Срок давности, или Моя любовь

   
Срок давности, или Моя любовь.

                Когда толпа евреев, согнанных из ближайших украинских деревень и городков, в сопровождении  конвоиров и полицаев шла к водонапорной башне на расстрел, некоторые из обреченных  еще надеялись на чудо: очень хотелось поверить слухам о перевозке в другой край, на работу в Германию или еще куда-то. Лишь бы  выжить, а там можно будет что-то придумать. Но кое-кто ясно  сознавал, что жить ему оставалось считанные минуты.
                Люди шли с пожитками, помогая старикам и маленьким детям (а те несли в руках любимые игрушки).  Ни беременные женщины (некоторые – почти на сносях), ни с трудом передвигающиеся инвалиды,  ни грудные дети, –  никто не был исключением. Всех их нужно было немедленно уничтожить. 
                Кому это было нужно и зачем; как это стало вообще возможным, да еще в таких чудовищных масштабах; почему множество вполне человекообразных существ (порой даже с дипломами о высшем образовании),  –   людей, которые вчера еще были добрыми соседями евреев, вдруг резко превратилось во врагов и стали охотно помогать носителям животного антисемитизма, –  все это будут долго постигать ученые и политики, писатели и журналисты, адвокаты, психологи и люди других (порой самых неожиданных) профессий, объединенные исследованиями пандемии мирового изощренного зла.
                Они достигнут многого в своих изучениях. Будут написаны тысячи книг и монографий, будут сняты серьезные фильмы (документальные и художественные), многое уцелеет даже из хроники.
             Но очень скоро (гораздо меньше, чем через сто лет), несмотря на все еще выживших  немногочисленных свидетелей Катастрофы, произойдет неслыханное и почти невероятное: среди новых поколений найдутся люди (или их подобие?), которые не только объявят случившееся сказкой и наглым вымыслом, но и станут переписывать учебники истории, в которых стертые с лица земли миллионы невинных жизней, истерзанных, расстрелянных, сожженных в газовых камерах или умерщвленных иначе, попросту уничтожат вторично, назвав святую память о них – враньем и небылью.
То ли кому-то некомфортно жить с чувством вины за своих предков-палачей, то ли кто-то завидует посмертной славе жертв и покаянию в их адрес...
То ли кто-то готовится повторить содеянное? А что! Между коллективным забвением прошлого ада и вспышкой потребности в ее повторении  –  не такая уж великая пропасть.   
                Но все это будет потом, через многие годы, когда, сидя на уютных диванах у телевизоров и жуя деликатесы, прикормленные властью идеологи заставят молодежь поверить в то, что Холокоста никогда не было. Исторический цинизм не имеет предела, когда речь идет о серьезных деньгах и  продажных историках и политологах.
                Но все это, разумеется, не могло прийти в голову приговоренным. Если кто-то из них и успел подумать о своей судьбе в масштабе Вселенной и о высшей справедливости, то помолился небесным силам о спасении своей души и неизбежном возмездии  палачам.
 
Чудовищная процессия обреченных людей нескончаемым потоком продвигалась все ближе и ближе к смерти.
           Наконец колонна поравнялась с мостом, где в довоенные  времена  любили гулять влюбленные парочки. И в тот момент, когда конвоиры отвлеклись на упавшую впереди Рахиль Дворкину, мама пятилетней Лизы резко толкнула ребенка под мост, успев произнести:
«Беги и спрячься, доченька!»
                Лиза не знала точно, сколько дней и ночей она просидела  в рытвине у основания моста, но чувствовала себя изнемогающей от страха, голода и жажды. Она боялась выйти из своего укрытия, но сидеть в нем дальше было невозможно. Куда бежать, если в городе – немцы?
                И тут ее нашел дядя Коля. 
«Он хоть и полицай, но все-таки – не фашист», – рассуждала Лиза, заглушая страх.
Родители говорили ей, что полицаи помогают немцам, но они же рассказывали, что когда-то учились с дядей Колей в одном классе.
Конечно, было бы лучше, если бы ее нашел кто-то другой. Например, соседка, тетя Оксана, или детский врач Алена Григорьевна, а то и учителя школы, в которой работали ее родители! Но случилось иначе. 
             Собственно, выбора у Лизы не было: она понимала, что убежать от дяди Коли не сможет,  а даже если бы и смогла, то пока она доберется до уцелевших друзей своих родителей, то обязательно встретит по дороге или немцев, или тех, кто им помогает из местного населения. Родители успели объяснить Лизе, что если человек говорит по-русски или по-украински, то это еще не значит, что он –  свой, что он не выдаст немцам евреев, а также, что среди соседей и бывших приятелей некоторые сочувствуют немцам.
             И все-таки на фоне фашистов даже дядя Коля казался  не таким уж страшным. Но раз он дружит с немцами, то может рассказать им, где она прячется. И все-таки ей очень хотелось поскорее попасть в дом, выпить воды и что-то съесть.
                Дядя Коля ласково называл ее «Лизонькой», просил не бояться его и выйти из укрытия. Он обещал, что не выдаст ее и спрячет у себя дома.
 – Я ж с твоими родителями в одном классе учился! Я – свой! А полицаем стать вынудили!  Не бойся меня! Я – хороший человек и никогда не обижу ребенка.
 Но Лиза долго не решалась покинуть укрытие. Конечно, он мог бы вытащить ее насильно, но почему-то этого не делал, что укрепляло Лизино доверие.
На самом деле, увечье ноги мешало Миколе залесть в рытвину за  девчонкой, и он пытался попросту выманить ее оттуда.
                Наконец, терпение его лопнуло:
– Ну хорошо, девонька! Сиди здесь тихо, чтобы фашистов не привлечь! Никуда не убегай! Я сейчас тебе бутерброд принесу и молочка попить. Небось лучше соображать станешь, да и поймешь наконец, что я не враг тебе! Жди тут!
               
                Лиза оставалась на месте.  Добежав до своего дома, Микола радостно сообщил о своей находке супруге, с которой изъяснялся по-украински:
  – Жідівку знайшов під мостом малу, дочку вчительську. Сховалася мразь хитра в рятівну глибокої під мостом: мені туди і не подлесть. Хочу її їжею виманити. Голодна сидить там третю добу: ніхто знайти не зміг, а я знайшов. Мені, як думаєш, за це якесь заохочення від німців покладається?
Я їй сказав, що з її батьками разом навчався і що я не ворог їй, а вона, погань така, хоч і мала, але така хитра ... Не вірить мені! Може, хліб допоможе! А?
              Я ось який їй бутерброд придумав: я на хліб лайно Ксюшкіно, замість сала намажу! Якраз Ксюха на горщику сидить! Нехай з голоду зжере жідівка, а? *
               
                *  – Жидовку нашел под мостом малую, дочку учительскую. Укрылась мразь хитрая в рытвине глубокой под мостом: мне туды и не подлесть. Хочу ее едой выманить. Голодная сидит там третьи сутки: никто найти не смог, а я нашел. Мне, как думаешь, за это какое-то поощрение от немцев полагается?
Я ей сказал, что с ее родителями вместе учился и что я не враг ей, а она, дрянь така, не вылезает! Хоть и ребенок, но какая хитрая... Не верит мне! Может, хлеб поможет! А?
                Я вот какой бутерброд для нее придумал: я на хлеб дерьмо Ксанкино вместо сала намажу! Как раз она на горшке сидит! Пусть с голодухи сожрет жидовочка, а?)
–   А тобі не шкода її? Малятко адже! Може, нехай собі сидить під мостом? Сама вилізе, коли зголодніє, або нехай  її хтось інший знайде, а не ти! Гріх на душу не бери, тож потім не відмиєшся! *
* – А тебе не жаль ее? Малышка ведь!  Может, пусть себе сидит под мостом? Сама вылезет, когда проголодается, или пусть ее кто-то другой найдет, а не ты!  Грех на душу не бери, итак потом не отмоешься!

– Мовчи вже! Чи не твого розуму справа! Знайшла кого жаліти – жідововское кодло! *
            *  – Молчи уже! Не твоего ума дело! Нашла кого жалеть –жидововское отродье!
              Увидев толстый кусок пшеничного хлеба и бутылку с молоком, Лиза  не вытерпела искушения и вышла из своего укрытия.
 

