Часть первая. Детство и школьные годы 2

II
Моё раннее детство

1.Рождение ребёнка — рождение проблем

Я родился 23 апреля 1956 года в Ленинграде. Конечно, эти подробности я узнал гораздо позже. А что же было тогда?
Конечно, мой рассказ о первых годах жизни не будет хронологически последовательным.
Местом моего рождения был родильный дом при институте Отто на Менделеевской линии Васильевского острова. Здесь родился и мой отец. Здесь же родился и я.
Через неделю меня привезли домой.
Отец в дальнейшем рассказывал об этом так: «Я вёз вас с Наташей на машине. И как только я привёз тебя домой, ты тут же заплакал…»
Вот это, действительно, было в моём характере. Я был плаксивым ребёнком. Плакал по любому поводу, а то из без повода. Но чаще всё-таки повод был, хотя ни мне, ни родителям он мог быть и не понятен.
В первый год жизни, непосредственно после рождения, я провёл дома примерно полтора месяца. В июне 1956 года мы уехали на дачу.
Вначале дачу мы снимали. В тот год это было в Покровском, под Москвой. По существу, именно в это время я совершил первое путешествие на поезде. Конечно, его я помнить не мог. Отец позднее сказал мне, что мы ехали в спальном вагоне (СВ).
О пребывании в Покровском я узнал некоторые подробности, но они не имели никакого отношения к тому, каким я был. Впрочем, один штришок всё же запомнился: именно в это время по ночам я не давал спать никому, требовал еды.
Мне говорили, что здесь была единственная в нашей жизни благоустроенная дача со всеми удобствами, то есть, с водопроводом и канализацией.
А ещё отец говорил, что в близлежащем лесу было много грибов. Однажды на одном месте он нашёл 30 белых!
Ну, а что же я?
Отец рассказывал, что когда я был совсем маленьким, то не интересовался игрушками. А ведь игрушка — это первый предмет, которым ребёнок с самого начала начинает манипулировать.
Мама говорила мне в дальнейшем, что её это беспокоило, и что она по этому поводу советовалась с врачом. А врач отвечала, что, мол, это ещё не основание для беспокойства и надо подождать.
В чём-то она была и права. Если у ребёнка нет глубоких нарушений центральной нервной системы и каких-то других проблем, то в этом случае рано или поздно он начнёт манипулировать игрушками и другими предметами. Но при этом всё-таки будет иметь место некоторое отставание в развитии. Рано или поздно путём специального психолого-педагогического воздействия его удастся преодолеть. А что произойдёт, если подобного воздействия нет?
Вот тут-то и появляются проблемы. Кажется, что возник целый пласт проблем, решить которые не удаётся не то что в один миг, но даже на протяжении последующего времени. К сожалению, многие из них не удалось решить до сих пор. Обо всём этом речь пойдёт дальше.

2.Слепорождённый или потерявший зрение?

Что было со мной до трёх лет, помню не очень отчётливо, или лучше сказать, практически совсем не помню. Из того, что ещё сохранилось в памяти, зрение никак не участвовало.
И всё-таки вопрос о том, было ли зрение в самом начале или оно было утрачено, не может не занимать ни специалиста, ни мемуариста.
Из психологии известно, что образы, сформировавшиеся в том случае, если зрение всё же имело место быть, как-то всё же накапливаются и затем как-то используются в процессе, скажем, ориентировки (даже если речь идёт о маленьком ребёнке, то и в этом случае можно до известных пределов говорить, по крайней мере, об ориентировочной деятельности).
А что можно сказать обо мне? Мне говорили, что есть одна фотография, на которой я, широко открыв глаза, смотрю на что-то. Но достаточно ли этого для того, чтобы сказать, что ребёнок видел?
И всё же зрение у меня отсутствовало, по крайней мере, с того момента, как я мог что-либо помнить. Как это произошло?
Бабушка, Прасковья Андреевна, в 1969 году, когда мне уже было 12 лет, рассказала мне эту историю, как она сама себе её представляла.
Это было ещё тогда, когда мы находились в Покровском.
По словам бабушки, несколько раз отец смотрел на меня особенно пристально. Она спросила его: «Что ты на него так пристально смотришь?» И тогда отец ответил: «Он не реагирует на свет».
А через несколько дней, по словам бабушки, у меня покраснел глаз.
Обратились к врачу. Врач сказал, что надо обследоваться в институте имени Гельмгольца.
Итак, нас с мамой положили в институт имени Гельмгольца. Уже в этот период выяснилось, что мне трудно открыть глаз. А по существу, я даже не знал, что это такое. Попытки взрослых открыть мне глаз вызывали у меня неприятие. Подобное чувство сохраняется у меня и поныне. В то время врачи не могли понять, в чём дело. Возможно, этим и объясняется тот факт, что очень долго не могли установить причину изменения состояния глаз. И, в конечном счёте, установить её не удалось.
Так я стал тотально слепым.
Можно считать, что эта тотальная слепота была врождённой, потому что ни одного зрительного образа в памяти не сохранилось. А что же сохранилось?
Сейчас я могу рассказать о том, что я действительно помню. Не помню только, сколько мне было лет. Но знаю точно, что до трёх.
Это было в больнице (в дальнейшем мне сказали, что мы лежали в педиатрическом институте в Ленинграде).
Большая палата. В ней много детей. Дети, судя по всему, ещё очень маленькие. Говорить не умеют. Но они что-то лепечут вроде: «Ли-са-ли-фа».
Вот открывается дверь. Я слышу скрип. Чувствую прохладу. Потом запах духов. Чем-то он напоминает морковный сок (этот сладкий морковный сок я тогда очень любил).
Вот мама обращается ко мне и говорит с характерными для неё интонациями, как обычно разговаривают с детьми: «Сестра пришла!» (то есть, медсестра). А затем она назвала её: тётя Капа. Что было дальше, я не помню.
О чём говорит этот случай? Как видим, зрение здесь «не участвовало». Зато преобладали обоняние и слух.
Как я определил, что это больница?
Скорее всего, я даже слова такого ещё не знал. Это я уже в дальнейшем, сопоставляя то, что я ощущал с тем, что прочитал в книгах и с тем, что мне рассказывали взрослые, я мог сказать, что это именно больница.
Реально в сознательном возрасте я впервые попал в больницу в 42 года.
Сейчас я явственно ощущал запах лекарств. Значит, похожие запахи я чувствовал и раньше.
Затем дети, их поведение. Они лепетали. Значит, я и раньше слышал детский лепет (трудно предположить, что я помнил, как сам издавал подобного рода звуки).
Таким было моё первое воспоминание. А что было потом, если иметь в виду последовательность событий, я уже не помню.
А вообще, сопоставляя своё состояние с тем, что я испытывал позднее в различных ситуациях, всё происходившее до трёх лет время мог бы воспринимать как продолжительный сон. Но во время этого сна всё-таки что-то со мной происходило. Например, мы куда-то ехали.
Хорошо помню, как при мне произнесли: «Стрела».
Это поезд Ленинград- Москва, который назывался «Красная стрела».
Как оказалось, этим поездом мы ездили в Москву и обратно, по крайней мере, до 1961 года, то есть, до того момента, как появился сидячий.
И ещё вспоминается, что когда мы однажды ехали этим поездом, кто-то сказал: «Гармошка». Потом это слово, произнесённое с самыми разными интонациями, слышал не раз именно во время этой поездки. Ничего иного, относящегося к этому периоду, я не помню.

