Две рюмки спирта

Преимущество возраста для женщины состоит в том, что ты точно знаешь, когда тебе нужно пить снотворное, когда коньяк, а когда валерьянку. Впрочем, валерьянку и прочие седативные средства Леля никогда не использовала, обходясь в критических случаях действием жестких напитков. Но сейчас ситуация складывалась так, что и удвоенная доза алкоголя не спасала. Это было проверено и доказано, две бессонные ночи значительно усугубляли следы прожитых лет  на ее еще моложавом лице. Предприятие, на котором она трудилась последние десять лет, обещало «накрыться медным тазом» в ближайшее время, и это было не просто предприятие, а предприятие обеспечивающее жизнь города. Города, который она так любила. И не то чтобы она боялась за свою судьбу, в отличие от многих  коллег она знала, что будет делать. Ей было стыдно за то, что они, всем своим большим коллективом не смогли повлиять на совершенно идиотские решения власть предержащих. Она понимала, что не может и не должна нести ответственность за сложившуюся ситуацию, не было у нее таких полномочий, чтобы ее предотвратить, но чувство стыда не проходило. Внутри ее организма поселилась какая-то тупая боль серого цвета, которая иногда обострялась до ярко бордовых тонов.  И эту боль она пыталась пользовать коньяком, но получалось плохо. На третий день безысходности, Лелин муж, повздыхав, достал откуда-то бутыль спирта, налил рюмку и, протянув жене, сказал: «Одним глотком, как лекарство!». Уговаривать не пришлось, чистый спирт в одно мгновение сковал организм, боль слегка притупилась. Через минуту из глаз полились слезы, по- детски отчаянные и злые. Отревев, она протянула рюмку и скомандовала: «Еще!». Муж посмотрел с сомнением, но плеснул еще немного «огненной воды». Выслушав пространный монолог о том, что «эти суки продали все, честь, совесть, разум и наследие предков», он оттащил Лельку в спальню, распахнув окно, куда врывался сырой воздух дождливого лета.
Леля не уснула. Больше всего на свете ей хотелось сейчас иметь автоматическое оружие, чтобы пойти стрелять в эти лощеные рожи, но ее трезвый рассудок, не убиваемый даже чистым спиртом говорил: «Врешь, убить человека не просто. Ты никогда, никогда не сможешь этого сделать. Да и кого убивать? Теток в городской администрации? Так они выполняют распоряжения, как и ты. Мэра? Так вы в одной школе учились. Неплохой парень был, дал тебе списать на олимпиаде по физике. Кого? Но ведь кто-то должен ответить за этот беспредел, за то, что город который наши деды строили, рушится на глазах, за то, что дети дебилами растут?».
Вдруг она уловила знакомый с детства запах выпечки с корицей и чуть-чуть сердечных капель. «Бабушка?», - Леля села на кровати, и уткнулась в теплую, такую родную грудь. «О чем ты, детонька? Не плакай», -  как в детстве утешал любимый голос. «Но как же, бабуля, не плакать. Ведь вы этот город на одном энтузиазме построили, сколько людей здесь погибло, а они его сдают… Просто так сдают, без боя».  На плечо легла тяжелая жилистая рука, рука мастерового и крестьянина во многих поколениях. Дед!
-Ты, внуча, себе не фантазируй! Не было тут никакого энтузиазма. Мы вот из деревни пришли, от голода спасались, кто-то по призыву 37 года . Ну, ты знаешь… Мы просто жили как могли. Кто-то хитрил, кто-то подворовывал, все как всегда. 
-Но ведь построили. Заводы стоят, и все на том же оборудовании работают. А мы не только ничего нового не привнесли, а и то, что было, разворовали, - тихо отозвалась Леля.
-Ты воровала? - строго спросил дед.
-Нет, - ответила Леля.
-Ну и что тогда верещишь? 
-Но жить-то как?
-Есть у тебя кусок земли, вот и живи им. Земля – великая сила, от всех несчастий спасает. А голодно будет, рыбу лови. Помнишь, как я тебя дорожить учил?
- Помню. Даже сети твои целы. Но сейчас законы такие, что ни в лесу, ни на озере тебя в покое не оставят.
-Ой, а ты секретных - то озер не знаешь! Тайга большая.
-Знаю. Только и там прихватить могут.
-А ружье на что?
-Так за ружье посадят.
-Девонька, и в тюрьме жить можно, - раздался откуда-то из темноты незнакомый голос, - я знаю, бывал там. А потом в трудармии, и тоже ничего, выжил.
-Здорово, дядя Петя! – сказал дед.
-Здорово, Леньша! Здравствуй, Галчонок,- обратился он к Лелиной бабушке.
Леля поняла, что это прадед Петр, которого она никогда не видела. Он был высок хорошо сложен, бритая голова напоминала изваяния древне-римских полководцев,   умные зеленые глаза, казалось, видели все насквозь, а ведь он был простым служащим на железной дороге.
-А отправил меня в каталажку твой, Ленька, отец. Дому моему позавидовал.
-Нет, Петя, не дому. А потому что Шурка твоя моей Варваре обноски свои отдавала, как с барского плеча. Варя гордая была, ни разу слова мне не сказала, а я видел как горько ей. Вот и согрешил.
Леля оглянулась на голос. Из темноты выступал силуэт могучего широкоплечего мужика, из-под кудрявого чуба отливали сталью глаза. Глаза ее деда, ее матери. Рядом с ним стояла дородная русская красавица. С лицом строгим, почти скорбным, как у некрасовских героинь, прабабка Варвара.
-Ладно, Митя, мы уж давно все счеты свели. Я в лагере, да трудармии, ты в санбате на Ладоге. Мы же тут, чтобы ей, - он кивнул на Лелю, - показать, что жизнь во все времена одна. Слышишь меня, внучка?