                * * *

Я родился в небольшом украинском городке С. за одиннадцать лет до начала Второй Мировой войны.    
      Мое детство было  счастливым: мальчик из благополучной еврейской семьи, обласканный заботливыми любящими родителями. Я хорошо учился, мечтал о чем-то великом, смутно тревожась по поводу возможности прожить жизнь банально: «как у всех». Мне подсознательно хотелось избежать этого «как у всех» в плане серьезных жизненных достижений. 
Я много читал, играл с пятилетней сестренкой по просьбе мамы,  когда та была на работе или хозяйничала на кухне, гонял мяч во дворе после школьных занятий, а случалось, и  разбивал стекла соседей, если вдруг мяч переставал слушаться.    
                Люди нашего  провинциального города почти все знали друга друга и обычно здоровались, встречаясь на улице или в магазинах. Пойдешь гулять и обязательно столкнешься со знакомыми. А даже если ты никого не заметил, то все равно кто-то непременно наблюдал за тобой, можно было не сомневаться.  Даже похулиганить в детстве не получалось от души:  найдется бдительный сосед и  донесет родителям:
                – Ваш Боренька опять стрелял из рогатки и испачкал белые простыни тети Иды. Не нарочно, конечно, а случайно. Но разве тете Иде от этого легче? Ей снова нужно все перестирывать и сушить во дворе, опять рискуя, что ваш сын устроит тир для мальчишек всего района. Он что, мечтает стать великим стрелком?
   
                ... До объявления войны  оставались какие-то недели,  но почти никто не подозревал о неизбежной трагедии, нависшей над страной. То есть, скорее всего, крупные военноначальники и политики уже знали, что войны не миновать, хотя в учебниках потом напишут про вероломное нападение фашистов «без объявления войны».  Но простой народ в своей массе, и правда,  – «ни сном – ни духом». 
                В начале июня сорок первого года мои родители отправили меня на два месяца в спортивный лагерь, расположенный  в курортном пригороде Ленинграда.  В  Питере  жил мамин родной брат Моисей  со своей женой Цилей и сыном  Левой – моим ровесником.  Мы с Левкой увлекались игрой в  футбол, баскетбол, в шахматы и  шашки, и почему-то искренне  верили, что  обязательно станем  чемпионами в каком-то виде спорта, когда подрастем.
                Левка отвергал  любые заманчивые предложения родителей куда-то поехать, если они не распространялись на Борьку, то есть на меня. Наша детская дружба была крепкой и вызывала гордость семьи.  Внешне мы отличались удивительным сходством, словно были не двоюродными, а родными братьми. Высокие, худощавые,  белокожие шатены с большими серыми глазищами, в которых легко читалась готовность  к приключениям и авантюрам, мечтательность и жажда взрослеть. Увы, мы тогда не осознавали очевидного факта: взрослость – путь к старости. Кто из детей и подростков задумывается об этом, когда вся жизнь – впереди! Старость и смерть – это  для кого-то другого, но никогда не для нас, пока мы молоды. Эти страшные понятия  – то ли за линией горизонта, то ли вообще весь этот ужас потом отменят в будущем, когда мы повзрослеем. Ну и, наконец, ученые придумают научный способ не стареть и не умирать. Наука-то не стоит на месте!
                Дядя Моисей, несмотря на свое имя и соответствующую этому имени национальность,  занимал приличную  должность на Кировском заводе. Разумеется, он был всего лишь чьим-то замом, как и положено еврею. Но его знания и опыт приходилось учитывать, как и его  редкий дипломатический талант улаживать все конфликты и находить общий язык с людьми разного уровня мозгов (или даже отсутствия таковых), что, между прочим,  – не такая уж редкость даже среди начальства, несмотря на дипломы и должности. 
Разумеется, в свои одиннадцать лет  я не вникал глубоко в названия должностей и прочей там скукоты. Но я обожал свою питерскую родню. И мне важно было знать, что не только дома меня ждут-не дождутся мои родители и сестренка, но и  здесь, в Питере,  меня тоже любят и заботятся обо мне.
  В лагере я от души гонял мяч,  общался со сверстниками, играл в шашки и шахматы,  ожидая, что  в выходные к нам с Левкой приедут дядя Моисей и заботливая тетя Циля, а их приезды в родительские дни гарантировали вкусные домашние блюда.  Мне привозили письма от родителей и смешные рисунки сестренки.
Лиза обожала рисовать, и у нее это отлично получалось. В свои пять лет она умела передать настроение природы в  детских пейзажах,  характер человека через его позу и взгляд. Ее рисунки были наивными, неумелыми, но какими-то меткими, что ли. Они говорили о Лизином умении замечать и мыслить, а родители считали, что в ней есть настоящий талант. Папа стал задумываться над поиском репетитора для дочери:
«Ей нужен частный учитель рисования – настоящий художник».   
         Я немного ревновал: мне казалось, Лизку больше любят, раз в ней талант заметили, а во мне – нет. И я старался себя проявить изо всех сил.
«Вот приеду из лагеря домой», –  мечтал я,  –  и как удивлю всех!»...
          Дальше я задумывался, чем бы лучше удивить. Иногда решал остановиться на шахматах, потом на футболе, а порой вообще размышлял над героической профессией пожарного,  –  в общем, менял жанры и сферы... Но найти себя пока не удавалось.
И хоть мы с Левкой не знали, кем стать и как осчастливить собой человечество, но почему-то были абсолютно уверены в том, что завтра случится что-то хорошее, и все фотографии того времени запечатлели нас с широченными и немного глуповатыми  от беспричинной радости улыбками.
 
Детство оборвалось без предупреждения. Можно сказать,  оно подло  нас покинуло. Отъезд в пионерский лагерь в пригород Ленинграда спас мою жизнь и навсегда разучил меня с самыми близкими на свете людьми. Я никогда больше не увидел своей сестры, мамы и папы.   
Лизке еще не исполнилось шести лет,  родителям было по 35 (они когда-то учились  в одном классе).
Подробностей о том, как именно они погибли, я не знал и, что самое удивительное и страшное,  не хотел узнавать.  Долгие годы мне было не пережить и самого факта их гибели. Может быть,  подсознательно я стремился оградить себя от подробностей: слишком больно! Невыносимо!  Любящие люди щадили меня и не лезли с рассказами, ожидая,  что когда я смогу, когда буду готов к страшной информации,  я сам спрошу.
             Шло время...  А я все не решался расспрашивать. Возможно, это –  элементарная трусость и слабость, не знаю. Мне коротко сказали: их расстреляли в числе других евреев городка С.  в первые месяцы прихода фашистов.
И с этим страшным знанием я жил. Конечно, я планировал однажды собраться духом и приехать на могилу расстрелянных, пройтись по знакомым улицам, посидеть в скверике у школы, встретиться с бывшими одноклассниками...    
  Но понимая, что сотни уголков нашего города будут напоминать  мне о моих родных и это будет нестерпимо больно, я оттягивал этот момент, как только мог, надеясь, что с годами боль притупится.
             Но пленку своего счастливого детства я мысленно прокручивал бесчисленное количество раз:
вот мама склонилась над швейной машинкой, чтобы перелицевать мою куртку (из старой выцветшей она потом стала яркой, как новая).  А я читаю книжку на диване, краем глаза наблюдая за мамой:
  –  Вот она, учитель музыки, преподает пение к школе; отлично поет сама, а денег на новую куртку сыну заработать не может. А еще хочет, чтобы я научился играть на аккордеоне и заставляет меня заниматься. Старенький инструмент достался от родственников, и теперь меня мучают этими дурацкими  гаммами. А мне все это ни к чему. 
Папа хоть понимает меня и говорит маме:
–  Кто хочет, тот играет. Насильно не получится его музыке выучить, Соня! Пусть гоняет свой мяч!
          Но мама все-таки пыталась: 
–  Сынок, музыка изменит твою жизнь к лучшему.
А я злился и отлынивал от занятий.
    Папа работал учителем русского языка и литературы в старших классах. Дома он часто был занят проверкой тетрадей своих учеников, а в свободное время любил читать. Наверное, любовь к чтению передалась  мне от отца.
               Когда я был совсем маленьким, родители откровенно баловали меня. Потом, словно спохватившись, взялись строго воспитывать, но я уже познал  всеобщее обожание и готовность близких жертвовать в мой адрес абсолютно всем, чем они обладали, а это, прежде всего,  время, внимание и безграничная любовь.
Часто вспоминалась сестренка.  Она выпрашивала  у мамы разноцветные лоскутки тканей, оставшиеся после очередной маминой попытки что-то перекроить, и пыталась мастерить наряды своей кукле. Лизе в ее-то возрасте шитье без маминой помощи не удавалось. И мама ей помогала, словно и сама была маленькой девочкой, которая не наигралась в детстве. 
Сестренка вовсю готовилась к школе,  хотя до школы было еще почти два года.  Она уже хорошо читала и писала, и родители шутили, что ей будет нечего делать в первом классе.
                Воспоминания навязчиво преследовали меня и днем, и ночью, и я боролся с ними, как только мог, не сознавая, что эти воспоминания – бесценная часть самого меня и всей моей прошлой и будущей жизни.
         


