И. Б. Я родился в третьестепенной стране

 "Я родился в третьестепенной стране"


                Шествие

Он вошел в меня из воздуха. Нет, не печатным словом, а каким-то эхом. И даже, как я сейчас уже понимаю, - гулом.  Наверное, всё нужное ловится из воздуха, впитывается порами, и набирается в грудь легкими.  Я услышал его голос среди множества голосов и выделил. Это он, а никто иной. Я услышал его в себе самом и понял, что он жил во мне, а я не знал. И этот голос разбудил знание.
Что же я понял? Я понял, что жизнь совсем не такая, какой я ее себе представлял. Ее пространство неизмеримо шире и глубже и можно жить совсем не так, не теми перспективами студенческого билета и трудовой книжки, а выходящими за пределы как бы самой биографии.  Именно поэтому потом и сам он не хотел, чтобы его стихи связывали с его биографией.  Хотел, чтобы они   воспринимались надмирно, как и были написаны.  Как были унесены из всех обстоятельств жизни. Но ведь не сразу. Они выходили не то, чтобы за пределы быта, повседневности, но все это само собой включалось, перемешивалось в одно и неслось все вместе вперед по никому неведомому маршруту.  Шествие шло от комода, дивана по комнате, по лестничной клетке, по улицам, по Москве, мимо каналов по мосту, мимо Кремля и опять по улицам, все быстрее и уходило, и неслось в неопределенности. И такие слова, как пространство и космос ничего не говорят, здесь говорит гул. Просто гул, в котором все слова, поэтому он все говорит и объясняет.
Я был в восторге, что так можно писать.  Безоглядно.  Не прислушиваясь к старшим, не обращая внимания на замечания. 
- Так нельзя!
 - Это ошибочно.
 Просто нестись. Нестись за чем-то к чему-то, потому что тебя несет неизвестно что.  В восторге, ужасе, и уже горести печали от непонимания. И невозможности объяснений.
И опять повторять забытому другу:
- Нас ведет Крысолов, повтори!
И он отвечает, отвечает постоянно непременно отвечает.
- Нас ведет Крысолов, Крысолов, нас ведет Крысолов, повтори.
И мы охотно и по зову сердца, шли за ним, а не  за  пионерским горном политиков. А мы ведь не крысы, мы летучие. Мы уже летим. И это ощущение полета, эту память полета уже не забыть никогда.  Не выбить никакими, самыми строгими взысканиями.  Окриками. Приказами.
Не крысы, но и Арлекины, и Влюбленные, и все персонажи всех театров всех времен.
Я нашел его в себе.  И мне казалось странным, что не я это написал. И я сразу стал тоже писать. Казалось, что это легко и всем доступно. Писать потому что я хотел опять летать, но уже самостоятельно, без посторонней помощи, на собственных крыльях.  И я писал, и писал свободно и не оглядываясь ни на кого из школьной программы, и получалось и получалась белиберда.
Слова при отсутствии смысла. Уже не слова, а буквы.
А там, в нем был смысл. Хотя в чем он был неизвестно.  Его смысл был в самой речи. И сама речь давала ему смыслы. А мне не давала.  И я перестал писать и занялся делами более практичными.
Надо же, вспомнил. Это было зимой 1972 года. Той зимой, которая после осени.  Я учился на втором курсе. И каким-то образом попал в театр «На ладони». Он так назывался потому что в театре не было сцены, и мы вместе с артистами, находились на одной плоскости, как «На ладони». Артисты были закрыты легкими черными ширмами, неожиданно возникающими из ниоткуда и еще неожиданнее, раскладывающимися и ширящимися, а потом опять складывающимися и открывающими артистов в черных трико, и опять скрывающими их, в черном, сливающемся в одно фоне, оставляя, открывая нам только светлые белые лица. И только при движении мы видели углы коленей, локтей, плеч и круглые бедра девчонок.  Вернее, артисток.  Ширмы могли переходить с места на место вместе с артистами, под ширмами видны были ноги в черных баретках. «Чешках», как тогда назывались эти тапочки.  Ширмы двигались, путая пространство.   И это был уже не просто зал, стены которого ты только что видел. Не большой зал совсем, в стены его со всех сторон только что упирался взгляд. А это были уже закоулки, коридоры и лабиринты, из которых неизвестно как выбраться.
И это пространство наполняли стихи. Стихи звучали отовсюду. Из всех углов, из всех ширм.  Их читали, хором, дуэтом и по одиночке, выходя в центр, освещенный, очерченный кругом софитов. Стихи звучали медленно, отчетливо, а потом горячо и совсем сбивчиво от скорости и напора слов.
Вот там я и услышал впервые его стихи. Он выделялся среди всех. Спутать его было невозможно.
Артисты, такие же молодые, такие же восемнадцатилетние мальчики и девочки, как и мы, зрители, читали стихи так, что ты слышался гул всех времен. Голоса всех времен.  И все это звучало сейчас, словно сейчас и рожденное.  Это были их стихи, их чувства, их переживания, в чем не приходилось сомневаться. И то, что это были мои ровесники, означало, что и я включён, включаюсь, я допущен в это духовное пиршество.
Трудно познакомиться с человеком. А здесь это было не трудно. Тебя приглашали к знакомству, причем к знакомству лучшей части человеческого. К поэзии человечества.
Есенин, Блок, Маяковский, Тютчев и Фет, стихи поэтов военной темы, не вернувшихся с войны и он. И его стихи сразу выделялись из всех, узнавались и слышались. Они были совершенно новые, свежие, написанные нашим современником. Хотя уже прошедшие долгий путь, испытанные временем, написанные десять лет назад, кто бы мог подумать, 10 лет! в 1961 году, и, наконец, докатившиеся до нас.
Это место Москвы называется Якиманка.  Мимо кинотеатра «Ударник», по мостику, направо, мимо плавучего ресторана, в переулочек налево. От канала буквально несколько шагов, там пряталось старое здание Дома Культуры, уже не существующее, снесенное ветрами времени. И там, на втором этаже была эта комната, обтянутая черным сукном, где читались стихи.
Я сразу узнал, что его стихи – запрещенные.  Этого оказалось довольно. Больше ничего о нем не было известно. А он к этому времени уже и улетел от нас, а мы ничего не знали.
Конечно, раз приглашались к знакомству, я не стал противиться и познакомился и с Кобозевым, Сан Санычем, совсем юным снявшимся в фильме «Друг мой, Колька!», режиссёром спектакля и педагогом,  и с Дмитрием Питерских, художником из Питера, который и завёз в этот московский театр  Ленинградского поэта.  А потом познакомился и с актерами в черных трико: экономистом Левиком, скоро свалившим в Америку, милиционером Константином Богдановым, прошедшим Афган, но убитым в Чечне, бухгалтером Таней  Богацких,  будущим критиком и актером Петей Черняевым и  другими  таксистами, уборщицами, студентами разнообразных вузов, только начинавшими свою жизнь, а теперь к этому времени уже благополучно завершающими ее.
Вскоре и я сам зашел за ширмы, в чёрные лабиринты и читал стихи любимых поэтов.  Так началась другая жизнь. За гранью биографий.




