Сны о будущем

Авантюрно-мистический остросюжетный роман

«Воображение важнее, чем знания. Знания ограничены, тогда как воображение охватывает целый мир…» А.Эйнштейн

Пролог
...Все истории с чего-то начинаются. Внезапно. Жил себе человек жил, вроде нормально жил, по вполне понятной, протоптанной колее куда-то катился, выполнял привычные каждодневные ритуалы, завязывал ботинки, пил по утрам кофе или зеленый чай, дежурно отвечал на смс, работал на своей работе, улыбался приятелям и вдруг происходит какое-то событие. Или встреча, или новость. И — все, пошло-поехало.
Наша история начинается со сказки. Да, вначале была сказка, нереальная, волшебная, почти фантастическая история. Откуда она? Из давно прочитанной книги, просмотренного фильма? Или, может, из очень странного сна, который по непонятным причинам вдруг стал повторяться, дополняя сказку новыми подробностями и деталями? Катя Кудряшова не знает. Не помнит. Но теперь эта сказка преследует ее постоянно. Да и сказка ли это?
Нельзя сказать, что девушка все время о ней думает, нет. Она ее видит, как только закрывает глаза, как только погружается в сон. Когда реальность начинает отступать и ее плавно замещает бессознательное. Катя еще не совсем спит, но уже перед ее глазами начинают с огромной скоростью мелькать детали, лица, мысли прыгают, подталкивая ход событий, никогда прежде ею не виданных, сменяют друг друга города, пейзажи, места, где никогда она прежде не бывала, появляются и исчезают люди, которых она никогда не встречала…
Просыпаясь, когда мгновенно, скачком, когда медленно, с удовольствием потягиваясь, Катя каждый раз с трудом переходит от бессознательного к реальности, первые секунды не осознавая где она и кто она. Эти пробуждения и есть отправная точка нашей истории…

Глава 1. Сны
Катя пришла в себя после тревожного сна. Сна вроде приятного, яркого, наполненного разными цветовыми картинками, вкусами и запахами, но имеющего такой высокий градус внутреннего напряжения, что ей во сне все время казалось — сейчас что-то случится, что-то взорвется или кто-то умрет, причем, внезапно и страшной мучительной смертью.
В процессе пробуждения, блуждая босиком по квартире с чашкой кофе в руке, высокая, худая, нескладная, похожая на угловатого подростка, со спутанной косой до лопаток, в широких холщовых штанах и майке, Катя прокручивала в голове фрагменты сновидения, то, что ей удалось запомнить, и сама себе удивлялась. Что это ей снится? Что это за человек, которого она видела во сне? Что за интерьеры? Места, где она никогда раньше не бывала? Постепенно память восстанавливает детали. Она вспоминает обрывки фраз, разговоров, события, поступки и — снова: интерьеры, запахи, цвет, даже погоду помнит.

...В этот раз было солнце, день и, видимо, очень тепло. Она сама одета в чем-то легком и с упоением рассматривает стеклянные разноцветные вазы, похожие на большие граненые стаканы с толстым дном. И уверяет собеседника, что сейчас это самый модный дизайн ваз, самый ею любимый. И она всегда расставляет эти вазы по дому в соответствии с цветовым оформлением комнат. И подбирает цветы. Белые пионы в золотую гостиную. Розовые гладиолусы — в синюю прихожую. Желтые хризантемы, зеленые розы — в розовый зал с выходом на веранду...
Кстати, а что это за собеседник? Мужчина. Но кто он? Пожилой, но очень приятный, видимо. Лица его она не видит. Он что-то ей передает, какие-то бумаги, небольшой сверток. Подарок? Что-то говорит. Галантный, вежливый и, несомненно, увлечен ею. Она это чувствует, она это знает, она это помнит до сих пор. Ведь мужчине совсем не обязательно постоянно талдычить: «люблю, люблю, люблю», чтобы женщина понимала, так ли это.
Действие сна происходит где-то на европейском юге. В Италии или на юге Франции. Интерьеры — дворцы или палаццо времен эпохи возрождения. Высоченные потолки, золоченые барельефы, резные дубовые перила, сверкающий паркет и просторные чистые окна, щедро пропускающие дневной свет. И легкие, белые, полупрозрачные занавеси, колыхающиеся на ветру.
Потом — какие-то постоянные передвижения в пространстве. И — милые незначащие разговоры. Какие-то люди, приятные ароматы, и — главное, ощущение. Покоя, тихой радости, свободы и чувство полной и долгожданной гармонии между внутренним и внешним. И лишь изредка, в паузах, в тишине, еле слышно натянутая до предела струна звенит тонким писком, будто кто-то ее дергает и оттого она все время была готова разорваться, лопнуть с громким звуком и обжечь как плетью кого-то рядом...
Что она говорила этому мужчине, облокотившись на перила широкой круговой лестницы, ведущей к морю и с удовольствием вдыхая свежий морской воздух?
— Вы знаете, я абсолютно естественно себя здесь чувствую. Так, как будто родилась и прожила в этом доме всю жизнь. Это — мой мир. Моя стихия, абсолютно моя атмосфера…

...Катя вернулась из кухни в комнату и придирчиво осмотрела свое жилье, маленькую однокомнатную клетушку под крышей с низким потолком и микроскопическими местами общего пользования. Затем перевела взгляд на свои босые ноги, прошлепала к расстеленному дивану и надела стоящие рядом домашние шлепки, потертые, в дырках, но такие милые, уютные и очень ею любимые.
Катя не любила изменений. Она всегда долго привыкала к новым вещам, людям, пространствам и правилам игры. И, выбрав что-то, предпочитала больше ничего не менять, даже если со временем выбор оказывался неудачным или быстро терял свою привлекательность. И сейчас она прекрасно понимала, что здесь, в этой квартире, в ее реальной жизни ничего не говорит о красоте и гармонии. И уж тем более ничего не напоминает итальянское палаццо.

Катя Кудряшова точно знает, что она НИКОГДА не была на юге Франции, а в Италию ездила только один раз, в ранней молодости, где пять дней грелась на песчаном берегу Адриатического моря и фланировала два раза в день по дороге между дорогущими отелями от своего скромного двухзвездочного обиталища к пляжу и обратно. Нет, она НИКОГДА не бывала и, тем более, не жила в таких дворцах. Может, помнит эти интерьеры из фильмов? Да, наверное, так оно и есть. Но вот что делать с чувствами? С теми ощущениями, которые она испытывала во сне и продолжает испытывать сейчас? А что если ТО, что ей снится, и есть ее реальная, настоящая жизнь? А то, что она видит сейчас вокруг себя — на самом деле не имеет к ней никакого отношения? И она даже представить себе не может, каким образом здесь оказалось? Каким ветром ее сюда занесло? Ведь все здесь ей чуждо, режет глаз и мешает. Двигаться, жить, дышать... Интересно, чтобы по этому поводу сказал ее психоаналитик?
А у нее разве есть свой психоаналитик?…

Стоп. Она посмотрела на свои руки, на сухие длинные пальцы и вдруг вспомнила случай накануне.

...Перед церемонией открытия кинофестиваля, куда она приехала с аккредитацией журнала «Блеск» в качестве штатного фотографа, в фойе кинотеатра «Сварог» она подошла к черному роялю и открыла крышку. Она и сама себе объяснить не может до сих пор, почему ее вдруг так потянуло к этому инструменту. Подумаешь, рояль — как рояль. Самый обычный. Таких она видела в своей жизни множество. А тут... Открыла крышку и пальцы сами послушно легли на клавиши, издав вполне гармоничный, хоть и простенький аккорд, затем быстро и легко по ним пробежались. Туда и обратно.

— Играете? — Мужской голос за спиной заставил ее обернуться. Она увидела перед собой невысокого, худенького старичка во фраке и с пышной седой шевелюрой.
— Нет.
— Да?
— Да.
— Странно. А я вижу, у вас рука правильно поставлена. И ногти коротко обстрижены. Как бывает у пианистов.
— Как у гитаристов.
— Возможно.
— Нет, я не играю, — повторила она. — Просто...Интересуюсь.

Она аккуратно закрыла крышку рояля и быстро отошла к группе журналистов. Старичок проводил ее заинтересованным взглядом, затем сел на банкетку перед роялем, снова открыл крышку и, взмахнув руками, заиграл что-то певучее, соответствующее случаю.

— Наверное, Шопен. — Подумала Катя. — Кажется, один из его ноктюрнов… до диез минор...

Почему она так решила?
Человек, всю жизнь свято преклонявшийся перед классическим роком и любивший бардовскую песню, не мог знать ноктюрны Шопена, потому что не любил классическую музыку. Вообще. Он вообще не мог отличить Брамса от Рубинштейна. И в оперу не ходил. И в консерваторию. Никогда. И ногти на руках себе стриг исключительно по причине того, что они... просто мешали. Вначале по молодости мешали учиться играть на гитаре. А потом — мешали по жизни.
Эти долбанные ногти! Черт бы их побрал…
За своими ногтями на руках и ногах ее приятельницы ухаживали тщательно и регулярно, перекрашивая в разные цвета чуть ли не через день.

— Что за бездарная трата времени! — думала она, слушая их бесконечное щебетанье о мастерах маникюра, брендах лака и технике обработки кутикул.

Ее устраивали руки без ногтей. В смысле, без длинных, ухоженных ногтей. Ей нравились коротко и аккуратно подстриженные ногти, иногда с бесцветным лаком, которым Катя пользовалась редко, по случаю, когда надо было изобразить из себя что-то праздничное и нейтральное. А еще... Ей очень нравились свои руки. Худые, смуглые, с узкими ладонями, сухощавыми длинными пальцами и браслетами из полупрозрачного бирюзового стекла на запястьях. Которые никогда прежде не ложились на клавиши фортепиано и уж тем более не играли на них хоть что-то напоминающее музыку.

А еще ее очень устраивала собственная фигура и она сама. Такая как есть. Высокая, худющая, угловатая, с длинными темными волосами, когда небрежно заплетенными в косу, когда стянутыми в пучок на затылке. Женщина-подросток неопределенного возраста от 25-ти до 35-ти, в широких джинсах-бойфрендах, свободном свитере и оранжевых кедах на белой толстой подошве. И с супер-фотоаппаратом Кэнон, висящим на груди. В, общем, такая, какая она сейчас стоит в фойе этого гребанного кинотеатра перед началом этого дебильного кинофестиваля.
Все ее устраивало в ней самой, кроме происходящего с ней уже много лет, и этого заранее убитого вечера, шести часов ее драгоценной жизни, которые будут потрачены на мелких-идиотов-жуликов продюсеров, напыщенных «как бы» кинозвезд второго эшелона и кучу прихлебателей разного сорта. Весь этот гребаный киношный сброд ей придется фотографировать почти до часу ночи. И улыбаться, и терпеть всякие выходки, шуточки и замечания от актеров, когда они напьются, от их охраны и от официантов, разносящих канапе с шампанским.

— Не-на-вижу! Их всех и каждого по отдельности!… А с чего это я так разозлилась?

Старичок за роялем замолк, затем заиграл что-то бравурное. В фойе стали входить гости. Объективы камер нацелились на входящих в поисках знаменитостей и каких-нибудь казусов с ними. Только Катя толком ничего не делала размышляя над происходящими в ней переменами, пока вдруг не получила локтем в бок от коллеги по цеху.

— Катька, ты чего не снимаешь?? Вон, смотри, Краснов вошел!!! Снимай, блин, пока он рядом! Упустишь кадр!

...Катя подошла к кухонному окну. На улице тихо падал последний мартовский снег. Падал неспешно, заботливо покрывая детскую площадку, черные ветки деревьев и дорожки белым пушистым полотном. Падал так, как падал каждый год. Так, как делал уже сто миллионов лет подряд. А, может, и больше. Падал привычно и заботливо. И — главное, неспешно. Выполняя свою работу естественно и легко, без раздражения и натуги, существуя с ранней, весенней натурой в полной гармонии.

— Вот бы и мне так, — вдруг подумалось ей. — Вот бы и мне так жить, как этот снег. Легко и свободно, проживая каждую минуточку не бессмысленно, а наполнено. Значением и смыслом своего существования, пониманием и волей делать так, как считаешь нужным, и то, что считаешь нужным ты сам, а не кто-то другой, к чему есть предрасположенность, чего хочется нестерпимо и больше всего на свете, а не то, что должен, обязан, что приказывают…

Простая, даже в чем-то наивная, детская мысль вдруг не то чтобы ударила ее по голове — она ее ослепила, будто молнией пронзила насквозь.
Катя заморгала, на мгновение перестав видеть, затем протерла глаза, вновь уставившись на снег за окном и пытаясь сосредоточиться на каждой снежинке. После чего без сил опустилась на стул. Она поняла, чего хочет сейчас больше всего на свете. Она хочет больше ничего не делать. Категорически и бесповоротно. Вообще ничего! А еще она хочет лечь. Обратно, на свой теплый, уютный, мягкий диван под свое теплое, уютное, разноцветное одеялом, закрыть глаза и... Опять — ничего больше не делать. ВООБЩЕ ничего!

— А что мне мешает так и поступить?

Следуя логическим размышлениям на тему того, что произойдет в ее жизни после того, как она поступит так, как сейчас хочет, Катя пришла к выводу, что ничего страшного не произойдет. Что самое страшное в ее жизни УЖЕ произошло, поэтому больше ей бояться нечего. А что может быть страшнее того, чем то, что она вдруг отчетливо поняла — она просто ПЕРЕСТАЛА ЖИТЬ. Причем, перестала жить очень давно...

Вы думаете, что жить — значит найти свое место в жизни, обзавестись семьей, устроиться на хорошо оплачиваемую работу, ездить отдыхать в Доминикану и покупать новые машины? Вы ошибаетесь. Это — не жизнь. Точнее, не совсем жизнь. То есть, это, скорее, последствия выбранной человеком линии жизни. А сама жизнь состоит совершенно в другом, в чем-то другом. Правда, в чем именно, Катя еще пока не знала, но четко ощущала — сама она не жила ни дня. Росла, училась, искала свое место в жизни, работу, влюблялась и разочаровывалась, зарабатывала деньги. Налаживала отношения с окружающим миром — подругами, коллегами, мужчинами. Друзья, любовники, потенциальные мужья... Новые боссы, старые боссы... Новые бутсы, старые бутсы…
Шли годы. А в ее жизни не менялось ничего — сменялись лишь декорации и актеры в театре под названием Жизнь. А она сама оставалась прежней. Такой, какой себя помнила с раннего детства — белой вороной, оставшейся очень рано без семьи. Думала не так, как все, поступала не так, как хотелось окружающим. Плакала и переживала до боли в сердце тогда, когда все смеялись. Хохотала до слез, когда кругом все печалились. Какое-то время была не понятой и даже отверженной. Потом догадалась — надо скрывать свои чувства, эмоции и желания, чтобы жить в согласии с людьми и этим миром.
Научилась. А дальше школа, институт, ранее замужество, развод. Переезд в столицу, первый отдых за границей, ласковое море... Работа. Подруги, смешной Новый год на даче, дурацкий Новый год в ресторане, тупые дни рождения подруг, не менее тупые корпоративные вечеринки на работе... И — фотографии, фотографии... портреты, репортажи, портфолио. Для глянца, газет и интернета. Халутра, постоянка, зарплата, приработок... Лица, звания, фуршеты...
Надоело.
Она закрыла глаза и свернулась калачиком под одеялом. Спать не хотелось. Было просто сонное, расслабленное состояние.

— Мобильник не выключила. Будут звонить. Черт! Надо заставить себя больше ни о чем не думать... Плевать, не думай, не думай…

И, все-таки, жизнь несправедлива. Или, может, это я просто не умею с этой несправедливостью справляться? Всему-то нас учат в школе. Физике, химии, алгебре и еще всякой разной чуши, которая сродни высшей математике для человека с гуманитарным складом ума, и которая ему уж точно в жизни никак не пригодится. Но — учат. С усердием, требуя и выставляя оценки. На это тратится самое драгоценное, что есть у человека — время: часы, дни, годы. Идет жизнь, а человек зазубривает формулы, решает задачи, которые ему не нужны, чертит графики, которые ему не пригодятся… И вот выясняется. Войдя в жизнь, он, с отличием закончив или просто закончив кое-как то или иное образовательное учреждение, зная формулы, законы, правила и много чего еще, оказывается с этой жизнью один на один. И понимает, что ничегошеньки он в ней не смыслит, ничего о ней не знает. Ни о самом себе, ни о других, ни о мире людей в целом. И — начинается... бред, свистопляска, погоня за какими-то надуманными идеалами и ценностями. На что тоже тратятся часы, дни, годы... Тратится жизнь. И в этой свистопляске, возможно, еще могут пригодиться формулы, задачи, графики. Хорошие оценки и прилежное поведение. Но вот когда наступает прозрение — а оно ведь обязательно наступает, причем у всех — человек не в состоянии себе сам объяснить, кто он такой, зачем жил, для чего жил, как ему хотелось жить, но он, почему-то, этого не делал. Никогда не делал. За очень редким исключением.
А в это время, где-то там, в параллельном мире, следуя выдумкам писателей-фантастов и теориям полусумасшедших эзотериков, этот человек продолжает жить в совершенно других условиях и реалиях, используя совершенно другие свои возможности и способности. И получает от жизни — соответственно — совершенно другие результаты.
Сколько эти параллельных миров? Бесчисленное множество? Или их круг ограничен законами метафизики и еще Бог весть каких псевдонаук? У кошки семь жизней, у человека девять аур, во Вселенной четыре измерения. Или больше? Кто может сказать точно? А сколько жизней у меня? Сколько еще таких, как я, сколько нас, идентичных, существует и движется в пространстве мироздания?

Глава 2. Кабриолет
...Желтый кабриолет с открытым верхом мчится по пустой извилистой дороге морского побережья. Солнце, день, тепло. Очень тепло. Женщина за рулем, в тугом бордовом платье-футляре, светло-кремовый легкий шарф развевается на шее. На глазах — солнцезащитные очки. Ехать надо долго. Она и так едет достаточно долго, а ехать надо еще дольше. Куда, зачем — не важно. Едет и все тут. Дорога доставляет ей удовольствие. А удивительные ландшафты радуют глаз. Море — синее, зелень — яркая, солнце — ласковое, а воздух пахнет соснами.
Шарф развевается у нее за спиной. Затем соскальзывает с шеи и срывается птицей назад. Летит легкой кремовой полупрозрачной полоской над дорогой, забыв про свою хозяйку, и за поворотом его бросает на лобовое стекло следующей за кабриолетом машины, полностью закрыв обзор водителю.
Машина резко виляет по шоссе, слышен визг тормозов, затем автомобиль ныряет с дороги вниз, по крутому склону к побережью и скрывается из вида. Раздается взрыв и над дорогой поднимается столб пламени.

Быстрая перемотка сна назад.

...Снова желтый кабриолет мчится по извилистой пустынной дороге морского побережья. Шарф развевается на шее молодой женщины, сидящей за рулем в темно-бародовом платье-футляре. Затем шарф соскальзывает с ее шеи, летит назад и порывом ветра его затягивает под заднее колесо. Кабриолет начинает вести вправо, женщина отчаянно крутит руль, пытаясь выровнять движение, но скорость слишком велика и машину заносит. Кабриолет разворачивает на 180 градусов, задние колеса повисают над обрывом, колыхается на ветру кусочек замотавшегося вокруг колеса шарфика, еще мгновение и машина по инерции скользит назад, срывается вниз, к морском побережью, скрываясь из вида. Раздается грохот, затем взрыв и над дорогой поднимается столб пламени.

Снова быстрая перемотка сна назад.

...Опять желтый кабриолет мчится по пустой извилистой дороге. Солнце сверкает в морской воде, пахнет соснами и предчувствием счастья. Легкий кремовый шарф, завязанный на шее женщины, сидящей за рулем в чем-то очень открытом и обтягивающем бардового цвета, развевается на ветру. Женщина поправляет солнцезащитные очки, от движения руки шарф соскальзывает с ее шеи, ветер приподнимает его, затем резко бросает вниз, кончик шарфа затягивает под колесо, женщина даже этого не замечает. Но через мгновение шарф резко дергает ее за шею, скрутившись намертво тугим узлом, рвет голову назад. Ломаются шейные позвонки, но женщина еще по инерции судорожно крутит руль, машину на скорости резко заносит и она врезается в придорожную скалу. Но женщина уже этого не видит, она мертва.
...Неужели все так просто?

Катя открывает глаза. Варианты трагедии на каком-то прибрежном шоссе еще стоят перед ее глазами, но последние два ей явно не нравятся. Умереть, как Айседора Дункан, в расцвете лет, из-за петли на шее ей не хочется. Не хочется и падать на своем желтом кабриолете вниз. Может, пусть лучше та, другая машина, которая ехала за ней, сорвется в море? Нет, страшно и так и этак. И за себя и за неизвестного ей человека. А есть ли другие варианты? Можно ли разорвать цепь этих трагических событий?

Ну, конечно!

Катя снова закрывает глаза и через несколько секунд сквозь темноту начинает брезжить свет. Залитая солнцем комната, огромное зеркало в золоченой раме стоит на отполированном до блеска паркете и в нем отражается молодая женщина в обтягивающем бардовом платье без рукавов. Стройные загорелые ноги, бежевые туфли в цвет загара, темные волосы стянуты на затылке небрежным пучком.
Женщина стоит перед зеркалом и примеряет длинный, светлый полупрозрачный кремовый шарф, накидывая его то на плечи, то на голову, то закручивая вокруг шеи. Последний вариант ей почему-то категорически не нравится, женщина пытается раскрутить шарф — не получается, женщина торопится, случайно делает рывок, петля сильно затягивается вокруг шеи. Ей больно, она прикусывает губу, выдыхает. Затем все-таки раскручивает шарф и в раздражении срывает его с шеи. Нет, он ей больше не нравится. Она бросает шарф на пол и быстро выходит из комнаты, по дороге прихватив с туалетного столика солнцезащитные очки, сумочку и ключи от желтого кабриолета.
Ветер колышет белые занавески и дует под лежащий на паркете кремовый шелковый кусок ткани. Тот, то вздымаясь, то опадая, лениво перекатывается по паркету, напоминая большую недовольную змею. Время останавливается в этой огромной светлой комнате, наполненной драгоценными безделушками и ароматами зеленых роз, расставленных в разноцветных граненых вазах везде — на полу, на столике, на тумбочках у кровати...

— Да. Так, пожалуй, оно лучше.

Катя снова открыла глаза и сладко потянулась. Она обрадовалась, что ей удалось найти верное решение в жизни той, незнакомой ей женщины из ее то ли полусна, то ли полуяви. А дальше пусть она едет спокойно туда, куда торопилась, по этому красивому извилистому морскому шоссе навстречу своему счастью. А счастье ее, несомненно, ждет. Потому что все об этом говорит — и дорога, и красивое платье, и взгляд спокойных серых глаз в отражении зеркала заднего вида, и запах. О, этот сумасшедший запах другой, неведомой ей жизни, который даже сейчас Катю пьянит и сводит с ума.

...Белые толстые подошвы бесстыже-ярких оранжевых кед лениво шлепали по лужам и по смеси из мокрого снега, грязи и реагента, которым заботливые дворники с утра обсыпали все тротуары. Прогноз о сильном снегопаде в Москве озвучивали накануне всего городские телевизионные каналы. И коммунальные службы подготовились к нему так хорошо, что растаявший к обеду снег превратился в грязную соленую массу толщиной сантиметров пять, а то и больше.
Белые толстые подошвы очень скоро стали серыми, а на входе в маленькое кафе успели покрыться черными разводами. Оранжевая, текстильная поверхность кед была забрызгана грязью так сильно, что их хозяйке, видимо, потребуется немало времени, чтобы их отчистить. А, может, даже и придется с ними расстаться — ведь реагенты это такая въедливая зараза! Сколько обуви ей уже пришлось выбросить за долгие годы ее жизни в этом грязном, холодном, равнодушном и вечно куда-то спешащем городе...

— Привет, Мисс Очевидность!
— Привет... А почему очевидность?
— Да по твоим кедам очевидно, что ты прошла немалый путь пешком, вместо того, чтобы взять машину или прыгнуть в маршрутку.
— А что еще тебе очевидно? — Катя присела за маленький круглый стеклянный столик, разматывая на шее серый, грубой вязки шарф.

Ее собеседник, молодой мужчина с неформальной внешностью, что включает в себя перечень необходимых атрибутов — сережку в ухе, модную одежду в стиле городского панк-кэжел, усмехаясь, придвинул девушке чашку с полуостывшим латте.

— Очевидно, что ты соврала боссу про свою простуду. Больной человек не будет шлепать под мокрым снегом три остановки. А врать не хорошо.
— Я знаю. Поэтому тебе врать не буду. Я не больна.
— Тогда что же? Воспаление хитрости?
— Нет. — Она задумчиво помешала сахар в чашке и сделала первый глоток, после чего сморщилась. — Холодный.
— Да. Кофе ждал тебя очень долго и замерз. Так что с тобой произошло?
— Ничего. Я просто решила сегодня прогулять работу.
— Ничего себе! А флешку с фотками принесла?
— Да.

Катя достала из карману флешку и передала мужчине, тот, не глядя, запихнул ее во внутренний карман куртки.

— Сколько там?
— Сто пятьдесят, кажется. Или что-то вроде того.
— Есть что-нибудь интересное?
— Не знаю. Я не смотрела.
— Да ладно! Неужели даже не полюбопытствовала? Это на тебя не похоже. Что же ты делала?
— Я? Спала...

Маленькое уютное кафе было почти пустым. Только они плотно вжались в круглый стеклянный столик, да еще одна дама в смешной шляпке неспешно потягивала кофе и ела пирожные за столиком у окна.
Катя и Федька любили иногда здесь встречаться. Раньше это было довольно часто, когда между ними то ли начинался, то ли уже шел вялотекущий служебный роман. Который так же вяло со временем сошел на нет. Федьку, на самом деле, звали Борис. Но она звала его Федей. И, что интересно, он с охотой откликался на это имя. Его фамилия была Федоров. И ей было совершенно непонятно, почему в ее представлении имя Борис никак не хотело дружить с этим высоким, плотным молодым мужчиной с замашками свободного художника. Поэтому она поначалу называла его по фамилии, а потом просто коротко и по-дружески — Федя.

— Ну, ладно. Предположим, флешку я дизайнерам передам и боссу отчитаюсь, мол, видел нашего фотокорра, болеет ужасно. Грипп, кашель, простуда. Выйдет на работу не скоро. Где-то через недельку?
— Не знаю. Посмотрим... Я вот, знаешь, о чем думаю в последнее время? О том, что где-то в пространстве определенно существует другая жизнь. Параллельный мир. В котором все так же реально, как у нас с тобой сейчас.

— У тебя точно нет температуры?

Она рассмеялась, глядя в озабоченно-встревоженные Федькины глаза под всклокоченной шевелюрой. Ну почему он никогда не расчесывается? Это было для нее одной из загадок Федькиной личности, как и то, почему он, при этом, всегда практически в идеальном порядке держит свою обувь и меняет носки чуть ли не два раза в день.
Мужчины, вообще — странные существа. Каждый раз, когда ее судьба сводила с очередным поклонником и даже претендентом на ее руку и сердце, при ближайшем рассмотрении и более близком знакомстве практически каждый из них вдруг обнаруживал странные привычки и особенности образа жизни, от чего она каждый раз терялась и не знала, как на это реагировать. Ведь в обычной жизни они были такими простыми, такими симпатичными и незамысловатыми. А в личной, и даже интимной сфере вдруг столько всего возникало! Один, например, обожал ходить по дому с голыми ногами в коротком махровом халате. Все бы ничего, да вот только постоянный вид худых, бледных и волосатых ног со временем полностью уничтожил у Кати сексуальное к нему влечение.
Другой был озабочен величиной и крепостью своего мужского достоинства, по поводу чего все время рефлексировал и каждый половой акт превращал в спортивное соревнование — кто дольше, больше, быстрее и без остановки. Чем вымотал ее полностью, как физически, так и эмоционально. Ну невозможно все время заниматься сексом, поглядывая на часы и измеряя размеры, количество оргазмов и продолжительность полового акта. А потом еще после все это обсуждать с партнером и ждать, как ребенок, похвалы и признания его достоинства.

С Федей, в этом смысле, все было куда проще и прозаичнее. И потому душевнее, что ли. Но вот носки — это было Федино святое. И обувь. Которую он мыл и надраивал каждый вечер перед сном до блеска, причем всю — и кеды, и кроссовки, и ботинки. Потому что каждый раз утром не знал, что наденет — это у него был своего рода фетиш. Как у женщины. Которая утром распахивает свой шкаф и придирчиво осматривает его содержимое, выбирая наряд по случаю и по настроению для каждого дня.

— Эй! Ты где? — Федя пощелкал пальцами перед ее носом.

Катя как будто очнулась, придя в себя от своих мыслей.

— Я здесь. Как всегда...
— Я всегда поражаюсь этой твоей способности вот так совершенно неожиданно отключаться. Как будто ты периодически выпадаешь в астрал.

Она улыбнулась и отхлебнула остывший кофе. Затем взглянула на него.

— А, может, я действительно, туда выпадаю?
— Ты то ли чокнутая, то ли гиперталантливая. Вот сколько я тебя знаю, все никак не могу до конца разобраться в этом вопросе. Так что ты там по поводу параллельных миров говорила?
— Ты знаешь, я сегодня спасла женщину. И, может быть, еще одного человека. Не наяву, а в своем воображении. Но мне иногда кажется, что подобные вещи происходят реально, где-то в другом мире, там, где нас нет, и никогда не будет. Но мы можем влиять друг на друга. Точнее, наши миры.

— Трансферинга на ночь начиталась? Скажи правду?
— Нет. Сказок… А что такое трансферинг?

Федька тяжело вздохнул, допил кофе и встал.

— Ладно, выздоравливай. Я поехал в офис. Шеф ждет фотки. А вечером, может, позвоню. Расскажу тебе про пространство вариантов по версии одного очень модного эзотерика. Уж если ты заинтересовалась и захочешь продолжить разговор на эту тему.
— Не думаю, что захочу. Просто, у меня это, видимо, настроение момента. Сегодня какое-то особое настроение... И день такой странный...
— Да самый обычный день. Рабочий. А ты — сачок!

Федька неловко чмокнул ее в нос и отчалил, неуклюже лавируя между стеклянными столиками, чем очень напомнил слона в посудной лавке.
Катя посмотрела на старушку у окна, которая аккуратно доедала пирожное, подставляя под него ладошку, чтобы крошки падали не на стол.

— Типичная старуха Шапокляк, — подумала она. — Одинокая и, наверное, очень занудливая. А еще — несчастная. И временами вредная до невозможности. И шляпка у нее безобразная. Из прошлого века. Типичный образец персонажа сказок Евгения Шварца или Астрид Линдгрен.

Катя любила сказки. И не только в детстве. Накануне вечером, когда она уставшая поздно добралась до дома, ей совершенно случайно попалась книжка...

...Мне совершенно случайно попалась на глаза эта книжка, одна из моих любимых, которые пылились на антресолях без надобности много лет. Детская сказка. Она сразу вызвала массу воспоминаний и эмоций. Все читанные-перечитанные и потому ненужные книги стояли в коробках под потолком. Но черт меня дернул поискать любимый грубой вязки серый шарф среди уже убранных на лето зимних вещей. Дернула пакет, двинула коробку, сама чуть не свалилась со стремянки, чертыхнулась, покачнулсь, ухватилась за эту коробку, картонка треснула… И на голову посыпались детские воспоминания.
Эти книжки не выбрасывались и не отдавались племяннику по одной только причине — на каждой странице, в каждой иллюстрации хранилось мое детство. Оно помнило все о запахах и фантазиях, бродивших в моей кудрявой голове, когда мне было четыре года и я научилась читать, затем шесть, потом 8 и 12 лет, после чего детские книжки были заброшены в дальний угол книжных антресолей и им на смену пришли романы Голсуорси, Фолкнера, Диккенса, Фолкнера, Мэриме и прочих англичан, немцев, французов. Что, собственно, и сделало меня довольно начитанной барышней, которая слыла в дальних и близких кругах воспитанным и образованным человеком. По этой причине мне прощались и отстраненность в общении, и свобода суждений, вольность в одежде и даже некий снобизм. Снобом я, конечно, никогда не была. Но для себя решила — хорошо, пусть так и будет. Пусть так и думают. Не объяснять же каждый раз, что мне ужасно скучно. Видеть одни и те же лица и слушать одни и те же разговоры. Причина же всего этого на самом деле была совершенно в другом — я просто умная. Да. Вот так и прямо я говорю о себе — я умная. В отличие от многих. И ничего с этим теперь не поделаешь. И как бы меня не воспитывали мои тетушки и дядюшки, вся моя многочисленная родня, которая после смерти родителей ретиво за меня взялась, уговаривая взяться за ум, остепениться, свить семейное гнездо и начать рожать ребятишек — результат всегда был нулевой. Я слишком умна для того чтобы быть красивой.
А как еще иначе привлекать противоположный пол, чтобы заняться продолжением рода, как не красотой? Ум в этом деле помеха. И привлекательность, которая всячески подчеркивается, а внешность — украшается, является тем самым пламенем, на которое летят, как бабочки на огонь, все потенциальные женихи. Мне же все это была вовсе не нужно. Я устраивала себя такой, какой была — с не выщипанными бровями и не накрашенным ртом.
Тот, кто когда-то мне сказал, что я умная — тот открыл для меня Вселенную. Я-то думала, что со мной не так? А вот в чем дело, оказывается. И сразу же этому человеку поверила. Потому что многие вещи в моей голове тут же встали на свои места. И мне стало понятно, что, как и почему со мной происходит. А еще этот человек сказал, что я очень красивая. И добавил, что мне придется выбирать, что развивать в себе дальше. Потому что в моем случае ум и красота существовать вместе не могут, это два взаимоисключающих понятия. Чтобы не свихнуться и правильно выстроить отношения с миром, я должна решить, что для меня будет в приоритете. Я выбрала первое. Потому что я, правда, слишком умная для того, чтоб быть красивой.

Катя раскрыла детскую книжку наугад и залюбовалась иллюстрацией — Принцесса в белом кружевном платье летит по воздуху, а внизу, с земли, ей грозит кулачком смешной королевский палач. Который простудился и не смог по этой причине выполнить свои обязанности по отрубанию головы Простака, возлюбленного Принцессы. На казнь парнишку послал Король, дабы его непокорная дочь не выскочила замуж за кого попало. Но из-за простуды палача казнь перенесли на другой день, а ночью Принцесса ухитрилась выкрасть ключ от темницы и выпустила невольника на свободу...
Катя дочитала до конца сказку залпом и облегченно вздохнула, закрыв книжку. Все-таки, как хорошо, что есть сказки и что они всегда заканчиваются хорошо. Вот бы и в нашей жизни так. Но нет... Все идет, все продолжается. И все это — совсем не хорошо и, главное, без начала и конца. И чем и когда закончится — одному Богу известно.
А можно ли сделать так, чтобы все было по-другому?..
Глава 3. Кристина
Кристина. Ее зовут — Кристина. Имя, конечно, не ахти. И она это понимает. Зато фамилия редкая. И очень известная. Де Монтель. Племянница знаменитого парфюмера и троюродная правнучка великого математика, Кристина жила вдвоем с матерью очень скромно и слава великих родственников почти не отбрасывала на их маленькую женскую семью никакой божественной тени. Мать была портнихой. Обшивала соседок и редких клиенток по соседским рекомендациям. Им с дочерью хватало на жизнь и на поддержание в более-менее внятном виде белого домика с зелеными ставнями и розовыми кустами под окнами. Праздники не часто баловали их шумным застольем и дорогими подарками. Лишь к Рождеству и ко дню рождения Кристина получала от дяди ароматные коробочки с новым красивым флакончиком и записочку — Дорогая, будешь счастлива. Именно «будешь», а не — «будь», как обычно пишут в таких случаях. И Кристина считала это маленькой причудой своего именитого родственника, который, по ее мнению, был просто не силен в грамматике. А она не настолько была тщеславна, чтобы сообщить ему об этом при случае. Да и случая такого давно не представлялось.
Кристина и Ренард де Монтель и прежде редко встречались, а последние годы именитый парфюмер вообще не приезжал к ним, ссылаясь на огромную занятость, что было абсолютной правдой. Его продукция пользовалась большой популярностью, филиалы его парфюмерного дома с завидной регулярностью открывались по всей Европе, и вот теперь шли переговоры с партнерами из Нью-Джерси, де Монтель был намерен покорить американский рынок.
В Италии Кристина живет уже третий год, она приехала сюда по приглашению мэтра Пиньона, хранителя древних ценностей в Башне Пунчитта под Пизой — не путать со знаменитой Пизанской — которая стоит на взморье недалеко от природного лесопарка Каншина.
Кристина — помощник и правая рука мэтра Пиньона, к которому она относится с огромным пиететом и благодарностью. Он не только выбрал ее из сотни претенденток на эту должность, но и предоставил ей кров — великолепную виллу на берегу моря, где изредка любил отдыхать и он сам.
Работа у Пиньона приносила Кристине только радость и удовольствие. Да, в сущности, какая это работа? Вести учет, отслеживать новые поступления, ухаживать за старыми, встречать гостей, которым не терпелось посмотреть на древние безделушки. В остальное время Кристина была предоставлена самой себе и наслаждалась жизнью.

— Синьорина!