                * * *
В первые дни войны из Ленинграда началась  спешная эвакуации детских учреждений. Меня с Левкой, как и остальных ребят спортивного лагеря, отправили  на Урал, а потом (уже не помню почему именно и как) мы попали к нашей бабушке Рите в Новосибирск.
        Левины родители остались в Ленинграде.  Дядя Моисей не мог эвакуироваться из-за своей должности и работы на заводе. Его жена,  разумеется, не захотела оставить его одного.
        Дядька мой тяжело пережил блокаду, но остался жив. А вот Левкина мама погибла во время бомбежки. 
Мы с братом после войны  приезжали в Питер: Лева – повидать отца, а я  –  дядю. Хотелось увидеть и любимый город. Были и на могиле Левиной мамы.
Мы думали остаться жить в Ленинграде, но наша общая бабушка Рита попросила нас с Левкой вернуться к ней в Новосибирск. Ее муж (дед  Наум)   погиб на фронте, и бабуля после нашего отъезда стала каждый день плакать от страшной тишины в опустевшем доме. Мы как внуки должны были  воскресить ее жизненные силы.
              Да и для  нас, так рано потерявших матерей, бабушкина женская ласка и забота стали спасением и  максимально приближали  к ощущению  семьи. Особый запах жилища и прикосновение родных натруженных рук, заботливые завтраки по утрам, бабушкин  неповторимый взгляд, –  все это пронзительно напоминало о навсегда покинувшем  нас детстве.
             Так мы и зажили втроем. А Левкин папа закидывал нас письмами из Ленинграда, всегда звал в гости и старался навещать, как только выпадала такая возможность.
После войны дядя Моисей ездил на Украину в мой родной город С. целых три раза. Каждый раз перед поездкой он предлагал мне и Леве поехать с ним вместе, но мы отказывались.
               После возвращения, дядя рассказывал нам, как он общался там с бывшими односельчанами, возлагал цветы на могилу расстрелянных... Был он и в уцелевшем чудом доме, в котором я провел свое детство и откуда увели на расстрел мою семью.  Там сейчас  живут другие люди, но они отдали моему дяде (а он – мне) некоторые бесценные для меня вещи:  мамин платок и любимую шкатулку, отцовский галстук и записную книжку, а также завалившийся когда-то за шкаф альбом с рисунками Лизы. Я проплакал над  этими вещами целую ночь, а утром завернул  их и спрятал у бабушки на чердаке, чтобы не попадались на глаза: я не хотел больше  задыхаться от нестерпимой боли.
                Мы с Левой всегда находили повод отказываться от поездок в город С: малодушно тянулись  к  радости, избегая переживаний. Я отгонял от себя мысли о том, что чувствовали перед расстрелом мои мама и папа, моя сестренка, как  провели они последнюю в их жизни ночь, вспоминали ли меня. Я понимал, что был бы расстрелянным в тот же день вместе с ними. И только  мой отъезд в спортивный лагерь подарил мне жизнь. Наверное, поэтому я так благодарен этому лагерю до сих пор. Но чувство вины незаслуженно спасенного... Оно мешало перевоплощаться в моих родных. Я остался жить за всех, а это было слишком ответственно и мешало беспечному счастью. Я пытался оправдываться перед родными за то, что уцелел. Я остался жить за них, вместо них, и это означало, что я должен сделать в жизни нечто значительное, чтобы статус незаслуженно спасенного судьбой человека изменился за другой статус. Кем стать? Каким стать? Какой подвиг совершить? Все эти мысли терзали меня. Мне казалось, что просто учиться, есть, спать, заниматься спортом, читать книги, –  это все слишком обыденно и просто, чтобы оправдаться перед мамой, папой и Лизой! Я должен был как-то отомстить за них. Но как и кому конкретно?

                Наверное, мне было бы полезно поговорить обо всем этом. Ни Левка, ни бабушка, ни мой дядя, – никто на свете не годился в такие собеседники. Психологи тогда были диковинкой, если были вообще. Возможно, кто-то совсем чужой, но переживший то же самое, сгодился бы для  откровения, чтобы я мог рыдать, говорить все, что чувствовал, а потом точно знал бы, что этого человека больше никогда в жизни не встречу нигде.  Но такого слушателя у меня не было, и я продолжать жить со своей болью, заглушая ее показной веселостью.
                Каждый раз, возвратившись из города С, дядя Моисей  посещал нас и свою старенькую маму в Новосибирске, долго курил вечерами, как-то по-особенному посматривая на меня, словно прося разрешения рассказать что-то. Но я уходил от этих разговоров, показывая всем своим видом, что не готов... Да и Левка вел себя так же тупо и эгоистично. Мы словно кричали: 
«У нас украли детство, уничтожили родных людей, и никто никогда нам этого не восполнит ничем.  Так оставьте нам хотя бы право не знать страшных деталей смерти наших родных! Подарите нам неведение!»

И мы получили все то, о чем так кричали наши глаза и о чем свидетельствовали наши отговорки, почему мы не можем поехать на могилу родных. Хотя у них не было своей могилы: их похоронили в общей яме.
               Дядька мой был умным и по одному взгляду безошибочно понимал мое и Левкино душевное состояние. Наши молчаливые  диалоги бывали порой исчерпывающе выразительными. Дядя шептался на кухне со своей мамой – бабушкой Ритой, а мы с Левкой только изредка слышали бабушкино: «Вейзмир! Не рассказывай детям про эти ужасы! Пожалей их!»

* * *
После окончания школы Лева  помчался  покорять культурную столицу родины – Ленинград.  Левка решил стать актером. Такого даже я от него не ожидал, не говоря уже о бабушке и дяде Моисее.
Все отговаривали моего брата от опрометчивого шага, который, как утверждал мой дядька, может испортить Леве всю его жизнь:
 –  Ну, что это за профессия для мужика! Сопьешься от профессиональной  невостребованности и соблазнов женского внимания! Будешь считать копейки и зависеть от настроения режиссеров. Стыдно быть заурядным актером, лучше уж быть обыкновенным инженером. За что нам такое горе! Ради памяти твоей мамы, умоляю, подумай сто раз!..
В общем, речи были типичными для семьи потомственных учителей и инженеров, чей отпрыск вдруг возжелал лицедействовать. Но Лева пообещал попробовать поступить на актерский факультет лишь один раз, и, если не возьмут, то больше лбом стену бить не станет. Забегая вперед, скажу, что его приняли, и он стал студентом творческого ВУЗа, чем очень и очень гордился.
              Я же актерского зуда в себе не ощущал.
  Долгое время я был растерян и не знал, какую профессию выбрать, а потом вдруг начал думать о медицине. Бабуля часто болела: то сердце, то давление, и желудок прихватил. Иногда Скорую помощь приходилось вызывать. И вот, пытаясь облегчить бабушкины вспышки нездоровья, я вдруг обнаружил, как мне нравится заботиться о ней. Я интуитивно находил способы снизить ей давление без лекарств, а потом выяснилось, что эти методы давно известны народной медицине. Мне становилось интересно читать литературу медицинского характера, я был любопытным, и мне не терпелось как можно больше узнать о возможностях исцеления людей. Без ощущения спасателя человеческих жизней я не мог обойтись ни в одной профессии. Если не пожарный, так врач!
 Я стал мечтать о профессии врача. Но, опасаясь насмешек дяди Моисея на тему частой смены планов на свое будущее, я решил пока никому о своем увлечении не рассказывать.
  Когда я закончил школу, бабушка выступила с речью:
 – Если не знаешь, кем хочешь стать, иди работать или в армию служить! И ты жизнь лучше поймешь, и она –  тебя. Но я могу кое-что посоветовать: родители твои в школе работали. Отец литературу преподавал, мама – пение. Ты, я смотрю, тоже читать любишь. Может, в педагогический попробуешь поступить?
  И только после бабушкиного монолога я решил признаться в своем увлечении медициной.
  Она обрадовалась: профессия благородная, но и ответственность немаленькая. Да и конкурс большой.
            Я стал готовиться к экзаменам со всем усердием человека, за спиной которого не было тылов: бабушкина пенсия и моя подработка  грузчиком в магазине  после занятий в школе едва позволяли нам сводить концы с концами, несмотря на помощь дяди Моисея. Он ведь еще заботился о Левке, да и сам должен быть как-то существовать.
      

