Познай себя

– Познай себя!
Дельфийская максима, звонко ударяясь о стенки сознания, наполняет болью чертоги разума. Бесконечное эхо, подобно раскатистой боли, движется дальше и дальше в пространстве, охватывая каждый закуток. Впрочем, замечательный совет для молодого человека. После него можно глотнуть виски и, закончив перевод Гомера, лечь спать. В любом случае завтра все начнется по новой: все та же неизведанная и нескончаемая боль по утру. Как только она замолкнет, и вновь настанет тишина, можно будет перейти к препарированию человека для опытов. А субботним вечером, после очередной тягостной недели, можно посетить какие-нибудь консервативные собрания на берегу Темзы. Это придает особый задор пробираться сквозь непростую логику гомеровского текста. Хотя времена уже, конечно, не те – сейчас с сердцем Левиафана заигрывает Борис из тори. Итонский паренек, чей прадед когда-то в Порте боролся против Ататюрка, сумел забраться в Вестминстер. Думаю, своевременное прочтение Гомера ему в этом безусловно помогло. Уж он-то точно познал себя! Все-таки он учился в Итоне, а не в грязном Константинополе.
– Анна, откройте!
Прекратите стучать. Вы только усиливаете мою боль. С каждым вашим стуком она все больше и больше разливается по мне, прожигая меня изнутри. Они еще что-то выкрикивают. Почему им кажется нормальным стучаться в столь ранний час к спящей девушки? Кто позволил им проявлять пренебрежение к чужой боли? Страна есенинских стихов ищет себе нового поэта. Ей опять нужен кто-то, кто будет страдать за нее. Но, простите, этот ваш Есенин никогда бы себе не позволил так упорно и нагло ломиться к своей женщине сорока с лишним лет. Он страдал за всю Русь, лишь бы не жить в раю, сохраняя лицо до самого последнего момента. Лицо русского человека новой закваски с его безобразной красотой и бесконечным отчаянием. При взгляде на такой черный лик в зеркале только и остается, что бросить в него цилиндр. А ведь какая простота по отношению к такой глубине отчаяния. Я убеждена, что без личного соприкосновения с такой темнотой ее невозможно так ловко и так задорно описать. Ведь обычному русскому человеку для слуха приятен лишь звонкий, красивый стук, украшенный особой мишурой.
– Ань, не замечала, что Дилан похож на Есенина?
Поток сознания моего коллеги Саши, зажатый в рамки нашего университета, иногда приводит его к очень странным мыслям. Он временами вытаскивает из темноты невероятные темы, хотя эта, конечно, еще нечего. Нет, у них нет ничего общего: один всей душой желал смерти и приближал ее всеми силами, а другой храбро держал взор на темной и пугающей бесконечности. Эта разница может быть очень проста на первый взгляд, но она отражает тот колоссальный разрыв между душой беснующегося русского поэта и холодного демиурга валлийца. Я понимаю, что мой друг Саша, конечно, имел в виду ту их странную любовь к отмирающей провинциальной жизни, в которой стремление в город и желание не оставлять родную «деревню» сливаются в какую-то странную и необузданную энергию. К тому же они оба рано умерли. Но стихи Есенина все же не вставляют в фильмы про космос под захватывающую сознание музыку. Их участь – вылетать из березовых уст российского артиста, озабоченного русским языком. Безусловно это не показатель, но что-то все же значит.
– Анна, срочно! Пожалуйста, откройте дверь!
Моя трясущаяся рука слабо дергает ручку двери. Мои глаза созерцают за ней молодую и свежую девушку с белоснежным лицом и голубыми кристаллами под черными ресницами. Мои ланиты непроизвольно покрываются легким пурпуром – такое очаровывающее впечатление она производит. Когда она предстала передо мной, боль, сковывающая все тело, начала потухать, словно отходить на второй план. Моя голова наполняется глупыми мыслями о том, что надо было одеться приличнее перед тем, как впустить ее. Эта девушка передо мной взволнованно взирает на меня с высоты своего роста и держит в руках блокнотик с прикрепленной ручкой. Видно, все же не обыск.
– Не беспокойтесь, я не оттуда.
– Славно. Надеюсь, что и не оттуда.
Она открыла свой блокнот и внимательно посмотрела на первую страницу, а затем начала читать вслух мне всю мою жизнь. Она начала с нелепого рождения в маленьком городе с видом на море, а закончила – я намеренно пропускаю скучнейшую середину – на вчерашнем дне. Как кратко.