Пожилая донна Фелисия питала слабость к прелестной помощнице Пиньона и постоянно подкармливала ее пирожками и булочками собственного изготовления. Их она пекла днями напролет на огромной кухне виллы Пиньона, чтобы потом угощать своими кулинарными шедеврами соседей и знакомых, практически все предместье, кого — за символическую плату, а кого — совершенно задаром. Фелисия обожала готовить, особенно печь. И уйдя с работы пять лет назад — кормить большой отель ей было уже не по силам — забыть любимое дело так и не смогла. Хозяйка виллы и повар в одном лице Фелисия следила за порядком и здоровым пищеварением всех гостей, включая самого хозяина. А поскольку чаще всего вилла пустовала и единственным жителем в ней была Кристина, именно на нее с избытком и обрушивались нерастраченные кулинарные таланты Фелисии.
Вот и сейчас Фелисия заботливо впихивала в руки молодой женщины пакетик с хрустящими, еще теплыми круассанами и хлопотливо приговаривала:

— Возьмите в дорогу, путь не близкий, проголодаетесь... И на плечи что-нибудь накиньте, на море ветрено сегодня. Хоть платок, хоть шарфик, но укутайтесь.

Кристина слегка нахмурилась, вспомнив кремовый шарф, который впился ей в горло удавкой, затем отмахнулась. И от неприятных мыслей, и от Фелисси.

— Не надо, Фелисия, спасибо. Я в кафе перекушу. Да и не холодно сегодня.

Но Фелисия не желала обратно принимать драгоценный пакетик с круассанами.

— Когда еще доедете до этого вашего кафе!... Берите, берите... потом еще спасибо скажете.

И вслед торопливо сбегающей по ступенькам к желтому кабриолету Кристине крикнула.

— Хоть жакетик прихватите какой-нибудь!

Кристина отмахнулась от нее пакетом с круассанами, бросила его на заднее сиденье и села в машину.
Фелисия перекрестила удаляющийся вдаль автомобиль...

... В Риме Кристине предстояла встреча с антикваром из Монти. Ей нужно было оценить и сфотографировать бронзовую скульптурку летающего льва, предположительно второй век до нашей эры, которую тот предлагал Пиньону купить у него за двенадцать тысяч евро. Подобные встречи с продавцами тоже входили в обязанности Кристины — коллекция Башни Пунчетта, которую иногда называли Башней Чудес, постоянно пополнялась. Но разъезды по стране в общественном транспорте отнимали много времени и сил, к тому же такие встречи часто носили конфиденциальный характер, назначались в необычное для переговоров время и в необычных местах. Поэтому Кристина и получила от Пиньона в полное свое владение роскошный кабриолет. Теперь поездки доставляли ей только радость.
И сейчас она мчалась по пустынному морскому шоссе, лукаво поглядывая в зеркало заднего вида на следующий за ней в неком отдалении серый бугатти. Мужчина, сидевший за рулем, уже один раз обгонял Кристину и заинтересованно на нее посмотрел. Кристина ему улыбнулась, тот улыбнулся в ответ, затем тормознул, пропуская ее вперед, и снова поехал. Но на этот раз — следом и не очень быстро.
Под почетным конвоем этого симпатичного незнакомца Кристина ехала уже миль двадцать, но нисколько не переживала по этому поводу. Даже наоборот — ей нравилось такое сопровождение. И она ждала, когда же со стороны мужчины последуют более решительные действия.
А они все не следовали и не следовали.
Кристина включила радио и стала хаотично нажимать на кнопки станций в поисках чего-то подходящего. Душе хотелось легкой классической музыки — Моцарта или любимого ею Шопена. Но радио шипело, ругалось, выплевывала обрывки новостей, биржевые сводки и, наконец, стало сообщать прогноз погоды на предстоящий уикенд. Кристина решила остановиться на прогнозе и с удовольствием прослушала, что на побережье Лигурийского моря стоит прекрасная погода, на море легкий бриз, а в центральной России в ближайшие ожидаются осадки в виде мокрого снега и дождя.

— Как отличить плохое от хорошего, реальное от нереального, жизнь от вымысла. И может ли быть моя настоящая жизнь вымыслом?

Катя напечатала все эти вопросы в поисковой строке и нажала кнопку энтер. Поисковик сразу начал выдавать результаты.
Проматывая ответы, механически выхватывая из текста — мистическое..., бессознательное.., психологи считают..., экстрасенс поделился..., священник из Пензы..., — она нетерпеливо мотала головой из стороны в сторону.

— Не то, нет, опять не то, мимо...

Выдохнула, стянула с волос резинку, туго стягивающую их на затылке, пальцами растрепала и потрясла головой, чтобы окончательно закрепить результат.
Встрепанная и недовольная, она сидела перед экраном большого монитора, стоящего на столике у окна, и вглядывалась в ответы, которые выдавал ей компьютер. Рациональный мозг продолжал на автомате выбирать подходящие варианты. Но она знала, что подсказки не будет.
Все, что сейчас происходило в ее сознании, в ее теле, во всем ее существе — волнение, мелкая дрожь, обрывки мыслей, образов, запахи, шумы, визг тормозов, шепот волн, аромат акации, слова из совершенно неизвестной ей песенки I love to hate you, How I love to hate you — все это говорило о том, что она потихонечку сходит с ума. И единственный разумный совет, который ей мог быть предложен со стороны — это срочно обратиться к психоаналитику. Которого у нее не было и не могло быть по определению.

— Как там Федя говорил? Трансформинг? Транссерфинг?

Пальцы быстро пробежались по клавишам, и она, просматривая результаты на экране, продолжала напевать:

— How I love to hate you
Ooh, I love to hate you
I love to hate you
I love to hate you...

Стоп. Есть. Теория о параллельных мирах. Если сосредоточишься, настроишься на волну с космосом, то миллионы, миллиарды бесчисленных вариантов твоей жизни тебе будут видны как на ладони и доступны. Дело за малым. Осталось выбрать лишь тот, который тебя больше всего устраивает, и сосредоточиться на нем.
Песенка продолжала навязчиво крутится у нее в мозгу.

— Love and hate what a beautiful combination
Sending shivers up and down my spine...
How I love to hate you
I love to hate you...

Катя устало откинулась на спинку стула и запустила тонкие пальцы в волосы, отчаянно массируя кожу головы.

— Выбрать вариант, выбрать вариант... Почему я в это верю. Почему пою эту глупую песню. I love to hate you,.. Что за чушь такая, откуда она взялась в моей голове?... Но почему я в это верю так, как знаю, что следом за ночью обязательно придет день, а сейчас зазвонит мой телефон?…

Зазвонил мобильник.

— Федя?
— Ну а кто ж еще?
— Если ты по поводу продолжения темы — то я уже в теме.
— Понял. Ты как?
— Никак. Что еще?
— Да просто хотел сказать, что Палыч в восторге от твоего фоторепортажа. Хочет два разворота и еще на первую полосу.
— Да ради Бога. Это все?
— Все. Ты что, не рада?
— Мне все равно.

Она выключила телефон и набрала в поисковике I love to hate you, Заиграла группа Эрасмус. Она закрыла глаза, слушая песню.

... Кристина разогнала по шоссе свою желтую торпеду под старую песню Эрасмуса, радио она включила на полную катушку и с удовольствием подпевала что любит ненавидеть и что этот замес ей очень по нраву. Вдруг бугатти снова поравнялся с нею. Кристина, продолжая громко петь, кокетливо посмотрела на мужчину поверх очков. Он, усмехнувшись, прибавил газу и обогнал ее, после чего призывно помигал фарами.

— Хочешь поиграть? Давай поиграем!

Кристина, продолжая мурлыкать себе под нос, пошла на обгон, поравнялась с бугатти, они с мужчиной вновь поулыбались друг другу и она вырвалась вперед. В зеркале заднего вида она заметила у Бугатти включенный поворотник, тот снова разгонялся. Настроение у Кристины заметно улучшалось, шкала удовольствия от жизни ползла все выше и выше.
Мужчина вновь поравнялся с Кристиной, стекло рядом с пассажирским сиденьем поползло вниз, мужчина отклонился от руля и, приветливо улыбаясь, крикнул сквозь ветер.

— Хорошая погодка, правда?

Кристина закивала головой.

— Просто отличная!
— Джон! Меня зовут Джон. Я еду в Рим. А вы?

Кристина опять радостно закивала ему в ответ.

— И я!
— Тогда, может, выпьем где-нибудь кофе?!
— Согласна!

Стекло пассажирского сиденья бугатти поползло вверх, автомобиль снова пошел на разгон и обогнал желтый кабриолет. Кристина ехала следом, улыбаясь своим мыслям, затем, словно что-то вспомнив, резко нажала на газ, и расстояние между машинами снова стало быстро сокращаться. Кристина, снимая солнцезащитные очки, вновь поравнялась с бугатти и стала махать мужчине очками, показывая, чтобы тот открыл окно. Тот покивал, мол, понял.
Стекло поползло вниз.

— Я забыла сказать, — крикнула ветру Кристина. — Меня зовут Крис!
— Отличное имя! — прокричал в ответ мужчина и поднял вверх большой палец левой руки.
— А где мы встретимся в Риме?!
— Может, у фонтана Треви, сегодня в шесть?
— Отлично!

В этот момент мужчина взглянул на дорогу и выражение лица его мгновенно изменилось. Он встревожено закивал Кристине, та посмотрела вперед и ахнула — навстречу ей летел неизвестно откуда взявшийся грузовик. Кристина быстро вывернула руль и ударила по тормозам. Кабриолет закрутился на дороге, теряя равновесие. Кристина вцепилась в руль и зажмурилась, ожидая удара.

...Песня внезапно оборвалась на высокой ноте. Катя открыла глаза. Ее сердце колотилось так сильно, что, казалось, было готово выскочить из груди. Что-то случилось. Что-то страшное и непоправимое. В комнате стояла звенящая тишина, она взглянула на экран — компьютер завис. Она огляделась — нет, в ее доме все, вроде, в порядке. Но сильное волнение не унималось.
Она встала и подошла к окну. На улице смеркалось, небо заволокло серыми тучами, фонари еще не горели, на улице было так тихо, что, казалось мир замер в предчувствии беды. Она взглянула на небо — где-то там за этой мрачной облачной пеленой должны быть звезды. Обязательно должны быть. Миллионы звезд. Миллиарды. Среди которых есть ее другая жизнь, единственно верный и нужный ей вариант. В котором нет этого вечно серого мокрого города, а постоянно светит солнце. И в котором не происходит и не должно происходить ничего дурного.
И вдруг она явственно увидела картинку — мчащуюся по шоссе желтую машину с открытым верхом, ее игру наперегонки с большой серой иномаркой, затем из-за поворота выскакивает огромный грузовик…

— Нет!

Она моргает, потом сильно зажмуривает глаза. Яркая южная картинка исчезает и в мозгу с огромной скоростью начинает крутиться перемотка назад, как на экране видеоплейера.

— Ну же... Быстрее!

Мысленно включив плэй на воображаемом мониторе, Катя вновь видит желтый кабриолет. Теперь дорога пуста. Резкий поворот, женщина за рулем в бардовом платье-футляре с открытыми руками не справляется с управлением, машину заносит, женщина резко тормозит и автомобиль теряет равновесие, делая крен на правый бок. Женщина зажмуривает глаза, крепко вцепившись в руль. Кабриолет, пробалансировав на двух боковых колесах пару секунд, с шумом падает обратно и застывает в неподвижности.

Катя облегченно выдыхает.

— Уф!... Пусть хоть так. Да. Пусть будет так.

Сердце ее начинает потихоньку успокаиваться, непонятное волнение исчезает. За окном на улице начинают зажигаться огни, слышатся детские голоса, шум проезжающих мимо машин. Мир снова оживает...

...Пустынная дорога, поперек которой стоит желтый кабриолет с неработающим двигателем, из под капота идет легкий дым, а за рулем, растерянно оглядываясь, сидит испуганная молодая женщина. Затем она выходит из машины. Обходит ее со всех сторон, еще раз оглядывается по сторонам — на дороге ни души. Светит солнце, вдалеке — синеет, переливаясь миллиардами брызг, южное море. Веет свежий ветерок и почему-то сладко пахнет клевером.
Женщина в растерянности. Она совершенно не помнит, что с ней произошло несколько минут назад. Она открывает капот, морщится от дыма. Затем пробует завести двигатель — тот заводится легко и послушно, тихо работая на холостых оборотах. Дым из-под капота постепенно исчезает. Кристина его захлопывает, садится за руль. Ее руки дрожат. Она аккуратно разворачивается на пустой дороге и медленно уезжает, постепенно удаляясь из виду.

Рим встретил Кристину шумно и гостеприимно. Странное происшествие на дороге почти стерлось из ее памяти и она едет уверенно и спокойно по старым улочкам древнего города, с удовольствием рассматривая дома, людей и витрины магазинов. Один из них привлекает ее внимание, она паркуется, выходит и толкает стеклянную дверь с надписью «Антик».
За Кристиной внимательно наблюдает молодой мужчина, сидящий в сером бугатти, который стоит напротив.
Кристину встречает вежливая продавщица, они здороваются, видно, что они знакомы. Кристина осматривает прилавки, заставленные всякой всячиной — картинами, предметами интерьера, стеклянными фужерами и расписной посудой. Что-то привлекает внимание Кристины, она склонятся над маленькой фигуркой на стеллаже, спрашивает о чем-то продавщицу, та ей отвечает, затем берет фигурку и они подходят к кассе. Продавщица упаковывает фигурку в тонкую, белую папиросную бумагу и вручает покупку Кристине. Та расплачивается, собирается выходить и — застывает на месте. На улице, прямо напротив входной стеклянной двери, небрежно прислонившись к ее желтому кабриолету, стоит молодой мужчина и ест круассан из пакета, который она бросила на заднее сиденье на заправке, чтобы было чем перекусить в дороге, и забыла о нем.
Мужчина смотрит через стекло витрины на Кристину, улыбается ей, запихивает в рот последний кусочек, показывает Кристине большой палец, мол, это очень вкусно. И знаком спрашивает у нее разрешения, кивая на пакет, мол, можно ему еще?
Кристина в недоумении смотрит на мужчину. Он явно ей знаком, но где, когда и при каких обстоятельствах она с ним встречалась — Кристина не помнит совершенно. Поэтому хмурит брови и решительно идет к выходу, намереваясь грубо одернуть наглеца.
Тот встречает ее широкой улыбкой и не дав ей сказать ни слова первой, быстро начинает говорит.

— Крис, это невежливо! Я прождал вас у фонтана полчаса и уже потерял всякую надежду, но тут увидел вашу машину. Ее невозможно забыть, как и вас.
— Что?... — Кристина в растерянности застывает на месте.
— Уж простите мне мою невежливость, но пакет на заднем сиденье источал такие ароматы, что я не удержался. Я очень голоден. И ваши круассаны пришлись как нельзя кстати. В ожидании пока вы насладитесь прекрасным, я смог подкрепить угасающие силы и теперь вновь намерен повторить свое предложение.
— Какое предложение? О чем вы?
— Вы выпьете со мной кофе?

Кристина в замешательстве смотрит на мужчину. У того с лица медленно сползает улыбка.

— Крис, вы передумали? Я — Джон. Помните, мы познакомились по дороге в Рим? И вы обещали…

Глядя во встревоженные глаза Джона, Кристина вдруг улыбнулась. Какая, к черту, разница, что она его совершенно не помнит. Почему бы и нет? Он ей нравится. Также бесповоротно и неотвратимо, как Рим сейчас с его вечерней суетой на улицах, запахом прогретого солнцем камня и предчувствием то ли неожиданного веселого праздника, то ли внезапного и сумасшедшего счастья. Именно это она сейчас и чувствует, глядя на привлекательного мужчину с пакетом круассанов в руке. И Кристина весело кивает.

— Раз обещала — то конечно. Куда пойдем?

...Они посидели в открытом кафе у фонтана, потом побродили по Риму, потом снова посидели, но уже в ресторане, поужинав сочной говядиной в трюфелях и устрицами с белым вином.
О себе Джон рассказывал охотно и с юмором. Американец, работает в посольстве в Риме недавно, перевели из Милана, где трудился атташе в американском представительстве. Кристина же о себе говорила мало и уклончиво, сказала лишь, что окончила Сорбонну, увлекается историей, древностями, сейчас проходит стажировку в одной антикварной фирме. Но Джона интересовали не ее профессиональные успехи, а, скорее, личные предпочтения — что любить делать в свободное время, чем увлекается, куда ездит. Кристина рассказала про свою коллекцию глиняных бутылок, про цветущие вишни, которые растут у дома ее родителей. Потом обмолвилась, что любит рисовать и обожает красивые безделушки. Джон пообещал подарить ее американские сувениры и выразил желание посмотреть ее рисунки. Затем вызвался проводить ее до отеля.
Подъехав маленькой кавалькадой из желто-серых иномарок ко входу, они вышли каждый из своих машин, Кристина достала из багажника кофр с фотоаппаратом, Джон хотел ей помочь его донести, Кристина вежливо знаком отклонила его любезное предложение и они попрощались, дав друг другу слово снова встретиться завтра, в шесть, у фонтана.

— А вы не передумаете? — улыбнулся Джон.

Кристина кокетливо вынула из сумочки свою визитку и вручила ее Джону.

— Даже если это произойдет, вы всегда сможете меня об этом спросить, позвонив по указанному здесь телефону.

Джон внимательно посмотрел на визитку и его брови удивленно поползли вверх.

— Помощница Николы Пиньона?
— А вы с ним знакомы?
— Лично нет. Но наслышан о его Башне Чудес на побережье. Всегда мечтал там побывать.
— Тогда вы практически в шаге от исполнения вашей мечты.

Джон внимательно посмотрел на Кристину.

— Мне тоже почему-то сейчас так показалось.

Кристина смутилась, заторопилась. Прощание произошло скомкано, они неловко пожали друг другу руки и Кристина быстро пошла по лестнице в отель.

Войдя в номер, Кристина не обратила никакого внимания на роскошную обстановку, небрежно поставила кофр на туалетный столик у кровати, села рядом, вытащила из сумочки телефон и набрала номер.

— Сеньор Граве? Это Кристина Монтель....Да, я уже в Риме. Встреча завтра остается в силе?... Отлично. В одиннадцать на площади Святого Клемента. Договорились.

Выключив телефон, Кристина упала без сил на кровать. Лежит неподвижно несколько секунд. Затем с силой начинает махать ногами, скидывая туфли на каблуках, причем так, что туфли разлетаются в разные стороны, гулко ударяясь о стены. Затем смеется.

— Да! Да, да, да! — почти кричит Кристина радостно, потом испуганно зажимает руками рот, оглядываясь по сторонам.

Затем вдруг начинает барахтаться и прыгать по постели, как ребенок, раскидывая подушки и колотя по ним руками. Падает на живот и замирает, обняв последнюю подушку. Так лежит какое-то время. Потом начинает всхлипывать. Постепенно всхлипы переходят в громкое рыдание, Кристина резко садится и продолжает горестно плакать, размазывая тушь по щекам и подвывая, как раненное животное.

...Федя задумчиво рассматривал замызганные грязью Катины оранжевые кеды в то время как Катя без умолку тараторила, стараясь говорить как можно тише.

— Нет, ты должен мне помочь. Я уверена, они существуют. И эта женщина, и ее машина. Я не могу объяснить, почему я это знаю. Просто знаю — и все. И еще, у меня чувство, что она все время в опасности. Как будто все время ходит по краю. И я ее каждый раз спасаю. Просто поверь мне. Все, что мне то ли чудится, то ли снится — все это есть на самом деле.…

Федя задумчиво перевел взгляд с кед на ее взволнованное лицо.

— Кать... У меня есть телефон хорошего психоаналитика.
— Да что вы все заладили — психоаналитик, психоаналитик! При чем здесь это? Ты слышишь меня или нет? Помоги мне ее найти, пробей по своим источникам госзнаки и марку этой машины. У тебя же есть связи, выходы ну куда-нибудь… я не знаю, в Интерпол тот же... Мне нужна вся инфа о владельце желтого кабриолета. И, желательно, контакты.
— У-у-у... Как все, однако, запущено. Здесь уже не психоаналитик, а психиатр нужен.
— Не смешно. Я хочу найти эту женщину. Ты меня знаешь, я не отступлюсь. Понимаешь, я знаю, я чувствую, она — это я. Только в какой-то другой жизни. И если ты не поможешь — она может умереть, и я вместе с ней тоже. Наверное… Сделаешь? Или я попрошу кого-нибудь другого.
— А вот этого делать не надо. Новость о том, что сотрудники нашей редакции потихоньку сходят с ума, не должна стать достоянием общественности. Пусть это будет нашей маленькой корпоративной фишкой.
— Издеваешься?
— Нет. Теперь я уже абсолютно серьезен. Кать... Ты понимаешь, что этого не может быть, потому что не может быть никогда? Даже по теории трансферинга, которой ты, видимо, вчера начиталась на больную голову, смещение параллельных миров, замещение вариантов происходит постепенно. И очень долго по времени. Просто так — раз, подумал, помечтал, замотивировал себя и ты уже «в дамках» — так не бывает. Это ж всей Вселенной надо перестроиться, чтобы ты попала в новый для себя вариант реальности. А до этого очень долго в жизни человека ничего не происходит.
— А у меня вот так. Да и откуда ты знаешь? Может, этот период ожидания у меня уже прошел. Может, вся моя жизнь до этого была сплошным ожиданием, в котором очень долго ничего не происходило. Ничего, понимаешь? Помоги мне, Федя! Я знаю, у тебя есть свои проверенные люди. Они даже на акулу из Баренцева моря досье соберут.
— В Баренцевом море нет акул.
— Да плевать! Найди мне ее, пожалуйста! Ты же можешь, я тебя очень прошу.

По нюьс-руму редакции глянцевого издания «Блеск» быстро идет главред Медведев Пал Палыч. Увидев своего заболевшего фотокорреспондента Кудряшову, болтающего как ни в чем не бывало с сотрудником отдела светской хроники Федоровым, застывает на месте.

— Кудряшова? Ты же на больничном?
— Да. То есть, нет. В смысле... да, я болею. Но не в этом дело...
— Понятно.

Палыч переводит взгляд на Федю.

— Опять соврал? И тебе не надоело каждый раз ее выгораживать? Лучше о себе подумай. Перспектива твоего перевода в криминальный отдел тает на глазах. Прямо сейчас. Улавливаешь направление моей мысли?

Федя мрачнеет.
Палыч снова смотрит на Катю и внимательно оглядывает ее с ног до головы.

— А вид у тебя и правда нездоровый.

Да, видок, у нее, явно, не презентабельный. Глаза слезятся, на щеках лихорадочный румянец, волосы растрепались, куртка небрежно застегнута, а под грязными кедами на ковровом покрытии растекаются две безобразные лужицы.

— Зайди ко мне, Кудряшова. Сейчас же.

Палыч разворачивается на каблуках и решительно уходит обратно.
Федя грустно смотрит ему вслед.

— Приплыли. Ну иди, получай свою порцию пистонов. Я — следующий.

Сотрудники редакции сочувственно смотрят на них.

— И за мной очередь не занимать! — говорит им Федя, садясь на свое рабочее место. — Я, видимо, туда надолго.

— Ну почему вот так? Почему вот так каждый раз происходит? — думала Катя, глядя на то, как Палыч расхаживает перед ней по своему кабинету и что-то громко и горячо говорит.

Говорит что-то важное и, видимо, очень серьезное для него самого. Говорит, наверное, о значимости каждого номера для каждого сотрудника редакции, о персональной ответственности каждого, о недопустимости вранья, лжи и непрофессионализма в работе. Но что конкретно говорит — Катя не слышит.
Слова главреда горошинами отскакивают от прозрачной поверхности непроницаемого стеклянного колпака, которым Катя каждый раз мысленного себя накрывала, когда попадала в подобную неприятную ей ситуацию. Она видела, но не слышала, что ей говорят и потому не могла понимать, что конкретно происходит извне. Зато при этом она не чувствовала ничего, никаких негативных эмоций, исходящих от людей по ту сторону ее стеклянного защитного поля. Многолетняя привычка так себя закрывать от окружающей жизни стала для нее настолько обычным делом, что защитный стеклянный колпак опускался над ней автоматически каждый раз, как только она хотела уединиться в толпе, или предчувствовала что-то нехорошее или встречала неприятного ей человека. Как будто исчезала из поля видимости. Или выпадала в астрал — говорил Федя. Отчасти так оно и было.

— Ты понимаешь, к чему я веду?

Палыч остановился напротив Кати и замер, глядя ей в глаза. От внезапной тишины та вдруг очнулась и согласно кивнула головой.

— Конечно. Вы меня уволите.

Палыч замер, затем потер переносицу, горестно вздохнул.

— Сядь, Кудряшова. В ногах правды нет — это, во-первых. А, во-вторых — ты хоть что-нибудь слышала из того, что я сейчас сказал?

Катя послушно села и снова кивнула головой, как примерная ученица.

— Конечно. Я все слышала. Вы говорили об ответственности.

Палыч сел за стол и протянул ей несколько листов.

— В, общем, так. Читай, подписывай, получай командировочные. На Миланскую Неделю моды поедешь ты. Вопрос уже решенный, согласован с дирекцией.
— Что???
— Твои фоторепортажи раз от раза становятся лучше. А последний, с открытия кинофестиваля, так потряс наших спонсоров, что они прислали генеральному благодарственное письмо и вдвое увеличили объем рекламы на следующий год.
— Не понимаю...
— А чего тут понимать. Выздоравливай, приводи себя в порядок, изданию не должно быть стыдно за своего представителя. Улавливаешь мою мысль? И через неделю летишь в Милан. И чтоб никаких там... поняла? Этих своих закидонов и выкидонов. Работаешь вместе со всеми, в одном пуле, к знаменитостям под юбки не лезешь. Ну а если кто упадет или выкинет что-нибудь, а ты случайно окажешься рядом... То это, как говорится, у нас только приветствуется. Ну, ты и так сама все знаешь. Но чтоб специально кого-то провоцировать — ни-ни!! Поняла?
— Я? В Милан???

Вот как оно, оказывается, бывает. Здравствуй, Италия! Здравствуй, новая жизнь!...

... Кристина аккуратно расстегивает кофр и достает профессиональный фотоаппарат Кэнон. Сеньор Граве, антиквар и коллекционер, импозантный стареющий плей-бой с интересом наблюдает за тем, как Кристина умело готовит фотоаппарат к съемке:

— Мне этого грифона доставили случайно. То есть, не случайно. В оплату долга, так сказать. Но когда я разглядел клеймо, я понял, что его стоимость значительно выше той, которую мне задолжали.
— И вы, конечно, сразу же сообщили об этом вашему должнику?
— Даже и не подумал!

Граве смеется, но так, чтобы максимально сохранить привлекательность своего лица — чуть приоткрывая рот в белозубой улыбке и почти не морща брови.

— Привычка, ставшая второй натурой, — думает про него Кристина. Но вслух произносит деловым тоном: — Я готова.

Граве поднимает стеклянный колпак на постаменте за своей спиной, под которым стоит небольшая, сантиметров 10 в длину и сантиметров 6 в высоту бронзовая фигурка летающего льва.

— Он родом из Египта, — не скрывая своего восхищения, говорит Граве. — Там его нашли во время раскопок пару лет назад. Но я думаю, он был создан древними ассирийцами. Посмотрите, какой изгиб туловища, как лежит хвост, крылья чуть расправлены — лев явно готовится к прыжку. А египтяне всегда предпочитали статику в изображениях.

Кристина прищуривает один глаз, наклоняется, смотрит в объектив. Граве со стороны оценивает очертания ее фигуры в тугом бардовом платье.

— Замечательный изгиб.
— Я вижу, что вы мешаете мне работать. Пока я фотографирую, не могли бы вы принести мне холодного мохито.
— Вам с джином или тоником?
— Я предпочитаю безалкогольный.
— А, может, что-нибудь покрепче? Чисто символически. Чтобы сделка состоялась и все прошло удачно.

Кристина выпрямляется и смотрит на Граве спокойно и уверенно.

— Тогда просто воды.
— У... Какие строгие помощницы у старика Пиньона. Раньше, по молодости, он предпочитал работать совсем с другим контингентом.

Кристина молча, без улыбки, смотрит на Граве.

— Понимаю. Фамильярность в данный момент неуместна. Сейчас распоряжусь.

Граве уходит. Кристина слышит, как удаляются по анфиладе комнат его шаги, затем быстро достает из кофра упакованную в папирусную бумагу фигурку льва, точь-в точь как на постаменте, быстро меняет их местами, оригинал комкает в бумагу и запихивает в потайной карман кофра. После чего опять берет в руки фотоаппарат и не спеша начинает фотографировать.

— Так, на чем мы остановились?

Антиквар вошел тихо, но Кристина даже не вздрогнула от неожиданности — она его ждала. Она сделала финальный снимок и выпрямилась. Следом за антикваром шел официант в белой рубашке и в белом переднике поверх черных брюк. В его руках — круглый металлический поднос, на нем большой стеклянный графин, полный воды, два пустых бокала и нарезанный на дольки лимон на фарфоровом блюдце.

— Я закончила.

Кристина стала укладывать фотоаппарат в кофр, официант между тем поставил поднос на стол и вопросительно взглянул на Граве.

— Пока все. Можете идти, — ответил тот.

Официант почтительно склонился и вышел из комнаты. Граве проводил его взглядом и повернулся к Кристине.

— Выпьем?
— С удовольствием.

Граве разлил воду по стаканам и в каждый аккуратно положил металлическими щипчиками по две лимонных дольки. Взял себе стакан, второй протянул Кристине. Та взяла и с удовольствием сделала несколько глотков.

— Жарко сегодня, не правда ли? — улыбнулся ей Граве и приподнял стакан в честь приветствия, затем, едва пригубив его, поставил обратно на столик.
— Я привыкла. Да и климат в Италии мало чем отличается от южной Франции.
— Так вы француженка?
— Да.
— Nuit de juin ! Dix-sept ans ! — On se laisse griser. La s;ve est du champagne et vous monte ; la t;te… — читает Граве строчки из поэмы Рембо и, не закончив, вопросительно смотрит на девушку.
— On divague, on se sent aux l;vres un baiser. Qui palpite l;, comme une petite b;te… — подхватывает строфу Кристина.

Антиквар довольно улыбается:

— Как же он романтичен, этот ваш божественный соотечественник.

И полуприкрыв глаза, повторяет последнюю строфу по-итальянски:

— ...Вы смотрите вокруг, шатаетесь один, а поцелуй у губ трепещет, как мышонок...

Кристина скептично усмехается, глядя на антиквара, но вдохновленный стихами Граве этого не замечает.

Она огляделась, прошлась со стаканом в руке по комнате, разглядывая висящие на стене картины. Антиквар уже открыл глаза и не без удовольствия следил за ее движениями.

— А у вас здесь красиво, — сказала Кристина.
— Это не для продажи. Я, знаете ли, люблю окружать себя редкими вещами, хотя и не большой любитель живописи. Мне нравится декоративное искусство.

Кристина повернулась к Граве.

— Я передам мэтру Пиньону все фотографии, после изучения которых он примет окончательное решение.
— Надеюсь, оно будет положительным.

Кристина улыбнулась, сделала несколько глотков воды, поставила стакан на стол.

— Мне пора.
— Очень рад был с вами познакомиться.

Граве галантно склонился, целуя руку Кристине. Затем выпрямился, не отпуская руки, и слегка ее пожал.

— Может, поужинаем сегодня вместе, синьорина Кристина?

Кристина рассмеялась, выдернув свою руку из цепких лап антиквара.

— Не хотите ли вы и меня сделать экспонатом вашей прекрасной коллекции?
— Вы заслуживаете большего.
— Сожалею, но мне придется вам отказать. Сегодняшний вечер у меня занят. А завтра с утра я отправляюсь обратно.
— Тогда мне остается надеяться на то, что это не последняя наша с вами встреча.
— Если у вас будут другие предложения, думаю, мэтр Пиньон их с удовольствием рассмотрит.
— Я приложу все усилия, чтобы его вновь заинтересовать. До встречи, Кристина.
— Всего доброго, синьор Граве.
Глава 4. Милан
Катя с кофром, висящим на плече, рюкзаком за плечами, с потрепанным чемоданом на колесиках, в куртке и любимых оранжевых кедах на босу ногу вышла из миланского аэропорта, оглядываясь в поисках таблички пресс-пула.
В Италии весна в самом разгаре. Катя расстегнула молнию, ей стало жарко. Она носом втянула в себя аромат нового для себя места. Пахло цветами и несмотря на интенсивность движения машин у аэропорта и взлетающих-прилетающих вдали самолетов, воздух был свеж, а прохладный ветерок быстро остудил Катин вспотевший лоб.
Она летела одна, в самолете никого из журналистов не заприметила, видимо, все приехали заранее, и потому чувствовала себя в полете и здесь, в аэропорту, одинокой и никому не нужной.

Раньше я думала, что страшнее всего в жизни — это остаться в полном одиночестве. Но жизнь показала, что это не так. Страшнее всего — остаться, в конечном итоге, с людьми, которые заставляют тебя чувствовать себя в полном одиночестве. Теперь я это очень хорошо понимаю. Хотя, на самом деле, никто меня так чувствовать не заставлял. Просто так сложились обстоятельства, они не оставили мне выбора. Точнее выбор был. Или, бунтуя против всех и всего, впасть в длительную депрессию, или принять все, как есть, как оно сложилось в моей жизни. Я выбрала второй вариант. И, надо сказать, он оказался на редкость удачным. Одиночество в толпе — отличная модель для существования творческого человека, который замкнут по натуре и потому категорически не приемлет бесцеремонно вторгающихся в его жизнь людей с их радостями, горечью, печалями и прочим. Нелюдимость — это не черта характера, это щит, забрало, надежная защита от вторжения в мое личное пространство других, как правило, не прошенных и абсолютно не нужных мне гостей. Но у этого варианта есть один существенный минус, это, так сказать, палка о двух концах. В минуты отчаяния, тоски или печали это «одиночество в толпе» сжимает шею жесткой удавкой так, что не вздохнуть, накатывает волнами, не прекращая мучить и издеваться: — Что, этого хотела? Ну, получай тогда по полной… В такие периоды Катя надолго уходила от всех, пряталась за дверью своей скромной квартирки, сказавшись больной, и, как дикий зверь, в тишине и темноте зализывала свои душевные раны, которые начинали кровоточить, бередя душу, разрывая сердце и вытаскивая на поверхность все то, о чем она хотела забыть...

Нельзя сказать, что сборы в Италию не доставили Кате радости — она никогда не была ни в Милане, ни в Риме. И вообще, последний раз когда она куда-то выезжала из столицы — это были питерские презентации и выставки. И то случались они так редко, что ей иногда хотелось выть от тоски. Об Италии уже не мечталось, равно как и о Париже. Она знала, что не может себе это позволить, потому ездила отдыхать под Сочи, в бюджетные отели, где периодически грелась на солнышке на каменистых пляжах и вскоре лютой ненавистью возненавидела весь этот южный совдеповский рай.

Предстоящая поездка в Милан первые дни будоражила воображение и наполняло все Катино существо предчувствием праздника, предвкушением невероятных открытий и каких-то неземных приключений, которые обязательно теперь начнут с ней происходить. Но потом, когда Федя ей сообщил, что его знакомый из Интерпола не нашел никаких совпадений номера машины и марки кабриолета желтого цвета, да и сам номер странный, без кода страны — погрустнела.
А еще ей перестали сниться сны. То есть, сновидения продолжались, но уже не были связаны с той, южной историей. Новые сны были бессмысленные и пустые, какого-то мрачного серого цвета, какие-то военные в камуфляже, высокие горы, вереницы темных фигур, мрачные лица, незнакомый язык, поэтому она их всячески от себя гнала и по пробуждении старалась не вспоминать. Ведь в них не было главного — в них больше не было неожиданной красоты южного побережья, яркости желтой машины, цветов и запахов, которые окружали неизвестную ей женщину в тугом темно-бардовом.
Катя смирилась. Ей было достаточно того, что она спасла эту женщину, Катя была в этом уверена. Как и в том, что эта женщина живет в Италии. Да, она исчезла из ее снов, в памяти о ней остались лишь обрывочные воспоминания, но если раньше Катя сомневалась в ее существовании, то теперь сомнения исчезли.
После этого Катина жизнь разделилась на две неравные части, та, которая была полна солнца, красоты и счастья, несомненно была больше второй, а вторая, реальная, серая и невзрачная, постепенно уменьшалась, сморщивалась до предела старого яблока, забытого кем-то на столе веранды.
А, может, первая часть и есть Катина настоящая жизнь? И та женщина — это она сама, только в другой, параллельной реальности? А что? Они ведь похожи.

...Катя посмотрела на свое отражение в стеклянной двери аэропорта, погрустнела, затем скорчила отражению гримаску — нет, ничего общего. Разве что, фигура, рост и цвет волос. Скорее всего дело в другом. Просто ей каким-то невероятным образом удалось переместиться во времени и пространстве, увидеть жизнь другого человека, который так же реален, как и она сама. И даже изменить ход событий. Но вот все, что связано с ее собственной жизнью — осталось прежним. Волшебство открытий и перемен медленно исчезало, таяло на глазах, обнажая лишь отчетливые перспективы душного труда в чужой непонятной стране. И все это наполняло сердце горечью.

— И снова скатиться в никуда и быть никем, ничем… — грустно подумалось ей.

Ярко-красочная, глянцевая чужбина встречала ее ярмаркой тщеславия из хорошо продуманных блестящих поверхностей стен, полов, дверей и стендов, белозубых улыбок, дорогих чемоданов и вкусно-пахнущих моющих средств.
Катя оглянулась и увидела неподалеку женщину средних лет, одетую просто и стильно, в светлые брюки и такой же длинный пиджак нараспашку. В ее руке была табличка с надписью RUSSIA и логотипом Миланской Недели Моды.
Катя обрадованно поспешила к ней.

