Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава XIV

   Она сознавала свою вялую, безвольную зависимость от Мэгги. Сначала ее погибающее «я» отстаивало себя, прикрываясь еще большей сдержанностью и высокомерием. Это защищало ее от внутреннего осуждения. Она все еще испытывала удовлетворение от своей исключительности, своей решимости не заводить знакомств с новыми людьми.

   – Мне кажется, – сказала Лиззи, – ты могла бы наведаться к  Брейлсфордам.

   – Зачем мне это? Думаю, у меня нет ничего общего с такими людьми.

   – Ну, учитывая, что мистер Брейлсфорд печатается в «Очевидце»…

   Хэрриет навестила их. Она облачилась в серый шелк и мягкую белую мохеровую шаль, надела большую черную шляпу с завязками под подбородком и отправилась с визитом. Это было в субботу. Дом Брейлсфордов был полон гостей, оживленно беседующих мужчин и женщин. Дороти там не было – Дороти была замужем. Мими там не было – Мими был мертв.

   Хэрриет, подслеповато щурясь, пробиралась между стульями, прямая и чопорная в своей белой шали. Она извинилась за то, что ждала семь лет, прежде чем придти… «Никуда не хожу… После смерти отца стала настоящей затворницей. Это был Хилтон Фрин».

   – Да? – в приветливом взгляде миссис Брейлсфорд сквозил вопрос.

   – Но поскольку мы такие близкие соседи, я почувствовала, что должна нарушить свое правило.

   Миссис Брейлсфорд улыбнулась с рассеянной любезностью; но так, словно сочла чувства мисс Фрин и ее поступок совсем не обязательными. Через семь-то лет. И вскоре Хэрриет оказалась в одиночестве.

   Она попыталась завязать разговор с мистером Брейлсфордом, когда тот принес ей чай с бутербродом. «Мой отец», – сказала она, – «много лет был связан с «Очевидцем». Это был Хилтон Фрин».

   – В самом деле? Боюсь, я… не припоминаю.

   Никакого отклика она не почувствовала в нем, в его худом, ироничном лице, в его глазах, искаженных стеклами очков, доброжелательных, озадаченно глядящих на нее. Она была никем в этой комнате, полной тонких интеллектуалов; никем; всего лишь маленькой, никому не нужной старушкой, которая пришла без приглашения.

   После ее второго посещения ответного визита не последовало. Она слышала, что Брейлсфорды – люди особые; они не общаются ни с кем за пределами своего круга. Хэрриет так объяснила свою позицию: «Нет. Я не стала продолжать. У нас нет ничего общего».

   Она была старой, старой. У нее не было ничего общего с юностью, ничего общего со средним возрастом, с интеллектуальными, особыми людьми, связанными с «Очевидцем». Она говорила: «Очевидец» уже не тот, каким был во времена моего отца».

   Хэрриет Фрин была уже не та, что прежде. Она ощущала наползающую тревогу, яды и ограничения, связанные с  распадом. Как будто она распрощалась со своим легким, гибким телом и сменила его на чужое – костлявое, тяжелое, жесткое, неподвластное ее воле. Ее мозг казался ей набрякшим и хрупким, на лице появилось выражение усталости, а складки вокруг рта выдавали немощь. Зеркало показывало ей обвислую желтую кожу, борозды старческих морщин.

   Склоняясь над еженедельными счетами, она роняла  голову, поверженная дремотой и головокружением. Она отказалась даже от видимости ведения домашнего хозяйства и стала полностью зависеть от Мэгги. Она была счастлива, уступив ответственность, отрешившись от своего взрослого «я», которое поддерживала с таким трудом; цепляясь за Мэгги, подчиняясь Мэгги, как она цеплялась за мать и подчинялась ей.

   Ее привязанность сосредоточилась на двух объектах: доме и Мэгги, Мэгги и доме. Дом стал частью ее самой, продолжением ее тела, защитной оболочкой. Вдали от него ей становилось не по себе. Мысль о нем страстно влекла ее: низкая коричневая стена с решеткой, выложенная плитками дорожка от маленьких зеленых ворот до входной двери. Квадратный коричневый фасад; два продолговатых  окна с белыми рамами, темно-зеленое решетчатое крыльцо между ними; три окна наверху. И подстриженный куст бирючины у решетки, и майское дерево у ворот.

   Поездки к подругам больше не доставляли ей удовольствия. Она выходила из дома с раздраженной покорностью и, посидев полчаса с Лиззи, Сарой или Конни, начинала ерзать, чувствуя себя несчастной, пока не возвращалась  обратно; к дому и Мэгги.