– Это я, да.
– Наконец, я сообщаю Вам, что Вы потеряли себя.
– Какая юная и уже такая потеря, – произнес какой-то голос сзади девушки.
– А вы вообще кто? – протирая глаза, произнесла я в полусонном состоянии.
– Я пришла за Вами.
– На тот свет забирать? Что ж, замечательно. Давно пора.
– Анна, ваше душевное состояние находится в очень пагубном состоянии. Так больше продолжаться не может. Сарказм позволяет вам лишь убежать от боли, но не избавиться от нее.
– Вот как. Иными словами хотите сказать, что прямо сейчас моя душа медленно гниет, истекая мерзкой и густой желчью внутри меня, при этом не имея возможности понять, кем она является?
– Скорее она сгорает. Превращается в пепел, пока Вы в этой агонии. Да. Скорее так.
– Да, и вправду интереснее. Ну, что же тогда будете делать? – спросила я, а затем вдруг кое-что вспомнила и добавила. – Но прежде, чем Вы ответите – а я думаю, что ваш ответ мне не понравится – позвольте написать последнюю записку. Мне нужно лишь пару минуточек.
– Анна, Вам стоит оглянутся. Там уже давно ничего нет.
Сзади подул холодный ветер. Я обернулась. Там и вправду ничего не было. Только я стою на берегу беспокойного моря, и где-то вдалеке мне чудится неразборчивой образ человека. Это девушка – я вижу по узкой фигуре и тонким рукам. Я прохожу за малый шажок времени сквозь малый шажок пространства. Мокрый и холодный песок липнет к босым ногам. Вокруг валяются засохшие водоросли и ракушки. Я чувствую, как холодный ветер вновь пробуждает во мне горько томящуюся боль – сперва она охватывает меня легко и вальяжно, затем начинает давить по шее, проникая все глубже и глубже. Наступает отчаяние, я делаю шаг во времени, подо мной что-то хрустит. Она замечает меня.
Я резко закрываю глаза, чтобы случайно не увидеть чего-то еще неизвестного, и внезапно начинаю терять себя в объятиях Гипноса, словно поэт не спавший нормально в течение уже восьми лет. Но вдруг легкое касание чьих-то теплых и нежных пальцев вынуждает меня пробудиться. Перед моим взором оказывается та самая девушка. Ее длинное черное платье, подкидываемое на ветру, кружится прямо возле моего удивленного лица. Она божественно красива. Блики редкого солнца сияют на ее белоснежном лице. Мокрые глаза цвета винного моря тоскливо взирают на меня сверху, прямо как у той девушки ранее. От нее так и веет печалью.
– Что случилось? – спрашиваю я, касаясь неловко ее ноги под черным платьем.
– Со мной?
– Ты выглядишь грустной.
Она аккуратно присела возле меня. Я все еще держалась ладонью за ее холодную ногу, поскольку где-то внутри меня вертелось чувство, что она может раствориться в пространстве, словно ее никогда и не было. Ее это не смущало и не отягощало – по крайне мере лицо она держала уверенно и спокойно, не пуская глаза в поиски неудобств в виде меня. Словно гордая и нежная цезарева лань.
– Ты права. Я в печали, – ответила она.
– Почему?
– Печаль очень странное чувство, Анна. У нее не всегда есть какое-то рациональное объяснение. Иногда она просто приходит к тебе и крепко держит в своих тягостных объятиях. А ведь я всего лишь играла с Тюхе в шахматы. Прямо здесь – она с нежной улыбкой повернулась ко мне лицом и указала пальцем на место – на берегу.
– Милое местечко, – заметила я.
– Да, славное.
– Но что же такого случилось, что печаль так бескомпромиссно объяла тебя?
