Любо, братцы, любо

                Борис Майнаев



















ПОВЕСТЬ



ЛЮБО, БРАТЦЫ, ЛЮБО
Памяти моего отца
и всех воинов
2 Гвардейского кавкорпуса.
                I.

На фронт меня вез трамвай. Старенький московский вагончик,          по-старчески трясшийся всеми своими сочленениями  на каждой стрелке, как трудяга-ослик неспешно тащил меня в неизвестность. Пара женщин неопределенного возраста, несколько молодых офицеров, да я, скорчившийся от лютой стужи на промороженной узкой скамье. Это все, окружавшее меня в эти последние часы моей гражданской жизни.
Сегодня для меня было знаменательное утро.  Сначала я, на полгода раньше, получил диплом врача, затем в наркомате здравоохранения – направление в Мурманскую область и соответствующие документы для выезда из Москвы. Потом я долго стоял на ступенях министерства, решая, что делать. Ехать в Мурманск, почему-то, не хотелось. Может быть, решающим было то, что для меня мороз и Мурманск были тождественны, как порт Тикси и полярная ночь.  Я вырос в Азии и больше всего на свете любил солнце, голубое небо и алые розы. Видеть снег каждый день и надевать на себя сто одежек, этого, и в этом я был уверен, мне не хотелось. На следующий день я отправился в Военно-медицинское управление Красной армии. Постовой хмуро посмотрел мои документы, прочел направление на работу и, скрипя простуженным горлом, то ли спросил, то ли постановил:
- На фронт?..
 Я улыбнулся, словно сюда можно прийти по другому поводу.
Через пару часов я был уже военным и получил назначение в дивизию, штаб которой был под Волоколамском.

Фронт… Война…
Мне кажется, что ни для кого из моих сверстников в этих словах ничего нового не было. Всем нам, с самого детства, вбивали в голову, что мы окружены врагами. И все мы, дети и взрослые, делимся только на бойцов, призванных в армию или ожидающих своей очереди. Теперь, как молодой врач я понимал, все порочность этого посыла. Он лишал всех нас будущего, потому что, каким оно может быть у солдата? Для него мир поделен на два лагеря: свои и враги, как и время – на жизнь и смерть.
Смерть…
Это странно, но она часто бродила рядом со мной. Я едва перерос высоту стола, как первый раз увидел, как умирает человек и почувствовал теплоту крови на своих руках.
Наша большая семья жила тогда в Андижане, который делился на две части: старый город и новый. В новом стояли красноармейцы и басмачи обходили его стороной. А в старый город, где жили мы, они довольно часто заскакивали. И в тот день, где-то после завтрака, послышалась стрельба. Отца дома не было, и мы малыши, я, мои братья и сестры, сбежались в большую комнату и сгрудились вокруг матери. Она успокаивала нас, но нарастающий бой с каждой минутой приближался к нашей улице, и голос мамы становился все тревожнее.
За окнами дома раздался стук копыт. Вскоре, как мне показалось, от этого грохота задрожали стены нашего небольшого глинобитного жилища. Крупный отряд кавалерии несся по нашей улочке.
«Басмачи», - сообразил я по беспорядочной стрельбе и диким крикам.
Стук копыт стал стихать, и тут что-то загрохотало совсем рядом. Мама, не удержавшись, вскрикнула и стала громко молиться Богу. Кто-то колотился в нашу калитку. Мы перестали дышать. Только самая маленькая Тамара, ей было чуть больше года, принялась тоненько плакать. Я, вдруг, захотел зажать ей рот. Тишина, нас могла спасти только тишина. За калиткой кто-то кричал. Иногда мне казалось, что я слышу знакомый голос. Но тут заревел Борис. Он был всего на два года младше меня и уже учился писать, а сейчас плакал, как маленький ребенок. Это и напугало меня, и озадачило. Вдруг что-то со страшной силой ударило в калитку, незнакомо задребезжали стекла дома, и во дворе раздался грохот.
Мама вскрикнула. Я, как самый старший, мне было уже почти шесть, выбрался из кучи братьев и сестер и шагнул к порогу. В этот момент дверь ударилась об стену и в комнату ввалился, нет, упал наш дядя, старший брат моей мамы. В его руках, прижатых к животу, бился клубок чего-то          бело-розового.
- Мария, - не крикнул, а как-то тяжело просипел он, - они убили меня.
Вдруг я почувствовал на своих ладонях что-то теплое и липкое. Я попытался поднять руки и только тогда понял, что обнимаю дядю за бока. А под моими пальцами пульсирует что-то горячее и скользкое.
- Мама! – Изо всех сил закричал я и провалился в какую-то темноту.
Я пришел в себя от звенящей тишины. Я лежал посреди комнаты на ковре.  Мама вытирала мне лоб чем-то мокрым и холодным, а вокруг стояли мои братья и сестры. Я повернул голову и увидел, что у порога топорщится груда тряпья, из которой торчат чьи-то ноги в стоптанных сапогах.
- Миша, - надо мной склонилась мама и поцеловала меня в левый глаз, - не смотри туда, не надо.
- А дядя?
Она чуть слышно всхлипнула:
- Сейчас придут соседи. Они нам помогут…
Я снова закрыл глаза и вокруг снова все потемнело. Потом я узнал, что басмачи налетели на базар, и кто-то из них шутя или от нечего делать, рубанул саблей пожилого человека поперек живота. Дядя упал, потом поднялся и две улицы, истекая кровью, шел к нашему дому. Умирая, он смог выломать калитку и сорвать защелку с двери комнаты…
Мой дом…
Первые устойчивые ощущения, а отец говорил, что я помню себя с двухлетнего возраста, это холод и голод. Перед глазами встает тесная комната, по глиняным стенам которой, время от времени, сбегают тонкие ручейки воды.
- Мама, почему дом плачет? – Спрашиваю я.
- Зима, забирайся глубже под одеяло, там теплее.
 Мы, ребятишки, сидим на ватном одеяле, постеленном на земляном полу. Другое - укрывает сандал, зыбкий источник тепла в нашем доме. Эту небольшую жаровню наполняли горящими углями, ставили посреди комнаты и накрывали одеялом. Здесь и грелась вся семья.
Детей у нас было много, и в двух крохотных комнатках дома           что-нибудь скрыть или просто поговорить один на один родителям было трудно. Но никто из нас не был посвящен во взрослые дела. Лишь однажды ночью я проснулся и услышал, что отец плачет:
- Мария, - с трудом проговорил он, - я ничего не заработал. Чем будем утром кормить детей?
Меня испугал его плачущий голос. Отец был человеком волевым и суровым. От страха я крепче зажмурил глаза и не подал вида, что слышу разговор.
- Что ты, Семен, успокойся, - ответила мать. Утром я продам одно из наших ватных одеял, куплю муки, пару дней проживем, а там видно будет.
Потом, когда я подрос, то узнал, что до революции отец был небольшим, но преуспевающим торговцем. Он с надеждой принял падение царизма, с восторгом отнесся к Нэпу и стоически переносил все тяготы строительства нового государства. Хотя первые годы советской власти стремительно беднел, а потом смог подняться только до должности рабочего. Отец проклял режим через много лет, когда понял, что остался без сыновей. Это было, как рассказывала мать, в апреле сорок четвертого года, перед самой пасхой. Отец вдруг сказал ей:
- Даже царь одного сына оставлял дома. Кто теперь закроет мне глаза?
Они уже получили три похоронки на моих братьев. От меня тоже не было писем, и военкомат перестал выплачивать им мое офицерское довольствие. Какая-то тыловая крыса, узнав, наверное, от соседей, что старики давно не получают от меня вестей, несколько месяцев воровала мои деньги. Вот мой отец и решил…
В тот вечер он лег спать, а утром не проснулся.

Но до этого дня было еще три года, а сейчас я ехал на фронт и думал о смерти.
Второй раз глаза в глаза я встретился снова с ней, когда мне было лет семь. Было лето. Мы уже жили в новом городе, неподалеку от казарм кавалерийского полка. Гражданская война продолжалась, но тут было спокойнее. Мы местные мальчишки часто по вечерам бегали к воротам полка, чтобы посмотреть на красноармейцев и их коней. Иногда вместе с нами на небольшой площади перед казармами собирались зеваки. Вот и в этот день по улице медленно, стройной колонной ехал домой татарский эскадрон. Конники что-то пели, а из толпы в их адрес что-то кричали. Я, как и все мои сверстники, не слушал возгласов, меня больше интересовали оружие и кони. Вдруг над ровным шелестом копыт, тонущих в дорожной пыли и негромкой песней, взлетел резкий мужской голос. В ответ один из бойцов вскинул голову и, пришпорив коня, бросил его на толпу. Кто-то вскрикнул. Кто-то упал, сбитый конской грудью. Я увидел, как стремительно, росчерком молнии, сверкнула шашка и в пыль рухнула мужская голова. Люди бросились в разные стороны. Кавалерист так же быстро занял свое место в строю. Эскадрон, ни на мгновенье, не изменив тона песни, по-прежнему медленно и неспеша, стал втягиваться в распахнутые ворота своего расположения. Посреди площади лежал обезглавленный труп мужчины, и густая пыль вокруг него медленно темнела, впитывая кровь…
 
Трамвай дребезжал, судорожно передергивая по рельсам промерзшие вагоны. Вдруг я увидел перед собой девушку в серой каракулевой шубке и крохотной такой же шляпке. Она подняла голову и улыбнулась. Я приподнялся, чтобы заговорить с ней и тут понял, что девушка не видит меня. Ее улыбка предназначалась не мне, а чему-то или кому-то в ее воспоминаниях.  Она была красива. Изящная раковина розового от мороза ушка, стремительная линия носа, чувственный излом пухлых губ – девушка действительно была хороша.

Я был немногим старше одиннадцати лет, когда начал самостоятельную жизнь и понял не только ее горести, но и радости…
Голод тридцатых… Страшное время, когда вся наша громадная семья чуть не умерла. Мать раньше отца поняла, что голодная смерть стоит у нашего порога. Она в один день, каким-то чудом, пристроила всех моих младших братьев и сестер в детдом. Там кормили и была надежда выжить. Дома вместе с родителями остались мы втроем. Я, самый старший, Борис, ему тогда чуть больше семи и пятилетний Юрий. Не знаю, а, может быть, не помню, что и как навело меня на мысль уйти на улицу. Помню только, что это был вечер. Оба брата плакали и просили есть. Я поднялся и вышел из дома и пошел к вокзалу.  Первое, что я помню из своей беспризорной жизни – это стайку ребятни, что-то делящей или дерущейся за какую-то еду. Откуда-то из темноты пронзительно засвистел милиционер. Мы кинулись в разные стороны. Я пришел в себя в каком-то старом, заброшенном доме, рядом сидели трое мальчишек моего возраста. Один спросил:
- Жрать хочешь?
Я кивнул. Он протянул мне огрызок черствой лепешки.
Так я был принят в банду беспризорников. Но своим меня признали только через пару дней, когда я, не задумываясь, кинулся в драку со здоровенным мужиком. Этот был случайный прохожий, не вовремя оказавшийся на запасных путях вокзала. Мы раздели его почти донага.
Все, что добывали разные группы из нашей банды, собиралось и приносилось жигану-главарю. Он решал, что делать с добычей. Он же и выдавал деньги или продукты для всех нас. Мне, как новичку, доставалось меньше всех. В каждой группе был старший. Он на месте принимал решение, что и как делать. Кроме того, город был поделен на районы. Мы работали вокруг железнодорожного вокзала. Это был самый опасный, но и самый прибыльный участок. Дней через десять Колька-псих, вожак нашей своры, повел меня знакомиться с жиганом.
- Ты, это, - посоветовал он, подводя меня к задней калитке небольшого домика, - много не говори.
Жиган был молодым, на мой взгляд, лет двадцати, армянином. Он сидел за столом. На белой скатерти я увидел блюдо, наполненное персиками.
Некоторое время жиган внимательно рассматривал меня, потом протянул персик:
- Погрызи.
Едва я впился в сочную мякоть, как он спросил:
- Как зовут?
Я ответил.
- Откуда?
- Из Маргилана, - не зная почему, соврал я.
Он немного помолчал, потом кивнул, и мой сопровождающий потянул меня к выходу.
- Видал? – Спросил Псих, когда мы отошли подальше.
- Что?
- У него там, на столе, около чайника, целая головка сахара стояла?
Я отрицательно покачал головой. Я катал во рту косточку от персика и никак не мог насладиться ароматом и вкусом мгновенно растворившегося во рту празднества.
- А ковер? Продать бы… Всем нам на месяц бы пожрать хватило…
- А че он тут живет?
Колька чуть не задохнулся от возмущения:
- Он же жиган! Ему по масти положено. Его знают все и даже Чека не трогает…
Так началась моя беспризорная свобода. Голод. Мелкие грабежи. Воровство. Снова голод. Снова воровство. Мы жили, как зверята, выброшенные в дикий лес. Выжить, любой ценой выжить – это было впитано каждым из нас, как тогда мне казалось, с самого рождения.
Почти сразу мне дали кличку Молчун, наверное, потому что я ничего о себе не рассказывал. Драк между нами не было. Главарь культивировал в банде не только жесткую дисциплину, но дружескую взаимовыручку. Самым страшным наказанием было изгнание из банды. Это, как я быстро понял, означало не только смерть от голода, но и одиночество в целом городе. При мне жиган изгнал двоих ребят. Обоим было лет по двенадцать-тринадцать. Один, украв наган, не отдал его главарю, а носил с собой. Второй, стянул на базаре лепешку и в одиночку ее съел. Через несколько дней его, лишенного защиты стаи, за помидор, стащенный с прилавка, на наших глазах забили ногами базарные торговцы.
Нас вообще часто били взрослые мужчины, красноармейцы, милиция. Когда была возможность ответить, мы отвечали, напав толпой на давешнего истязателя или преследователя.
Жиган постоянно говорил, что настоящий вор все помнит: и доброту, и обиду. Главарь заставлял нас проявлять активность во всем. Мы не ждали, мы нападали. К примеру, мы не пропускали ни одного молодого человека, решившего пройтись со своей девушкой по отдаленным, тенистым аллеям городского парка или безлюдным улицам. Обычно начинал Сопля. Он был среди нас самым маленьким, и жиган придумал для него роль обиженного. Сопля подходил к выбранному нами не бедно одетому юноше и, растягивая слова, просил у того закурить. Девять из десяти молодых людей небрежно отмахивались, мол, мал еще. И тут на сцене появлялись мы, человек пять-шесть ребят постарше:
- Ты че моего брата обидел, - говорил кто-то из нас. Ближайший мальчуган бросался юноше под ноги и начиналась свалка. В ней молодой человек не только получал множество ударов и зуботычин, но и лишался всего, что можно было снять, вытащить из карманов. Бывало, мы вытряхивали свою жертву и из брюк. Девушек никогда не трогали. Все происходило так стремительно, что некоторые из них не успевали даже завизжать.
Работать должны были все. Новички, как я, обкатывались прямо во время воровства или ограбления. Я неплохо дрался, поэтому уже в конце первой недели получил, помимо дневной еды, свой первый заработок. Это была горсть леденцов. Я съел только одну конфету. Остальные на рассвете я отнес домой и, завернув в обрывок газеты, положил под дверь нашей квартиры. Так, по мере возможности, я стал подкармливать своих родных. Иногда это была шепотка соли или риса, иногда горсть сушеных фруктов, иногда половинка лепешки.
Месяца через два я снова попал в дом главаря.
С московского поезда сошел мужчина в длинном плаще и шляпе. Но нас привлекла ни его одежда, а пузатый портфель из рыжей кожи. Мужчина вышел на площадь и сначала протянул руку в сторону фаэтонов, стоявших в ожидании пассажиров. Потом вдруг отмахнулся от двинувшегося к нему извозчика и повернул за угол. Там была дорожка через запасные пути.
- Наш ферт, - выдохнул Колька-псих.
Мы незаметно кинулись за ним. На границе света и ночной тьмы мужчина на секунду замер, потом сунул правую руку в карман и решительно зашагал по тропинке.
- У него наган, - прошептал я.
- Пошли, - Псих махнул в ответ рукой, и Попрыгунчик кинулся прохожему под ноги. В тот же миг я навалился на правую руку мужчины, не давая ему достать оружие. Все было кончено за считанные секунды. Мужчина что-то кричал, ворочаясь под кучей пацанов, лежащих на нем, а один из наших уже бежал в темноту с портфелем в руках. Мы тоже нырнули в темноту. Сзади грохнул выстрел, но все уже было попусту.
Мы добежали до старого пакгауза и принялись рассматривать добычу. Портфель был совершенно новым. Его толстая кожа отсвечивала под фонарем чем-то жирным. Внутри что-то шуршало, но замок был закрыт на ключ.
Колька махнул рукой:
- Мы с Молчуном к жигану, а вы – на хазу. Сегодня на вокзал не ходить.
Потом мы узнали, что после нашего налета, вокзал оцепили милиция и агенты ЧК. Они, в поисках портфеля, перетряхнули все на вокзале и около него.
Главарь молча принял нашу добычу и кивком отпустил нас. А через два дня, поздним вечером, позвал всех пятерых участников этого нападения, к себе.
Едва переступив порог дома, я чуть не задохнулся от упоительного запаха жареного мяса. В большой комнате был накрыт стол, щедро заставленный едой.
- Жрите, - улыбнулся хозяин, - заслужили, и пейте. Только сейчас я увидел в центре стола графин с водкой и бутылку вина.
Мы накинулись на еду. Мясо, картошка, селедка, фрукты, сладости – я никогда не видел такого изобилия.
- А Молчун-то у нас не пьет.
Я с трудом оторвался от еды. Жиган улыбался. Колька держал в руке стакан с водкой. Остальные ребята лихорадочно глотали пищу.
- Водку не буду, - не знаю, почему, но твердо, ответил я.
Он согласно кивнул и налил мне полстакана вина. Оно было сладким и тягучим. Меня сразу потянуло в сон, и я чуть не ударился лбом о стол. Хозяин захохотал:
- Вижу, наступило время любви.
Он хлопнул в ладоши, сбоку заскрипела дверь. Я повернулся и чуть не вскрикнул от удивления. На пороге комнаты стола одетая во что-то длинное и прозрачное молодая женщина.
- Кто не знает, что делают с марухами, Псих покажет, - жиган поднялся, - до утра она ваша…
 Когда кто-то из наших мальчишек, вспоминал эту ночь и рассказывал о женских прелестях, я не поддерживал этого разговора. Я помнил только ее огромные, во все лицо, глаза. Временами они виделись мне во сне. Иногда мне казалось, что это глубокая, стылая вода. Иногда - из их глубокой темноты тянуло жгучим жаром.
Первым из нашей группы погиб Сопля.
В тот день мы подстерегали хлебный обоз, который возил зерно на городскую мельницу. Я лежал в сухой придорожной канаве, и когда телеги проехали, просто выкатился в густую пыль дороги и зацепился за заднюю ось ближайшей повозки. У меня на груди висел небольшой мешочек, а в руке был кусок проволоки. В мешке с зерном, лежащем надо мной, я проковырял дырку и подставил свой мешочек под тяжелую струю хлынувшего на меня зерна. Остальные члены нашей группы были где-то рядом, но каждый работал по-своему. Вдруг я услышал громкий мужской крик:
- Беспризорники!
Гулко хлестанул выстрел.
Обоз обычно охраняли чекисты. Они стреляли без предупреждения.
Я перехватил горловину своего мешочка проволокой и, разжав ноги, упал в пыль. Едва я собрался откатиться в канаву, как в дорогу, рядом со мной ударила пуля. Почти не соображая от страха, я вскочил и кинулся в сторону от телег. Улица была узкой и вдоль дороги плотно теснились глинобитные заборы. Рядом с головой просвистела пуля. Я упал на четвереньки и увидел, что из канавы выскочил Сопля. Он пробежал всего несколько метров. Сзади снова ударил выстрел. Теперь это была винтовка. Худенькая спина моего товарища вспухла бурым нарывом, который разлетался черными брызгами на серой от старости глине забора. Я закричал и, перепрыгнув через крохотное тельце, кинулся прочь. Что-то свистело рядом с головой, но я не понимал, был ли это ветер или пули. Привел меня в чувство крик:
- Мишка! Молчун!
Это был Колька-псих.
- Сюда, - он затащил меня в переулок, и мы долго бежали, меняя улочки и направления. В нашем доме мы забились в самый дальний угол и долго сидели, прижавшись, друг к другу. Я смотрел в дверной пролом, видел угол заброшенного фруктового сада, но ничего не понимал. Стучало сердце. Где-то посвистывал суслик…
- Пить охота, - выдохнул Колька и я окончательно пришел в себя. В горле саднило. Над левым ухом пекло. Я протянул руку, чтобы ощупать ссадину, но Псих удержал ее:
- Помоем, щас воды добуду. Тебя чекисты чуть покоцали.
Он ушел, а я потрогал рану на голове. Она уже подсохла. Это было странно, но я даже не почувствовал, как пуля располосовала мою кожу.
Колька пришел с пиалой. Я жадно выпил теплую, пахнущую глиной воду. Псих уважительно потрогал мешочек с зерном, который, как оказалось, я не выпускал из рук.
- А я сыпал за пазуху. Пока бежал, все растряслось…
Кольку убили осенью. На привокзальной площади милиционер, непонятно откуда появившийся, схватил меня за шиворот. Он потянул из кобуры свой наган, и Колька, спасая меня, резанул его ножом по животу. Мужчина закричал, я крутанулся и вывернулся у него из рук. Псих вместо того, чтобы бежать, снова замахнулся ножом. Милиционер выстрелил в него почти в упор. Теплая кровь друга брызнула на меня. Я изо всех сил толкнул милиционера, выхватил из ослабевшей Колькиной руки нож, воткнул его в грудь упавшего на землю мужчины и убежал.
В эту ночь я плакал.
Я был так одинок, как никогда. Оказалось, что после братьев ближе Кольки у меня никого не было. Я вдруг пожалел о том, что оставил его нож в теле этого милиционера. Тогда я решил, что моя защита в оружии. Наган, вот единственное, что может сделать меня самым сильным. Утром все пацаны нашей группы собрались вокруг меня. Это было странно, но даже ничего не говоря, каждый из них решил, что я должен занять место Психа. Вечером я отнес нашу дневную выручку жигану. Он принял ее и кивнул:
- Пусть будет так, как решили твои пацаны. Теперь ты командуешь ими.
Через несколько месяцев пришла весна. Было тепло и только по утрам откуда-то от реки тянуло холодом, напоминая об ушедшей зиме и голоде.
Рассветало. Я пробрался привычной дорогой через соседний двор к двери нашей квартиры, но едва просунул под порог тридцать рублей, доставшиеся мне сегодня, как дверь открылась. Я отпрянул, но мама оказалась быстрее. Ее теплые руки обняли меня, и я оказался в нашем доме.
- Все, - сказала мама, - хватит тебе скитаться. Я тоже устроилась на работу. Теперь мы выживем. Тебе надо учиться в школе, а не в тюрьме.
Оказалось, что я беспризорничал около полутора лет.
Иногда я видел своих бывших пацанов. Они не узнавали меня, а я не стремился объявляться. С главарем нашей банды я встретился еще раз. Уже в Москве, перед самой войной, я пришел в милицию получать новый паспорт. В майоре, выдававшем мне документ, я, к своему ужасу, узнал своего жигана. Он был в новенькой милицейской форме с тусклым орденом Боевого Красного Знамени на груди.
«На финской кампании заработал, - почему-то подумал я».
Бывший главарь отстраненно пожал мне руку и протянул паспорт. Я, как мне казалось, не дыша, повернулся и вышел из кабинета. Так и не знаю, узнал он меня или нет, и как оказался на такой должности?..

Война…

Один раз это слово… Нет, как раз наоборот… Только ощущение этого слова или понятия повергло меня в такой ужас, что я впервые обругал своего младшего брата Бориса.
Было лето сорокового. Он только что окончил танковое училище и, получив трехдневный отпуск, приехал в Москву повидаться со мной. Я выпросил в деканате освобождение от занятий на все эти дни.
Его поезд приезжал утром. Я купил билет для прохода на перрон и, рассматривая прогуливающихся девушек, ждал брата около путей, куда должен был прибыть его поезд. Восьмой офицерский вагон остановился, немного не доехав до меня. Щелкнула тяжелая дверь и почти тотчас на ступенях появился Борис. Высокий, стройный и немного незнакомый в своей новенькой офицерской гимнастерке, затянутой в портупею, он спрыгнул на перрон и обнял меня.
- Брат!
От него пахло кожей и табаком.
 -Куришь?
Он смущенно опустил глаза:
- Немного.
- А я много.
Мы расхохотались и снова обнялись. Тусклые кубики на его петлицах и кургузые, какие-то потешные танки – вызывали чувство нереальности происходящего.
 - Может быть, - сказал я, ведя его к выходу с перрона, - надо было оставаться в пединституте?
Он вдруг помрачнел и, как-то настороженно, оглянулся:
- Все равно забрали бы в армию, а так, - брат отчего-то вздохнул, - больше шансов остаться в живых.
От неожиданности я остановился:
- Что?!
Борис вдруг снова расхохотался:
- За туфлями смотри, сейчас убегут.
Я тоже рассмеялся. Белые парусиновые туфли были гордостью нашей комнаты. Мы купили их из расчета на самую большую ногу среди нас. Она была у Сашки Разуваева. Зато брюки лучше всего сидели на мне, а пиджак был в пору Тольке Игначкову. На мне он висел, а на Сашке трещал.  Каждый вечер, прежде чем лечь спать, если никто никуда не собирался, мы разглаживали, увлажняя каждую морщинку наших выходных брюк. Затем их клали под мой матрац. Я спал спокойнее всех, и подо мной они гладились лучше. Общей обувью занимался Сашка. Прежде чем кто-то собирался на танцы или на встречу с девушкой, он осторожно мыл туфли, потом, с помощью зубной щетки, покрывал их зубным порошком и сушил на подоконнике комнаты. Парусина, сверкая белизной, всегда выглядела, как новая. Сегодня, прежде чем обуться, я набил в носы туфель бумагу. Мне казалось, что они плотно сидят на ноге, но Борис сразу все увидел… 
Два дня мы с ним гуляли по Москве, сидели в ресторанах, ходили в кино и на танцы, прогуливая его отпускные и подъемные деньги. И все это время мне казалось, что его что-то тяготит, заботит. Уж больно резкими были переходы от веселья к грусти, от бесшабашности к глубокой задумчивости. На мои вопросы он отшучивался или принимался вспоминать что-нибудь потешное из нашего детства. В один из таких моментов он помрачнел и вдруг спросил:
- Как, там, отец?
- Пишет, что все нормально, - я пожал плечами, - он же у нас молчун и свои горести привык переносить в себе.
Брат задумался.
Последний раз мы, четыре брата, собирались в родительском доме два года назад. Мы с Борисом приехали, я из института, он из училища. Старший Николай уже имел не только семью, но и ребенка, а младший еще учился в школе. Отец предложил съездить покупаться на реку Кара-Яр. С его стороны это было признание нас взрослыми. Этот горный поток несся неподалеку от нашего города. И всем нам было строго настрого запрещено даже подходить к клокочущей, мутной от глины воде, а тут отец сам решил повести нас туда. Мама собрала еду, и мы впятером отправились за город. Обычно немногословный отец шутил и рассказывал какие-то веселые истории из своей жизни. На берегу реки он стремительно разделся и махнул рукой:
- Ну, наперегонки? Юрий стережет одежду.
Младший разочаровано уселся рядом с бельем. Отец первым кинулся в ревущую воду. Вслед за ним прыгнул Борис. Он был шустрее всех нас. Потом нырнул я. Ледяные объятья жадно схватились за грудь, выдавив из нее воздух. На миг мне показалось, что я никогда не выплыву из этой круговерти, но впереди мелькнула голова отца, и я изо всех сил принялся догонять его. Но ни Борис, ни я, ни Николай – не смогли попасть на противоположный берег раньше отца. Старший брат выбрался из воды последним. Отец весело рассмеялся:
- Слабаки… Ну врач и артист, оно, понятно, а ты, будущий офицер?..
Широкая отцовская ладонь взлохматила и без того непокорную гриву Бориса…
Мне захотелось оказаться на его месте, но отец относился ко мне несколько по-иному, чем к остальным сыновьям. В минуты расположения он называл меня «хозяюшкой». Может, не мог забыть, как я нянчился, помогая маме, с младшими братьями и сестрами. Может, намекал на время моего беспризорничества. Тогда я, по его же словам, не дал семье погибнуть от голода. Это он, мой загнанный вечными поисками работы и средств пропитания отец, выбрал мою судьбу. Это он, собрав все деньги, какие были в доме, отправил меня в Москву.
- Ты у нас добрый, - сказал отец, - глядя куда-то в сторону. - Тебе надо быть врачом. Врач выживет даже в тюрьме…
- Но я собрался учительствовать или петь в театре. Меня приглашают в труппу оперного театра, но я еще не решил, что выбрать. - Я впервые попытался слабо возразить отцу, - и, скажите, пожалуйста, причем здесь тюрьма?
 Он посмотрел на меня и я увидел в его взгляде что-то незнакомое.
- Тебе надо быть врачом. Со временем ты поймешь, что я был прав. - Призрак улыбки скользнул по его суровому лицу, - поймешь тогда, когда к тебе придет человеческое уважение, а заработную плату тебе будут приносить домой в конверте.
Он сам купил мне билет, сам посадил в поезд и долго стоял, глядя, как мой вагон медленно отползает от него.
Я поступил в институт. Я спал по три, четыре часа, получая только хорошие отметки. Незачет или провал экзамена значили не выплату стипендии и голод. Я четко знал, что родители не смогут помочь мне. В каникулы или свободные от занятий дни я работал, берясь за все, что могло принести хоть какие-нибудь деньги. Бывали недели, когда я питался только поделенной на три части буханкой черного хлеба. Я не мог не стать врачом. Я не мог не оправдать доверие отца…
С минуту, не больше, он лежал под палящими лучами азиатского солнца, потом снова кинулся в воду:
- Назад, а то останетесь без обеда.
И снова он был первым.