— Hello! My name is Ekaterina Kudryashova. Aren't you meeting me?
— Yes. I am Miriam . Your own translator, — Сказала женщина и добавила по-русски с сильным акцентом. — И я хорошо говорить по-русски. Добро пожаловать в Италию.
— Какое счастье! — Катя облегченно вздохнула. — Здравствуйте, спасибо огромное! А то я здесь совсем растерялась.
— Не стоит, — улыбнулась Мирьям. — Я с вами буду все дни. Меня предупредили, что вы плохо говорить по-английский.
— Это точно. А итальянский я вообще не знаю.
— Пойдем. Наш микроавтобус там.

Мирьям махнула рукой в сторону парковки автомашин и Катя, приободрившись, зашагала за женщиной в указанную сторону.
Мимо сновали работники аэропорта с багажными тележками, пассажиры входили и выходили из здания, таксисты лениво покуривали у своих машин в ожидании клиентов. Никто не обращал внимания на невзрачную худую девушку, которая спешила за Мирьям, грохоча старым чемоданом на колесиках. А Катя видела все. И все замечала — южную мужскую мускулистую самость итальянцев, их оценивающие взгляды, которые они бросали на пассажиров, прислушивалась к их говору, интонациям, манере говорить. Ну что сказать? Итальянцы, простые работящие мужчины, ей совсем не нравились...

Я очень боюсь работников физического труда. Причем, всех. Плотников, сантехников, грузчиков, вальщиков леса, землекопов, даже дворников… Есть и другие профессии, связанные с тяжелым трудом, но с их представителями я не сталкивалась. Хотя уверена — все они мало чем отличаются от тех, кого я знаю. Те, кто занимается умственным трудом, у них голова все время занята. У творческих голова забита всякими фантазиями. У ученых, медиков, врачей, учителей — сводками, правилами, цифрами, таблицами и названиями. А вот физические работники — их голова пуста. И кто знает, что у них на уме в тот или иной момент? О чем они думают, когда пилят, копают, строгают, перетаскивают? Ну не о том же, что строгают и копают? А о чем-то другом, наверное. О себе, о своей жизни, наверное, о взаимоотношениях с коллегами, о жене, которая, может, сейчас с кем-то целуется или готовит, ожидая мужа с работы, борщ, котлеты, компот. Говорят, физический труд облагораживает. Ни Катя разу не видела ни одного такого облагороженного. Мужики на тяжелом физическом труде все сплошь и рядом угрюмые, суровые, даже злые, и всегда малоразговорчивые. А если попадаются весельчаки и говоруны — то с ними нужно держать ухо востро, облапошат, схитрят или напортачат. Можете считать меня кем угодно, но я думаю, что почти все работники физического труда — потенциальные маньяки, убийцы и преступники. Что угодно при такой работе можно надумать себе, кого угодно возненавидеть и обвинить. Так уж устроены те, кто работает телом, руками, а не головой. Думать, анализировать и сопоставлять факты они не любят. Не умеют. Их этому учили, но не научили — поэтому им это не интересно. Да, живется им несладко. Зато придумать кто в их хреновой жизни виноват, найти виновного и наказать — могут запросто, это вообще при такой работе им не составляет никакого труда. Руки и тело натренированные, отлично работают — а в голове мысли разные крутятся. А если не додумаются до чего-то или если не докопаются до кого-то конкретного, а мысли продолжат копошиться и беспокоить — легко могут сорваться на жене, на коллегах, на случайно подвернувшемся прохожем или на молодой девчонке, которая поздно вечером идет по парку одна, например, поссорилась с парнем или возвращается домой со вечерней смены, а потому беззащитна и уязвима. Чужую силу такие люди уважают и побаиваются, особенно своих начальников. Боятся работу потерять, уважение, место в стае… Это как у волков, право сильного в приоритете. А вот слабых и беззащитных чуют издалека, это тоже по-волчьи, по-звериному. А как к зверям можно относиться, особенно если они дикие и непредсказуемые? Обходить стороной, и, желательно, никогда не попадаться им на глаза.

Однажды Катя на глаза такому попалась, поэтому отлично знает, о чем говорит. После этого случая стала осторожной, приглядывалась, принюхивалась к любому, чья работа состоит в том, чтобы двигать мускулами. Ей тогда было лет 15 и она возвращалась домой после художественной школы. Дело было днем, родители были на работе, а возле дома рабочие уже пятый день копали котлован, искали какой-то прорыв в какой-то трубе. Несколько раз проходя мимо Катя замечала на себе их заинтересованные взгляды. Особенно одного молодого парнишки лет двадцати, может, чуть старше. Нельзя сказать, что это внимание ей было лестно, но отрицать тот факт, что ей приятно сознавать себя привлекательной в глазах взрослых мужчин, было невозможно.
В этот раз парень последовал за ней и, обогнав по дороге, предупредительно открыл дверь подъезда. Пораженная неожиданной галантностью рабочего, Катя дала себя пропустить внутрь, парень последовал за ней. Нажав кнопку лифта, Катя оглянулась, тот стоял за ее спиной и улыбался. Они молчали. Именно тогда в ее голове мелькнула мысль — а что он тут делает? Зачем вошел за ней, зачем стоит так близко? Но ответить самой себе на эти вопросы она не успела, лифт открылся и Катя шагнула вперед, парень последовал за ней.
Обернувшись, Катя спросила:

— Какой вам этаж?
— А тебе?
— Мне пятый.
— А мне выше.

Катя был смущена. Ей показалось, что парень хочет с ней познакомиться. Она даже была готова к ухаживаниям с его стороны, поэтому растерялась и не успела нажать на кнопку своего этажа, парень это сделал первый, нажав, почему-то на двенадцатый. Лифт стал подниматься на последний этаж. Катя рискнула предположить, что парень это сделал для того, чтобы иметь побольше времени для знакомства. Но в ту же секунду резким ударом она оказалась отброшена к противоположной стене лифта. Еще не успев опомниться и хоть что-то сообразить, Катя оказалась прижата тяжелым мужским телом к стене, сильная рука крепко зажала ей рот, а вторая грубо и бесцеремонно полезла под юбку, разрывая колготки и добираясь до трусиков. Катя пыталась дергаться, кричать, ее вытаращенные от ужаса глаза смотрели в лицо парня, его злобную ухмылку и капельки пота, которые появились у того на лбу и на носу.

— Тише, тише, — приговаривал он, с силой раздвигая своими коленями ей ноги и продолжая телом крепко прижимать девочку к стене. Его рука уже проникла ей под трусики и пальцы грубо забирались внутрь ее тела, тиская и раздвигая все, что можно раздвинуть.

— Сейчас, сейчас…

Парень убрал руку и стал быстро расстегивать себе штаны. Катя резко дернулась в сторону, вторая рука соскользнула с ее рта и Катя закричала. Так громко и с такой силой, что парень на мгновение опешил. Этого было достаточно, чтобы Катя его отпихнула и метнулась к кнопкам, нажимая все подряд и вопя от ужаса.

— Помогите!!!

Что-то сработало и сработало так удачно, что лифт внезапно остановился и двери раскрылись. Катя с криком и воплями протиснулась наружу и помчалась по длинному коридору вся в слезах. Навстречу шел мужчина с мусорным ведром.

— Что? Что случилось?
— Там!.. Он… меня.. — сквозь слезы прорыдала встрепанная и зареванная Катя в распахнутом пальто.

Мужчина сразу все понял, бросил ведро и побежал к лифту.
Парень уже торопливо шел от лифта к пожарной лестнице, мужчина его догнал, схватил за шиворот, тот вывернулся, выскочил на лестницу, мужчина за ним, послышались крики, звуки ударов…
Катя еще мгновение стояла, прислушиваясь, потом опять побежала по коридору, выскочила на основную лестницу, ее глаза заметались по стенам в поисках надписи — какой это этаж? Увидела номер 4, помчалась наверх по лестнице, вбежала на свой этаж, нырнула в коридор, на ходу доставая ключи от квартиры, долго не могла попасть ключом в замок, ее тело содрогалось от рыданий, руки тряслись, наконец ей удалось открыть дверь, она вбежала в квартиру, захлопнула за собой дверь, закрыла все замки, прислушалась, сдерживая рыдания, к звукам в коридоре. Все было тихо. Катя бросила папку с рисунками на пол, оказывается, она даже не успела ее выпустить из рук во время нападения и бежала с ней все время, даже не заметив этого, скинула ботинки, швырнула пальто с оборванными пуговицами в сторону кухни и босиком в разорванных колготках пошла в ванну. Где сразу включила душ и в чем была нырнула под горячую воду.
Слезы опять полились у нее из глаз. Срывая уже под водой с себя одежду и бросая ее, мокрую, на кафельный пол, Катя долго мылась под душем, рыча и рыдая, соскабливала с себя щеткой все, что мог этот парень оставить на ее коже, липкость прикосновений и его запах, она до сих пор его помнит, запах табака, сладкого дешевого одеколона и земли… Тошнотворный и страшный запах, который для нее теперь навсегда ассоциировался с самым диким ужасом, который может быть в жизни…

Маме она ничего не рассказала. Она вообще никому ничего не рассказала. Она три дня не выходила из дома, сославшись на болезнь, температура у нее и вправду к вечеру подскочила. Обеспокоенные родители вызвали врача, тот прописал таблетки, капли, назначил ингаляции, папа долго держал ее за руку перед сном, не понимая, почему дочка категорически отказывается от его поцелуев и объятий, потом расстроенно вышел из спальни и они о чем-то долго с мамой разговаривали полушепотом на кухне.
Катя послушно лечилась от простуды и молчала. Ей было страшно выходить из дома. А еще ей было очень стыдно. Она боялась увидеть тех рабочих и того парня, боялась их агрессии, боялась, что они будут показывать на нее пальцами и смеяться. Она боялась увидеть мужчину, соседа, который ее спас, хотя она совершенно не помнила как он выглядит. Но страшнее всего ей было увидеть мир, который для нее полностью изменился с того случая. Боялась выйти и увидеть, что он остался прежним.
Собственно, так оно и случилось. Канаву возле дома быстро закопали, рабочие исчезли, майское солнце светило ласково, пробивая зелеными листочками себе путь к лету. А для Кати все закончилось раз и навсегда — юность, надежды, мечты, влюбленности и ожидания счастья… Катя ушла в себя, в свои книги, в свои фантазии, что, как она теперь понимает, очень ей помогло не натворить бед и не покончить с собой. А она уже была к этому готова, даже продумывала способы как лучше и надежнее это сделать. Потому что жить ей больше не хотелось. От слова совсем.
А потом ее родители разбились в авиакатастрофе и боль от их потери заслонила собой весь ужас от произошедшего тогда с ней в лифте.
Они летели домой. Возвращались после долгожданного отпуска, вместившего в себя море, путешествия, Италию, Грецию, Мальту, южное побережье Франции… Почти месяц родителей не было дома. И все это время они слали Кате фотографии, делились впечатлениями.
Это был их второй медовый месяц. Так говорил Кате перед отъездом папа, счастливый, воодушевленный и уже почти не замечавший угрюмого Катиного лица и ее странного поведения в последнее время. Мама перетряхивала шкафы, выбирая для поездки все самое лучшее, что было у нее в гардеробе, перемерила практически все, советуясь с дочерью, несколько раз перекладывала чемоданы. Лица родителей светились счастьем и какой-то незнакомой Кате прежде детской радостью.
Инженеры-технологи, они познакомились в институте, по окончании которого уже пятнадцать лет работали вместе на оборонном закрытом предприятии. И все эти годы отказывали себе во всем, поднимая дочь, выплачивая кооператив и помогая родителям отца, живущим в деревушке где-то забытого богом района под Гдовом, недалеко от Чудского озера, куда ездили каждое лето и возили с собой маленькую Катю.
Уютную небольшую трешку в новом районе города они купили почти сразу после рождения дочери и очень радовались трем отдельным комнатам и огромной лоджии, которая опоясывала всю квартиру и потому из каждой комнаты и даже из кухни был на нее отдельный выход. Но, главное, это был вид, который открывался из окон и с лоджии на широкую полноводную реку, куда каждый вечер в похожий денек медленно погружалось солнце, превращая водную гладь в мерцающую медную поверхность. Вечерние закаты заливали теплым красноватым светом квартиру, томно ложились на гладь светлой кухонной столешницы и подмигивали Кате, сидящей за столом как раз напротив окна.
Семья любила ужинать на кухне. Это было единственное время суток, когда они собирались вместе, обсуждая события прошедшего дня и строили планы на будущее. И как правило, это всегда были дела, заботы, Катина учеба, ее занятия, ее будущее поступление в институт и снова — дела, заботы...
А в те, такие волнительные и суматошные два дня до отъезда родители, прежде отказывавшие себе во всем, не стеснялись своей радости. Кооператив выплачен, Катя заканчивает школу, теперь пришла «пора подумать о себе», совсем, как в песне Юрия Визбора, которого родители обожали, знали почти наизусть и частенько с друзьями пели его песни на праздничных вечеринках.
На фотографиях, которые они присылали потом Кате из отпуска, мама с папой выглядели помолодевшими, красивыми и очень счастливыми… Такими и ушли. Самолет мальтийских авиалиний потерпел крушение, рухнул в воды Ионического моря спустя тридцать пять минут после взлета. Погибли все 218 пассажиров аэробуса и экипаж. Катя потом все узнала про эти злочастные трубки Пито, которые почему-то вдруг замерзли — это в жару-то, в разгар лета! Как такое могло быть? И обмерзание привело сначала к отключению автопилота, затем вырубилось основная система управления самолетом, после чего тот рухнул в воду с многокилометровой высоты. Таковы были выводы комиссии, которая расследовала причины катастрофы. Несогласованность действий экипажа тоже была включена в перечень причин, которые привели к трагедии. Но Катю зацепили именно эти несчастные трубки Пито, которые замерзли. Нелепо, несправедливо, нечестно… Так не должно было быть. Но что поделать? Так случилось. И ей предстояло с этим как-то жить дальше...

А спустя какое-то время Кате встретился тот самый человек, знакомый ее тетушки по папиной линии, который открыл ей саму себя.
После трагедии с родителями прошло больше года, Катя жила у тети Оли, маминой сестры, которой удалось оформить над ней опекунство. А этот человек, мужчина лет сорока, пришел к ним в гости. Впрочем, как и вся родня. Поводом стал день рожденье Левушки, теткиного внука, смешного рыжеволосого пятилетнего пацана, которого часто им подбрасывали непутевые, как их назвала тетушка, родители — ее дочь Сабрина, веселая беззаботная хохотушка и муж Сабрины, художник.
Собрались все, даже приехали родственники из Тамбова. Шум, веселье, разговоры не умолкали весь день. А этот человек был молчалив, весь вечер к ней приглядывался, а под конец, когда мужчины уже пили коньяк, а женщины накрывали стол для десерта, подошел к девушке.
Та стояла у открытого окна, мужчина курил Беломор и аккуратно стряхивал пепел в небольшую пепельницу, которую держал в руке. На нем был строгий серый костюм, который удивительно ловко сидел на его невысокой худощавой фигуре, и бежевая водолазка. И вот именно тогда он ей, не проронившей почти ни слова за столом, сказал:

— Я вижу, что вы очень умная девушка. И красивая. А еще вы несчастны. И я знаю, почему.
— Вы сейчас будете учить меня жизни?

Катя была с собеседником груба. Свою грубость, которая появилась у нее в последнее время по отношению ко всем, она и не скрывала. Особенно если кто-то ей задавал слишком личные, как ей казалось, вопросы. Ее изменившееся поведение тетушка и родственники списывали на трагическую утрату и особенности подросткового возраста и, надо сказать, не сильно парились по этому поводу. Тем более что Катя всегда была молчаливой, а ее угрюмость давала надежду родным на то, что та не будет легкомысленно бегать по свиданиям и строить глазки парням налево и направо, как это делала в свое время Сабрина, а теперь ее двоюродная сестра Стеша.
Вот и сейчас, проходя мимо них, Стеша успела сделать Кате выразительные глаза, кивнув на мужчину, мол, ничего так себе чел, не зевай. На что Катя скорчила Стеше презрительную рожицу и равнодушно отвернулась к окну.

— Нет, не буду.

Мужчина с удовольствием затянулся папиросой и выдохнул дым в сторону, стараясь, чтобы табачный запах не коснулся девушки.

— Это совершенно не входит в мои планы.
— Тогда что вам от меня нужно? — Катя снова повернулась к мужчине.
— Вы отличаетесь от девушек вашего возраста.
— Откуда вы знаете? Вы меня видите первый раз.
— Вы весь вечер молчали. Это первое.

Мужчина снова затянулся, выдохнул дым в сторону окна и не спеша затушил папиросу.

— И второе — то, что девушка красива, не требует доказательств.

Катя насмешливо усмехнулась. По поводу ее красоты она решила тему не развивать.

— А молчание, наверное, признак ума по вашему?
— Просто молчание — нет. А вы не просто молчали. Вы слушали, смотрели, наблюдали и оценивали, все замечая. Но ни разу не позволили себе высказать свое мнение. Ни словами, ни соответствующим поведением. Хотя вам явно многое не нравилось. Я это заметил. Все это говорит об уме, аналитических способностях и отличном воспитании.
— Ну и что с того?
— Вы несчастны. Я сейчас не о том, что произошло в вашей семье. Вы приняли трагедию, сумели дистанциироваться от нее, не упали духом. Ваше нынешнее несчастье состоит в том, что вы не знаете, насколько вы умны и насколько красивы. Поэтому должен был найтись хоть кто-то, кто бы вам об этом сказал. Ваши родные, судя по всему, к вам просто привыкли и давно не замечают очевидного.

Мужчина кивнул на праздничную суматоху у стола.

— Очевидного чего? Что я красива? Или умна?
— Что вы несчастны.

Катя вздохнула и снова отвернулась к окну, всем своим видом давая понять мужчине, что разговор окончен. Но тот, видимо, так не считал.

— И что вам надо сделать выбор. — продолжил он. — Или ум, или красота.
— А вместе никак? — Катя снова посмотрела на собеседника.
— Для вас — нет.
— Почему?
— Потому что нельзя списывать со счетов и характер. А он у вас — дай Боже каждому мужику. С таким сильным характером, как у вас, с таким умом и красотой вы обречены на вечные муки. Вы слишком умны, чтобы быть красивой. И слишком красивы, чтобы этого не замечали остальные. Люди именно по вашей внешности будут вас оценивать, так уж они устроены. Что вынудит вас постоянно переживать внутриличностный конфликт.
— Вы психолог?
— Нет, моя специализация — фармакология. Психология это мое хобби, скажем так. Мне нравится наблюдать за людьми. К тому же я немножко разбираюсь в особенностях человеческого организма. И когда мы снова с вами встретимся...
— Ну это вряд ли.
— ...возможно, не скоро и совсем при других обстоятельствах, я буду искренне рад вам помочь, — закончил мужчина и протянул Кате свою визитку, которую вытащил из внутреннего кармана пиджака.
— Лев Воробьев, психоаналитик, — прочитала Катя и взглянула на мужчину. — Вы смеетесь?
— Почему?
— Потому что я никогда не пойду к психоаналитику с таким именем — Лев да еще Вороьбев. И никто не пойдет. Потому что это очень смешно.
— Зато правда. Она иногда вызывает самые разные эмоции. В этом ее особенность. У лжи всегда благопристойный и порядочный вид.
— Если вы такой проницательный, то что вы мне сейчас посоветуете?
— Я сказал вам все, что хотел. Надеюсь, вы сделаете правильный выбор. А если останутся сомнения, позвоните мне по этому телефону, — мужчина кивнул на визитку. — А сейчас, может, вернемся к столу? Кажется, уже принесли торт.

...Катя сидела у окошка чудного микрика с кондиционером, комфортного и чистого, как новенькая игрушка, и смотрела, как перед ней неспешно проплывает роскошная, зеленая, почти глянцевая патриархальная северная Италия. Высокие холмы, вдалеке почти горы, зеленые поля, аккуратные домики, зеленые свечки кипарисов, голубые, уходящие вдаль полоски лавандовых плантаций, и над всем этим безмятежным великолепием ласковое итальянское небо, голубое, глубокое и безмятежное.
Постепенно, поддаваясь этому сонному теплому благополучию за окном, Катя стала успокаиваться, расслабляться, перестала тревожиться и переживать за все, что с ней уже произошло и, возможно, произойдет еще.

— Всему свое время, — вдруг вспомнилось ей. — Если все, что было, не случайно и судьба готовит мне еще какой-то сюрприз, пусть это произойдет тогда, когда нужно и с тем, с кем нужно. А пока… пусть все идет, как идет.

Да, всему свое время. Так ей сказал Лев Воробьев, когда она все-таки ему позвонила. И пришла на первый и последний в ее жизни психотерапевтический сеанс. Он не стал копаться в ее голове — в прошлом, в ее детстве, как это делали психологи из кино и книжек разных, а сразу перешел к делу. Выбор — красота или ум — формирует будущее. У человека всегда есть выбор. В глобальном смысле этого слова — он выбирает всегда только между прошлым и будущим.
Воробьев предложил Кате поговорить о будущем. О том, каким его видит сама Катя, каким будет ее будущее и окружающих ее людей.
И вот тогда с девушкой случился полный стопор — она совершенно не представляла, как будет жить дальше. Нет, будущее своих родных, подруг и приятелей она видела достаточно хорошо, а вот свое… Катя жила одним днем, день прошел, вроде, со всем справилась — ну и ладно. Завтра как-нибудь с остальным разберемся.

— А вот это неправильно, — сказал мужчина. — То есть, для кого-то это выход, а для вас — нет. Вы должны сосредоточиться на том, чего бы вам хотелось.
— Мне ничего не хочется.
— Тогда начнем с начала. Вам хочется быть красивой, привлекать внимание мужчин, купаться в их восхищении, покупать себе новые платья?…
— Нет, — перебила его девушка.
— Вас кто-то обидел?
— Нет, — снова повторила, как отрезала, Катя.
— Понятно. А что вам нравится делать в свободное время?
— Читать. Думать… Размышлять…
— А еще?
— Мне нравится наблюдать за жизнью. Знаете ли, такая позиция отстраненного наблюдателя. Жизнь идет где-то… между моим прошлым и моим будущим… А я сижу на бережку и наблюдаю за тем, как она течет. Мимо меня. Не вмешиваясь и стараясь никак в нее не включаться.
— А зачем вы так делаете?
— Так интереснее… безопасней.
— А вы чего-то боитесь?
— Да. Я боюсь. Я боюсь себя.

Мужчина сделал паузу в разговоре, внимательно разглядывая Катю. Затем произнес те самые слова:

— Всему свое время. Будущее вас догонит и будет таким, каким вы захотите его сделать. Вот здесь. — Он постучал себя по голове. — В своем воображении. Представляйте его себе. Вашу жизнь. Вы — известный ученый или популярная писательница. Или вы красотка, чьи фото не сходят с обложек журналов. Или вы где-то в Африке защищаете диких животных от безжалостного истребления, выступаете против войны и всех видов насилия? Кто вы? Какая вы? Позвольте себе снова мечтать. Вы же когда-то это делали, любили мечтать?

И тут Катя расплакалась. Впервые за долгое время. Ничего не могла с собой поделать, ревела, как девчонка, в кресле напротив этого совсем не симпатичного ей мужчины — и почему я, мать его, должна раскрывать ему душу! — который с какого-то перепугу назвал себя психоаналитиком, — а она ему поверила! — и собрался вправлять ей мозги.
Потом сорвалась с места и убежала, ничего ему не сказав.

— Да, всему свое время. Пусть все идет, как идет.

Так она решила. И первый раз за последние дни улыбнулась своим мыслям.

Ее внимание отвлекла Мирьям, она открыла сумку и достала папку с бумагами.

— Я передать вам расписание показов, пресс-подходов на афтепати, презентаций и пресс-конференций.

Мирьям протянула Кате папку, из которой та вынула несколько листов на русском и бегло по ним пробежалась. Обрадовалась, что первый показ только завтра днем, она успеет выспаться и прогуляться по Милану.

— Все основные события — в первые три дня, остальные показы вторичны, не советую, хотя посмотреть можно, — продолжала переводчица, комментируя содержание папки. — Вот бейдж для Порто Нова, там отличный фэшн-хаб, всегда вкусно перекусить и поболтать с коллегами. Вот здесь аккредитации на шоу-румы и приглашения. А вот на этот пункт обратите внимание.

Мирьям пальчиком указала ей на время пресс-конференции с Гийомом Подье.

— Месье Подье держит интригу. Ему не нужны неожиданности. Он сначала готов ответить на вопросы журналистов, а лишь потом представит свою новую осенне-зимнюю коллекцию «Алмазы Тосканы». Все заинтригованы. Согласитесь, это впечатляет?

Катя кивнула, вежливо улыбнувшись. Она совсем не впечатлилась ни этой новостью, ни, собственно, названием самой коллекции. Но информация была кстати, теперь она обдумывала какие светофильтры и какой объектив ей нужно взять на съемку, чтобы алмазное мерцание, а оно, несомненно, будет на подиуме фееричным, ведь известный на весь мир модельер Гийом Подье никогда не работает в стиле минимализм, можно было передать как можно ярче и точнее.

— Ваш отель Пьяцоо Диамо, небольшой уютный апартамент. Кстати, Ла-Скала совсем рядом. Вряд ли вы попасть на спектакль, но погулять, пропитаться атмосферой будет полезно.
— Отлично, спасибо.
— Но вначале мы заедем в Фэшн-Центр, где вас регистрировать и вы получить соответствующие приглашения.
— Хорошо.
— И мой вам совет, — Мирьям улыбнулась. — Поменьше просекко. Его подают везде. К вечеру можете… очень уставать.
— Спасибо. Я не пью.
— Как это? — удивилась Мирьям. — А мне говорили, что русские любят это делать.
— Вот так. Вообще не пью.

Мирьям посмотрела на Катю почти с восхищением.

Центр Моды ошеломил, захватил, восхитил и одновременно вытряс из Кати все мысли и воспоминания, которые ее мучили в дороге. Суматоха, масштабы здания, лица, разговоры, передвижение многочисленных тел — от этого рябило в глазах и вызывало у нее нешуточное волнение, какое, наверное, бывает в предвкушении особых праздников, как, например, Новый год или свадьба. Но Катя давно выросла и замуж сходила, поэтому все эти милые чувства были ею давно испытаны и успешно забыты. Тогда с чего бы это она так взволновалась?
Мирьям увлекла ее к стойке регистрации, мило о чем-то пощебетала с девушками-регистраторами, представила им фотографа из России, те разулыбались, стали ей что-то говорить, Катя ни слова не понимала, но дружелюбно кивала и улыбалась им в ответ, показывая свой паспорт для регистрации и автоматически ставя подписи на бумажках, где стояли галочки. Поэтому поначалу она и не услышала как кто-то за ее спиной звал кого-то громко по имени. Мало ли здесь народу может затеряться? Но мужской голос приближался, настойчиво взывая по-английски к некой Кристине, пока, наконец, Катя не почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за локоть.
Она обернулась и сердце ее упало в пятки. Перед ней стоял и радостно улыбался Джон.

— Крис, это вы?!… Как я рад. Я вас везде искал, звонил… Куда же вы исчезли? Я так рад вас видеть.

Она слушала его сбивчивую английскую речь и растерянно хлопала глазами, не в силах сказать ни слова. Мирьям отвлеклась от девушек-регистраторов и заметила Джона, который продолжал крепко держать Катю за локоть, говорить и радостно улыбаться.

— Ваш телефон молчит почти неделю, Пиньон уверяет, что у него нет и никогда не было помощницы. Но я ему не верю. Я уже голову потерял от отчаяния, а тут вы… правда, вы несколько изменились, но, поверьте, вас это совершенно не портит, даже наоборот.

Мирьям нахмурилась и обратилась к Джону на английском.

— Синьор, вы ошиблись. Прошу вас немедленно отпустить нашего гостя из России. Вы хотите международный скандал?
— Какой скандал? Я не понимаю.

Джон растерянно оглянулся, но локоть Кати все же отпустил. Та немедленно спряталась за спину своей переводчицы, взирая с каким-то даже благоговейным ужасом на мужчину из своих снов.

— Вы знаете Кристину? — робко спросила она Джона.

Тот среагировал только на имя, ведь свой вопрос девушка задала по-русски.

— Кристина? Это же вы?

Катя отрицательно помотала головой. Джон недоуменно смотрел на нее, затем на Мирьям, которая властно решила взять ситуацию в свои руки, раз и навсегда закрыв этот вопрос.

— Синьор, это Екатерина Кудряшова, из России, — четко отчеканила Мирьям по-английски. — Она фотограф. Я ее только что встретила в аэропорту. Она прилетела работать на Миланскую Неделю Моды. Вы ошиблись.

Джон вглядывался в Катю и выражение его лица стало меняться.

— Вы очень похожи, правда… Но вы не она. Простите.
— Подождите!

Теперь уже Катя вцепилась в локоть уходящего от нее мужчины и умоляюще посмотрела на Мирьям.

— Скажите ему, переведите, что мне нужно с ним поговорить. Я знаю женщину, которую он ищет.
Глава 5. Камила
Высокие берцы, зашнурованные крест-накрест, широкие шаровары, заправленные в голенища, черное платье до колен с разрезами по бокам, черный глухой хиджаб с платком на лице, только глаза видны. Женщина стоит перед распашными закрытыми дверями, сцепив руки за спиной, покорно склонив голову и ждет.
В это время в комнате идет разговор между двумя мужчинами. Оба одеты в камуфляжные куртки, тот, который постарше, с бородой, сидит за столом и не спеша ест руками мясо, отщипывая пальцами куски от большой кости на блюде и отправляя их в рот, после чего каждый раз вытирает руки полотенцем, лежащим на коленях.
Мужчина помладше стоит перед первым.

— Так когда, говоришь, она вернулась? — спрашивает первый.
— Три дня назад, Командир. Хотя посылка была доставлена вам сразу же.
— Это я знаю. Почему так долго?
— Говорит, проблемы возникли на границе. Никак не могла найти общий язык с пограничниками.
— И как? Нашла потом?
— Говорит, нашла.

Мужчина отправил в рот последний кусок мяса, не спеша прожевал, проглотил, довольно рыгнул и снова тщательно вытер руки полотенцем.

— Тогда зови ее сюда. Я сам с ней поговорю.

Младший подошел к двери, распахнул створки, взглянул на стоящую перед ним женщину.

— Камила, зайди.

После чего, пропустив женщину вперед, вышел и плотно закрыл за собой двери.
Та вошла в комнату и остановилась перед столом.

— Рад тебя видеть, сестра.
— И я, брат.
— Спасибо за посылку. Наши братья готовят праздник, благодаря нам у них все идет по плану.
— Слава Аллаху.
— Да прекрати. Мы здесь одни, все свои. Это для них… — мужчина кивнул в сторону, намекая на кого-то, кто явно был главнее его, — мы борцы за свободу и независимость. Непонятно, правда, за чью свободу и что это за независимость, главное — от кого. Но нам и разбираться в этом не стоит. Платят — хорошо. А здесь хорошо платят. Тебе же деньги нужны, Камила?

Женщина молча кивнула.

— Вот. И мне нужны. Поэтому делай что говорят, слушай, соглашайся и молчи. Но когда я тебя спрашиваю — ты говорить обязана всегда.
— Спрашивай, брат.
— Где была все эти дни?
— Границу пройти не смогла. Документы плохо сделали, меня заподозрили, пришлось бежать. Потом проводника искала, чтобы через границу провел.
— Провел?
— Да. Но добиралась на перекладных. Где пешком, где подвозили. Документы на той стороне остались.

— А вот это плохо.

Мужчина встал из-за стола, подошел к Камиле, внимательно на нее посмотрел — та глаз не отвела, смотрела на него спокойно, без страха. Затем обошел ее, оглядывая со всех сторон, временами даже принюхиваясь.

— Как мама?
— Не очень.
— Заезжала к ней?

Женщина первый раз отвела глаза в сторону и промолчала.

— Вижу, заезжала. Домашней стряпней пахнешь до сих пор.
— Прости, брат. Я тебе соврала, сказала неправду.
— Я это понял. Я тебя много лет знаю. И доверял всегда. Тебе и твоей семье. Но мать — это святое. Поэтому, на первый раз я тебя прощаю. А теперь к делу. Садись.

Он кивком указал женщине на второй стул у стола, а сам вернулся на свое прежнее место.
Камила села напротив, послушно сложила руки на коленях.

— Я тебе говорил, что хорошо заплачу, когда сделаешь все, как надо?
— Да.
— Я заплачу. Деньги за товар будут перечислены в самое ближайшее время. Клиент доволен — это главное. Деньги большие. На них Эйфелеву башню можно взорвать. И пол Парижа впридачу. Но мы поступим по-другому. Готова ли ты еще послужить нашему делу?

...Войдя в убогую сторожку на краю полевой деревни, Камила в ярости сорвала хиджаб с головы, скомкала, бросила на скромную походную кровать, подошла к столу, тяжело дыша, оперлась на него ладонями. Она с трудом сдерживала гнев. Командир обещал, что на этом все закончится. Что ей выплатят большие отступные и она сможет вернуться домой, на родину, туда, где сейчас умирает ее мать, опухоль в ее голове растет день ото дня, давит на мозг. Но еще не поздно, маму можно спасти, опухоль доброкачественная, это не рак, просто нужна дорогостоящая операция. Она ее оплатит, ее сделают в самой лучшей клинике страны. И мама обязательно поправится. А теперь, получается, ее не выпустят. А деньги на лечение уйдут только в случае ее смерти. Такова расплата за обман, за ее маленькую женскую хитрость. Обмен — жизнь за жизнь. Так решил Командир. Так он ее наказал. Готова ли к этому Камила? А если не готова — то что? Бежать? А потом смотреть, как будет умирать самый родной и любимый человек?

...Когда-то очень давно, в другой жизни, Камилу звали иначе. Певучее имя Миляна, уютная мазанка под красной черепичной крышей, затерянная где-то в балканских горах, цветущие вишни под окном, мама еще была здорова, отец любил ее носить на руках и они вместе пели… Протяжные красивые песни. И Камила видела, как вместе с ними поет любовь, смотрела на них, слушала и мечтала вот так же, когда станет взрослой, петь и любить, любить и петь.
Отца убили, жестоко надругавшись над его телом. Ночью подло вытащили из кровати и разрубили на куски. А куски подбросили у ворот дома. Чтобы утром сельчане, проснувшись, увидели, чтобы бывает с теми, кто идет поперек власти, чтобы напугались до смерти, чтобы делали, что им велят. А власть в их городке была своя, бандитская, до президента далеко, до закона еще дальше, а рядом — горы, тайные тропки, по которым знающие свое дело проводники могли провести кого угодно и протащить что угодно, много разной поклажи переправляли… А за горами уже другой мир, другая страна, другие правила…
Бандиты думали что ее маму они тоже убили, с разбитой головой в постели оставили, полумертвую… А мама выжила, хотя ничего и не помнила с той ночи… Головой повредилась, дочку за сына стала принимать, старшего брата Миляны — Камила, погибшего несколько лет назад при странных обстоятельствах. Но Миляна-то знала, что это были за обстоятельства — потерял брат партию груза, которую через горы провозил, сорвались вниз со скалы несколько тюков с наркотой, должен остался местному барыге, большие деньги задолжал, а отдать не смог. Так и нашли его… в разбитой машине у обочины. То ли сам перевернулся на машине, то ли помогли ему — это уже никто никогда не узнает.
Мама тогда не сломалась, хотя горевала страшно, отец помог горе перетерпеть. А после его страшной гибели — все, превратилась в цветочек, растение, видела в дочке своего любимого сына, все по голове ее гладила и Камилом называла. Так Миляна стала Камилой. А как подросла, заняла место брата в наркотраффике — прости, отец. Ты всегда был против этого беспредела, и последний раз не смолчал, когда надо было смолчать, за что и поплатился.

— Это был твой выбор. Но мне-то что делать, папа? Что делать, когда помощи ждать не от кого, когда врачи говорят, что маму можно вылечить, а денег на лечение нет? Что?…

Камила несколько раз глубоко вздохнула, чтобы унять подступившие слезы, затем решительно вытерла рукавом глаза, подошла к умывальнику, несколько раз плеснула в лицо холодной водой, вытерла лицо полотенцем и взглянула в небольшое зеркало, висевшее рядом на стене.
На нее смотрело уставшее, суровое лицо, полное горечи и отчаяния. Камила вгляделась в себя и протерла зеркало рукой, чтобы изображение стало четче…

…Катя еще раз наклонилась над раковиной, сполоснула лицо водой и снова взглянула в отражение большого зеркального полотна.

— Нет, это невозможно, я не сплю. Я просто пьяна, причем здорово пьяна…

Еще несколько минут назад она видела в отражении не себя, а совсем другое лицо — суровое, жесткое, сухие впадины скул, темные, наполненные горечью глаза… Лицо Кристины, но такое изменившееся, что представить себе невозможно, как может так быстро поменяться человек, который еще недавно был полон здоровья и красоты. Но это точно была Кристина. Или Кате эта женщина уже начинает чудится везде и во всех?..

— Пятый просекко был лишним. Да.

Катя помотала головой, пытаясь придти в себя и отогнать наваждение.

— Да и вообще… алкоголь был лишним. Я же не пью. Не пью? Разве?