– Не знаю. Когда я вспоминаю все это, только вижу, как прекрасно все начиналось, словно в хорошей сказке, когда история и ее герои только-только начинают входить в твое сознание. Игра шла своим чередом. В какой-то момент я поняла, что мы играем в нее с такой невероятной отверженностью, что совершенно не оглядываемся по сторонам. А там – бушует море и ветер неустанно сгоняет тучи. Я лишь чувствовала, как птицы наполняют криком воздух, которым мы дышим. Это уже точно была не обычная партия в шахматы, но самая настоящая, – она посмотрела мне прямо в глаза и дрожащими губами произнесла, – настоящая страсть, Анна. Наши тонкие пальцы, словно обожжённые в огне, схватывали и бросали несчастные фигурки в песок, где они и тонули. Ее глаза устремлялись из одной точки в другую – она была поглощена всем этим. Моя мысль бежала босыми ножкам по берегу и резвилась на воде, подгоняемой морским ветром. Но – она вдруг зажала свои губы – я никак не могла за ней угнаться. Никак не могла понять ее логику. Ее шаги выглядели абсурдно, когда она их делала, но под конец страннейшим образом все выстраивалось в очень понятную схему. Я сходила с ума, не находила себе места на этой доске. А она только игриво и мило смеялась своими тонкими – да еще и ярко-красными – губами. Я загнала себя в тупик и ничего не смогла сделать. Моя королева…
– Тогда ты и потеряла ее.
– Да, так и есть.
– То есть все из-за неудачной партии в шахматы?
– Да. Так вышло, – словно оправдываясь, сказала она.
– Неужели ты веришь, что оно того стоит?
– Кто знает, Анна. Я искренне хочу верить, что время, которая провела там – а его не счесть – того стоило.
– Тут холодно на песку, – сказала я, когда с моря стал дуть влажный пронизывающий ветер.
– Моя королева была самой чудесной фигуркой. Я не боялась потерять кого угодно, но потеряла именно ее. Мою белую, красивую любовь, – продолжала она, словно не слыша ничего из того, что я говорю.
– Но ведь это всего лишь шахматы! Только лишь игра! – крикнула я в негодовании.
– Нет, такой боли не бывает от обычной игры, Анна, – грустно произнесла она в ответ.
Мы замолчали. Наверху парили чайки со свойственным им криком. Я все еще сидела на мокром холодном песке, обнимая ее слегка потеплевшую ногу. Я была словно ребенок, прижавшийся к матери. Волны, гонимые ветром, поднимались все и выше, громко ударяясь о каменистый берег. Они будто кричали от боли, наполнившей собою все море. Когда очередной вал страданий ударился о каменную ограду, я отпустила свои руки и наконец-то встала с места. Ступни тут же провалились в песок. Я посмотрел на девушку рядом, но ее взгляд был абсолютно пуст. Я знала, что в эту секунду ее взор направлен исключительно вовнутрь, поскольку какие-то более важные события сейчас разворачивается в ее голове.
– Я слышу, как меня зовет море, – сказала ей я.
Она вдруг вздрогнула и обернулась ко мне. Ее лицо искривилось в волнительном порыве.
– Не иди, Анна, пожалуйста. Море поглотит тебя. Отберет у тебя весь воздух, а затем выплюнет куда-то в неизвестность никем.
– Что ж, звучит не так уж и плохо. Моя жизнь уже выглядит как-то так, – я сделала шаг вперед.
– Тебе стоит бояться моря, Анна. Пойми же, ты лишь напрасно будешь осуждена каждым, кто слышал о тебе хоть что-то. Страшная и глупая молва заполнит все. Их языки будут неустанно окрашивать твой проступок самыми темными цветами, пока не превратят все связанное с тобой в один цвет…
– Надеюсь, что в пурпурный, – игриво ответила я.
 – В черный, Анна.
– Тоже неплохо.
– А что в итоге, моя дорогая? Как и я, ты лишь все потеряешь. Все будет разрушено и некуда уже будет вернуться.
– Что ж, неприятно. Но кажется, что другого выхода уже все равно нет. Передо мной ведь неизведанная вечность, а я лишь маленькая ее крупица, которая хочет найти саму себя в отражении. Я – одинокий затерянный странник, который жаждет лишь освободиться от всяких глупых отговорок и упреков, а затем наконец-то найти себя. У меня есть выбор, и я сама позволю вечности стать частью меня. В конце концов и молва когда-нибудь потеряет мое имя. Я просто исчезну, как и все. Вот только зная, кто я и зачем.
– Отбирая у смерти право на власть. Анна, ты не избавляешься от своей боли. Она не исчезает куда-то, когда ты решаешь пойти туда. Она напротив лишь увеличивается, пока ты не заполняешь эту пустоту чем-то весомым. Чем-то значимым. А это очень непросто, почти невозможно, Анна.
– Как же там было у моего дорогого поэта. «Потонувшие в море, воспрянут опять, а любовь никуда не исчезнет, даже если не станет влюбленных».
Глухой стук в дверь. Кто-то пискляво кричит за ней. Их двое. Опять эти страшные сны.