Три дня отпуска Бориса пролетели в одно мгновение. Уже на перроне, забросив в вагон свой фанерный чемоданчик, брат вдруг шагнул ко мне и, сильно прижав к груди, прошептал:
- Прощай, брат! Ты скоро о нас услышишь.
От его слов пахнуло смертельным холодом. Я отшатнулся и в незнакомом мне ужасе закричал на него:
- Ты что, дурак!?
Дальше я обматерил его так, как не ругался с одиннадцати лет. Борис виновато улыбнулся, поправил портупею и прыгнул в уже тронувшийся вагон. Больше живым я его не видел. Брат погиб в январе сорок четвертого, во время прорыва блокады Ленинграда. Он в это время командовал танковой ротой. А тогда, уходя с вокзала, я все время думал, что Борис хотел мне сказать этой фразой.
«Он ехал в полк… Полк стоит на западной границе… А там враги… Война!.. Но почему никто и ничего о ней не говорит? Может, что-то другое?!.. Нет, в словах и лице брата было… Это… Оно сильно напугало меня… Война! Он говорил о войне…»
 Я, как-то по-новому, осознал это понятие. И это новое вызвало ледяную дрожь страха, животного ужаса во мне…

Я не заметил, когда исчезла девушка в каракулевой шубке. На конечной остановке я сошел с трамвая.
Попутки. Патрули. Заслоны. Штаб дивизии.
- Поздравляю, - сказал, вернув мне новенькие документы, старший врач дивизии, военврач второго ранга Сафинов, - вы теперь не просто доктор и только на ранг ниже меня по званию, вы теперь старший врач кавалерийского полка. – Потом он презрительно усмехнулся, в очередной раз, оглядев мое хлипкое студенческое пальтишко. - В полку вас переоденут. Тут недалеко, на попутках доберетесь. И помните сейчас на формировании, главное – вши. Боритесь с ними и, - он нехорошо рассмеялся, - вам воздастся.
- Одну минуточку, - он придержал меня за рукав, - у вас там есть справки с красной полосой. Это документы строгой учетности. Они дают право покинуть передовую. Помните, за каждую такую бумажку вы отвечаете не только головой, - Сафинов помолчал, над чем-то раздумывая, потом продолжил, - но и честью. Если что, вас будут судить, как предателя. Начальников у вас будет много, а среди них… - Он махнул рукой, - прежде чем подписать такую справку, даже смертельно больному, десять раз подумайте…

Перед входом в землянку командира полка меня в очередной раз остановили. Высоченный сержант с автоматом на груди, внимательно оглядев меня, и явно борясь с желанием обыскать, но стесняясь офицера, сопровождавшего меня, кивнул. Ступени, укрепленные досками, плотная дощатая дверь. Навстречу мне поднялся невысокий, рыжеусый мужчина в щегольской черкеске, подпоясанной тонким ремешком. На нем не было знаков различия, но я знал, что он полковник. Комполка, молча, выслушал все уставные фразы, которым меня только что научил его адъютант. Я видел перед собой узкое бледное лицо, вспухшее сжатыми скулами, приподнятую бровь и губы, чуть изогнутые усмешкой. Похоже, я не нравился своему командиру.
- Почему в гражданском?
- Я доброволец, только из медуправления Красной армии. В штабе дивизии сказали, что здесь переоденут.
- Фамилия украинская, казак, из какой станицы?
- Я из Средней Азии.
- Кто родители?
- Рабочие.
Солдат, сопровождавший меня, почти вплотную стоял за моей спиной. Его дыхание шевелило волосы на моем затылке, а ствол автомата упирался в спину. Хотелось оглянуться или шагнуть вперед. В глубине землянки вдруг что-то двинулось. В круг света шагнула высокая, более чем на голову выше полковника, женщина. Она была одета в темную кофту и плотно облегающие брюки галифе, которые носят циркачи. Не знаю почему, но я, ко всему, увидя в руке незнакомки короткий хлыст, решил, что вижу перед собой наездницу.
«И что она делает тут, на передовой?»
- Докторенок, и такой молоденький!? – Ее голос был немного хрипловат, но не лишен женской привлекательности.
Полковник сверкнул глазами. Солдат шумно задышал.
- Проводи доктора в санчасть, - полковник заскрежетал зубами. Его тонкий голос теперь звенел от ярости. Правой рукой командир дернул левый ус, - служи, штафирка и помни, что служить в моем полку большая честь…
Я шел вслед за адъютантом и не мог понять, чем вызвал всплеск ярости в полковнике. Может быть, женщина?.. До ее появления он спокойно разговаривал со мной, а потом даже попытался оскорбить?..
- Извините, - я потянулся к плечу офицера, за которым шел, - это его жена?
- Да, - холодно бросил он, и я понял, что дальше спрашивать не стоит.
Заведующий вещевым складом, почти не глядя на меня, стал выбрасывать на большой зеленый ящик мою новую одежду. Сверху приличной кипы, увенчанной полушубком, мужчина водрузил пару сапог.  Их размер поверг меня в ужас. Обувь была, минимум, размера на три больше моей.
- Простите, - эти слова, почему-то, вызвали кривую усмешку у командира, сопровождавшегося меня, - но у меня тридцать девятый, а это?..
Солдат отмахнулся:
- После первого боя ваш ординарец, то есть коновод, достанет вам сапоги по размеру.
Я повернулся за разъяснениями, но адъютант опустил глаза. По его губам змеилась такая усмешка, что я предпочел не задавать лишних вопросов.
- А вот пару лишних портянок, чтобы сапоги плотнее сидели на ноге, я вам дам, товарищ военврач третьего ранга.
В последних словах солдата было что-то такое, что бросило меня в жар.
- Хорошо, - я ухватил в охапку свое новое одеяние и пошел к выходу из землянки.
Санчасть располагалась чуть поодаль от основного расположения полка. Я вошел вслед за сопровождающим в просторную землянку. Теперь она была моим домом и рабочим местом. На небольшом столе метался язычок коптилки.
- Представляю вам вашего нового начальника, военврача третьего ранга, - офицер щелкнул каблуками и, бросив руку к кубанке, вышел.
- Военфельдшер Логвинов, - мне навстречу шагнул высокий, худенький, но подтянутый юноша в казачьей форме, - я тут замещал…- Он оглянулся, и я понял, что говоривший чуть младше меня, - пока вас не было… Одним словом…
Я протянул руку и коротко представился.
- Вы, наверное, есть хотите? – Он снова оглянулся, и тут я увидел, что в землянке есть еще солдаты. - Это ваш коновод Ивченко. – Логвинов кивнул в сторону невысокого, широкоплечего красноармейца. Тот, кинув руку к кубанке, стремительно выскочил наружу. Остальные, представляясь, один за другим, тоже вышли.
- Что это они? – Спросил я у Логвинов.
- Это ваша землянка, товарищ военврач. Если хотите, можете отдохнуть.
Я оглянулся и удивился, увидя самую настоящую кровать, покрытую серым байковым одеялом. В ту же секунду усталость навалилась на плечи. Я вдруг вспомнил, что весь день на ногах и не только ничего не ел, но и не пил. Кровать оказалась мягкой, и я едва удержался от того, чтобы тут же склонить голову на подушку.
«Интересно, - лениво шевельнулось в голове, - откуда в лесу появилась кровать»?
Стукнула дверь, и мне показалось, что я теряю сознание. Так упоителен был запах каши с тушеным мясом. Я даже различил тонкий аромат лаврового листа. В моей руке появилась ложка. Я не успел удивиться, как увидел перед собой табурет, а на нем котелок полный каши. Он быстро кончился.
- Еще?
Где-то в самом отдаленном уголке сознания шевельнулось предостережение. Но всепоглощающий голод был сильнее. Мне показалось, что котелок сам мгновенно наполнился.
- Доктор!? – Логвинов попытался что-то сказать или спросить.
Под ложкой заскрипело дно котелка, и липкая темнота навалилась на меня…
Что-то холодное скользнуло по щекам, и я открыл глаза. Все тело было налито такой слабостью, что я не смог пошевелить рукой. Я понял только одно: кто-то влажной тряпкой протирал мне лицо.
- Логвинов? – Не знаю почему, но произнес я.
- Да, доктор, слава Богу, вы живы! Это я, дурак, во всем виноват. Нельзя было разрешать Ивченко идти за добавкой. Вы-то, наверное, давно досыта не ели?.. Так и помереть можно…
- Сколько времени?
Теперь я различал бревна наката над головой и его лицо. В глазах моего фельдшера я видел искреннее раскаяние.
- Вы были без сознания, - он вздохнул и поправился, - спали ровно двадцать часов…

Строй эскадрона был влит в серую глыбу зимнего леса. Даже ветер, казалось, замер рядом с казачьим монолитом. Старший лейтенант, командовавший эскадроном, в очередной раз сверкнув глазами в сторону своих подчиненных, сделал два шага в мою сторону. Его правая рука, затянутая в кожаную перчатку, выстрелила в сторону кубанки и тут же упала к бедру. Больше всего меня поразил не мелодичный звон шпор, я уже немного к нему привык, а скользящий, словно под сапогами был не снег, а паркет, шаг командира. Он коротко доложил и исчез за моей спиной. Едва я начал говорить, как комэска сначала шумно вздохнул, потом что-то невнятно проговорил, затем витиевато выругался, но и после этого не замолкал. И мата в его шепоте было намного больше обычных слов:
- Доктор, - в голосе командира звучали мольба и непонятный страх, - с ними нельзя так разговаривать… Мать вашу… Они не понимают… Мать… Приказывайте… Мать… И прошу, стойте ровно… Это казаки!.. Мать… Они стоят по стойке «Смирно» … Прошу, не качайтесь… Мать…
Ругался он сложно, используя непонятные мне выражения и слова, но вкладывал в них столько чувства, что и снег мог расплавиться. Казак, коротко объясняя мне наше положение и назначение воинских уставов, перебрал не только всю мою родню до десятого колена, присовокупив к тому весь человеческий род, но и провел со мной, насколько я понял, краткий курс ветеринарии, лекцию по вооружению кавалерии и пересказал мне все, что знал из зоологии. При этом его слышал только я.
Когда я закончил объяснять казакам значение санитарии в полевых условиях, комэска с облегчением вздохнул и, распустив подразделение, уважительно проводил меня до санчасти…

- Товарищ военврач, - Ивченко щелкнул каблуками и я, в очередной раз удивился синхронности звука и правой ладони, подлетевшей к кубанке. Казаки, их выучка - каждую минуту подчеркивали мою гражданскую неумелость, - вас ожидают начпрод.
 - Что там, заболел кто-то?
Мой коновод отрицательно качнул головой.
- Там бумаги… Вы не получили свой доппаек… Они хочут поговорить.
Он был явно чем-то смущен.
- Всем командирам положен доппаек, - Ивченко почему-то вздохнул и пожал плечами, - командирская надбавка. А вы не взяли.… Вот они и волнуются.
Минут через двадцать мы с Ивченко вернулись в мою землянку. Только в этот раз он внес за мной огромный вещмешок с продовольствием. Все эти дни я ел вместе со всеми из солдатского котла и не знал, что мне положено специальное питание. Казак выложил на мой стол пачки с печеньем, консервы, колбасу, сливочное масло, белый хлеб и папиросы. Это было богатство, которого я в мирной жизни не видел. Ну, разве только частями во время редких походов в ресторан. Когда мешок опустел, казак снова щелкнул каблуками:
- Разрешите идти?
Я едва удержал себя от желания тотчас вцепиться зубами в палку колбасы. Я чувствовал ее тонкий аромат, отдававший дымком, как мне показалось, костра. 
- Нет. Ивченко, пригласите, пожалуйста, сюда всех моих фельдшеров и санитаров и сами возвращайтесь.
Он удивился, но вылетел из землянки.
Мне кажется, что Логвинов сразу понял все, но я подождал, пока соберутся все и только тогда пригласил их к столу:
- Простите меня, но я не привык кушать под кроватью. Раз, уж так сложилось, что мне положено что-то большее, чем всем, будем это есть вместе. Только папиросы… Простите, но курево для меня… Я курю с одиннадцати лет… - Мне было стыдно, но расстаться с табаком я не мог, поэтому оставил для всех только одну пачку, убрав остальные.

В полку что-то происходило. Стихли громкие шутки, меньше стало слышно смеха. Даже мои неуклюжие попытки овладеть навыками верховой езды не привлекали такого пристального внимания и едкого сочувствия, как вчера. На утреннем разводе я заметил, что рядом с командиром полка нет его заместителя по строевой подготовке. Потом куда-то пропало еще несколько высших офицеров полка. На третий день этой неразберихи за мной пришел адъютант командира. Он, не глядя мне в глаза, швырнул правую руку к своей щегольской кубанке. Нагайка, всегда висевшая на его руке, в этот раз походила на впившуюся в ладонь змею.
- Полковник ждет вас.
Я шел за ним и удивлялся тому, с каким изяществом сидит на этом казаке полушубок. Все выглядело так, словно его сшили на заказ. И сапоги…. Их голенища были похожи на чулки, мягкие кожаные чулки, достававшие почти до середины колена. И шпоры, они посверкивали, как серебряные, а, может, и были из этого металла, потому что мелодичнее звона не издавали даже шпоры командира полка.
Полковник лежал в землянке, почти по самый подбородок, укрытый шерстяным одеялом. Лицо было, как всегда бледно и гладко выбрито.
- Товарищ полковник?.. - Я попытался щелкнуть каблуками, но ничего путного из этого не получилось.
Командир сдержанно кашлянул. К его изголовью склонилась жена:
- Он болен, - в хрипловатом, властном голосе женщины звучали просительные нотки, - надо бы в Москву?..
Я раскрыл свою санитарную сумку, достал стетоскоп и градусник.
Склеры были нормальны.  Дыхание чистое. Кожный покров без изменений. Живот мягкий… Градусник показывал тридцать шесть и шесть. Легкие похлопывания по спине в области поясницы тоже не вызвали у командира никаких болезненных ощущений.
- Простите, - мне захотелось пить, - но я не нахожу никаких изменений. Вы, на мой взгляд, здоровы.
Скулы полковника вздулись и я, поднявшись с табуретки, вытянулся по стойке «смирно».
- Доктор, - в самое ухо прошептал, стоявший за моей спиной адъютант, - полковника надо срочно отправить в Москву, в госпиталь. Вы, - он скрежетнул зубами, - еще… молокосос и в болезнях ни хрена не понимаете... Одним словом, выпишите справку для прохода сквозь заградителей и…  Командиру нужно в госпиталь!
- Не нахожу показаний. - Я поднес руку к фуражке, отдавая честь, но повернуться к выходу не решился.
Бледная рука командира поднялась. Его жена, не глядя на меня, прошептала:
- Идите…
Наутро полковник не вышел на построение. Но все мы, собравшиеся на импровизированном плацу, с интересом и удивлением наблюдали, как к землянке командира подкатили щегольские дрожки. Адъютант с одной, а жена, поддерживая с другой стороны, вывели наружу полковника. Он был укутан в башлык и одет в бурку. Они бережно усадили командира в коляску. Адъютант прыгнул на облучок, жена припала к боку мужа, и дрожки медленно покатили в сторону Москвы. Я был несказанно удивлен. Выдать справку-разрешение на выезд в тыл могли только два человека – я и старший врач дивизии. Значит, это был Сафинов.
Утренний смотр проводил начальник штаба. Он был больше похож на преподавателя института, чем на строевого офицера. Высокий, худой, немного сутулый человек в пенсне. Говорил он тихо, никогда не ругался. На коне держался, словно родился в седле. Логинов сказал мне, что в полку поговаривают о том, что начальник штаба из бывших царских офицеров. Приказания его выполняли с присущей казакам стремительностью, но с какой-то сдержанностью, словно требования нелюбимого отчима.
День прошел в обычной, уже становящейся привычкой, суете. Проверка качества пищи, обход расположения эскадронов, осмотр санитарного состояния землянок. На удивление, сегодня даже не было никого, кто считал бы себя больным. Незнакомое чувство тревожного ожидания, охватило полк.
А на рассвете тишина взорвалась.
- Тревога! – Неслось со всех сторон.
- Тревога!
Крики. Мат. В один миг, казалось, заработали все наши машины и танки, заскрипели брички и заржали кони. Я оделся и выскочил из землянки. Санитары в предрассветной темноте метались между повозок. Мой коновод, почему-то, никак не мог справиться с конями. Ездовые, которых я едва узнавал по голосам, то исчезали, то появлялись. Мой крик заставил их бегать быстрее, но не целеустремленнее…
- По коням! – Понеслось со всех сторон.
Загудела земля и, я скорее почувствовал, чем увидел, как полк стал стремительно уходить в сторону фронта. Я побежал вслед и едва не попал под гусеницы уходящего танка.
- Ивченко! Ивченко, мать твою!..
Но ни коня, ни моего коновода не было. Я ударился ногой об ящик с медикаментами, брошенный посреди поляны, и остановился.
«Все! Полк ушел без санчасти. В условиях военного времени меня ждет, как минимум, трибунал», - подумал я и, почему-то, успокоился. Осталось только собрать санитаров и ездовых и ждать решения своей участи.
Робкое солнце серым туманом осветило расположение полка. Снег был покрыт брошенной амуницией, на еще вчера чистой поляне валялись даже разбитые снарядные ящики. Среди этого бедлама бродили люди. Громко ругался начальник особого отдела. Напротив него стоял помпохоз…  Я вдруг обрел способность мыслить и понял, что вижу среди отставших не только контрразведчика, но немало офицеров штаба полка и суетящихся казаков. Ездовые, повара, артиллеристы – мне показалось, что чуть не половина полка бесцельно бродит по лесу.
- Что доктор, - неожиданно я увидел перед собой начальника особого отдела, - отстали?
Я, молча, пожал плечами.
- Вам простительно, - в его голосе не было угрозы, а звучали извинительные нотки, - а вот мне, старому казаку…- Он махнул рукой, - и коновод, растяпа, - куда-то пропал, и своего Серко не нахожу… Черт. У меня строевой конь. Мог сам с колонной уйти. Черт.
Весь день оставшиеся кавалеристы чего-то ждали. Я постоянно ловил себя на том, что смотрю в сторону фронта. Когда оттуда слышалась особенно густая канонада, мне становилось особенно стыдно. Казалось, что в этот самый момент кто-то из казаков особо нуждается в моей помощи, а я, растяпа, не смог организовать нормального выхода по тревоге и остался в расположении. Только во второй половине дня все как-то рассосалось. Для всех нашлась работа и подразделения полка, не ушедшие в рейд, приступили к своим повседневным обязанностям.

- Доктора… Где, мать твою, доктор!?..
Я не сразу понял, что кто-то на пороге моей землянки громко перебирает мою родословную.
- Здесь я, секунду, - я стремительно натянул на себя одежду и выскочил наружу.
Резко пахло лошадиным потом. Десятки коней толклись на поляне. Негромкие голоса невнятно говорили что-то, и было удивительно, но сейчас никто не кричал и не ругался. Синева рассвета уже пробиралась сквозь голые ветви деревьев.
- Доктор, - чья-то сильная рука,- сжала мое правое плечо,- там начштаба ранен. Мы его в перевязочный пункт отнесли. Едва с коня сняли. Быстрее…
На операционном столе лежал наш начальник штаба. С него сняли только полушубок. В слабом свете ламп, которые, как я успел заметить, зажег Логвинов, уже облаченный в передник, ноги раненого в заснеженных сапогах казались огромными. Правое бедро было густо обмотано бинтами, и, по тому, как они стремительно темнели, было ясно, что ранен он только что и у него повреждена артерия.
- Жгут!
Я туго перетянуло бедро и только тогда принялся снимать бинты.  Пуля, наверное, разрывная, вырвала целый клок из тела нашего начштаба.
«Начштаба! – Я чуть не вскрикнул от неожиданного озарения. – Полк вернулся! Это он увел его в рейд. Лошади на поляне?.. Казаки, но почему так тихо»?
- Доктор, - сухо проскрипел голос подполковника, - мне нельзя в госпиталь. Делайте все, что хотите, но чтобы я остался в полку…»
Я поднял голову. Перевязочная была пуста. Раненых не было или они все ждали снаружи?
- Казаки только вышли из боя и еще не пришли в себя, - пояснил Логвинов, подававший мне инструменты,- у вас есть еще время.
Я очистил рану, зашил ее, наложил бинты и сделал все, чему меня учили все эти годы на курсе полевой хирургии. Закончил я эту стремительную операцию уколом камфары, чтобы поддержать сердце этого немолодого человека.
Потом пошли раненые.
Кровь...
Стоны…
Мат…
Привел меня в чувство голос фельдшера:
- Все, доктор, сорок три человека. Больше никого нет. Обоз с тяжелоранеными, как вы и приказали, я уже отправил.
- А начальник штаба?
- Здесь, у нас, как вы и приказали.
Впервые за все эти дни я услышал в голосе исполнительного Логвинова уважение.
- Простите, наш полк вернулся?
Вместо ответа он протянул мне полную мензурку:
- Уже вечереет. Вы едва стоите на ногах. Выпейте, это поможет.
Я выпил и не сразу понял, что это чистый спирт. Жар прокатился по груди и тяжестью рухнул в ноги и руки.