3.Первое запомнившееся событие

Мне было тогда три года. Мы ехали на дачу. Наша соседка по квартире тётя Валя везла меня на дачу.
Перед отъездом мы пошли в поликлинику. Там мне сделали очередную прививку. Надо сказать, что подобные процедуры я не любил, потому что им сопутствовала боль. Всякий раз, когда это происходило, я плакал. В дальнейшем, однако, моё отношение к прививкам и уколам изменилось и стало в большей степени положительным. Более того, когда я уже стал взрослым, в некоторых случаях я даже испытывал состояние блаженства именно тогда, когда мне делали уколы. Точно не могу сказать, как себя вёл. Но, скорее всего, именно плакал.
После того как необходимая процедура была проделана, мы с тётей Валей поехали на вокзал. Ехали мы и на трамвае. Я хорошо запомнил, как трамвай дребезжал, а когда только появлялся, то несколько подвывал. Сидения были жёсткими. Особого удовольствия от этого я не испытал.
Вскоре мы приехали на вокзал (позже я узнал, что это был Финляндский вокзал).
Прошло ещё некоторое время. Подошла электричка. Мы сели. Машинист включил мотор. Однако он дребезжал точно так же, как и трамвай. Это было неприятно.
Так мы доехали до станции Рощино. Именно здесь мы тогда снимали дачу.
Как проходило наше дальнейшее путешествие, я узнал позже из рассказов родителей. Надо было проехать несколько остановок на автобусе. Наш дом находился на улице Чехова (об этом я узнал уже четыре года спустя).
Как жили мы в Рощино? Моих собственных детских воспоминаний об этом в памяти осталось очень мало. Помню только, что довольно часто ел вермишель, а также курицу — цыплёнка (мама говорила: «Цыплетуша»).
Видимо, ближе к концу пребывания подлинным откровением стала пшённая каша. С тех пор я её полюбил, особенно если она была на молоке и сладкая.
Вот, пожалуй, и всё, что запомнилось мне о первых трёх годах моей жизни.
Запомнился также конец нашего пребывания в Рощино.
Возможно, уже в городе мы поехали на автомобиле. Но это не был наш автомобиль. Мама сказала: «Военная машина». У этой машины очень интересно работали часы. Было слышно, как они равномерно идут: «Тик-так-тик-так». Заметил, что только у таких машин и в такси такие часы. Потом в такси часы стали ходить более быстро.
Так закончилось лето. Мы вернулись в город. После этого наступил длительный провал.
И только одно воспоминание. Мы с мамой и с отцом уже на нашем автомобиле ездили в Лахту — первый населённый пункт от Ленинграда, если ехать по Приморскому шоссе.
А запомнилось мне это путешествие, как это ни странно, лишь одним, второстепенным эпизодом. Что, собственно, произошло, я так и не понял. Отец «объяснялся» с кем-то прямо из своей машины. Я только слышал его крик: «Ну ты что, пьяный?» Потом мама объясняла мне, что это был пьяный шофёр.
Теперь я хотел бы рассказать о событии, которого сам не помню. О нём мне рассказывали впоследствии родители. Это событие произошло в 1959 году.
К моменту, когда мне исполнилось три года, о моём дефекте стало ясно уже окончательно. Как и всяких родителей, моих родителей очень беспокоила моя судьба. Главным образом, то как возможна жизнь человека без зрения. А коль скоро речь идёт о маленьком ребёнке, где и как его воспитывать. Не было доступной литературы, в которой содержались бы рекомендации относительно моего воспитания, точнее сказать, о воспитании детей, страдающих таким же дефектом (правда, позже мы прочтём у известного тифлопедагога Б. И.;Коваленко утверждение о том, что в любом детском саду можно получить консультацию о том, как воспитывать незрячего ребёнка).
Ещё тогда, когда мне был один год, бабушке кто-то сказал, что надо обратиться к незрячему тифлопедагогу Владимиру Сергеевичу Сверлову. Он дал единственный практический совет: давать мне в руки как можно больше предметов, чтобы я мог их «осматривать» посредством осязания. Несомненно, логически это правильно. Но не учитывались другие психологические особенности ребёнка, его эмоциональный склад.
Как оказалось, интереса именно к осязательному обследованию предметов я не обнаружил. Конечно, я дотрагивался до предметов (ведь иначе моё знакомство с ними было бы принципиально невозможно). Но освоения размеров и формы, о чём так много говорят педагоги, у меня не происходило. Зато я до сих пор помню, с каким удовольствием дотрагивался до шариков на спинке своей детской кроватки.
Наверное, я помню это так отчётливо потому, что мне приходилось довольно много времени проводить в постели. Почему это происходило? Читая эти мои строки с экрана компьютера, мама высказывает недоумение по поводу моих предположений о частых болезнях, заставлявших меня дни проводить в кровати: «Ты же был весёлым!» — говорила она. И делала смелое предположение: «Это было, наверное, до года. До этого времени всякий ребёнок проводит много времени в своей кроватке, потому что он ещё не умеет ходить». Но в таком случае почему я ничего иного не помню из того первоначального периода, и почему таких эпизодов в памяти было достаточно много, и почему, наконец, я до сих пор с удовольствием о них вспоминаю? Словом, загадки, загадки, загадки.
Итак, я испытывал удовольствие, дотрагиваясь до шариков на спинке своей кроватки. А ещё мне нравилось стучать рукой по сетке, расположенной на спинке кроватки ниже этих шариков. Этим я занимался довольно долго. И сейчас вспоминаю об этом тоже с удовольствием.
А ещё мне нравилось двигать предметы, например, свою коляску (я её ещё помню, потому что, оказывается, меня в ней возили до трёх лет). А после того как я вырос из детской коляски, я возил по комнате стул.
Мне доставляло удовольствие стучать разными предметами, например, игрушками.
Теперь, став взрослым человеком, я уже, конечно, от этих привычек раннего детства отошёл. Но мне по-прежнему доставляет удовольствие слышать, как это делают другие дети. В таком случае я могу оставить все свои дела и только тихо сидеть и слушать, как они стучат своими игрушками, а потом воображать что-нибудь на этот счёт. Так в моём сознании сложился образ раннего детства, в котором стук является едва ли не главным занятием ребёнка.
Но мы несколько отвлеклись. Я хочу рассказать здесь о событии, которое произошло как раз в этот период.
Дедушка организовал наше посещение института дефектологии.
Здесь мы познакомились с профессором Иваном Афанасьевичем Соколянским. Соколянский — это один из основоположников педагогики слепоглухих в нашей стране. Кстати, именно здесь мы встретились со слепоглухой девушкой, Юлией Виноградовой. Отец потом мне говорил, что с ней разговаривали пальцами (позже я узнал, что эта азбука называлась дактилологией).
Соколянский показал свою «читальную машину», позволяющую слепоглухому и слепому читать обычную книгу. С помощью фотоэлемента происходит преобразование печатных букв плоского шрифта в тактильные знаки, которые незрячий или слепоглухой воспринимает пальцами. Соколянский верил в то, что этот прибор займёт своё достойное место среди технических средств, которыми люди с тяжёлым нарушением зрения и слепоглухие могут пользоваться, получать с его помощью информацию и чувствовать себя равными среди здоровых людей. Он говорил также моим родителям, что когда я подрасту, этот прибор станет доступным едва ли не каждому незрячему и слепоглухому.
Увы, случилось иначе. Уже будучи взрослым, я познакомился с «Оптаконом».
Пользование этим прибором показывает, что незрячий или слепоглухой всё-таки должен знать печатные буквы плоского шрифта, потому что прибор преобразует книжный шрифт в рельефное изображение букв плоского шрифта. Изготовляется он за рубежом, в Германии и стоит огромных денег- порядка 5000 долларов США. И получается, что на сегодняшний день средствами, позволяющими получать информацию и читать её, для незрячего человека с нормальным и ослабленным слухом являются: магнитофон, флеш-плейер и компьютер. Но на последнем можно набирать текст, который незрячий с нормальным или ослабленным слухом может считывать, если он располагает брайлевским дисплеем, либо текст можно отсканировать, если есть сканер. В этом случае печатный текст переводится на компьютер, и пользователь может читать его с компьютера, если у него есть брайлевский дисплей. Но до осознания всего этого должна была пройти целая эпоха. Надо будет освоить шрифт Брайля, брайлевскую и плоскопечатную машинопись, работу на компьютере и ещё много другого. Обо всём этом мы поведём рассказ на страницах моих воспоминаний.