   Было приятно, когда Лиззи приходила к ней; она все так же любила Лиззи больше всех. Они сидели вдвоем по обе стороны камина и разговаривали. Голос  Хэрриет слабо пробивался сквозь тонкие губы, ясный, но жалобный, Лиззи заканчивала щелчком сомкнутых челюстей.

   – Помнишь те маленькие круглые шляпки, которые мы когда-то носили?  У тебя была точно такая же, как у меня. Конни такую не надела бы.

   – Мы были молодыми дикарками, – сказала Лиззи. – Я была безумнее тебя… Маленькое дерзкое создание.
 
   – И посмотри на нас теперь – мы и мухи не обидим… Что ж, спасибо и за то, что не растолстели, как Конни Пеннифатер.

   – Или бедняжка Сара. Эта ее сутулость.

   Они подтянулись. Их прямые, щуплые плечи служили упреком полноте Конни и сгорбленной спине Сары, по которой лиф платья тянулся от выпирающих косточек корсета.

   Хэрриет радовалась, когда Лиззи уходила и оставляла ее с Мегги и домом. Она всегда надеялась, что та не останется на чай, чтобы Мэгги не пришлось мыть лишнюю чашку и тарелку.


   Шли годы: шестьдесят третий, шестьдесят четвертый, шестьдесят пятый; их монотонность смягчалась долгими периодами оцепенения и невероятной быстротой времени. Ее разум был все таким же – пустым в пустом, летящем времени. Все ее существо будто высохло и растянулось, а в голове слышалось какое-то стрекотание,  раздражавшее до зевоты. Когда она сидела в кресле после еды, книга выпадала у нее из рук, а ум соскальзывал из дремоты в оцепенение. В зарождении этого состояния было что-то сладострастное; она отдавалась ему с животным наслаждением и удовольствием.

   Иногда на долгое время она уносилась мыслями назад, возвращаясь, всегда возвращаясь к дому на Блэкс Лейн. Она видела ряд вязов и в конце – белую стену с зеленым балконом, висящим над зеленой дверью, как птичья клетка. Она видела себя – девушку с большим шиньоном в маленькой круглой шляпке; или сидящей на стуле с гнутой спинкой, поставив ноги на белый ковер; и отца – стройного, с прямой спиной, улыбающегося слегка насмешливо, когда мама читала им вслух. Или она была ребенком в черном шелковом переднике, поднимающимся по Блэкс Лейн. Маленькое дерзкое создание. Этот ребенок и его дерзость  вызывали в ней нежность и восхищение. И всегда она видела мать с ее милым лицом, обрамленным длинными свисающими локонами, как она спускается по садовой дорожке в широком серебристо-сером платье, отделанном узкими полосками черного бархата. И она просыпалась, удивленная тем, что сидит в незнакомой комнате, одетая в платье со странными рукавами, которые заканчиваются старческими морщинистыми руками; потому что книга, лежавшая у нее на коленях, была Лонгфелло, открытая на «Эванджелине».

   Однажды она заставила Мэгги снять старые, полинявшие кретоновые чехлы, обнажив выцветший синий репс. Она вернулась в гостиную своей юности. Не хватало только одной вещи. Она поднялась наверх, забрала голубое яйцо из комнаты для гостей и поставила его на мраморный столик. Она долго сидела, глядя на него, со счастливым, детским удовлетворением. Голубое яйцо придавало ее возвращению ощущение реальности.

   Когда она увидела Мэгги, входящую с чаем и булочками с маслом, ей показалось, что это ее мать.


   Еще три года. Хэрриет было шестьдесят восемь. Она смутно припоминала, как сообщала Мэгги об увольнении – давным-давно, там, в столовой. Мэгги, в большом белом переднике, стояла на коврике у камина и плакала. Она и теперь плакала.
Она сказала, что должна уволиться и уехать, чтобы ухаживать за матерью.

   – Мать нынче становится такой слабой.

   – Я тоже становлюсь очень слабой, Мэгги. С твоей стороны жестоко и бессердечно покидать меня.

   – Простите, мэм. Ничего уж тут не поделаешь.

   Она ходила по комнате и вытирала пыль, шмыгая носом и всхлипывая. Хэрриет больше не могла этого выносить. «Если ты не можешь держать себя в руках», – сказала она, – «иди на кухню». Мэгги ушла.

   Хэрриет сидела в кресле перед камином, неподвижная, с прямой спиной, не издавая ни звука. Время от времени ее веки дрожали, трепетали их красные ободки; медленные, скупые слезы сочились и падали, оставляя блестящие следы в длинных бороздах на ее щеках.


Глава XV


   Дверь дома врача-специалиста закрылась за ними с мягким, почтительным щелчком.
 
   Лиззи Пирс и Хэрриет сидели в такси, держась за руки.