Из рейда вышла едва ли треть полка. Двое суток оставшиеся в живых пили и спали. Мне казалось, что если бы ни кони, за которыми надо было ухаживать, то казаки вообще не выходили бы из землянок. Потухшие глаза, проваленные щеки, дрожащие и не способные оставаться в покое руки – все были за гранью нервного срыва. На рассвете третьего дня полк построили. Я был поражен появлением командира полка. Полковник был, как всегда, бледен, гладко выбрит и благоухал одеколоном «шипр». Похоже, что он только что вернулся из Москвы. 
- Казаки, - его негромкий, но пронзительный голос, отразился от промороженных елей,- братья! Вы вышли из страшного боя… Если бы я мог… Если бы я был здоров… Я был бы впереди вас. Казаки! Братья! Эти потери…  Это я виноват...  Это были настоящие герои. Это были казаки! Ими будут гордиться не только наши дети, но и наши потомки. Если бы я был здоров…
Я, как никто другой знал, что полковник был совершенно здоров.
Мне показалось, что его голос задрожал.
«Интересно, - во мне шевельнулась запретная мысль,- у меня опыт многолетнего выступления на профессиональной сцене, но смог бы я сейчас вот так говорить с людьми, едва оставшимися в живых?!.. Артист. Таких лицедеев поискать надо, артист…
Было стыдно, стыдно до боли в груди, слышать этот стонущий, лживый голос. Я опустил глаза и мне показалось, что это сделали все казаки, стоящие сейчас в строю. И только автоматчики охраны командира полка жадно рыскали глазами по лицам казаков.
- Крыса… Подлая, мерзкая крыса, - негромко донеслось сзади. Я, невольно, оглянулся и увидел капитана, стоявшего в шагах двух позади меня.   
 «Чинцов. Кажется, его зовут «капитан Чинцов». У него странная должность: ПНШ-2. На нормальный язык это переводится - второй помощник начальника штаба полка».
В глазах капитана светилось презрение.
- Ничего, - полковник резко взмахнул рукой, - проклятые захватчики за все ответят. Да здравствует Сталин! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Командир стремительно развернулся и, словно боясь показать слезы на своем лице, опустил голову и зашагал прочь. Негромкая команда развела казаков по землянкам.
Вечером капитан Чинцов пришел ко мне.
- Вот, - он поставил на столик бутылку водки, - если не прогоните, то хотел вас спросить: как там Москва? Пришел бы раньше, да все было недосуг.
Я снял с еды, которую мне принес Ивченко, марлевую накидку и выставил второй стакан.
- Прошу.
Гость снял полушубок и опустился на табурет.
- Столица проморожена до костей. Но, знаете,- я вспомнил девушку в трамвае,- город по-прежнему прекрасен и до сих пор в нем встречаются красивые москвички. С одной из них я ехал на фронт.
- То есть, – Чинцов наполнил стаканы,- тогда за нее.
- За прекрасную незнакомку.
Он удивленно поднял брови:
- Вы знаете Блока?
Я пожал плечами:
- Мне ближе Есенин. Блок, по-моему, несколько искусственен, отстранен от жизни. Его «незнакомка» из нетленных юношеских снов. А я, простите, врач, реалист. Я люблю Пушкина, Лермонтова, «капитанов» Гумилева…
Легкая улыбка промелькнула в глазах Чинцов.
- Берусь утверждать, что в этом наши вкусы сходятся, но я читал ваши документы. Как вы там, в далекой Азии?..
Я усмехнулся:
- А так же, как и в Сибири – медведи в обнимку с пьяными мужиками ходят по улицам.
Капитан весело расхохотался:
- Как, вы меня ловко одернули. Но я, простите, если вторгаюсь во     что-то личное, просто хотел поинтересоваться: «Что привело вас в Москву»?
В этот раз стаканы наполнил я:
- То же, что и тысячи наших сверстников – желание учиться.
Он вдруг откинул голову и негромко произнес:
- Свежим ветром снова сердце пьяно, тихий голос шепчет: Все покинь!..
-… Перед дверью над кустом бурьяна, - продолжил я строки Гумилева,- небосклон безоблачен и синь…
И вдруг в землянке стало тепло и уютно, словно в студенческом общежитии. Мы пили, смеялись, читали стихи. Оказалось, что он коренной москвич, один из архитекторов столицы и, как и я, в казачьи части попал случайно. Прошел страшные бои августа сорок первого.
- Повезло, что в живых остался,- сказал Чинцов,- немцы называли нас «эсэсовцами». Наш достойный командир гонял нас в кавалерийские атаки под духовой оркестр. Вот фашисты, зная, что он бывший кремлевский служака, считали нас чем-то особенным. Они клали нас из пулеметов пачками, но при этом уважали. Вот и сегодня,- по лицу капитана проползла судорога боли,- я со многими командирами, павшими или брошенными в немецком тылу, был по-настоящему дружен. А он… Никому другому не сошло бы с рук бегство из полка перед рейдом. Я ведь почему к вам пришел и так откровенен?! Я знаю, что вы ему справки на выход с передовой не дали. Вы молодец, у вас есть характер…А вы заметили, как половина командиров сбежала перед самым выходом? Заметили?! Строевики, истинные казаки… Крысы, сволочи! Они бросили полк на начальника штаба, прекрасно зная, что он канцелярист. Он прекрасный тактик. Он всю свою жизнь воевал по карте с карандашом. Сволочи! Он настоящий русский интеллигент, храбрый и мужественный человек. В лесу, зная, что от него зависит - выживет ли полк, он первым шел в атаку. И не от того, что искал смерти, а чтобы вселить в казаков веру в победу. Они-то все звали его раньше «штабной штафиркой». Они не верили ему. А там… Там, в бою, все решают мгновенья. Вера в командира… Вот он и шел вперед, гробя себя и спасая нас.
Чинцов разлил остатки водки и ищуще огляделся. Я понимающе кивнул и выставил на стол спирт. Мы, молча, выпили.
 - Группа с относительно малыми потерями прошла линию фронта,- рассказывал он,- но снег, глубокий снег. Он не только не давал нам уйти, но и не позволял скрыться. Немцы шли за нами по следу и ни на день не выпускали нас. Наш командир заставил нас двигаться, петляя, как заяц. Но стоило нам встать на ночлег, как на рассвете нас поднимали выстрелы вражеских орудий. Они гнали нас, как псы дичь. Мы не могли вернуться, не выполнив приказ, но и выполнить его не могли. Это потом все казаки поняли, что их жизнь зависит от этой,- капитан горько усмехнулся,- «штабной штафирки». Они прикрывали его своими телами. Во время выхода назад, когда мы искали дырку в линии фронта, чтобы проскочить к своим, командир случайно заскочил в фашистское расположение. Автоматчики кинулись к нему со всех сторон. А он и про саблю свою забыл. Потянул пистолетик, а тот замерз, не стреляет. Так рядом полег чуть ли ни эскадрон казаков. Я даже объяснить не могу, как мы пролетели этот глубокий снег, чтобы спасти его. Да,- Чинцов махнул рукой,- не его, себя, себя спасти. Мы рубились по колено в снегу. Кто-то из казаков схватил его лошадь под уздцы и вытащил из схватки. А ранили его уже здесь за линией фронта. Шальная пуля… А этот. Сволочь!..
Чинцов вздохнул и посмотрел мне в глаза. В его взгляде металось что-то черное, в какой-то момент мне показалось, что это сумасшествие. Так смотрели на меня больные…
- Доктор, пошлите своего ординарца в мою землянку. Пусть гитару принесет. Душа болит. Не могу. Там в снегу… Автоматы в упор… И разрубленные надвое тела… А этот в госпитале медвежью болезнь лечил… И сегодня речь… Сволочь! А его личная охрана? Эти сытые мордовороты с ППШ… Не могу. Сволочь!..
У него был приятный, хорошо поставленный баритон. Но когда я спел свой любимый романс «Гори, гори, моя звезда», Чинцов прослезился:
- Как, откуда? Вы поете?! У вас прекрасный лирический тенор…
- Я пел в молодежной труппе ташкентского оперного театра.
- Врач?!
- Отец настоял, чтобы я сменил профессию и стал медиком. Так я и приехал в Москву…

Где-то впереди серая муть зимнего утра рвалась кровавыми росчерками молний. Иногда грохот и треск сливались в дикий, стонущий гул. Шел бой.
Полк не успели пополнить, срочно перебросив на передовую. И уже второй день казаки занимали линию обороны, сменив остатки какого-то пехотного полка.
Со стороны окопов иногда доносился неясный крик. Они были близко, но ветер дул с нашей стороны и относил все звуки в сторону немцев. Я в очередной раз проговорил порядок выноса раненых и осмотрел санитарные сумки. Мелкая дрожь волнения, смешанная с ледяными струями пурги, без труда пробиравшимися в блиндаж, отделяла зуб от зуба. Мои санинструктора, одетые в толстые телогрейки, походили на белых медвежат.
- Ну,- не знаю почему, я тоже натянул на себя полушубок и шагнул к порогу землянки,- пошли.
Логвинов, мой фельдшер, поднял руку, похоже, он хотел что-то сказать, но передумал. Мы бегом пролетели расстояние между санчастью и окопами. В какой-то миг мне показалось, что рядом что-то свистело.
- Доктор!? – То ли удивился, то ли выругался какой-то казак, на которого я свалился сверху. Ко мне шагнул высокий офицер. По его бледному, худому лицу проползла кривая усмешка. Не сразу, но я понял, что она не относится к моему появлению. Это что-то среднее между нервным тиком и гримасой боли.
«Командир первого эскадрона».
- Доктор,- голос офицера был на удивление спокоен,- вас только здесь не хватало…
Казаки куда-то стреляли. Я выглянул из окопа. Впереди тянулось бескрайнее белое поле. Иногда по нему проносилось что-то, как мне показалось, красное.
«Снаряды,- подумал я, потом сам себе возразил,- их, наверное, невозможно увидеть».
Вдруг стрельба с той стороны стихла и я услышал свисток. Свистели со стороны немецких окопов. Я удивленно осмотрелся, потом выглянул через бруствер. По снегу что-то двигалось. Я не сразу понял, что это цепь атакующих фашистов.
Затарахтели наши пулеметы.
С поля донесся свист, и цепь легла. Теперь я понял, что их офицеры управляют солдатами с помощью свистков. В следующее мгновенье со стороны атакующей немецкой цепи донеслась русская брань.
 Я снова выглянул из окопа. Они шли в полный рост, выставив перед собой автоматы, и крыли нас по-русски матом.
- Мать вашу…
- Рус, сдавайсь…
- Мать…
Вокруг стреляли. Атакующие падали, но, как мне казалось, снова поднимались и шли. В груди похолодало. Странная мысль забралась в голову. «Наши мажут или они не умирают»?
Это была чушь, чистейшая чушь. Приглядевшись, я понял, что вижу фашистские трупы, вижу ползущих раненых, вижу, как по команде ложащиеся солдаты, оставляют в снегу своих товарищей.
Они подходили!
И было странно, но я видел обнаженные руки и закатанные до локтя рукава. На мне были ватник и полушубок, а они, одетые в легкие френчи шли в полный рост…
- Мать…
- Рус…
- Мать
- По коням!.. – Понеслось по окопам.
Казаки принялись выскакивать наружу, но, почему-то, не вперед, через бруствер, а назад. Я оглянулся и увидел, что прямо за окопами мечутся, удерживая в поводу по несколько лошадей, с десяток казаков. Секунда и через бруствер кинулась огромная, как мне показалось, черная туча.
- Вперед!.. Мать!... Вперед!... Мать!..
Со всех сторон неслись крики, мат, визг и снова мат.
Наши кавалеристы смяли цепочку противника и понеслись дальше.
Кто-то рядом, но, почему-то, оставшийся в окопе, громко выругался и то ли мне, то ли себе прокричал:
- Снег коням по пузо!.. Какая тут, на хер, лава!.. Мать!.. Их надо остановить, вернуть…
Теперь, перекрывая все, захлопали орудия. Потом я различил далекие росчерки пулеметных очередей. В просвете бруствера было видно, как лава атакующей кавалерии, словно наткнулась на что-то невидимое.
Падали люди, крутились кони, дикий крик неожиданно болью рванул уши. Впереди захлебывалась пулеметным огнем смерть. Это было сумасшествие!
Кони, люди, крик…
Они падали и падали, неслись до черты, прочерченной, как я теперь понял, пулеметами и падали. Снег… Странно прыгающие кони…
- Видите!..
Только сейчас я понял, что рядом с собой вижу капитана Чинцова.  Это он кричал.
- Они прыгают, как блохи! Не могут они скакать, когда снега по пузо! Не могут!.. Мать!... Два вшивых танка… Они перережут весь полк…
Теперь капитан не кричал. Он, словно убеждал кого-то, а не разговаривал со мной и, лихорадочно глотая слова, продолжал.
- Немец закопал два танка в снег… Видите, там, правее центра?  И этого хватит, чтобы перебить весь полк! Разве можно?.. Это же бессмысленно… Какая лава?! Люди… Бля… Это же люди…
Он вдруг сорвал с груди бинокль и сунул мне:
В глаза рванулась белая нечеткая муть. Я подкрутил колесики и чуть не уронил бинокль. Теперь я видел лица казаков, распяленные рты, ревущие оскаленные пасти коней… Они падали, ползли, скакали и снова ползли. На белом снегу появились длинные черные подпалины. Через секунду я понял, что они не черные, а красные…  Снег таял! Таял от крови… Под кубанкой разлился жар. Мне показалось, что голова лопается от рванувшей ее боли.
Кровь…
Снег таял от крови…
- Вперед!..
- Мать!..
Вдруг среди этой толчеи я увидел казака. Он был без коня, но возвышался над остальными. Боец странно махал обеими руками, словно    что-то рубил. Казак работал с остервенелым упоением, Временами от усердия он даже приседал.
- Что это?
Ледяные руки вырвали у меня бинокль.
- Голобородько,- Чинцов снова выругался,- наш кашевар. На танк забрался и рубит его топором. С ума, наверное, сошел… Там бы гранату…   А он с топором… Как он туда его дотащил и почему наш повар там, а не в тылу?..
Бинокль снова оказался у меня в руках. Сзади казака все еще рубившего что-то посреди поля, поднялся черный овал. Я увидел руку, потянувшуюся в сторону кашевара, и невольно вскрикнул.
- Пристрелили? – В этот раз как-то отстраненно проговорил капитан.
Казаки разворачивались и поодиночке и мелкими группами возвращались к нашим окопам.
Чинцов снова выругался…
На поле кричали. Теперь не было слышно ни разрывов, ни пулеметной чечетки. Беременная болью тишина медленно пробиралась среди наваленных человеческих и конских тел. Я повел окулярами и увидел своих санитаров, ползущих вперед.
«Сейчас начнут поступать раненые, надо возвращаться в санчасть…»
Не успел я додумать свою мысль, как увидел скакуна. Это было странно и непонятно. Белая, в пегих яблоках лошадь, лежа на снегу, медленно пробиралась сквозь мерзлую сизую дымку.
- Она что, куда-то ползет?
Жесткая рука снова отняла окуляры.
- Там, наверное, казак лежит, конь пытается вытащить своего хозяина.
- Конь?! Человека?!..
Я почувствовал в руках ледяную сталь бинокля.
Лошадь ползла по снегу. Я видел лежащего под запрокинутой буркой казака. Он не шевелился, но животное четко держало направление в его сторону.
Конь…  Он полз вперед… Человек?! Убитый, раненый?..
Земля вздыбилась и я почувствовал под руками твердые комья промерзшей земли. Сзади кто-то выругался.
- Доктор, военврач, ты, куда, мать твою?..
Голос медленно растаял где-то сзади.
Мне было не холодно. Только снег, и это было странно, какие-то ледяные капли медленно пробирались по груди. Что-то свистело. Наверное, ветер. Время от времени я поднимал голову. Мне все время казалось, что я ползу не туда. Конь… Пегая глыба… Она, почему-то, колебалась. Что это было движение воздуха или дыхание животного? Конь…
Подо мной поскрипывал снег.
- Ну, - я, не знаю почему, вдруг заговорил вслух,- что будем делать?
Мне казалось, что звук моих слов потряс безмолвное поле. Хотя, может быть, я только об этом подумал.
Кто-то шумно задышал рядом со мной. Я оглянулся. Огромный карий глаз внимательно смотрел на меня. Он был такой большой, что я не сразу понял, что лежу рядом с конем. Я увидел громадные желтые зубы. Они сомкнулись на зеленой ткани стеганых брюк, таща их владельца в сторону наших окопов.
Кровь… Белый снег… Рваная штанина. Я не сразу понял, что это раненое бедро. Казак лежал на спине, раскинув руки по сторонам. И конь!. Животное… Тащило его с поля боя.
- Эй!..- Может быть, я проговорил вслух эти слова,- ты что делаешь? – Я тронул коня,- давай сначала рану посмотрим.
Кровь, застывая на морозе или сворачиваясь, висела сосульками на зеленой штанине. Я рывком повернул казака. Тронул его руку. Пульс был рваным, но наполненным. Он не собирался умирать. Я вытянул из кармана полушубка бинт и принялся мотать его вокруг ноги. Только после третьего или четвертого оборота, я понял, что сначала надо наложить жгут…
Он что-то шептал, но я не слышал его. Мы позли втроем: раненый, я и конь. Мне казалось, что когда я слабею, конь тащит нас двоих… Скакун тяжело и громко дышал, но полз.
- Слышишь, - голос раненого показался мне знакомым,- Я оглянулся и понял, что волоку за собой командира первого эскадрона,- ты, это, Ваську спаси, крикни,- его голос сползал до неслышного шепота,- Васька, домой!
- Какой Васька? Ты бредишь?
-Конь, мать твою...
Это был он. Тот самый яростный старший лейтенант, что совсем недавно шепотом крыл меня матом перед строем своего эскадрона…
- Скомандуй, прошу,- голос секся, пропадая до беззвучного бормотания,- он же здесь останется, со мной. Скомандуй – «домой»!
Я выкрикнул слова, о которых говорил раненый.
Захрустел снег. Конь медленно поднялся на ноги и, громко заржав, поскакал от меня.
- Ну,- выдохнул раненый,- хоть Васька…
- Капитан, бля…- Мат, доносившийся откуда-то снизу, привел меня в чувство,- дай помогу… Мать…
Оказалось, что мы уже доползли до окопов. Оттуда, снизу ко мне потянулись руки. Они ухватились за полушубок и я упал вниз. Вслед за мной рухнул раненый, которого я тащил за собой.
Я вдруг увидел перед собой командира полка.
- Что,- его, то ли шепот, то ли крик - были мне безразличны, но ругань была отменна. Длинные рыжие усы полковника топорщились, как две сапожные щетки,- у нас появился орденопросец. Герой, бля… Думаешь, я тебе орден выпишу за спасение раненого?! Я тебя расстреляю за то, что ты бросил свой пост. Ты должен не раненых с поля брани таскать, а на перевязочном пункте работать. Ты, бля, старший врач полка… Бля… Мать… Моего полка… Храбрец… Щенок… Пшел вон, там твои санитары раненых притащили…
Я оглянулся. На черной бурке лежал человек, которого мы с конем вынесли с поля боя.
- Что,- полковник вдруг стремительно склонился к раненому, которого за края бурки уже поднимали два казака,- не понял, громче? Васька, конь? Жив твой молодец, доскакал, у коновода уже.  Отдам настоящему казаку, не волнуйся, выздоравливай. Мы с тобой еще в Берлине немцу ус подпалим….
Полковник вдруг протянул ко мне руку и просунул палец куда-то в кубанку. Потом, хмыкнув, ткнул в левое плечо:
- Да ты заговоренный: две дырки, одна в кубанке, другая в полушубке и обе мимо… Ну, клистирная трубка, похоже долго будешь жить…

Перевязочная была полна ранеными. Сначала тяжелые. Первым на стол положили комэска, которого я вытащил сам…
Я чистил раны, останавливал кровь. Резал. Перевязывал. И снова все начинал сначала. Раненых было много, но я видел перед собой снег, белый снег, который таял от крови.
Стоп! Я мыл в тазу с дезинфицирующим раствором кишки очередного раненого, заправил их в брюшину, наложил первый шов, когда понял, что вижу что-то непривычное.
- Логвинов!?
- Я здесь, доктор,- он стоял передо мной.
- Что это?..
Я не успел договорить, как он кивнул:
- Извините, я не сказал, это наши казачки двух немцев притащили. Второй сильно поморожен. – Фельдшер кивнул куда-то в сторону.
Только теперь я понял, что отвлекло меня – форма... Френч, тонкий кителек вместо наших стеганных ватных фуфаек… На столе лежал фашист!  Немец! Это они только что резали нас из пулеметов на снегу. Кто-то из них стрелял в меня. И братья, мои братья на фронте, а я?.. Я оказываю ему первую помощь. Это его кишки были в моих руках. У меня во рту что-то захрустело. Я оглянулся. Раненых больше не было, только у заиндевелой стены брезентовой палатки сидел широкоплечий, атлетически сложенный, белокурый немец. Его огромные, голубые глаза поразили меня. Он смотрел мне в лицо, но, похоже, ничего не видел. Из засученных до локтя рукавов френча торчали две мраморно-белые руки.
«Сейчас они покраснеют,- почему-то подумал я,- потом почернеют…»
Рядом застонал раненый, и я забыл, что это враг.   
- Что, твою мать! Фашистов лечим?!
Это был майор Иванов, начальника особого отдела. Его голос крошился от ярости.
- Доктор, вы?!..
Я автоматически сделал последний стежок, закрывая рану в животе, и повернулся к контрразведчику.
- Это я их сюда притащил?! Я?! – Бешенство разорвало криком мою грудь.
Майор отшатнулся и я, неожиданно для самого себя, вспомнил весь мат, которому меня когда-то учил Колька-псих.
Иванов сначала покраснел, потом побледнел, потом усмехнулся и громко расхохотался:
- А мне доложили, что доктор у нас из вшивых интеллигентов,- я увидел в его глазах теплоту уважения,- а ты вон как меня причесал! Это ж надо, как красиво, давно я таких колен не слыхал. Хвалю! И то прав – не ты же их сюда доставил. Ты в это время комэска-один с поля боя выносил. Молодец, хвалю, доброго казака для родины сохранил! А эти… - Майор оглянулся и кивнул кому-то, стоявшему за его спиной,- я ими сам займусь…
И тут пленный у стены тоненьким голосом закричал:
- Мама, как больно!.. Mutti… Мамочка, как больно! – И я понял его немецкий.
«Руки,- понял я,- руки стали отходить».
- Его нужно срочно прооперировать. У него отморожены обе руки. Он может умереть от гангрены.
Глаза начальника особого отдела потускнели. Он кинул ладонь в черной перчатке к виску:
- Разберемся, доктор.

Я заполнял бумаги. Огонек бензиновой коптилки метался над столом. Отложив в сторону очередной формуляр, я поймал себя на том, что хотел положить его на багровый язычок пламени. В институте нас учили вести историю болезни, но этот вал отчетности мог свести с ума даже сумасшедшего. Сзади кто-то кашлянул. Я оглянулся. У брезентового полога, прикрывавшего дверь землянки, кто-то стоял. Он заговорил раньше, чем я.
- Товарищ военврач третьего ранга,- незнакомый казак снова кашлянул. Я понял, что он, почему-то, волнуется.- Там, это, командиры собрались, вас кличут.
Я с удовольствием отложил бумаги:
- Что-то случилось?
- Да нет, они, это, - он помолчал,- похоже, подыскивая нужное слово,- отдыхают и вас кличут.
Он шумно переступил с ноги на ногу, и я поднялся.
В просторной землянке было человек десять. Две керосиновые лампы щедро освещали компанию. Жарко пылала буржуйка. Она мгновенно согрела мои заледенелые щеки и мне стало хорошо. Моя бутылка водки нырнула в озерцо сверкающего стекла, разлитое по всему столу.
- А вы говорили, что у нас некомпанейский доктор,- хохотнул кто-то.
Крепкий, пахучий самогон медленно прополз по пищеводу и жарким комом расположился в желудке. Чинцова среди них не было. Некоторых офицеров я узнавал, но большинство казались чужими. Громко смеялись. Рассказывали анекдоты, которых я никогда не слышал. После второй порции самогона мне стало легко и весело.
- А что, доктор,- спросил, и я узнал по голосу помпохоза,- в карты вы играете?
Я улыбнулся.
- Ну вот, и в карты он играет.- Зарокотал чей-то удовлетворенный   бас,- Я же говорил, что в наш полк не пришлют абы кого. Это настоящий казацкий доктор, а не какой-то там штатский лекаришка.
Сначала играли в очко, потом перешли на буру. Играли по-крупному. Я обрадовался, что не успел выслать свое жалование и подъемные родителям, и в моем кармане лежала внушительная пачка денег. Играли честно. Я, еще в детстве прошедший жесткую школу карточной игры, понял это сразу. Шулеров тут не было. Постепенно ко мне вернулось не только ощущение карты, но и чувство компании. Несмотря на то, что все они были старше меня и, по-всему, играли в карты далеко не первый год, сдерживать свои эмоции казаки не могли. Я смотрел на своих соперников и мне казалось, что я не только знаю, что у каждого в руках, но и какой картой он пойдет. Иногда я проигрывал. Мне было весело и чертенок куража гонял кровь по жилам. Сначала они перестали смеяться. Потом стихли разговоры, сник мат. Сдвигая в свою сторону очередную пачку денег, я вдруг увидел бугорки сжатых скул и сверкающие злостью глаза. Но фарт был на моей стороне и остановиться я уже не смог. Хотя, это могло быть реакцией на самогон.
- Ну, что,- помпохоз встал и потянулся,- уже утро, надо идти служить.
Все вдруг шумно заговорили. Кони. Амуниция. Еда. Боеприпасы. Говорил сразу и обо всем. Я поднялся и чуть не упал, споткнувшись о две переметные сумы, прислоненные к моей табуретке. И только тут кто-то расхохотался:
- Доктор выиграл столько денег, что пинает их ногами.
Теперь смеялись все, и я почувствовал, что напряженность медленно выползает из землянки.
- Эй, Сафронов,- громко крикнул командир второго эскадрона. Его ладная фигура, затянутая до последней складочки в подогнанную форму, сочилась энергией, словно это не он играл всю ночь в карты и пил самогон стаканами.- Помоги доктору донести выигрыш до медсанчасти.
И действительно, я чувствовал себя усталым и разбитым.
 Разбудил меня Чинцов.
 - Доктор, доктор,- требовательная рука трясла меня за плечо,- проснитесь, уже полдень.
Я, с трудом разлепив веки, сел:
- Что-то случилось?
В глазах капитана светилась тревога.
- Нет, в полку все в порядке.
Он осторожно перевел дыхание:
- Простите, если вторгаюсь в запретную область, но ответьте: «Вы ночью играли в карты»?
Я поднялся:
- Простите, плесну в лицо воды, а то, что-то туго соображаю.
Холодная вода немного освежила меня.
- Да.
- Значит, это правда, что вы обыграли всех наших командиров и все деньги полка в ваших переметных сумках?
Я пожал плечами:
- На счет всех денег не знаю, но выиграл, наверное, приличную сумму.
Чинцов опустился на мою лежанку:
- Они убьют вас. Или заставят играть в «Свисток».
Я повесил на колышек около умывальника свое полотенце:
- Свисток?
- Так казаки называют гусарскую рулетку. Это что-нибудь говорит вам?
- Да, я читал что-то, но, честное слово, не помню деталей.
- Какие детали,- вскипел Чинцов,- в барабан нагана вставляется один патрон. Потом его крутят и, поднеся к виску, спускают курок. Повезло – выиграли. Нет – проиграли жизнь.
В его лице не были ни капли веселья. Похоже, Чинцов говорил правду.
- Доктор, вы разве не слышали, что в соседнем полку контрразведка расследовала участившиеся случаи самоубийства командиров?
Я отрицательно покачал головой.
- Там почти весь штаб, вместе с командиром полка пошел под трибунал. Их обвинили в преступном разгильдяйстве. Они там, от скуки, как раз в «свисток» и играли.
- Но я не стану…
Он резко махнул рукой:
- Тогда выстрелят в спину.
Капитан волновался и от этого говорил коротко и резко.
- Первый бой…  Как вы могли?.. Вы же еще почти никого не знаете. Это же карты? Казаки, это особое сообщество. Честь для них дороже жизни. И вы, гражданский человек, врач, начисто обыгрываете старых вояк. И вы думаете, они вам это простят?!
Я окончательно пришел в себя, но ничего не мог ни сказать, ни сделать. Сумы, набитые деньгами, стояли у лежанки…
- А, если их проиграть?..
Чинцов пожал плечами:
- Они раскусят вас, посчитают это оскорблением и будет еще хуже.
Он ушел, а я весь день обдумывал свое новое положение в полку.
Вечером за мной снова пришел ординарец командира второго эскадрона. Я кивнул ему на переметные сумы и пошел вслед за казаком. В этот раз в землянке было теснее. Мы пили, смеялись и играли в карты. Медленно, выигрывая и проигрывая, я стал опустошать свои сумы. Теперь шума было больше, и смех, постепенно, стал оживленнее. Наконец, мне пришлось достать свои деньги.
Помпохоз громко расхохотался:
- А кто-то говорил, что он ловкач. Вон как мы его раздели, уже и за свой карман ухватился.
На рассвете я проиграл последние рубли.
- Ну,- ветеринар полка хлопнул меня по плечу,- не волнуйся, доктор, в следующий раз отыграешься.
Вечером, когда Сафронов снова пришел за мной, я виновато развел руками:
- Извинитесь там за меня, у меня нет ни копейки, а в долг играть не привык.
Еще с неделю по полку ходили разговоры о том, как я обыграл всех командиров. Наконец, они пришли к единому выводу: «Новичкам везет». Командиры успокоились, а я больше не играл в карты.