Катя расхохоталась, глядя на себя в зеркало, которое послушно отразило ее пьяное лицо, растрепанные волосы и нездоровый лихорадочный блеск в глазах.

— И зачем я столько выпила? Или это он меня напоил?

Джон сидел на диване в небольшом уютном ресторанчике и терпеливо ждал когда вернется Катя, поглядывая на часы. Он был свеж и бодр, будто не пил вовсе. А та тем временем в туалетной комнате пыталась привести себя в чувство, разговаривая со своим отражением.

— Все, щас… Щас все будет, как говорит Федя. Надо взять себя в руки. Да. Я возьму себя в руки и…

Рвотный спазм прервал Катину решимость и она бросилась к унитазу. Еле успела. Просекко добровольно и с песнями покидал ее измученный перелетом и произошедшими после этого событиями организм. Когда через несколько минут она вернулась за столик, ее сознание уже стало проясняться, а в голове пульсировала вполне здравая и очень практичная мысль, которую она тут же озвучила Джону, а затем официанту, который сразу подошел к их столику, как только она вернулась в зал:

— Кофе, плиз. Дабл-эспресс, плиз. Ту. Два. — Для большей убедительности Катя показала два пальца сначала Джону, затем официанту. — Пожалуйста…

Джон улыбнулся, кофе принесли незамедлительно, видимо, вошли в положение. Затем с той же доброй улыбкой наблюдал за тем, как девушка пьет вторую чашку кофе. То, что она рассказала ему во время их встречи, казалось невероятным. Фантастическим. Да и сам он оказался на Неделе Моды совершенно случайно, приехал встретиться с другом и его новой девушкой, которая участвовала в показе. Но в последний момент встреча сорвалась, подруга заболела, а он собрался ехать обратно в Рим, но теперь, видимо задержится...
Общение происходило живо и непринужденно. Гугл и прочие мобильные переводчики были им в помощь, а просекко развязал обоим языки так, что вскоре им стало казаться, что они и без переводчиков прекрасно понимают друг друга. Эта девушка из России, безумно похожая на Кристину, знала до мельчайших подробностей историю их знакомства. И так же, как и он, была убеждена в том, что Кристина существует, но по каким-то причинам теперь не может выходить с ней на связь.

— На связь? — смеялся Джон. — Телепатическую? А, может, по рации? У тебя, наверное, есть рация. Ты как подпольная радистка Кэт из вашего советского фильма про разведчиков. По ночам спускаешься в подвал и начинаешь стучать: «Я Незабудка, я Незабудка. Вызываю Кристину. Прием».

Он изображал работу радистки Кэт так убедительно, что Катя хохотала от всей души, совершенно не обратив внимания на тот факт, что американец Джон слишком хорошо знаком с советским кинематографом для простого сотрудника посольства. Потому что все было ужасно смешно и ужасно мило. А потом последовали салат с шампиньонами, запеченный угорь и пирог с ананасами и патокой. Но даже они были не в состоянии развеять предательский «эффект просекко», у Кати окончательно развязался язык и она, мешая русские слова с английскими, вывалила на Джона кучу подробностей о Кристине, о своих снах, о сеньоре Граве, о любимых женщиной граненных разноцветных вазах из толстого стекла, о том, как она спасла ей жизнь и даже о фигурке летучего льва, после рассказа о котором у Джона на мгновение изменилось выражение лица.
Но Катя этого тоже не заметила, ее язык заплетался, она понимала, что ей срочно надо освежиться, иначе продолжать разговор и общение с этим симпатичным американцем она уже будет не в состоянии. Ну а дальше случилось то, что случилось…

Катя допила кофе и взглянула на Джона. Серьезно взглянула. Затем снова включила на телефоне голосовой переводчик.

— Я ее видела. Только что.
— Кого? — не понял Джон.
— Кристину.
— Где? Когда?
— В туалете. В отражение зеркала. Она смотрела на меня сквозь стекло и вид ее был ужасен. Я бы даже сказала — страшен. Как будто это совсем другой человек. Не Кристина, а ее копия. Ужасная некрасивая копия. Она существует. Это точно.
— Я тоже так думаю.
— А еще… — Катя помедлила. — Я уверена, что она страдает. Очень.
— Как такое возможно?
— Не знаю. Это как в моих снах. Я вижу не только образы, я чувствую запахи, вкусы, ощущаю дуновение ветра, слышу шум дождя и — да, я ощущаю настроение. Настроение людей из моих снов.
— Но такого не может быть, это просто видение, галлюцинация.

Джон теперь был настроен серьезно. Он понимал, что девушка не шутит, что все, что она говорила — это правда. Потому что совпадений действительно так много, что придумать такое просто невозможно. Умом понимал. Но поверить в это у него не получалось.

— У нас есть лишь одна возможность это узнать, — сказала Катя.
— Какая?
— Мы поедем к мэтру Пиньону и расспросим о его помощнице, наверняка в доме остались вещи Кристины, фотографии, те же вазы с цветами.
— Здравое предложение, согласен. Вы должны увидеть то, что вам снилось. И тогда мы поймем — совпадают ли ваши сны с реальностью или нет.
— Только вот как это сделать? У меня ближайшие дни все расписаны. А виза только на 7 дней.
— Позвоните мне, когда будете более-менее свободны. До Пизы на машине чуть больше трех часов. Мы успеем съездить туда и обратно за один день.

Катя благодарно посмотрела Джона. Тот ответил ей улыбкой. Они замолчали, глядя друг на друга. И во время этой внезапно возникшей паузы ей вдруг показалось, что они теперь стали ближе друг другу, намного ближе чем раньше.

— Я хочу, чтобы ты ко мне сейчас прикоснулся, — подумала Катя, не отводя глаз от мужчины.

Джон, помедлив, протянул свою руку и накрыл ею Катину ладонь, лежавшую на столе. Девушка замерла. Прикосновение было настолько приятным, теплым и, главное, таким ожидаемым, что у нее слегка закружилась голова, а щеки залились румянцем…

— Ты мне нравится, Катя. Правда… Really … — произнес Джон коверкая русские слова.

И в этот момент Катя почувствовала, что ее сердце ухнуло куда-то вниз...

Я никогда не понимала и, думаю, никогда не пойму мужчин до конца. Несмотря на свою теоретическую и практическую подкованность в этом вопросе. Они — странные существа. Вроде, все понимают, а делают вопреки. Вопреки логике, нашей, женской, вопреки законам жизни и природы, законам чувств и любви, на которых и держится вся наша жизнь, по большому счету. Настоящая, истинная жизнь людей.
Мы — люди. И не важно кто мы, мужчины или женщины. Все мы — продолжение этой Вселенной, дети мироздания, существа, обязанные двигаться в унисон природе и своему естеству. Но мы всячески отвергаем эти законы. Категорически и бесповоротно. Не хотим их слушать, соблюдать, не хотим в них вникать. Рубим, режем, кромсаем себя, выдумывая собственные правила и законы. По которым строим свою жизнь и жизнь других. И во всей этой мясорубке именно мужчинам почему-то отдана главенствующая роль. Пальма первенства — им! А, мы, женщины, как вагончики, трясемся вслед за паровозами. Когда послушно, когда сопротивляясь. И ждем, когда они сделают первый шаг… совершат поступок, примут то самое, единственно верное решение, после которого наша женская жизнь изменится раз и навсегда… Но ведь никто не отменял силу трения и закон всемирного тяготения. Они взаимны. Опять же, физика. И химия. Куда ж без них в нашей жизни?

Катя чувствовала, что влюбляется. Также неотвратимо и бесповоротно, как только что размышляла перед сном о законах Вселенной и основах мироздания. Джон ей не просто нравился. Она чувствовала, ощущала, нет, пожалуй, она уже знала, что он тот самый, единственный в мире человек, созданной этой Вселенной именно для нее, для нее одной и ни для кого больше. И даже если какая-то полувыдуманная-полуреальная Кристина пленила Джона настолько, что он никак не может ее забыть и готов продолжать ее поиски несмотря ни на что и вопреки всему, Катя все равно уверена — это ее мужчина, о котором написано столько романов и прочитано столько сказок. Тот самый, возлюбленный Принцессы, которая спасла его от смерти и ради которого была готова на все.

Как объяснить это чувство, когда вдруг ни с того ни с сего с появлением в комнате конкретного человека в ней вдруг загорается солнце? Как объяснить, почему любое его прикосновение вызывает в теле приятную усладу, а случайно брошенный им в твою сторону взгляд заставляет все твое естество ликовать и радоваться? Как объяснить, что вместе просто хорошо, молчать и говорить. И смеяться. И пить просекко, будь оно неладно. И идти на риск, решая ехать неизвестно куда и неизвестно к кому. Как объяснить самой себе это доверие, которое начинаешь испытывать к совершенно незнакомому человеку, чувствуя полную готовность вручить ему всю себя, свою жизнь, свое настоящее и будущее без каких либо колебаний и сомнений? Это любовь, скажете вы. А я скажу по-другому. Это судьба. И никуда от нее не деться.

И Катя приняла решение, когда вернулась в отель. Закрывая глаза и медленно погружаясь в сон, она произнесла вслух, четко и уверенно:

— А теперь умри. Но на этот раз навсегда.

...Кристина на своем кабриолете дерзкого ярко-желтого цвета едет вслед за серым бугатти. Легкий морской бриз раздувает ее волосы, освежает кожу. Она улыбается своим мыслям. Ей хорошо и приятно. Дела в Риме, которые ее ожидают, не сложные, всего одна встреча с известным коллекционером, владельцем уникальной декоративной скульптуры летящего льва. Остальное время она будет предоставлена сама себе, погуляет по Вечному городу, заглянет в Колизей, пробежится по модным магазинам.
Кристина едет в Рим по просьбе своего босса, Пиньона, который хочет убедиться в том, что фигурка действительно редкая и стоит тех денег, которые за нее запрашивает синьор Граве.
Перед Кристиной на дорогой иномарке едет симпатичный мужчина, который только что назначил ей свидание. Кристина смотрит вслед удаляющейся машине, затем, словно что-то вспомнив, прибавляет газ. Расстояние между машинами сокращается. И вот Кристина едет вровень с бугатти, стекло иномарки ползет вниз.

— Я забыла сказать, — кричит в открытое окно девушка. — Меня зовут Катя!
— Отличное имя! — кричит в ответ мужчина и поднимает вверх большой палец левой руки.
— Катя из России! Вы меня запомните?
— Конечно! — улыбается ей мужчина. — Разве вас можно забыть?!

Катя улыбается ему в ответ и переводит взгляд на дорогу. Навстречу ей летит неизвестно откуда взявшийся рефрежератор. Она быстро выворачивает руль, стараясь избежать столкновения и одновременно тормозит. Желтый кабриолет крутится на дороге, как юла и в него на всей скорости врезается махина из стекла и металла. Удар, взрыв. Серый бугатти, который успел вильнуть в сторону, тормозит. Из него выскакивает мужчина, хватается за голову. Черно-красное пламя поднимается над дорогой, разгораясь и опаляя своим жаром все вокруг, мужчина вынужден отбежать назад, он еще несколько секунд смотрит на пожар, затем, понимая всю опасность ситуации, быстро садится в иномарку, выжимает газ и уезжает, через стекло заднего вида наблюдая за тем, как черный столб горячего дыма поднимается над шоссе. В таком пекле не выжить никому, не людям, не машинам…

— Нет!!! — кричит Катя во сне и просыпается вся в слезах.

— Да. Я согласна.

Камила стоит перед Командиром в своем обычном хиджабе, но уже без платка на лице. Черное платье, шаровары и берцы. Талия подпоясана ремнем, на котором с обеих сторон висят кожаные чехлы, в которых может лежать какое угодно оружие — от ножа до кастета. Обычная одежда для обычной женщины-воина, борца, солдата невидимой войны. Разница между ней и другими такими же, как она, женщинами, а также необычность обстоятельств, в которых она оказалась, были лишь в том, что в их отряде Камила была единственной. Все остальные были мужчины. И задачи, которые она выполняла, больше никто из других женщин выполнить не мог.

— Ты хорошо подумала, сестра?
— Да.
— Ты понимаешь, на что идешь? Мне нужен тот, на кого я могу рассчитывать, кто не подведет в последний момент, не струсит и не сбежит.
— Я не сбегу. Я сделаю все, что ты скажешь, брат.

Командир внимательно смотрит на женщину. Ее лицо спокойно, глаза выражают уверенную решимость. И все. Больше ничего. Он понимает, что Камила справится.

...Командир принципиально не брал в свой отряд женщин. Исключением была лишь Камила, сестра его друга, с которым он прошел многое. И прошел бы еще, если бы не преждевременная смерть Камила. Когда тот погиб, его место в банде заняла его сестра. Командир взял девушку из-за жалости — той надо было содержать больную мать. И вначале относился к ней придирчиво и с опасением, поручая только самые простые задания. Что она может, эта соплячка?
В обязанность Камилы входила встреча груза и людей на этой стороне. Убедившись, что все в порядке, что никто за гостями не идет, она должна была сигнализировать об этом в штаб. Пришедших через горы потом встречали на грузовиках бойцы Командира, все попытки которых позаигрывать с девушкой всегда заканчивались одинаково — ледяным отпором и холодным равнодушием. Это не нравилось мужчинам, которые не понимали, зачем Командир так ее опекает, даже если она сестра его погибшего друга. Зато такое поведение Камилы нравилось ему самому. А когда он увидел, как Камила ловкой подсечкой свалила на землю одного из его бойцов и занесла над его головой большой камень с полной решимостью разбить лицо парня вдрызг — довольно усмехнулся себе в бороду. А бойцу своему тогда сказал:

— Остынь. Этот цветок растет не для тебя. И другим скажи, пусть к не лезут. Иначе будут иметь дело со мной.

Потом Камила стала проводником, сопровождавшим людей и грузы на ту и другую сторону гор. Впервые оказавшись за границей, в другой стране, в том самом мире, из которого она получала товар, Камила опешила — ей, деревенской девчонке этот мир показался прекрасным и заманчивым. Яркий, полный людей, огней, музыки и красок, богатых машин и красивых женщин, он заворожил девушку, смутил, выбил почву из под ее ног.
Впервые заработав большую сумму денег на крупной партии товара, Камила решила не откладывать ее, как обычно, на лечение мамы, а потратить на себя. Все, что есть. Дождавшись, пока та уснет, Камила тайком побежала в горы, прошла привычной тропкой через ущелье и вскоре оказалась на автобусной остановке, где села на автобус, ведущий в город, протянув молча водителю 2 Евро.
Выйдя в центре она растерялась — куда идти, что делать, что смотреть?
Вначале решила отправиться по магазинам.
В первом же универмаге ее практически выгнали на улицу, простолюдинкам не место в дорогих бутиках. Но Камила была упрямой. В следующем магазине, прикинувшись немой, она сразу показала продавщицам пачку денег, чем моментально завоевала их доверие. Перемерив кучу нарядов, остановилась на двух. Затем знаками попросила продавщиц показать место, где можно уложить волосы и привести себя в порядок. Те радостно закивали и буквально под ручки провели девушку с двумя большими пакетами в руках на соседнюю улицу к дому, где находился роскошный салон красоты.
Что только не делали с Камилой его сотрудницы — мыли, стригли, красили, увлажняли и пропитывали тело влажными ароматным полотенцами. Потом, уже готовую и невероятно красивую, одели в один из купленных ею нарядов — розовое платье, бежевый плащ, подобранные в тон туфли и потом долго махали вслед руками.
Идя по ярко освещенным вечерним улицам и помахивая пакетами с новой и старой одеждой, Камила еще не до конца осознавала, до какой степени она стала красива. Поэтому пристальные взгляды прохожих, причмокивание и присвистывание за спиной молодых парней вначале расценивала как насмешки или угрозу. Затем, случайно увидев в витрине свое отражение — опешила. Она не узнала себя. Вначале подумала, что это какая-то невероятно роскошная богатая дама стоит рядом. А оказалось — это она. Крутанулась перед отражением, оглядев себя со всех сторон, гордо выпрямила спину, расправила плечи и пошла дальше уже не спеша, наслаждаясь собой, с каждым шагом совершенно бесссознательно развивая в себе, видимо, заложенную генетически, походку юной пантеры. Шла, победно покачивая бедрами и снисходительно поглядывая на восхищенных ею мужчин и их завистливых спутниц.
Теперь ей хотелось есть. И непременно в самом дорогом шикарном ресторане. Чтобы все как в кино. Чтобы она вошла — и все ахнули. И официанты сразу забегали, раскладывая перед ней меню и принося из кухни все новые и новые блюда. И вино. На ее столе обязательно должно быть вино. Самое лучшее. Вот только как узнать, какое оно, самое лучшее?

— Вам не помочь с выбором?

Камила уже в который раз просматривала винную карту и никак не могла разобрать названий. Поэтому помощь приятного средних лет мужчины, который остановился у ее столика, была как нельзя кстати. Он был вежлив, импозантен и совершенно лыс, но на нем были красивые очки в тонкой золотистой оправе и именно этим он почему-то сразу расположил девушку к себе.

— Я вижу, вы в затруднительном положении. Разрешите я присяду?

Камила кивнула головой и протянула ему меню. Мужчина бегло изучил список вин, знаком подозвал официанта. Тот подбежал очень быстро и почтительно склонился перед мужчиной.

— Что заказала девушка?
— Ростбиф, фуа-гра и шоколадный пудинг.
— Тогда принесите Каву Гран Резерва, Сотерн Шоте Бостор 2005-го года, а к десерту рюмочку Амаретто.

Официант поспешно ушел, Камила благодарно улыбнулась мужчине.

— Позвольте представиться. Меня зовут Пьер. Пьер Мошон.
— Камила…
— Вы здесь впервые?
— Да…
— Но мы об этом никому не скажем, верно? — Мужчина улыбнулся и заговорщически подмигнул девушке.

На вид Пьеру было около 50 лет. Было заметно, что он прекрасно образован, много знает, но при этом вел беседу легко и непринужденно, совершенно не педалируя своим интеллектом. Он так увлеченно и с юмором рассказывал девушке истории из своей жизни, в основном это были воспоминания его молодости, что вскоре захмелевшая и постоянно хихикавшая Камила полностью ему доверилась и даже позволила увести себя на балкон, куда все тот же предусмотрительный официант тут же принес бокалы и закуски, аккуратно расставив их на небольшом столике у перил.

— Сигариллу?

Пьер вытащил из потайного кармана пиджака красивый портсигар, достал длинную коричневую сигариллу и протянул Камиле.

— Я не курю.
— А я вот, знаете ли, люблю иногда себя побаловать. Но, к сожалению, с возрастом делаю это все реже, врачи не позволяют.

Во время их беседы Пьер пил только воду и почти ничего не ел. Это тоже понравилось Камиле, ведь все парни и мужчины, которых она знала, ели всегда много и жадно, а дешевое местное вино пили еще больше.

— Вы очень красивы, — продолжил Пьер, затягиваясь тонкой сигарой и внимательно разглядывая девушку. — И знаете, что самое поразительное?
— Вы говорите глупости. Но мне это нравится! — Камилла снова рассмеялась и раскинула руки в стороны, перегнувшись через перила.

Шумный город радостно праздновал очередной летний вечер беззаботным весельем и яркой подсветкой домов и улиц.

— Как же здесь хорошо!

Пьер в это время не спеша, оценивающе рассматривал девушку, которая этого не замечала, и продолжил:

— Самое поразительное в том, что вы совершенно этого не осознаете. И в этом ваша особая прелесть и сила. Продолжайте так делать и дальше. И тогда все мужчины мира будут каждый раз терять голову от встречи с вами.

Камила повернулась к Пьеру и кокетливо склонила голову набок, соблазнительно при этом прикусив нижнюю губу.

— Даже вы?
— Я — нет, — улыбнулся Пьер. — Я — наблюдатель. Я просто ценитель прекрасного. Где вы живете? Я хочу вас проводить.

Камила и Пьер шли по угасающим от вечернего зноя и шума бульварам. Девушка помахивала пакетами, совершенно не удивляясь тому, что Пьер не предложил ей свою помощь. Она назвала несуществующий адрес на несуществующей улице и мужчина сделал вид, что ей поверил.
Камила шла и негромко напевала песню, ту самую, на родном языке, которую любил петь ее маме ее отец. Поэтому не заметила, как Пьер несколько раз оглянулся по сторонам. Убедившись, что рядом никого нет, в момент, когда ничего не подозревающая, находящаяся в полном блаженстве Камила слегка к нему качнулась, желая как бы невзначай прижаться, схватил ее за руку и грубо толкнул к ближайшему дереву.
Девушка вначале не поняла, в чем дело, она еще пыталась засмеяться, но Пьер жестко завернул ей руки за спину. Пакеты выпали из ее рук, он бросил Камилу на землю, быстро сел на нее сверху, прижав к земле тяжестью своего тела и зажал ладонью ей рот. Сверкнуло непонятно откуда появившееся тонкое лезвие ножа и через мгновение девушка почувствовала, как тонкое острие впилось ей в шею.

— Не рыпайся. Иначе мне придется вспороть твою прекрасную кожу и тогда никто тебе не поможет. Всего один разрез — и ты истечешь кровью. А через несколько минут умрешь. Ты меня поняла?

Девушка испуганно закивала головой.

— Ты ведь с другой стороны гор, верно? Незаконно пересекла границу, и, возможно, не первый раз. Ты же не хочешь, чтобы я сдал тебя полиции?

Камила отрицательно помотала головой. Она с ужасом смотрела на нависшего над ней мужчину, который уже не напоминал того галантного вежливого джентльмена, которым был недавно. Стекла его очков зловеще поблескивали, а рот исказился в жесткой усмешке.

— Тогда слушай меня внимательно. Слушай и запоминай. Мне нужен ваш Командир. У меня есть к нему предложение. И ты устроишь нам встречу. Если попробуешь сбежать или меня обмануть — я тебя найду и сделаю из тебя фарш. Если будешь паинькой — возможно, я помогу тебе открыть двери в совершенно другой мир, о котором ты даже не догадываешься. Там будет много денег. Очень много денег. А еще больше возможностей их заработать. Тебе же нужны деньги?

Камила опять усиленно закивала головой. Пьер ослабил хватку и снисходительно улыбнулся.

— Я могу считать, что мы договорились?

Камила в шоке смотрела на мужчину, который не отрывал взгляда от ее лица. Казалось, он ее гипнотизирует. И даже острый кончик ножа, врезавшийся в ее шею, не так пугал девушку, как эти глаза. Глаза змеи, подумалось ей. Безжалостные и беспощадные. И в этот миг она поверила ему окончательно и бесповоротно. У нее не было сомнения в том, что он действительно сможет ее найти везде. Найти и убить, если она ослушается. Но этот факт ее почему-то уже не пугал, а будто успокаивал. Жуткий, страшный человек выбрал ее. Зачем-то, почему-то и для чего-то, для чего именно — ей еще предстояло узнать. И ей это нравилось. Даже хотелось поскорее узнать что-то неизведанное и опасное, почувствовать риск. И не деньги, не возможность их заработать, которая вероятно у нее случится, если она ответит согласием, заставила Камилу сделать окончательный выбор, а сила, которая исходила от этого мужчины. Сила огромной власти, которой тот без сомнения обладал и которую она сейчас очень хорошо ощущала.
Мужчина это понял. Он убрал нож от ее шеи, ладонь с ее рта, встал, отряхнулся. Девушка продолжала молча лежать на земле, не сводя с него глаз. Он протянул ей руку, помог встать, подобрал пакеты. Теперь он вел себя спокойно и почти также вежливо, как в начале их встречи. Затем достал из кармана визитку, ручку и на обороте элегантной карточки с золотыми завитушками, где было написано «Пьер Мошон, коллекционер», написал номер телефона. Протянул карточку Камиле.

— Пусть ваш Командир мне позвонит и назначит встречу. Приходи вместе с ним.

Камила кивнула и спрятала карточку в бюстгальтер.

— А если будет задавать глупые вопросы или поведет себя не корректно, скажи, что я знаю все о его делах. Мне достаточно одного звонка, чтобы ваш наркотраффик был перекрыт, а вся банда села в тюрьму. Надолго. Ему же светит пожизненное. Если, конечно, раньше он не повесится в камере. Сам. Или не вскроет себе вены под шконкой.
— Я поняла.
— Вот и славно. Я так и думал, что мы поймем друг друга.

Пьер похлопал девушку по щеке, поправил складки на ее одежде и передал ей пакеты.

— Завтра. Если не будет звонка завтра, послезавтра вы все окажетесь за решеткой.

Так венгр по национальности Пьер Мошон, которого, конечно же, звали совсем иначе, подпольный торговец антиквариатом, международный преступник, много лет находившийся в розыске Интерпола, вывел Камилу на путь, который оказался девушке близок и понятен. Она стала воровкой. Меняя внешность и имена, она входила в доверие богатых коллекционеров, совершая кражи самых дорогих раритетов, которые потом Шомон по своим каналам сбывал на криминальном рынке антиквариата. Он научил ее всему. Она владела несколькими языками, прекрасно разбиралась в любой электронике и была физически хорошо подготовлена. Умела не только стрелять из пистолетов и снайперских винтовок, но и убивала, если нужно, тех, кто так или иначе мешал осуществлению планов Шомона и Командира.
Полученные от продажи предметов искусства деньги шли на финансирование национально-освободительной армии АМ, филиалы которой находились почти в каждой стране. Бандформирования имели разные прикрытия от вполне респектабельных отелей до маленьких обувных лавочек и затерянных в лесной глуши деревушек. В одной из которых и жила сейчас Камила.

— Иди, сестра. Тебе нужно отдохнуть. Выезжаем на место через два дня. Последние инструкции получишь лично от меня, а груз — от моего человека за два часа до начала.
— А мама? Можно мне с ней попрощаться?
— Нет. Она ничего не должна знать.
— Хорошо, брат.

Камила послушно склонила голову и вышла из комнаты.
Глава 6. Франция
Мне нравится сон.
Мне вообще нравятся сны. Как и сказки. Нечто непознанное, необыкновенное, непонятное, отчасти имеющее под собой реальную основу, но чаще всего — нет. И тогда возникает вопрос: почему мы видим в наших снах то, что никогда с нами не происходило, о чем мы даже не знали? Может, сны — это наша вторая реальность, наше второе «Я», которое мы сбрасываем со счетов? Но которое каждую ночь стучится в дверь нашей нынешней жизни и никак не может до нас достучаться? Это такое невероятно чудо — сон. В нем может быть все, что угодно. Поэтому для меня они похожи — сон и сказка, которая пишется о том, чего никогда не было и быть не может, но почему-то людям, которые ее читают, все время кажется, что — вот да! Именно такой и должна быть настоящая жизнь! Откуда у меня это чувство? Откуда эти странные сны о том, чего я не знаю? И почему у меня такая сильная тяга к этому всему? Непонятно-фантастическому и несбыточному? И если я его так жажду, так ищу во всем и во всех — может, оно тоже ищет меня?...

...Маленький дом на юге Франции. Побережье, раннее утро. Небольшой городок, бывшее рыбацкое предместье известного на весь мир модного курорта. Мадам Монтель, аккуратная женщина лет 60-ти, еще не старушка совсем, склонилась над фотографией дочери. Она смотрит, вглядываясь в черты такого знакомого, такого родного и любимого ею лица и не может наглядеться. Ее руки безвольно опущены вниз, пальцы сплетены где-то на уровне колен. Она пытается унять сильную дрожь в руках, сжимая пальцы, костяшки которых уже побелели, все крепче и крепче. Видимо, ей уже должно быть сейчас очень больно, но женщина не чувствует боли. Физической боли. Она сидит на мягком гобеленовом диване, на самом его краешке, низко опустив голову над фотографией в черной траурной рамке, лежащей перед ней на журнальном столике, и кажется, что еще немного — упадет. Сползет вниз с дивана, ляжет грудью на эту фотографию, закрывая и защищая ее от всех. Спасти, сохранить, сберечь… Единственное чудо ее жизни, дочь, красавицу и умницу, которая так нелепо, так неожиданно, неоправданно жестко ушла из жизни, бросив ее одну…
Погибла? Мадам Монтель до сих пор в это не верит и, наверное, не поверит никогда. То, что привезли из Италии и то, что назвалось Кристиной — был всего лишь металлический ящик. Это все, что осталось от ее дочери. А что там внутри — она не знала и не хотела знать. К ящику прилагались документы, сухие строчки цифр, букв, какие-то бланки, квитанции, которые нужно было подписать. И она подписывала, внешне безразлично, почти автоматически, не глядя на имя, которое на всех бумагах было пропечатано и прописано очень четко — Кристина Монтель.
...Мадам Монтель сидит в такой позе на диване уже достаточно долго, склоняясь над фотографией все ниже и ниже. Наконец, она делает глубокий вздох и с трудом выпрямляется. Пальцы рук разжимаются и привычным движением поправляют аккуратную прическу и воротничок черного, траурного платья. Ей нужно это сделать. Ей нужно поставить эту фотографию на каминную полку рядом с другими, которые помнят счастливое детство Кристины, ее первые успехи в учебе, выпуск магистрата и где она еще совсем маленькая, годика полтора. На той фотографии их трое — мама, папа и малышка Кристина. Счастливая молодая семья, счастливое время, полное счастья и надежд. Которым так и не суждено было сбыться.
Буквально через несколько дней после того дня, когда друг семьи Дебуа — Антуан сделал этот снимок, Жан Дебуа утонул в море. Его траулер, на котором они с ребятами ловили сетью рыбу, попал в шторм и не доплыл до берега всего несколько сот метров. Жители городка видели, как траулер мотало по волнам и как потом налетевший порыв ветра склонил судно набок, как оно стало бортом черпать воду, а огромная волна буквально впечатала его в бешенно-стальную плотность взбушевавшегося моря.
Шторм начался внезапно. Рыбаки сбежались на берег, чтобы спасти, укрепить свои суденышки, лодки и катера, поэтому картину крушения траулера Дебуа увидели и запомнили многие. Никто так не спасся.
Потом все бежали к дому Жана, где ничего не подозревающая мадам Дебуа срывала с веревок натянутое, как паруса, белье — простыни, покрывала, одежду. Ветер трепал ее волосы, а передник все наровил сорваться с талии и закрыть ей лицо, будто оберегал, предчувствуя непоправимое. Кристина мирно спала в своей кроватке, ее не испугал ни ветер, не шум голосов в прихожей, не крик матери, упавшей без чувств на пол… Она так и не узнала, что произошло в тот день, ее мать была в беспамятстве неделю. Заботы о малышке взял на себя ее дядя, ставший впоследствии известным парфюмером. А когда мадам Дебуа пришла в себя — она уже ничего не помнила. Прошлая жизнь полностью стерлась из ее памяти. Помог Ренард. Обозначил границы реального и домыслов, вернул женщине и ее дочери их родовую фамилию, а фотографии и вещи Жана вывез из их дома на побережье в родовое поместье, где сложил в чулан. Долгое время они там так и хранились в забвении, покрываясь пылью, пока однажды мадам Монтель не попросила брата разрешения на них взглянуть.
Тот очень сильно удивился.

— Откуда ты знаешь, что я храню вещи Жана?
— Я это знала всегда. Я слышала, как ты говорил об этом с Антуаном.
— Ты же была без сознания? Или нет?

Ренард внимательно посмотрел на сестру.

— И ты молчала все эти годы?

Мадам Монтель ничего не ответила брату, который с удивлением и даже с некоторым восхищением смотрел на нее, поражаясь стойкости ее характера и выдержке, на которую не способны даже самые крепкие мужчины.
Этот разговор произошел в начале лета, когда Кристина заканчивала магистрат. На полу, в гостиной были разбросаны фрагменты кружев, куски розовой блестящей ткани, на диване лежали разноцветные коробочки из под конфет монпасье, в них мадам Монтель хранила пуговицы, бусины, блестящие стразы, крючки и пряжки, которыми украшала наряды своих клиенток, и сейчас она как раз выбирала чем и как украсить будущее выпускное платье своей дочери.
Востоковедение, культурология, философия — по всем предметам Кристина получила «отлично». Мадам Монтель не могла на нее нарадоваться, девушке многие пророчили блестящее будущее. И пока Кристина праздновала со своими друзьями окончание высшей школы, ее мать в пыльной клетушке без окон перебирала трясущимися руками вещи и фотографии Жана. На ее глазах не было слез, они были сухи и Ренарду, который стоял рядом и наблюдал за сестрой, казались безразличными. Но вот пальцы, запястья… их била мелкая дрожь и только они выдавали весь спектр чувств и переживаний, которые сейчас испытывала женщина.
Оба молчали. Затем мадам Монтель отложила в сторону фотографию, на которой они были еще вместе — она, Жан и маленькая Кристина. Остальное сложила обратно в коробку и взглянула на брата.

— Я возьму только вот это, — указала она на фотографию.

Ренард молча кивнул.
Женщина поднялась и с фотографией в руке молча вышла из чулана. За ней последовал брат. Он не задавал лишних вопросов. Оказывается, уже тогда, после трагедии, она сознательно отрезала от своей жизни огромный кусок и навсегда его похоронила в своей душе. И сейчас, вороша пальцами прошлое, сделала это еще раз. Больше не будет воспоминаний, как не было слез, страданий и прочих проблем в жизни мадам Монтель. Это была особенность ее натуры, как, впрочем, и его собственная. Так сказать, их фамильная черта. Монтели славились своей замкнутостью и закрытым образом жизни. И когда на следующее утро Кристина вдруг обнаружила на каминной полке еще одну фотографию, мать в ответ на вопрос дочери — Кто это? грустно улыбнулась.

— Случайно нашла в старых письмах. Это твой отец. Запомни его таким.
— А как же?…

Кристина осеклась, увидев на лице матери то самое выражение, которое всегда появлялось, когда та была ею недовольна. Чуть вопросительно приподнята бровь, легкий наклон головы, крепко сжатые губы. И решила больше вопросов не задавать. Она знала, что у нее был отец, что он погиб и что мать не любит об этом вспоминать.

— Хорошо, я поняла, мама.
— Я заварю тебя травяной чай. Вы, наверное, устали вчера? — улыбнулась женщина.
— Да, танцевали до трех ночи.
— Я знаю, я не спала.

Помедлив, Кристина подошла к матери и уткнулась лицом в ее плечо. Женщина нежно обняла дочь. Они помолчали, затем Кристина отодвинулась и взглянула ей в глаза.

— Я тебя люблю, мам. Я так тебя люблю, как никто, никогда не будет любить тебя.
— Я знаю.

Мадам Монтель погладила дочь по голове.

— Я тоже тебя очень люблю. И обязательно тебе расскажу о твоем отце. Но не сейчас. Всему свое время. А пока я, все-таки, заварю тебе чай..

...Женщина расставила фотографии на каминной полке в хронологическом порядке, аккуратно передвигая рамки и на ходу стирая с них несуществующую пыль. Последней был портрет Кристины в черной окантовке. Женщина погладила его пальцами, сглотнула подступивший к горлу комок, крепко сжала губы.
Шум подъехавшей машины заставил ее обернуться. Она подошла к окну, откинула кружевную занавеску. Из черного кадиллака, остановившегося у ворот невысокого каменного забора, вышел Ренард, постаревший, в черном костюме и черной рубашке, застегнутой под горлом на все пуговицы. Водитель, предусмотрительно открывший перед ним дверь, почтительно выслушал указания и вернулся за руль машины.
Ренард взглянул на окна и увидел в одном из них мадам Монтель, махнул ей рукой.
Когда она открыла ему дверь, между ними не случилось дружеских объятий, не было произнесено ни одного слова сочувствия и поддержки, оба переживали семейное горе так, как всегда переживали несчастья и невзгоды на их пути — молча и с достоинством.
Мадам Монтель знаком пригласила брата в гостиную, куда он не спеша вошел и огляделся. Заметил перестановку на каминной полке, подошел к портрету Кристины, несколько секунд его разглядывал, затем обернулся к сестре.
Та молча стояла в проеме дверей, скрестив спереди по привычке пальцы рук, и смотрела на брата.

— Я не опоздал?
— Нет, отпевание в одиннадцать, в морском храме. Я сварю тебе кофе.
— Да, хорошо, спасибо.

Женщина вышла, Ренард еще раз оглянулся, затем устало сел на диван, практически на то же самое место, где до этого сидела мадам Монтель, закрыл лицо руками и тихо заплакал...

— Сегодня ее хоронят. Сегодня хоронят меня!

С этой мыслью Катя проснулась, внезапно, в ужасе и полном непонимании того, что произошло в ее сне. Накануне она ужасно устала, первые три дня показов слились в один непрекращающийся шумный праздник лиц, музыки, одежды, запахов и встреч с самыми разнообразными людьми и нереальными, почти фантастическими подиумными коллекциями.
Катя еле успевала в коротких перерывах отправлять в редакцию фотоснимки, таская с собой в рюкзаке ноутбук — до ньюс-рума добегать не успевала, поэтому вот так, на ходу, практически на коленке, сбрасывала с флешки на ноут фотографии, автоматически отбирая лучшие на ее взгляд, и начитывала на диктофон свои впечатления. И каждый раз из холодной мартовской России она получала в ответ:

— Да, хорошо. Круто. Давай еще. И про бриффинг Подье не забудь. Нам нужна бомба, скандал, что угодно — взорви, мать ее, эту Модную неделю так, как ты умеешь! Обложка до сих пор пустая!