4.Ребёнок четырёх лет

Четырёхлетие — это время, когда у ребёнка появляются уже первые, по-настоящему яркие воспоминания. Они свидетельствуют о том, до какой степени он развился. В этот период можно говорить и о зачатках будущих увлечений.
Помню день своего рождения (но ещё не знаю даты). В этот день я получил подарки: детское пианино, а также детскую мебель: столик и стульчик. Позже это окажет влияние на моё развитие. За своим детским столиком я буду учиться принимать пищу. А детское пианино даст мне возможность подойти к активному восприятию того факта, что для того, чтобы звучала музыка, нужно, чтобы человек играл на каком-то инструменте. Но всё это произойдёт потом. Сейчас же я могу только указать на факты появления этих предметов в моей жизни. Далеко не все и сразу они были задействованы в соответствии со своим функциональным назначением. Например, как только моя рука коснулась детского столика, я, по своему обыкновению, попытался его провезти.
Мама сказала: «Ну разве можно стол возить?». Этот пример как раз и свидетельствует о том, что функциональное назначение столика ещё не было мною осознано. То же самое можно было бы сказать о любом предмете. Не было разницы в том, каким предметом манипулировать. Надо заметить, что эта особенность моей игровой деятельности оставалась весьма устойчивой на протяжении всего моего раннего детства. Можно даже утверждать, что отдельные её отголоски сохранились и в более поздний период, когда, казалось бы, этап манипулятивных детских игр уже прошёл, и настало время для серьёзных занятий или, если уж говорить об играх, они должны быть в большей степени интеллектуально насыщенными.
Особенно яркое впечатление в этот период оставило у меня путешествие из Ленинграда в Москву. Прежде всего, это было связано с тем, что мы ехали на автомобиле.
В тот день меня разбудили пораньше. Мама сказала: «Сейчас поедем в Москву!». Наверное, само это слово «сейчас» до того времени понималось буквально, то есть, как только это сказали, так событие и произойдёт. Но вот именно на этом примере мне, четырёхлетнему ребёнку, стало отчасти понятно, что «сейчас» может охватывать более широкий временной отрезок. «Сейчас» — это может быть именно сей час, а, может быть, и через час, а то и через несколько часов. Но что же это означает? Это означает, что действие непременно совершится сегодня. А само это слово «сейчас» означает, скорее всего, временной отрезок, в течение которого происходят последние приготовления к событию и начало его осуществления.
У меня ещё не было каких-либо обязанностей. Я не складывал вещи — это делали родители.
Что предшествовало отъезду? Меня умывали, кормили, одевали.
Потом мы вышли из дома.
А тем временем отец сходил в гараж, вывел автомобиль, подогнал его к дому.
Затем мы сели в автомобиль. Путешествие началось.
Поездка из Ленинграда в Москву на автомобиле, во всяком случае, в тот день для нас была событием необыкновенным. Она продолжалась 15 часов. Во время поездки было несколько случаев, когда спускало колесо, так что приходилось выходить из автомобиля. Отец поднимал машину домкратом (это я узнал тут же, на дороге). При этом звук по ритму (но не по тембру) напоминал тот, который бывает, когда шьют на швейной машинке.
А ещё я впервые узнал о существовании других городов. Так я уже знал, что еду в Москву. А чтобы попасть в Москву, нужно проехать Новгород, Вышний Волочек, Торжок, Калинин, Клин.
И вот мы приехали в Москву. И тут я узнал адрес, по которому жили бабушка, дедушка и дядя Миша: проспект Мира, д. 108, кв. 135.
На протяжении ряда последующих лет мы будем приезжать в Москву, и этот дом станет для меня второй родиной.

Уже тогда мне стало ясно, что каждый дом имеет свой запах.
И этот запах не исчезнет, какой бы ремонт в нём ни делали.
Когда я только вхожу в подъезд, я ощущаю специфический запах. Мама мне и тогда, и позже говорила, что это пахнет сыростью. Но эта сырость пахла не так, как в других местах. В ней было что-то приятное и даже завораживающее.
Следующее откровение — лифт. В нашем доме в Ленинграде тоже был лифт. Но он не производил никаких замечательных звуков.
Дом большой, как я потом узнал, десятиэтажный. По этой причине здесь было два лифта — верхний и нижний. У верхнего лифта более высокая ступенька при входе. А нижний лифт отличался даже певучим звуком. Позже, когда, узнав ноты, я пытался представить эти звуки. Получалось что-то вроде соль-ля-ля или до-ре-ре, которые исполняются маленькими длительностями — восьмыми или шестнадцатыми или даже тридцать вторыми; но в ту пору до таких музыкальных тонкостей было ещё очень далеко. Это лишь позже, когда я ещё только хотел как-то осмыслить своё восприятие, то пытался смоделировать те звуковые последовательности, которые я слышал или мне казалась, что я их слышу.
И вот мы входим в квартиру. Она находится на шестом этаже.
А какие запахи я чувствовал в квартире? Тоже весьма разные. Это запах рыбы, да не простой рыбы, а осетровых (севрюга, осётр) или лососёвых.
Это, конечно, не означает, что, кроме этой рыбы, ничего другого не было. Но вот мне особенно запомнилась именно она. И ещё газ. А в сочетании это давало запах, который был ни на что не похож. И только там я его ощущал в том виде, каким он мне представился.
Поэтому, по-детски обобщая, я говорил: «Москвой пахнет».
Конечно, впечатления от путешествия не сводились только к запаху. Именно в тот момент я встретился с первым живым существом нечеловеческого рода. В квартире бабушки и дедушки жил ручной голубь. Он ворковал, и мне, ребёнку, это было интересно (позже, уже став взрослым, попытался представить голубиное воркование как произнесение некоего слова. Получалось что-то вроде «эуур, экуур»). А вот тактильный контакт с ним такого удовольствия не доставлял.
Он клевал меня за ногу. Может быть, это было не так уж и больно, но неприятно. И уже с этого момента обнаружилась такая черта: тактильный контакт с животным мне удовольствия не доставлял. Собака или кошка меня облизывают или обнюхивают, а мне это неприятно. К сожалению, такое чувство сохраняется и по сей день.
Наверное, неделю мы находились в Москве. Потом возвращались домой. Прощаясь с нами, бабушка сказала мне: «В следующий раз приезжайте на поезде, а не на машинке».
И обратный путь тоже проходил не без приключений. Позже отец рассказывал, что уже совсем недалеко от Ленинграда, когда казалось, что мы попали в безнадёжную ситуацию, отец предлагал нам ехать поездом. Но в тот момент эту ситуацию удалось преодолеть. Доехали до Ленинграда на автомобиле.
В этот же период произошло событие, которое во многом определило круг моих интересов в последующие годы.
Ещё во время пребывания в Рощино мы познакомились с Кирой Ивановной. Тогда у неё был один сын, Дима. А как раз в 1960 году родился второй сын, Вова. И вот ещё до отъезда на дачу мы побывали у неё на квартире, и я имел возможность понаблюдать за ним. Тогда я мог сказать, что он отчаянно кричал. Этим моё представление о ребёнке в тот момент и ограничилось.