- Доктор,- в землянку зашел Логвинов,- пополнение прибыло.
Я поднялся. Он улыбнулся:
- Их сейчас покормят, тогда можно будет и осмотреть молодых казачков,- фельдшер чему-то усмехнулся,- только вот на казаков они не похожи. Все, как один, смуглые и узкоглазые.
- Почему «узкоглазые», говорили же об армавировских казаках?..
- Нет, там нет ни одного станичника. Они все азиаты.- Хмыкнул он.
Я поднял бровь. Фельдшер нахмурился, не понимая моей реакции, но, на всякий случай извинился.
- Хорошо, приготовь все необходимое, минут через тридцать взглянем на новых казаков.
Он согласно кивнул, но едва отошел к двери, как в землянку ворвался один из автоматчиков из взвода охраны комполка.
- Начальник особого отдела кличут вас, - в голосе солдата слышалась непонятная мне злость.
Я кивнул и поднялся. Он, пристальным, обыскивающим взглядом причесал землянку и шагнул к выходу.
Мы шли, почему-то, не в сторону штаба, а к лесу, но я не решался спросить сопровождающего о том, что это значит? На самом краю громадной поляны что-то окружив, стояла редкая цепочка автоматчиков. Они казались нерушимым монолитом, который обтекала даже студеная поземка. Чуть поодаль я увидел тачанку. В расчехленный пулемет была заправлена лента, набитая патронами. Пулеметчики настороженно смотрели перед собой. Только проследив направление их взгляда, я увидел плотную группу людей, сидящих на корточках. Ветер заносил их снегом, но они, как куча замерзающих птиц, даже не шевелились.
Хрустнул снег. Рядом, казалось из ничего, материализовался начальник особого отдела.
- Доктор,- его черная перчатка изобразила в воздухе непонятную фигуру,- они, наверное, не понимают меня. Вы родом из Азии, может быть, вы сможете с ними договориться?..
Только сейчас я увидел, что люди сидят вокруг крохотного костерка. Его темное, похожее на застывающую кровь пламя, почти лежало, и даже ветер не мог оторвать его от снега. Около огня, сунув руки в рукава серой шинели, сидел, как мне показалось, гном. Это был солдат, но он был так мал, что напомнил мне персонаж из сказок братьев Гримм. Окружавшие его люди, сидели вокруг, но немного поодаль от него, сохраняя дистанцию. Это давало ощущение двойного круга. Кольцо красного пламени было заключено в кольцо желтолицых людей, и, меня поразило это открытие, из глубины желтой кожи десятков лиц, проступала смертельная синева. Я видел ее только у умирающих солдат.
Гном был здесь старшим. Это его защищали своими телами остальные. И все они были из Азии. Я пошел к нему, осторожно переступая через окаменевших, как казалось на первый взгляд, людей.
- Уважаемый, - не знаю почему, но я заговорил на узбекском, - простите, что нарушаю вашу уединенность… - Дальше я принялся, как положено в Узбекистане задавать ему вопросы о родне, доме, детях, семье, здоровье…
Некоторое время он, казалось, не слышал меня, потом, оторвав взгляд от огня, принялся отвечать, задавая, как и положено по узбекскому обычаю встречи двух незнакомых людей, ответные вопросы. Уже через некоторое время я почувствовал, что вокруг нас заструилось тепло. Кто-то шевельнулся, кто-то перевел дыхание – люди за моей спиной оживали.
- У вас андижанский говор, - склонив голову набок, спросил мой собеседник, - но вы не наш, не узбек?
- Нет, почтенный, - ответил я, - я там родился и это мой родной город.
Его взгляд скользнул по вороту моего полушубка, и я решил, что пора представиться.
- Я военврач третьего ранга, старший врач этого полка и позвольте мне спросить вас: «Что тут произошло?» - Я чуть кивнул в сторону окружавших нас автоматчиков.
Он вздохнул и посмотрел вправо. Я повернул голову и только сейчас увидел пирамидку банок с тушенкой. Снег облепил масленую смазку консервов, и они походили на уродливые елочные игрушки.
- Они дали нам свинину,- мой собеседник прикрыл глаза.- Вы же знаете… Мы ее не едим… - Его негромкий голос растаял в посвисте поземки.
Да, я знал, что для мусульман это было большим грехом. Значит, наше пополнение, прибывшее из Узбекистана, попытались накормить, а они отказались. Теперь я понял, что означает цепочка автоматчиков и развернутый пулемет. Вот откуда дыхание смерти в их лицах. Наверное, начальник особого отдела, пытаясь их образумить, упоминал о бунте? С минуту я раздумывал, соображая, как им помочь, как спасти от неминуемой казни.
- Уважаемый, - проговорил я, стягивая перчатки со своих рук,- а что, если вам к обеду дадут коня?  Уверен, в нашем казачьем полку вы не останетесь без еды.
Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и согласно кивнул:
- Да, вы правы, у нас есть люди, которые могут разделать лошадь.
- Ну, - я поднялся, - вот и прекрасно, а потом, когда вы насытитесь, прошу всех ко мне на медосмотр. Мои санитары вам покажут, что и где.
Ветер выложил на щеках начальника особого отдела осколки слез. Он вытер глаза перчаткой и, выслушав меня, облегченно вздохнул:
- Спасибо, доктор, - взгляд Иванова дернулся в сторону тачанки и тут же вернулся ко мне, - командир полка уже волновался, думая о том, что снова придется тратить время, ожидая новое пополнение. Спасибо. С кониной у нас все в порядке.

Логвинов чуть ли ни на цыпочках вошел в мою землянку. Я отложил в сторону ручку и кивнул, приглашая моего помощника садиться. Он осторожно присел на краешек табурета и кашлянул.
- Что с тобой?
Фельдшер оглянулся на вход и, искоса глянув на бумаги, которыми был завален мой стол, спросил:
- Мы там из штаба дивизии получили…
Я пожал плечами, не понимая его вопроса.
- Вы видели,- он снова кивнул в сторону бумаг,- мы получили четыре шерстяных одеяла.
- Да, я просил для раненых с десяток, но они прислали только четыре,- ответил я, все еще не понимая его странного поведения.
Логвинов опустил голову и негромко проговорил:
- Там, Иванов, начальник особого отдела, просил вас отдать ему два одеяла.
От удивления я хлопнул ладонью по столу:
- Что за чушь?! Ему-то, здоровому, одеяла зачем нужны?
Он не успел ответить, как заскрипели ступени и в землянку ввалился посыльный командира полка:
- Товарищ военврач третьего ранга, командир полка срочно вызывает вас к себе.
Я поднялся и, не сразу попав в рукава полушубка, ткнул пальцем в стол:
- Жди меня здесь, потом поговорим!
Хрустел снег. Серое, низкое небо давило плечи. Автоматчики охраны командира полка внимательно ощупали меня взглядами. Это было странно, но встречаясь с ними, я всегда думал о том, зачем полковнику нужна эта охрана? Его жилище располагалось в самом центре расположения. Тут всегда были люди, не говоря об офицерских землянках, расположенных кругом.
Начальник охраны хмуро посмотрел на меня и, разрешающе, кивнул в сторону двери. Она была снята с какой-то крестьянской избы и представляла собой серьезное, массивное сооружение. Я с трудом распахнул ее и спустился вниз.
- Товарищ командир…- Он, не поднимая глаз от столешницы, на которой лежали какие-то бумаги, отмахнулся рукой, и я, недоговорив, замолчал.
Было тихо. От чистого стекла семилинейной керосиновой лампы лился теплый, домашний свет. Мне показалось, что за занавеской, отделявшей основное помещение землянки от кровати, кто-то осторожно перевел дыхание, но я не решился отвести взгляда от склоненной головы командира.
- Так,- узкая ладонь шлепнула по бумагам, и он, подняв голову, взглянул на меня.- Ты сегодня получил четыре шерстяных одеяла. Сейчас же два из них передашь моему адъютанту.
Я не понимал этого. В прошлый раз, когда я был в его землянке, я видел толстое стеганое одеяло, которым, похоже, укрывались командир и его жена. Зачем им тонкие шерстяные одеяла?
- У меня бекеша поизносилась,- в резком голосе полковника появились звенящие нотки,- хочу сшить себе новую.
Чего-чего, а зимней одежды у нас было сверх меры. Теплое белье, телогрейки, полушубки, бурки… Я едва передвигался, натянув на себя все эти одежки… А он говорит о новой бекеше. Только тут, у казаков, я увидел эту своеобразную душегрейку, которую надевали на гимнастерку. Но и она была даже у меня?..
- Я не понимаю вас?
От удивления он вскочил с табурета:
- Что?! Чего ты не понял? Я сказал – передашь одеяла.
- Нет,- неосознанно вырвалось из моих губ.
Его желтоватое от природы лицо посерело. На щеках вздулись желваки. Он шагнул ближе, и я увидел почти в упор его глаза. В них плескалась ярость на грани безумия.
- У меня раненые мерзнут от кровопотери. Я просил в дивизии десяток одеял, а они…
- Молчать! – Заорал он изо всех сил,- ты с кем разговариваешь, щенок?! Я тебе приказываю.
За моей спиной шевельнулся начальник охраны.
- Письменный приказ,- не знаю, почему ответил я,- отдайте мне письменный приказ, и я передам вам все одеяла.
Он взревел от ярости, и я вдруг увидел перед собой обшарпанный ствол нагана, направленного в мой лоб.
- За невыполнение приказа командира полка,- непонятно почему, но я перестал чувствовать свое тело. Где-то на закоулках сознания возникла странная мысль: «Все равно. Все равно мне на этой войне не выжить. Раньше или позже… И почему у него старый наган? Все командиры носят немецкие пистолеты».
 Только сейчас я почувствовал, холод металла, упиравшегося в лоб. Сзади, между лопаток, тоже что-то ткнулось. Я смотрел в глаза командира полка, но ничего не видел.
- Щенок! Твою мать… Вот щенок, он еще не видел жизни и не понимает что такое смерть!- В его голосе звучало что-то незнакомое. Мне даже показалось, что это были нотки сочувствия.
Глаза полковника неожиданно потухли. Наган медленно отполз от моего лица. Теперь я увидел, что прямо за спиной командира, на кровати сидит его жена. Тонкие пальцы были стиснуты в кулак, прижатый к губам.
- Пшел вон, щенок!
Ноги я почувствовал, только спускаясь по ступеням своей землянки.
Логвинов ждал меня. Он внимательно осмотрел мое лицо, но я опередил его:
- Пусть твой начальник особого отдела пришлет письменное распоряжение от командира полка. Понял?
Похоже, что-то в моем облике напугало моего фельдшера. Он согласно кивнул и выскочил из землянки.

Мы снова сменили пехоту. На передовой было все, как всегда. На ураганный огонь гитлеровцев отвечала вялая артиллерийская скороговорка наших орудий. Вражеские действия чередовались днями относительного затишья. Раненых было меньше, чем при кавалерийских атаках, но их поток не иссякал. Я был рад только одному. У меня выработался автоматизм движений при оказании первой помощи. Это почти исключило волнение и дрожь в руках, как и мелкие хирургические ошибки. Появилась уверенность и, чаще, я не терял времени, рискуя жизнью тяжелораненых, чтобы отправить их в эвакогоспиталь, а оперировал сам. Вот и сейчас, я наложил последний шов на исковерканное разрывной пулей плечо, вышел из палатки и закурил.  Высокое весеннее небо, словно не замечая ужаса смерти под собой, струилось невиданной чистоты голубизной. Я смотрел в эту бесконечную глубину, и тихое умиротворение медленно выдавливало из груди вязкую тьму войны.
- Доктор... Ты это… Товарищ военврач третьего ранга.
Я опустил глаза. Передо мной стоял высокий, немного сутуловатый мужчина средних лет. Казачья форма выглядела чужой на его мощных плечах. Сильные руки были постоянно в движении, все время что-то перебирая то на поясе, то в карманах телогрейки, то в ее складках. Во взгляде казака было что-то от бездонного омута. Втягивающая, удушающая темнота, от которой тянуло мертвечиной.
- Доктор, сделайте что-нибудь. Я устал убивать, - на подмороженных щеках вздулись желваки. В голосе казака не было ничего похожего на просьбу. Более того, в нем чувствовалась привычка повелевать, приказывать. Он загнал ее вглубь себя, но это был вожак. Сильный и волевой. Холод, неожиданно для себя, я почувствовал тянущийся от него холод. Он был таким явственным, что, казалось, передо мной стоит ожившая глыба льда, а не человек.
«Он устал жить, - мелькнуло в голове,- и умирать не хочет. Точнее не может. Поэтому и пришел ко мне. Сильный человек со стальным стержнем в душе, не знает, что делать и как жить. Только этого не знаю и я».
- Не поверишь, - он с трудом пропихивал слова сквозь горло,- столько человеческой кровушки пролил и никогда...- Казак оглянулся, словно опасаясь чужих ушей.- Я никогда ничего не боялся. Я не думал о жизни, ни о своей, ни о чужой. А тут, она, словно кусок непропеченного хлеба, поперек горла встала. Эта жизнь… Не знаю… На гражданке я все больше финкой,- его лицо ссохлось на моих глазах и сползло непонятной гримасой, обнажив, как мне показалось в первую секунду, белые кости черепа.- А тут – пулеметы… Как скот… И кишки на деревьях. Не могу больше. Спирт не помогает. Душа роздыха просит.
Казак опустил голову, словно ему стало стыдно и не от того, что пришел просить или ослабел, а от чего-то такого, чего ни он, ни я понять не могли.
Я прикурил от окурка новую папиросу. Горький дым освежил грудь.  В голову пришла мысль о том, что каждая новая затяжка воспринимается организмом по-новому.
- Я могу дать тебе три дня освобождения от боя,- он смотрел мимо меня, но в его лице появились признаки жизни.- Побудь в землянке, в траншеи не ходи и попробуй поспать. Просто поспать.
Забирая справку, он посмотрел мне в глаза. Его взгляд не стал теплее или добрее, но в самой глубине его, как мне показалось, сверкнул проблеск жизни.
- Спасибо, доктор.

Третий день, с короткими перерывами, шел бой. Поток раненых, казался, неиссякаемым. Иногда мне чудилось, что день и ночь слились в одно целое и отличаются друг от друга только голосами кричащих о помощи казаков.
Страшно хотелось курить, и пальцы, от усталости, сводила судорога. Вдруг в нос резко пахнуло спиртным.
- Доктор,- я поднял голову от стола и увидел Логвинова,- выпейте, легче станет. Пятый час стоите.
Горячая жидкость медленно протиснулась сквозь горло и боль из пальцев ушла.
- Доктор, доктор,- кто-то грубо тряс меня за плечо, и я понял, что ничего не вижу. – Не падать,- резкий рывок поднял меня. Оказалось, что я заснул за столом. Не сразу, но я осознал, что передо мной стоит связной командира полка. В его взгляде было несвойственная ему растерянность.
- Доктор, командир приказал всем, и санитарам, и ездовым, и фельдшерам – на линию огня. Немец прет, сил нет. Срочно!
- Логвинов!
- Я все понял,- оказалось, что мой помощник был рядом,- мы быстро.
Он кинулся из палатки.
- С оружием,- не знаю зачем, крикнул я вслед.
- Сводным взводом командует ПНШ-2, капитан Чинцов,- посыльный шагнул к выходу из палатки,- он на КП полка.
Мы бежали под свистом пуль и редкими минометными разрывами. В развороченной траншее кричали. Я не сразу понял, что слышу голос командира полка, по телефону просившего у кого-то помощь. Он поднял голову, и я не увидел его глаз. Бледный овал лица напоминал сыроватый блин.
- Чинцов, твою мать,- полковник бросил трубку в руки связисту,- на левый фланг! Держи всех вместе. Чтобы кулак. Он сейчас снова попрет. Если, что - контратакуй. И не миндальничать, твою мать, архитектор!
Траншея была мне по пояс. Я бежал вслед за Чинцовым, запинаясь о какие-то обломки бревен и тела убитых казаков. За очередным поворотом я сходу налетел на своего друга.
- Все,- он протянул мне автомат,- вы, доктор, будете рядом со мной. Оставайтесь здесь. Я сейчас всех расставлю и вернусь.
Я взвел оружие и, не зная, куда пристроить запасной диск, огляделся. Прямо передо мной, на бруствере, лежали мертвый казак, из-за плеча которого виднелась подошва немецкого сапога.
«Они не могли дойти до окопов,- странное возмущение охватило меня,- это, наверное, кто-то из казаков»?
Я приподнялся и выглянул из окопа. Это был немец. Из его груди торчала рукоять ножа.
- Куда,- сильная рука пригнула меня к брустверу,- жить надоело?
Таким злым голосом Чинцов никогда со мной не разговаривал.
Редкие разрывы мин накрыли нашу траншею.
Почти тотчас над полем рассыпалась трель свистка.
- Ну,- капитан натянул на правую руку перчатку,- сейчас пойдут.
Он повернулся ко мне и отчего-то улыбнулся:
- Доктор, вы помните, что ППШ страдает перекосом патрона?
Я пожал плечами.
- Вот-вот, поэтому стрелять только короткими очередями в пару патронов.
Он припал к брустверу.
Я уперся локтями в скос окопа, выглянул наружу и почувствовал ледяную волну, пробежавшую по спине. По черному развалу земли в нашу сторону стремительно разворачивалась зеленоватая змея. Немцы короткими перебежками, не обращая внимания на стрекот наших пулеметов, приближались к нам.
- Ну,- краем глаза я увидел, что Чинцов поднял голову и огляделся,- без моей команды не стрелять! Целься в живот!
Не сразу, но я заметил, что пулеметы свое дело делают и, не часто, но атакующая цепь теряет свои звенья.
- Огонь! – Почему-то отдаленно, словно сквозь ватную стену, услышал я команду друга.
Приклад моего автомата зачастил мелкой дрожью, вбивая в мое плечо что-то тупое. Рядом гулко раскатился сухой кашель кавалерийских карабинов моих санитаров и ездовых.
Немцы падали, но продолжали атаковать. Сердцу в моей груди стало тесно. Я смог различить или это мне только показалось, грязное пятно на бегущем на меня солдате. Автомат лихорадочно принялся жевать патроны и тотчас щелкнул затвором. Я отстегнул пустой диск и, уже вставляя новый, понял, что немец, только что приближавшийся ко мне, медленно складывается, заваливаясь на бок.
Черные кусты разрывов заметались по полю, раскидывая зеленоватые фигурки. Порыв горького ветра донес до меня отрывистый свист.
- Все,- Чинцов длинно выругался и хлопнул меня по плечу,- отбились. Они командуют отход.
Мне вдруг страшно до судороги в груди захотелось курить.
- Не надо,- капитан придержал меня за локоть,- не выглядывайте. Будьте уверены, они отходят. Я хорошо разбираюсь в их свисте.
Я увидел перед собой папиросу и не сразу понял, что Чинцов дает мне прикурить. Дрожь короткими волнами выходила через руки, и я только с третьей попытки смог поймать на кончик папиросы огонек его зажигалки.
- Вы молодец, доктор, и вели себя грамотно, и стреляли спокойно. Одного, точно, можете записать на свой счет.
Он резко вскочил и выглянул из окопа.
- Пожалуй, метров пятьдесят не дошли. С минуту, и дивизионной артиллерии пришлось бы садить по нашим головам. Повезло, твою мать… Все, теперь в тыл.
Душная волна медленно выбиралась из груди. Я увидел Логвинова, сидящего на дне траншеи, и не сразу понял, что мой помощник истерически смеется.
«Испугался,- удовлетворение теплом окатило меня,- а ведь на фронте больше моего».
Незнакомое кряхтенье рвануло хрустящую тишину, опускающуюся на землю. Я оглянулся и только сейчас увидел, что под рукой Чинцова в небольшой нише стоит коробка полевого телефона.
- Так точно,- голос капитана вызвал у меня восхищение своим отрешенным спокойствием,- есть. Сейчас передам.
- Ну,- капитан повернулся в мою сторону,- полковник благодарит за службу и приказывает нам вернуться к своим обязанностям. Предполье будут контролировать пулеметчики и обозники.
Уже пропустив мимо себя последнего ездового, я вдруг вспомнил о вопросе, мучившем меня:
- Чинцов, что вы имели в виду, говоря про тыл?
Он усмехнулся и прикурил новую папиросу:
- Только то, что от полка остались рожки да ножки…
Я пытался оказать помощь раненому в грудь казаку, когда в перевязочном пункте снова появился связной командира полка. К нему опять вернулась дерзкая уверенность.
- Доктор,- мне показалось, что казак был пьян,- полковник срочно требуют вас к себе. Срочно!
Кто-то из фельдшеров перехватил у меня бинт.
Мне кажется, что все время, что мы шли до командирской землянки, я ругался. Не знаю почему, но мат бесконечной лентой тек из моего рта.
В командирской землянке играл патефон и, что несказанно удивило меня, пахло баней. Полковник сидел на кровати и в небольшом тазике парил ноги. Чуть поодаль, привалившись спиной к ковру, покрывавшему стенку, сидела его жена. Она, как всегда, были одета в галифе наездницы и вязаную синюю кофту. Худые пальцы обеих рук охватывали острые колени. Мне показалось, что женщина даже не заметила моего появления и не слышала моего приветствия. Похоже, она была чем-то обижена.
Полковник поднял голову и внимательно осмотрел меня. Лицо его было покрыто каплями пота и чуточку лоснилось. В темных глазах сверкали искорки.
- Я решил представить тебя к ордену,- тонкий, скрипучий голос звучал отрешенно, словно командир говорил с кем-то посторонним,- Чинцов доложил, что ты храбро и умело вел себя в бою, ну, и вообще...
- Спасибо.
Он поморщился, и я поспешил ответить, как положено по уставу.
- На рассвете нас сменят. Полк отправляют в тыл на формирование.
Он потел ногу об ногу.
- Посмотри. Там, на большом пальце что-то болит.
Он выставил из тазика правую ногу.
Я, низко склонившись, поспешил спрятать свое лицо. На пальце ничего не было, чтобы указывало на повреждение или заболевание.
- Носком, наверное, натерли. Я дам тальк, присыпайте утром и вечером.
Нога снова нырнула в воду.
- Хорошо, иди.

Небо лежало на плечах весеннего леса. Шел дождь. Полк рыл землянку для своего командира. Сам полковник сидел укутанный в бурку на своей рессорной коляске. Его жена дремала, привалившись к полковничьему плечу. Вокруг них с автоматами наизготовку стояли бойцы взвода охраны. Не участвовать в священнодействии возведения жилища командира разрешалось только моим подчиненным. Поэтому мы, сменяя друг друга, копали землянку для санчасти. Вокруг был лес, и возиться в земле, перевитой корнями, было трудно. Казаки, только что выведенные с передовой и проделавшие пятнадцатикилометровый марш в ближайший тыл, выбивались из сил.
«Где их только набрали,- в очередной раз спрашивал я себя, глядя на раскормленные лица автоматчиков, охранявших командирскую чету,- и самое странное, на передовой я их не видел? И чего он боится, от кого они его охраняют? Даже Иванов, начальник особого отдела, везде ходит один и, по-моему, даже кобуры своего нагана не открывает»?
К вечеру поляна, отведенная под наше расположение, стала походить на голландский сыр. Я едва добрался до своего места, снял сапоги и провалился в сон.
Проснулся я сам, и в первое мгновение, это озадачило меня. Вокруг было тихо, но почти тотчас, вспомнив о нашем новом положении, я успокоился и вышел наружу. Вокруг шумел лес. Легкая прохлада приятно освежила лицо. Бездонное, голубое небо смотрелось в тысячи росинок, усыпавших молодую траву и едва пробивавшуюся листву. Откуда-то из-за деревьев доносилось позвякивание металла, и едва различимый говор. Мне показалось, что я слышу женский голос.
«Женщина… Это что-то из сказки. - Я вспомнил свою однокурсницу Фалю Девятову, ее звонкий смех, когда ей, в очередной раз, приходилось разъяснять очередному кавалеру странность своего имени. - Фаля…»
Дрожь мелкой рысцой пробежала по плечам и рассыпалась негромким перестуком конских копыт. Из-за деревьев выехали командир полка и его жена. Мне казалось, что они оба были прирожденными наездниками. При виде их в седле, я всегда задыхался от восторга и вспоминал мифических кентавров. Полковник был одет легко: в бекеше поверх гимнастерки, а на жене была еще и косматая бурка.
Полковник взмахнул рукой, и я невольно вскрикнул. Нагайка, висевшая на его кисти, резко хлестанула по крупу жеребца, на котором сидела его жена. Конь длинным прыжком кинулся вперед, и ее бурка, словно ожившая птица, черными крыльями раскинулась по его бокам. Скакун командира не отставал. Муж и жена неслись, друг подле друга по развороченной поляне. Временами кони взлетали в воздух, чтобы перескочить через очередную яму. Он хлестал ее и ее коня плетью, а она, и это несказанно удивило меня, не уворачивалась от его ударов.
«С ума сошел, что ли»?
Рядом со мной что-то стукнуло. Я обернулся и увидел немолодого казака из второго эскадрона, высекавшего искры из кремня. Он улыбнулся:
- Что, доктор, не видели, как казак дите из женки вышибает?
- Какое «дите»?
Казак прикурил и с удовольствием вдохнул в себя густой махорочный дым, и я почувствовал сосущее желание закурить.
Он снова улыбнулся:
- Хочите моего горлодера?
Я оторвал небольшой клочок от протянутого казаком газетного свертка. Он щедро насыпал туда махорки и дал мне прикурить. Блаженство горечью стекло в мое горло.
- Она, по-всему, эта, чижолая,- жмурясь от удовольствия, продолжал мой собеседник,- вот он ее, по старому казацкому обычаю и освобождает от дитяти.
Пара носилась кругами по поляне. Жеребец жены командира иногда вскидывал голову на тонкой шее и казался мне лебедем, пытающемся уйти от коршуна. Но плеть жгла кожу скакуна и заставляла его скакать во всю прыть.
- Варварство,- невольно вырвалось из моих уст.
Казак расхохотался:
- Бабы племя живучее, ниче с ней не будет. Вона, к землянке заворотила. Таперича отлежится день, другой и снова можно,- он пошевелил пальцами с зажатой самокруткой,- эта, пользовать, значит...
Кони перешли на шаг. Полковник наклонился к жене и что-то спросил. Она, не отвечая, придержала своего жеребца и легко спрыгнула с седла.
- Ну,- казак восхищенно зацокал языком,- до чего же ловка в седле! У нас в станице не каждый казак так с конем совладает. Жар-птица, а не баба!..