Катя прекрасно понимала, что имел ввиду главред «Блеска». Если одна из подиумных моделей оступится на показе в сиянии алмазного мерцания новой коллекции Подье, или свалится с подиума, а Катя случайно окажется совсем рядом… Или вдруг сам Анри Бурман, голливудский красавец-киноактер, который был замечен среди гостей Модной Недели, известный своими громкими романами и пьяными выходками, решит замутить с одной из звезд подиума, а Катя сумеет снять их нежные поцелуи… или он затеет скандал в фешенебельном ресторане, а Катя, опять же, тут как тут — сенсация ее изданию будет обеспечена. Поэтому она старалась успеть везде.
Но сегодня был тот день, когда она, наконец, смогла выспаться.

Отказавшись категорически накануне от вечернего дежурного просекко в пресс-центре, Катя провалилась в глубокий здоровый сон почти сразу, как только вернулась в отель, в отличие от своих коллег, которые после показов тусили почти каждую ночь на афтепати, а потом жаловались на плохое самочувствие и хроническое недосыпание. И потому проспала почти до одиннадцати, увидев странный, но такой реальный сон, что испугалась и проснулась.
Стойкая уверенность в том, что в траурной рамке была именно ее фотография, а не погибшей Кристины, ее не покидала. Хотя, вроде, они и не особо были похожи, но… Катя понимала — на портрете была именно она…
Нет, Катя совсем не хотела умирать и совсем не была настроена на свои пышные похороны где-то в далекой Франции. Но подсознание почти каждую ночь после показов стало подкидывать в ее сны разные обрывочные воспоминания о том, чего не было и быть не могло по определению.
Теперь, после смерти в желтом авто Кристины, Катя регулярно умирала сама, тонула в море, разбивалась на самолете и даже летела на сноуборде вниз с высоченной заснеженной скалы навстречу неминуемой гибели.
Она безумно устала за эти ночи умирать. А днем старалась не думать об этом. Да и сами сны были такие тревожные, такие короткие и не несли обычной для нее в таких случаях дополнительной информации в виде узнаваемых мест, пейзажей, чувств, запахов и звуков, что она их не запоминала, кроме моментов, связанных с ее смертью. Но сегодня сон был удивительно реален. И ей казалось, что она прекрасно знает эту семью, сестру и брата из старинного французского рода и вместе с ними переживает горечь и боль от утраты их единственной наследницы Кристины, вместо которой, почему-то видит себя. У мадам Монтель больше нет детей, нет дальних и близких родственников. Да и Ренард де Монтель бездетен. Так случилось в его жизни. То ли парфюмерный бизнес был тому виной, то ли другие обстоятельства — Катя этого не знала, но твердо была уверен в том, что Кристина — последняя из их рода. И никому не скажет об этом, ни Феде, ни Джону.
А что, разве должна?

— Нет, я никому ничего не должна.

...Катя лениво размешивала ложкой кофе на небольшой, даже микроскопической кухоньке своего скромного апарт-номера, положив в чашку целых две ложки сахарного песка, чего обычно никогда не делала, предпочитая «черный, горький, желательно с лимоном». Но сейчас ей нужны были силы, глюкоза, подпитка для мозга. Иначе она совсем свихнется, перестанет соображать — так много всего разного и необычного свалилось на нее за последние дни. И потому опять уцепилась уставшим разумом за очень простую и самую понятную в ее нынешнем положении мысль:

— Да. Я больше никому ничего не должна. Все, что я делаю, все, что сейчас происходит в моей жизни — это только мой выбор, мое решение. И я не обязана никому ничего объяснять. И я могу отказаться от всего в любой момент, если захочу. А я не хочу. Все идет как идет, как должно идти. Я так решила. Завтра мы едем с Джоном в Пизу. А сегодня я не буду думать о том, почему в моей жизни все так случилось, к чему это может привести и чем закончится. Сегодня у меня важный показ, а у меня до сих пор нет обложки и мне хочется ее сделать, и сделать с блеском.

«Блеск» — очень смешное название для глянцевого желтого издания. Когда оно было придумано и запущено в продажу — интернет еще не занял свои позиции так убедительно, как сегодня. И «Блеск» пользовался популярностью, на него ссылались в прессе, ему охотно давали интервью знаменитости, но с годами «Блеск» слегка потускнел и превратился в один из многих журналов, которыми были забиты печатные киоски. А когда все самые горячие новости перекочевали в интернет, и вовсе утратил свои лидерские позиции. Поэтому главред «Блеска» сделал ставку на провинцию, близкую и дальнюю, куда свежие номера «Блеска» доставлялись на самолетах и где его детище еще ценили и интересовались эксклюзивными модными новинками и новостями шоубиза, которые тот публиковал на своих страницах.
Поскольку в этот раз никаких особых скандалов на Миланской неделе Моды не случилось, все шло мирно, чинно, по расписанию, даже красавец-киноактер ни разу не напился по своему обыкновению, он приехал со своей старенькой мамой, которая явно не одобряла подобных выходок сына, главред «Блеска» решил сделать ставку на коллекцию «Алмазы Тосканы», именно ее он планировал поставить на обложку. А что такое фото для обложки — объяснять Кате было не нужно. Это топ. Это лучшее, что может предложить фотограф новостному изданию, это должен быть кадр-бомба, кадр-сенсация, это то, по чему ценили и оценивали работу всех фотографов.

— Сколько у тебя обложек?
— Пятнадцать.
— А у меня всего две.
— Ничего, старик, не расстраивайся. У тебя еще все впереди.

И дежурное ободряющее похлопывание по плечу...

Перед пресс-конференцией Катя встретилась в лобби-баре с Мирьям. Их встречи становились все реже и короче, переводчица видела, что фотограф из России неплохо освоилась и почти не нуждалась в ее помощи. Но этот случай был особенным. Подье капризничал. Он не желал видеть на своем бриффинге плохо одетых и неряшливо выглядевших журналистов. И потому объявил дресс-код — все должны быть в бело-голубом, причесаны, опрятны. Никаких мешковатых штанов, дырявых джинсов, футболок и сандалий на босу ногу. Дамы — с чистой головой, с уложенным волосами, мужчины — подстрижены и выбриты. Мэтр не желал видеть вокруг себя некрасивых людей. Ему требовалось настроение перед показом, особое настроение, растерять которое во время общения с прессой он не хотел:

— Как можно приобщаться к высокому в кедах?!

Поэтому, хочешь-не хочешь — а надо было соответствовать, иначе можно остаться без приглашений, которые будут раздаваться журналистам только после бриффинга, а на него еще нужно было ухитрится попасть.

— Я договориться с нашими гримерами, — доверительно наклонилась к Кате Мирьям. — Они ждут вас через пятнадцать минут. Обещали подобрать платье и туфли вашего размера.

Катя сидела в лобби-баре и с удовольствием уплетала омлет с брокколи и помидорами. Она понимала, что выглядит непрезентабельно — футболка, широкие штаны с невероятным количеством карманов, рюкзак с ноутбуком, кофр с фотоаппаратом и набором линз и светофильтров, и, конечно, ее любимые видавшие виды оранжевые кеды на толстой белой подошве. Но ей это было абсолютно все равно, ведь главное в ее работе, впрочем, как и в жизни — удобство. И потому она совершенно не представляла, как с этим набором необходимой ей аппаратуры она будет смотреться, например, в платье или таком, как у Мирьям, брючном костюме.

— Только чтобы туфли без каблуков, или на очень низких. Я не смогу, я не умею ходить на каблуках. А тут еще это…

Катя рукой махнула в сторону кофра, Мирьям понимающе кивнула.

— Я уточнять. Девочки стараться, все будет окей, обещаю. — Мирьям посмотрела на часы. — А мне пора, телевидение Германии снимает интервью с Лорой, я должна там быть.

Лора Блюм, одна из подиумных красавиц родом из Штутгарта, была восходящей звездой модельного бизнеса и именно ей Подье доверил закрывать коллекцию. А Мирьям вела не только Россию, но и несколько европейских стран Европы, поэтому тоже старалась успеть везде.

— Не волнуйтесь, мы справимся, я уверена, — Катя залпом выпила остаток овощного сока и промокнула рот салфеткой. — Я готова.
— Хорошо. Я очень надеется.

Мирьям еще раз оглядела Катю, скептически вздохнула, Катя это заметила, затем тут же дружелюбно улыбнулась, чтобы сгладить возникшую неловкость, и встала из-за стола.

— Пойдем, я вас буду проводить.

...Катя сидела в удобном кресле перед большим гримерным зеркалом, а две девушки-итальянки, невысокие, смуглые, улыбчивые и постоянно что-то болтающие на своем родном языке, невесть что творили-вытворяли с ее волосами. Катя с интересом наблюдала за своим отражением, прислушиваясь к итальянской речи. И буквально через несколько минут ее волосы превратились в рассыпчатый, блестящий шелк, расчесав который одна из итальянок затянула его высоким узлом почти на макушке. А вторая, улыбнувшись Кате через зеркало, знаком попросила ее закрыть глаза. Катя закрыла и через секунду на ее лицо опустилось что-то теплое, влажное с мягким травянистым ароматом.

— Масочка… — подумала про себя Катя и с удовольствием вдохнула аромат — Или горячее полотенце… Как это, оказывается, приятно, черт возьми!

Еще полчаса итальянки колдовали над ее лицом, развернув кресло к себе, затем одна из них удовлетворенно щелкнула пальцами, разглядывая Катю, мол, все. Девушки переглянулись и повернули ее к зеркалу.
Увидев себя, Катя ахнула. Сердце бешено заколотилось в груди, она стала быстро и шумно дышать, от ужаса закрыв ладонью рот, затем убрала ее и еще раз всмотрелась в зеркало — из отражения на нее смотрела Кристина. Вылитая, абсолютно идентичная той, из ее снов — тот же взгляд, прищур, тот же овал лица, который стал заметен с прической «узел».
А итальянки уже несли ей белое платье-халат и темно-голубые туфли-балетки, знаками предлагая девушке встать. Не в силах отвести от себя глаз, Катя медленно поднялась, гримеры приложили к ней платье, разглядывая ее в отражении, довольно заулыбались, что-то продолжая говорить друг другу и показывая Кате поднятые вверх большие пальцы рук, мол, это невероятно! Просто супер!
Но Катя никак не могла разделить их восторгов.
То, что она видела в зеркале — потрясало и не отпускало, наполняя душу каким-то томным, тревожным предчувствием. Даже переодеваясь за шторкой и впихивая свои вещи в кофр, откуда предварительно она достала фотоаппарат, чтоб потом повесить себе его на грудь, девушка никак не могла унять тревогу. Все ее естество не хотело мириться с тем фактом, что она сейчас помимо своей воли превращается в абсолютно другого человека, уже превратилась, и та цепочка совпадений, которая преследовала ее последнее время в снах и в реальной жизни, и которая, в итоге, привела ее сюда, в небольшое помещение гримерной, из которой она сейчас выйдет абсолютно новой Катей — или уже Кристиной? — это и есть ее новая жизнь, о которой она мечтала, которую лепила в своем воображении, представляя все до мельчайших деталей и которую сейчас боялась до ужаса.

...Кате, правда, очень шел ее новый образ. Войдя беспрепятственно в большой зал для пресс-конференций и сопровождаемая когда удивленными, когда просто откровенно восхищенными взглядами коллег, Катя заняла одно из мест в первом ряду, предназначенном для фоторепортеров и телевизионщиков.
Зал постепенно заполнялся, гудел, наливаясь шумом голосов и щелканьем аппаратуры — журналисты проверяли камеры, устанавливали штативы, растягивали провода микрофонов. Все были одеты в единую бело-голубую цветовую гамму, опрятны. Почти безупречны. Что не смог не оценить незаметно вошедший в зал невысокий пожилой мужчина, смуглый, с проседью в черных волосах и с белой розой в петличке холщового пиджака нежно-персикового цвета. Это был Гийом Подье, культовая фигура в мировой моде, он один был вне установленного им пресс-кода, как и, собственно, вне этого модного мира, а, может, и вне всего временного пространства. Он всегда витал немножечко «над» — над суетой, тщеславием, деньгами, ажиотажем и так далее, то исчезая на несколько лет из поля зрения мирового сообщества, то внезапно появляясь на модном небосклоне как та самая птица Феникс, которая то разрушалась, то возрождалась из пепла, и предлагал миру абсолютно новые линии, пропорции, краски и феерические силуэты своих новых коллекций. Последняя из которых была показана несколько лет назад, после чего многие думали, что Подье навсегда покинул мир моды. Он купил остров где-то недалеко от северо-африканского побережья и долгое время жил там, ведя замкнутый, абсолютно затворнический образ жизни, не общаясь ни с прессой, ни с коллегами. И вот буквально за месяц до Миланской Недели Моды объявил миру, что не только воскрес, как дизайнер, но и готов показать ему свою новую работу.

...Журналисты не сразу заметили Подье. А тот не спешил занимать свое место за столом с табличкой и несколькими микрофонами, удовлетворенно оглядывая зал. Вдруг, как налетающий неспешно ветер, шорох, шепот пронесся над залом — он! Это он! И раздались аплодисменты. Вначале несмелые, одиночные, затем они быстро превратились в шквал рукоплесканий и не умолкали несколько минут, пока Подье раскланивался, приложив руку к сердцу, шел к своему месту, усаживался, отодвигая мешавшие ему видеть прессу табличку и микрофоны, наливал в стакан воду из бутылки, пил не спеша, продолжая оглядывать зал и довольно улыбаться.
Затем его взгляд остановился на Кате, которая единственная не хлопала мэтру, а беспрерывно его снимала. Высокая, худая, в белом зауженном книзу платье-халате со стильно приподнятым воротничком и расстегнутыми от колен пуговицами, она прильнула к объективу фотокамеры, не обращая внимания на то, как выглядит, как стоит. А поскольку платье не позволяло занять привычную для работы позу, Катя для удобства максимально изогнулась в талии, выставив бедро и отодвинув для большей устойчивости одну ногу в сторону. Полы расстегнутого платья обнажили худые колени, показывая изящество стройных лодыжек, а несколько прядей волос из стянутого на макушке узла упали ей на лицо, красиво обрамляя его овал.
Мэтр ей улыбнулся. Затем приветственно поднял руку, глядя в Катин объектив, и подмигнул. Катя снимала без остановки, понимая, что кадры получаются великолепные. Вслед за ней защелкали фотоаппаратами и другие репортеры, но это уже было немножко не то. Ведь Подье улыбался и подмигивал именно Кате. Потом ей многие завидовали, но девушка уже тогда понимала — это обложка, дело сделано.
Она с удовольствием оторвалась от фотокамеры и, наконец, взглянула на модельера. Их взгляды встретились. Он знаком подозвал ее к себе. Под стихающие аплодисменты Катя подошла к столу, Подье внимательно изучил ее бейджик, сказал ей несколько слов по-франзузски, которые она, конечно, не поняла. Потом также продолжая улыбаться и разглядывая девушку, достал из внутреннего кармана пиджака несколько ярко-синих пригласительных билетов, отобрал из них один и протянул девушке.
Зал изумленно стих. Лишь одна Катя не понимала, что это значит.

— Я хочу вас там увидеть, еще раз, — произнес ласково ей Подье.

Катя опять ничего не поняла, но вежливо улыбнулась и взяла билет. Лишь потом, после пресс-конференции Мирьям ей объяснила — Подье пригласил ее на открытие «Клуба 60», закрытой вечеринки для мировой элиты, которая каждый год традиционно проводилась в рамках всемирно известного джазового фестиваля в Пинс-де-ла-Мер.

— Что это значит? — непонимающе повторила Катя, глядя на синий листок бумаги.
— Это значит, что ты придти туда не одна, а вдвоем, приглашение на два лица, — Мирьям улыбалась, глядя на девушку. — Это значит, что ты схватить птицу удачи за хвост.
— Я не понимаю. Где это Пинс-де-ла-Мер?
— Лазурный берег. Франция. Открытие завтра в шесть вечера. Тебе есть с кем пойти?
— Какая Франция? Что за бред? Мне улетать через три дня. Кто меня туда пустит?
— Если не с кем — я могу составить компанию, — Мирьям не унималась, по ее лицу было заметно, что она очень воодушевлена этой новостью и сама хотела бы туда попасть. — Все кто иметь этот листок — спокойно ехать, авто, поезд, самолет. Это своего рода пропуск. На все мероприятия фестиваля. Туда приезжать ценители джаза со всего мира, это их рай, а они боги. Известные актеры, бизнесмены, политики, художники — все. Ты увидеть то, что недоступно простым смертным. Знакомиться, связи, контакты. Ну и музыка. Много джаза, мировые звезды, все как друзья. Это недалеко от Милана, полдня на поезде.
— Зачем мне это?
— Нет, не хочешь? Тогда давать мне, — Мирьям с вожделением смотрела на приглашение. — Ты не представлять, что ты терять.
— Нет.

Катя решительно спрятала приглашение в карманчик кофра.

— Я еще подумаю. Может, и поеду, раз так.
— Правильное решение, — разочарованно сказала женщина. — Но если передумаешь…

В фойе раздались звуки музыки и голос объявил о начале показа коллекции Гийома Подье «Алмазы Тосканы». Все — гости, журналисты, дизайнеры — поспешили в зал, двери которого гостеприимно распахнулись, занимать свои места.

— Мне пора. — Катя встала, поправив камеру на груди и взяла кофр.
— Увидимся вечером, я забегать в отель, может, поужинаем вместе? — Мирьям смотрела на Катю так, будто та теперь стала для нее центром притяжения Вселенной. — И тогда все обсудить, хорошо? Я готова поехать с тобой. Я тебя наберу.
— Да, да, конечно…

Катя уже спешила в зал, на ходу оглядываясь и махая женщине рукой. Та смотрела ей вслед то с разочарованием, то с надеждой, спектр этих разных эмоций волнами накатывал на переводчицу, выражение лица которой менялось с неуловимой быстротой. Она не понимала как этой неказистой, русской журналистке удалось так легко получить билет туда, куда мечтают попасть тысячи, а, может, миллионы таких как она — билет в мир роскоши, богатства и невероятных возможностей.

Грех не поехать на Олимп, если тебя туда зовут. Грех перед собой и своей жизнью. В конце концов, что я теряю? Я скажу Джону, что наша поездка в Пизу отменяется. Он, конечно, расстроится, он по-прежнему ищет Кристину. Но я-то ведь знаю, что ее больше нет… Да, когда-нибудь он ее найдет. Точнее, то, что от нее осталось, и будет переживать. Значит, мне нужно опередить события. Поездка во Францию — отличный повод. Я уговорю его поехать со мной. У меня это получится, ведь он сказал, что я ему нравлюсь. Именно я, Катя, а не та женщиной. А он очень нравится мне. Прости, Крис. Но, кажется, ты проиграла. Это я вытащила у судьбы счастливый лотерейный билет. И какое теперь имеет значение, что ты делала у Пиньона и делала ли вообще?

— Я хотел уехать сегодня, но решил задержаться здесь до завтра.

...Ренард де Монтель стоял у окна с бокалом легкого белого вина в руке и смотрел на свой припаркованный у забора кадиллак. Близился вечер, ранее закатное солнце приятно розовело на белом штакетнике калитки, ложилось пятнами на камни забора, траву, на соседние дома и деревья. Мир был спокоен и дружелюбен. Только здесь, в этом доме, свои правила диктовали смерть и тихое отчаяние.
Мадам Монтель стоит рядом с братом, выражение ее лица спокойное. Лишь брови будто застыли в скорбном изумлении.

— У тебя дела?
— Да. Мне сегодня еще нужно заехать на парфюмерную фабрику, лично проверю новую партию для отгрузки в Штаты. А завтра хочу встретиться с несколькими людьми, они приедут на фестиваль. В принципе, я мог бы этого и не делать, учитывая обстоятельства… Но, знаешь, когда один из них живет в Нью-Джерси, другой на Гавайях… Время деньги. Я лучше решу все вопросы сразу.
— Я понимаю. — Мадам Монтель кивнула. — Можешь остаться на ночь у нас… У меня…

Ренард внимательно взглянул на сестру, заметив оговорку и чутко на нее отреагировал.

— Ты как?
— Нормально.
— Я забронировал номер в отеле. Но если ты хочешь, то я могу остаться здесь…
— Нет. Со мной, правда, все нормально. Если ты об этом.
— Тогда, может, завтра составишь мне компанию? — чуть помедлив, спросил он.

Мадам Монтель задумалась. Скрестила пальцы рук перед собой по давней привычке и сжала их опять так, что костяшки пальцев побелели. Оглянулась. Несколько человек в черной одежде, в основном, дамы, ее клиентки и пару мужчин стояли и сидели в гостиной, негромко разговаривая друг с другом. Поминальный обед подходил к концу. Угощение в виде фуршета, разложенное на журнальном столе, было почти не тронуто. Взгляды мадам Монтель и одной из ее знакомых, встретились. Та поднялась с кресла и подошла к женщине. Они обнялись.

— Мне так жаль… — Сказала она.
— Да… — эхом отозвалась мадам Монтель.
— Я пришлю завтра на кладбище букет красных роз… Тех самых, которые у меня в саду, Кристине они нравились.
— Да, хорошо.

Они поцеловалась, после чего женщина вернулась к своему мужу, вместе с которым они пошли к выходу. Мадам Монтель проводила их взглядом и снова повернулась к брату.

— Я подумаю. Возможно.
— Это будет хорошо. — Ренард сделал небольшой глоток вина и снова посмотрел в окно. — Я не буду говорить банальных слов, я вообще этого не люблю, ты знаешь.
— Знаю.
— Но жизнь все равно продолжается. И в ней будут и закаты, такие, как этот. И рассветы. И нам придется как-то все это принимать и жить дальше. Даже если сейчас кажется, что это не возможно.
— Я понимаю.
— А музыка как раз из тех механизмов в нашей жизни, незримых, незаметных, но очень существенных, которые помогают примириться с неизбежным. Это истинная правда. Пойдем завтра со мной…

Ренард поставил бокал на подоконник, взял крепко сжатые руки женщины в свои ладони и мягко их расцепил, держа каждую руку в своей. Так они и стояли несколько мгновений друг напротив друга, держась за руки, как дети, пока Ренард вдруг совершенно неожиданно для себя не притянул женщину к себе и крепко ее обнял.
И тогда Мадам Монтель зарыдала. Так же неожиданно и внезапно для себя, уже не сдерживая слез, не стесняясь присутствующих, всхлипывая на плече брата так громко, что гости оглянулись, потом понимающе посмотрев друг на друга, стали потихоньку расходится, не прощаясь с хозяйкой. Которая все рыдала и рыдала, а Ренард продолжал крепко прижимать ее к себе, гладя по голове, как маленькую потерявшуюся девочку…

Глава 7. Восьмое чудо света
Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно
И колесницам. Видел Зевса в Олимпии я,
Чудо висячих садов Вавилона, колосс Гелиоса.
И пирамиды — дела многих тяжких трудов…

На протяжении многих столетий люди пытались найти и объявить миру Восьмое Чудо Света. Семь Чудес Древнего Мира были давно известны. А восьмого нет до сих пор. То есть, конечно, претенденты всегда были и есть. Но все они проигрывали тем знаменитым семи, на которых и древние взирали с немым восхищением, и их современные потомки, а люди и природа безжалостно разрушали. Из семи чудес осталось лишь одно. Теперь только по картинкам и воспоминаниям очевидцев можно попытаться себе представить, как, например, выглядели Колосс Родосский или Александрийский Маяк, высота которого могла доходить до 160 метров. Сведения о его размерах в исторических источниках разнятся, да и кто с рулеткой специально его тогда измерял? Сегодня эта цифра кажется ерундой, мир строит полукилометровые башни и высотные дома, пытаясь достать ими звезды. Но тогда, за три столетия до нашей эры Маяк казался людям Чудом, невозможным и совершенным.
Что же сегодня может их поразить, если даже полеты в космос они воспринимают так же привычно, как возвращение домой после работы?
Число семь считалось у древних священным. Число Бога. Единое и неделимое. Может поэтому людям никак и не удавалось найти следующее Чудо — число 7 уже закончено, оно совершенно во всех смыслах. И мне кажется, что искать новое чудо бессмысленно. Потому что оно есть и существовало всегда.
Его не увидишь глазами, не пощупаешь руками, не сфотографируешь на смартфон. Это — Чувство Красоты, идеальное, почти такое же совершенное, как число 7, которое возникает, когда человек видит Чудо, одно из Чудес Света. Иначе зачем надо было их создавать, если этим никто не будет восхищаться, любоваться с замиранием сердца, видя в них, прежде всего, не архитектурное новшество, а величие человеческое духа, красоту и гармонию.
Зачем миру нужна красота? Абсолют ли это или субъективное восприятие? Я думаю, что абсолют. Иначе чем объяснить тот факт, что мы до сих пор восхищаемся шедеврами древних, которые были созданы задолго до нас. И объяснить себе не можем, почему застываем перед Моной Лизой и долго с благоговением смотрим на пирамиду Хеопса.
Абсолютная красота — это полное совершенство, идеальное сочетание несочетаемого, которое существует только в единственном варианте. Все остальное — это подделки, копии, которые не в состоянии вызвать этого чувства, как бы тщательно они не были сделаны.
А там, где красота — там и любовь. Это сестры-близнецы, они всегда по жизни идут рука об руку. Потому что невозможно, увидев красоту, не полюбить ее всем сердцем. Так устроен мир, так устроена наша жизнь.

...Немка Лора была великолепна. Вначале она мелькнула в середине показа, Катя ее даже сразу не заметила. Лора была в туго обтягивающем бедра бархате глубокого синего цвета с разрезом почти от талии, а на ее голове полупрозрачная черная накидка, усыпанная тысячами сверкающих, как звезды, страз, которая полностью закрывала лицо и волочилась по подиуму за Лорой наподобие шлейфа. Черты ее лица лишь угадывались сквозь черную вуаль.

— Так, наверное, должно выглядеть ночное прованское небо по замыслу Подье, — подумала Катя. — Ярко, эффектно, но на мой взгляд, очень банально.

И полностью сосредоточилась на следующей модели.
Веселая мулатка шла по подиуму, высоко поднимая колени, как породистая лошадь. Она была вся яркая и разноцветная с головы до пят. Дерзкий вызов семидесятым, ультракороткое мини, полосатые гетры, желто-красные боты на толстой платформе и зеленый берет с помпонами всех цветов радуги. Несмотря на посыл к прошлому, модель, казалось, вобрала в себе вся краски летнего Прованса и потому сорвала громкие аплодисменты зала. Уходила, улыбаясь и светясь от счастья.
Катя без перерыва щелкала фотокамерой, сидя на корточках у подиума в неудобной позе, периодически слегка приподнимаясь на полусогнутых ногах, чтобы зафиксировать тот или иной удачный кадр. Устроиться поудобнее, выпрямиться, сделать шаг вправо или влево было категорически запрещено, тогда она закроет обзор другим фотографам. Платье мешало работать, спина затекла, мышцы рук ныли от напряжения, с волос по лбу и к ушам стекали капли пота. И вот, наконец, кульминация показа.
Мэтр Подье за руку вывел Лору в чем-то роскошном, сверкающем белом, мягким фалдами спускающемся к низу и полностью закрывающим обувь. На туго стянутой корсетом талии сверкающее белое плавно переходило в сияющую зелень прованских лугов и стекало к ногам фиалками, нежным бутонами роз и желтыми хризантемами. Все это великолепие блестело и переливалось стразами так, что Катя несколько раз похвалила себя предусмотрительность. На съемки она взяла самый широкий объектив и самые лучшие светофильтры. Снимки получались роскошные. Вся сладость и невероятная красота летнего Прованса сошлись в облике Лоры, которая на две, а, может, и больше головы была выше модельера и шла, гордо выпрямив спину, нисколько не стесняясь своего роста. Доброжелатели прочили ей карьеру Клауидии Шиффер — она и вправду чем-то напоминала знаменитую супермодель 90-х. А завистники шипели насчет ее влиятельных друзей, пристрастия к алкоголю и запрещенным препаратам. Но отрицать, что Лора совершенна — было невозможно. Она стала звездой коллекции Подье, что равносильно званию «Звезда Миланской Недели Моды».
Зал встал. Аплодисменты не стихали. На подиум летели букеты цветов, Подье радостно улыбался во все свои 32 искусственных зуба, взволнованно краснел и благодарно прижимал руку к сердцу, которое пряталось где-то за потайным карманом его нежно персикового пиджака с белой розой в петличке.
Катя сделала еще несколько дежурных снимков, понимая, что ее работа близится к концу, и уже обдумывала когда лучше позвонить Джону — сразу после показа или уже в пресс-центре, после того, как она скинет в редакцию лучшие фотографии. А позвонить было необходимо — они едут на Джазовый фестиваль. Да, так она ему и скажет. И если Джон согласится, если их договоренность по поводу поездки к Пиньону можно будет отменить, если он уже не так заинтересован в своей Кристине, как раньше … то тогда…
Катя покраснела. Она не знала, что будет тогда. Но прекрасно понимала, что эта поездка, уже никак не связанная с пропавшей женщиной, которая уже давно умерла, изменит все в ее жизни. И, возможно, в его жизни тоже…
Это волшебное слово — возможно. Как оно кружит голову, как наполняет сердце весельем, радостью, предчувствием счастья, такого невероятного, но такого близкого, что стоит только протянуть руку…

— Привет! — Кто-то тихо на ломанном русском шепнул ей сзади в ухо.

Катя вздрогнула от неожиданности и повернулась.

— Джон! Что ты тут делаешь?

Теперь пришла пора вздрогнуть Джону — на него смотрела Кристина, живая и точно такая же, какой он ее запомнил. Катя с ужасом наблюдала за тем, как меняется выражение его лица, и сначала ничего не могла понять.

— Christina! It's you?…
— Нет, какая Кристина?! Это же я, Катя…
— This is incredible!… — Джон продолжал вглядываться в Катино лицо. — I'd forgotten how beautiful you are… Christina... I can't believe it...
— Да очнись же ты!

Катя схватила мужчину за плечи и несколько раз тряхнула.

— Это я, Катя. Катя из России!
— No, that's not possible… I couldn't be wrong… You've been lying to me all this time, haven't you?
— Да что же это такое?!…

Катя растерянно оглянулась, словно ища помощи у присутствующих, но никому не было до нее дела, гости неспешно покидали свои места, переговариваясь друг с другом, журналисты собирали технику, показ окончен, впереди вечеринка и такой долгожданный отдых.

Катя заметила Мирьям, ее светлый брючный костюм, бессменную визитку, своего рода униформу, с которой та не расставалась все дни показов, был виден издалека. Кате даже иногда казалось, что таких костюмов у переводчицы несколько — так свежо они выглядели и так безупречно каждый день сидели на ее фигуре, будто их только что принесли из химчистки. Может, так оно и было, а, может, нет. Но Мирьям принципиально не меняла одежду, ведь именно по костюму ее везде и всегда узнавали многочисленные подопечные-журналисты из разных стран мира.
И сейчас Мирьям разговаривала с кем-то из них, активно жестикулируя и улыбаясь.

— Мирьям! — Крикнула ей Катя и помахала рукой.

Переводчица оглянулась, махнула в ответ, мол, сейчас закончу разговор и подойду. Девушка снова повернулась к Джону. Было видно, что тот с трудом начинает понимать, что ошибся, опять в который раз. Но окончательно признать этот факт пока явно не в состоянии. Катя и вправду сейчас внешне уже практически ничем не отличалась от женщины из ее снов, от той Кристины, которую Джон так долго и безуспешно искал.

— I'm not Kristina, — на корявом английском снова повторила Катя. — Do you understand me?
— Yes.
— Вот и хорошо. — Катя облегченно выдохнула. — I need to talk to you. Это важно. It is important. Ты меня понимаешь?
— Yes, — повторил Джон.

Его разочарование было слишком велико, чтобы он пытался сейчас это скрыть. Но он очень старался взять себя в руки.

— I wanted to tell you… Мы ехать в Пиза? — спросил Джон.
— Да. No.
— No?
— No. — Катя для убедительности отрицательно покачала головой.
— Yes, we can't go. I forgot. I came to tell you that everything is canceled.
— Я не понимаю…

Мирьям уже спешила к ним, зал почти опустел.
Они сели в кресла последнего ряда и смогли, наконец, спокойно поговорить. Мирьям переводила, не скрывая своего разочарования. Она узнала, что Катя едет на фестиваль и в качестве спутника для поездки во Францию выбрала не ее, а Джона. Но тот к этой новости отнесся, на ее взгляд, совершенно равнодушно, был безучастен и машинально вертел в руках приглашение, периодически то внимательно поглядывая на Катю, то отводя взгляд в сторону. Он согласился на поездку, скорее, для того, чтобы не обидеть девушку, но главное, что он хотел ей сообщить, потому и пришел на показ, не дождавшись ее звонка, что Пиньон их завтра принять не сможет, он сам уезжает из страны на несколько дней.
На этих словах Мирьям взглянула на Катю.

— Ну, значит все к лучшему, — пожала плечами девушка.
— Синьор Пиньон? Вы его знать?
— Да. Нет… не важно. Мы хотели к нему завтра поехать. С Джоном. У нас, так сказать, общие дела…
— У вас с ним? — Брови Мирьям удивленно поползли вверх.
— А… Это касается одного человека. Оказывается, мы оба знаем его… ее, но теперь планы изменились.
— Да? — Теперь Мирьям внимательно посмотрела на Джона и перешла на английский. — А как вам удалось попасть на закрытый показ? Сюда не пускают без специальных приглашений.

Джон усмехнулся, достал из кармана брюк бумажник, вынул дипломатическое удостоверение и показал его Мирьям.

— Я раньше служил атташе в Милане. Меня многие знают. Из служб безопасности, в смысле. Мы — неприкасаемые. И мы по-прежнему многое можем. Например, попасть туда, куда остальным «вход запрещен».

Мирьям не оценила шутки американца, внимательно рассматривая удостоверение, затем слегка нахмурилась, передала удостоверение Джону обратно и посмотрела на Катю.

— Он дипломат, — сказала она по-русски.
— Верно, — ответила Катя. — Он мне рассказывал.
— Он американский дипломат. Только вот… — Мирьям еще раз взглянула на Джона и снова на Катю. — Все дипмиссии в Италии имеют на своих удостоверениях определенный код. Я это знать точно. Я работал не только здесь, но и во многих посольствах Милана. Этот код означать, что сотрудник дипмиссии официально существует, его личность подтверждена. Это закрытый код миланской полиции в виде двух маленьких букв «х», как штамп, в правом нижнем углу, их почти не видать.
— Ну и что? — недоуменно спросила Катя.
— У ваш знакомый такой код нет. Он отсутствует. Удостоверение фальшивка. Не действительно. Он не тот, за кого себя выдает. Вы точно хотеть с ним ехать во Франция?
— Не поняла… — Катя посмотрела на Джона, который все это время молчал, изучая ее лицо, затем снова обратилась к Мирьям. — Подождите… Сейчас соображу… Так. Переведите ему мои слова.

Катя задумалась, потирая пальцами виски… Мысли путались в ее голове. Если он не тот, за кого себя выдает, то кто он? Это во-первых. А во-вторых, это все меняет. В корне меняет категорически все. Она не знала, что спросить, о чем спросить, но если Мирьям права и удостоверение Джона фальшивка, а какой смысл ей врать, вполне возможно, что так оно и есть на самом деле, то вопрос напрашивается только один. Но вправе ли она его сейчас задавать?

— Кто вы, мистер Джон? — неожиданно для себя вдруг выпалила Катя и повторила уже по-английски. — Who are you, John?

Мирьям с интересом посмотрела на Катю, затем перевела взгляд на американца. Мужчина молча положил удостоверение в бумажник, вздохнул, усмехнулся, обвел глазами опустевший зал.
На подиуме и в зале появились уборщики, у дверей стоял важный человек, видимо, распорядитель показов, который внимательно смотрел в их сторону. Было видно, что он не решается подойти и попросить, чтобы они ушли. Но ему явно хотелось это сделать — праздник закончен, все свободны, на смену господам и госпожам приходит трудовой класс, освободите пространство, пожалуйста...
Джон встал, взглянул на женщин.

— Мне кажется, нам пора идти.
— Нет! — Катя почти вскрикнула, отчаяние сквозило в ее голосе, отчаяние и гнев. — Я никуда не уйду, пока ты мне не скажешь, кто ты такой!

Мирьям перевела ее слова Джону, тот снова усмехнулся.

— Я отвечу. Только не здесь. Я отвечу на все твои вопросы, Катя. Или, все-таки, Кристина?
— I'm not Christina!!
— Well, so be it. Katya, right?

Катя всхлипнула, ничего не сказав, последний вопрос Джона она восприняла как издевательство, поэтому стала быстро собирать свои вещи, чтобы никто не заметил предательски сбежавшую по ее щеке слезинку...

Чуть позже, когда девушка уже передала фотографии и материалы в редакцию, переоделась в свою прежнюю одежду и смыла с лица этот противный грим, чтобы снова стать собой, а заодно и слезы, которые все время норовили выкатиться из глаз, они сидели втроем в парке на скамейке и разговаривали. Точнее, говорил Джон, Мирьям переводила, а Катя слушала с каменным выражением лица, не перебивая.