Теперь я перехожу к описанию событий лета 1960 года.
И ещё раз скажу о роли запахов. Мы только что приехали на дачу (теперь это была деревня Горьковское). Входим в дом. Я почувствовал необычный запах — и испугался. Почему? Видимо, мне было страшно именно потому, что запах был незнакомый.
Чем же пахло? Довольно сложно ответить на этот вопрос. Это, скорее, сочетание запахов сена и навоза. И тот, и другой впоследствии вызывали у меня неприятие.
Необычным было и моё состояние. Так, уже вскоре после приезда, я обнаружил, что земля у меня под ногами как-то странно вращается, особенно пол в доме. Я спросил взрослых: «А почему пол пляшет?». У взрослых мой вопрос вызвал недоумение.
Много позже это странное и непонятное явление получило объяснение. Студенты кафедры тифлопедагогики, которые в то время проходили у нас практику, говорили, что, очевидно, уже тогда у меня было головокружение. Это было неприятно.
Когда говорят об аномальном ребёнке, исследователя интересует всё.
Нередко случается, что такой ребёнок гораздо позже начинает ходить. Ничего подобного со мной не было. Необычным было то, что если мне предоставлялась возможность для самостоятельного передвижения, я предпочитал кружиться на одном месте. Понимая, что это ненормально, взрослые, пытаясь отучить меня от этой привычки, говорили: «Перестань кружиться, а то головка закружится и упадёшь». Мне же это было непонятно. Конечно, я падал, но чаще всего это происходило не тогда, когда я был предоставлен самому себе, а тогда, когда шёл с сопровождающим.
Что же касается моментов, когда я пытался двигаться самостоятельно, то, как правило, не падал, да и кружился довольно медленно, а потому сильного головокружения быть не могло. Более того, если что-то подобное происходило, то потому, что «помогали» другие, то есть, вращали так, что я сразу не мог сориентироваться. Так было уже в школе.
Другое непонятное явление имело место: я слышу какие-то шумы, но не понимаю, что шумит и постоянно спрашиваю взрослых: «Что это там шумит?» Взрослые не могли ответить на мой вопрос, потому что сами они, наверное, не видели и не слышали шумящего предмета. К тому же, как потом оказалось, шумело у меня в ушах. Этот шум был похож на шипение, стрекотание кузнечика, шум погремушки, с которой играет маленький ребёнок. Но, с точки зрения взрослых, с которыми я общался, не было никаких предметов, которые могли бы быть источниками этих звуков. И, действительно, звенело и шумело у меня в ушах. В дальнейшем эти звуки или звукоподражания стали появляться чаще. Поначалу они меня раздражали, но потом я смирился с их существованием. А в дальнейшем некоторые из них стали меня забавлять.
Из житейских подробностей в самом начале припоминаю две: в первые дни меня кормили квашенной капустой и поили молоком из рюмки.
А дальше надо говорить о реальных событиях, которые происходили в этот период, тем более, что во многом они стали основой того круга интересов, который проявился у меня в дальнейшем.
Я уже говорил об отдельных контактах с животными, которые у меня были в этот период, и об их восприятии. И хотя я сам не стремился к их активизации, от этого их число ничуть не уменьшилось.
В один из первых дней я познакомился с поросёнком. Точнее, поросёнок сам ко мне подбежал. Я услышал хрюканье. А потом он ткнулся в меня своим «пятачком». Я почувствовал прикосновение чего-то влажного, испугался и закричал. На мой крик пришла тётя Валя, которая в тот момент находилась у нас. Она отогнала поросёнка. Больше такого прямого контакта с ним у меня не было.
Как я узнал позже, хозяин был пастухом. Видимо, этим и объяснялось, что в обеденное время он пригонял своё стадо ближе к дому. Поэтому коровий гомон слышался довольно часто.
Была корова и у хозяев — Нежданка. Её мычание я определял сразу. Сейчас сказал бы так: можно было понять, что она жалуется, как трудно ей вырабатывать молоко. Голос утомлённый, натруженный.
В последующие годы мои встречи с коровами были эпизодическими. Обычно это происходило, когда мы шли на станцию, а по времени наш поход совпадал с отгоном коровьего стада: именно в этот момент и люди, и животные переходили через железнодорожный переезд. За короткое время удавалось кое-что заметить в поведении животных. Сейчас их мычание звучало по-разному, в зависимости от настроения. Мне вспоминается, как одна из коров (а может быть, и бычок — по мычанию ведь не определишь) мычала примерно так: «Мм, Мм, Мм, Ммммму». Можно было подумать, что она играет голосом, пробуя его, исследуя его возможности. А может быть, как и некоторые люди, заикалась?
Но картину положительного восприятия портил запах коровьего навоза. Впоследствии мне не раз приходилось слышать «страшилки» о том, как корова и на рога поднимала человека, и кусала его, и в пшеницу залезала, пытаясь вырывать её с корнем. Всё это положительного представления не создавало.
Однажды я присутствовал при дойке коровы. Свинарка Агриппина Александровна Уксусова (тётя Груша), у которой жили наши знакомые Лореры, доила свою корову Милку. При этом я слышал, как молоко течёт в ведро, но корова при этом не всегда поддавалась. Тётя Груша, хоть голос у неё довольно грубый, очень ласково разговаривала с коровой. Она говорила ей: «Ну, Милочка, ещё немножко, пожалуйста!» Она разговаривала с ней, как, наверное, разговаривают с маленьким ребёнком: ласково, доброжелательно. Думаю, так нужно разговаривать со всеми. Этот ласковый тон действует на животное, на ребёнка, да и на взрослого более эффективно, чем грубые окрики, которые допускают отдельные нетерпеливые люди, мнящие себя педагогами. А мне и сейчас представляется, что спокойствие и понимание дают гораздо больший результат. И вот первый пример — отношения хозяйки и коровы. Зато результат налицо — парное молоко. И нет ничего вкуснее парного молока. Даже сейчас, через многие годы, я сохранил воспоминания об этом.
Совсем иначе представляются куры. Они кудахчут. Как мне объяснили, они спрашивают у хозяйки, куда положить снесённое яйцо.
Я заметил, что куры издают и другие звуки. Например, когда они поедают свой корм, стуча клювами по поверхности миски или другого сосуда, куда этот корм насыпают или наливают. А мне казалось, что это маленькие дети играют и стучат игрушками.