Был вечер. Были самогонка и папиросы. Чинцов негромко перебирал струны гитары. На душе было тихо и спокойно. Я вспоминал что-то из своей студенческой жизни и не мог сказать – рассказываю об этом вслух или, молча, перебираю приятные эпизоды довоенной жизни.
- А что, если нам плюнуть на все и съездить к женщинам,- тонкие пальцы моего друга выбили что-то фривольное на корпусе гитары,- честное слово, мне кажется, что я уже и не помню, как они выглядят без формы?
Мне было хорошо, но я приподнялся, чтобы взглянуть в его глаза. Они светились хитрой усмешкой, и я понял, что тоже думал о чем-то подобном.
- Как там у Есенина: «Пускай, ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость…»
Я усмехнулся:
- А не боитесь, что там этих «других» столько, что придется стоять в очереди?
Потом мы что-то негромко мурлыкали на два голоса.
Бутыль опустела. Чинцов ушел к себе. Я неспешно курил, и, думал о странном чувстве, как будто живу в этой землянке уже давным-давно. С ним и заснул.
Пела труба. В ее медном голосе было что-то влекущее и властное. Еще не понимая, что происходит, я лихорадочно принялся одеваться. На пороге землянки я бросил взгляд на часы. Они показывали начало одиннадцатого.
«Черт побери, все на свете проспал,- подумал я – Это же полковой сбор. Труба играет сигнал сбора».
Короткий казачий строй старательно обтекал стволы берез, росших по краю поляны.
«Да тут и эскадрона не наберется.- Отчего-то мне стало тревожно,- вот, уж, разделал нас немец. Неужели снова в бой?!…»
Мои фельдшера и санитары уже заняли свое место, и я стал впереди их.
- Товарищи! Казаки,- командир полка вдруг махнул рукой и длинно, витиевато выругался. Он дернул узким плечом и, как мне показалось, словно из-под земли рядом с полковником появился майор Иванов, начальник особого отдела.
- Красноармейцы! – Закричал майор, и его лицо густо покрылось красными пятнами.- Казаки! Товарищ Сталин, народ, партия, весь пролетариат смотрят на вас. Вы знамя для всего трудового народа планеты.
Иванов оглянулся и я, проследив направление его взгляда, увидел посреди двух автоматчиков нашего ветеринара. 
 - Грязь!.. – Майор снова оглянулся. Ветеринар, на которого смотрел Иванов, растерянно улыбнулся и его голова, дернувшись, медленно вползла в грудь. Это было странно, но мне даже показалось, что между плечами образовалась впадина, как раз по размеру головы.- Никому, слышите, никому не дано пачкать красное знамя. Смерть! Пуля найдет каждого, кто попытается запятнать знамя революции. Светоч нашего народа!..
- Поди, умыкнул что-то,- негромко прозвучал казачий голос за моей спиной.
- Кальсоны шелковые у майора стибрил,- ответил другой,- вот он и надсаживается.
- Разговорчики в строю,- прошептал, но от этого не стал менее грозным голос, в котором я узнал командира взвода Кашкина.
- Эта сволочь! Эта фашистская сволочь, даже пули не достойна.- Майор, похоже, забыл, что полк не знает о проступке ветеринара и продолжал поносить арестованного. После преамбулы, произнесенной на обычном русском языке, полился отборный мат. Наконец, Иванов решил передохнуть и махнул рукой, приглашая на свое место помощника по хозяйственной части полка.
- Секретарь трибунала огласит приговор,- прохрипел майор.
Ветер рванул лист бумаги из рук помпохоза, но не рассчитал своих сил.
- За мародерство и насилие,- прокричал секретарь трибунала, но громкий ропот казаков почти заглушил его слова.
Иванов шагнул вперед:
- Что тут непонятного? – Широкоскулое лицо майора покрылось красными пятнами,- эта мразь сегодня ночью, когда вы спали, оставила расположение полка и убила ни в чем неповинную советскую женщину. И пехота,- начальник особого отдела чуть не задохнулся от ярости,- пехота задержала подлеца. Пехота,- похоже, это слово вызывало в Иванове чувство гадливости,- казака нашего полка притащила сюда, как барана… Пехота!
Еще более громкий ропот потряс строй.
Иванов схватил ветеринара за плечо и почти перебросил через себя, выставляю вперед. Я удивился страшной силе, прятавшейся в руках майора.
- Говори, сука, говори своим товарищам, как ты опозорил честь полка!
- Братцы. Село. Самогон,- голос арестованного рвался на отдельные слова,- там баба в соку. Ни в какую. Мужик на фронте. Не дает. Достал наган. Пугнуть. А она кремень. Ну, сдуру и пальнул. Братцы, дак, завсегда, ж, так. И в империалистическую, и в гражданскую, и сейчас. А тут эти. Пехота. Тож самогонки захотели. Ну, не отбился.… Простите, казаки… 
- Сержант! – Голос майора Иванова перекрыл бормотание ветеринара,- расстрелять эту гниду!
Только теперь я увидел, что в тени раскидистой березы темнеет рваная рана глубокой ямы. Сержант одним толчком отправил арестованного на ее край и обратным движением выхватил из кобуры наган.
- Братцы, за что!?
Сухо щелкнул выстрел.
- За зря доброго казака шлепнули,- вздохнул кто-то рядом со мной.

Звенящее напряжение опустилось на полк. Даже тишина была хрупкой и потрескивала, готовая в любой миг лопнуть хрустальным звоном. Из казачьего обихода почти исчезли крик и мат. Я впервые за эти месяцы услышал что-то, напоминающее нормальную, человеческую речь.
- Ну, доктор,- сказал мне в ночь перед выходом на передовую капитан Чинцов,- теперь вы увидите другую войну. Иногда рейд, это почти казачья вольница, иногда – охота, в которой не поймешь, кто кого ловит.
Глухо скрипели тележные колеса. Земля гасила стук копыт. Темная, плотная, безгласная масса казаков медленно текла впереди меня, всасываясь в непроглядную черноту леса. Полк шел в сторону фронта. Мы уходили в рейд. Откуда-то издалека изредка доносились удары гигантского молота. Они болью отзывались в груди, резонируя со стуком сердца. Это смерть, обратившаяся тяжелой артиллерией, роняла кровавые слезы. Неожиданно откуда-то из головы колонны в нашу сторону стала протискиваться тишина. Когда бричка, идущая впереди меня, остановилась, я невольно прошептал:
- Что случилось?
Спросил и удивился своему голосу. Он был полон затаенного волнения, как в далеком детстве, когда я с братьями прятался среди кипы одеял от старшей сестры.
- Тихо, доктор, - ответил кто-то,- сейчас пехота сделает нам дырку в их обороне, и с Богом...
Что-то вдруг сжало грудь. Это было странно и походило на страх. Я был не первый день на войне.
Страх!..
Мне вдруг показалось, что мышцы лица окаменели и не слушаются меня.
Страх!..
Но я сам, после первого боя, твердо уверовал, что живым из этой войны не выйду.  Я запретил себе думать о жизни. Я сознательно отказался от бесконечности мира, ограничив его казаками своего полка. Даже письма, которые я писал родителям и братьям, были для меня чем-то отстраненным. Словно я разговаривал с кем-то, живущим по другую сторону зеркала. Не за стеной, не в тылу, а в другом измерении, которое могло придумать только детское воображение. Это был нереальный, выдуманный мир, где мне не было места.  Вся моя жизнь умещалась в одной секунде, в одном вздохе.
Страх!..
Фиолетовый свет медленно выполз из темноты, и из темноты проявилась вершина дерева.
«Рассвет, неужели рассвет?!  - Я не поверил себе, но почти тотчас увидел поворот лесной просеки и согнутые в седлах спины дремлющих казаков.- Вот, черти, спят, словно ничего и нет».
Дикий рев разорвал в лоскуты тишину. Сквозь захлебывающуюся скороговорку мелкокалиберной артиллерии четко проступила редкая поступь тяжелых орудий, прошитая десятками пулеметных игл.
- Впере-е-ед!.. – Донеслось по колонне, и почти сразу же седло принялось выбивать из меня спиной мозг. Я все это время тренировался езде на коне, но, похоже, это до сих пор было зря.
Краем глаза я увидел черную ломаную линию окопов, через которую моя лошадь перенеслась одним махом. Под копыта кинулась вздыбленная земля.
- Спешиться! Ложись!
Не успевая удивиться, способности слышать, я вижу, что вокруг никого нет: весь полк лежит. Сползаю на землю. Прирученная лошадь укладывается рядом.
- Доктор! Доктор! – Истошным голосом кричит, непонятно откуда появившийся коновод.- Быстрее, мать вашу!..
Поднимаю голову. Ивченко в седле. Лезу в свое. Лошадь сходу несется вскачь. Мы летим сквозь черные столбы разрывов.
- Повод! Повод бросьте! – Снова слышу голос своего коновода.- Держитесь за гриву. Лошадь из строя не выйдет.
Больше я ничего не слышу и не вижу. Только иногда, кажется, что рядом падают люди, кричат раненые кони. Один раз что-то тяжелое ударило по плечам. Где-то в глубине чего-то, похожего на сознание, я отметил, что это был разрыв снаряда, накрывший меня. Все мысли заняты одним – как удержаться в седле.
Прихожу в себя на узкой лесной дороге.
- Жив! - Чинцов хлопает меня по плечу,- значит, долго будешь жить.
Теперь я вижу высокие деревья, столпившиеся вокруг, бледные лица казаков и слышу хриплое дыхание усталых коней.
- Подтянись, твою мать,- несется со стороны, и я радуюсь команде и знакомому мату.
Противник, как сказал начальник штаба, не преследовал нас, не решаясь входить в лесной массив величиной с Европу.

Войны не было. Точнее, она была, но так далеко, что мы забыли о ней. Вековые деревья, среди которых вилась узкая тропа, неспешно переговаривались о чем-то своем. Они даже не обращали внимания на нас с Чинцовым, медленно ехавших под их кронами. Капитан, почти не сверяясь с картой, вел меня к отдаленному хутору.
- Полк будет отдыхать целый день,- сказал ПНШ, появившись на рассвете около брички, на которой я спал,- за это время мы три раза вернемся.
Километрах в пяти, по утверждению моего друга, было поселение, в котором можно найти и нормальной еды и, самое главное, самогона. Мы обменивались старыми анекдотами и весело смеялись. Были моменты, когда я даже забывал о стертых почти в кровь икрах ног и ягодицах. Моя лошадь вдруг остановилась и, подняв голову, всхрапнула. Только сейчас я увидел, что прямо перед нами, на крошечной полянке, стоит изба. Плетень, отделявший ее от леса, ярко желтел свежими заплатками.
- Видишь,- Чинцов одним махом, по-казачьи, слетел с седла, – какой рачительный хозяин – такое время, а плетень без единой прорехи.
Капитан взял автомат наперевес и, чуть пригнувшись, двинулся к строениям. Я, забыв о стертой коже, тоже спрыгнул на землю и, накинув повод лошади на кол, пошел следом.
Две ступени. Невнятный хрип двери, почти ползущей по полу. Крохотные сени. И я замер от удивления. В широкой, ярко освещенной солнцем горнице стоял накрытый стол. Краем глаза я зацепился за четверть с самогоном, миски с квашеной капустой, добрый кусок сала, золотистую куриную тушку и почти вскрикнул от удивления. Посреди этой роскоши возвышалась пышная буханка белого хлеба. Вид давно забытой золотистой поджаристой корочки наполнил рот слюной.
- Здравствуйте, господа немцы!
Только сейчас я обратил внимание на одетого в белое старика, стоявшего у торца стола.
- Освободители,- его голос чуть дребезжал, но был полон радостного волнения,- откушайте наш хлеб-соль, и дай вам Бог...
- Хлеб-то откуда?! – Невольный возглас вырвался из моих губ.
Скрипнула половица. Я оглянулся на этот звук и увидел справа молодую женщину, держащуюся за занавеску. Бледное лицо оттеняли огромные глаза.
- А вы спробуйте,- раздалось с противоположной стороны.
Оказалось, что в углу, у огромной печи, стоит другая женщина. Она, как-то несмело улыбнулась и шагнула к столу.
- Диду,- ее певучий голос волнением отозвался в моей груди,- то наши, красные командиры, заихали.
Старик поднял обе руки и нелепо, пошарив руками в воздухе перед собой, сел на скамью.
Женщина легко подхватила со столешницы нож, и только тут я увидел, что Чинцов стоит слева от двери, продолжая держать автомат, как и во дворе, наперевес.
Лезвие с хрустом взрезало пухлую буханку, я сглотнул и невольно шагнул к столу.
- Спробуйте,- хозяйка призывно взмахнула рукой.
Белая шея мелькнула в разрезе рубахи, но я не мог оторвать глаз от протянутого ею ломтя хлеба.
Это был картофель! Золотистый каравай оказался испеченным из картошки. Моя мама пекла из нее лепешки, но вкус был одинаков. Это был вкус моего голодного детства.
- У меня в сумке есть ржаные сухари,- мне почему-то вдруг стало стыдно. Старик, молча, сидел на лавке. Было неловко за это вторжение. Мне показалось, что мы нарушили что-то давным-давно устоявшееся, глубинное. Я шагнул к порогу и услышал негромкий голос:
- Галя…
Молодица, только что державшаяся за занавеску, теперь стояла напротив моего друга.
- Чинцов,- прохрипел он в ответ.
Похоже, не только я чувствовал себя не в своей тарелке.
Снимая с седла переметную суму с едой, я почти вслух размышлял:
« Крохотный хутор в Сумской области?..  Искони русские земли?..  А ждали немцев и стол для них накрыли?..»
 Чинцов хрустел квашеной капустой. Галя, сидевшая слева от него, наполняла самогонкой стакан. Блеск ее глаз говорил, что они уже успели не только переброситься парой слов, но и выпить. Старика в белом в горнице не было.
- Откушайте наш хлеб-соль.
Женщина, взрезавшая для меня картофельный каравай, с поклоном протянула тарелку, на которой стоял полный стакан самогонки. Я ссыпал из своих ладоней на край стола сухари и взял стакан. Она подняла второй.
- Будем здоровы.
Узкая, белая рука промокнула губы и, выхватив из миски соленый огурец, протянула его мне. Усаживаясь за край стола, я заметил ствол Никитинского автомата, торчавший у его колена.
- Мы с вашим другом уже познакомились,- хозяйка взялась за бутыль и принялась снова наполнять стаканы,- меня зовут Ольга.
Я представился.
Звуки женского голоса туманили голову.
Хозяйки пили наравне с нами. Разговор скакал с темы на тему. Говорили о танцах, урожае, лесных ягодах, ремонте плетня и крыши. Женщины мельком упомянули о братьях, на которых женаты, но я не понял, где их мужья сейчас.
Галя смеялась, когда Чинцов обнимал ее, но она не протестовала. Рука моей собеседницы иногда ложилась на мое бедро, вызывая мелкую дрожь во всем теле.
- Скупнуться хотите? – Распахнутые глаза Ольги, казалось, заполнили собой все пространство комнаты.- Поди, сто лет баньки не видели?
Чинцов пожал плечами:
- Баньки-то во дворе нет, или я подслеповат?
Мой друг был весел, охотно пил и ел, но я заметил, что время от времени его правая рука опускается  и трогает ствол автомата.
- А у нас все в дому и ходить никуда не надо,- Галя кивнула в сторону печи, занимавшей угол горницы.
В глазах капитана сверкнули чертики. И я с ним был согласен. Тем более, что пары уже сложились.
Ольга вдруг, закинув голову, громко расхохоталась. В этом смехе было что-то такое, что я едва сдержался от того, чтобы тут же не впиться в ее сочные, вызывающе капризные губы.
- Печь с утрева натоплена, сейчас дошла – ни угореть, ни сгореть. В самый раз скупнуться…
Мы недоуменно переглянулись.
Галя поднялась и, подойдя к Оле, склонилась к ее уху. Та снова расхохоталась и согласно кивнула:
- Ладно,- она исподлобья взглянула в мою сторону,- покажу доктору, как на Руси моются, поди, в Азиях такого не видал?
Я не помнил, чтобы хоть слово говорил о том, откуда родом. Может, Чинцов обмолвился, когда меня не было? Я взглянул в его сторону, но капитан в этот момент что-то шептал в розовое ушко своей соседки, вернувшейся под его левый бок.
Ольга поднялась и, словно случайно, коснувшись бедром моего плеча, подошла к печи. Она с видимым усилием отодвинула в сторону громадную заслонку и склонилась к полу:
- Помогите, доктор.
Я поднялся и, ухватив за второе ушко небольшую кадушку с водой, помог женщине поднять ее на приступку печи. Ольга задвинула емкость в жаркий зев.
- Горячая там уже стоит,- пояснила она и, склонившись к полу, достала откуда-то немецкую каску. - А вот и ковшик для мытья.
 Ее белые руки ухватились за подол юбки:
- Отвернитесь, не вгоняйте меня в краску.
Когда я снова посмотрел на нее, Оля уже стояла на приступке, просунув голову в печь. Я увидел крепкую икру, выглядывающую из-под длинной белой рубахи, и женщина исчезла.
Никитин, на мой недоуменный взгляд, пожал плечами.
- Ну, же, доктор,- изнутри печи появилось чуть покрасневшее лицо хозяйки,- простынет, заслонку закрывать надо...
Я медленно освободился от обмундирования и, все еще не веря своим глазам, просунул голову в зев печи. Глубокая чернота сажи впитывала в себя тепло света «летучей мыши». Потерявшая свою непрозрачность женская сорочка, словно магнитом затянула меня внутрь. Места хватало только для движения рук. Она протянула мне каску, наполненную водой. Наши пальцы встретились, и белизна ее тела ослепила меня.
- Постой,- призывно вскрикнула Ольга,- вымажемся в саже –  ввек не отмоемся.
Но я уже ничего не видел. Иногда она вскрикивала, иногда смеялась. Иногда мне казалось, что вместо горячей росы гибкого тела под моими руками течет жирная сажа. Плеснула вода. Острый угол кадки впился в мой левый бок, уже горевший от женских ногтей. Хозяйка вскрикнула, и протяжный стон, вырвавшийся из ее уст, утонул в моих волосах.
- Кому скажешь – никогда не поверят, чтобы в собственной печи, да с мужиком,- она звонко рассмеялась, и жар желания снова стек вниз живота.
Край каски уперся в мою грудь:
- Нет. Дай я тебя отмою. Не то твоему другу и моей свояченице воды не хватит помыться.
Жар выплеснутой воды опалил мне грудь.
- Потом,- она снова рассмеялась,- напьешься досыта. Кровать у меня широкая.   
Мы возвращались молча. Лошади неспешно брели по лесной тропе. Чинцов дремал, покачиваясь в седле. Я думал о старике.  И не столько о его словах, сколько о невиданной радости и надежде, звучавших в них. И эти женщины - что бросило их в наши объятья: страсть, жалость, страх?..
«… красные командиры приехали...».  Как там было: «… революцию делают идеалисты, а к власти приходят негодяи…»?  Нет, там были другие слова, но сути они не меняли. Ведь ни разу, ни одного дня моей короткой жизни мы не ели досыта. Ни одного дня не было, чтобы страх не бродил бы по нашим комнатам. Каждый день кто-то пропадал. Я несколько раз ходил на лекции Бухарина. Видел Томского и Рыкова, а потом все они оказались врагами. А полководцы, герои революции, вдруг, как один, стали шпионами и врагами народа?.. Я давно старался об этом не думать, потому что всегда приходил к одному выводу – это не революция сжирала своих сыновей, это была мерзкая, кровавая драка за власть. И никто, никогда не думал в ней ни обо мне, ни о моих братьях. Власть!.. Этот рыжеусый полковник. Его револьвер, упершийся мне в лоб. Власть!... Кучка узбеков, заметаемая снегом, под пулеметом начальника особого отдела. И откормленные, наглые солдаты взвода охраны. Целый взвод охраняет командира полка. От кого?!..
- Что, доктор, вспоминаете прелести наших хозяек?
Я, взглянув на своего друга, усмехнулся:
- Чинцов, вы похожи на сытого кота.
- И рад тому. Кто знает, что ждет нас в следующую секунду. Вот вы едите и размышляете о чем-то грустном, а не замечаете, что мы уже должны бы столкнуться с нашими постами.
Ледяная волна опрокинулась на мою спину. Вокруг было тихо, и только негромкий стук копыт наших скакунов сдерживал подступающую темноту ночи.  Я вдруг почувствовал тяжесть пистолета на портупее.
- Что вы имеете в виду?!
- Они ушли.
Я встал в стременах.
 - Вы смеетесь, а как же мы?!
- Как в песне поется: «… отряд не заметил потери бойца…»
Я, не веря капитану, завертелся в седле. Чинцов, низко склонившись к земле, медленно ехал впереди меня.
- Все ясно,- он выпрямился и подмигнул мне,- пока мы развлекались с дамочками, полк ушел в южном направлении. Вот тут видно, в какую сторону двинулась группа. На всякий случай подъедем к расположению полка. Может быть, мой или ваш коновод?.. Хотя, я не верю…
Несколько пустых, разбитых ящиков из-под боеприпасов, да кучи навоза на местах коновязей. Это было все, что мы застали на месте нашего бивака.
Капитан тяжело вздохнул:
- Ну, доктор, попробуем догнать своих. Они не могли далеко уйти. Рысью…
Так мы и ехали в стремительно наступающей темноте ночи – то шагом, то рысью. Когда вспаханной полосы, оставленной конскими копытами, колесами бричек и пушек, не стало видно, Чинцов негромко проговорил:
- Положите повод на луку седла и не мешайте лошади выбирать путь. Это казачьи скакуны, они в свою коновязь сами дорогу найдут.
Что-то бормотал во сне лес. Что-то хватало меня за рукава и плечи. Потом боль рванулась по бедру вверх. Я услышал хруст зерна под зубами коней и пришел в себя. Лошадь стояла в коновязи, и чей-то скакун кусал меня за икру. Рядом, низко согнувшись в седле, спал Чинцов. Мы были дома.

Тонкая планшетка била по колену. Я не любил не только бумаг, которые приходилось часами заполнять, но и всего, что было связано с бюрократией. В этот список входила и планшетка. Я носил ее редко, только тогда, когда надо были идти в штаб полка, чтобы получить подпись командира. Вот и сейчас она терзала мои нервы.
Из штабной землянки доносился женский смех. Он освежающей волной прокатился по мне, и я забыл и о бумагах, и о злосчастной планшетке. Ступени пробарабанили что-то из «Кармен», песня двери походила на арию из «Сильвы», а сердце чуть не стекло каплями любви в пятки…
Это была жена командира полка. Она сидела за столом, а начальник штаба стоял от нее в шагах двух и рассказывал что-то веселое. Краем уха я уловил, что речь шла о детских воспоминаниях. Женщина взмахом руки ответила на мое приветствие. Подполковник тоже поклонился, но рассказ не прекратил. Я остался у входа, издали упиваясь звуками ее смеха. Свет от «Катюши» едва высвечивал угол стола, на котором лежала ее тонкая рука. Лицо жены командира полка оставалось в тени, и тем прекраснее был ее смех.
Рядом со мной раздался резкий хлопок. Это дверь стукнулась в стены. Я невольно шагнул в сторону, пропуская вперед слетевшего по ступеням командира полка. Он вскрикнул что-то резкое и взмахнул рукой. В воздухе свистнула нагайка, и начальник штаба негромко вскрикнул. От удивления я снова сменил позицию и увидел, что плеть хлещет по лицу и плечам подполковника.
- Товарищ командир… - Голос начштаба звенел от сдерживаемой боли и обиды.
- Я тебя, штабная сука, поучу, как распускать хвост рядом с моей женой!
На тонком белом лице офицера проступали красные рубцы. Каждый удар нагайки заставлял высокого начальника штаба гнуться и вскрикивать.
- Получи, получи, сука!..
 У моего плеча стоял начальник охраны командира полка. Автомат в его руках настороженно следил за подполковником.
- Да, я… - Начальник штаба начал что-то бормотать,- мы говорили о детстве… Да я никогда… Ваша жена… Я сам женат…
Плеть взвизгнула последний раз и полетела на стол.
- Еще раз увижу тебя рядом с ней,- тонкий голос командира полка был наполнен грозой,- пристрелю. Сам, своей рукой пристрелю. Понял?
Подполковник щелкнул каблуками:
- Так точно.
Рубцы на лице налились бордовым цветом.
- Пошел вон.
Я, стараясь, стать ниже, вышел из землянки вслед за начальником штаба. Он оглянулся, и я увидел в глазах этого интеллигентного, мужественного человека искорки слез. Это была обида.

Чинцов пел и пил. Я старался от него не отстать. Тоска грызла моего друга.
- Я вам говорил, что наш командир полка оставляет фронт и уезжает в Москву?
Я удивленно поднял брови.
- Это вообще удивительно, как он попал на передовую. – Голос моего друга звенел от ярости.
Было видно, что Чинцов кипит от возмущения и обиды. Я не понимал причины его злости. Я вообще был фаталистом и верил, что каждому из нас придется, хочет он этого или нет, пройти тем путем, который ему предначертан свыше. Не знаю кем и почему, но нам все уже предписано. Может быть, поэтому мы еще были живы.
- Мне еще тогда, летом сорок первого было непонятно, как он оказался на фронте. При таких связях, личном знакомстве со Сталиным. Я вам рассказывал о его тогдашних художествах. Любого другого уже давно бы судили и шлепнули, а он, наш полковник, неподсуден. Единственное достоинство, что храбр в бою, а в остальном редкая дрянь. Если бы не начштаба, то он бы всех нас давно в землю уложил. Он же только саблей размахивать может, командир, твою мать… Что тактика, что стратегия для него все одно – саблю наголо и в атаку марш!
- Вы зря нервничаете, мой друг, - проговорил я, наливая в наши стаканы водки,- мы с вами-то, что можем?
Он махнул рукой и, выпив, снова заиграл на гитаре. Через пару аккордов капитан отложил в сторону инструмент:
- Простите мою горячность. Раз его отправляют учиться в такое время и в академию, то, поверьте, впереди нас ждут страшные бои. И дай нам Бог…
Я пожал плечами:
- Война…


Смерть выла от голода. Она захлебывалась в нашей крови и не могла ею насытиться.
Погорелое Городище…  Сычевка…  Ржев… 
Дикий холод. Бесконечные атаки. Фланговый огонь немецких пулеметов.
«Господи! За что?! За что?! Когда это все кончится?!»
- Доктор, доктор,- связной протягивает мне трубку.
Сквозь скрежет, рвущий болью уши, слышу далекий голос:
- Срочно, к первому! Немедленно!
- Есть.
Кто-то хватает меня за рукав полушубка. Оглядываюсь и вижу бледное, с красными пятнами подмороженной кожи лицо Логвинова:
- Товарищ военврач… Доктор… - Кажется, ему не хватает воздуха,- не надо… День же…
Я бросаю ремень санитарной сумки через плечо и выскакиваю из землянки. Сверху слышится тонкий вой мины.
«Моя…».
Падаю в снег, закрывая руками голову. Дробная россыпь ударяет по спине и плечам.
Вскакиваю. Жгучий воздух рвет грудь. Слева доносится пулеметная скороговорка.
«Заметили…».
Мерзлая земля тяжело бьет в грудь. Очередь прошла намного выше.
Вперед! Бегу изо всех сил. Тонкий хруст под ногами.
«Ручей…».
Скольжу, спотыкаюсь обо что-то, падаю и снова бегу.
«Только бы ручей перейти…».
Снова падаю, снова бегу и только через мгновенье понимаю, что пронесся по заснеженному человеческому лицу. В глубине сознания отмечаю, что слышал и тонкий свист пули у щеки.
«Локоть… Это был вмерзший локоть… Я споткнулся, и снайпер промазал».
Падаю в снег. И снова слышу резкий свист.
«Сейчас положит рядом со всеми, из которых уже сделал мостик…».
Вскакиваю и тут же влетаю в траншею.
«Все»!
- Товарищ командир, военврач…
Полковник поворачивается ко мне, и я, видя его недоумение, замолкаю. Он смотрит на меня, как на заморское чудо, потом открывает рот и долго говорит о медицине и медиках, которые все либо трусы, либо полные идиоты. Его поэтический мат не задевает меня. Я просто не понимаю своей вины. Наконец командир перестает ругаться:
- Какого хера ты здесь делаешь?
- Прибыл по вашему приказанию.
Он опять внимательно оглядывает меня, смотрит на своего заместителя, потом кивком задает вопрос капитану Чинцову, который сидит у столика с телефонами. Тот отрицательно качает головой.
- Видишь,- полковник немного простужен и его негромкий голос скрежещет,- никто тебя не вызывал. Там же снайпер. Он через одного кладет в ручей. Как ты там проскочил?
Я пожимаю плечами:
- Меня позвал связной к телефону. Я подумал, что это ваш адъютант,- я уже начал сомневаться тот ли голос слышал,- приказал мне…
- Хер с тобой, дураком, посиди здесь до вечера. В темноте он не стреляет.
- Но, там раненые непрерывно поступают… Я…
Полковник машет рукой и снова склоняется к столу. Я вижу округлившиеся глаза Чинцова и выскакиваю из землянки.
Серый полумрак снежного дня рвется красными лоскутами. Это в очередной раз что-то горит в руинах деревни Аристово. Там давно нечему гореть, но бордовые сполохи утверждают обратное. Сзади хлопает дверь.
- Доктор,- Чинцов кладет руку на мое плечо,- кто-то очень ненавидит тебя, вот и послал на верную смерть. Останься до темноты. Полковник сам тебе предложил. Останься.
- А, днем раньше, днем позже,- я обнимаю друга и бегу назад.
Три шага. Носом в снег.
Три шага, носом в снег.
Я снова пролетел мостик из смерзшихся казачьих тел и не стал одним из них. Снайпер не стрелял. Может быть, обедал. Может, отошел по нужде. Но я знаю точно – в этот раз он не стрелял.
Я перестал отличать  день от ночи. Бесконечный рев орудий. Лихорадочный кашель пулеметов. Дикие в своей обреченной храбрости пешие и конные  атаки под фланкирующим вражеским огнем. И сотни, сотни тел… Казаки, перемешанные со скакунами, смерзшимся снегом и льдом.
Ржев!
Долина смерти.
Ржев!
Долина смерти.
Ржев!
Двадцать восьмого ноября мы вышли к железнодорожной станции Ржев. И тишина саваном опустилась на долину смерти.
Мы шли по ней. Командир полка и все мы, оставшиеся в живых его офицеры. Мерзлые комья рваной земли. Крупные, желтые зубы, оскаленные лошадиные морды мертвых скакунов. И казаки… Тела и разорванные ошметки бойцов и командиров. Полковник взмахнул палкой, на которую опирался после ранения, которой бил, когда гнал в бой.
- Вечная память павшим героям!
Его крик походил на карканье старого ворона.
Спины. Руки. Лица.
Мы шли по ним. Мы шли вслед за своим командиром.
- Вечная память павшим героям,- он снова взмахнул своей палкой.
А под сапогами хрустят смерзшиеся пальцы, руки, спины.
Белесое, обледенелое поле, где вместо снега лежат сотни, тысячи казаков. Почти весь второй гвардейский корпус.
- Вечная память павшим героям!
В глазах полковника, в его судорожных движениях что-то нечеловеческое, неживое. Мне вдруг показалось, что все мы, и те, что внизу, и те, кто шагает по ним – все уже давно мертвы.
Сычевка-Ржев. Долина смерти. Будь проклята война.