                «Ниоткуда с любовью»
Раньше его стиль, его чтение завораживало, теперь от него тошнит. Кроме невероятного апломба, неестественной позы – ничего не осталось. "Ниоткуда с любовью" - да это же говорит сам люцифер: одинокий, брошенный, отринутый в своей непомерной гордыне. Где это «ниоткуда» - так полюбившаяся масс-медиа? Нет, это не в «третьестепенной стране». Это нечто возвышенное и загадочное. Что только не названо этой фразой. Песни, передачи, фильмы, рассказы. Кто он русский, еврей, американец, венецианец? Гражданин какого-то мира? Нет он никто из них. Ни по культуре, ни по национальности, ни по происхождению. Отказавшийся от всего. И предавший всё. Ставший в своем самомнении выше всего. Никто из никого. Есть люди, меняющие родину, национальность, пол. Тут хоть какая-то определенность. Но есть люди без всего. Вот где появляется эта «ниоткуда». Сама геенна.
А почему же «с любовью»? Да какая тут любовь. Тут обида. Он любит, а его – нет. Он должен показать эту любовь, как можно более эффектнее. Эта любовь не то чтобы больше ангелов, куда им, но и «Самого». Конечно, он не может назвать это имя. Он же Люцифер. Это имя ему как смола. Он так любит, что извивается ночью «на простыне». «За горами, которым нет конца и края» - вот адрес ложа. И взбивает себе подушку, которая остается жгучей и бессонной. И он страдает. Это не страдания. Здесь точно описаны мучения. И причина мучений – гордыня. Он так любит, больше «самого» с его какой-то тихой и незаметной, прохладной любовью. Его любовь должна быть всем заметна, горяча как сама геенна «надцатого мартобря». То есть, она никогда не даст ему покоя. Ни надцатого числа, ни означенного неизвестного астрономам месяца - мартобря...