-Слышу. Только вы все про то, что отношения между людьми всегда разные, иногда отвратительные, а я про то, что рушится все, что раньше построено, все устои, все традиции, все, что вы создавали. Все…
-Что же ты, детка, думаешь, раньше такого не случалось?
-Баба Шура, родненькая!
Леля бросилась к миниатюрной фигурке, закутанной в шелковую шаль с кистями. Баба Шура… Это было ее детство, ее утерянный рай. Всю жизнь она помнила, какими счастливыми были ее пробуждения под звуки «Пионерской зорьки». Сначала она всем своим детским тельцем ощущала чистоту накрахмаленного постельного белья, потом открывая глаза, видела на натертом до блеска полу, солнечных зайчиков, отраженных всеми безукоризненно вымытыми стеклянными поверхностями. Она шлепала босыми ногами на кухню, а там баба Шура ловко пекла тоненькие, почти прозрачные блинчики, а на столе уже красовалась вазочка с любимым черничным вареньем. И впереди был длинный, почти бесконечный летний день.
-Ты, Лелечка, не думай, что вы одни  так страдаете. Мне в семнадцатом году тоже казалось, что все рухнуло. Мы ведь до революции хорошо жили. Отец и братья на железной дороге трудились, зарабатывали, дом – полная чаша был. А потом голод, разруха, страх, что кто-нибудь расстреляет, белые или красные, нам без разницы было. Но ничего, пережили. Петечку вот встретила, стали жить, работать, только все наладилось, забрали его. Как выжили, не знаю. Если б не брат мой, Миша, все бы с голоду умерли. А он уже тогда начальником станции был, девочек моих к себе забрал, а нам с сыночком по ночам продукты таскал. Ой, не приведи Господи, как мы боялись тогда. А потом война…Алешеньку на фронт забрали, там и сгинул. Я заболела, мама моя тоже. Только вот девчонки нас и спасли.
Она замолчала. И все молчали. Галина Петровна тяжело вздохнула:
-Да. Мне ведь четырнадцать было, а Верушке тринадцать, мама с бабушкой в голодном тифу. А мы на торфоразработках. По двенадцать часов. Помню, Вере палец транспортерной лентой отрезало. Я вижу, она вся в крови, а подойти не могу. Нельзя отходить, вплоть до расстрела. А потом нам к пайку стали давать по маленькому кусочку сала. Этим салом мы наших и спасли. Выносить было нельзя, но мы за щеку спрячем и ходим так полдня. Ох, какое это испытание было! Не глотать. Не дай Бог такое никому. А только бабушка с мамонькой поправляться стали, пришли к нам землемеры, огород замерили, и говорят, что на полметра забор надо переносить. Это во время войны! А мы две девчонки, что мы сделать-то можем с этим забором. Ну, натыкали каких-то прутиков, вроде отвязались. Вот ты говоришь, что глупость и подлость, и неуважение к наследию предков. А ведь кто-то догадался этих землемеров по деревням посылать. Предки-то тоже разные были. И подлости, и глупости во всех поколениях в России навалом, а может, и в других местах тоже. Но мы же пережили, и вы переживете. Горя много было, но и радости много. Вот после двенадцати часов на ногах, что мы делали? Думаешь, спать ложились? Нет. Мы у кого какие тряпочки получше напялим, тапки парусиновые зубным порошком натрем, и к школе, на танцы. Напляшемся, песен напоемся, и счастливы. А в шесть утра снова в каторгу… Лень, а помнишь, как ты с волком дрался?
-Помню. Здоровый тогда был, хоть и голодный. А помнишь…
Родные стали вспоминать разные случаи из своих давно закончившихся жизней.
-А почему мамы и отца тут нет? – спросила Леля.
-Да они нас не зовут, мы и не ходим. Умные, видишь ли были. Прожили, как проплясали, - ехидно сказал дед.
-Ты, Леньша, на них бочку-то не кати, - произнесла, молчавшая до сих пор Варвара Андреевна, - у них тоже своя революция была. А мы ничем им помочь не могли, не умели мы жить свободными, и их не научили.
-Ну, Варя, не ожидал я от тебя такой мудрости, - сказал Петр Семенович, - однако, пора нам. Держись, внучка, мы с тобой. И не только мы, и Алеша, что на войне погиб, и дядя Степен, что немцами замучен, и Ленин брат Николай – Герой Советского Союза, все с тобой. Ты только себя блюди, за себя отвечай, а другие пусть за себя отвечают. Поняла?
Леля кивнула. Она робко посмотрела на бабушку, она так хотела пойти с ними, а бабушка всегда была с ней за одно, с самого детства. Но сегодня она только покачала головой, и видимо, чтобы скрасить горечь разлуки, крикнула:
-А, давайте, большую!
Откуда-то послышались лихие переборы гармошки. Лелины предки чинно встали в пары, и с большим достоинством, исполняя фигуры кадрили, медленно покидали темную комнату. Вдруг Леля увидела, присоединившуюся к ним молодую пару. Родители. Они не знали движений старинного танца, но очень старались повторять их за старшими. Уже почти, растворившись в темноте, дед обернулся и крикнул;
-Лелька, а ты третью рюмку спирта никогда не пей! Я свою цистерну выпил, кой-чего в этом вопросе соображаю. Ты ж все ж девушка!
-Ага, сильно пожилая девушка, - подумала Леля, спокойно засыпая, впервые за долгое время. А наутро она ощутила чистоту свежей постели, увидела  солнечных зайчиков на деревянном полу, вот только никогда ей уже не услышать позывные «Пионерской зорьки».