Пустота

1.
Человек не обязан быть человеком. Хотя вроде как рожден по образу и подобию, от греха, во грехе и по грешной земле ходит, чтобы потом в неё же родимую лечь. Но, повторюсь, не обязан.
- Слаб я, - проскрипел человек.
Сам себе ли, Богу ли, чёрту сказал...Всё равно никто ничего не разобрал. А человек присел, будто бы от усталости и больше не встал. Умер пеньком. Врос в землю осиновым колышком.

Другие человеки пошли дальше. То ли сделали вид, то ли и правда не заметили, что один отстал. Списали со счетов, не сговариваясь. Пни ветер выкорчует, время неумолимо.

А потом ещё один, припал на одно колено и хрипло сказал:
- Слаб я.

И снова все пошли, а он один остался. Пытался еще какое-то время привстать, да так и не смог. Завалился на бок и в землю впечатался. Только пыль от него.

Так и тянулась цепь, пока звенья не рассыпались. Потом последний остановился у черты, на краю. Оглянулся – никого нет. Один он остался.

- Слаб я,- прошептал он.

Только это уже всё равно. Ведь до этого сколько их было – пустота.
2.
А ведь о том самом я так и не смог…слов полный рот, а буковок ни одной не выковырнуть. Застряли как мясные волокна между зубов. Теперь гниют там. И я вместе с ними гнию.

Я и раньше говорить не любил, а теперь и вовсе стал немым. Родится бы немым, му да му. Отмахнуться тогда и отстанут, чего с него взять с такого. А так допытываются, почему молчишь, о чем молчишь. Да ни о чем. Просто. Хоть и не верит никто. Молчу, потому что пустота внутри размером с марианскую впадину. До дна не доплыть.
3.
От этой жары, мне кажется, я уже умер. Настолько всё пропеклось. Вишни на дереве спеклись.

На кладбище сгорел. Хотелось совсем сгореть, да не вышло. А остальные разбрелись. На кладбище всегда есть с кем поговорить.

Сестра не могла к могиле подойти, три горстки кинуть. Я просто хотел, чтобы всё это поскорее закончилось. Я не спал почти месяц. Два-три часа в сутки, сон-явь, явь-сон. Запах разлагающегося изнутри тела. Моё бессилие, дыры от кулаков в стенах из гипсокартона. Я проклял бога и всю его церковную братию. Его нет. Да и не было никогда. А потом, на отпевании, я лишь убедился в своей правоте, потому что  в очередной раз ничего не почувствовал.
 Молоденький батюшка, мой ровесник и как оказалось сосед моей бабки. Возможно, я всё никак не мог вспомнить, мы его в детстве побивали и дразнили. И мне было немного неловко в этой ситуации.

Сразу после похорон стали себя занимать работой. Потому что иначе тоска сожрёт. Сожрёт и не поморщится. Столько выкинули. Начиная от детских локонов сестры, заканчивая постельным бельем с биркой от 1986 года. Полетел на свалку сервиз, подаренный прабабушке в 1969 году от коллектива какой-то фабрики. Стёрлось какой. Полная тракторная телега жизни уехала на свалку. И это с учётом сколько еще было раздарено барахла по соседям. Отрезы вафельные, хоть на роту солдат, полотенца, занавеси, тюль, марля в необъятных рулонах. Разобрали фотографии, на которых, например, вытирали сопли моей сестре и рядом кто-то грыз огурец. Фотографии попадались очень интересные. Одна 1917 года. На французской фотобумаге. Узнал немного про дедов. Информация скудная, засекреченная. Хотя я не понимаю чего уж теперь. Один служил во втором отделе. А его отец вообще похоже в НКВД заведовал какими-то темными делами, возможно расстрельными. Кого теперь судить.

Теперь бы убежать. Бежать, бежать. Ведь когда остановлюсь, как вкопанный, знаю точно прорвёт. И пустота заполнится отравленными грунтовыми водами. А я плавать не умею. Поэтому, run, Forrest, run!