Осень. Толстый ковер сухих листьев. Спаленные огнеметами хаты. Мы снова в тылу врага. И он не отстает от нас. Вчера мы потеряли почти весь обоз. Два раза казаки возвращались, чтобы отбить свой провиант и боеприпасы и дважды отступали. В последний раз мы оставили позади все танки и почти половину артиллерии. Враг висит на плечах. Мы уходим по лесным просекам и узким тропам, а он не отстает, словно это его, а не наш лес. Даже ночью в нашем тылу идет вялая, но постоянная стрельба.
- Это называется «тревожащий огонь»,- поясняет Чинцов,- немец хочет лишить нас сна, довести до исступления, измотать морально и физически…
Может быть мой друг и прав, только вот довести нас до чего-то подобного невозможно. Все мы, кто еще жив, сумасшедшие. Вчера, во время утренней атаки был смертельно ранен команлир роты связи. Он был любимцем полка. Весельчак и балагур, не унывающий человек, лежал передо мной в мелком окопе. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что с половиной головы не живут. Я, не спускаясь к нему, махнул рукой:
- Готов.
Резкий удар в грудь чуть не отбросил меня в окоп. Помощник командира по строю тыкал в меня парабеллумом и орал, брызжа слюной:
- Ты же врач, хоть осмотри раненого, твою мать! Помощь окажи, мать твою, он же человек! Мать…
Его бешеные глаза сказали больше, чем распяленный в крике рот. Сотая доля миллиметра, недотянутой спусковой скобы, давала мне последний шанс еще немного подышать.  Я, не говоря ни слова, спустился к убитому и стал мотать вокруг оставшейся на плечах половины его головы бинт.
Где-то в стороне зашелся в кашле пулемет. Наверху зашелестели сухие листья, затопали сапоги. Командиры разбегались по своим местам.
- Очерствели, доктор?
Я поднял голову и увидел капитана Чинцов. Он был один. Друг протянул мне руку и помог выбраться из окопа. С дальнего конца просеки донесся дикий рев и звон металла, изредка перекрываемый короткими очередями немецких автоматов и сухими хлопками кавалерийских карабинов.
«Мы снова контратакуем»,- вяло шевельнулось в голове.
- По коням, - понеслось по колонне, - рысью, марш!..
Я не оглядывался. Я знал, что мы едва успеваем вытащить раненых, которые сами могут двигаться… Надо не думать о тех, кто остается сзади. Хорошо, если это мертвецы…
Солнце перевалило зенит, и нас догнала тишина. Никто не произнес ни слова. Скрипели брички, фыркали усталые кони. Мы боялись поверить тому, что немец оставил нас в покое. Просека превратилась в узкую, неезженую дорогу. Мы шли по ней остаток дня и, с короткими привалами, брели до самого рассвета. Дремота не заглушала голода. Радоваться можно было только одному – наши кони были сыты. Иногда я ловил себя на том, что рву с дерева подпаленный осенью лист и жую, не чувствую горечи. Вдруг что-то словно толкнуло меня. Я, с трудом выпутываясь из паутины тяжелой дремоты, поднял голову и чуть не вскрикнул. В сиреневом полумраке рассвета сквозь мелколесье я четко видел беленую хату. Колонна, покачивающихся в дреме казаков, повинуясь дорожной колее, медленно текла влево. А справа, рукой подать, белела хата. Я чуть тронул ногами лошадь и дотянулся рукой до плеча своего коновода. Он, полуслепым взглядом посмотрел на меня. Я ткнул рукой в сторону мелколесья. По тому, как Ивченко встрепенулся, я понял, что не грежу.
Мой коновод осторожно съехал с дороги, и мы медленно, стараясь не привлекать внимания товарищей по колонне, двинулись к избе. Невысокий плетень моя лошадь переступила, даже не заметив его. Ивченко, взяв повод моего скакуна, двинулся к сеновалу, стоявшему чуть в стороне от избы, а я, распахнув кобуру нагана, поднялся по ступеням домика.
- Здравствуйте, доктор,- в темноте комнаты негромко прозвучал женский голос. Мое сердце ухнуло в пропасть.
Страх, непонятный страх, ледяными когтями вцепился в плечи. В правом углу просторной горницы теплилась лампада. В ее призрачном свете я увидел старуху, не знаю почему, но именно это слово пришло в голову, хотя я едва различил женскую фигуру. Взгляд выделил белый платок на голове. Или сначала я увидел белый платок, потом понял, что это женщина. Не знаю, но все было полно незнакомого волнения. Ее голос звучал ровно и был безвозрастно сух.
Через мгновенье я понял, что озадачило меня. Она не могла знать, что я врач. Во-первых, было темно. Во-вторых, по самое горло я был закутан в башлык, а на плечах висела казачья бурка. Все это не давало возможности увидеть знаки моего различия.
Я протянул руку, чтобы освободить горло, и понял, что в ладони зажата рукоять револьвера. Это было странно, но я даже не заметил, как достал оружие из кобуры.
- Садись,- снова проговорила она .
Я почувствовал под коленями твердый угол скамьи и, машинально, сунув наган в кобуру, опустился на сидение.
- Твой коновод зайдет позже. Я должна тебе сказать, что ты  проживешь долгую, нелегкую, но долгую жизнь. У тебя будет все – любимая работа, жена и дети. Дети… - Только сейчас в ее голосе появилось что-то теплое.- Ты будешь хорошим врачом и спасешь немало людей. Но дети… Миру нужны твои дети. Двое всегда будут с тобой. Один останется здесь. Другой будет жить далеко, там не говорят по-русски. Я вижу берег моря. Холодного моря. Немка. Его матерью будет немка…
Ее слова, напоминающие бред, завораживали, обездвиживали меня. Какая-то мысль рванулась из болота безвременья, но я не смог понять ее.
- Братья,- голос дребезжал, словно старуха собиралась покинуть этот мир,- ты хочешь спросить о братьях. Они погибнут на этой войне...
Я хотел вскинуться, закричать на нее, но не смог.
- Все трое.
Она не могла знать, сколько у меня братьев. Младшему Юрию было только четырнадцать. Как он мог попасть на фронт?!
- Немцы придут утром… Танки будут давить голых... Ты побежишь по высокой стерне…
- Доктор,- Голос Ивченко резанул слух. Дверь, громко с всхлипыванием, ударила по стене. - Там наши казаки с другой стороны, входят в село. Дорога сделала петлю, а мы вышли напрямик. Повезло. Я уже вывесил флаг, что мы эту избу заняли под санчасть.
Я согласно кивнул и снова повернулся к хозяйке дома. Теперь она была залита светом восходящего солнца. Это тоже было странно. Только секунду назад горница была темна, а сейчас комната светилась радостью утра. В углу, под образами, сидела маленькая женщина. Я видел изборожденное глубокими морщинами лицо и большие, голубые глаза. Они были по-девичьи яркими и лучистыми. Она улыбнулась. Я, почему-то, поздоровался с ней, повернулся и вышел из дома. Страх и волнение гнали меня вон.
У нас оставалось две брички. На одной из них лежал раненый в ногу казак. Ему везло и во время всех наших метаний по местным лесам, он оставался с нами. Рана подживала. Я присыпал ее новой порцией стрептоцида и заново перевязал. Мои фельдшера прошли по селу, выясняя, есть ли новые раненые среди казаков. Их не было. Первый раз за эти два дня мы поели досыта.
Село было небольшим. Я насчитал всего девять домов. За ними крохотное картофельное поле упиралось в густой лес. Из жителей я увидел двух стариков, да мальца, встретившегося мне на ступенях дома, где расположился штаб полка. Чинцов спал. Я вернулся к своим и забрался на сеновал, предоставив подчиненным весь дом. Я лежал, слушая перешептывания листвы, и думал над словами старухи. Скорее всего, она была сумасшедшей. И братья… Мои братья… Они не могли… Я, еще куда ни шло, но Борис. Он профессионал, танкист. Юра еще маленький, а старший. Он учительствовал в маленькой школе, в глубоком тылу и у него двое детей. Мне она насчитала четверых детей. Двоих я оставлю или, даже, не узнаю? Она не сказала этого, но сейчас я подумал, что только так можно было понять ее слова. И немка?.. Значит, я дойду до самой Германии?!..
Сна не было, но вдруг что-то коснулось моей щеки и сквозь десятки ароматов разнотравья, я почувствовал запах полевой ромашки.
- Не пугайся, милый.- Выдохнула в самое ухо темнота. Рука автоматически потянулась к кобуре.
Что-то нежное прижалось к моему виску, и легкий пух, пахнущий весной, защекотал ноздри.
- Кто здесь? - Прошептал я, пугаясь своей догадки.
Девичья рука, едва касаясь кожи, пролетела по щекам, тронуло губы, и зарылась в волосы.
Я, все еще не веря себе, слышал яростный стук своего разбегающегося сердца и частое дыхание девушки, невесть откуда оказавшейся рядом со мной.
- Волосы у тебя гуще конской гривы.- Ее голос сочился страстью и волнением.
Теперь я ощутил тугую женскую грудь, прижавшуюся к плечу.
- Ты кто? – Удивился я хрипоте своего голоса.
- Бабаня сказала, что если не сегодня, то никогда больше.
Мягкие губы почти лишили меня дыхания. Жаркая округлость обожгла правую ладонь. В груди полыхнул костер, и ночь, ожившая гибким девичьим телом, понеслась прочь.
На краю сознания, тонущего в счастье, забился в астматическом кашле пулемет. Я попытался отстраниться от назойливо лезшего в уши металлического грохота. Но тут неподалеку раскатилась карабинная дробь, и почти оглушил близкий выстрел немецкой танковой пушки.
Я одним рывком натянул сапоги и скатился с сеновала. Он был пуст. Краем глаза я увидел под своей подошвой яркую женскую косынку. Синеву рассвета рвали частые, истеричные в своей беспорядочности выстрелы. Совсем рядом басовито рокотал танковый двигатель.
- Ивченко!
Ни коновода, ни фельдшеров, ни коней во дворе не было. Только бричка, в которой вечером лежал раненый в ногу казак, валялась на боку. Пробегая мимо, я отметил, что она была пуста.
По узкой дороге бежала полураздетая толпа казаков. Сзади, медленно переваливаясь через упавшие тела, полз громадный черный танк с крестами на броне. Он, неспеша и деловито урча, как голодный монстр, втаптывал в полотно дороги людей. Почти никто не стрелял. Они кричали. В воротах дома напротив метался привязанный конь. Но добраться до него я не мог.
Я захлопнул калитку и кинулся назад. За сеновалом начиналось редколесье. Сзади страшно кричали люди и лишь изредка, перекрывая их, частили наши автоматы и карабины. Вдруг лес отскочил назад, а земля поползла вверх. Почти тотчас под сапогами что-то захрустело. Я оглянулся и увидел, что бегу по крутому косогору. Это было открытое со всех сторон поле. А под сапогами хрустела стерня от скошенной ржи. Теперь я увидел, что дорога, по которой бегут, преследуемые двумя танками, мои однополчане, чуть-чуть прикрытая редколесьем, понизу огибала этот покатый холм. Внизу заработали танковые пулеметы. Я машинально упал на землю, и тут же понял, что в меня никто не стреляет. Свинцовые плети выхлестывали казаков на дороге.
Поле кончилось. Я снова бежал через молодой лес. Впереди кричали. Но это походило на команды. Потом я услышал родной мат и выскочил на крохотную поляну. У самого края, там, где начинался вековой лес, стояла пушка, а над ней, с шашкой наголо, возвышался командир нашего полка. Только через секунду я увидел, что позади его лежит цепь казаков, изготовившихся к бою. Справа, по этой злосчастной дороге, надвигался грохот танковых двигателей, и выплескивалась полураздетая и почти безоружная масса казаков. Она втягивалась в лес и таяла среди кустов и деревьев.
Из-за поворота появился танк. Он дернул стволом пушки, пытаясь повернуть ее в нашу сторону, но деревья, тесно обступившие дорогу, не дали этого сделать. Взревел мотор. Черная громада сходу попыталась вылететь на полянку. И в этот момент командир махнул шашкой:
- Огонь!
Это был удар почти вплотную и походил он на стремительный укол шпаги. Огненная стрела впилась в приподнявшееся в прыжке днище танка, и взрыв разбросал в стороны деревья. Теперь открылся борт второго танка.
- Огонь!
Я никогда прежде не видел такой скорости, с которой в этот раз работали артиллеристы. Танк замер на секунду и дернулся, пытаясь отойти назад, но в его борт врезался снаряд. Крышка люка прыгнула вверх. Со всех сторон затрещали выстрелы, и два тела в черных комбинезонах повисли на броне.
- Вперед! – Шашка снова упала вниз.
Зеленая, густо разбавленная белым, масса, рыча и воя, кинулась из леса на узкую дорогу. Мне показалось, что почти сразу же наступила тишина. Командир полка бросил шашку в ножны и опустился на станину пушки. Только сейчас я увидел, что его белые кальсоны заправлены в сапоги, а под косматой буркой только нижняя рубаха.
На поляну возвращались казаки.
- Все,- к командиру полка подошел его помощник,- всех перебили. – Майор длинно выругался,- их там было не больше взвода при двух танках. Как незаметно подобрались?!
Командир поднялся и огляделся. Болезненная гримаса исказила его лицо:
- Начальника разведки ко мне. Расстреляю на хер. Не подбирались они к нам. В засаде стояли. А этот, мудак, со своими разгильдяями, мать их в душу, все прохлопал…
- Товарищ военврач,- это был Ивченко. Опустив глаза, он протянул мне повод моей лошади. – Это, простите, сплоховал. Сам не знаю, как вас бросил…

Мы уходили к фронту. Нехожеными дорогами пытались вырваться из тыла врага. Еды не было, о боеприпасах и говорить не приходилось. Часть казаков вооружилась немецкими винтовками и автоматами.
Была ночь. Шел бесконечный, леденящий дождь. Я шел за единственной оставшейся бричкой санчасти, в которую была запряжена моя лошадь. Задний бортик телеги был мокрым и скользил под моей ладонью. Но без него я не смог бы идти. Мне казалось, что тяжелее моих сапог на свете ничего нет, и они не только не дают мне двигаться, но и тянут меня вниз. Вдруг что-то сильно ударило меня в грудь и лицо. В ту же секунду откуда-то из глубины сознания донеслось:
- Доктор упал…. Доктор упал… - Кричали, как мне показалось,    где-то вдалеке.
Несколько рук подхватили меня, и только тогда я понял, что только что лежал в липкой, студеной жиже дороги. Лежал и ничего не понимал. Что-то проговорил, беззлобно ругаясь, Логвинов. Потом я услышал голос Ивченко:
- Кладите его на бричку. Я пойду пешком.
Я хотел возразить. Мой коновод был ранен в плечо и не мог идти, но вязкая темнота поглотила весь мир…
 Я курил. Упоительный табачный дым медленно стекал в грудь и туманил голову. Папироса быстро догорела. Я полез за следующей и, не найдя курева, и открыл глаза. Надо мной качалась густая крона обглоданной осенью лиственницы. Ровный шум дождя заполонил все вокруг. Еще секунда понадобилась мне, чтобы понять, что бричка стоит, а курил я во сне. Ивченко дремал, привалившись к бортику. Оба моих фельдшера сидели под деревом и тоже клевали носом. Я отошел в сторону и, почти тут же, оказался в девственном лесу. Сильнее всего хотелось курить. Это было странно, второй день кроме воды, я ничего не пробовал, но иссушающее хотелось не есть, а курить. Я склонился к земле и принялся собирать листья, выбирая те, что посуше.
- Доктор... Ты это…
Я с трудом повернул голову на звуки голоса. Передо мной стоял высокий, немного сутуловатый мужчина средних лет. Казачья форма выглядела чужой на его мощных плечах.
- Жив? – Невольно вскрикнул я. Это был тот самый казак, которому еще зимой я давал освобождение от боя.
Его сильные руки, как и в тот раз, были постоянно в движении, все время что-то перебирая то на поясе, то в карманах брюк.
- Ты это, вот.- В глубине широкой ладони я вдруг увидел ржаной сухарь.- Погрызи чуток.
Бездонный омут его глаз втягивал в свою удушающую темноту.
- Я пошлю людей, пусть немного пошуруют окрест. Ты, это, держись…
Ветви медленно сомкнулись за ним.
« Жиган,- теперь я понял, кто был передо мной,- он-то как на фронте оказался? Им же нельзя сотрудничать с властями…»
Сухарь растаял на языке. Мне было стыдно. Я встал и медленно побрел в сторону колонны. Она уже тронулась, и я видел нашу бричку, шедшую последней, видел, но догнать не мог. Я шагал, стараясь изо всех сил, а серая в густом дожде повозка уходила все дальше. Вдруг я увидел широкий пень.
«Посижу немного, наберусь сил и догоню».
Глаза закрылись сами собой. Меня привел в чувство хруст ветки, раздавленной чьим-то сапогом. Я открыл глаза и увидел перед собой троих солдат. Сытые, круглые лица были мне незнакомы. Страх шевельнулся в груди:
«Шпионы? Диверсанты»?..
- Ну, что, доктор,- медленно растягивая слова, проговорил ближайший, и я увидел, что он носит знаки различия сержанта НКГБ,- пойдешь или здесь останешься?
Его рука легла на открытую кобуру нагана.
Сердце заметалось в груди.
- Пойду.
Я поднялся и пошел в сторону уже почти исчезнувшей в сетке дождя колонны. И я догнал ее. Только схватившись рукой за борт брички, я решился оглянуться. Сзади никого не было.
Заградотряд…  Это могли быть только бойцы из заградительного отряда. Я знал, что их создавали по 227 приказу Сталина. В этом сомневаться не приходилось, но как они оказались в рейде?! В немецком тылу, за нашей спиной? И почему никто и никогда о них не говорил?! И эти сытые рожи, и глаза… Презрительные взгляды…
Солдаты, казаки?! Я ни разу не видел их в бою? Где же они были во время наших бесконечных стычек с немцами и заметания следов, больше похожего на бегство? Тоже драпали, но за нашей спиной? А как же немцы, ведь это они были сзади нас?..
Во время короткой остановки я свернул себе козью ножку из сухих листьев и закурил. В горле першило, но желание курить было выше всего.
Впереди кипела линия фронта. Мы подбирались к ней, чтобы прорваться к своим. Сегодня с утра мы стояли в лесу, ожидая возвращения разведки. Она прощупывала немецкий передовой край, пытаясь найти для нас лазейку. Надо было спешить. Сзади подходили части, не выпускавшие нас из вида. Если им удастся прижать нас к передовой, то они размажут остатки нашей группы по этой наковальне… 
- Доктор,- передо мной неожиданно возник казак с немецким автоматом в одной руке и небольшим бесформенным свертком в другой.
Он кивнул, приглашая меня в сторону. Я спустился с брички и потянул за собой санитарную сумку. Казак отрицательно помотал головой. Голод вызвал апатию и заторможенную реакцию на все. Я, как кукла шел за бойцом, не думая, зачем и куда он меня ведет. Медленно, один за другим, мы зашли за ближайшие деревья и незнакомец, заслонив меня собой, протянул сверток.
- Это вам.
По его небритой худой шее судорожно прополз кадык. Я развернул сверток и чуть не задохнулся ароматом вареной курятины. На обрывке немецкой газеты лежал кусок цыпленка. Мне показалось, что я теряю сознание.
- Нет,- резко бросил казак в ответ на мой взгляд.- Иван приказал вам несть. Кушайте, я здесь постою.
Я едва сдержался, чтобы не вцепиться в еду зубами. Там, на бричке сидел раненый Ивченко. Ему нужна была еда больше моего. Похоже, незнакомец понял мои колебания.
- Из-за этого куренка,- процедил казак сквозь зубы,- двое хороших хлопцев легли. Извиняйте, доктор, но вы кушайте, а я здесь постою. – Он, словно взвешивая, приподнял свой автомат.
Из-за спины казака послышался хруст ветвей. Я увидел, что мой коновод, заподозрив что-то неладное, медленно идет в нашу сторону. Казак повернулся  в сторону Ивченко и, словно расправляя, пошевелил плечами. Коновод замер и, опустив голову, попятился. Цыплячьи косточки захрустели под моими зубами.

Мы успели выскочить из почти уже захлопнувшейся ловушки. Судьба снова продлила мои мучения. Часть отвели в ближний тыл, и начались отдых и пополнение. Оно начало пребывать только к концу недели. За это время мы немного отъелись, а я еще и накурился досыта.
В санчасть тоже пришли три новых санитара. Один был старше пятидесяти лет. Рядовой Кузнецов. Тяжелый, медлительный дядька с испуганным, напряженным взглядом маленьких серых глаз. Мои санитары были вооружены короткими кавалерийскими карабинами, а этот откуда-то притащил автомат ППШ. И не расставался с ним ни на минуту. В санчасти смеялись, но он, сверкая яростью в глазах, не выпускал оружия из рук. Второй предмет, с которым не расставался Кузнецов, был котелок. Его он пытался заполнить всем, что только можно было съесть. Логвинов жаловался мне, что повара просят приструнить нашего бойца.
- Ходит за ними и ноет, выпрашивая что-нибудь съестное,- фельдшер скривился,- они смеются, мол, все банки из-под тушенки вылизал.
Я вызвал Кузнецова к себе и пытался поговорить с ним, расспросить о жизни до войны. Отвечал он односложно и неохотно. Единственное, что мне удалось выяснить, так это то, что у него четверо детей школьного возраста.
- Бирюк,- ответил на мой вопрос Логвинов,- все новички сидят вместе с нами, о житье рассказывают, а этот свою махорку курит один.
Вместе с первыми морозами нас бросили на передовую. После первого же боя, я вызвал Кузнецова к себе:
- Что ж ты делаешь, братец? - Мне хотелось по-человечески поговорить с новым санитаром,- все санитары, фельдшера и я сам вытаскивали раненых с поля боя, а ты сидел в это время в землянке. Разве так можно?
Он, зло, посверкивая глазами, молчал.
- Знаешь, Кузнецов, мы с тобой должны спасать людей от смерти. И, если во время им не оказать помощь, то они погибнут. Ты понимаешь?
Санитар, по-прежнему, не отвечал.
- Ну, хорошо, будем считать, что сегодняшний бой был для тебя уроком, но в следующий раз будь любезен заниматься своим делом. Понятно?
Санитар, окинув меня яростным взглядом, вышел.
Ночь прошла тихо, а после девяти часов снова началась артподготовка. Противник работал по нашему переднему краю, и я, не разгибаясь, занимался своим делом. В одиннадцатом часу вдруг загрохотали пушки с нашей стороны.
- Ну, - я кивнул Логвинову, помогавшему мне в санчасти,- давай веди всех на передовую, сейчас наши пойдут, а там и раненых придется вытаскивать. Я подойду чуть позже.
Он посмотрел на меня.
- Нет,- ответил я  на его немой вопрос,- и мне там работы хватит.
Немцы атаковали, потом контратаковали наши. И все остались при своих.  Противник раненых на поле брани не оставлял. Отходя, немецкие солдаты, уносили своих убитых и раненых. Мои санитары, едва стихла перестрелка, принялись выносить раненых. Скоро в перевязочном пункте было столько дел, что я забыл обо всем. Часа через два, когда работа закончилась, и все стихло, я вспомнил о своем желании посмотреть, как работает на поле брани новый санитар. Тем более, его нигде не было видно.
Я вышел из перевязочного пункта и, прихватив санитарную сумку, кинулся к окопам.  Первым, кого я увидел, запрыгнув в траншею, был Кузнецов. Он сидел в ее дальнем углу, выставив перед собой автомат.
- Кузнецов, – я подошел к нему, но, как мне показалось, он меня не увидел. Пришлось тронуть его за плечо, чтобы в щелочках глаз появилось осмысленное выражение,- ты опять остался в траншее?
Он молчал.
- Пойдем, бой кончился, нам надо снова поговорить.
У самой землянки нам встретился Логвинов.
- Ну, как,- спросил я его,- в этот раз он помогал вам выносить раненых?
- Никак нет,- почему-то по-уставному ответил мой фельдшер,- все время просидел в траншее.
- Кузнецов,- я повернулся к санитару,- ты ведь взрослый человек и понимаешь, что бывает на фронте с солдатом, который не выполняет своих обязанностей?
Логвинов, стоявший рядом со мной, вздохнул.
- Я не хочу, чтобы тебя судили военным трибуналом. Это пятно на всех нас, на всю санчасть… Ты меня понимаешь?
В этот раз он согласно кивнул и, теснее прижав к груди автомат, глухо проговорил:
- У меня дети…
Ярость жаром опалила мою грудь:
 - А у остальных кто, щенята, твою мать?! Остальные, что жить не хотят?! Вот, узнает о твоих художествах начальник особого отдела, ты и десяти минут не проживешь. Может быть, лучше, чтобы было меньше позора, мне самому шлепнуть тебя, а?! Вот прямо здесь?..
Для усиления воспитательного момента, я бросил руку на кобуру. Пальцы санитара, намертво вцепившиеся в цевье автомата, побелели.
- Иди, и думай, понял?
Кузнецов кивнул и, оглядываясь, пошел в сторону землянки.
Вечером я заскочил в землянку, где жили санитары, и первое, что я увидел, это был Кузнецов. Он сидел в дальнем углу и, вцепившись в автомат, направил его в мою сторону.
- Сдурел?! - Я снял фуражку и, удивившись неожиданно вспотевшему лбу, вытер его ладонью,- оружие на своих не направляют.
Он опустил глаза. Автомат лег на колени.
Через день ко мне пришел Логвинов.
- Надо что-то делать с этим дураком,- глаза моего помощника была серьезны,- он ни на секунду не выпускает из рук автомат, даже спит с ним в обнимку. А вас видит, так стволом вслед водит. Поговорите с ним, не то беда будет.
Разговора снова не получилось. Мой санитар, только после окрика, оставил в сторону свой ППШ. Он слушал меня, но ни секунды не спускал глаз со своего оружия. Мне казалось, что стоит хлопнуть в ладоши, как он кинется к автомату.
Вечером, когда мы встретились с Чинцовым, я рассказал ему о своем новом санитаре. Он воспринял ситуацию серьезно.
- Вы, мой друг, - голос капитана был задумчив и отстранен,- никак не можете привыкнуть к тому, что вокруг вас идет война. Тут не обещают застрелить, тут стреляют. Решил пристрелить труса, доставай пистолет и стреляй. Не говори – делай! Иначе в любой момент сам можешь схлопотать пулю в спину. Отправлять этого идиота в особый отдел вы решительно не хотите?
- Нет.
- Хорошо, позвольте, мне решить эту проблему.
На следующий день Кузнецова перевели в обоз. Больше я его не видел.