                Шарманка
Не придумали автомат для колки дров, сам бери колун и-и-и, хрясь по сердцевине тупым колуном. Не придумали механизм для колки льда на тротуаре. Узкоглазые и желтолицые московские дворники, как недавно поэты 70-х, орудуют теперь ломом и скребком, очищая дорогу на улицах нашего детства. Но уже давно есть механизм для писания стихов. Это не такой сложный процесс оказался, не такой интеллектуальный как взмах колуна, метящего в трещинку полена и меткий удар лома в заледеневший и скользкий асфальт. Он заводит скрипучий механизм и начинает гнусавить на одной ноте бесконечно долго и заунывно, иногда подвывая для убедительности, а потом что-то трескается, обрывается. Конец. Но не потому что конец. Этот вой бесконечен. Конец, потому что кончился завод пружинки. Можно завести и на час, и на день, и на два. Но заведен на несколько минут. А то все разбежались бы, заснули. Завод рассчитан, чтобы не заснули. Гнусавый голос не признак трагического актера.
Автомат так же гнусаво, на своем итальянском говорит с официантом в Венеции. Вроде бы всего-навсего что-то о кофе, или о пепельнице, но звучит словно он и официанту читает свои стихи. Эта запрокинутая голова, застывшая навсегда поза, этот тон механической шарманки, доведенной до совершенства, не оставляет его никогда. Все до мельчайших граней отточено, доведено до нечеловеческого совершенства. Был человек, а стал машиной для писания стихов.
Если он читает стихи, ему невозможно сделать замечание. А когда друг юности только собирается открыть рот, чтобы произнести первую строку, то шарманка уже готовит скрипучие замечания и произносит, непререкаемо и безапелляционно, не дослушав.
Он в профиль похож на Данте, так его рисуют художники, в лавровом венке, фотографируют фотографы, совсем немного убирая от носа в редакторе. Так некогда Соленый, персонаж Чехова, говорил, что похож на Лермонтова, особенно в профиль. Думали, что поэт. Оказалось – убийца. Убийца поэзии.



                Третьестепенный и второсортный

«я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы»

«Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках».

 "Страна оставалась второстепенной, если не третьестепенной державой; единственным, что оправдывало ее претензии на величие была ее физическая величина и размер военной машины..."
                Так он пишет о своей Родине, не называя ее имени.  Не  назовем имени и этой скрипучей шарманки, которая почему то гнусавит на том языке, на котором говорят на ее Родине.  Я бы брал с шарманки оброк за использование русского языка.

Только третьестепенный поэт может назвать свою родину "третьестепенной". Родина - это всегда важнейшая страна, давшая и жизнь, и язык.
Второсортный поэт не обласканный даже нагайкой… Это беда, это катастрофа.


                Два стихотворения

Памяти поэта Леонида Губанова (1946 -1983)

В этом году поэту Леониду Губанову исполнилось бы 75 лет.  Но он умер молодым, предсказав свою смерть в 37 лет. При жизни он практически не печатался (по сути всего 12 строк в «Юности») а после смерти, как им и было предсказано, стал издаваться довольно широко. Уже вышло пять толстых томов его стихотворений, и мы читаем стихи, как он и писал «в пятом томике, неизвестного мне издания»; сборник воспоминаний современников, книга переводов, защищены две диссертации, издана научная монография. Библиография книг, статей, публикаций, о Губанове занимает сотни страниц. Не будем здесь на этом останавливаться. А лучше в его память опубликуем стихотворение.
Родина, моя родина,
Белые облака.
Пахнет чёрной смородиной
Ласковая рука.
Тишь твоя заповедная
Грозами не обкатана,
Высветлена поэтами,
Выстрадана солдатами.
Выкормила, не нянчила
И послала их в бой.
Русые твои мальчики
Спят на груди сырой.
Вишнею скороспелою
Вымазано лицо.
Мальчики сорок первого
Выковались в бойцов.
Бронзовые и мраморные
Встали по городам,
Как часовые ранние,
Как по весне - вода!
Что по лесам аукают
Бабушки из невест?
Вот запыхались с внуками,
Памятник - наперерез.
Имени и фамилии
Можете не искать,
Братски похоронили
Ягоды у виска.
Кто-то венок оставил,
Может быть, постоял.
Кто-то опять прославил
Звёзды и якоря.
Знай же, что б ты ни делала,
Если придёт беда,
Мальчики сорок первого
Бросятся в поезда.
Сколько уж ими пройдено?
Хватит и на века!
Родина, моя родина,
Чистые берега!
9 июля 1979

Это стихотворение можно включать в школьные хрестоматии.  По этому стихотворению видно, что Губанов национальный классик и то, что его мало знают, говорит об упадке национального самосознания. Увы, русские переживают годы глубокого спада. А как выгодно стихотворение отличается от «Пилигримов» И. Бродского. Оно и перекликается, и разоблачает его. Просто убивает.
У Бродского нет Родины, поэтому мир навсегда «останется лживым… а значит не будет толка от веры в себя и Бога». Это точно сказано. Без Родины толка не будет. «И значит, осталась только иллюзия и дорога». Но у Губанова иллюзий нет. Есть точное знание:
Знай же, что б ты ни делала,
Если придёт беда,
Мальчики сорок первого
Бросятся в поезда.
Совсем не бессмысленные пилигримы бросятся в поезда.
И вот закономерный итог бессмысленности, иллюзорности и лживости:

И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

И какой убийственный параллелизм создает Губанов.