                * * *
 Выбор профессии меня не подвел: я успешно поступил, отучился и получил диплом врача-кардиолога. Мне нравилась моя профессия и, судя по моим успехам в ней,  наша симпатия была взаимной.
 Я уже вовсю работал, а личная жизнь моя все никак не складывалась. Конечно, в институте были симпатичные девушки, случались и романчики, но ни к чему серьезному они не вели.
Несмотря на пресловутый цинизм врачей (реальный или преувеличенный), я оставался романтиком, хотя тщательно это скрывал.
Родные уже стали нервничать по поводу моей затянувшейся холостяцкой судьбы («Останешься бобылем!»), как на горизонте появилась наконец ОНА.
                Мы встретились (можно сказать, столкнулись) у входа в продовольственный магазин.  Я посторонился, чтобы пропустить ее, и придержал дверь. И вдруг она повернула лицо в мою сторону и улыбнулась. Я перестал дышать. Дальше я не помню, как именно, но мы  оказались вдвоем на скамейке рядом с магазином. Мне было не до покупок: я вообще забыл обо всем на свете. 
                Никогда еще я не был таким молчаливым. Говорила только она. Она рассказывала мне о своей жизни так, словно я был ее старым проверенным другом. А я смотрел на нее завороженно и впервые в жизни пробовал счастье на вкус.
            С того дня начался наш роман. Девушку звали Агнесса. Но родные и друзья называли ее просто Асей, как она тут же мне объяснила.
Самым потрясающим и удивительным оказалось совпадение наших биографий: мы оба родились на Украине в одном и том же городе С.
Я был старше моей девушки, и поскольку она с мамой покинула город в возрасте шести лет, я, конечно, не помнил ее, и, скорее всего, мы никогда с ней не пересекались. 
 Примерно через неделю после знакомства мы уже знали друг о друге почти все.
                Ася, как и я, тоже жила с бабушкой в Новосибирске, но у нее, в отличие от меня, была жива мама. Она навещала Асю каждый год, но сама проживала с мужем на Украине. История личной жизни Асиной мамы меня не касалась, мне была интересна исключительно сама Ася. Но я внимал всему, что она считала нужным поведать, с огромным удовольствием и благодарностью за доверие.
                Ее маму угораздило дважды выйти замуж за одного и того же мужчину. А дело было так: более десяти лет тому назад она развелась с ним (это было на Украине), а после развода вместе с маленькой дочкой еще молодая, но уже познавшая горечь разбитого женского счастья, она уехала к своей матери в  Новосибирск. Здесь они жили втроем с Асиной бабушкой. Личная жизнь не складывалась. От общих знакомых пришла новость, что ее  бывший муж почти сразу после расставания с ней сошелся  с какой-то медсестрой, и та родила ему еще одну дочку. Однако несмотря на общего ребенка,  семьи у них все равно не получилось, и Асин папа во второй раз в жизни остался у разбитого корыта.
               
       С тех пор прошло много лет...
Ася почти ничего не слышала об отце, а тот ею практически не интересовался.
                Когда она пыталась расспрашивать мать, та коротко объяснила маленькой дочери, что у папы есть новая жена и новая дочка. Возможно, это было не очень педагогично и даже жестоко, но ничего другого Асиной маме в голову не пришло, а сочинять легенду о погибшем отце-летчике она категорически не хотела.
        Девочка молча переживала свою детскую обиду и пыталась не думать о своем родителе. Она взрослела, уговаривая себя, что никакие папы ей не нужны, а уж тем более такие, которые начисто забывают про своих детей и жен. Но иногда  на нее накатывала грусть, глаза увлажнялись, и становилось больно, а то и завидно, глядя на отцов своих подруг, таких заботливых и любящих.
С годами образ отца стал тускнеть и стираться, но ...
Года три назад совершенно неожиданно для Ася он вдруг написал ей и ее маме письмо и стал звать их на Украину, пытаясь воскресить давно разрушенную семью. Однако ни одна, ни вторая не могли так легко простить этому человеку его многолетнее молчание и равнодушие к их жизни.
 Отец оправдывался, писал о своей нелегкой судьбе во время войны и после нее. Ася была ошеломлена подробностями его биографии и уже не могла думать ни о чем другом, кроме как о папиной доле.
Сначала они с мамой рвали его письма, не читая их. Потом начали прочитывать и рассматривать присланные им фотографии. А со временем лед все-таки растопился, и сначала мама, а потом и Ася стали отвечать на его письма.  Неожиданно для себя самой Ася постепенно превратилась из обвинителя отца в его адвокаты. Причин для обвинений было достаточно, да отец и не претендовал на роль безгрешного, хотя то тут, то там в его письмах мелькали описания «безвыходных обстоятельств», которые, как бы невзначай, должны были смягчить его дочь и бывшую жену в суждениях в его адрес.
В конце концов, отец Аси пригласил  свою первую жену и дочку в гости. Сначала они обманывали себя и своих родных, пытаясь объяснить свою поездку на Украину желанием повидать подруг и знакомых.  Но Асе не терпелось заново познакомиться с отцом, которого она едва помнила. А в ее маме проснулись былые чувства к мужу на фоне долгого пронзительного женского одиночества. Оно пересилило женскую гордость, обиду и все прочие доводы против возможности воссоединения с бывшим супругом.
Ася провела на Украине  неделю и вернула в Новосибирск своей бабушке. А ее  мама снова стала жить  вместе с  мужем, а  вскоре после этого они официально оформили свои отношения во второй раз.
            Работала Асина мама бухгалтером в больнице. Особенно деньгами она избалована не была, но копила на поездки в Новосибирск целый год. Муж ее был в ту пору автомехаником, и звезд с неба тоже не хватал.
            Про отца моя новая знакомая говорила сдержанно и неохотно. Она избегала разговоры о нем, хотя смутно помнила, как он возился с ней в раннем детстве. Каждый раз, когда я касался этой темы, Ася грустно замолкала, и я понял, что обида на отца до сих пор живет в ней рядом с любовью к нему.
             Я, конечно, тоже рассказывал о себе, но, когда речь заходила о городе С. и о судьбе моих родных, я  не мог скрыть боль и тут же обрывал тему.
              В городе детства у меня никаких больше родственников не осталось. Там жили свой безмолвной жизнью лишь могилы и горечь воспоминаний.
              С одиннадцати лет я жил то в Питере, то в Новосибирске, где успел обзавестись друзьями, ставшими для меня незаменимыми.
                Ася  почему-то часто расспрашивала меня о городе С.
Есть ли  у меня там кто-то из родных и знакомых, поддерживаю ли я связь с бывшими соседями и одноклассниками, собираюсь ли навестить родные края. На все вопросы, кроме последнего, я отвечал отрицательно. А насчет «навестить» неопределенно пожимал плечами.
                Однажды она сказала мне как-то нервно и не к месту:
– Знаешь, я, конечно, скучаю по маме. Но она навещает меня. И к бабушке я привязана очень сильно, так что вся моя жизнь – именно здесь, в Новосибирске!  Мне и одной поездки хватило на Украину! 
 Когда я там была в последний раз, мама с отцом отношения выясняли, ссорились и мирились каждый день, а я слонялась одна по городу. Через неделю сорвалась домой к бабушке: не выдержала скуки. Так что вряд ли я снова захочу туда поехать.
               Но почему-то тема родного города была для нее болезненной, и время от время она продолжала допытываться, собираюсь ли я навестить город С.
И однажды на очередной вопрос на эту тему, я вдруг неожиданно для себя самого ответил, что вряд ли, потому что это – слишком болезненное для меня путешествие. Я долго переживал гибель своих родных, но я ее пережил и не хотел бы бередить раны.
                Должен сказать, что Ася оказалась очень тонким человеком. Она сразу поддержала меня и даже крепко обняла, словно порадовалась за мое решение. Мои чувства были ей понятны.
      Никогда не забуду, как она произнесла:
 «Зачем рвать себе сердце?»
      Меня это очень тронуло. Можно сказать, что после этого случая, я особенно остро понял, какая Ася добрая и мудрая.
              Даже дядя Моисей и бабушка Рита не отличались таким пониманием, постоянно возвращая меня  к трагическим воспоминаниям и рождая во мне чувство вины за то, что я так и не навестил могилу расстрелянных и не побывал в родном городе. А Ася!.. Она – просто чудо!