У перевязочного пункта сидел раненый казак. Огромные, почти без зрачков глаза, синюшное, расплывшееся в блин лицо и закопченные, в черных оспинах ожогов руки. Обе ладони были раздроблены и сквозь розовую, пульсирующую ткань выглядывали белые сахаринки костей.
- Ну, что же вы,- в сердцах я прикрикнул на санитаров,- его надо перевязать в первую очередь! Без рук останется…
Казак был все еще в шоке и, ничего не понимая, автоматически переставлял ноги, повиснув на двух санитарах. Не успел я осмотреть рану, как в палатку вошел начальник особого отдела. Он, наверное, не доверяя мне, а может по службе, часто заходил на перевязочный пункт во время обработки раненых.
Иванов поздоровался и неспешно двинулся вдоль парусиновой стенки, рядом с которой лежали и сидели раненые казаки.
Ладони казака были так раздроблены, что я решил просто перевязать раны и немедленно отправить его в госпиталь. Может быть, если он во время попадет к неравнодушному хирургу, то руки ему спасут.
- А, твою мать,- раздался рядом со мной громкий крик начальника особого отдела,- тебе снова закон не писан?! Оказываешь помощь самострелу?! Под трибунал отправлю. Твою мать!..
Я повернулся к майору:
- Какой самострел – у него обе руки в дребезги разбиты?!
- Сержант, – рявкнул начальник особого отдела,- этого к стенке! А с тобой, клистирная трубка, мы разберемся после боя.
Казак, как мне показалось, еще не вышел из шока и не понимал, что с ним происходит. Сержант из особого отдела схватил его за шиворот и потащил из палатки. Раненый не произнес ни слова.
Я тоже молчал. Мне нечего было сказать майору. Он еще с минуту склонял моих предков с обеих сторон, потом вышел. Минут через пять в палатку ворвался командир второго эскадрона:
- Где Потапов?! Где Потапов?!
Я оглянулся. Лицо старшего лейтенанта все еще пылало страстью боя.
- Какой такой Потапов?
- Мой казак. Он герой. Он на их бруствере вражеский пулемет руками зажал, пока мы подошли.
- Быстрее,- крикнул я, поняв о ком, идет речь,- его на расстрел повели!
Комэска выругался и кинулся прочь.
Минут через десять он вернулся, таща на себе давешнего казака. Тот был без гимнастерки и сапог, но по-прежнему бледен и молчалив.
- Что же ты, братец,- командир эскадрона продолжал крыть матом своего казака,- сказать не мог, что ты герой? Что же ты, твою мать, а? Ведь чуть не шлепнули, что молчишь?!
Я занялся перевязкой. Комэска стоял рядом и рассказывал мне, как Потапов скрытно подобрался к вражеской траншее, и когда казаки поднялись в атаку, схватил обеими руками ствол пулемета и, прижав его к земле, обеспечил успех атаки.
- А тут его, героя, чуть не шлепнули… - Сетовал, размахивая руками, командир.
Потапов пришел в себя только, когда его усадили на телегу, отправляя в госпиталь. Я прикрепил к вновь надетой гимнастерке записку, и казак, вдруг, громко всхлипнув, сказал мне:
- Спасибо, доктор.
Я долго стоял, глядя вслед повозке. Стоял и думал, что руки ему не спасут. Что он будет делать без обеих рук? Может быть, было бы лучше, если бы комэска опоздал?!..

Старший врач дивизии орал так, что, казалось, трубка сейчас вылетит у меня из рук.
- За что вам только ордена дают, раненых бросаете, драпаете, без оглядки только о бабах и водке думаете?!
Я попытался что-то вставить, но, даже в трубке было слышно, как подполковник давится от ярости слюной:
- Сейчас же, вы слышите, сейчас же, вы возьмете несколько бричек и лично, я повторяю, лично отправитесь за ранеными, которых оставили врагу!..
Линия фронта еще не установилась. Я ехал по узкой лесной дороге на передней бричке. И я, и ездовой и настороженно прислушивались к густому шуму леса. Вокруг никого не было и от этого становилось страшно. Мне начинало казаться, что мы остались одни в этом бесконечном лесу. Я снял с предохранитель автомат и положил его на колени. Ездовой молчал, но по тому, как он непрерывно вертел головой, было видно, что и ему не по себе.
«Где здесь могли быть раненые.- Размышлял я,- мы отступали левее, и я нашел эту дорогу только по двухверстке, которую мне дал Чинцов».
Вдруг я увидел, как от березы, росшей на повороте просеки, отделилась фигура в маскхалате. Я поднял автомат и положил палец на спусковой крючок.
- Доктор, свои,- голос был тих, но четок,- не стреляйте.
- Вы кто? - Спросил я, по-прежнему держав оружие в руках.
- Тыловое охранение,- ответил солдат. Теперь я увидел, что он увешан оружием.
- Помогите,- я достал сложенную карту,- мне нужен вот этот квадрат?
Солдат оглянулся, похоже, в кустах и за деревьями оставались его товарищи, и, чуть помедлив, согласно кивнул. Он неспеша подошел ко мне и заглянул в карту:
- А что вам там надо?
- Мне приказали забрать оттуда раненых.
Он удивился:
- Там никого нет. Мы еще вчера ночью отошли оттуда. Поутру там должны были быть немцы,- он помолчал и прислушался,- или сейчас подходят.
Теперь округлил глаза я:
- Мне звонил старший врач дивизии. Он утверждает, что там масса брошенных раненых. Вот мы и едем их собирать.
Солдат снова пожал плечами:
- Ваша воля, доктор, вы можете ехать, но я точно знаю, что наших там нет.
Я оглянулся назад, потом посмотрел на ездового:
- Трогай!
Солдат отошел с дороги и, почти тотчас исчез в лесу. Мы проехали метров триста, и я понял, что не могу дальше ехать. Все тело покрылось испариной. Страх зыбкими волнами катился по плечам.
- Возвращайся.- Выругался я,- что он нам сделает – дальше фронта не пошлет?
Ездовой шумно вздохнул и принялся поворачивать бричку. За нами свернули остальные.
В расположении полка меня ждал Чинцов:
- Не нашел или заблудился?
Я отрицательно покачал головой.
- Там не было раненых. Мы встретили тыловое охранение. Они сказали, что те места еще утром занял немец. Я не понимаю, почему Сафинов так кричал?
Мой друг задумчиво огляделся, негромко хмыкнул:
- А вы позвоните ему, доложите о том, что никого не нашли.
Услышав мой голос, старший врач дивизии почему-то недовольно засопел и смутился:
- Не знаю,- в этот раз в его тоне звучала растерянность,- там должны были быть… - Не договорив, он положил трубку.
- Мне кажется,- Чинцов взял меня под руку,- я теперь знаю, кто в Долине смерти посылал вас днем на командный пункт, под пули снайпера.
- Зачем, мы едва знакомы?!
- Кто его знает? Может зависть к молодости, может, вы ему просто не нравитесь или нечто другое? Да что тут гадать? Главное, вы помните об этом и остерегайтесь…

Под кроной дерева было сухо. Я стоял, привалившись к стволу, и курил. Было тихо. Казалось, наступил мир, и все вокруг замерло от восторга.
- Где доктор, вашу мать?! Где доктор, я спрашиваю?!..
Я узнал голос начальника связи. Он был скор на мат и рукоприкладство. Связисты, а среди них больше всего было людей среднего возраста, не любили его и боялись. Ко мне он относился с некоторой долей снисходительного презрения, хотя сам был родом из Рязани и к казачьему сословию не принадлежал.
Я вышел из-под кроны дерева и пошел на крик. Он увидел меня и странно замахал руками. Я ускорил шаг:
- Что случилось?
Старший лейтенант схватил меня за рукав и потащил за собой:
- Доктор, помогите, там эта, ППЖ рожает… Позор на весь полк. Я ей говорил, а она заладила, как заезженная пластинка: «Буду рожать, буду рожать, дура, мать ее»…
На крохотной полянке, вокруг стоявшей шалашиком бурки, столпились казаки. Кто-то смеялся, кто-то ругался. Из-под косматой полы торчала пара хромовых сапог, и рвался наружу тягостный, стонущий крик.
- Вот она, мать ее...
-  Здесь-то почему,- удивился я,- почему не в землянке?!
- Что ж, землянку-то поганить?!
Я посмотрел на него. По внешнему виду это был нормальный человек.
Чтобы заползти в этот шалашик, я опустился на колени. Брюки тотчас промокли, крупный дождь забарабанил по спине. Пространства под буркой едва хватало для того, чтобы прикрыть туловище женщины. Чтобы не кричать в голос, она вцепилась зубами в руки. Я стянул с нее юбку и коротко обрезанные кальсоны, которые она, таким образом, пыталась приспособить под женские трусики. Все было мокрым. Похоже, околоплодные воды уже отошли. Я заволновался. Роды принимать мне не приходилось. В роддоме я практиковался в отделении вскармливания.
Связистка дико закричала и в ту же секунду, из нее стремительно выскочила головка, а следом за ней и весь ребенок. Это был мальчик. Алый жгут пуповины обжег мне ладонь.
- Нож! – Крикнул я, гася свой страх.
- Вот,- что-то уперлось в мою протянутую наружу руку. Я потянулся ножом к пуповине и увидел перед собой серповидное, покрытое рыжими пятнами ржавчины лезвие ножа, которым казаки чистили копыта своих коней.
- Сволочи,- заорал я изо всех сил,- это же человек! Мать только что родившегося сына! Нож, мне нужен нормальный чистый нож!
Казаки заговорили разом. Я выделил только одну фразу:
- Я им хлеб режу…
Я захлебнулся матом, вспомнив, что надо хлопнуть ребенка по заду, чтобы раскрылись легкие. Маленький, липкий комочек в моих руках истошно заорал.
- Нож! Вашу мать! – Я призвал все проклятия на головы ослов, стоящий вокруг нас, пообещав все уставные наказания, которые помнил.
Рукоять финки удобно легла в ладонь. Я перерезал пуповину и перевязал ее. Потом обтер малыша влажным бельем матери.
- Сын,- прошептала женщина, и в ее голосе было столько счастья, что я на секунду забыл обо всем.
Я положил ребенка на ее грудь и прикрыл юбкой. Похоже, что наружу я выбрался, все еще счастливо улыбаясь. Потому что казаки тут же стихли.
- Мальчик,- прошептал я и, ткнув пальцем в грудь ближайшего казака, приказал:
- Мигом к связисткам, принеси ей сухого белья, одежду и пару новых портянок для ребенка…

Кукушка исправно отмеряла мне годы жизни. Мы стояли посреди древнего леса, и зеленое море листвы шелестело вокруг нас добром и спокойствием. Я осторожно вел щеткой по спине моего нового коня, по кличке Араб. Он оглядывался и, мне казалось, радостно щерил зубы. Уже несколько месяцев я ездил на этом черном высоком скакуне. Он был непоседлив, но добродушен и с веселым удивлением сносил все мои выходки, как и я его шалости. Не знаю, как он, а я подозревал, что до встречи со мной конь работал в цирке или ходил под затейливым казаком.
Если Араб был сыт и весел, то выражал свою радость, пытаясь, ухватить меня за ухо. Конь осторожно подходил ко мне и, чуть всхрапывая, вытягивал губы, прихватывая ими мою щеку, словно проверял качество моего бритья. Затем выпускал щеку и тянулся зубами к левому уху. За два года общения со всякого рода скакунами, я немного научился обращаться с ними, но шутки своего нынешнего коня забавными не находил. Я искренне пугался и принимался ругать Араба. Он не отходил, но тихим ржаньям выражал свое мнение. К сожалению, мне было непонятно - обижают его мои слова или потешают?
Если конь уставал или был голоден, то подходил ко мне справа и укладывал свою громадную голову на мое плечо. Это было тяжело, и я снова покрикивал на него. Но, когда хоть что-то было в карманах, то всегда давал ему. Он убирал голову с моего плеча, потом осторожно снимал с ладони угощение и, негромко хрумкая, съедал его.
Мой коновод нашел, что по хлопку в ладоши, мой конь ложится на землю и начинает ползти вперед. Щелчок языком заставлял Араба замереть, не поднимаясь с земли. Теперь можно было сесть в седло и щелкнуть второй раз. После этого конь, вместе со мной, осторожно поднимался на ноги.
Вот и сейчас, пользуясь случаем, я сам чистил своего черного Араба. За всеми моими предыдущими скакунами и лошадками обычно ухаживали коноводы. А тут, чистя Араба, я играл с ним, как с мальчишкой.
- Доктор,- я не слышал, как ко мне подошел мой коновод,- вас к командиру вызывают. Я сам его дочищу. Скакун вскинул голову и шагнул вслед за мной.
- Но, - коновод хлопнул коня по спине,- не балуй!
Командир сидел под раскидистой сосной и что-то искал по карте. Он приветливо кивнул, отвечая на мое приветствие:
- Тут неподалеку наши разведчики наткнулись на партизанский отряд,-  полковник потер кулаком плохо выбритую щеку и хмыкнул.- Отряд небольшой и тридцати бойцов не наберется, но молодцы немцу спокойно жить не дают. Так вот, доктор, у них комиссар ранен. Надо помочь. Дорогу тебе покажут.
Он кивнул куда-то в сторону. Я оглянулся и увидел плюгавенького мужичка в драной телогрейке с немецким автоматом на шее. Он сидел на пне и походил на сказочного гнома, измазавшегося в болотной жиже. Рядом вытягивала травинки из земли пегая лошадка.
- Возьмешь с собой пару казаков,- командир поднял бровь, словно предупреждая меня о чем-то. – Двух часов тебе хватит.
- Есть!
Араб шалил. Казаки о чем-то негромко переговаривались. Логвинов рассказывал о своем детстве. Наш проводник ехал впереди, но каждый раз, когда он оглядывался, я натыкался на неоправданно злобный, осуждающий взгляд партизана. Мне было непонятно, что заботило и злило мужичка. Временами мне казалось, что он шепчет что-то гадостное себе под нос. Это было странно. По-моему, партизан должен бы радоваться не только встрече с регулярными войсками, но и тому, что врач едет оказывать помощь его командиру. Но что-то было не так.
Отряд располагался в глухой чащобе. Здесь в глубоком логу, поросшем могучими деревьями, были выкопаны несколько землянок, в которых жили партизаны.
На небольшом расчищенном пятачке стоял тяжелый канцелярский стол, вбитый в землю четырьмя ножками. За ним сидел худой мужчина неопределенного возраста в очках на толстом носу и чистил «вальтер». На наше появление он почти не отреагировал. Поднял голову и, отвечая на наше приветствие, пробормотал что-то негромкое.
- Эта, товарищ командир,- заговорил наш провожатый. По его крохотному личику проползла судорожная гримаса,- тут, эта, доктор для комиссара.
Мужчина загнал обойму в вычищенный пистолет и поднялся. Он коротко взглянул на мои погоны и, сунув пистолет в кобуру, протянул мне руку:
- Доктор, у нас тут комиссар умирает,- голос был хрипловат с придыханием. Похоже, командир болел астмой или был хронически простужен,- нога уже чернеть начинает.
Он вопросительно посмотрел мне в глаза.
Я пожал плечами:
- Надо посмотреть больного.
 - Пойдемте,- командир шагнул вперед, потом повернулся к нашему проводнику.- Ты тут, эта, поглядывай.
Он привел меня и Логвинова в землянку, которая, похоже, была штабной. В ней были нары для двоих, стол и умывальник. В жилище стоял тяжелый смрад гниения.
- Иваныча,- кивнул в сторону нижних нар,- три дня назад ранили в ногу. Мы думали, сойдет, ан, нет.
Рана была ужасна. Пуля или осколок разворотили левую ступню и ее, по-всему, перевязали, не обрабатывая. Воспаление уже поднялась под самое колено. Это была гангрена.
- Мы, эта, от карателей через болота уходили,- вдруг заговорил командир.- Иваныча ранило. Он сам ногу-то замотал, а потом до самой ночи в болоте сидел. Эта, они нам продыхнуть не давали. Вот его и прихватило.
Я посмотрел на своего фельдшера. Тот открыл санитарную сумку. В ней были бинты, вата, йод, красный стрептоцид и флакончик спирта. Это все, чем мы располагали.
- Тут,- я пощупал пульс раненого,- надо срочно резать ногу. Еще день и его не спасти. Но у нас, - не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно,- мы же не госпиталь. У меня даже простейшей пилы нет…
- Пилы? - Удивился партизан,- эт, мы найдем. Вы только скажите, он жить будет?
- Если сердце сильное…
Командир усмехнулся:
- Значит будет…
Раненый открыл глаза. Он медленно обвел нас мутноватым вздором и негромко проговорил:
- Погоны, как у белых. Откуда?
- Так, эта, Иваныч, наши неподалеку. Красная армия. Казаки. – С видимым уважением, если не подобострастием ответил командир. Может, тебя к ним отправить?
Я собрался было возразить. Но раненый опередил меня:
- Нет, я тут останусь…
Я выбрал ножовку по металлу. Она больше походила на хирургическую пилу. Раненого, по моей просьбе вынесли наружу и уложили на стол. Он был стабилен и широк. Я прокалил на огне полотно пилы. Раненому дали стакан спирта, который я решил использовать вместе обезболивающего. Четверо партизан прижали своего комиссара к столу,  и я начал первую в своей жизни ампутацию ноги. Он почти не кричал. Это был действительно волевой человек. Мне даже показалось, что оперируемый мужчина волновался меньше всех.
Следующим утром мы снова приехали к партизанам. Рана выглядела прекрасно и опухоль начала спадать. Комиссар, на мой вопрос о самочувствии, улыбнулся. На третий день у него спала температура, и я перестал волноваться.
- Ну,- сказал я, щупая его лоб,- мы уходим, а вы через недельку другую уже будете бегать за девчонками.
Он протянул мне руку:
- Спасибо, доктор, до самой смерти не забуду, как вы меня на моем рабочем столе, посреди леса ножовкой по металлу пилили. Спасибо.
Командир снова сидел на полянке за столом и чистил свой пистолет. Я шагнул к нему и споткнулся о колоду, лежавшую на земле.
- Уже который раз спотыкаюсь об эту деревяшку!..
Я в сердцах выругался и только тут внимательно посмотрел на колоду. Похоже, на ней что-то рубили. Там, где была стесана кора, ствол дерева покрывали темные пятна. Вдруг, к моему удивлению, я заметил в складках коры пряди волос. Я склонился чуть ниже, и снова выругался. Это были человеческие волосы!
- Что это?!
Командир толкнул пальцем очки, насаживая их на переносицу, и негромко ответил:
- Мы тут немцам и предателям головы топором рубим.
Я чуть не задохнулся:
- Людям?!
- Не людям,- откуда-то сбоку выскочил наш проводник, а зверям, фашистам!
Его тонкий голос звенел от напряжения.
- Это у вас, у офицерья, патронов завались! Красная армия, мать вашу!.. Жрете от пуза, спите досыта. Пол-России просрали, от немца драпали. Теперь попрятались по окопам, называется – воюете… А мы тут… Твою мать, с фашистом лицом к лицу, на смерть… Зубами его грызем!.. Топор ему не нравится. Глядь, уже и за человеков нас не держит, офицерская морда…
Неожиданно мужичок крутанул ремень автомата, перехватывая его наперевес.
Я отшатнулся. Логвинов шагнул вперед, заслоняя меня своим телом. Казаки схватились за рукояти своих шашек.
- Никишин! – Хлестанул сбоку чей-то окрик.- Совсем сдурел?!
Плюгавенький партизан вдруг сник и, словно резиновая кукла, сдулся до размеров гнома. Я оглянулся на голос и удивился. В дверях землянки стоял три дня назад прооперированный комиссар. Громадные ладони, намертво вцепившиеся в бревна землянки, поддерживали его.
- Иваныч?! – Партизанский командир, никак не отреагировавший на истерику своего подчиненного, удивленно привстал,- тебе лежать…
- А вы тут нашим казакам головы рубить будете?
Командир опустил голову и молча сел на место.
- Езжайте, доктор,- бледное лицо раненого исказила гримаса улыбки,- сами, надеюсь, до своих доберетесь?
Лес едва шелестел листвой. Араб осторожно перешагивал через поваленные деревья и пробирался между сухими ветвями. Казаки, ехавшие сзади, молчали. Логвинов все время порывался что-то спросить или о   чем-то поговорить, но лишь тяжело вздыхал.

Тысячи копыт били в грудь земли. Десятки бричек тяжело кряхтели под тяжестью нашей амуниции. Деревья, тесно столпившиеся вдоль лесной дороги, устали удивляться длине нашей колонны. Вдруг спереди потянулась медлительная тишина, и казаки, настороженно озираясь и поправляя оружие, стали привставать в стременах. Колонна остановилась. Неясное волнение зашелестело по лесу. Оно холодом разлилось по моей груди и я, сам не зная почему, прижал коленями Араба и стал медленно пробираться в голову колонны.
Башня танкетки, в которой обычно ездил командир полка, была опущена чуть ли ни до самой земли. Ее кургузая пушчонка, как мне показалось, взъерошилась от напряжения. Полковник сидел в седле, окруженный полукольцом офицеров штаба и бойцов своей охраны. Плотная, темная масса закрывала нам путь. Я не успел подобраться к группе штабных, как командир полка громко и протяжно скомандовал:
- Принять вправо, шагом, марш!
Лесное эхо совершенно другим голосом, но с теми же интонациями повторило его приказ. Я не успел этому удивиться, как темная масса, застывшая перед нашей колонной, медленно стекла в правую сторону и, зеркально повторяя движение нашего полка, двинулась нам навстречу.
Это были кавалеристы. Когда первая пара почти поравнялась со мной, я чуть не вскрикнул. На них были гитлеровская форма! Наши кубанки на головах, наши шашки на портупеях, наши лампасы!.. В остальном, от автоматов до сапог… Это были гитлеровцы! Но глаза, посадка в седлах, выражение лиц!.. Это были казаки!
Обе колонны, без единого звука, протиснулись друг мимо друга. Мы ушли на восток, пробираясь к линии фронта. Они – куда-то на запад. Удивительным было еще и то, что никто из наших казаков, после исчезновения странной колонны, не произнес ни слова о том, что видел на лесной дороге. Вечером, на биваке я, не выдержав, задал вопрос капитану Чинцову:
- Что это было?
Он поморщился, словно от зубной боли, потом опустил голову и негромко ответил:
- Власовцы. Похоже, наш полковник был знаком с их командиром…
Он замолчал, но я понял, что уберегло всех нас от кровавой схватки на узкой лесной дороге.
Мы выходили из рейда. Под покровом ночи группа накопилась на восточной окраине леса и, перед самым рассветом мы рванули, прорывая вражеский фронт, в сторону своих.
Похоже, группу ждали, и плотный артиллерийский огонь встретил нас за несколько сот метров до линии фронта. Когда они только успели развернуть орудия! Черные столбы вздыбившейся земли, разрывали на части атакующую лаву. Когда в лицо ударили пулеметы, мой Араб резко остановился и чуть не сбросил меня с седла. В следующую секунду конь рванул вперед так, что я едва успел перехватить повод и припасть грудью к его шее. Вдруг резкая боль полоснула по спине. В ту же секунду конь громко заржал и подпрыгнул. Я ударил его шпорами по бокам и он снова понесся вперед. Свои траншеи тоже встретили нас пулеметным огнем. Он был немного пожиже немецкого, но я так и не понял: в кого стреляли наши «Максимы».
Группа вышла из вражеского тыла. Едва линия фронта осталась позади, как мой Араб зашатался. Я хлопнул его по крупу и моя ладонь ощутила кровь. Почти тотчас резкая боль пронзила меня, но коновод, оказавшийся рядом, удержал меня в седле.
- Еще немного, доктор, - сквозь туман, заливавший моей сознание, я почувствовал его волнение.- Мы уже вышли. Сейчас, сейчас…
С седла меня снимали мои фельдшеры. Араб стоял рядом. Мелкая дрожь била его круп, обильно залитый кровью.
- Осколок скользнул по вашей спине и сильно поранил вас и коня,- лицо Логвинова было бледным и беспомощным. Он взглянул в мои глаза и закричал:
- Носилки сюда, доктор ранен!
- Никакого госпиталя,- проговорил я, подтягивая его за ремень к себе.- Если разрез широкий, после обработки стянешь нитками и засыплешь стрептоцидом. И никакого госпиталя, понял?! Я остаюсь в санчасти, никакого тыла, понял?
Он закивал головой, и я потерял сознание…