— Интерпол это такая организация, — говорил Джон, — которая не может выпустить из поля зрения международного преступника, если хоть раз информация о нем попала в общую базу данных. Могут пройти месяцы, годы, даже десятилетия, но преступник по-прежнему будет в розыске. За женщиной, которая называет себя Кристиной, наблюдение было установлено несколько лет назад. Но мы ничего о ней не знали, не знали, кто она, как выглядит, откуда родом, какие цели преследует, какое ее настоящее имя, у нас не было даже ее отпечатков пальцев. Она меняла внешность, имена, переезжала из страны в страну, встречалась под разными предлогами с известными людьми, как правило, это были коллекционеры, бизнесмены, актеры и даже политики, у которых после ее визитов вдруг внезапно пропадали уникальные предметы из их частных коллекций. Обычно это были небольшие по формату вещи. Небольшие, но стоящие огромных денег. Те, которые женщина может незаметно унести с собой. В основном, исчезали драгоценности — кольца, серьги, колье. Иногда — старинные интерьерные предметы. Пару раз из коллекций в Испании и Бельгии были украдены рисунки Дюрера и небольшая картина Питера Хоха. Мы смогли узнать, что за всеми этими кражами стоит один человек. И этот человек — женщина, циничная, образованная, умная воровка и по свидетельствам потерпевших, очень красивая. Нам удалось составить ее фоторобот, который был разослан во все европейские страны. Мне повезло. Я ее увидел по дороге в Рим, совершенно случайно, и не поверил своим глазам. Да, я мог ошибиться. Поэтому инициировал в Риме нашу встречу, будто случайно. И мне удалось… мягко говоря, войти к ней в доверие.
— Вы ее обманули… — вдруг тихо произнесла Катя.
— Я делал свою работу.
— Она в вас влюбилась…
— Откуда вы знаете?
— Я так думаю. А еще вы тоже в нее влюбились.
— Глупости. Она тогда украла у римского антиквара фигурку грифона, чья стоимость на подпольном антикварном рынке исчисляется многими нулями, и опять исчезла. Раньше я все думал — ну зачем ей столько денег, для чего? Что это? Может, просто азарт и женщина не в состоянии остановиться? Или за ней кто-то стоит? Позже мы связали финансирование нескольких группировок освободительного движения АМ, Арабский Мир, с деятельностью некого Мошона, международного преступника, тесно связанного с подпольными коллекционерами. Это те, кто владеет несметными богатствами мирового культурного наследия, большинство из которых похищены из музеев и частных коллекций. По всему миру в хорошо заскреченных тайниках хранится то, что люди не увидят никогда. Именно у них потом оказывались украденные Кристиной, назовем ее пока так, сокровища. Мошон продавал украденное, а полученные деньги шли на финасирование АМ. Все самые крупные теракты, совершенные в последние годы в Лондоне, Париже, Индии, Египте, Нью-Йорке — дело рук именно этой организации. Получается, что Кристина не просто воровка. Она убивает людей. Прямо или косвенно — это уже не важно.
— Я обещать, что никому об этом рассказать не будут. — Мирьям строго посмотрела на Катю. — Это очень серьезно. И очень страшно. Я даже обещать, что я ничего не слышать. Я забуду об этом, как только уйду из парка.

Мирьям повернулась в Джону и повторила ему те же слова, но уже по-английски. Джон кивнул. Ему сейчас это было уже не так важно. Гораздо важнее было потрясающее, просто феноменальное сходство девушки из России с разыскиваемой им преступницей. Он вспоминал, как увидел ее на показе. Почти одно и то же лицо, девушки-близнецы, тот же поворот головы, глаза, мимика, улыбка… У Кати потрясающая улыбка, но она очень редко улыбается в отличие от той Кристины, или как там ее зовут на самом деле? Поэтому Катя ему очень нужна. Нет, не в том смысле, что она улыбается. А как некое недостающее звено, которое поможет ему распутать странный клубок, состоящий из совпадений, снов и очень странных событий. Хотя… ее улыбка, смех, теплота ее кожи…
Он ей сказал, что она ему нравится. И это было абсолютной правдой. Тогда, в ресторанчике, он видел в ней именно Катю. Но сейчас, глядя на нее в обычной одежде и без макияжа, он вспоминал Кристину, которую встретил на показе. И теперь никак не мог избавиться от этого наваждения, которое мешало ему мыслить логически и принять единственно верное в данной ситуации решение, потому что лицо девушки будто постоянно раздваивалось у него перед глазами.

— Так. Тогда мы должны сначала поехать к Пиньону, — произнесла Катя сухо и по-деловому. — Я хочу убедиться в том, что старик говорил правду, что у него нет и никогда не было помощницы по имени Кристина.
— Согласен. — Кивнул Джон. — Я сейчас как раз именно об этом и думал. Но ведь он уезжает...
— Потом, — перебила его Катя. — Я должно лично увидеть эту виллу, которая мне снилась, это место, я его узнаю из тысяч подобных, я помню его наизусть до мельчайших подробностей. Когда я увижу и пойму, что это совершенно другой дом, тогда… Да. Вы окажетесь правы. И речь идет совершенно о другом человеке, преступнике, убийце. Но… я точно знаю, я уверена, что настоящая Кристина совсем не такая!
— Я не понимаю, о чем вы?
— Я не знаю, как вам объяснить, но думаю, что это две совершенно разные девушки, просто они так же похожи друг на друга, как я… как я на них. Понимаете?
— Нет.
— Я тоже, — сказала Мирьям.
— Ну, они как будто существуют одновременно, но в разных параллельных мирах, в разных измерениях, и при этом одновременно со мной. И все они — это я. А я — это они, только в другой жизни...
— То есть, ты хочешь сказать, что тебе удалось в своих снах и предчувствиях каким-то образом пройти сквозь время и пространство и даже изменить их, повлияв на ход событий?
— Да, похоже на то. Хотя, нет. Я не знаю…
— Но если следовать твоей логике, там где ты — их быть не должно. А мы же сейчас в твоем мире, верно? В твоем измерении? Тогда почему я тоже знаю одну из этих девушек и она для меня так же реальна, как ты, как этот парк, эта скамейка, как моя рука?
— Я, правда, не знаю… я совсем запуталась...

Мирьям, переведя последнюю фразу еще раз внимательно посмотрела на расстроенную Катю, на Джона, затем решительно встала.

— Знаете что? Пожалуй, я пойду. Мне кажется, дальше вы прекрасно сможете справиться без меня. Я не хочу больше ничего об этом слышать. Простите.

Мирьям встала, застегивая пиджак на все пуговицы. Она явно боялась, и поэтому совсем не хотела быть втянутой в эту темную историю с криминальным подтекстом и странными запутанными совпадениями. Ей завтра еще работать. Хотя, если честно, она рассчитывала на другое и даже уже отпросилась, надеясь на денек съездить отдохнуть на Лазурный берег и пообщаться с миллионерами и знаменитостями. Но раз нет — значит, нет. Остальное ее не касается.

Джон и Катя смотрели вслед уходящей по аллее парка переводчице, после чего Джон достал мобильник и набрал номер.

— Господин Пиньон? Это Густав Монк. Да, Интерпол. Мы с вами говорили утром. Да, я помню, вы уезжаете. А если наша встреча состоится сегодня вечером, это возможно?

Катя внимательно следила за Джоном. Она почти ничего не понимала из того, что он говорил, зато догадалась кому он звонит.

— Да. Отлично! — Джон посмотрел на часы. — Думаю, к полуночи мы будем у вас. Спасибо за гостеприимство. А завтра утром на поезде как раз поедем в Пинс-де-ла-Мер. Что? Что вы говорите? Вы тоже туда едете?

Джон сделал Кате большие глаза, показывая пальцем на телефон и поднимая большой палец вверх. Катя по-прежнему ничего не понимала, но чувствовала, что в очередной раз судьба ей опять улыбнулась. Фортуна сделала свой очередной подарок, крутанув для нее еще разок свое колесо удачи.

— Какое совпадение! — Обрадованно говорил Джон. — Да, конечно! Если вы не против. Но давайте для начала мы до вас доедем...

Закончив говорить, Джон включил на телефоне голосовой переводчик и наговорил содержание телефонного разговора. После чего переводчик радостным звонким женским голосом сообщил Кате, что Пиньон их ждет, они переночуют у него на вилле, а завтра утром вместе поедут на Джазовый фестиваль. Оказывается, метр, несмотря на свой почтенный возраст, большой поклонник джаза, и да, ему будет очень приятно познакомиться с журналисткой из России.
Прослушав перевод, Катя грустно улыбнулась.

— А теперь-то?.. Тебе-то зачем теперь со мной туда ехать? Что за радость? Какое отношение эта поездка имеет к твоей работе?

Джон непонимающе смотрел на Катю, затем снова включил переводчик и поднес его к Катиному лицу.

— Repeat, please.

Катя повторила, Джон внимательно прослушал перевод, глядя на нее, кивнув головой, мол, понял и наговорил ответ:

— Во-первых, я попаду в мир тех, среди которых уже много лет вращается эта женщина. Кто знает, может, мне повезет во второй раз и я ее опять там встречу? Я же и на Неделю Моды приехал по той же причине… Я везде ее ищу.

На этих словах Катя грустно улыбнулась, продолжая слушать переводчик.

— А во-вторых, если ты — это не она… если ты — это ты, то это очень хорошо. Для меня. Это правда. Я не знаю как еще объяснить, но мы нужны друг другу. Здесь и сейчас. И завтра, и, может, потом. И это совсем не связано с ней. Это случайность, что ты оказалась так на нее похожа. И что мы все будто связаны друг с другом. Но тебя я терять не хочу. И я поеду. И буду рядом, чтобы бы потом не случилось, и как бы все не повернулось. Я буду рядом. Я хочу этого. А ты?

Вот… опять. Опять это чувство, вне разума и рассудка, оно опять подступило и полностью затуманило Кате разум, осталось только одно горячее, громко стучащее сердце. И зарумянившиеся от волнения щеки, по которым еще недавно текли слезы обиды и разочарования. Ну что она могла в этот момент ответить Джону, или как там его на самом деле зовут? Сказать нет? Да никогда! Потому что…

— Да, да. Сто раз да!
— Сто раз да, — повторил на ломанном русском Джон, — Does that mean yes?
— Yes.
— It's true? Really?

Катя кивнула, от волнения и смущения она не знала куда деть руки, глаза, свои бордовые щеки, даже уши у нее так горели, будто кто-то ее все время за глаза яростно ругал. Она не смотрела на Джона, отвернулась, нервно теребила ручку кофра, кусала губы и все не понимала, почему он ей на это ничего не отвечает. А когда, наконец, нашла в себе силы повернуться, его губы были уже совсем рядом. Она даже опомнится не успела, как он сначала нежно коснулся поцелуем ее щеки, потом глаз, затем взглянул на нее, оказавшись так близко-близко, что Катя от испуга зажмурилась — все, ее стеклянный колпак пробит, личное пространство нарушено, она оказалась полностью беззащитной перед этой надвигающейся опасностью… Опасностью ли? Или перед чем-то другим, более могущественным и властным, чему она уже не в силах была сопротивляться, но что так манило ее к себе, пугало и радовало одновременно…
И не успев додумать эту свою очередную, как ей казалось, умную мысль, она почувствовала на своих губах прикосновение его губ и замерла, как зверек под прицелом ружья, не в силах пошевелиться… Затем, все также не открывая глаз, осторожно положила руки мужчине на плечи и ответила на его поцелуй. И с этого момента все для нее перестало существовать, мир замер, ветер затих, деревья застыли, люди превратились в безмолвные изваяния, а облака прекратили по небу свой бег.
Все постепенно исчезало, остались только эти двое на скамейке в вечернем парке где-то в центре Милана, забытые и почти не видимые людьми мужчина и женщина, которые вдруг вопреки всему нашли друг друга и вместе с этим обрели покой и невероятное счастье. Счастье просто быть. Быть вместе. Быть людьми и просто жить. Жить и любить.
Глава 8. Клуб 60
Мир красив и бесконечен. Беспечен и мудр, полон совершенства, тайн, таинств и загадок, разгадать которые не под силу человеку. Да и не стоит этого делать. Достаточно просто впустить этот мир в себя. Так, как это делает сейчас Катя. Да, да. Та самая, ваша хорошая знакомая, о которой вы знаете все и в то же время не знаете ничего. Несчастная, дерганная, нервная, постоянно рефлексирующая и фантазирующая о других мирах. Это не я. Я, на самом деле, совсем другая. Джон спит на моем плече. Можете себе это представить? Агент Интерпола, красивый и умный мужчина, а главное, любимый, спит на моем плече в то время, как поезд мчит нас по утреннему морскому побережью в сторону города, где играют джаз. Слушать чудесную музыку, обнимать любимого, любоваться красотой Средиземного моря… и не о чем больше не думать, не анализировать, не переживать. Недостижимая прежде мечта стала реальностью. А вы говорите, что это невозможно, что мечтать вредно. Ах, вы этого не говорите? Ну и ладно. Для меня это уже не имеет никакого значения. И все остальное, что было в моей жизни, тоже. Главное это здесь и сейчас.
Поиски закончились, осталась только жизнь. Вот такая, какой я ее сейчас вижу, какой все время себе представляла — спасибо тому психоаналитику со смешной фамилией Воробьев. Оказывается, мечты сбываются. Да и не мечты это вовсе. А какое-то раздвоение личности — одна жила в холодной скучной стране, другая — вот здесь, рядом с Джоном, мчится в экспрессе навстречу празднику, красоте и счастью. И я не хочу возвращаться к первой. Я хочу остаться здесь. И ничего другого от жизни мне больше не нужно.
А ведь я считала себя умной. Умной и независимой, в отличие от многих. Но на самом деле мой ум — это выдумка. Чистой воды вранье, самообман и не более того. Смышленая, наблюдательная — да. Самостоятельная и временами решительная — возможно. А на самом деле, как оказалось, мне, как и всем женщинам мира, было нужно одно — «к травке поближе, да мужа попроще». Да, все оказалось гораздо проще, чем я могла себе представить. Но от этого не стало хуже, даже наоборот...

Настоящее имя Джона — Густав, он родом из Австрии и, конечно, считать его простачком было бы нелепо. Хотя простачок и Простак из ее любимой сказки — это такое милое и неожиданное совпадение. Почему бы опять не пофантазировать на эту тему? Хоть немного, совсем чуть-чуть… Ведь именно он открыл в Кате эту новую черту ее характера, о которой она даже не подозревала, показал ей совершенной иной тип отношений, открыл секрет — все в жизни на самом деле очень просто, никаких тайн и загадок, есть только здесь и сейчас. Остальное — или уже в прошлом, или пока еще не случилось. Значит, и волноваться не о чем. Надо просто жить и радоваться. Если есть с кем и если есть чему. Вот и разгадка тайны, над которой Катя мучилась все время.

...Пиньон не врал. У него никогда не было помощницы по имени Кристина. Как никогда на его вилле не было залов с огромными полукруглыми окнами, разноцветных стеклянных ваз и спускающейся к морю лестницы. Да и виллы как таковой не было, обычный скромный гостевой домик на шоссе, от которого до моря еще идти минут десять. Сам Пиньон жил в своей башне и ничем не напоминал того представительного статного мужчину в возрасте, от общения с которым таяло сердце Кристины из Катиных снов. Рухлядь, ветошь, обычный книжный червяк, типаж классического архивариуса или астронома, что отчасти соответствовало истине. Ведь в его Башне Чудес, которая представляла собой бывшую водонапорную башню, которую Пиньон в свое время выкупил у муниципалитета и переоборудовал под музей, на самом последнем этаже стоял телескоп. Не очень большой, так себе телескопчик, но через него старик мог каждую ночь наблюдать звезды и разные планеты. И — да, в Башне и вправду хранились древности и разные диковинные вещички. Но они не имели ничего общего с теми предметами искусства, которые похищала какая-то неизвестная Кате Кристина. Так себе коллекция. Забавная, местами интересная, но не более того. И слава о нем и его Башне шла как раз по этой причине, Чудак с побережья чудит, так говорили о нем за глаза, но обязательно показывали приезжим как диковинку, своего рода местную достопримечательность, а турфирмы включали Башню Чудес Пиньона в свои турпрограммы и водили в нее экскурсии…

Пиньон, сидевший напротив, отвлек Катю от размышлений, предложив ей напиток, который налил в пластмассовый стаканчик из взятого с собой термоса.

— Что это? — Спросила Катя взяв стаканчик и понюхав темную горячую жидкость.
— Кофе с ароматом ванили и прованских трав, — сказал ей Пиньон. — Бодрит великолепно. Я его еще иногда называют «французский чай».

Катя ничего не поняла, но послушно сделала глоток. Странный вкус, который лишь отдаленно напоминал кофе, если его смешать с маринованным болгарским перцем, ванилью и добавить туда щепотку кориандра.
Катя из вежливости сделала второй глоток и отдала стаканчик обратно.

— Не понравилось? — огорчился Пиньон. — Ну и ладно. Я сам выпью.

Он допил остатки и аккуратно положил стаканчик сумку.
Проснулся Джон и сонно оглянулся.

— Я спать?

Катя, улыбаясь, кивнула. Он необыкновенно быстро делал успехи в изучении русского языка, но больше всего ей нравилось то, что не он заставлял ее учить английский, а сам пытался выучить незнакомый и трудный для него язык, чтобы говорить с Катей. Этому они посвятили все время, которое провели в дороге накануне вечером. Чтобы не заснуть за рулем своего синего мерседеса, Джон заучивал русские слова, а Катя его поправляла.

— Машина, — говорила Катя.
— Машшинья — повторял за ней Джон.
— Автобус, — продолжала девушка.
— Автьюбус.
— Нет. Авто… бус.
— Автобус.
— Буггати.
— Буггати, — послушно повторил Джон, затем удивленно взглянул на девушку. — А это зачем?
— У тебя же есть машина марки бугатти светло-серого цвета?
— Нет и никогда не было.
— Да? Хорошо. Тогда продолжим. Мерседес.
— Ты смеяться? Are you kidding me??

После встречи и разговора с Пиньоном Катя поняла, что и в реальности поиски пропавшей Кристины зашли в тупик, чего, собственно, и следовало ожидать — ведь ее уже не должно быть в живых. А та женщина, которая преступница, которая, возможно, была из еще одного параллельного мира и которую разыскивал Джон — да, именно Джон, никакой он не Густав, так решила Катя и мужчина с этим согласился, — практически никогда Кате не снилась. Сны, которые могли быть связаны с ней и которые она видела ранее, темные, мрачные, про людей в камуфляже, больше не повторялись. Она сама себе запретила, не хотела их больше видеть, потому что это не про нее, не про Катю. И этот факт был удивителен сам по себе, получается, она может своими снами управлять. Это работает, причем так, как этого хочется ей самой. Но об этом она тоже никому не расскажет, особенно Джону. Пусть это останется ее маленькой тайной.

— Ты спать очень сладко, — Катя помассировала себе плечо.
— Сладко это?…
— Сладко это хорошо, гуд.
— Понял.

Слово «понял» Джон запомнил одним из первых. Видимо, оно полностью соответствовало его какой-то тайной ментальности, поддержанной и развитой учебой в военной академии, где дисциплину, волю и организованность вбивали в головы курсантов с первых лет обучения. И это очень забавляло Катю, а еще ей нравилось смотреть на него, когда он говорил… целовать его, когда молчал… ощущать тяжесть его руки на своих плечах, когда он ее обнимал.

А Пиньон уже доставал новый стаканчик из своей сумки, чтобы теперь для Джона налить свой фирменный «французский чай». Катя, улыбаясь, смотрела, как тот осторожно пробует напиток, восторженно цокает языком, говоря о чем-то с Пиньоном по-итальянски. Видимо, они рассуждали о рецептуре, а Джон выспрашивал у старика все тонкости и секреты его приготовления.
Катя снова отвернулась к окну, чтобы полюбоваться проплывавшими мимо нее пейзажами. До места назначения оставалось ехать еще полчаса, но для нее это была целая вечность.

— Это все очень странно, — думала она. — Еще ничего не случилось, а я уже счастлива. Почти счастлива и очень спокойна. Потому что теперь сама делаю свою жизнь, сама леплю из нее то, что мне надо. Я еду туда, куда не знаю, и даже не представляю, что меня ожидает. Но что-то подсказывает, что это будет самый счастливый период моей жизни. И предчувствие счастья, оказывается, даже гораздо важнее, чем само счастье.

Кате понравилась эта мысль. Она даже подумала, что стоит ее куда-то записать, чтобы не забыть. Но передумала. Потому что уже через мгновение вспомнила, что где-то и от кого-то ее уже слышала.
Все повторяется так или иначе. Все уже было и случалось в жизни людей не раз и будет повторяться снова. И вместе с этим бесконечным спиральным кружением дат, событий, временных пластов, в которых одна эпоха сменяет другую, люди продолжают повторять одни и те же слова, испытывать одни и те же чувства — печаль, любовь, надежда, разочарование… повторяются и их мысли, которые когда-то казались умными и оригинальными, а на деле были всего лишь повторением пройденного. А, может, предчувствием будущего, которому тоже, в конце концов, тоже когда-нибудь предстоит стать прошлым...

Мы почему-то все время о чем-то думаем, размышляем, пытаемся что-то понять, анализируем и сопоставляем факты, вскрываем и препарируем самих себя. Наш мозг все время занят. А мир настолько красив и понятен сам по себе, что однажды заметив это, мы отвлекаемся от наших мыслей, выходим из своих черепных коробок, своего рода клеток, в которые сами себя загнали, и уже не можем остановится. Мы с нашей огромной внутренней жизнью проигрываем жизни внешней, которая существует сама по себе без всякого нашего участия. Потому что ничегошеньки в ней не понимаем, когда полностью погружены в себя. А когда выходим, принимая правила игры Вселенной и отрешившись от собственного «я», тогда-то и начинают в нашей жизни происходить всякие чудеса, мы видим гармонию, совершенную и бесконечную, когда ничего не надо делать для того, чтобы что-то узнать, где-то побывать, что-то увидеть — мы все это уже давно знаем, оказывается, а то, что не знаем — мир с готовностью под разными предлогами несет нам это знание на блюдечке с голубой каемочкой. Остается только принять этот дар. И тогда, как по мановению волшебной палочки, все чудесным образом начинает реализовываться. Правда, чаще всего, не так и не в таком виде, как мы себе представляли, но разве можно представить то, что еще не случилось? Это умеет только Вселенная, это может только Бог, это знает только Судьба, твоя судьба и ничья другая...

... — Сейчас, наверное, это трудно себе представить, но раньше Пинс-де-ла-Мер был ничем не примечательной рыбацкой деревушкой, как, впрочем, и большинство других знаменитых мест Лазурного побережья. Но именно сюда любили приезжать на морские пикники жители Грааса, это город неподалеку, где находится знаменитая фабрика Фрагон, чтобы отдохнуть под сенью сосен. Кстати, если вы не знаете, то «pins de la mer» по-французски означает морские сосны, то есть, сосны у моря. Из-за них, собственно, деревушка и получила свое название.
— А что это за фабрика такая Фрагон? — поинтересовалась Камила, лениво отправляя в рот кусочек дыни.
— Ну как же? — Сидевший напротив нее за столиком из ротанга полноватый старичок даже обиделся. — Вы же барышня, вы должны это знать. Правда, не знаете? Тогда я вам расскажу.

Он увлеченно и со знанием дела стал рассказывать Камиле легенду о том, как когда-то Екатерина Медичи ввела в моду надушенные перчатки, а жители Грааса быстрее всех во Франции среагировали на новую модную тенденцию и стали производить для перчаток разные ароматы. Позднее здесь появилось несколько парфюмерных фабрик, Фрагон — старейшая из них, а Граас со временем стал центром мировой парфюмерии…

Они с этим забавным старичком вместе пили кофе по утрам в открытом кафе. Камиле нравилось с ним встречаться за завтраком и болтать о разных, вроде, незначащих вещах и предметах.

— А в 50-е годы сюда хлынули американцы, — продолжал рассказывать старичок. — Вот они-то и привезли в Пинс-де-ла-Мер моду на джаз, будь он неладен. С этого все и началось. Их известный джазовый гений почему-то решил именно здесь отпраздновать свою свадьбу. Говорят, гуляли дней десять, среди гостей было много знаменитостей — художники, актеры, журналисты, банкиры, даже политики, в общем, сливки общества, как по ту, так и по эту сторону океана. Тогда-то и возникла идея создать закрытый «Клуб 60». То есть, сначала придумали фестиваль, а уж потом в его рамках начали устраивать ежегодную встречу мировой элиты.
— А почему 60?
— Разное говорят. То ли год создания 1960-й тому причиной, то ли возраст участников клуба должен быть не менее шестидесяти лет. Мол, именно в этом возрасте человек достигает своего полного расцвета зрелости, после чего начинается его неумолимое угасание…
— Как интересно…

На самом деле, ей было совсем не интересно. Камила знала, зачем она здесь и что ей предстоит сделать. Она просто наслаждалась последними днями своей жизни, радуясь солнцу, комфорту и такой вот неспешной болтовней с симпатичным благожелательным старичком.
Разглядывая его живые ярко-голубые глаза, морщины на загоревшем лице, старческие руки с отполированными ногтями, она думала, что если бы ее отец был жив… он наверное точно также бы сидел за столом в саду их дома и мирно беседовал с мамой, сельчанами или родственниками о делах насущных и не только, смеясь и шутя, но обязательно вставляя в разговор факты, касающиеся той или иной темы. Он был очень образован, почти ходячая энциклопедия, как о нем говорили местные, ему было интересно знать все и обо всем. А поскольку «университетов он не кончал», то образование его носило однобокий характер, он много читал, причем, все что попадалось под руку — книги, газеты, мемуары, и многое из прочитанного запоминал. И потому мог ввернуть в беседу по случаю тот или иной запомнившийся ему факт.

Камила уже три дня жила в небольшом частном отеле на набережной Булевард де Маршаль. Она привыкала к новому месту и к абсолютно новой для себя роли — беззаботной молодой синьориты, итальянки, которая приехала послушать лучший в мире джаз и отдохнуть от суеты больших городов. Широкополая шляпа, скрывающая лицо, большие солнцезащитные очки, легкий сарафан на целомудренных широких лямках, плетеные сандалии… ничто не должно было привлекать к ней внимания и сделать ее образ приметным и запоминающимся. Она — одна из многих туристок, которых в этом городке хоть пруд пруди...
Днем Камила гуляла по городу, знакомясь и разговаривая с разными людьми — музыкантами, рыбаками, продавщицами, ходила по магазинам и даже один раз купила на причале свежайшую, только что выловленную дораду — та еще дышала, принесла в отель и попросила хозяйку приготовить на углях. Несколько купюр Евро помогли Камиле получить на обед роскошное рыбное блюдо, к которому совершенно бесплатно женщине принесли бокал легкого белого местного вина.
Камила видела, как строится сцена на берегу моря, устанавливаются шатры, расставляются скамейки, постепенно городок заполнялся любителями джаза, музыка все чаще стала звучать на улицах — играли местные музыканты, создавая определенную атмосферу для гостей города и пытаясь при этом заработать, что, кстати, у них очень хорошо получалось.
Сам фестиваль Камиле был тоже не интересен. Она должна было попасть туда, куда вход простым смертным был запрещен, на открытие «Клуба 60», которое будет проходить в фешенебельном отеле Данс-ла-Рю с закрытой и тщательно охраняемой территорией неподалеку от главной площадки фестиваля. Но чем больше Камила наблюдала за тем, как идет подготовка к открытию, тем меньше понимала, каким образом Командиру и его людям удастся ее туда провести.
Меры безопасности в этот раз были беспрецедентными. Ожидалось прибытие нескольких важных персон, не первых, а вторых, третьих, может, даже десятых лиц европейских государств, что было особо ценно для движения АМ. Ведь погоду в политике и бизнесе делают отнюдь не президенты и премьеры, как думают многие, а именно те, кто за ними стоит, кого не видно и кто не так хорошо знаком людям, как мировые лидеры, которые всегда на виду...

— Ты должна знать — плохие вещи будут происходить всегда. Но чудо состоит в том, что свет всегда побеждает тьму. Каждый раз. Ты можешь поставить свечку в темноте, но не сможешь впихнуть темноту в свет, — сказал ей когда-то отец, цитируя по памяти фразу из книги, которую недавно прочитал.

Это был новый роман Джоди Пиколт, которым он был потрясен до глубины души, история о том, как преступник отдал свое сердце жертве, чтобы спасти ей жизнь. Потом он долго советовал дочери его прочитать. Но та не любила книг, она любила жизнь, которая, как ей тогда казалось, была намного интереснее всяких выдуманных историй. И сейчас, когда Камила ходила по городу, присматриваясь к тому, как идет подготовка, она размышляла над сказанными ей тогда словами отца.
Она уже давно забыла об этой цитате, отец так часто сыпал фактами, цифрами и цитировал чужие мысли, что запомнить все было невозможно. Но в эти дни именно эта мысль не давала Камиле покоя.

Как может свет победить тьму, если тьма беспробудна, если она правит миром? А Камила это знает точно, ведь сама в ней живет последние годы. И за все это время она никогда не встречала источника, который мог бы наполнить светом ее страшное прошлое, темное настоящее и черное будущее, зажечь эту чертову свечку. Все, кто ей встречались на пути после гибели отца, жили, как и она, жестко, порой жестоко, по волчьим законам. Но в отличие от многих она-то точно знала зачем вступила на этот путь, зачем все это делала, для чего, точнее, для кого. А они?
Нет. Ни одного из них нельзя было назвать светлым человеком. Бандиты, богачи, лакеи, лизоблюды — это был ее мир, мир хищников и их приспешников, которых невозможно представить в роли человека, способного отдать свое сердце, чтобы спасти человеческую жизнь. Эти люди не способны были вообще ничего отдавать. Они только брали то, что им хотелось. И потому были в своем праве. Хочу — значит мое.

Хотя, пожалуй, был один случайный знакомый… Это было недавно, в Риме… Смешной такой парень, мужчина… Симпатичный. Влюбился в нее, что ли? Ходил за ней, угощал, смешил и даже чем-то тронул ее каменное сердце, причем так, что на мгновение, всего лишь на мгновение ей подумалось — а что? Ведь можно же так? Беззаботно смеяться, пить вино, любоваться миром и собой в глазах влюбленного в тебя мужчины и больше никого и ничего не бояться? Эта жизнь, которой она была лишена, тогда, как сквозь щелку дверного проема, попробовала проникнуть в ее сердце, но камень растопить невозможно. От этой встречи остались лишь приятное воспоминание и легкая грусть… А сейчас, вспомнив о ней, она задумалась. Ведь если бы тогда она смогла остановиться… отменить встречу с антикваром… и встретилась бы еще раз с этим симпатичным парнем, таким лучистым и веселым, от которого и вправду будто свет шел... может, она бы не стояла сейчас здесь, на краю своей гибели?

— Ну, конечно, не стояла бы. Я была бы уже мертва.

Камила грустно усмехнулась этой мысли. А, значит, выхода у нее все равно нет, как не крути.
Все эти дни она пыталась смириться с тем, что ей предстоит, она сознательно отдавала сейчас свое сердце, чтобы спасти всего одну человеческую жизнь. Совсем как в романе, прочитанном отцом. Но проблема была в том, что при этом ей нужно было забрать с собой другие жизни, много других жизней. И вот этот факт никак не хотел вписываться в ту систему координат, в которой она жила до сих пор.

Она пыталась смириться. Правда. И ей уже почти это удалось. Но когда она увидела Командира… случайно, на площади, он был совершенно неузнаваем в образе уличного торговца мороженым, улыбчивый, без бороды, в сдвинутой на затылок бейсболке, цветной рубашке, широких светлых штанах и сандалиях на босу ногу и какой-то бесшабашно веселый, — сердце ее ойкнуло и покатилось куда-то вниз.

— Мадмуазель, не проходите мимо! — крикнул он ей на ломанном английском. — День жаркий, вам непременно надо освежиться! Fresh, fresh!

Передвижная, на трехколесном велосипеде тележка с мороженым была сверху украшена забавным тентом в воланчиках со смешными изображениями коровок, которые с удовольствием ели разноцветное мороженое из вафельных трубочек.

Камила подошла ближе, а Командир продолжал без устали расхваливать свой товар:

— Клубничное с ванилью или шоколадом! Или смородина с дыней и сверху сливки! У меня самый вкусный товар в городе, натуральное молоко с фермы, где мои коровки кушают только свежее сено…
— Сейчас ваши коровки должны есть свежую траву, — тихо проговорила Камила, пристально глядя на Командира, который продолжал ей радушно улыбаться. — Не сезон.
— Ну это кому как, а по мне так в самый раз.
— Я хочу вот это, зеленое, — указала пальцем на лоток Кристина.

Командир достал вафельную трубочку, склонился над лотком, черпая круглой ложкой мороженое.

— Сегодня в пять, — чуть слышно проговорил он Камиле, не поднимая глаз. — Ты должна стоять у служебного входа в отель Данс-ла-Рю, наш человек тебя встретит, проводит на кухню и все объяснит.
— А груз? — так же тихо спросила Камила.
— Получишь за два часа до этого, в овощной лавке за моей спиной. — Командир кивнул на здание, стоящее за ним, где на улице стояли полки с разнообразными овощами и фруктами. — Там тебе помогут переодеться.

Командир выпрямился и вручил Камиле большой рожок с мороженым.

— И кем я буду на этот раз?
— А тебе не все равно? — жестко сказал ей Командир, затем широко улыбнулся и громко добавил. — Кушай, красавица, на здоровье! Приходи еще! — И повернувшись к прохожим, призывно закричал: — А кто еще хочет мороженого, сладкого, вкусного, коровки сами взбивают и сами кушают!!

Камила с мороженым отошла в сторону, пару раз лизнув его без всякого удовольствия. А Командир уже развернул свою тележку, надвинув на лоб бейсболку, которая почти полностью скрыла его лицо, сел на велосипед и покрутил педали. Тележка медленно покатилась вперед, Камила проводила ее взглядом, дождавшись, пока та не скрылась за поворотом, затем подошла к ближайшей урне и брезгливо выбросила в нее рожок...

...По приезду в Пинс-де-ла-Мер они расстались. Пиньон направился в забронированный заранее отель, а Джон с Катей пошли гулять по городу, попутно спрашивая у прохожих, как пройти к главной площадке фестиваля.

— К сожалению, все билеты проданы, — сказала Джону в кассе улыбчивая кассирша и добавила. — Надо было побеспокоиться заранее, у нас они поступают в продажу за полгода и почти сразу их раскупают.
— А вот по этому приглашению мы можем пройти? — спросила Катя и протянула ей синий листок, — Вдвоем, two, together?

Катя для большей убедительности показала кассирше два пальца, Джон усмехнулся, вспомнив, как она делала так же, заказывая официанту кофе в ресторанчике, и повторив ее жест, спросил кассиршу:

— For two?
— О, да! Конечно! — Едва взглянул на приглашение, согласно закивала женщина. — Это пропуск на двоих на все мероприятия. Вам очень повезло.

И внимательно оглядела Катю с ног до головы.

— Только вы должны понимать… На главную вечеринку открытия фестиваля вас в таком виде могут не пропустить. Хотя… сейчас такие нравы… и так жарко, что я уже ничему не удивлюсь…
— Что она сказала? — спросила у Джона Катя.
— Она сказала, что мы сейчас идем покупать тебе платье.
— Что? Опять? Они здесь все сговорились, что ли???
— А что плохо? — удивился Джон, достаточно чисто произнеся эту фразу по-русски. — Катя — платье, платье — Катя. Даже слушать ка-ра-шо.

Джон показал себе на ухо, Катя рассмеялась.

— OK. Let's go shopping!

И они зашагали, свободные и счастливые, держась за руки и удивляясь всему, что видели — веселому мороженщику со смешными коровками на тележке…

— Хочешь мороженое?
— Нет, пока не хочу!

Сидящим за столиками открытых кафе под тентами пожилым французам…

— Может, кофе?
— Попозже!

Развалам только что выловленных в море рыбных деликатесов на пристани, где терпко и свежо пахло рыбой и морской водой. Склонившись над лотками седоволосая средних лет женщина, строго поджав губы, придирчиво отбирала рыбу, пальцем указывая рыбакам на тот или иной обложенный льдом товар…

— Смотри, сколько рыбы!
— Купить, зажарить, съесть. — Джон продолжал тренироваться в русском языке.
— Что, прямо здесь? — смеялась в ответ Катя.
— Тогда пойти в ресторан.
— А вот это идея!

Изобилию открытых фруктовых и овощных лавок, продавцы которых периодически опрыскивали дары садов и полей из специальных леек. К одной из них они подошли и Катя взяла половинку большого розового в шипах чуда, мякоть которого напоминала белую клубнику в черных зернышках…

— Ничего себе! А что это такое?
— Хочешь купим?
— Нет, — улыбнулась та, — Не буду рисковать…

Женщина в большой шляпе, очках и с сумкой на колесиках, которая только что подошла к лавке, удивленно проводила странную парочку взглядом. Всего на мгновение они оба показались ей знакомы, но это было всего лишь мгновение. Потому что в следующую секунду владелец лавки уже распахнул перед ней дверь, кивком головы предлагая зайти внутрь...

— Смотри, часовня! Какая древняя… Давай зайдем!
— Это морской храм, — подойдя поближе, прочитал надпись на табличке Джон. — А раньше на этом месте был храм богини Дианы…
— Как романтично…

Они окунулись в прохладу пустого молитвенного зала с высоким сводчатым потолком, все стены которого были украшены фресками на морскую тему, на столиках по бокам стояли модели разных судов, парусных, моторных, а в центре алтаря сияла большая золотая фигура Святой Девы Марии.

— Как здесь хорошо… Давай сядем, отдохнем…

Катя присела на широкую деревянную скамью, сняла рюкзак с плеч и похлопала по скамье, предлагая Джону сесть. Он опустился рядом с девушкой, какое-то время они сидели молча, рассматривая интерьер. Затем Джон стал что-то писать на мобильнике, показал Кате. Та прочитала перевод:

— Здесь неупокоенные души моряков, за них молятся, за всех, кто пропал в море и кого нельзя похоронить на земле…

Катя кивнул, мол, поняла. И они снова замолчали.