                Мне очень сложно рассказать вам про Асю! Описать ее внешность? Но разве это сможет объяснить настоящую суть ее очарования! Никакие описания  этого сделать не в состоянии. Она светилась изнутри спокойствием и добротой, нежностью и обещанием счастья. Рядом с ней было просто здорово находиться, даже если она молчала. Хотя она была весьма разговорчивой. В ее внешности не было ничего особенного: обыкновенная...  И одновременно  уникальная.
Она потрясла меня не размером или цветом глаз, хотя ее нежно-голубые глаза могли впечатлить и своей добротой, и величиной, кстати сказать. Она потрясла меня контрастом хрупкости тела и внутренней силой понимания чего-то такого в жизни, до чего я еще не дорос. Я не знаю, как это объяснить. 
Ася не суетилась и не дурачилась, как я и как Левка. Она была взрослой. Мне кажется, некоторые люди сразу рождаются взрослыми. Но в этой взрослости меня привлекали мягкость, нежность и рассудительность.  Мы стали встречаться.
Ася обладала удивительной способностью открываться и закрываться, словно волшебные жалюзи: иногда она начинала откровенничать, но стоило начать задавать ей, казалось бы, невинные вопросы, как она тут же мрачнела и переводила разговор на новую тему. Я быстро понял, что лезть с вопросами не стоит, и все, что Ася захочет рассказать о себе, она расскажет сама.
Когда жалюзи ее души открывались, я спешил окунуться в ее внутренний мир, чтобы успеть насладиться им, пока эти волшебные дверцы не закроются. А это всегда происходило непредсказуемо, и очень интриговало.
Я старался вовремя погасить любопытство и быть деликатным. Тем более, что меня поглотила не просто влюбленность, а настоящее глубокое чувство. Я понял, что люблю и не хочу расставаться с этим чувством никогда. Так прошло два года.
                Я уже приобрел опыт врача, а Ася еще была студенткой. Она училась на втором курсе того же медицинского, и нас обоих очень радовало еще одно совпадение  –  выбор профессии.

                В те годы интим до свадьбы не поощрялся и был, пожалуй, в большей степени исключением, чем правилом. Но мы доверяли друг другу и не могли проявлять свои чувства строго дозированно в соответствии с  установленными обществом канонами паспортной законности.    
                Однажды я узнал, что Ася ждет от меня ребенка.
* * *
Был, опять же, июнь. Мы вовсю готовились к свадьбе. Белое платье   сшито замечательной портнихой – мамой Асиной подруги. Мне, разумеется, платье не показывали до свадьбы из-за суеверия, но я и так понял, что готовится нечто оригинальное и очень эффектное, судя по количеству часов, которые моя невеста провела на примерках.
Оставалось еще много проблем с туфлями, кольцами, подарками и прочими заботами-хлопотами.
  Про Асину беременность я  не рассказывал своим, чтобы они не подумали, будто я женюсь «по залету».
            Мы еще толком не знали, где будем жить, когда поженимся. 
 Асина бабушка умоляла жить с ней. Моя, хоть и уговаривала не спешить с женитьбой, предлагала переехать к ней, видя мое упорное стремление к семейной жизни.
                Я понимал, что и бабушка, и дядя Лева, и мои родители (если были бы живы) мечтали бы увидеть рядом со мной жену-еврейку.
С детства я слышал от родителей разговоры на эти темы:    
 «Жениться нужно на своих! В браке и без того  –  полно проблем, так не рождай еще одну, вполне предсказуемую! Жена-еврейка никогда не скажет в момент ссоры «Жид!». Скажет «Дурак!» или даже «Сволочь!», и потом все это забудется, но слова «жид» простить не получится, и на этом разрушились многие семьи».

«На подушке должны лежать две похожие родные головы», –  говорила бабушка.
          Жениться на украинке вскоре после войны было весьма экстравагантно  для еврея, чьи родные погибли в жерновах Холокоста на Украине, а случаи помощи немцам в уничтожении евреев со стороны местного населения  не были редкостью. Но при чем тут моя Ася?
Родные любили меня и понимали, что я все равно сделаю по-своему, да и против моих чувств они не пошли бы ни за что на свете.

Пришла пора познакомить родных, и мы все отправились в гости к Асе.
 Дядя Моисей как-раз гостил у в Новосибирске.
Нас ожидал  вкусный праздничный стол,  накрытый Людмилой (так звали мою будущую тещу): она приехала в отпуск, а тут и знакомство с  моими подоспело.
Что уж  думали Асины родные по поводу перспективы породниться с евреями, оставалось тайной, но я тогда об этом не  волновался.
     Пока хозяева суетились в кухне с последними приготовлениями,  отказываясь от нашей помощи, я, дядя Лева и баба Рита, не зная, чем себя занять, бродили по комнате, разглядывая побрякушки в серванте и  фотографии на стене.  На этажерке тоже  лежали разные фотографии и грамоты Аси за хорошую учебу и успехи в  художественной гимнастике. 
Бабушка Рита взяла одну из грамот в руки и произнесла:
–  Будет у тебя, Борька, жена-отличница и спортсменка! Сделаешь дома  выставку из ее грамот.
И вдруг одна из фотографий  выпала из альбома, что лежал под грамотой.  Я поднял фотографию, и тут дядя Лева почему-то схватился за сердце. Мы с бабушкой бросились  к нему. Но он долго не мог произнести ни слова.  Просто сидел на диване и молчал, тяжело дыша. Ася нашла корвалол и накапала его в рюмку, разбавив водой. Все столпились и стали спрашивать, не вызывать ли Скорую помощь. Но дядя Лева наконец смог заговорить, и первое, что он произнес, был неожиданный и странный для данной ситуации вопрос:

 – Как фамилия твоей невесты, Боря?
 – Бондаренко. А почему ты спра...
 – Как ее фамилия по отцу?
 – Дядя Лева, что случилось?
 –  Просто назови мне фамилию отца Аси!

Ася стояла бледная, и казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Наконец она тихо произнесла:
 – Мой отец – Николай Ковальчук. Я ношу фамилию моей мамы.
–  Разумеется. Было бы странно, если бы дочка захотела носить фамилия предателя, полицая и мерзавца.

– Дети не отвечают за родителей. К тому же, мой отец уже получил свое наказание: он отсидел 10 лет за пособничество немцам, а после этого и он, и его семья имеют право на нормальную жизнь! Мы не должны терпеть никакие притеснения или унижения, тем более  от родных будущего мужа.

– Мужа? Ты всерьез рассчитываешь, что мой родной племянник женится на тебе после того, как узнает, кто виновен в гибели его родителей и родной сестры? Я расскажу ему, как именно погибла маленькая Лиза! Тебе папа не рассказывал про малышку под мостом? Ты надеешься на то, что мы когда-нибудь сядем  за один стол  с тобой и твоей родней?  Мы будем растим внуков убийцы нашей семьи? Этому не быть!