 Полк медленно вытягивался на свободное от леса место. Это была не поляна, а, скорее, поле. Или вырубка, много лет используемая, как посевная площадь. Посреди нее, немного ближе к дороге, замерло кольцо всадников. Их было не больше эскадрона. Кавалеристы, поставив лошадей хвостами другу к другу, создали почти правильный круг. По посадке, обращению с лошадьми было видно, что перед нами опытные всадники. Почти у каждого из них за плечами весела либо винтовка, либо немецкий автомат. Но их руки, державшие поводья своих коней, лежали без движения на луках седел. В середине круга восседал офицер. Его головной убор походил на опрокинутый, разрисованный котелок с небольшим козырьком. Форма была мне не знакома, но на боку у каждого висела сабля. Я подскакал к группе наших штабных офицеров.
- Что, доктор, - спросил, прищурясь, начальник штаба,- венгерских улан не видели? Вот сейчас и познакомитесь с этими вояками. Могли ведь уйти или, выставив заслон, принять бой и вызвать подкрепление, ан мадьярская гордость не позволила. Сейчас за это будут платить.
Он кивнул полковому переводчику. Тот неспешно подскакал к вражескому кольцу и заговорил по-немецки. В ответ командир, сидевший в центре круга, одним движением вырвал из ножен свою саблю и поднял ее вверх, словно салютую нам. В тот же миг все уланы обнажили клинки.
- Щенок,- начальник штаба скривился,- предлагает нам рубку.
- Порубить их из пулеметов,- предложил полковой артиллерист.
- Товарищ командир,- к нам подскакал командир первого эскадрона,- это же надо?.. Эти сраные венгерцы на нас хер положили?.. Разрешите, мы их мигом в капусту порубим, казаки мы или не казаки?!
Командир полка, все это время молча рассматривавший улан, согласно кивнул.
- И-и-и-я! – Из уст командира эскадрона вырвался какой-то нечеловеческий вопль или визг. Он ударил своего скакуна шпорами и, выхватив шашку, кинулся к венграм. Похоже, его казаки только того и ждали. Со всех сторон к вражескому кольцу кинулись всадники с обнаженными клинками.
Дикий крик потряс небо.
Ржали кони.
Звенела сталь.
Кричали и ревели люди и кони.
Я впервые вблизи видел сабельный бой, и это было страшно…
Казаки откатились назад, и я, к своему удивлению, заметил, что кольцо мадьяр осталось неколебимым. Оно сжалось. Вокруг него лежали тела казаков и улан. В сторону от схватки скакали несколько лошадей без всадников.
В середине вражеского круга по-прежнему спокойно сидел венгерский офицер. Рукоять его сабли была прижата к груди, а отточенное острие тянулось ввысь. На лице вражеского командира замерла улыбка, больше похожая на оскал. Его высокий конь, пытался двинуться с места, и я видел, как острые колени сжали бока скакуна, заставляя его подчиняться желанию всадника, удерживали на месте.
- Вперед!..
Оскаленные пасти коней. Они зубами рвали другу друга. Они били копытами вражеских скакунов и словно равные участвовали в схватке. Теперь на круг улан наскакивали два наших эскадрона. Командир полка ругался и, до предела натянув повод, удерживал своего коня, рвавшегося в бой.
Мат.
Стон.
Звон металла.
Страшный хруст разрубаемой человеческой плоти.
И крик!
Бесконечный крик, лишь отдаленно похожий на человеческий.
Я не заметил, как в бой втянулся почти весь наш полк. Визжащая, кричащая, изрыгающая мат толпа наших казаков кружила вокруг улан, то шагом, то сходу, наскакивая на редеющее кольцо врага.
Лилась кровь.
Падали люди и кони.
Непрерывно ругался командир полка.
- Они нас еще с прошлого века ненавидят,- сказал, стоявший в стременах Чинцов. Его конь, низко приседая, все время пытался влезть в схватку. Мой друг, осаживая своего скакуна, время от времени бил его перчатками между ушей.- Неужели ненависть может быть сильнее страха смерти?
- А что им остается? – Спросил я, понимая, что, в любом случае, ждало улан после встречи с нами. Мы не брали пленных, чтобы не таскать их за собой по вражеским тылам.
Непонятная ярость вдруг стала заливать мою грудь. Откуда-то из темных уголков души наружу полезло что-то нечеловеческое. Я почувствовал пьянящий запах крови. Мне хотелось убивать людей. Рвать их зубами, рубить шашкой, душить руками. Лицо заполыхало. Я с трудом удержал своего коня, почувствовавшего мое состояние и почти кинувшегося в бой.
На поляне не было людей.
Чудовища в человеческом облике с невиданным упоением терзали друг друга.
И я хотел быть одним из них. Злоба ко всему окружающему душила меня. Еще миг, и я нырнул бы в этот омут ярости и крови…
Тут что-то освежающее коснулось лба. Это был просто ветер. Прохладный порыв воздуха высушил пот и я пришел в себя. Душная волна немотивированной злобы, лишающая меня контроля над своим телом и разумом, отступила. Более того, мне стало стыдно за то, что я на мгновение перестал быть человеком.
Теперь я рассмотрел командира улан. Офицер был молод. Мне показалось, моложе меня, лет двадцати, не старше. Он едва удерживал танцующего от возбуждения скакуна и только сабля неколебимо смотрела в небо. Отрешенное, бледное лицо. Может быть, он молился или вспоминал маму? Но все – глаза, глядевшие вдаль, бесцветные, плотно сжатые губы, небольшие бугры скул – все было частями безжизненной маски. Человек простился с жизнью. Его сердце еще билось, а руки сжимали оружие, но души в нем уже не было. Что поддерживало в нем жизнь в эти последние минуты: привычка, память, долг, честь?..
Кольцо улан сжалось до предела. Еще миг и крупы кавалерийских коней упрутся в командирского скакуна.  Юноша в офицерском мундире медленно обвел взглядом поле брани, усыпанное убитыми и ранеными людьми, поднял лицо к небу и бросил свою саблю на землю. Мгновение, и уланы последовали примеру своего командира.
Наш полковник вздохнул и, дернув щекой, удовлетворенно кивнул.
 Я повернулся к своим фельдшерам:
- Работаем вместе. Времени нет и потери большие. Быстрее,- я подхлестнул их матом. Это было, скорее волнение, чем недовольство. Я впервые видел такие страшные рубленые раны и понимал, что большую часть казаков мы просто не довезем. - Когда я перевязывал очередного раненого, за спиной глухо закашляли пулеметы.
Эскадрон венгерских улан пал смертью храбрых, взяв за это немалую плату.

 Чинцов волновался. У него дрожали руки. Я впервые видел своего друга в таком состоянии. Он, почему-то, внимательно изучил мое лицо и только потом, тяжело вздохнув, присел на табурет.
- Доктор,- голос капитана был задумчиво отрешен.- Вы простите меня, если мои слова покажутся вам несколько странными. Мы знакомы не первый день и…
Он замолчал, полез в карман за папиросами, потом, не достав ни одной, положил пачку на столик.
- Миша…
Это обращение не столько удивило, сколько напугало меня. Это было необычно среди казачьих офицеров нашего полка, но мы, не сговариваясь, с первого дня знакомства обращались друг к другу только на «вы», по фамилии или званию. И тут это доброе, ласковое и от того вдвойне страшное «Миша». Я почти перестал дышать.
- Не знаю,- он, наконец, достал папиросу и закурил,- не спрашивайте, не отвечу, как не могу и самому себе объяснить это чувство, это ощущение. Но я знаю, уже дня три знаю, что в первом же бою будут убит. Отговариваю себя, пытаюсь забыть все подобные случаи озарения, уповая на то, что это все предрассудки, а не могу. Не могу и все тут.
Неожиданно для себя я понял, что у Чинцова изменился голос. Он стал не только глубже, но и музыкальнее обычного. В глубине его звучало что-то, похожее на далекий рокот морской волны. Из него еще не ушли колокола молодости, но в нем уже звучали органы мудрости.
- Чинцов!?..
Едва выдохнул я, и он улыбнулся. Что-то далекое, понятное только ему одному скользнуло по серым, как мне сейчас привиделось, губам друга:
- Я вам никогда не рассказывал,- он, как-то ищуще, взглянул на меня.- Я из семьи репрессированных.
Теперь я видел в его взоре печаль.
- Вы меня поймете. Мы около двух лет вместе на линии огня, и я не знаю почему, но мне хочется все вам рассказать. Не взвалить на ваши плечи мой груз или мою боль, а просто,- он замолчал, втянул в себя папиросный дым,- никто ничего не знает обо мне. Вот и хочу, чтобы вы, мой единственный друг, хоть немного знали, иначе от меня ничего и не останется на этой земле…
Их арестовали осень тридцать седьмого. Мои родители потомственные московские интеллигенты. Папа был архитектором, мама работали врачом в Боткинской клинике. Оба были честными и добрыми людьми. В партии не состояли и, по роду занятий, были совершенно далеки от политики. Много думал над этим и до сих пор не могу понять, чем они могли быть опасны для советской власти?
Чинцов улыбнулся, и в этом свете, чуть промелькнувшем на его губах, было что-то просительное и робкое. Глядя на лицо друга, я подумал о том, как война очерствила мои чувства. Еще недавно, я бы кинулся тормошить, успокаивать его, а сейчас просто слушал, курил и слушал.
- Я в это время отдыхал во Фрязино, у бабашки. Домой приехал вечером, через неделю после их ареста. В воротах меня встретила наша дворничиха, баба Васа. Она передала мне чемоданчик с моими книгами и документы. «Тебе туда не надо,- сказала она,- уходи и тут больше не появляйся. У тебя мамина фамилия, даст Бог, не найдут. – А когда я повернулся, добавила:
«Им там будет легче, если тебя не возьмут. Они будут знать, что их семя не выпололи и не сожгли в печи. Герои хороши только в сказках»…
Утром я забрал документы из университета и отдал их в архитектурный институт. Его и я закончил перед самой войной.
Мой друг достал из пачки очередную папиросу:
- Это, наверное, подло, но я послушался бабу Васу и не пошел заявлять о себе.
Он снова внимательно посмотрел в мои глаза, словно спрашивая совета или желая услышать мое мнение о происшедшем с ним.
Я молчал. Мне нечего было ему сказать. Моя старшая сестра и ее муж, оба большевики со стажем партизанской войны и занимавшие в тридцатые годы немалые должности, прошли через арест и тюрьму. Их выпустили в сороковом. Сначала ее, потом его. В знак возврата доверия или недоказанности вины им вернули партбилеты. Ему даже предложили   какую-то должность в правительстве Узбекистана. Но вчерашний зэк отказался от такой милости и поехал директором крошечной школы в забытый богом и людьми горный район. Там не было больницы, и сестра, врач по образованию, заняла должность сельского фельдшера. Позже я понял, что они оба хотели одного: исчезнуть с глаз, как знакомых, так и НКВД. Они просили меня и младших братьев только об одном - никогда и никому не рассказывать об их аресте.
«Не дай Бог, вас потянут»,- сказала сестра, прощаясь со мной перед отъездом.
Мой друг мог пойти и добровольно лечь на плаху. Это было храбро, но глупо. Он, по-моему, выбрал единственно правильный путь – остаться в живых, стать человеком и не забыть ни палачей, ни их жертв. А ощущение вины, душевная боль, они свойственны любому порядочному человеку, живущему в нашей стране. Но, чтобы я сейчас ни говорил, это не избавит Чинцова от чувства вины.
- Вот и вся моя история,- Чинцов вдруг достал из кармана партбилет и вытянул из него узкую бумажную ленту.- У меня к вам еще одна просьба. Это адрес моей бабушки.
Клуб табачного дыма медленно выполз из его рта.
- Когда все кончится, после войны, найдите ее,- капитан судорожно сглотнул,- и расскажите ей обо мне… Обо всем, что нам пришлось пережить… Вместе пережить…
Голос Чинцова вдруг опустился до шепота. На миг мне показалось, что в горле друга клокочет рыдание. Но нет, он говорил тихо, но ровно.
- Хотел вам хоть что-то оставить на память о себе, но оказалось…
Он замолчал. Я достал бутылку спирта и до трети наполнил два стакана.
- Может, это,- Чинцов снял с груди коробку с биноклем, которым дорожил и никогда не расставался.- Это настоящий Цейс. В сорок первом я сам снял его с убитого немца.
Всю ночь мы пили и пели. Он исполнял русские романсы, а я - арии из оперетт.
Капитан ушел к себе на рассвете. Я едва успели сомкнуть веки, как нас подняли по тревоге. Полк снова уходил в рейд.
Я скакал на своем высоком гнедом дончаке и радовался, что совсем недавно необученная и нервная монголка, на которой я ездил последнее время, поранила ногу. Коновод привел мне этого коня. Сейчас я убедился, что казак был прав, говоря, что это настоящий строевой скакун. Гнедой сам, когда надо было, ложился и сам, словно понимая слова далекой команды, поднимался. Конь дрожал от звуков боя, но терпеливо ждал, пока я вставлю ногу в стремя и сяду в седло.
В небо рванули черные столбы земли. Теперь нас обстреливала артиллерия. Что-то толкнуло в грудь, я поднял голову и увидел Чинцова, припавшего к гриве своего коня. Капитан несся метрах в двадцати впереди  меня, когда его накрыл черный куст разрыва. Я увидел, как во все стороны полетели куски конского и человеческого тел.
Мою грудь рванул крик. Гнедой взлетел в воздух, и подо мной мелькнула кисть правой руки в черной перчатке. Она, все еще сжимая обрывок повода, лежала на краю воронки, через которую перепрыгнул мой конь.
- Чинцов!..
               
Пыль стояла над полем. Ее было так много, что мне стало казаться, что горькое сизое облако накрыло весь мир. А ее снова и снова выбивали из земли. Ранним утром это делали бомбардировщики противника. Потом, как будто дав нам часовой перерыв на сбор раненых и убитых, за нас принялась дальнобойная артиллерия.  Крупнокалиберные снаряды выбивали пыль не только из земли, но, как мне казалось, и из моей кожи. Я лежал в крохотном окопчике неподалеку от перевязочного пункта и смотрел в небо. Из ее серой, дымчатости робко проглядывала далекая голубизна, казалось, что даже она запылилась до самой своей бесконечной глубины. Временами я сливался с землей, становясь ее крохотной частицей. Тогда эти тяжелые стальные гвозди впивались в мою грудь, спину, плечи. Тупая боль рвала меня на части, разбрасывая по полю кусками рыхлого чернозема. Удары чередовались с треском рвущейся кожи и далекими утробными стонами бездны. Это не я, это земля устала от боли, крови и ненависти. Это мы, ее дети, терзали своей бесконечной гордостью и уверенностью, что выше нас никого нет, ее тело. И я вдруг понял, что и ее, Земли, бесконечному терпению приходит конец…
  - Товарищ капитан, доктор,- я вздрогнул, увидя над собой голову Логвинова,- раненые… Обстрел прекратился… Раненые…
Я с трудом оторвался от земной груди и выбрался из окопа.
Крик. Мат. Стоны. Бинты. Шины. И кровь… Кровь, исторгаемая истерзанным телом. Земля устала. Сколько это может продолжаться? На свете нет существа злее и чудовищнее человека. Откуда эта бездонная жажда убивать, причинять боль, издеваться?! Человек. Зверь. Нет, на земле нет такого зверя.
Стол подпрыгнул и все вокруг снова застонало. Удар. Еще удар.
- Доктор,- я вижу распяленную пасть… Нет, это глотка… Нет, это широкораспахнутый рот. Это мой санитар,- полковая артиллерия! – Теперь я понимаю, что это крик, а не рев,- Они нащупали нас. Бегите!
Прямо на пороге палатки меня застает разрыв. Земля кидается в лицо, сзади трещит брезент. Его полосуют осколки снаряда. Я снова вскакиваю, бегу, и в глубине сознания всплывает слово «вилка». Следующий снаряд мой. Я опять падаю и земля, взвыв от боли, тяжело бьет меня в грудь и спину…
Тишина!.. Это странно, но вокруг меня ни звука. Тишина. Что-то прикасается к губам, и жажда рвет грудь. Я пью, пью, жажда отступает. И только тут, краешком сознания я понимаю, что должен был чувствовать воду на языке и слышать глотки, но ничего не чувствую и не слышу.
Я распахиваю глаза. Напротив меня женское лицо. Незнакомое женское лицо. На нем шевелятся губы, но я снова ничего не слышу. Мне страшно. Я ничего не чувствую. У меня нет тела! Мне страшно. Я хочу закричать, рвануться, но все остается по-прежнему без звука и без движения. Незнакомка протягивает руку куда-то выше моих глаз и снова беззвучно говорит. Шевелятся ее губы, белеют зубы и между ними мелькает розовый язык. Как-то замедленно понимаю, что ее ладонь находится там, где должен быть мой лоб. И снова пугаюсь. И только тут осознаю, что на женщине белый медицинский чепчик.
«Я тоже врач»! – Кричу изо всех сил.
Тишина, в которой нет ни шелеста ветра, ни звука падающей воды, не отвечает.
В глазах женщины, теперь я вижу вокруг них сеть морщин и понимаю, что она не молода, появляется понимание. Перед моими глазами снова мелькает ее рука, но теперь в ней крохотный квадратик бумаги. Она склоняется над ним, потом подносит его к моему лицу.
«У вас тяжелая контузия, - читаю неровную строку, - вы в госпитале».
Хочется вздохнуть. Женщина что-то говорит, и в этот раз я понимаю движение ее губ:
«Все пройдет,- говорит она,- все пройдет».
Тишина проглатывает меня. Где-то в глубине сознания мелькает: «Это, наверное, морфий. Надо поспать».
Из серой дымки рассвета выплывает лицо отца. Он что-то говорит, но я вижу только шевелящиеся губы. Тогда отец машет рукой и начинает снимать с себя одежду. Теперь я вижу за его спиной обрывистый берег реки Кара-Яр, только эта стремительная муть может называться «Черной». Отец сбросил нижнюю рубашку и махнул рукой:
- Ну, наперегонки? Юрий стережет одежду.
Брат разочаровано уселся рядом с бельем. Отец первым кинулся в ревущую воду. Вслед за ним прыгнул Борис. Он был шустрее всех нас. Потом нырнул я. Ледяные объятья жадно схватились за грудь. На миг мне показалось, что я никогда не выплыву из этой круговерти, но впереди мелькнула голова отца, я поднял руку, и боль пронзила ее до самого плеча. Глаза сами собой распахнулись.
В высокие окна лился прозрачный рассвет. Я огляделся и только потом вспомнил, что я в госпитале и перед сном был неподвижен. Но теперь я сидел, и голова вертелась во все стороны. Вдруг что-то повело меня в сторону. Оказалось, что это мой сосед слева тянет меня за рукав. Его губы шевелились, но я ничего, кроме далекого шелеста песка, не слышал. Он улыбнулся и показал на губы. Я открыл рот и попытался     что-то сказать. Язык и горло казались отмороженными. Сосед снова улыбнулся и достал из-под подушки ученическую тетрадь. В нее был заложен карандаш.
- Только сутки и полежал, как бревно. А врачиха сказала, что дня три двигаться не сможешь.
Я снова попытался ответить, но ничего не получилось. Я ощупал пальцами шею и горло. Все было нормально.
Сосед снова улыбнулся и протянул мне тетрадь с заложенным в нее карандашом. Я, почему-то, с трудом ухватил тонкую шейку карандаша, но, сколько ни старался, грифель с места не сдвинулся. Вместо букв на бумаге, отвечая моим усилиям, медленно расплывалась жирная точка. Страх заставил сжать зубы. Но и новая попытка написать хоть слово оставила лист чистым. Раненый, а я увидел под его рубашкой забинтованную грудь, сочувственно покачал головой. Если мозг так поражен, то… - я с трудом оборвал себя и, чтобы не думать о плохом, огляделся. В палате стояло кроватей десять. Часть из них была пуста.
«Интересно, где мое обмундирование? - Я вдруг почувствовал себя голым,- где мой «Вальтер»?
Сосед, похоже, понял меня без слов. И снова ухватил свою тетрадку.
«Обмундирование в каптерке. Твой шпалер в оружейке. Не спеши жить, капитан. У окна лежит безногий майор-артиллерист, и тот собирается домой. Жениться хочет. Все образуется. Главное, яйца целы».
Сосед, по-всему, расхохотался, но я видел только его зубы и язык в глубине рта. Я привстал и с некоторым страхом протянул вперед ноги, собираясь встать с кровати.
«Туалет во дворе,- перед глазами снова появилась тетрадь,- или подожди нянечку».
Я привстал и едва успел поймать край кровати, чтобы не упасть в проход. Стены шатались, и я поспешил снова лечь в кровать. Встал я с нее только на третий день и осторожно двинулся в сторону двери. Меня шатало и, чтобы не упасть, я делал крохотные шажки и держался за стены. У самого порога в голове загудело, в ушах зашелестел песок, в виски ударила боль. Но я должен был научиться ходить, потому что труднее всего мне давался туалет. Я стеснялся нянечек, помогавших мне. Со второго этажа мы спустились вместе с одним легкораненым солдатом. Он ушел в курилку, а я долго сидел на ступенях крыльца, вдыхая свежий воздух и радуясь пыльной голубизне неба. Идти дальше я не решился. Подняться в палату меня заставила незнакомая медсестра. Она что-то выговаривала мне, но я ее не слышал. Похоже, она поняла, что я глухой и, прекратив попытки вразумить меня, помогла подняться на свой этаж. Там меня подхватил сосед по палате.
Я несколько раз пытался что-то написать, но только к концу недели мне удалось вывести свое первое слово. Я долго рассматривал незнакомый подчерк, удивляясь тому, как мои ровные, крупные буквы превратились в мелкие значки, собранные из коротких, угловатых прямых. От попытки написать письмо домой я сразу же отказался. Мое послание вместо того, чтобы успокоить моих родителей, могло их только испугать.
Только к концу второй недели я научился хорошо ходить. Голова кружилась все реже. Руки почти не дрожали и лишь мелкие движения вызывали затруднение. Подчерк не вернулся и, что было для меня особо странным, труднее всего было начать писать. Стоило мне остановиться, как грифель, словно приклеивался к бумаге, не в состоянии сдвинуться с места. Появилось такое ощущение, что силы рук не хватает для того, чтобы сдвинуть карандаш с места. Ни слух, ни речь не возвращались. Мой лечащий врач успокаивала меня, утверждая в своих записках, что со временем все восстановится. Только сколько времени потребуется на это, она не знала.
Мы ждали обеда. Вдруг в шелест песка, бесконечно текущего в моих ушах, ворвался возглас:
- Третья кавдивизия!..
У меня потемнело в глазах. От неожиданности я вскочил с койки. Мой сосед тоже приподнял голову с подушки, но не понял - он услышал то же самое или это мой бред?
- Офицеры из третьей кавдивизии есть?! – Громкий, привыкший командовать голос заставил всех моих соседей повернуться в сторону входа в палату.
Жаркая волна стекла из головы в грудь. Похоже, они слышали тоже, что и я. Я шагнул к двери, распахнул рот и крикнул изо всех сил:
- Есть!
Даже не неожиданно вернувшийся слух и голос поразили меня, а собственный крик, болью отозвавшийся в ушах.
- Я здесь! Есть офицеры! Я здесь! – Может быть, шептал, может быть, кричал я, страшась и радуясь вновь обретенным слуху и голосу.
Дверь с треском отлетела в сторону. В палату вошел высокий майор. Он недоуменно уставился на меня. Похоже, я продолжал говорить, как заевший патефон.
- Ты, это, майор, не бойся,- раздался сбоку незнакомый дребезжащий голос. Я оглянулся и увидел, что это говорит мой терпеливый сосед слева.- Он не сумасшедший. Он три недели после контузии ничего не слышал и не говорил. Только сейчас прорвало.
Оказалось, я продолжал что-то говорить себе под нос.
В глазах майора появилось что-то хищное:
- Представьтесь!- Его резкий голос хлестанул меня, словно нагайка.- Я офицер дивизионной разведки.
- Капитан медицинской службы,- я назвал свою фамилию и, боясь, что голос снова исчезнет, заторопился,- старший врач кавалерийского полка. Прохожу лечение после тяжелой контузии.
Глаза майора ощутимо уперлись в мое лицо:
- Три минуты на сборы. Во дворе ждет «додж». С местным начальством все обговорено. Быстро!
Он вышел из палаты и из коридора снова послышалось:
- Офицеры из третьей кавдивизии есть?!..
В «додже» сидели обожженный, перевязанный лейтенант-танкист и тощий артиллерийский капитан с плечом, замотанным бинтами, сквозь которые проступала свежая кровь. Я продолжал что-то говорить, но они, словно не слыша меня, не отвечали. С большим трудом мне удалось закрыть рот. Из корпуса выскочил майор. Он прыгнул за руль машины и, почти с места, выжал полный газ. Минут десять машина летела, как будто, за нами гнались. Майор все время смотрел на часы и оглядывался. Вдруг я услышал сзади частые хлесткие удары танковых пушек. Сначала мне показалось, что они звучат у меня в голове, но мои соседи тоже принялись вытягивать шеи и поворачиваться назад. Майор склонился к рулю и снова увеличил скорость.
Я оглянулся, и мне показалось, что над тонущим на горизонте зданием госпиталя появились клубы пыли или дыма.
Мы въехали в лесопосадку. Наш водитель сбросил газ, чуть притормозил и повернулся к нам:
- Немцы прорвались.- Лицо майора было спокойно, но голос звенел от волнения. И я радовался тому, что слышу его.- Это их танки. Мне повезло, что мы разминулись. Я думал, что у меня есть еще минут тридцать – сорок, ан оказалось, что нет. Это комдив послал меня вывезти раненых офицеров нашей дивизии.
Майор, одной рукой управляя машиной, другой достал портсигар и сунул мне. Я прикурил ему и потом – три папиросы нам.

Старший врач дивизии Сафинов встретил меня разочарованным взглядом. Он отстраненно выслушал мой доклад, хмыкнул, взглянув на мелкую дрожь, снова забившую кисть правой руки, прижатой в приветствии к виску. Подполковник всем своим видом показывал, что не ожидал меня увидеть. Я едва сдержался, чтобы не сказать ему в лицо об этом, невольно вспомнив слова погибшего весной капитана Чинцова.
- Н-да,- наконец он кивнул, приглашая меня присесть к своему столу,- вам везет. Вчера я послал врача на ваше место, а сегодня у нас освободилась должность старшего врача отдельного танкового полка. Можете, хоть сейчас, выехать к месту службы. Сегодня я добрый и дам вам свой «Виллис».
Я, стараясь, не думать о взгляде своего начальника, с укоризной смотревшего на мои попытки расписаться в бумагах, коротко спросил:
- Вы позволите заехать в свой полк, хочу со своими товарищами попрощаться.
- Езжайте. Они на старом месте.
Еще не остановив машину, я увидел бегущего ко мне Логвинова. Клуб пыли, рванувшийся из-под тормознувших колес, покрыл моего фельдшера с головы до ног. Логвинов, почему-то, снял с головы фуражку и шагнул ко мне. Мы обнялись. Он по-мальчишески всхлипнул:
- Столько лет вместе, - его грудь со свистом втянула воздух -… Я верил, что еще встретимся. Я верил… Вас там, когда засыпало. Мы решили откопать, чтобы, значит, по-человечески похоронить. Чтобы не бросить, как всех…- он шмыгнул и вытер рукавом нос, чтобы крест там или звезду. А когда откопали. Вижу, у вас жилочка на шее бьется. Я тронул, кричу:
 – Жив! Жив наш доктор и сразу в грузовик, и в госпиталь… А сам не чаял. Лицо черное, губы синие…
Мои губы с трудом вымолвили:
- Жив. Спасибо. Жив…
Он оглянулся и, как-то виновато, махнул рукой:
- Там новый врач, мальчишка совсем. Мы, это, вещи ваши собрали. Я собирался домой, вашим родителям послать... Да тут немцы…
Я снова прижал его к своей груди:
- Не волнуйся, увидимся, я буду тут, недалеко, в танковом полку, встретимся…

Так я простился с казачьей жизнью.

Мы увиделись через пятнадцать лет.
В Ленинграде, под аркой Главного Штаба из вереницы проходящих на Дворцовую площадь людей вдруг раздался крик:
- Капитан! Господи, капитан!
Я оглянулся и не сразу признал в высоченном грузном мужчине, одетом в модный кожаный реглан своего фельдшера, худенького старшего лейтенанта Логвинова.
Он сгробастал меня громадными ручищами и, чуть не задушив в объятиях, закричал:
- Жив! Я знал, что мы встретимся. Я знал, что смерть подавится тобой. Я знал! – Он отстранил меня, - а почему только майор?..
Я, с трудом сдерживая волнение, душившее меня, пожал плечами:
- Я врач, а нас званиями не жалуют.
Логвинов, как во время последней встречи, ткнулся носом в мой погон и всхлипнул:
- Жив! А я до конца войны хранил вашу бурку, все думал: заедете, заберете…
- А я до сих пор вожу свои парадные шпоры.
Мой бывший фельдшер знакомо всхлипнул и кивнул:
- Помню. Они звенели, как серебряные колокольчики.
Борис Майнаев