Когда мне сказали, что курица является птицей, я с этим не согласился. И как-то раз я сказал: «Курица не птица». Конечно, с известной офицерской присказкой это не имело ничего общего. Так почему же не птица? А потому, что не поёт. А птица должна петь — я был в этом совершенно уверен. Пока я ещё не различал голоса разных певчих птиц (это произойдёт тогда, когда у меня появятся пластинки «Голоса птиц в природе»). Но я был уверен, что если это птица, то она непременно должна петь. А курица не поёт. А как охарактеризовать звук, который она издаёт, я ещё не знал. Только потом я узнал, что он так и называется — кудахтанье.
Была у хозяев и кошка. Потрогать мне её не довелось — это произойдёт позже и тоже, как и в других случаях, я испытаю страх от тактильного контакта с животным. Тогда же я только слышал, как она мяукает. Она выпрашивала еду и делала это настойчиво. Тётя Валя её отгоняла. Как потом оказалось, у этой кошки были котята. И их надо было кормить. Видимо, этим и объяснялась её настойчивость. А котята забегали в дом. И тут уже мой отец их гнал (причём, как я сейчас понимаю, без всякой злобы). Он говорил им: «Ужо я вас!». Мне это очень нравилось, и я с удовольствием произносил эти слова.
Удивительно, однако, что у наших хозяев не было собаки. Ведь собака — это непременный деревенский житель. Это, прежде всего, сторож.
В тот раз мне довелось встретиться с двумя собаками. Одна из них, Дружок, была у соседей наших хозяев, у которых снимали дачу наши знакомые. Этот Дружок, похоже, привязался к нам. Во всяком случае, спал под нашей машиной.
Мне вспоминается один эпизод. Как-то раз мы пошли в лес. Мы — это моя мама, я, наши знакомые: бабушка Клавдия Николаевна и её внук Игорь, мой ровесник. У Игоря был трёхколёсный велосипед. Дружок тоже был с нами.
В какой-то момент моя мама, Клавдия Николаевна и Игорь ушли в лес. На велосипеде там не покатаешься. Поэтому велосипед дали мне. Дружка, скорее всего, привязали к дереву. И вот каждый из нас стал по-своему развлекаться. Я стал трясти велосипед за руль. А Дружок лаял, причём не так, как обычно лает собака, а в точном соответствии с ритмом моих движений. При этом он сопровождал свой лай постоянными пофыркиваниями. Получалось примерно так: ф фф-ф ф гав гав гав. Казалось, он тоже играет, как и я. Но у него нет велосипеда, а потому он выполнял такие же действия, но голосом. В дальнейшем такой ритмичный лай я наблюдал у некоторых собак, когда они были возбуждены.
В тот период я встретился ещё с одной собакой. Звали её Тарзан. Он пытался со мной познакомиться: обнюхивал меня, облизывал. В дальнейшем я узнал, что некоторые собаки достигают того же результата на расстоянии, то есть, обнюхивают без прямого контакта с человеком, которого они обследуют. Про таких собак я говорю, что они более опытные. В тот момент я его боялся и даже не пытался до него дотронуться. Мама отгоняла его от меня. Я не сопротивлялся, может быть, это подсознательно подготавливало почву для возникновения проблемы, последствия которой сказываются и в настоящее время: я стал бояться собак, кошек и прочих животных.
Но к этому мы ещё вернёмся.
Сейчас я продолжу рассказ о Тарзане. Слушая издаваемые им звуки, я узнал, что собака может не только лаять, но и чмокать губами. Тогда, в четыре года, я никак этот звук не интерпретировал.
Позже, когда я стал задумываться над тем, что и как я слышу, у меня возникло представление о том, что собака, да и вообще всякое животное, играет, подобно тому, как это делает маленький ребёнок. Правда, в одном современном популярном издании я недавно прочитал, что далеко не все животные играют, потому что для игровой деятельности нужно всё-таки некоторое подобие интеллекта. А такими особенностями, по мнению автора публикации, обладают только птицы и млекопитающие. Не могу согласиться с этим мнением. В дальнейшем я вполне представлял себе играющую гидру (кишечнополостное), насекомое, змею (последнюю, правда, трогал лишь один раз, причём произошло это сравнительно недавно, после чего сразу же отдёрнул руку).
В качестве игрового средства может выступать не только любой предмет из внешнего мира, но и собственное тело. А игровым действием может стать как манипуляция с предметом, так и любой звук, например, чмоканье губами.
Третья деталь, отмеченная мною у Тарзана: его голосовые звуки тоже разные. Я прокомментировал это так: «Мама! А Тарзан и большой, и маленький». Мама тогда, видимо, этого не поняла. А разгадка проявилась позже, когда я наблюдал уже за другими собаками. Оказывается, он не только лаял, но и скулил. Это и наводило меня на мысль, что он как бы и большой, и маленький одновременно. Любопытно, что впоследствии собачье скуление стало для меня весьма привлекательным. Когда собака скулит, она страха не вызывает. Наоборот, даже симпатию. Позже именно эти воспоминания будут положены в основу состояний, которые я назвал видениями, потому что они появлялись уже не во сне, а как бы на грани сна и бодрствования, когда я уже просыпался. Но о сновидениях и видениях мы поговорим позже.
Не только встречами с домашними животными было отмечено моё пребывание в деревне Горьковское. Я имел возможность познакомиться и с растениями, точнее, с цветами. Моя детская классификация цветов была очень простой. Я знал, что бывают цветы, которые пахнут, и цветы, которые не пахнут. К пахнущим в этот период я относил душистый горошек, настурцию (позже я узнал и о других). К не пахнущим относился георгин.
Но, пожалуй, самое замечательное, что произошло в тот период — я познакомился с яблоней. Но дерево высокое. Бабушка меня подсаживала, и я с разрешения хозяев срывал яблоки. Так, по крайней мере, у меня появилось представление о том, что яблоки растут на дереве.
Познакомился я с деревенской банькой. Её я узнавал по запаху берёзового веника. Правда, я не помню, чтобы меня мыли с его помощью. Мне и потом приходилось мыться в бане. Но в тот раз мытьё в баньке было любопытно тем, что для того чтобы туда добраться, надо было идти через всю деревню. Однажды, когда мытьё закончилось, бабушка несла меня на руках (наверное, боялась, что я простужусь). Видимо, это был особенный в своём роде случай.
В середине июля из Москвы приехали бабушка и дедушка. Это было для меня событием большой важности. И вот дедушка бреется. У него была бритва «Нева». В его руках она даже как-то пела. То, что она могла быть неисправной, мне как-то не приходило в голову.