            Я стоял рядом и не мог воспринимать происходящее как реальность. Мне казалось, что я смотрю кино, где все очень запутанно, надуманно и мрачно. Единственной  реальностью была Ася – любимая девушка и будущая жена героя фильма.
            Ну почему какая-то дурацкая фотография, случайно выпавшая из альбома, должна была перечеркнуть такое близкое и  почти осязаемое счастье супружества и отцовства!
           Пытаясь успокоить себя мыслями о том, что дядя Лева все преувеличивает, я  надеялся на какое-то чудо, которое отменит весь ужас случившегося. Иногда реальность так страшна, что взрослые люди, словно дети, готовы просить высшие силы отменить свершившееся, сделать факты игрушечными, а не настоящими, что на детском языке звучит как «понарошку».
Я был в тот миг именно таким взрослым ребенком, вызывающим Всевышнего о чуде.
            Конечно, отец-полицай – это очень серьезно, и то, что Ася не рассказала мне об этом за годы нашего общения, – это  плохо, это очень не здорово, хотя и понимаемо: я бы сразу бросил ее, как и любой другой на моем месте! У нее попросту не было иного выхода, как  скрыть эту информацию.    
            Да, она понимала, что когда-нибудь я узнаю о том, кем был ее отец. Но лучше потом, когда  у нашего супружества будет много лет стажа, когда подрастет наш ребенок, а, может быть, и не один. Так вот почему она так горячо поддержала мое нежелание посетить город детства! Нашлись бы люди, которые тут же рассказали мне... Да что там рассказали! Они бы показали мне ее отца, который после отсидки, как ни в чем не бывало, вернулся в свой дом, где когда-то родилась Ася. О нем наверняка знает весь город. Его должны так ненавидеть местные жители! Господи! Какой ужас!

 Так долго держать в тайне от родного человека столь серьезные факты – это... Я подбирал одновременно обвинения и оправдания своей Асе и думал, что я вряд ли смогу ее разлюбить, даже если выяснится, что ее отец – Адольф Гитлер. У нее под сердцем –  наш будущий ребенок! Черт бы побрал эту фотографию! Зачем бабушка стала рассматривать Асины грамоты! Кто ее просил!

Мне хотелось обвинить в случившемся кого угодно, даже своих родных или высшие силы,  но только не Асю.

Ее мать закрылась в спальне, а бабушка осталась с нами. Пожилая женщина попыталась спасти ситуацию, как могла:


– Мой зять, Николай, никогда мне не нравился. Дочка влюбилась в него по молодости. Девочку родила, Асеньку. Он был неплохим отцом. Хотя муж из него никудышный. Обижал он Люську мою! Ох, обижал! Вот и бросила она его. Ясное дело, что не от хорошей жизни ушла. Это ж еще до войны все было! Ну кто ж тогда знал, что он на такое пойдет, как немцам помогать! Мы его не оправдываем! Стыд-то какой! Но отсидел ведь он свое от звонка до звонка.
           Вы поймите: Асенька наша тут ни при чем! Не ломайте детям жизнь! Любовь у них! И ребеночек скоро появится. А Николай сюда не сунется! Не пущу его! А то, что дочка с ним опять сошлась, так ее тоже понять можно. Одиночество женское! Да и ребенок общий у них все же. И любила его Люська моя в юности-то! Ох как любила мерзавца! Наверное, что-то в душе так и осталось у нее от любви той, иначе б не поехала снова к нему после всех обид, да на всеобщее осуждение! Куда ни ступи, везде же – люди, которые все помнят и никогда не простят, сколько бы он ни отсидел.
          
Дядя Лева не произнес ни звука в ответ на этот монолог. Он молча надел свое пальто, помог одеться своей маме и уже открыв дверь квартиры, обернулся ко мне:
– Отец твоей невесты лично виновен в смерти твоей сестры. Ты не хотел знать подробности гибели Лизы и родителей? Берег себя? Так получай теперь от судьбы подарочек!  Если ты останешься в этой семье, мы с бабушкой больше не хотим о тебе ничего слышать. Ты нам никто. Больше, чем никто. Ты станешь нашим врагом. А сейчас мы уходим. Очень надеюсь увидеть тебя дома сегодня или никогда. До скорой встречи! Или прощай! Выбор – за тобой!

                * * *

Когда дверь захлопнулась, я обнял Асю и, как мог, успокоил ее.
– Сегодня я переночую у своих и постараюсь привести их в нормальное состояние, а ты не должна нервничать в твоем-то положении. Я не брошу тебя и ребенка. Я люблю вас! Но я не могу порвать со своей семьей. Пойми меня! Это – их первая реакция: шок. У меня, кстати,  – тоже. Ты должна была все рассказать мне заранее. Ты поступила неправильно, Ася! Мы должны доверять друг другу.
Мне тоже нужно какое-то время, чтобы все это переварить. Потом все уляжется, но пока... Увидимся завтра!
– Они не позволят тебе жениться на мне! А если ты женишься, они все равно нас разведут. Я хотела рассказать тебе про отца, но боялась.
– Никто нас не разведет.   Я люблю тебя! До завтра!


                ***
Около дома стояла «Скорая», и я сразу понял, к кому она приехала. Моя бабуля давно страдала приступами гипертонии, и, конечно, такой стресс не мог пройти бесследно для ее организма.
Бабушку увезли на носилках: врачи заподозрили инфаркт. Столкнувшись в дверях с ней и дядей Моисеем, я услышал слабый бабушкин голос:
–  Сынок, не рви Боре душу! Жаль его! Влюбился...Зло пошутила судьба над нами...
 И тут же, обратившись ко мне, бабуля прошептала:
–  Родной мой! Я всегда буду любить тебя, что бы ты ни натворил.

Бабулю увезли, а мы не спали всю ночь. Спать было невозможно: слишком сильный стресс.
Я молчал, а мой дядя, уже не спрашивая о моем желании или нежелании слушать, говорил и говорил, не умолкая, до самого утра.
Когда он дошел до бутерброда, намазанным дерьмом Асиной младшей сестры Оксаны, я выскочил в коридор, но дядя, мой деликатный дядя Моисей, хватил меня, как щенка, за ворот рубашки и вернул на место.
– Нет уж, мой дорогой жених! Ты будешь сидеть и слушать, как погибла твоя родная пятилетняя сестра  по инициативе твоего будущего тестя! На сей раз я считаться с твоей тонкой натурой не стану. Ты же с нашими чувствами не церемонишься!
– Но я же ничего этого не знал!
– Не знал? Или не хотел знать? Ты даже не рассказал нам о том, что вы с ней родом из одного города. Ты не рассказал нам о ее беременности. О чем  ты еще нам не нашел нужным рассказывать? И почему именно? Не заслужили твоего доверия? Или ты чувствовал, что там не все так уж привлекательно, в этой семье? А, может, ты догадывался или даже знал? Говори!
Нет, молчи! Я буду говорить сам!
Дядя сделал небольшую паузу, схватился за сигарету из тайника, хотя давно уже не курил, нервно зашагал по комнате, чиркнул спичкой и жадно затянулся, после чего продолжил свой жуткий рассказ:
– Трое суток Лиза просидела под мостом. Твой будущий тесть принес твоей  голодной измученной сестренке  бутерброд с дерьмом. Откуда я знаю? Об этом потом на суде рассказала его жена, та, которая потом его бросила. Нет, не твоя будущая теща! Другая!
                Этот подонок выманил Лизу из укрытия этим, с позволения сказать, бутербродом! Какая изощренная фантазия у палача! Обмануть маленькую невинную девочку – ребенка, голодного, обреченного, пытающегося спастись!  Причем, не просто девочку, а дочку своих бывших одноклассников! Разве так мог поступить человек? Конечно, нет! Зверь? Да никогда звери так не поступали. Так  могло поступить  только чудовище, чья кровь течет в твоей невесте, и, если ты не одумаешься, будет течь в твоем сыне или дочери, к которой никто из нашей семьи не подойдет близко.  Нашей семье не нужны внуки палача!
                Бабушка велела не рвать тебе душу, хотя ты ей разорвал сердце (неизвестно, выживет ли она после такого стресса или нет). Если с ней что-нибудь случится, я тебе этого никогда не прощу! Никогда! Так вот, бабушка готова простить тебе все. Но это – ее дело. А лично я (и мой сын Лева, я уверен), - мы тебя не простим никогда.
Дядя Моисей стал красным, и я испугался за него. Но он выпил воды, помолчал несколько минут каким-то особенным молчанием, не предвещающим ничего хорошего, и затем продолжил:

–  Этот подонок отвел Лизу к фашисту, который дежурил у комендатуры. Ее застрелили тут же. Есть свидетели!
Я закрыл лицо руками и заплакал, но мой дядя, похоже, не собирался  меня успокаивать. Он вошел в раж и говорил так, словно из недр его организма наконец вырвалась неудержимая лавина долго сдерживаемого невыразимого горя.
–  А еще, я расскажу тебе, кто сдал немцам твою еврейскую учительницу, Елену Львовну, которую ты так уважал и любил. Она ведь  не была похожа на еврейку ни капли. И немцы вполне могли бы не узнать о ее национальности. Одинокая молодая женщина...
Но ее продали соседи, которых она принимала в своем доме, и среди них был... Отгадай, кто был в первый рядах стукачей, не давших ни одному еврею нашего города ускользнуть от фашистской расправы!
Опять этот нелюдь! Представь себе, есть люди, которые это знают и помнят.  Есть документы...
А ты хоть знаешь масштаб этих зверств? Нет? Так послушай!
К концу 1941 года в твоем родном городе С. было зверски уничтожено около пяти тысяч ни в чем не повинных евреев. Расстрелы  производились организованно по приказу коменданта города или по произвольному желанию любого фашиста.
               А оставшихся в живых (около семи тысяч человек) немцы расстреляли вблизи водонапорной башни, куда согнали евреев из всех близлежащих местечек. Фашисты заставляли их раздеться догола и лечь в яму поверху трупов, а затем расстреливали. Многие люди были закопаны живыми. Мамы и папы видели смерть своих детей, а дети становились очевидцами чудовищной гибели своих родителей, бабушек и дедушек. 
                Сохранились показания свидетелей, которые своими глазами видели, как маленьких еврейских детей отрывали от матерей и живыми закапывали в яме. Трудно подсчитать, сколько жизней было уничтожено в течение нескольких дней, но есть данные, что в нашем городе С. вместе с соседними местечками и городками, в эти дни погибло около двенадцати тысяч евреев.
                И все эти зверства были организованы и приведены в исполнение не только самим фашистами! Тут не обошлось (и это – тоже установленный факт!) с помощью сочувствующего зверям местного населения и активной деятельности полицаев-антисемитов, среди которых особо отличился твой будущий тесть – Микола Ковальчук.
                Скажи мне! Почему мой племянник, сын моей погибшей сестры, малышки-племянницы и ее отца, с которым я очень дружил, среди великого множества прекрасных девушек страны должен был встретить и полюбить именно дочь палача этих бесценных для меня, и, надеюсь, для тебя тоже, людей?   
              –  Но я же действительно ничего этого не знал! На Асе же не написано, кто ее отец!

–  Но сейчас ты все знаешь. Да, я понимаю, ты влюблен. Но тебе предстоит нелегкий труд поработать над уничтожением своего чувства. Иначе ты станешь предателем! Мы все проклянем тебя. Да ты и сам не сможешь жить с этой женщиной. Каждая капелька ее крови – это кровь убийцы твоей сестры. И не только сестры. Каждый раз, когда ты начнешь прикасаться к своей Асе, ты будешь вспоминать, что ласкаешь дочь палача и убийцы твоей семьи! И ты не сможешь... У тебя не встанет на нее больше никогда! Я наколдую, чтобы именно так произошло. Я буду за это молиться!

  Да и сама Ася  –  еще та дрянь! Она не могла не знать, кто ее отец! Она ведь произнесла эти сокрушительные слова о том, что  он был осужден и свое отсидел, значит, она понимает,  в чем именно его обвинили и за что приговорили к заключению.   
                И, будь в ней хоть капля совести, она не стала бы ни за что встречаться с евреем после всего, что с ними сделал ее папочка. А уж тем более, узнав, что вы с ней из одного города!
                На что она вообще надеялась?  На то, что ты никогда ничего не узнаешь? Стоило тебе только один раз появиться в городе С. после войны, как ты увидел бы этого отморозка. Да тебе бы его показали! Он ведь  – достопримечательность города: люди проходят мимо и плюют в его сторону, а другие от него шарахаются, чтобы не  запачкаться... Все его ненавидят и проклинают! О нем рассказывают детям и внукам как о дьяволе!
                Как он вообще посмел вернуться после тюрьмы в свой город, где  его помнят, где про него все известно! Наверное, ему наплевать на то, что о нем думают люди. Разумеется, ему все равно. Этому уроду просто удобно жить в своем доме. Вот и все. Он даже гордится собой, наверное: пережил своих жертв, отсидел положенное и наслаждается себе жизнью! А люди, которых он выдал фашистам, гниют в могилах.
В общем, вот тебе мое слово:
 Выбирай: или ты навсегда расстаешься с дочкой палача, или забудь про всех нас! Мы, твоя семья, не захотим тебя больше знать. И это – навсегда.
             А сейчас я пойду полежу. Устал.


                * * *
Бабушка умерла от сердечного приступа в больнице.
Левка прилетел на похороны и старался не смотреть в мою сторону. Меня это просто убило.
На поминках со мной никто не разговаривал. Мое присутствие терпели  как необходимость.

Я не выдержал всего случившегося и ушел ночевать к  своему приятелю Толику. Он не лез с лишними вопросами, а просто предложить постель и налил вина. Мы помянули мою бабушку, которую тот отлично знал и любил, и Толик оставил меня в покое, пожелав спокойной ночи. Но ни сон, ни покой мне не давались.
Я пролежал с открытыми глазами до утра, а утром пошел к Асе.
Ее красные воспаленные от долгих слез глаза смотрели на меня с надеждой на чудо. Мы обнялись.
Говорить не хотелось.
Молча сидели на скамейке у дома Аси, а когда стал накрапывать дождь, так же молча пошли к ней домой.

Никто из Асиных родных нас не встретил, никто не выразил соболезнований, кроме самой Аси, конечно.  Все были заняты своими делами, а, может, попросту не решились посмотреть мне в глаза с этот страшный день после похорон моей бабушки, фактически умершей от известия, кто такая – невеста ее внука.

Закрывшись в комнате Аси, где мы привыкли оставаться наедине, мы вновь почувствовали себя на какое-то мгновение почти прежними.
Вот она – моя Асенька! Скоро у нас будет ребенок, и ни он, и сама Ася никогда никого не убивали и не предавали. 
А дядя потом поймет... Да и Лева тоже... Мне трудно жить без них, но и им без меня тоже будет непросто. Мы же – такие  близкие!

Нервы этих двух дней странным образом трансформировались в какою-то особенное чувство к Асе, острое, болезненное, нуждающееся в немедленном действии...

Я попытался овладеть ею, но... не смог! Это случилось со мной впервые в жизни.
Я тут же вспомнил проклятие своего дяди и усмехнулся. Глупости какие! Это – просто усталость и нервы. Завтра все будет  нормально. Нужно хорошо выспаться и отдохнуть!

Прошло две недели.

Странная вещь – психика...

Вот не скажи мне дядька тогда таких зримых слов к том, что в моей Асе течет кровь убийцы моей сестры,  и я бы со временем как-то примирился с этой информацией. Но именно этот образ: кровь убийцы моей сестры и кровь Аси – эта та же самая кровь, а значит, и кожа Аси, которую я целую, это кожа убийцы моей Лизки...  Это почти тоже самое, что я целую самого убийцу Лизы. 
               Ася, как и я сам, с удивлением и ужасом, осознавали, что я стал импотентом в постели с ней. Я знал причину. Она ...
Наверное, она тоже догадывалась.
               Я боролся с собой, как только мог. Но чем сильнее я приказывать себе «смочь», тем быстрее ощущал крах своих тщетных попыток.
Через месяц Ася сообщила мне, что сделала аборт, поскольку поняла, что вместе нам больше не быть, а быть матерью-одиночкой она не готова.


– Твой организм никогда не простит ни меня, ни моего отца, даже если ты сам и готов это сделать. С другой женщиной у тебя никаких проблем в постели не будет. Я уверена.

                ... Мы расставались очень болезненно. Но после двух недель агонии наших израненных отношений, Ася неожиданно для меня собралась и уехала к подруге в какой-то северный город, как потом я узнал от ее бабушки. Адрес она никому не оставила. Обещала писать и звонить, но больше  я о ней не слышал!    


