р. Луакара. Пролог

Я слышал, что есть птица без ног. Она может только летать. Когда она устаёт, она спит на ветру. Эта птица может сесть на землю только раз – когда она умирает.
(Вонг Карвай)

В свои тридцать три года он написал не более тридцати страниц для намеченного еще лет в шестнадцать романа. Это были в основном наброски и черновики, более или менее, по его мнению, удачные. Он мог бы, будь он честен с собой, продвинуться куда дальше, и начни, вместо того чтобы мучаться бессонницей по ночам, усердно работать в первые послеполуночные часы, когда у него появлялось что-то вроде вдохновения. 

Он любил и ненавидел свою недописанную книгу. Иногда он писал слишком заумно, непроизвольно соревнуясь то с Толстым, когда думал длинными предложениями с тридцатью запятыми, то с Хлебниковым или Джойсом, когда говорил о вещах, понятных только ему, и превращал повествование в загадку и сплошные метафоры – уж слишком и ему был близок образ Одиссея (в конце концов, Крым был не хуже Итаки). Но потом он останавливался и, как режиссер на сцене, заявлял: «Не верю ни одному слову». И выбрасывал все, над чем только что работал.

Иногда он писал слишком просто, как думалось на ходу, но быстро затыкал этот поток мыслей, как правило, из-за подступающих приступов мигрени. Что-то подобное он впервые испытал в Одессе, когда к нему обратились с просьбой набрать на компьютере стихи одной пожилой дамы, и согласился он тогда не столько по доброте душевной, сколько желая поскорее отвязаться от навязчивого знакомства. В руки ему попала толстая, полностью исписанная тетрадь со стихами о любви, где почти через каждые пять или шесть строчек рифмовались слова «тебя» и «меня», а все остальное было вариациями на тему «я тебя люблю, я тебя найду…». Хоть он и не высказывал автору своего отношения по поводу этой самодеятельности, ему было искренне жаль немолодого уже человека, который попал в творческую ловушку и считал себя скромным, но поэтом. И то, что он мог бы закончить за день – перевести стихи в компьютер, - он едва закончил за месяц. Каждый раз, беря тетрадь в руки, он испытывал жуткую головную боль, которая становилась тем сильнее, чем больше он погружался в это убогое стихотворчество. А потом приходила тошнота, которая подступала к горлу не от желудка, а шла как бы от правого виска и точки где-то сверху, возле темени, но тоже справа. Боль всегда начиналась в правом полушарии, а затем распространялась сначала в глаз и щеку, а потом – в живот.
 
Афонин стал замечать эту убогость не только среди таких писателей-любителей, но и среди так называемых профессионалов – у него раскалывалась голова от неудачных переводов Лоуренса и проходных рассказов Булычева и других фантастов, от журналистских очерков и статей, от современной литературы, мощь которой далеко не всегда выражалась в количестве премий и хороших отзывов, от всего того, что отдавало бессмысленностью и болотной смертью.

К себе он относился точно так же – он смотрел на то, что делает, и поражался тому, как все нелепо и пусто, и закатывал глаза от накатывающих, как волны обычно спокойного Черного моря, тошноты. Кажется, он даже слышал замедленный шум перекатывающейся гальки.

Этой ночью облака, закрывавшие звездное небо, не пускали в его комнату, через распахнутые настежь окна и раскрытые шторы, свет луны. Сегодня утром ему кто-то сказал, что Толстой вовсе не сочувствовал Карениной, и на страницах романа, предшествовавших ее гибели, прямо-таки сокрушил ее  и, как доктор, поставил диагноз: «Больна, заслуживает смерти». Якобы посредством описания того, что она видела в последние моменты жизни, он показал, что она, провинившаяся, полностью растратила возможность замечать в этом мире краски, добро и любовь, и сама подвела себя к грохочущей черте. Афонин отыскал эти страницы в книге и еще раз, как заново, перечитал: «Она вернулась в свой угол и села. Чета села с противоположной стороны, внимательно, но скрытно оглядывая ее платье. И муж и жена казались отвратительны Анне… Они говорили, притворяясь, глупости, только для того, чтобы она слышала. Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг друга. И нельзя было не ненавидеть таких жалких уродов…»

Раздавленный темнотой и нескончаемым потоком мыслей, девяносто процентов которых просто мусор, с чувством пульсации в правом виске Афонин все равно успокаивал себя этой нехитрой идеей, что это не мир вокруг полон грязи и мерзавцев, а это он – болен и разбит, и что мир много прекрасней, и только он, только он сам не видит этого, на слышит и не знает. 
Отрывок из р. «Луакара»