5.Подготовка к трудовой деятельности

Тот, кто думает, что незрячий ребёнок до начала школьного обучения развивается как травинка в поле, глубоко ошибается. В его игровой деятельности, как и в подобной деятельности зрячего ребёнка, содержатся элементы трудовой деятельности. В одном психологическом исследовании прямо говорится об этом. Автор пишет: «Игра — работа ребёнка».
Но ребёнок не может заниматься только учёбой. В процессе своей деятельности он учится выполнять простейшие бытовые действия.
С чего всё начиналось у меня? Увы, моя память не сохранила того момента, когда произошёл исторический переход от первых манипуляций, характеризующих этап, который я впоследствии назвал игровым самообучением, к осознанным действиям, означающим начало обучения.
Но можно с полной уверенностью сказать, какого рода действиям меня учили в самом начале.
До четырёх лет и большую часть моего четырёхлетия меня кормили с ложки. Но и в это время давали понять, что вечно так продолжаться не может. Тогда взрослые задумались: как научить меня есть самостоятельно.
Однажды мама дала мне в руку ложку. Скорее всего, я собирался сделать то же, что я обыкновенно делал с любым предметом, то есть собирался стучать ею по столу. Кстати, в дальнейшем именно такое поведение я наблюдал у одной зрячей годовалой девочки.
Наверное, мама сделала мне строгое внушение, чтобы я перестал стучать и занялся делом. Можно предположить, что моё нежелание её слушать было столь сильным, что маме пришлось употребить всё своё красноречие, чтобы избавить меня от этой привычки. Я просто стучал и всё.
Но вот мама взяла мою руку с ложкой и зачерпнула пищу. Какой была моя реакция? Увы, об этом остаётся только гадать.
А как я относился к еде? Все виды каш, кроме манной, я ел (уже став взрослым, да и то не сразу, признал и манную). Довольно часто мама варила пшённую кашу.
Был в нашем рационе отварной картофель. Мама различала сырую жареную и варёно-жареную картошку. Первая мне нравилась больше, потому что она имела более ярко выраженный запах и вкус жареного, тогда как варёно-жареная сохраняла в большей степени то, что получилось при варке, некоторый запах земли (правда, последнее я осознал значительно позже).
И всё же какой могла быть моя реакция на попытки обучения меня самостоятельному приёму пищи? Могу сказать одно: пищу я не выплёвывал, истерику по поводу того, что меня заставляют выполнять ненавистную работу, не закатывал. Источником сопротивления могло быть другое: пища почему-либо мне не нравилась.
Вот например, я не любил молоко. Неприятен был мне запах кипячёного молока. Не понятен вкус: оно не сладкое, не кислое, не солёное. Сухое молоко, напоминавшее манную кашу, вызывало чувство отвращения.
А кислое молоко? Не выносил его запаха вплоть до того, что он казался неприятным уже на расстоянии. Сейчас я могу утверждать, что этот запах напоминал мне о запахе навоза.
Кефир должен быть обязательно сладкий, без комочков. Но часто попадались прокисшие и затвердевшие сливки, которые никак не растворялись. И уж тут я ревел в голос.
Но если бы всё сводилось только к этому, то, возможно, не было бы ничего позитивного. А без позитивной установки никакое познание, никакое обучение невозможно.
И всё-таки оно шло туго. Почему? Ответ прост: из-за моего упрямства. Да, я был упрямым. Но не только в этом дело. Думаю, что проблема заключалась в несовершенстве инструментального осязания. В самом деле, вместо того, чтобы есть руками (что имело бы известное биологическое оправдание в отношении маленького ребёнка-инвалида) нам предписывают пользоваться ложкой.
Зрительно можно проконтролировать движение ложки (мне приходилось читать, что зрячий ребёнок «помогает», накладывая пищу на ложку рукой). И всё же зрячему ребёнку помогают глаза. А как без зрения?
Я читал, что если ложка наполнена, незрячий ребёнок может судить об этом по её весу (массе). Но ведь при определённых условиях можно взять её так, что наполненная ложка мало чем отличается от пустой (следствие некоторого напряжения, причём непроизвольного). Вот почему приходится «помогать», даже ртом.
Но я никогда не сопротивлялся обучению. Плакал по поводу того, что не получается, но не сопротивлялся.
Как происходило одевание? Этого я не помню. Могу только сказать, что в детстве это не было для меня проблемой. Но одна деталь вызывает у меня недоумение: почему-то я носил чулки с лифчиком. Застёгивать резинку я точно не умел (хорошо помню, как сложно это было для меня в первый год обучения в школе). Сколько слёз было пролито по этому поводу. Но к этому мы ещё вернёмся.
Уже в школьные годы я немало слышал, о том, что незрячие дети малоподвижны. Во всяком случае, о себе я этого сказать не могу.
В пору моего раннего детства мы жили в коммунальной квартире. Держась рукой за стенку, я мог дойти от двери нашей комнаты до двери в соседнюю. Дальше по этой же стенке находилась входная дверь.
Но в моих движениях была своя особенность: я кружился на одном месте. «Перестань кружиться. Головка закружится и упадёшь,» — так говорила мне тётя Валя. А я не понимал, что значит «головка закружится».
На самом деле, с головокружением я впервые столкнулся впервые именно в четыре года. Когда мы прибыли в деревню Горьковское, я почувствовал, что земля подо мной как бы закачалась. Такое же ощущение испытал я и в доме. И тогда я стал спрашивать взрослых: «А почему пол пляшет?» У взрослых эти мои слова вызывали недоумение, и они не знали, что отвечать.
Когда я учился в четвёртом классе, подобное ощущение я испытал после того, как на уроке труда мы работали на пришкольном участке. Студентка, проходившая у нас практику, сказала мне, что это и есть головокружение. При том она заметила: «Рановато», намекая на то, что головокружение — это удел людей пожилого возраста.
Пройдёт много лет, прежде чем станет ясно, что у меня нарушен вестибулярный аппарат. Именно этим объясняются трудности, которые я испытал в процессе формирования пространственных представлений и пространственной ориентировки. Обо всём этом в дальнейшем мы ещё будем говорить.

6.Мой город

Очень рано я узнал, что родился в Ленинграде (не в Санкт-Петербурге, а именно в Ленинграде). Под таким названием родной город вошёл в моё сознание. В нём я провёл своё детство и начало юности; в нём проходили мои студенческие каникулы и отпуска, когда я стал работать. А Санкт-Петербург — это другой город, город новой эпохи, которая начинается в 1991 году. И об этом городе, а также о том, как я, коренной ленинградец и советский человек, стал в какой-то степени «врастать» в этот новый город, я тоже намерен рассказать. Но сейчас поговорим о городе моего детства.

Итак, я родился в Ленинграде. В пору своего детства жил на Васильевском острове. Наш домашний адрес: Васильевский остров, 1 я Линия, 60, кв. 3.
Вот я подхожу к подъезду. Вначале спускаюсь вниз, захожу в подъезд, поднимаюсь на три ступеньки. Дальше можно подниматься на лифте (что несвойственно для четырёхэтажного дома). Но чаще всего мы ходили пешком. Подъём по лестнице был интересен тем, что можно было посчитать ступеньки. Всего их было 30, но расположены они маршами.
Наша квартира находилась на втором этаже. Как и всякий ребёнок, я гулял в сопровождении родителей. Во время этих прогулок я узнавал, где мы идём. Так я изучал нашу родную Первую Линию, а также ближайшие улицы. Пешком мы доходили до проспекта Добролюбова, начала Петроградской стороны. О том, что я попал именно на проспект Добролюбова, я догадывался по звуку церковного колокола. Этот звук я слышал издалека, и он навсегда запомнился мне. Это было одним из моих первых музыкальных впечатлений.
Другая примета города — завод имени Козицкого. Звук, который он издавал, описать невозможно, его надо просто слышать.
Совсем рядом с нами протекает река Нева. Часто я слышал гудки теплоходов: они были разными. Иногда эти звуки меня пугали, иногда мешали спать.
Как и все люди, я не только ходил пешком, но и ездил на транспорте.
В пору моего детства у нас был автомобиль «Победа». Я научился различать звуки автомобилей различных марок. Наиболее характерные были у автомобилей «Победа», «Москвич», «Маз», «Татра» (грузовая), «Студебеккер».
Особенно интересным было начало нашего движения. Оно чем-то напоминало качку.
Чтобы влезть в трамвай, надо было подняться по ступенькам. Впрочем, в пору моего детства меня вносили в транспорт на руках (это было ошибкой. Она до сих пор имеет свои последствия: я всегда не очень комфортно чувствую себя при посадке в транспорт и выходе из него).
Автобус напоминает автомобиль, но он больше. Туда тоже надо подниматься по довольно крутым ступенькам. Пока был маленьким ребёнком, я ни разу не ехал стоя в салоне автобуса, меня всегда сажали на сиденье.
Троллейбус отличается от автобуса тем, что в процессе его движения почти постоянно слышится щёлканье. Двигаясь, троллейбус издаёт воющие звуки, однако у него больше сходства с автобусом, чем с трамваем.
Несомненно, самым желанным и приятным видом городского транпорта является метро. Здесь понятно и приятно всё: и запахи (в то время это был запах свежего битума), и поручни эскалатора, и само движение при подъёме-спуске на эскалаторе, при котором я прочно стою на ступеньке лестницы, не колеблясь, как это имело место на наземном транспорте. Я держусь рукой за поручни, что придаёт мне чувство устойчивости. В то же время мне забавно наблюдать, как металлические рёбра «убегают» от меня во время движения. Я пытаюсь их удержать, но они всё равно «убегают». И мне становится весело. Ничего подобного на наземном транспорте не бывает.
Фактически в пору своего раннего детства я ездил только по одной линии метро, да и то не полностью — от станции «Площадь Восстания» до «Автово». Здесь жила тётя Ксеня.
От Первой линии Васильевского острова на автобусе № 47 доезжали до улицы Желябова, а оттуда на автобусе № 14 до остановки «Таврический дворец». Затем мы попадали на Водопроводный переулок. Здесь, в доме № 2, в комнате № 21 общежития автобазы «скорой помощи» жила моя бабушка, Александра Леонтьевна.
Позже мне доводилось путешествовать и на более далёкие расстояния. Так, мы с мамой ездили на трамваях № 40 или № 18 от Васильевского острова до Большой Объездной улицы (ныне улица Орбели), где находилось УПП № 3, где мама работала в последние годы моего раннего детства.
Довелось мне бывать и на Бассейной улице, где жили дядя Вася и тётя Нюра.
Так я воспринимал свой город. Он мне нравился. Полученные сведения я использовал в своих игровых действиях. Я, например, мог возить стул по комнате, говоря при этом, что еду к бабушке в Водопроводный переулок.