                * * *            

Прошла почти вся жизнь.
 Я давно женат, дважды отец и трижды дед.   
С Левкой мы по-прежнему дружим,  а дядя Моисей все-таки простил меня со временем, узнав о нашем с Асей расставании. Но его не устраивало, что именно Ася уехала от меня, а не я от нее. Он долгое время не здоровался со мной, избегал общения, а однажды не выдержал и обнял.   
Но дяди уже давно нет не в живых. Мы с Левкой остались вдвоем из всех многочисленных предков нашего семейства.
Лева – тоже отец и дед. Мы живем в разных городах, но по-прежнему переписываемся и часто звоним друг другу. Каждый отпуск проводим  вместе. 
Уже не первый год, как я на пенсии и одновременно продолжаю работать врачом.
Супруга моя знает об истории моей первой любви: такое не утаишь, да и стоит ли!
  Долгое время я чувствовал ее ревность к моему прошлому, как она ни пыталась ее скрывать. Но с годами жена успокоила себя: долгая совместная супружеская жизнь стирает из души романы добрачного периода. 
         Любовь, как и преступление, имеет срок давности. Но бывает такая любовь и такие преступления, для которых таких сроков не существует.
          Порой мне казалось, я смог разлюбить свою Асю, ведь я люблю свою жену. Мне положено любить жену, мать своих детей и бабушку своих внуков. А я всегда был законопослушным, хоть и презирал себя за это в глубине души.
          А вот любить Асю я не имел права. Это была преступная любовь. Я это понимал.
Но чувства к ней были совсем другими. Не лучшими, чем к жене, и не превышающими их величиной, а просто непохожими ни на что другое.
           И, как в итоге выяснилось, эти чувства никуда не пропали: они притаились в неподчиняемой моей воле клеточке сердца или ячейке памяти, оставшись там навсегда.
В самые горестные или наоборот радостные минуты жизни я, тайком от всех закрывшись на ключ в комнате, рассматриваю фотографии юности, где мы с Асей –  вместе. И я снова счастлив в эти мгновения! Я снова молод! Я люблю и любим! Никто никогда не отменит этого прошлого и не сможет  заменить  его чем-то лучшим.
             Я жадно вдыхаю нашу с Асей общую молодость и любовь, хранимую энергией этих бесценных для меня фотографий, и мрачно иронизирую по поводу судьбы и ее злых шуток.
          Ни разу в жизни не испытывал я больше ни к одной женщине такого чувства, которое подарила мне эта девушка – дочь палача.
          Странно, что никто не попытался убить этого палача уже после его отсидки, чтобы отомстить за своих родных, которых он  погубил.
           Он был отцом моей любимой. Но другие... Они позволили ему дожить свой век и умереть естественной смертью! Срок давности? Законопослушность? Милосердие к палачу?

...  А недавно в здании городской почты я увидел женщину и обомлел...
Она была возраста нашей общей с Асей дочери, если бы, конечно, не аборт...
Я вздрогнул: такого сходства с Асей не мог бы создать даже  художник! А на щеке... На ее правой щеке была малиновая родинка в форме многоточия – точно такая же, как у моей мамы, такая же, как у моего младшего сына.
Женщина заметила мой пристальный взгляд, улыбнулась мне Асиной улыбкой и ушла.

Я не спал всю ночь. Таких совпадений не бывает!
Неужели Ася обманула меня насчет аборта и  родила от меня дочь?  Обманула ...  и скрыла нас друг от друга навсегда?! Чудовищно! Как она могла! 

... Утром, едва  город проснулся,  я примчался в дом Асиных родных – туда, мы когда-то мы были так счастливы с Асей!
Ее бабушка, я знал, давно умерла, мама жила на Украине, Ася – на Севере, но я на что-то надеялся.
Сам не понимая, чего я ожидаю и зачем пришел, я барабанил в дверь руками и ногами, потому что на звонки никто не отвечал.
Я рвался навстречу правде о своей дочери! Я отчаянно рвался в прошлое, в свои недопустимые ошибки и недозволенную любовь, которая, как полевой цветок, выросла без спроса там, где рождаться и расцветать категорически запрещается. 
          Моя любимая навсегда умчалась в свою жизнь, избавив меня от необходимости выбора.
Она поняла, что со мной происходит и что чувствуют мои родные. Но главное, она поняла, что ветерок безмятежности, без которого не бывает  настоящего счастья, навсегда исчез из наших отношений.

... Дверь была заперта. Никто не открывал. Наконец, соседка, наспех застегивая халат и недовольно морщась, высунулась из дверей:
 – Ну что стучишь, как ненормальный! Солидный человек!
Кого надо-то?  Или жилплощадью интересуешься?
          Кого-кого? Я тут всех знаю. Так померли они все: бабуля-то, царство ей небесное, та уже давным-давно ушла от всех нас... И мама Асина лет пять тому назад на Украине померла. Да и сама Ася, любимица наша, недавно
Б-гу душу отдала на Севере. Вот доченька ее прилетала.  Она и рассказала мне про мамку свою.
           Чай мы с ней пили... Душевная такая... Воспитанная.
Да только вчера назад улетела милая, к мужу на Север.... Квартиру, говорит, приехала менять, ну и за вещами мамиными. Над фотографиями плакала..   
           А ты чего интересуешься? Знакомый ихний?
 Погоди-ка, человек дорогой! Дай-ка я тебя поближе рассмотрю... Напоминаешь ты мне кого-то... Никак Борька! Твою мать! Не узнал меня?
Я-ж – Петровна! Я  тут всю жизнь живу. А ты изменился!


... В то утро я долго добирался домой. Ноги не шли.
В ушах стоял голос покойного дяди Моисея:
«На дочерях палачей приличные люди не женятся!».
Потом голос Петровны произносил абсолютно непостижимое:
«Да и сама Ася, любимица наша, недавно Б-гу душу отдала на Севере».

В этот миг я отчетливо понял, что все эти годы мог дышать лишь потому, что моя Ася была на этом свете. Пусть далеко, пусть не со мной, но она была! А теперь ее нет. Совсем! Между нами существовала связь. А теперь она оборвалась. Это было страшно.
               
Неожиданно для себя я свернул в сторону кладбища. Горло сдавило болью, слез не было.
  Моя всепонимающая добрейшая бабушка встретила меня, как всегда, ласковым солнечным лучом, и какая-то аура мудрости и нежности обволокла меня и заставила немного успокоиться.   
           Я рассказал своей бабушке (кому же еще!), что Аси больше нет! И как в детстве, бабушка обезболила мою рану даже без слов, одной своей любовью.
                Я долго стоял у могилы и говорил, говорил, говорил...
Мне хотелось оправдаться и что-то исправить, и я  хотел рассказать бабушке, как в зрелом возрасте ездил в город С. целых три раза и как больно все эти поездки ранили меня, но я рад, что побывал там после войны.
            Пусть она знает, что я попрощался с Лизой, мамой и папой, хотя своей могилы у них нет и никогда не будет! Но это был их город (и мой тоже), и не приехать я не мог.
            Асиного отца мне, на самом деле, издалека показывали соседи как чудовищный экспонат, который двигается и дышит, игнорируя всех вокруг.


... В ту ночь, засыпая, я обещал себе вернуться и еще раз поговорить с Петровной. Ведь я даже не спросил имя своей дочери (а я уже не сомневался, что это – она). Я не спросил, оставила ли она свой адрес Петровне. Я попросту очумел от таких новостей и удрал, как ненормальный. Надо будет написать письмо своей девочке, поехать к ней, встретиться,  обнять ее, что-то наверстать, ну хоть что-нибудь...
А вдруг она не знает обо мне ничего? Или еще хуже: считает меня подлецом? Как воспитала ее Ася? 
Знакома ли моя дочь со своим дедом-палачом? Читал ли он ей детские сказки о добре и зле?

... Жена разбудила меня, сказав, что я кричу во сне. И больше я уже не смог заснуть до утра. 

                * * *
Адрес дочки я давно получил от Петровны. Имя – тоже: Ася назвала дочку именем моей сестры Лизы (думаю, таким образом она пыталась попросить прощения за своего отца).

Но я до сих пор так ничего и не предпринял, чтобы встретиться с дочерью.
Иногда мне кажется, что это – мой долг. А в другие моменты я думаю иначе:

«Если Ася решила скрыть от дочери отца, значит этот отец не имеет права назвать себя сам, свалившись на голову уже взрослой дочери! Тем более, что спросить мнение Аси на эту тему уже нельзя.  Да и вообще...
Поздно. Страшно. И слишком больно».