В храм вошла женщина, та самая, которая покупала рыбу на причале. Подошла к алтарю, низко поклонилась золотому изваянию, перекрестилась слева направо. Навстречу ей из ризницы поспешно вышел священник, они пошли к выходу, о чем-то тихо разговаривая, затем остановились в проходе неподалеку от Кати с Джоном. Женщина протянула священнику пакет со свежей рыбой. Тот благодарственно кивнул, взял пакет и перекрестил ее опущенную голову. Она поцеловала ему руку и ушла. Катя проводила ее взглядом… уж очень эта женщина была похожа на мать Кристины из ее снов. Но ведь это же невозможно? Рассмотреть ее девушке не удалось, та уже выходила из храма, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Катя потрясла головой, отгоняя наваждение.

— Нет, этого не может быть…
— Что с тобой? — участливо наклонился к ней Джон.
— Все хорошо… только… — она обвела взглядом развешанные по стене над парусниками рамки с картинами, фрагментами эполет, орденами и медалями. — Смотри! Look!

Катя показала пальцем Джону на фотографию в траурной рамке, висящую к ним ближе всего. С нее на Катю смотрело лицо Кристины.
Джон взглянул, прищурился, склонил голову.

— По-моему, это очень красиво…
— Ты что, не узнаешь?
— Нет, а что я должен узнать?
— Это же…

Катя осеклась, снова взглянув на рамку. В ней уже не было знакомого лица, а был лишь морской пейзаж, горы и облако, на котором были изображены три фигуры ангелов…

— Что? — не понимал Джон.
— Нет, ничего. Показалось…
— Ты устал… Надо отдыхать, кушать.. Рыба. Fish. Ok?
— Хорошо. Рыбу так рыбу. — улыбнулась она.
— Два рыба. Two! Ка-ра-шо? — Джон показал ей два пальца, как это делала  сама Катя,  — Одна тебе, одна мне.
— Карашо! — рассмеялась она.

До открытия оставалось еще полчаса, но Катя с Джоном уже подходили к отелю Данс-ла-Рю, большая парковка перед которым за высоким узорчатым забором была почти заполнена. Гости съезжались заранее, так было принято. Из-за забора доносилась музыка, божественный Эллингтон с его знаменитой It Don’t Mean a Thing, что, несомненно, сразу же задавало мероприятию соответствующий тон и настроение.
Внешний вид Кати практически никого не смутил, хотя та вместо нарядного платья выбрала лишь светлую футболку с открытым плечом и высоко стянула волосы на затылке в крепкий узел, полупустой рюкзачок висел как сумка у нее на локте. Вид же Джона в его модных брюках и светлой рубашке, казалось, был уместен везде.
Показав приглашение, они совершенно беспрепятственно миновали контроль, пройдя через металлоискатели, и оказались в большом внутреннем дворе, над которым был натянут огромный белый купол-шатер. На специальном подиуме играли музыканты, гости не спеша разгуливали по пространству, здороваясь друг с другом, официанты на золоченых подносах разносили шампанское, которое аппетитно пузырилось в высоких запотевших бокалах.
Никого из знакомых не было видно, да и кого Катя могла узнать, если кроме, Подье, который еще не приехал, она никого не видела прежде, разве что несколько медийных лиц... но кто они, актеры, музыканты? Фамилий Катя не помнила.
Джон же, наоборот, несколько раз обменялся кивком с кем-то из гостей, внимательно оглядывая зал и будто сканируя взглядом присутствующих, а с одним, который поспешил ему навстречу, широко раскинув руки, даже обменялся рукопожатием, и после нескольких приветственных фраз обернулся к Кате, представляя ей своего знакомого:

— Жюль Капотье, мой коллега из Франции.
— Катя, — улыбнулась Жюлю девушка.
— Русская? — удивленно спросил Жюль.
— Да, это мой друг из России, журналист, фоторепортер, — объяснил Джон.
— Вы нас будете снимать?
— Нет, я вас буду слушать.
— Прекрасно! — Жюль даже захлопал обрадованно. — Какое тонкое чувство юмора!

Катя растерянно покраснела, посмотрела на Джона. Но Жюль был настолько искренен в своем добродушном восторге, что смущаться у девушки не было причин. Джон ободряюще приобнял ее за плечи, и заметив это, Жюль не мог не отреагировать.

— Я вижу у вас полное взаимопонимание! Love and peace. Как это чудесно.

Потом они втроем выпили шампанского за знакомство, после чего Жюль поспешил отойти, чтобы поздороваться с кем-то другим.

— Это тоже Интерпол? — шепотом спросила Катя.
— Yes. We will be everywhere.
— Понятно… — протянула Катя. — А ты ее не видишь?
— Кого, Кристину? No, she's not here yet. Ее пока здесь нет.

Катя снова оглянулась.

— Может, надо было все-таки сначала на фестиваль? — спросила она у Джона. — Здесь так скучно.
— Давай немного побыть. А потом фестиваль.

Музыканты заиграли Чарльза Мингуса, его знаменитую Sue's Changes, Джон довольно щелкнул пальцами и стал медленно покачиваться на каблуках, улыбаясь.

— Слышишь? Я его обожать. Let's dance!
— Что? Прямо сейчас?

Но Джон уже приобнял растерявшуюся Катю и стал медленно с ней покачиваться, то попадая, то не очень в такт музыке, что было вполне естественно — как можно танцевать под джаз, тем более под Мингуса, чья музыка скорей размышление вслух, обрывочные воспоминания о жизни, нежели привычный слуху джаз, Мингус не сочинял, он думал музыкой, делая паузы, поэтому сравнить его было не с кем, собственно, как и повторить.
Проходившие мимо них гости или стоящие рядом одобрительно посматривали на молодую пару, продолжая общаться друг с другом, а Кате, попавшей в объятия Джона, было уже абсолютно все равно кто и что о ней подумает.
Если бы эти двое знали, что за люди их окружали, что за дамы улыбались собеседникам, что за мужчины жали друг другу руки, вряд ли бы они были так безмятежны. Взгляд Джона еще по привычке следил за гостями, отмечая каждого и выискивая среди них знакомое женское лицо, а Катины глаза уже давно были закрыты, ее голова лежала у него на плече и она понимала, что вот с этих минут этот самый Мингус становится самым любимым ее композитором…

А когда она открыла глаза, то увидела что на нее в упор смотрит мужчина с таким знакомым ей лицом, что сначала она автоматически ему кивнула, а лишь потом стала вспоминать, где они встречались. Мужчина поднял свой бокал, словно приветствуя ее и Катя снова ему кивнула.
Музыка закончилась, Джон сказал, что ему нужно кое с кем поговорить, это не надолго, и отошел сначала к Жюлю, а потом они вместе подошли к солидному человеку, одетому в строгий деловой костюм. Мужчины пожали друг другу руки и начали разговор.
Катя отвернулась. Каково же было ее изумление, когда она увидела, что незнакомец уже стоит рядом и смотрит на нее.

— Здравствуйте, — опешив, снова поздоровалась Катя.
— Может, шампанского? — спросил тот на чистейшем русском языке.
— Да… — Растерялась девушка.

Мужчина сделала знак рукой и официант быстро поднес блюдо с бокалами, Катя взяла один из них, сделала несколько глотков. Незнакомец с улыбкой за ней наблюдал.

— Я так и думал, что вы меня не узнаете, Катя. Мы с вами встречались много лет назад, у вашей тети. Тети Оли, кажется?
— Да, верно. А вы кто?
— Так и хочется ответить — конь в пальто, но не буду, — рассмеялся мужчина. — А то вы обидитесь.
— Обижусь.
— Ну вот видите. И здесь я тоже оказался прав. За ваше здоровье.

Они чокнулись, выпили.

— А когда еще вы оказывались правы, извиняюсь?
— Что мы с вами еще обязательно увидимся.

Катя с подозрением смотрела на мужчину. Конечно, она его помнит. Как не помнить это человека со смешными именем и фамилией? Лев Воробьев, который то ли открыл ей себя, то ли окончательно запудрил ей, находящейся на тот момент в смятении чувств и в полном неведении того как ей жить дальше, мозги.

— Что вы здесь делаете?
— А вы? — спросил, улыбаясь, незнакомец.
— Удивительно, но вы совсем не изменились, — решила не развивать тему неожиданной встречи Катя. — Вот каким были, таким и остались. Как будто вас заморозили на пятнадцать лет, а потом разморозили.
— Генетика. Все тоже удивляются.
— Вы же вы, типа, фармаколог?
— Ну и это тоже. Хотя все больше специализируюсь по психиатрии.
— Ага, психоаналитик. Знаток человеческих душ и красивых барышень?
— Опять грубить изволите? — незнакомец снова улыбнулся.
— Нет, это я так, к слову…

Катя снова повернулась в поисках Джона, но среди мелькающей перед ее глазами толпы его не было видно.

— Вы приятеля своего ищете? Он во-о-он там, у фуршетных столов.

Джон уже накладывал себе на тарелку закуски и заметив Катин взгляд, приветственно помахал ей рукой. Затем к нему подошел Жюль и они продолжили разговаривать.

— Не мешайте ему. Пусть человек хорошенько перекусит.
— Слушайте. Что вам от меня надо?
— Наконец-то первый здравый вопрос. Я вам отвечу. Вы же хотите знать ответы на ваши вопросы? Так вот. Начну с самого главного. Чтобы попасть в другое измерение, в этом надо сначала умереть.
— Не поняла?
— Вы всю жизнь стремились попасть в другую жизнь, хотя отчаянно скрывали это от самой себя. И то что вы здесь — совсем не случайность. Вам хочется красоты, богатства, благополучия, верно? Хотя вы все время бежали от этого мира, неосознанно, прикрываясь разными умными идейками, фразочками, вычитанными из книг, бесформенной одеждой не по размеру…

Незнакомец оглядел Катю с ног до головы, остановив свое внимание на ее оранжевых кедах, и усмехнулся. Катя почувствовала себя неловко.

— А что вы сделаете для того, чтобы это, наконец, получить? На что готовы?
— На все.
— Правильный ответ. Потому что вот она ваша жизнь, — он обвел рукой зал. — Была и есть. Она должна была быть вашей, если бы… не определенные обстоятельства, которые случились в вашей юности. Поэтому вы, достаточно целеустремленная и настойчивая молодая женщина, в итоге тут и оказались. Что лично меня не может не радовать. Но это совсем не значит, что вы здесь и останетесь. Ваши сны — не вымысел. Это тоже вы, только в другом измерении, в котором все это уже давно вам принадлежит, где ничего никому не нужно доказывать, и добиваться чего либо тоже не нужно — все уже ваше. Но повторюсь, чтобы туда попасть — в этом мире надо умереть.
— Зачем?
— Зачем что?
— Зачем лишать себя жизни, чтобы получить те радости, о которых вы говорите? Я не понимаю. Ведь я уже здесь и мне, наконец, хорошо...
— А иначе ничего у тебя не получится, — перешел мужчина «на ты», но Катя даже не заметила этого. — Хотя, может, тебе повезет и кто-то сделает это за тебя.
— Сделает что?
— Поможет решить вопрос. Или заставит тебя решиться. А, может, сделает все одновременно, причем так, что ты этого даже не заметишь. Или не поймешь. Потому что тебе уже будет все равно.
— Почему?
— Потому что ты уже будешь мертва. А мертвым, как известно, все уже до фени…

Катя усмехнулась.

— Ну и словечки у вас, шуточки такие дурацкие...
— Издержки профессии.
— Тогда вопрос: как, исчезнув в одном мире, можно появится совершенно беспрепятственно в другом? Это же невозможно.
— Конечно. Дублирования быть не должно. Не могут быть две Кристины и две Кати Кудряшовых. Вселенная этого не допустит.
— Кто вы? Откуда вы все это знаете? Про меня и вообще?… — Катя помедлила, пытаясь сообразить, стоит ли продолжать такой важный для нее и одновременно странный разговор с этим странным человеком.
— Тот мир, который тебе так нравится и куда тебе очень хотелось попасть — такой же реальный, как и твой нынешний. Их много, этих миров, где есть ты или похожая на тебя. Но в том мире у девушки, которой ты бы хотела стать, было весьма незавидное будущее. Она должна была умереть. Вот такой, какой ты ее запомнила во сне — в полном расцвете своей красоты, на взлете. А когда ты дала ей возможность жить дальше, спасла, так сказать — миры стали кардинальным образом меняться, накладываться друг на друга. Мне до сих пор не понятно, как тебе это удалось. Но я уже при нашей первой встрече заметил, что ты очень необычная личность. Хотя выбор твой был сделан неверно, чем ты меня поначалу сильно разочаровала. Выбери ты красоту, а не ум, в твоей жизни все стало бы складываться совсем по-другому, так как должно было быть, и тебе не пришлось бы метаться в поисках лучшего, постоянно будоража и тревожа Вселенную. Да, она реагирует на ваши человеческие импульсы постоянно. И ей не важно, со знаком «минус» они или со знаком «плюс». Но тебе, видимо, просто нужно было время.
— Так кто вы такой, черт возьми??
— Нас называют проводниками. Мы рядом с теми, кто осмеливается вмешиваться в законы мироздания. Как ты, например. Не помогаем, а объясняем, не подталкиваем, а наблюдаем, скажем так… Мы везде и нигде. Мы можем беспрепятственно передвигаться во времени и пространстве, никогда не старея и не умирая, и остаемся в том же виде, в каком были, когда Вселенная или Бог, как вы его называете, решили все за нас. Не мы выбрали себе такую судьбу. Нас выбрали, не спросив. И я даже не знаю, почему. Я, например, родился в 1308 году и с тех пор видел многое, поэтому ко многому почти равнодушен. А в тот год я с другими паломниками устремился в Рим. Тогда в Европе свирепствовала чума, мои родные умерли, а я так цеплялся за жизнь, что пошел вместе со всеми молить Бога и папу Римского о спасении. Это был тот самый Юбилейный год, когда католикам было даровано право отмолить все свои грехи и попасть в рай. Я молился так отчаянно, так страстно хотел жить, что, видимо, Бог или Вселенная меня услышали. Но в рай я не попал. Собственно, как и в ад. Застрял где-то между. Во мне почти не осталось ничего человеческого, хотя я — человек, люблю вкусную еду, хорошее вино, есть у меня и другие слабости, каюсь, и такая же кровь, как у вас, течет по моим венам. И мне также бывает больно, когда оступлюсь и вывихну лодыжку. Разница лишь в том, что на мне все заживает моментально.

Мужчина взял со стола десертный нож и проткнул им свою ладонь, лишь поморщившись от сильной боли. Катя с ужасом смотрела на то, как из раны хлынула кровь. Мужчина положил нож, взял полотняную салфетку, приложил ее к ране, та вся пропиталась кровью, стала красной.

— Что вы делаете? Вы с ума сошли??

Мужчина спокойно улыбнулся и отрицательно покачал головой, продолжая прижимать окровавленную салфетку к своей ладони.

— Ну ладно, теперь я вижу. Вы сошли с ума. Проводник между мирами, психиатр, медик... А кто же тогда он по вашей теории? — Катя кивнула в сторону Джона, который вместе с Жюлем с удовольствием уплетал канапе у фуршетного стола и с кем-то дружелюбно раскланивался при этом. — Он же тоже свободно передвигается из одного пространства в другое. Он что, тоже проводник?
— Нет, за него уже уплачено. Двойная авария на шоссе должна была унести жизнь еще одного человека. — Мужчина посмотрел на часы, перевел взгляд на Катю и снова перешел «на вы». — Его-то вы ведь тоже тогда спасли, верно? Хотя он вам был никто. А когда сдвинулись временные пласты, и измерения стали накладываться друг на друга, он стал перемещаться вместе с ними, сам того не замечая. Ориентир у него всегда один — женщина, то ли воровка, то ли просто красавица, в которую ему суждено было влюбиться и которую он постоянно ищет и не находит, в этом или другом измерении — не важно. Этакий вечный Петрарка, потерявший свою Лауру, но продолжающий ее видеть во всех женщинах, которые встречаются ему на пути. Тоже, могу сказать, судьба у него не завидная...
— Почему тоже? Мне же все удалось? Я почти в пяти минутах от исполнения своей мечты.
— Вам ничего и не удалось, к сожалению. В этой жизни. Это вам только так кажется. Может, повезет в другой. Я хочу на кое-что обратить ваше внимание. Точнее, на кое-кого.

Мужчина показал Кате на официантку, неприметную женщину в большом переднике на сером платье, в надвинутой на лоб кружевной наколке и к тому же глубоко беременную. Она стояла у занавеса, закрывающего выход в служебное помещение, прикрывая полотенцем свой живот, и внимательно наблюдала за залом.

— Ну и что? — Катя удивленно пожала плечами. — Что в ней такого особенного? Что она ждет ребенка?
— Нет. Она следит за тем, чтобы на столах было чисто, а грязная посуда была вовремя унесена.

Катя снова посмотрела на женщину.

— Ее лицо мне знакомо… Я ее где-то видела…
— Это ваша помощница. Та, кто поможет вам перешагнуть порог, перейти из одного измерения в другое.
— Ничего не понимаю. Вы опять несете какой-то бред. Почему я должна вам верить?

Мужчина опять улыбнулся, убрал салфетку с руки и показал Кате свою ладонь — никаких ран и порезов, ничего. Мужчина бросил салфетку на стол и знаком показал официантке, что ее нужно унести. Женщина поймала его взгляд и быстро засеменила к их столу, стараясь никого не задеть и продолжая также усердно прикрывать свой большой живот полотенцем.
Катя следила за тем, как официантка приближается к ним и с каждой секундой в ней нарастала непонятная тревога.

— С ней что-то не так. Зачем она так быстро идет? Беременные так не ходят… — подумала она и повернулась к мужчине. — Беременные так не ходят!

Но рядом с Катей уже никого не было. Она обернулась и снова увидела официантку, которая вдруг остановилась посередине толпы, будто к чему-то прислушиваясь. Затем приложила руку к уху, стала оглядываться. Их взгляды встретились, Катя внимательно посмотрела на женщину и увидела, как у той, которая тоже смотрела на Катю, удивленно поползли брови вверх.

— Кристина… — одними губами прошептала Катя.

Женщина была напугана, это Катя сразу заметила. Но то, что это была Кристина — Катя не сомневалась. Только не та, которую искал Джон. Это лицо Катя видела в отражении зеркала, уставшее, замученное. А еще она поняла, что та тоже ее узнает. Почему? Взгляд женщины затравленно заметался по сторонам, она поспешно стала уходить, оглядываясь на Катю и одновременно будто ища в толпе кого-то.

— Зеркало… Мы же похожи… — догадалась Катя. — Мы похожи, как два отражения по одну и другую сторону стекла...

Вдруг женщина опять остановилась, даже скорее замерла посреди большой толпы нарядно одетых мужчин и женщин, перестала оглядываться. Что-то в ее позе еще больше насторожило Катю, женщина опустила голову, положила руки на свой большой живот. Катя видела ее только со спины, какая-то обреченность, покорность исходила в этот момент от всей ее фигуры.
Катя взглянула в сторону Джона, официантка была совсем рядом с его столом, но тот был увлечен разговором с Жюлем, а мимо неспешно передвигались и разговаривали люди — мужчины в парадных костюмах, дамы в легких вечерних туалетах, они пили вино, улыбались, кто-то знакомился, пожимая друг другу руки, кто-то смеялся, а кто-то наоборот, судя по лицам, вел серьезные беседы.
В зал между тем продолжали входить новые гости, среди которых появился Ренард де Монтель под руку со своей сестрой. Мадам Монтель была одета в строгое черное платье, на шее нитка жемчуга, Ренард, наоборот, позволил себе легкий светлый костюм. Он здоровался, улыбаясь, было заметно, что многие его знают. Кто-то к ним подошел, Ренард представил свою сестру, которая вежливо улыбнулась, протягивая руку для поцелуя.
Катя замерла, увидев их, будто все ее сны сейчас разом шли к ней навстречу.
Оглянувшись, она увидела модельера Подье, тот махнул ей рукой, улыбаясь и приглашая присоединиться к разговору, который в этот момент он вел с двумя очаровательными девушками-моделями. Внезапно недалеко от него Катя заметила Пиньона, не того, реального, с кем ехала в поезде, а снившегося ей давным-давно, будто из другой жизни, статного, седоволосого, он о чем-то увлеченно беседовал с антикваром Граве из Монти. Вдруг оба, словно почувствовав ее взгляд, обернулись, посмотрели на Катю, Граве, улыбаясь, шутливо погрозил ей пальцем, после чего оба рассмеялись…
Катя снова перевела взгляд на официантку, которая продолжала стоять к ней спиной в обреченной позе, закрывая руками свой живот. И тут Катя догадалась…

— Бомба. У нее в животе бомба… Джон!!! — закричала она и помчалась, расталкивая людей, в их сторону, к столу, где стоял ее любимый и где неподалеку от него в толпе замерла официантка.

Официантка услышала ее крик, обернулась затравленно, увидела, как та бежит к ней, стала оглядываться, заметила Джона, замерла. Губы женщины затряслись, что-то шепча, она несколько мгновений переводила взгляд с Джона на Катю и обратно. Затем вдруг стала быстро, суетливо развязывать свой передник.
Распихивая гостей локтями, Катя бежала к ним, на ходу продолжая кричать во все горло:

— Джон!!! Уходи, уходи немедленно!!!

Но Джон, как назло, ее не слышал. Музыка играла все громче, гул голосов становился все сильнее, поэтому казалось, что Катю никто, кроме официантки, не слышит и не замечает.

Выбор. Всегда должен быть выбор. Точнее, он всегда есть. В жизни каждого человека. Каждый день, каждую секунду человек выбирает и в зависимости от каждого выбора и идет его жизнь. Кажется, это ерунда — яйцо на завтрак или каша, на метро поехать на работу или взять такси… остаться дома с головной болью или, переборов себя, отправиться с друзьями в театр… А на самом деле Его Величество Случай после каждого сделанного выбора тщательно тасует, как карточную колоду, полученные результаты, перемешивая, путая карты и каждый раз раскладывая их по-новому.
У Кати был выбор. Да, тогда она еще могла выбирать. Подбежать к Джону, схватив его за руку, и потащить к выходу. Но Кристина уже развязывала свой передник. И у Кати больше не оставалось времени...

Катя не дала ей закончить. Подбежав, рывком схватила женщину за пояс, не заметив, как ее рюкзак, болтавшийся на локте, отлетел в сторону. Передник тут же с шумом упал на пол. Все остальное произошло в какие-то доли секунды, Катя увидела на полу под передником несколько стянутых друг с другом мягких мешочков, разноцветные проводки и маленький таймер в виде детского розового мобильного телефона. Когда он зазвонил, даже не зазвонил, а чуть слышно начал вибрировать, а огонечки на нем замигали, Катя не раздумывая прыгнула на бомбу, закрыв ее всем своим телом.
Раздался взрыв оглушительной силы, круша и ломая все вокруг, взрывной волной официантку отбросило на спину и на нее сверху стали падать стоявшие рядом люди, огромный белый тканевый купол взвился к небу, объятый пламенем, звенело разбитое стекло, раздались крики, запахло гарью и свежей кровью, но Катя этого всего уже не слышала...
Глава 9. Все пути ведут в Рим
— А ты знаешь, почему все дороги ведут в Рим?
— Нет. Я знаю, что дорога должна вести к храму.
— Храмов много. И не к каждому есть дорога.
— А зачем нужен храм, если к нему нет дороги?
— Вот именно об этом я и хотел с тобой поговорить…

Больница — то единственное место на земле, из которого только два выхода — обратно в жизнь или в морг. Третьего не дано. Мы можем на нашем пути — ведь у каждого из нас есть свой собственный путь — идти куда угодно. Прямо, назад, влево-вправо, сворачивать, возвращаться. Плутать, блуждать, ошибаться и так никогда не вернутся на свою единственно верную дорогу. Что ж. И такое бывает. И мне искренне жаль этих заплутавших. А везет лишь тем, кто думает. Кто умеет и хочет это делать. Думать, осмыслять, анализировать свою жизнь, каждый свой поступок, ошибки, неудачи, победы. И возвращаться на свой путь.
Это не сложно. Было бы желание, как говорится. У большинства людей на нашей планете этого желания нет. Они пускают свою жизнь на самотек. Живут, как Бог на душу положит, сегодня так, а завтра этак. Как повезет. Отсюда все беды людские и страдания. Это только кажется людям, что они боги. Что все могут. Да, они правда, многое могут. Но у каждого своя дорога. Свое предназначение. И каждый должен этот свой путь пройти, а цель своей жизни понять. Иначе никак. Иначе ничего не получится, как бы человек не старался. «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает».

— Celui qui pense clairement, il exprime clairement...

Камила чуть слышно повторила она эту фразу по-французски и с трудом открыла глаза. Напротив нее сидел мужчина в белом халате. Он ей улыбнулся, положил руку на ее запястье, слегка погладил, затем легонько сжал ее пальцы. В ответ Камила слабо пошевелила своими.

— Чудненько, — улыбнулся ей мужчина. — Руки работают, рефлексы не утрачены, цитируете классика. Кто ясно мыслит… Это невероятно. Буало же еще и про невероятное писал, помните? Оно не способно растрогать. «Мы холодны к нелепым чудесам, и лишь возможное всегда по вкусу нам». Вы как раз и является примером того, что невероятное становится возможным. И это мне, признаюсь, тоже очень по вкусу.
— Что вы мне сейчас говорили про дорогу? Про пути?
— Я? Нет. Я про дорогу вам ничего не говорил. Я процитировал французского поэта. Вы, кстати, сами начали это делать первой...

Мужчина откинул с ее ног одеяло, достал из нагрудного кармана халата неврологический молоточек и стал осторожно постукивать по коленкам, сухожилям, спускаясь все ниже, к лодыжкам и пяткам. Ноги Камилы рефлекторно отзывались, подергиваясь. Врач на каждое подергивание довольно хмыкал и продолжал дальше.

— Нет, вы мне говорили. Про путь, Рим и веру. Я помню.
— Может, вам это приснилось? Вы почти три дня были в коме. Просто чудо, что вы живы. Кстати, вы прекрасно владеете французским.
— Да… я изучала языки… я помню.
— А какие еще языки вы знаете? — врач внимательно взглянул на женщину. — Кстати, рефлексы ног у вас тоже в норме. Думаю, мы с вами даже можем попробовать привстать с кровати.
— Какие еще?...

Камила задумалась. Она знала итальянский, французский, английский. Прекрасно говорила по-албански, ведь это ее родной язык. Даже знала русский, который преподавали в ее начальной школе. Но что-то ей сейчас подсказывало, что об этом мужчине знать не стоит.

— Не помню..
— Но русский же вы знаете? Это же ваш родной язык…
— Да?
— Да. Вы же из России. Документы нашли в вашем рюкзаке, вы Катерина… — мужчина взял с тумбочки карту ее болезни и с трудом прочитал фамилию: — Ку-дря-шёв. Из Москвы. Верно?
— Я не помню…
— Понятно. Попробуйте что-нибудь сказать по-русски.
— Я ничего не понимаю… — по-русски с трудом произнесла Камила.
— Вот и хорошо, — улыбнулся ей доктор. — И этого уже достаточно. Ваш мозг работает. Он все вспомнит со временем. А сейчас давайте-ка все-таки попробуем сесть.

Мужчина приобнял Камилу за плечи и постарался приподнять. Ее голова, замотанная бинтом в виде шапочки с марлевыми тесемками за ушами, завязанными под подбородком смешным бантиком, безвольно качнулась назад. Врач подхватил ее и постарался зафиксировать в вертикальном положении.

— Что-то мне нехорошо… — еле слышно прошептала Камила.
— А что не так?
— Голова очень кружится.
— Понятно.

Мужчина аккуратно положил женщину на подушку, она облегченно вздохнула.

— Да… Так лучше.
— Ну, что ж… Видимо, я поторопился. Отдыхайте. Скоро к вам зайдет медсестра, поставит капельницу. Вам нужно набираться сил.
— А что вы про Рим сказали?
— Я? Вот новости. Я ничего про Рим вам не говорил.
— Ну как же… Вы обещали мне рассказать, почему все дороги туда ведут…

Врач усмехнулся.

— Ну, если вам интересно мое мнение… то лично я думаю, что Рим — это такое в иносказательном смысле место, куда каждый из нас в итоге придет. Должен придти.
— Вы про смерть?…
— Я про жизнь. У каждого своя цель в жизнь, свой путь… Травма головы у вас незначительная, но могут быть последствия. Поэтому в ближайшие дни — отдых и покой, покой и отдых. Ваше посольство решает вопрос с оплатой вашего лечения в нашей клинике, уверен, что решит положительно. Поэтому, беспокоиться вам не о чем. Всему свое время.
— Да… Я помню. Всему свое время…

Врач вышел из палаты, Камила устало закрыла глаза.

— Все дороги ведут в Рим, — сказал смешной старичок, сидящий напротив нее за столиком из ротанга.

Камила неспешное потягивала чудное легкое белое вино из большого запотевшего бокала, оно прекрасно освежало и радовало вкусовые рецепторы нежным, чуть сладковатым цветочным вкусом, в котором чувствовался персик и какой-то еще фрукт — манго, ананас? Этого Камила не знала. Но вино ей очень нравилось.
Это был уже второй бокал за вечер. Старичок внимательно за ней наблюдал, почти не улыбаясь по своему обыкновению. Он даже как будто за ней следил. А иначе как объяснить тот факт, что встречаясь с ней обычно по утрам, сегодня он вдруг подсел за ее столик после обеда.
Камила была удивлена, ее сосед по отелю не любил дневную жару, поэтому редко когда покидал свой номер с кондиционером, выходил только ранним утром, чтобы за чашкой кофе и нехитрым завтраком — каша, фрукты, галеты — насладится красотой и свежестью нового дня.

В тот день Камила решила перед уходом выпить бокал вина, последний раз насладившись красивой беззаботностью Лазурного берега.
За час до назначенного времени она собрала свои вещи и выписалась из отеля. Вещей было немного — одна небольшая сумка на колесиках. Которую она оставит где-нибудь у торгового центра, после того, как получит груз. А, может, передаст посреднику. Посмотрит, как лучше. Хотя, если честно, ее все эти детали уже не волновали.
Последний день, второй бокал вина, красивая набережная, ленивый променад красоты, счастья и благополучия в виде проходящих мимо беззаботно гуляющих людей. Она имеет право на эти безмятежные минуты счастья и хочет получить от них все. Все, что ей ранее недодавала судьба. А что, в принципе, она ей дала? Борьбу, страдания, выживание? Все было в ее жизни. А вот такого летнего дня у моря не было никогда.
Лафонтена она не читала, поэтому старичок, который, кстати, так ей и не представился, как, впрочем, и она ему, их устраивало это каждодневное любезное «мсье» и «мадмуазель», вдруг решил напоследок ее просветить. И потому на ее вопрос:

— А почему в Рим?

...сделал глубокомысленное выражение лица, поднял указательный палец вверх и восхищенно произнес:

— Вот! Вы не первая, кто задается этим вопросом!

Потом немного поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, после чего заговорщически наклонился к Камиле.

— Меня тоже этот вопрос волновал давно, даже Лафонтен в своей басне не объяснил все до конца. Просто повторил общеизвестный факт. Вы же читали его «Третейского судью»?…

Камила в ответ только улыбнулась и сделала небольшой глоток вина. Такой красивой молодой женщине, как она, совсем не обязательно читать средневековых авторов, чтобы составить представление об их творчестве. Достаточно пообщаться с кем-то вроде ее образованного, разговорчивого собеседника, который с удовольствием, в обмен на ее обворожительную улыбку, сам все ей расскажет и объяснит.

— Вижу, что читали, но тем не менее… — увлеченно продолжал старичок. — Все дороги, которые строили древние римляне, естественно, вели только в Рим. Ведь по ним поступали в столицу империи подати, сборы и налоги. А как иначе? Вы со мной согласны?

Камила, улыбаясь, кивнула и кокетливо склонила голову на бок. Широкополая шляпа теперь почти полностью закрывала ее лицо, оставляя для обозрения лишь одну щеку, часть линзы очков и изгиб шеи.

— Tutte к vie conducano a Roma, — процитировала она итальянца Онгаро, на что старичок согласно кивнул.
— Да. Именно так вы, итальянцы, и говорите. А когда римский папа объявил, что раз в сто лет каждому кающемуся грешнику будут отпущены его грехи, куда ломанулся народ? Правильно, туда же, в Рим. А вот теперь почувствуйте мое удивление, даже восхищение, когда я вычитал у Толстого, в его «Войне и мире», замечательный роман, большой, объемный… знаете ли, с таким чувством написанный, с таким вкусом и знанием предмета… Читали?

Камила снова сделала глоток вина и улыбнулась. Старичок удовлетворенно кивнул.

— Так вот. Что говорил русский посол Наполеону? Помните? Нет? А я вам скажу. Когда Наполеон спросил, какая дорога ведет в Москву, он ответил: Любая. Как все дороги ведут в Рим, так и любая другая дорога ведет в Москву. Улавливаете мою мысль?

Камила впервые заинтересованно взглянула на собеседника.

— Вижу, что не улавливаете. Посол не сказал, что «любая дорога в России». Он сказал — «любая другая дорога». То есть, как раньше все дороги вели в Рим, так теперь все дороги ведут в Москву.
— А почему?
— А потому что все уже изменилось! И причем кардинальным образом, и это произошло в древней Руси еще задолго до Лафонтена, он не мог этого не знать, хотя… может, и правда не знал.
— Причем здесь Москва? — удивилась Камила.
— А притом. Что Москва — это теперь Рим, и теперь туда ведут все дороги. Туда нам всем теперь надо идти за отпущением грехов, понимаете? Слышали такое изречение — «Москва — третий Рим и четвертого не бывать»? Так вот это истинная правда!

Старичок почти выкрикнул эти слова и с удовлетворением откинулся на спинку кресла, победно вглядываясь в лицо Камилы, пытаясь разглядеть под темными очками и широкополой шляпой следы удивления и восхищения его догадкой. Но… его ждало полное разочарование. Он не увидел ничего, а когда Камила задала следующий вопрос, будто сдулся на глазах и из плотного, дышащего здоровьем пожилого человечка превратился в больного, сгорбленного печалями старика.

— Ну и что с того? — Камила недоуменно пожала плечами. — Не вижу никакой связи.
— Она не видит… — старичок, осунувшийся и как будто уменьшившийся в размерах растерянно оглянулся, ища поддержки у посетителей открытого кафе, но все были заняты своим делом. — Вы слышали, она не видит, она не понимает… — и снова обратился к Камиле: — Вы, правда, ничего так и не уловили? Не поняли, о чем я?
— Нет, — спокойно ответила та.

Старичок засуетился, махнул официанту, положил несколько купюр на стол и поспешно встал, собираясь уйти. Затем остановился, повернулся к Камиле, его губы обидчиво подрагивали.

— Вы знаете, мадмуазель, вы произвели на меня впечатление умной и образованной женщины. И очень жаль, что финал нашего знакомства оказался таким плачевным.

Расстроенный и опечаленный он покидал кафе, оставив тогда Камилу в полном недоумении. И лишь сейчас, на больничной койке, женщина, все вспомнив, сопоставила факты и не могла не поразиться провидческому дару своего недавнего знакомого.

...Ее здесь все принимают за русскую, которая приехала из Москвы. Видимо, за ту самую, которая бежала к ней через весь зал, крича «Бомба!»… И которую она уже где-то видела… когда уже и не вспомнить. Они и вправду очень похожи внешне, как две сестры, одна помладше, другая постарше. Это она заметила почти сразу, как только встретилась с ней глазами. Были похожи…
А потом Камила увидела того парня из Рима, молодого мужчину. Он что-то ел и смеялся. И тогда решение пришло само собой — она не хотела его убивать, она хотела его спасти, того единственного человека, который когда-то подарил ей надежду. Надежду на другую жизнь. Она бы решилась тогда, правда… изменить все раз и навсегда. Наверное. Если бы ей дали еще один шанс… Нет, она не будет его убивать. Даже если все взлетит на воздух ко всем чертям! И она вместе со всеми.
Та русская сделала за нее то, что собиралась сделать сама Камила, она хотела отшвырнуть как можно дальше от стола, где был мужчина, этот чертов передник с бомбой. Она этого не успела, судьба распорядилась так, что все было сделано за нее...
Теперь осталась одна Камила. С документами той русской. Которую разметало после взрыва на кусочки. Так, наверное, должна была умереть и она сама. Но осталась жива. Вопреки всему. Камила видела последствия взрыва, когда ее доставали из под груды тел… она еще была в сознании, хотя память услужливо продолжала стирать все подробности произошедшего. Оставались лишь какие-то фрагменты… Смерть, много смерти, дым и много крови. И обгоревшие оранжевые бутсы на белой подошве, заляпанные красным… Она себе тоже такие купит, когда выйдет отсюда. Обязательно. Зачем — она этого не понимала. Но ведь выйдет же, верно? И сразу купит.

Дверь палаты открылась. В сопровождении врача в палату вошел Джон с большим букетом белых роз. На его лице были еще видны следы порезов, ссадины, но все уже заживало. Он улыбнулся женщине. Глаза Камилы наполнились слезами.

— Ты жить… — тихо прошептала она по-русски. — Какое счастье…

Джон подошел ближе и положил букет прямо ей на грудь, Камила с удовольствием вдохнула пряный цветочный аромат.

— Аромат жизни, — подумала она и закрыла глаза.

— Все, для первого раза достаточно, — тихо сказал Джону врач.