Тишь твоя заповедная
Грозами не обкатана,
Высветлена поэтами,
Выстрадана солдатами.

Русские поэты не одобряют, что попало, что велит очередной Цезарь, или Царь, как по всей видимости, считает Бродский, хотя такого слова, как царь и не знает, и Губанов своей жизнью это доказал, не одобряют поэты, а «высветляют» нашу темную жизнь. И русские солдаты, не удобрение и не навоз, как беспросветно нам лгут лживые голоса, а мученики истинные, и своим страданием подтверждают не лживость простых истин о вере в Бога, в себя и Родину. Они положили жизни «за други своя» поэтому и лежат в братских могилах.
Оба поэта были Родиной отвержены.  Но для одного это «второсортная», а потом и «третьестепенная» держава, в которой «власть на штыках и казачьих нагайках»,и, конечно, для этой земли, которая дала ему жизнь и язык, он может стать только "второсортным" и "третьестепенным" поэтом, а для другого это Родина, «чистые берега» с «заповедной тишью», коснувшаяся его «ласковой рукой», «выкормила», «не нянчила», а «послала в бой».  И какая разница грандиозная в итоге.  Какая-то скрипучая машина для писания стихов, «второсортная» и «третьестепенная», и пламенное сердце истинного национального гения. Один прошел мимо, мимо всего, хотя и получил премию за это… а другой бросился защищать то, что не мнимо. И братски похоронен в земле, певцом которой он был.

Имени и фамилии
Можете не искать,
Братски похоронили
Ягоды у виска.

Это он и о себе самом. Ягоды и вишни, как кровь, оставляют свой сок на месте ран. Это раны к воскресению, к Славе, а не к смерти. Это раны страданий, раны Христа, и раны грядущей Победы. Губанов удостоился других ран, других отметин, не менее мучительных. Он был измучен иным способом. «Вишнею скороспелою» не было вымазано его лицо, выстрелов «ягод у виска» не прозвучало в судьбе поэта.

Раскрасневшись, словно девочки,
Розы падают к ногам.
Не меня поставят к стеночке,
Наведут на грудь наган.
И на лестницы парадные
Брызнет кровь и там, и тут.
Не меня в туманы ватные,
Скрутив руки, поведут.
Вздрогнет лес, сосне заплачется,
Елям будет горячо,
Месяц в небе обозначится,
Как цыганское плечо,
Всё в царапинах и ссадинах,
В присвистах и бубенцах.
Моя родина — ты гадина.
И стоишь на подлецах.

Пасха, 7 мая 1983

Такое стихотворение, написанное на Пасху, Праздников праздник и Торжество из торжеств. Невозможно назвать Губанова «квасным патриотом». Нет, он не был слеп. Он все знал про «гадов» и «подлецов».  Он умрет неожиданно, после почти ежегодных «лечений» в Кащенко, сидя в кресле, среди своих рукописей, через четыре месяца, после того, как напишет это стихотворение, 8 сентября.
Владимир Ефимович Семичастный – председатель КГБ (1961-1967) с досадой писал в своих мемуарах, что новейшая аппаратура, приходившая с запада в единичных экземплярах, использовалась для слежки за какими-то мальчишками, читавшими стихи у памятника Маяковского. То есть, за Смогистами. А СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев) организовал как раз Леонид Губанов в 1965 году. И с тех самых пор, до конца жизни он был под негласным надзором КГБ. Негласный надзор становился гласным арестом во время государственных праздников или намечавшихся акций, и у квартиры Губанова на улице Красных Зорь, дом 37 («холст 37х37») устанавливался пост из сотрудников КГБ. Один стоял на лестничной площадке третьего этажа, другой у подъезда. Под арест попадали и все посетители. Войти можно, выйти нельзя.
Губастого парня стерегли не напрасно, он мог одним махом собрать единомышленников и организовать бунт. Он печатался в западных изданиях, о нем говорили западные «Голоса», но сослать, или выслать этого русского паренька с правой стороны Оки, было некуда. Никакая страна его бы не приняла.

Мы повержены, но не повешены.
Мы придушены, но не потушены.
И словами мы светимся теми же,
что на белых хоругвях разбужены...

...Соловьев на знаменах не надо
вышивать. Выживать нам придется,
как обрубленным яблоням сада,
как загубленным ядом колодцам...