7.Общение с людьми

Человек не может жить один. Если такое случается, то это в высшей степени ненормально. Тем более важно, когда речь идёт о маленьком ребёнке. В таком случае он значительно проигрывает. Чтобы подобного не произошло, он должен общаться с другими людьми. Кроме того, нуждается в людях, о которых он, быть может, и не всегда осознанно, но всё же получает информацию. Нуждается он и в общении с себе подобными, то есть, с такими же детьми, как он сам. Всё это является непременным условием успешного развития ребёнка.
В моей жизни было, есть и будет много людей. Когда в 1972 году я приступал к очередному варианту своих мемуаров, я собирался перечислить этих людей. И сбился со счёта. Неблагодарное это дело! Надо просто описывать события, а уж по мере их описания появятся и люди.
Проблема в том, что сейчас я пишу не те мемуары, что были раньше. Более того, получается что-то вроде конспекта мемуаров. Главное внимание я пытаюсь уделить проблемам, в том числе тем, которые проявились уже в таком нежном возрасте. При этом создаётся впечатление, что живых людей здесь нет. Это связано с тем, что само детство с его непосредственным соприкосновением с действительностью и с его живыми ощущениями стало постепенно исчезать. Но следы его видны повсюду. Вот об этих следах я и хочу рассказать. Но довольно слов.
Мои родители были и остаются моими главными собеседниками. Они всегда заботятся обо мне, учат меня уму-разуму, играют со мной. Но каких-либо ярких воспоминаний, которые позволили бы построить рассказ, в памяти не сохранилось.
Мы жили в коммунальной квартире. А это значит, что у нас были соседи. С ними мы общались.
Совсем рядом с нашей комнатой была комната Любови Александровны. Это самая близкая наша соседка. Она была близка не только территориально, но и в человеческом плане. Она заботилась обо мне. С ней мне всегда было интересно. Мы вместе играли. Я рассказывал ей о том, как мы ехали в Москву, а она простыми движениями ног имитировала движение поезда. Сейчас я, наверное, сказал бы так: я слышал звук, похожий на стук колёс вагона поезда, ощущал вибрации, и это в какой-то мере оживляло мой рассказ и в чём-то делало его театрализованным и одновременно приближающим к реальности.
Следует сказать, что наше общение не сводилось исключительно к игровым действиям. Кое-какие сведения, в частности, из истории нашей страны, я получил от неё. Так я узнал, что 9 мая — День победы. Пока ещё не знал, что это означает. Но твёрдо запомнил эту дату.
Наше общение продолжалось в течение четырёх лет. Последний раз мы встретились с ней в 1964 году. В тот год она со своей приёмной дочерью получила ордер на квартиру на Красногвардейской площади и переехала туда. Больше мне с ней увидеться не удалось. А в начале 1967 года я узнал, что Любовь Александровна умерла.
У неё были две сестры. Валентина Александровна (тётя Валя) жила вместе с Любовью Александровной. Она и мне посвящала часы, когда мои родители уходили по своим делам. Так было ещё в 1959 году, когда мы ехали в Рощино. Так было и в 1960 году, когда мы приехали в деревню Горьковское. Мама в это время сдавала экзамены в вечерней школе. Тётя Валя была со мной, старалась меня оберегать. Это она отгоняла от меня поросёнка, который, стремясь вступить со мной в контакт, тыкал в меня своим «пятачком».
Не помню, чтобы у нас были какие-то совместные игры, во время которых происходило бы взаимодействие. Но именно она говорила мне, когда я начинал кружиться на одном месте: «Перестань кружиться. А то головка закружится и упадёшь!». Это замечание казалось мне нелепым.
А ещё она играла со мной в очень странную игру. Происходило это обыкновенно тогда, когда я плохо себя вёл. Странным было то, что в этой игре принимала участие и Любовь Александровна. Она говорила мне: «Вот тётка Варвара тебя заберёт». После этих слов раздавался стук. Любовь Александровна говорит: «Тётушка Варвара, не стучите». Потом слышался хриплый старушечий голос, производивший жутковатое впечатление. Не помню, что она говорила. Наверное, что-то такое, что должно было меня напугать. Конечно, никакой тётки Варвары не было — это всё-таки была игра, хотя, повторяю, очень странная. Я принимал эту игру, делая вид, что я в это верил.
Последний раз мы встретились с Валентиной Александровной в начале 1968 года. В её голосе уже слышались старческие оттенки. И это уже не было розыгрышем. Казалось, человек устал. Но каких-либо эмоций не было, каждый был озабочен своими делами.
В период раннего детства я довольно часто встречался и с другими людьми.
Ольга Викторовна (тётя Оля) была энергичным человеком. Безусловно, главой семьи была она. Это волевой человек, и таким она оставалась всегда. В то же время, какие бы заботы ни обременяли её и её семью, она никогда не говорила, что ей тяжело (об этом можно было только догадываться).
Её муж, Борис Константинович (дядя Боря), — очень умный, благородный человек (конечно, в те ранние годы я ещё и слов таких не знал). Могу только сказать, что всегда он был ласков со мной, разговаривал с нами ровно, спокойно. Лишь изредка он меня журил.
Но одна история мне всё же запомнилась.
Уж не знаю, где я услышал матерные слова. Родители мои их не употребляли. Другие соседи при мне тоже не выясняли отношения подобным образом. Правда, жила в нашей квартире одна пара (Валентин Иванович Павлов и его жена Инна Михайловна). Про эту пару я в дальнейшем слышал, что они пьют. Изредка этот Валентин Иванович приглашал меня к себе, угощал сахарным печеньем и рассказывал про пивко. А я по своей детской доверчивости охотно ходил к нему. Мама этого не приветствовала и буквально вытаскивала меня оттуда. Я же этого не понимал, а потому плакал. Любопытно, что сам Валентин Иванович никак не выказывал своей реакции. Значит, приглашая меня, он лишь забавлялся, насмехаясь над наивным ребёночком, тогда как сам этот ребёночек искренне верил, что сосед общается с ним из добрых побуждений.
У Татьяны Николаевны был брат Анатолий, человек, как мама мне в дальнейшем говорила, психически не вполне нормальный. Во всяком случае, когда мне было пять лет, он требовал, чтобы я за ним повторял первые слова блатной песни: «На Дерибасовской открылася пивная». От него я и услышал мат, причём он употреблял эти слова, не отдавая себе отчёта в том, что здесь находится маленький ребёнок, который может повторить эти слова, причём в самый неподходящий момент. Во всяком случае, с подобным явлением я и столкнулся в дальнейшем. По простоте душевной я повторял эти слова, потому что мне это было интересно, как интересно маленькому ребёнку каждое новое слово.
И вот однажды, находясь у Ольги Викторовны и Бориса Константиновича (а жила их семья в комнате, которая некогда принадлежала нам — там до своего переезда в Москву жили бабушка с дедушкой, но уже вскоре после моего рождения её у нас отобрали). Наверное, я вёл себя уж слишком скверно, (схватил их дочь Таню, как они говорили, за «горлышко», но, честное слово, у меня не было никаких злых намерений, а скорее, одна из тех странностей, которая не поддаётся разумному объяснению), так что они пытались меня урезонить. Я сказал: «Дядька Борька, уйди», а затем добавил: «Сволочь». Это уже переходило всякие границы. Меня тогда никак не наказали, но после, когда прошло много времени, мама сказала мне: «А ты им гадости говорил». И мне стало стыдно.