Они тихо вышли из палаты. Камилла пальцами коснулась лепестков, свежих, упругих на ощупь.

— Я буду жить. Несмотря ни на что и вопреки всему…

Через два дня Камилу переводили в реабилитационное отделение. Она ехала в кресле, которое сзади толкал Джон, и молча наблюдала за тем, как перед ними распахивались и раздвигались стеклянные двери. Коротко остриженная под мальчика, с большой накладкой на затылке из ваты, марли и клейких лент, похудевшая, осунувшаяся, она сейчас была похожа на подростка. На больного, уставшего подростка с огромными глазами, в которых отражалась вечность.
Все эти дни она почти ни с кем не разговаривала. Она всматривалась в мир вокруг, новый, непривычный для нее и старалась ничем не нарушать его гармонии, ни словом, ни жестом.
Вот медсестра прошла по коридору, ведя за собой капельницу на колесиках, зашла в палату, закрыла осторожно за собой дверь. Из другой палаты вышла пожилая женщина, вытирая платком слезы, и села на стул неподалеку. Аккуратная такая, с седой хорошо уложенной головой, в теплой вязанной кофте. Они проехали мимо, Камила повернулась, посмотрела на женщину, та продолжала сидеть, горестно вздыхая, затем крепко сцепила пальцы рук и замерла в скорбном молчании. Из палаты вышел врач, склонился над женщиной, что-то тихо ей говоря, та покивала головой, поднялась, врач ей помог встать и, поддерживая под локоть, куда-то повел.
А они с Джоном ехали дальше. Из больницы по пандусу аккуратно скатились в больничный сад, мимо шли люди, пациенты, персонал, немного, не спеша. Здесь никто никуда не торопился, за воротами больницы жизнь замерла. Активная, нервная или веселая, ей здесь не было места.
Раздался детский смех, Камила оглянулась — на скамейке сидела девочка лет пяти с мамой в больничной одежде, папа стоял рядом. Они о чем-то говорили, шутили, девочка заливалась радостным смехом, мама улыбалась, видимо, шла на поправку, и оттого настроение в их семье было отличным. Девочка вдруг обхватила маму за шею и прижалась к ней, нежно целуя в щеку.

— Счастье, — думала Камила. — Вот оно, совсем рядом. Простое человеческое счастье. Все, оказывается, так просто. Можно просто жить и радоваться тому, что тебе дарит каждый новый день. И все. И больше ни о чем не печалиться и больше не о чем не переживать. Лишь бы жить… да. Только бы жить.

Она наблюдала за проплывавшими мимо скамеечками, на которых отдыхали пациенты, цветущими кустарниками, раскидистыми лиственницами и невысокими, кряжистыми соснами. Они ехали в соседний корпус из стекла и белого камня. Камила с удовольствием вдыхала свежий воздух, пропитанный ароматом цветов и хвои, наблюдала и думала. Думала и вспоминала, и снова думала...

Итак, все считают, что она мертва. Что погибшая русская и есть там самая смертница, которой удалось протащить на открытие «Клуба 60» взрывное устройство. Так ей рассказал Джон. На том приеме погибло много людей, резонанс от теракта в мире был огромный. Командир, наверное, доволен. Он тоже уверен, что она погибла. Значит, если для всех она умерла, сгорела заживо в этом страшном взрыве, то теперь все деньги, заработанные ее смертью, пойдут на лечение ее мамы? Так получается?
Так должно было быть. Таков уговор. А в их стране уговор дороже чести. Мама будет не только жива, она будет здорова. Только ее дочери, той, прежней, веселой ясноглазой Миляны больше с ней рядом не будет. Никогда. Ведь Камила не может вернуться? Из мира мертвых не возвращаются. Да и не Камила она теперь. А девушка Катя из России. И Джон в этом уверен. Они почти не разговаривают. Его лицо потеряно и печально. Ведь его Катя почти никак на него не реагирует и не хочет отвечать ни на один из его вопросов. Она молчит. Но Джон надеется, что это временно, что все пройдет, она поправится…

С тех пор, как Камила первый раз изменила свою судьбу, поменяв имя, она потом так часто меняла имена и внешность, что уже стала забывать, кем была прежде. То она элитная проститутка, то девушка-ботаник из хорошей семьи, то молодой, подающий надежды ученый, историк из Бельгии, то наследница миллионного состояния. Гречанка, испанка, француженка… Кем только ей не приходилось быть. Она привыкла и все роли, которые исполняла, ей удавались блестяще — люди, а мужчины особенно, ей верили, хотя каждое перевоплощение выполнялось ею равнодушно, почти автоматически. Наверное, в этом и был ее главный секрет — она была на удивление бесстрастна и прагматична, не обращая внимания на впечатление, которое производила на мужчин. Чем и привлекала к себе внимание, завораживала, заставляла оглядываться ей вслед. И теперь когда судьба предлагает ей это сделать снова, разве она откажется от этого подарка? Разве рискнет вернуться в ту жизнь, от которой уже не знала, как сбежать?
И получается, что теперь ее дорога лежит в Москву, ту, о которой с таким воодушевлением говорил старичок в летнем кафе, и которая теперь считается третьим Римом. Почему? Как? Ей еще предстояло это узнать и во всем разобраться. Но отступать уже некуда. Да, так распорядилась судьба. А разве у нее самой есть выбор? Разве она может вертеть судьбой по своей прихоти? Уходить — возвращаться, умирать — возрождаться? Разве есть иное решение? Разве она распоряжалась своей собственной жизнью? Никогда. В силу сложившихся обстоятельств ею распоряжались другие, а жизнь, оказывается, так ценна. Для нее самой. Ценнее всего на свете, особенно когда Джон смотрит на нее так… участливо и с любовью… Жизнь, которой она, оказывается, она так дорожит...

— Как ты себя чувствовать?

Перед въездом в корпус он склонился над ней и тихо задал вопрос на ломанном русском. Камила в ответ ему слабо улыбнулась, кивнула головой.

— Хорошо.

В палату для выздоравливающих они въехали втроем — Джон, Камила и медсестра, которая встретила их в холле. Проинструктировав Камилу по поводу предстоящих процедур и оставив на тумбочке у кровати расписание на неделю, медсестра ушла. Джон помог Камиле поудобнее лечь на кровать, приподняв ей голову и подложив под спину пару подушек.

— Спасибо, — произнесла женщина.

Джон сел рядом.

— Я не хотеть говорить раньше. Тебя ищет Москва, твой журнал.

Джон достал из кармана рубашки новенький смартфон, включил и показал ей несколько сообщений. Камила читала и удивлялась. В посланиях, написанных по-русски, было много пожеланий здоровья от неизвестных ей людей, восклицательных знаков, смайлов с сердечками, поцелуями и букетами цветов. Брови Камилы удивленно поползли наверх.

— Это все мне? Я журналист?
— Ты не помнить?

Камила отрицательно покачала головой. Джон участливо посмотрел на женщину.

— Понятно… Потом вспомнить. Обязательно. Они тебя ждать. Очень-очень.
— Я поняла.
— Билет покупать, когда здоровый будешь. Я помогать.
— Хорошо.
— И ты ехать в Москву.
— Хорошо… — Повторила Камила и протянула Джону телефон, он отрицательно покачал головой.
— Это тебе. Я копировать что мог. Твой разбит. — Джон потыкал пальцем в экран и повторил. — Все, что мог, здесь. Симка, контакты, все сохранить. Я учить русский все дни. Хорошо говорить?
— Да, — Камила улыбнулась.
— А ты отдыхать хорошо. Понятно? Я завтра приходить.

Джон встал, хотел наклониться и поцеловать Камилу, но что-то его остановило. Взгляд огромных бездонных глаз, устремленных на него, не выражал почти ничего, Джону даже на мгновение показалось, что он заглядывает в какую-то бездонную черную дыру, из которой не так-то просто выбраться.
Поэтому он просто улыбнулся женщине на прощанье и вышел из палаты. Камила посмотрела ему вслед, крепко сжала в руке телефон.

— Значит, Москва… Ну почему, все-таки, Москва, черт возьми??!

...Тихо скрипнула входная дверь. Мадам де Монтель, сидящая перед телевизором, звук которого был выключен, светился только экран, на котором мелькали черно белые картинки какого-старого довоенного фильма, оглянулась. После того чудовищного теракта она чудом осталась жива. А Ренард погиб, точнее — умер в больнице несколько дней назад от полученных ран. Он был ближе нее к той смертнице, которой удалось пронести на фуршет бомбу. Кто мог знать, что так все случится?…
С тех пор ей все время что-то чудилось. Какие-то тени по ночам передвигались по стенам и потолку ее спальни, стоило ей только приоткрыть глаза, слышались все время какие-то звуки, шорох, откуда-то доносились обрывки мелодий...
Вот и сейчас. Явно открылась входная дверь, скрип петлей она знает наизусть, давно надо было их смазать, но ей как-то было не до этого.
Мадам де Монтель с трудом встала с дивана, вышла в прихожую и включила свет. Перед ней у раскрытой входной двери стояла Кристина. Живая. Не призрак. Стояла и щурилась от света ярких электрических ламп.

— Кристи… — выдохнула женщина и стала медленно оседать на пол.

Девушке удалось ее подхватить и усадить на банкетку у вешалки, над которой висел на стене телефон. Та с трудом хватала ртом воздух, задыхаясь и указывая пальцем на аппарат.

— Позвони… — хрипела она. — Врача… врача вызови…

Девушка заметалась по прихожей в поисках телефонного справочника, наконец, нашла его и стала быстро листать…

— Не то, не то… — шептала она. — Вот!

Схватила трубку, набрала номер.

— Але! Але! — быстро заговорила по-французски. — Авеню Сант… Донте… Нет, Донат, 31. Сердце, срочно врача! Да! — Взглянула на женщину, та отрицательно мотала головой и что-то пытала прохрипеть. — Нет, Сант Донат 35?…

Мадам де Монтель все так же мотала головой, но уже с трудом, затем голова женщины упала на грудь и она стала задыхаться.

— Нет! Донат, 37! Стоп! Подождите… Нет, не надо!!!…

Поняв, что она забыла свой адрес, девушка бросила трубку на рычаг, метнулась к матери, присела перед ней на корточки.

— Таблетки где, мама? Где твои таблетки?
— В ванной… в сером фла... — хрипела она, задыхаясь.
— Поняла!

Девушка помчалась по прихожей в сторону ванной, распахнула дверь, открыла зеркальный шкафчик над раковиной, где стояли разные флаконы и пузыречки.

— Где же, где… Вот оно!

Схватив победно серую баночку, вбежала обратно в прихожую, на ходу открывая, протянула женщине, та трясущимися руками достала сразу две таблетки, одна из них выпала из рук, покатилась по коврику к лестнице, ведущей на второй этаж. Женщина беспомощно протянула за ней руку...

— Потом, потом, мама… Доставай еще…

Не выдержала, сама высыпала таблетки себе на ладонь, протянула матери. Та взяла еще одну и стала запихивать себе в рот, который почему-то пересох и совсем не хотел открываться.

— Поняла.. воды.. Сейчас принесу.

Девушка метнулась на кухню, привычным движением руки распахнула нужный ей шкафчик, достала стакан, налила из крана с фильтрованной водой полстакана и вернулась к женщине.

— Мама, пей…

Мадам де Монтель пила воду, стуча зубами о стекло, глотала таблетки и не могла отвести глаз от дочери. Почувствовав себя лучше, снова повторила:

— Кристи… Как же так…
— Мама, что? Что такое?
— Мы же тебя похоронили…
— Да?…

А потом они пили чай, сидя в столовой за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, друг напротив друга. Мадам де Монтель не могла налюбоваться на свою дочку, на свою ожившую Кристину, вернувшуюся к ней с того света.

— Я так и думала… Я не верила до конца, что тебя нет… Этот гроб, этот свинцовый ящик, где мне сказали, ты лежишь, не мог быть местом твоего последнего упокоения. Тебя отпевали — я не верила, тебя хоронили, я тоже не верила…

Мадам де Монтель заплакала. Кристина положила ладонь на ее руку.

— Мама, мамочка… Дорогая, я же здесь… Все это как кошмарный сон… Я сама ничего помню и не понимаю… Как будто очнулась, пришла в себя на нашей улице. Стою, смотрю — а в нашем доме окошки светятся. А я не понимаю, откуда пришла и что делала до этого.
— Надо сообщить метру Пиньону, что ты не приедешь, — мадам Монтель вытерла сухим кулачком слезы, стараясь взять себя в руки и настроиться на деловой лад — Бизнес Ренарда требует скорейшего переоформления наследства и твоего включения в процесс руководства компанией.

На этих словах девушка слегка нахмурилась, мать это заметила и поспешила добавить:

— Я ничего в этом не понимаю, а у него контракты и поставки за океан и что-то еще, много чего... Нужны здравый взгляд и крепкая рука. Это можешь только ты, больше некому. — Мадам де Монтель задумалась. — Только вот что сказать соседям и знакомым — даже не представляю.
— А никому пока ничего не надо говорить. Пиньону я позвоню сама, позже, когда пойму, что со мной произошло, что все-таки случилось, я же должна найти какое-то разумное объяснение всему этому. А с остальным мы что-нибудь придумаем, мы справимся, я тебе обещаю. Главное, что мы вместе. Я же тебе говорила, я всегда буду с тобой…

... — Эй , Джон!

Экраны нескольких мониторов мигали разноцветными огнями, стеллаж, заставленный ими, был огромный. Джон оглянулся. Сидевший перед экранами сотрудник французского отделения Интерпола распечатывал что-то на принтере.

— Что такое?
— Смотри, я тебе скинул. — Он вытащил из принтера лист бумаги и, крутанувшись на стуле, протянул лист Джону. — Что-то не ладно с твоей русской.

Джон взял листок, пробежался глазами по тексту и нахмурился.

— Ничего не понимаю.
— Данные пришли еще неделю назад. Но поскольку дело о теракте закрыто, никто особо на эти совпадения внимания не обратил. А я вот решил все собрать в одну папку, проанализировал информацию и заметил. Сам удивился.
— Но этого не может быть. У идентификации какой процент на ошибку?
— Никакого. Данных по смертнице у нас в базе нет. А вот в России они есть.

Сотрудник нажал на несколько кнопок клавиатуры, на экране, который к ним был ближе всего, появилась фотография Кати.

— Это фотография с загранпаспорта Екатерины Кудряшовой. Из Москвы. Фотокорреспондент, официальная аккредитация на Миланскую Неделю моды два месяца назад.

Джон еще раз сверил данные на бумаге с информацией на экране монитора.

— Она и есть подрывник?
— Да. Она погибла 3 апреля во Франции. И она же пересекла границу с Россией 28 июня.
— Этого не может быть. А данные по той Кудряшовой, которая пересекла границу, а до этого лечилась в Пинс-де-ла Мер совпадают?
— Откуда? Никто ее не проверял. Биография у русской чистая, она числилась в списках пострадавших и все это время была вне поля нашего зрения.
— Была… — Джон нахмурился. — А теперь нет. Собери все данные по ней из клиники.
— Сделаю. Но мне кажется…
— Что?
— Тебе надо ехать в Россию...

...Москва встретила Камилу шумным многоголосьем огромного аэропорта и проливным дождем. В тот июнь небо над столицей надолго затянуло тучами, какой-то антициклон, дожди шли постоянно, заливая улицы, дома и проспекты, но откуда Камиле это было знать, она никогда не была в России и даже не представляла, что лето может быть таким безрадостным.
Еще из покрытого каплями иллюминатора глядя на посадочную полосу и приближающиеся к ним из мокрого тумана серые здания, Камила для себя окончательно решила, что игра в потерю памяти для нее — лучший вариант, что травма головы как нельзя кстати, она оправдает все, объяснит окружающим причину, по которой женщина что-то не знает, не узнаЕт или не помнит. И ей не надо будет ничего придумывать. И если раньше Камилу мучили сомнения и потому она все последние недели перед выпиской проводила исключительно в смартфоне, пытаясь из интернета узнать о России, ее новом доме, о третьем Риме, о работе, журнале, восстанавливала знания чужого для нее языка, то в момент, когда шасси коснулись земли и самолет покатился по полосе, поняла, что этого явно недостаточно. И тогда решила окончательно — нет, она больше не хочет врать и изворачиваться. Не хочет и не будет. Она просто ничего не помнит. И это абсолютная правда. И эта правда одновременно станет ее главным секретом, одним из многих, которые она хранила в своей памяти.

Ее встречают. Какой-то парень из редакции. Правда, Камила не представляет, как он выглядит. Знает только имя — Федя. Как бы только не растеряться в толпе и не пропустить этого Федю?
Камила катит старенькую дорожную сумку на колесиках по направлению к выходу из зала прилета, в другой руке у нее кофр с фотоаппаратом, на голове бейсболка, скрывающая уродливый шрам на затылке. Все вещи сотрудники консульства привезли ей в больницу из миланского отеля, она с удивлением перебирала Катины майки, футболки, какие-то нелепые широкие штаны, удивлялась, что у той нет никакой косметики, даже обуви нет, поэтому перед вылетом попросила Джона купить ей кеды. Оранжевые. На белой толстой подошве. Он почему-то сразу все понял. И вопросов не задавал, только спросил размер. Теперь она в них идет, с удовольствием поглядывая сверху на дерзкую дерюжную поверхность и яркие белые шнурки. Они ей нравятся, Камила даже не может себе объяснить почему. Она никогда не носила кеды. Она вообще не любит спортивную одежду, но когда перед вылетом залезла в широкие Катины штаны, надела футболку и встала перед зеркалом — показалась себе симпатичной. И даже почувствовала себя в одежде русской уютно, будто та, как сестра, тканью, как кожей, на мгновение прижалась к ней и сказала:

— Ничего не бойся, я с тобой. Все будет хорошо.

— Я — Катя. Катя Кудряшова, — твердила про себя Камила, выходя к встречающим. — Я русская, из Москвы. Это все, что я сейчас должна знать. Остальное я не помню.
— Катька!!!

Высокий нескладный парень махал ей рукой из толпы и подпрыгивал от нетерпения.

— Катя! Кудряшова!!! Я здесь!!!
— Ну вот началось… — подумала Камила, остановилась и помахала ему в ответ.

А тот уже продирался сквозь толпу встречающих, радостная улыбка, казалось, растягивала его лицо от уха до уха, смешная сережка в виде запятой на правом ухе, взъерошенные волосы. Подбежал, обхватил так крепко, что от его напористости Камила покачнулась, едва удержавшись на ногах. Тот тут же это заметил, осторожно ослабил хватку, приобнял, заглянул в глаза.

— Катька, ты как? Жива?...

И снова обнял, на этот раз очень бережно, прижал женщину к себе и замер, будто заключил ее в крепкий безопасный каркас из своих рук. У Камилы неожиданно из глаз покатились слезы. От этой нежности и неожиданной поддержки, от теплоты большого крепкого мужского тела, от запаха незнакомого ей человека, который посмел так бесцеремонно вторгнуться в ее личное пространство, а она впервые в жизни не имела права этому воспротивиться.

— Может, русские всегда так здороваются? — подумалось ей вначале.

Но после того как Федя ее подхватил, когда та собралась падать, когда заметил, как слаба она еще, беспомощна и беззащитна, — расплакалась и долго не могла остановиться, промочив насквозь плечо и рукав Фединой куртки. Так они и стояли молча, долго, пока вокруг не отшумели радостные возгласы прилетевших и встречающих и пока все они не растворились в гулком пространстве московского аэропорта. Федя все это время прижимал к себе вздрагивающее от рыданий тело женщины, а когда та стала успокаиваться, пощупал ее ребра и прошептал ей в ухо:

— Какая ж ты худая стала, Катька… кожа да кости.
— Это плохо? — всхлипывая, тихо спросила Камила.

Федя с сочувствием посмотрел на ее распухший от слез нос, покрасневшие глаза, затем снял с ее головы бейсболку и ласково провел рукой по коротко остриженной голове Камилы, осторожно коснулся большого шрама на затылке.

— Нет, я люблю худеньких. Ты же знаешь.
— Знаю, — кивнула головой Камила.
— А еще я люблю тебя.
— Правда?
— Правда. Очень люблю, — и заметив недоверчивый взгляд женщины, усмехнулся. — Ну, как брат сестру. Ты же понимаешь…
— Сестру? — облегченно выдохнула Камила.
— Ну да. Мы ж с тобой теперь как брат с сестрой, друзья, коллеги… Это раньше — ого-го, зажигали! — И заметив вопросительный взгляд женщины, поспешно добавил. — Но это все уже в далеком прошлом. Честно! Теперь мы почти родня. Ну что, сестра? Поехали домой?

...Глядя из окна такси на мокрые от дождя дома, улицы, проспекты, людей с зонтиками, машины, автобусы, Камила училась понимать и принимать этот новый для себя мир. Она ехала домой. Оказывается, у нее в Москве был свой дом, своя квартира, а как иначе? Ведь Катя прежде где-то жила, значит, и ей тоже надо было где-то жить.
Интересно, как все повернется дальше?
Нет, лучше не загадывать, пусть все идет своим чередом. А пока то, что она видела из окна, ей нравилось. Нравился город с широкими мокрыми проспектами, огромный, с красивыми зданиями и просторными площадями, нравился дождь. А еще ей нравился Федя. Оказывается, у нее в России есть брат. Пусть, может, и не брат, а почти как брат. Который ее любит. Как любил Камил свою веселую задорную сестренку Миляну. И о котором она давно не вспоминала, запретив себе. Слишком больно, слишком непоправимо, чтобы вновь и вновь это переживать.

— Не думать о прошлой жизни, — повторяла себе Камила, разглядывая улицы за окном. — Запретить себе раз и навсегда вспоминать о прошлом. Его нет, есть только я и этот город, в котором теперь мне предстоит жить, с таким красивым и загадочным названием Москва…

Федя сидел на переднем сиденье и подсказывал водителю, пожилому узбеку, куда ехать, где свернуть, чтобы избежать пробок, как сократить путь, на что водитель мудро кивал головой, не споря, и делал все, что говорил ему Федя, хотя, вероятнее, сам бы выбрал другой маршрут, по навигатору, так привычнее и безопаснее.
У Кати зазвонил телефон, на экране высветился значок видеозвонка мессенджера.

— Джон, — удивленно выдохнула она.

Федя тут же отреагировал, резко повернувшись.

— Что за чел? Почему не знаю?
— Да так, просто знакомый… — улыбнулась Камила и ответила на звонок.

На экране появилось лицо Джона, он вглядывался в изображение девушки.

— Катя? Привет! Как дела? How are you?
— Well, Джон. Все хорошо. Я долетела.
— Ты где? Ехать куда-то?
— Домой. У нас дождь. — Камила перевела экран телефона на окно, показав Джону дождь за стеклом, и снова повернула телефон к себе.
— А я сейчас в Париж, — улыбнулся ей Джон и, крутанувшись с телефоном, показал Елисейские поля за своей спиной. — Катя! Я хотеть сказать! Я скоро ехать в Россию.
— Да? Когда?
— Скоро! Две недели, two! — Джон показал два пальца руки, как это делала Катя. —  Здорово, да?
— Да, — обрадовалась Камила, никак не отреагировав на этот жест. — Я очень рада! Я буду ждать тебя!
— И я. Целую. — Джон грустно улыбнулся. — Буду звонить. Пока.
— Пока... — прикоснулась губами к экрану Камила.

Экран погас. Федя все это время внимательно наблюдал за женщиной.

— Я не понял. Что значит — целую? Мне пора ревновать?
— Ревность — плохое чувство, Федя.
— Я ж шучу!
— Ты сказал я твоя сестра. И я хочу любить тебя как сестра.
— Да ладно! Ты что, шуток не понимаешь?..

На этих словах вдруг Федя осекся, как-то странно на нее посмотрел, потом добавил:

— Прости. Может, правда, не понимаешь...
— Ничего, все пройдет.

Федя еще раз на нее внимательно посмотрел и отвернулся, и не поворачивался больше к ней до тех пор, пока они не приехали.

...Когда они вошли в квартиру, Камила, конечно, ничего не узнавала. Но даже не делала вид, что пытается это делать. Не снимая куртки прошлась по коридору, заглянула на кухню, затем в комнату, вернулась в прихожую, где у дверей застыл с вещами Федя.

— Ну что?
— Как-то все это… странно.
— В смысле?
— Как будто я первый раз здесь…

Федя оглядел Камилу.

— Классные боты. Новые?
— Ну да. Те от взрыва пострадали.
— Понятно. А ты помнишь, как там все это… произошло?
— Нет. Почти ничего не помню. И теракт, и вообще… Все чужое почему-то. И там, и здесь…
— Тогда пойдем, я тебе покажу.

Федя пальцами ног стянул с пяток кроссовки и в носиках прошлепал по коридору в комнату, по дороге рассказывая Камиле:

— Вот это твой диван, любимый причем! Он раздвигается, ты здесь спишь. А вот это, — он повернулся к столу у окна, где стоял большой монитор, — это твое рабочее место. Ты здесь любишь работать, читаешь, фотошопишь, пишешь…
— Что пишу?
— Ну, заметки всякие к фоторепортажам, мысли… Я не знаю. Откроешь комп — посмотришь, вспомнишь. А вот это…

Федя шел на кухню, Камила послушно следовала за ним.

— Это твоя кофеварка. Ты по утрам любишь пить черный, без сахара. С лимоном. И ходишь босиком, тоже по утрам.
— А тапки?
— Они вон там, в прихожей. Их ты надеваешь после душа, а с утра — только босиком.
— Почему?
— Ты что, правда, не помнишь?
— Правда.
— Так не бывает...

Федя повернулся к женщине.

— Ты очень изменилась. А еще очень странно стала говорить.
— Как странно?
— Ну, голос у тебя такой… глухой, монотонный. И фразы будто придумываешь на ходу.
— Мне трудно. Я долго молчала.
— Это я понимаю. Но акцент, у тебя появился акцент… Еле заметный, правда. Это все последствия травмы?
— Да, врачи так сказали. Это будет долго. А акцент… Я французский учила, чтобы не спятить. Может, поэтому? И немного итальянский. Хочешь, скажу что-нибудь?
— Давай. Срази наповал.
— Ne jugez pas et ne serez pas jug;s… Это по-французски. А по-итальянски — Non giudicate e non sarete giudicati.
— Здорово. А что это значит?
— Не судите и не судимы будете.
— А вот это ни разу не про тебя. На религию потянуло, что ли? Я не понял...
— Tutte к vie conducano a Roma.
— А это к чему?
— Все пути ведут в Рим.
— Ну… — Федя замялся, почесал себе затылок. — Вообще-то, это общеизвестный факт....
— А почему третий Рим теперь Москва?
— Ну… — Федя опять замялся. — я не понимаю, к чему ты ведешь? Это ж Грозный сказал, ну когда царем становился. Мол, Москва — третий Рим, четвертому не бывать и все такое.
— Ты ошибся. Это не царь Грозный сказал.
— А кто?
— Ладно, не важно, — улыбнулась Камила.
— А с остальным у тебя как?
— Ты о чем?
— Ну, сны всякие.. миры параллельные… Снятся? Женщина там, в Италии, на машине… То ли разбивается, то ли нет…
— Глупости. Я сплю очень хорошо. Ничего во сне не вижу.
— Понятно…

Федя был явно сбит с толку ее ответами. Камиле это даже понравилось. Он потянулась к нему и нежно поцеловала того в нос, от чего парень опешил еще больше.

— И сейчас я тоже хочу спать. Я очень устала.
— Да, да, конечно! — Федя стал спешно надевать кроссовки. — Я пойду, но и ты на работу не рвись! Две недели домашний режим, сказал Палыч, врача на дом вызови, больничный оформи, как полагается, и не бунтуй, договорились?

Камила кивнула.

— Еще Палыч просил передать: если будет рваться на работу — не пускай. Вот здесь на коврике под дверью лягу бульдогом и буду гавкать. Поняла?
— Да, — Камила снова кивнула и добавила по-английски: — Why do we need a temple if there is no road to it?
— Ты это чего опять?… давай, прекращай! — Федя совсем растерялся. — Я ж ничего не понимаю. А, может, у тебя вдруг лингвистические способности открылись? Ну, после удара головой?
— Нет. Это просто цитата. Я спросила тебя по-английски — зачем нужен храм, если к нему нет дороги?
— А такое разве бывает? Обычно говорят — зачем нужна дорога, если она не ведет к храму. Но, по-моему, это все ерунда, риторика. Или это тоже из библии?
— Не знаю. Где-то слышала. Думала, ты поможешь.
— Я — нет. В теологии не силен. А тебе нужен отдых. Вот сейчас я это реально понимаю. Отдыхай хорошенько, запомнила? Две недели. Лежи, читай, смотри фильмы. Если чего надо — набери, — Федя показал пальцами телефон у уха. — Примчусь, помогу, лады?
— Лады.
— Ну все, я погнал.

Федя захлопнул за собой входную дверь, было слышно, как он быстро сбегает вниз по лестнице, игнорируя лифт.
Камила усмехнулась. Она не жалела о том, что озадачила своего нового брата. Пусть лучше так, сразу, чем растягивать это сомнительное удовольствие на несколько месяцев. Да, его Катя изменилась, да, его Катя почти ничего не помнит из своей прошлой жизни, но ведь это логично, верно? Зачем же на ерунду время тратить. А Камиле не хотелось его терять. У нее много дел, ей нужно во многом разобраться, многое узнать, чтобы понять, как жить дальше. И пусть лучше Федя думает, что она слегка двинулась головой, чем потом ему или кому-то еще много раз все это объяснять.
А он такой простодушный, этот Федя… Брат, да. Почти брат. Как же ей повезло. А еще у нее есть Джон. Который скоро приедет. И свой дом. Пусть пока вот такой, неказистый, маленький… Но это пока. Главное, что, наконец, свой. Камила знает, как из ничего делать деньги. Большие деньги. Она устроит свою жизнь. Катя, видимо, этого не умела. А у Камилы все получится. Обязательно получится.
Она сняла оранжевые кеды, аккуратно поставила их на коврик у дверей и еще раз прогулялась по скромной однокомнатной хрущевке. Ей нравилась этот новый ее мир, она чувствовала себя в нем своей, здесь она спрячется от всех на какое-то время, придет в себя, осмотрится, освоится, а потом со всем разберется. И с дорогой, с храмом, и со всем остальным.

— Думай, Камила, думай…

Вечерние огни разукрасили мокрый глянец асфальта разноцветными пятнами, город засыпал, горели лишь несколько окошек в приземистой серой пятиэтажке, где на последнем этаже уютно свернувшись калачиком на старом диване спала под теплым одеялом Камила. Свет фонарей почти не проникал в темную комнату, окна которой были не зашторены, лишь легкие занавески слегка колыхались, раздуваемые влажным ветром из раскрытой форточки. Сон Камилы был крепкий и почти без сновидений. И она даже предположить не могла, что все это время на ее темные окна смотрит человек, стоящий на улице под одним из фонарей.
Стоит он так достаточно долго, вглядываясь в темные оконные проемы. Моросит мелкий нудный дождик, но мужчина без зонта, он ему не нужен. Как не нужные прочие удобства жизни. Он наблюдает за спящей женщиной. Ему интересно что она думает, как поступит завтра. И не важно, что он ее не видит в привычном понимании этого слова. Он рядом и в то же самое время нигде.

— Думай, Камила. Ты оказалась в нужном месте  и очень вовремя. Для тебя. Еще ничего не закончилось. Все продолжается, все не случайно и  так будет всегда. Ищи свою дорогу к храму. Именно об этом я с тобой хотел поговорить. Но не сейчас. Всему свое время. Только не ошибись с выбором...
Эпилог
...К этому храму нет дороги. От слова совсем. Потому что у каждого он свой. Храм души. Как может кто-то протоптать к нему тропинку, проложить дорогу, если даже ты сам не знаешь, где он находится? А он есть. У тебя, у него, у каждого человека. Найти свой путь, который выведет тебя к твоему Храму души — главная задача жизни. Любой.
Мы ошибаемся, когда думаем, что храмы везде. Их, правда, много. Разных, больших и не очень, красивых и потрепанных столетиями. И мы ходим в них, и ищем в них. Кого, Бога? Да нет. Ищем себя в Боге, в вере, в традициях и обрядах. И очень часто не находим. Потому что, в отличие от мира природы, божественный мир, суть любого человеческого существования находится не снаружи, а внутри нас. Зачем нужен храм, если к нему нет дороги? Зачем нужна религия, если нет веры? Веры в невозможное, веры в чудо? А вера это и есть чудо. Самое главное из чудес, которых много, на каждом шагу, стоит только внимательно посмотреть...
Верить или не верить — выбор каждого человека. Середины нет. Присутствие нереального в нашей жизни так же естественно, как восход солнца. Но это знает лишь тот, кто верит. Верит в несбыточное. Так  выстраивается дорога, которая ведет в Храм души. В котором есть ответы на все вопросы. Стоит только захотеть...

Утренний рассвет проникал в спальню, хотя шторы были плотно задернуты. Кристина с удовольствием потянулась и открыла глаза. Туалетный столик и комод из белого дерева, обои в мелких розочках, на кресле в викторианском стиле небрежно брошена ее одежда. Все в ее комнате было по прежнему, ничего не изменилось. Только вот чувство, что изменилась она сама, Кристину не покидает уже много дней.
Накануне она вернулась из Парижа. Она глава крупной парфюмерной корпорации, наследство дяди Ренарда было огромным, но разобраться в тонкостях бизнеса и парфюмерного производства для нее не составило никакого труда. Она сама удивлялась тому, как легко у нее все складывалось. Постепенно налаживалась и остальная жизнь, Пиньон слал ей нежные послания на серой, надушенной фиалками бумаге и приглашал отдохнуть в Италии. Уладить все остальные формальности тоже оказалось достаточно просто — деньги решают все, хотя знакомые и друзья до сих пор  удивляются — надо же как случилось?… Это же чудо! Ее, лежавшую долгое время без сознания в маленькой больнице под Римом, похоронили. А на самом деле произошла путаница в документах, вместо нее в свинцовом гробу привезли останки совершенного другого человека. Кто он, откуда, мужчина или женщина — в этих нюансах, опять же, благодаря деньгам и связям дяди Ренарда, никто не хотел разбираться, ведь факт был на лицо — Кристину знали все, достаточно было на нее взглянуть, чтобы убедиться — да, произошла ошибка. И благодаря Святой деве Марии, которой все время молилась мадам де Монтель в морском храме на побережье, все разрешилось благополучно.

— Ave, Maria! Радуйся, мать Иисуса!Tu es b;nie parmi les femmes! Благословенна ты среди женщин, ты одна знаешь пути спасения и ведешь нас по ним… и в час радости, и в час скорби, и сейчас, и в час нашей смерти. Priez pour nous, p;cheurs. Молись за нас, грешников. Amen…

Кристина улыбнулась. Она одна знала секрет. С тех пор, как она вернулась из ниоткуда, из небытия, а целый кусок ее жизнь провалился, как сквозь землю и бесследно исчез бесследно - ей снятся странные сны, город, в котором она никогда не бывала, люди, которых она никогда не видела, и девушка, удивительно похожая на нее. Иногда они разговаривают. Точнее, говорит девушка, проговаривая мысли вслух, словно отвечает на не заданные Кристиной вопросы. И Кристина ее понимает. И слушает, и доверяет. Потому что им хорошо вдвоем, будто две родственные души нашли друг друга. Ей кажется, что и в реальности ее жизнь раздвоилась, разделилась на две половинки, одна часть — здесь, в реальной жизни, другая — там, в сне, среди дождя или мокрого снега. И каждый раз с наступлением ночи она с нетерпением ждет встречи с самой собой.

...Она идет по мокрому снегу в ярко-оранжевых кедах на толстой белой подошве и ловит ртом падающие на лицо снежинки. Ей хорошо и спокойно. Мимо спешат люди, одетые непривычно, в темную одежду, укутанные до бровей, машины разбрызгивают колесами талую зимнюю слякоть. Она совсем не боится мороза, идет без шапки, волосы стянуты на затылке тугим узлом, на шее толстый грубой вязки серый шарф, теплая куртка, а в голове крутится незнакомая ей песня со словами на незнакомом ей языке, но смысл которой она прекрасно понимает. Мужской голос под  аккомпанемент акустической гитары негромко поет про то, что не надо бояться жить, жизнь такая, какая есть. Бывает лучше, бывает хуже. Но в ней много солнечных дней, а тучи уйдут, когда мы снова научимся быть детьми, поверим в чудо, радуясь, как в детстве, солнечным зайчикам на стенах домов и игрой света и тени в полумраке старинной гостиной, где под большим теплым оранжевым абажуром накрыт стол, розовеет огромный букет пионов в хрустальной вазе и дымится только что вынутый из духовки пирог. И чудо обязательно произойдет, тепло от костра наших сердец раздует пожар любви… И все еще будет, и будет прекрасно. Надо только в это верить, верить и знать, что будет именно так, а не как иначе...

И от этих слов на душе Кристины становится еще радостнее. Она ее принимает, эту незнакомую для нее жизнь, как свою, ей все в ней понятно и легко, она радуется тоскливому серому небу, странному городу, незнакомым домам и улицам, по которым идет несмотря на непогоду, не спеша и разглядывает лица людей. Потому что это тоже ее жизнь, другая, но которую она тоже любит и которую давно потеряла. Давно. Может, в какой-то другой жизни. Потеряла чувство дома. А теперь нашла. И от этого на душе светло.
Да, всему свое время. Она дома. Она, наконец, вернулась. Вернулась к себе.

                К О Н Е Ц

2015–2021 гг
Москва-Санкт-Петербург

На фото - актриса Екатерина Тарасова