Семья была большая, в ней было четверо детей: Витя, Костя, Гоша и Таня. Трое уже учились в школе. Таня была моей ровесницей, а потому партнёром в моих играх. Но играть с детьми я не умел и не понимал, как это происходит. Игры и действия у нас производились с предметами. Например, она показывала мне игральные карты («Вот царевна») и говорила, какие они красивые.
Сама же она играла следующим образом: на своём трёхколёсном велосипеде она ездила по комнате и объявляла трамвайные остановки. Устраивала себе «перерыв на обед». Возможно, Ольга Викторовна оставляла ей творог или сметану (запах какого-то из этих продуктов ощущался явственно), и она периодически притрагивалась к ним.
В этом разделе я хотел бы рассказать о контактах ещё с одной семьёй. Это семья Лореров. С ними мы общались в 1960 году и позже. И так случилось, что наше общение происходило в деревне Горьковское, где они, как и мы, снимали дачу. Семья эта состояла из тёти Иры (Ирины Александровны), дяди Эдика (Эдуарда Фёдоровича) и Игоря. Была ещё бабушка Клавдия Николаевна.
Общался я, в основном, с Игорем. Он был моим ровесником, то есть, в 1960 году ему было, как и мне, четыре года. Но странным мне показалось то, что он плохо говорил, приблизительно так: «Андъюша, давай с тобой игать».
Возможно, я бы никогда не обратил на это внимание, если бы тётя Валя мне об этом ни сказала. Как я понимаю, она это осуждала.
Но в остальном этот Игорь, как мне кажется, был более рассудительным ребёнком.
Вспоминается такой случай. Как-то раз мы с отцом, мамой и Игорем ездили на нашем автомобиле в Зеленогорск. Дело в дачной жизни обычное: ездили за продуктами. А одним из самых замечательных событий, связанных с этой поездкой, является поедание мороженого. У меня была такая привычка: если я испытываю удовольствие, оно должно длиться бесконечно. Это, как я узнал через много лет, соответствует классификации уровней поведения животных по Бюллеру: инстинкт, дрессура, интеллект. Всё дело в том, на каком этапе животное испытывает удовольствие: поиск действия, выполнение действия, планирование действия.
Нечто похожее присуще маленьким детям, например, ребёнок берёт игрушку и стучит ею весь день. Вот и у меня имело место быть нечто подобное относительно мороженого.
Представление о том, что всё когда-нибудь кончается, у меня ещё не сформировалось. И вот, когда мороженое было съедено, я стал горько плакать и всё повторял: «Хочу мороженого», на что Игорь назидательным голосом заметил: «Мороженое уже кончилось». Значит, он уже точно знал, что всё когда-нибудь кончается.
Позднее мы с Игорем общались и на квартире. Жила семья на Зверинской улице. Дом, в котором они жили, навевал на меня что-то таинственное. Запах? Такой запах обычно ощущаешь в тёплый день на солнце. Шаги здесь слышатся очень гулко.
Лореры были любителями кошек и котов. Именно у них я близко столкнулся с одним из хвостатых. Мне дали погладить кота. Шерсть гладкая, это понятно. Впрочем, ни один из двух котов, бывших у них в период нашего общения, мне не докучал.
Когда мы находились на квартире у Лореров, Игорь пытался вовлечь меня в свои игры. Но роль ведущего игрока меня не удовлетворяла. Ещё страшновато было участвовать в действии. Будучи ребёнком подвижным и привыкшим лидировать, он пытался мною как бы командовать. Кроме того, его игры были связаны с постоянными передвижениями, а тут я был слабоват. К тому же они казались мне слишком шумными (а то, что когда я стучу каким-то предметом или вожу его, может восприниматься ими как проявление излишней шумливости, мне по малолетству не приходило в голову). Мне интересней было брать его игрушки. Была у него собака, которая лаяла. Но при определённых условиях она могла произвести звук, похожий на то, как если бы она скулила. Вот это мне было интересно.
И посуда у него была — кукольная. Я стучал ложкой по тарелке, и этого мне было достаточно, чтобы думать, будто я готовлю еду.
В отличие от моего отца, Эдуард Фёдорович был мотоциклистом. У него был мотоцикл «BMW» с характерным звуком. Он как бы стучал, а не тарахтел, как обычный мотоцикл. Мне нравилось слушать этот звук. Но когда мне предложили прокатиться, я испугался. Боялся тряски. И пыль в глаза лезет. И собачий лай слышен отчётливо. Ведь на мотоцикле я сижу в открытом пространстве, тогда как в автомобиле, поскольку он полностью закрыт, я чувствую себя почти как дома.
В 1961 году, в связи с обретением своего участка, наше общение с этой семьёй стало не таким частым. Однако хотя бы раз в течение лета мы ездили к ним, в деревню Горьковское. У меня в это время происходили очередные встречи с собаками. Так у Уксусовых, у которых жили Лореры, появилась новая собака, по кличке Трезор. В тот день, когда мы приехали к Лорерам в Горьковское, для чего-то понадобилось провезти его на нашей машине. Видимо, к такому способу передвижения Трезор не привык, а потому сильно волновался (судорожно хватал ртом воздух). Он не лаял и не скулил, как Дружок в той истории, которую я уже описал выше. Ирина Александровна увещевала: «Ну Трезорушка, успокойся». Всего пять минут продолжалась эта поездка. Но для нас обоих она была испытанием: для Трезора потому, что он к подобному не привык, а для меня потому, что я не знал, как он себя поведёт в дальнейшем. Но когда мы приехали, он успокоился. Впоследствии Трезор повёл себя как образцовый сторожевой пёс, лаял тогда, когда это было нужно, всем своим видом показывая, что шутить с ним не стоит. Но жил Трезор у Уксусовых недолго; через два года мы узнали, что его постигла участь Дружка: его застрелили.
В другой раз, когда мы ехали в деревню Горьковское, в районе деревни Байково мы повстречались с целой сворой собак. Они не просто лаяли, а как бы соревновались в подаче голоса. Тут и лай, и рёв, и какое-то завывание, и шипение.
Но, пожалуй, самым главным пугалом был Тарзан. Не тот Тарзан, с которым я встречался в 1960 году (судьба того Тарзана печальна: его убили, а вместо него появился Цыган). Тарзан, о котором я здесь говорю, жил у Водичкиных. С ними мы никогда не общались, и они больше не появятся в нашем повествовании. А вот их собаку я запомнил на всю жизнь.
В тот день мы уже возвращались. Почему-то поставить машину рядом с домом было нельзя. Надо было пройти чуть ли не через всю деревню. И вот уже издали я услышал собачий лай. А когда мы подошли ближе, раздался уже не лай, а вой. Тарзан не лаял, а как бы изощрялся в подаче голоса. У него получалось что-то вроде «У у у у Ау-ау-ау-ррр-ууу-ау-ау-ау» или что-то подобное. Слышать это было невозможно. Хотя он был посажен на цепь, его голос говорил сам за себя: с таким псом шутки плохи. Ничего подобного я ещё не слышал. В 1963 году этот Тарзан был ещё жив, но мы с ним больше не встречались.
Лореры тоже приезжали к нам. О нашей поездке к ним я расскажу в дальнейшем.
У отца был один товарищ, которого я знаю только как дядю Жору. С его семьёй мы также общались.
У дяди Жоры была дочь Олеся (наверное, моего возраста). У неё были игрушки, которых не было у меня. Одна из них «кукла-неваляшка». Привлекала она меня музыкальным звуком. И я стал мечтать о ней. Но единственная «кукла-неваляшка» появилась у меня в семь лет. К тому времени возникли другие дела, так что я до неё дотрагивался не так часто.
Было у Олеси и пианино. Не маленькое детское, как у меня, а настоящее. Наверное, её учили музыке. А мне нравилось извлекать звуки. Их было великое множество, и звучали они прекрасно. Возможно, это и навело моих родителей на мысль о том, что и меня тоже надо учить музыке. Но об этом в своё время.