Мой дом Шуша

 
Некогда мне случилось беседовать с человеком большой и славной судьбы, жителем Карабаха, а точнее, города Шуша.
Его истории навсегда остались в моей памяти, и вот как их отзвук возникла эта повесть о разбитом и потерянном детстве карабахских детей, ставших беженцами.
Вся суть моего рассказа – это трагедия народа, боль каждого человека, которого в один день заставили покинуть отчий дом.
Наши «соседи», повинные в этом беззаконии, живут в вымышленном мире и не хотят считаться с реалиями жизни. Они почему-то уверовали в исключительность своего происхождения. Естественно, это ни к чему не привело, кроме страданий и мучений для обеих сторон.
Этим они оттолкнули от себя ряд прекрасных стран, таких как Турция, Грузия и Азербайджан. Ведь то, что выходит за границы реального, опасно и нелепо.
Помню знакомство, уже в Москве, с одним из причастных к трагедии моего народа. После долгого общения со мной факты о геноциде 26 февраля 1992 года заставили его задуматься. Затем он тихим голосом сказал: «Сожалею...»
Что говорить о сожалении? Да, оно разрывает сердце, но это сожаление бесплодное, и ничего не вернешь назад.
Мой народ считает Ходжалинский геноцид, да и все происходящее в целом, огромной несправедливостью по отношению к себе.
А несправедливость «прощается», когда про нее забывают. Азербайджанский народ ничего не забыл.
 
Сабит Алиев
 
 
 
 
 
 
 
 
Глава 1
 
Уже глубокая ночь, а я все еще думаю, с чего начать свой рассказ. Так много всего накопилось в душе...
Неделю назад я вернулся из Стамбула на родину. А сегодня днем, придя от доктора и приняв таблетку успокоительного, лег в постель. Свое положение в постели я ощущал левым плечом и внешней стороной бедра. «Надо попытаться уснуть», – подумал я, закрывая глаза.
Я обратился за помощью к доктору, потому что в последние дни совершенно лишился сна. Врач сказал, что пульс у меня учащен, зрачки расширены, нервы напряжены, но жизни моей ничто не угрожает. Он прописал мне теплый душ перед сном и успокоительное... Мне тридцать. Я – известный поэт, мои стихотворения печатают в журналах и литературных газетах. Литературное общество в республике, присуждающее премии за лучшие стихи, поставило мое имя среди первых в списке. Об этом было сказано по центральному телевидению, и меня начали узнавать простые люди. Где бы я ни бывал: в театре, ресторане, общественном транспорте – незнакомые люди, вытягивая шею, смотрели на меня. Почти все они щедро расточали мне похвалы, а некоторые прямо спрашивали, почему я еще не написал автобиографическую повесть?
Всякая известность сама по себе нарушает равновесие внутри личности. В обычном состоянии имя, которое носит человек – это его атрибут. Но в случае успеха имя будто отрывается от человека, разбухает, словно дрожжевое тесто, становится вроде капитала и в конце концов начинает своеобразно воздействовать на обладателя.
Я вовсе не хочу сказать, что не рад своему успеху. Наоборот, я счастлив. Очень трогательно, когда каждый второй тебя знает, и особенно приятно, когда ты предъявляешь свой паспорт, и, увидев, кто ты, тебе возвращают его с почтением.
Но стоило мне, вернувшись домой, лечь спать и закрыть глаза, мне сразу становилось страшно. Казалось, чужие люди ходят по квартире взад-вперед, и все они непонятно почему готовы растерзать меня.
Я ожидаю сна, как приговоренный – своего палача. Меня начинает знобить, хоть на дворе лето, и вдруг я будто проваливаюсь в бездонную яму и засыпаю. Сны, как известно, довольно странная вещь. Одно представляется в мельчайших подробностях, а через другое перескакиваешь, вовсе не замечая. Вот я вижу полутемную комнату, которую освещают две лампы, с массивной, обставленной вразброс желтой мебелью. Пахнет в комнате странно, как бы смесью лекарства и чего-то несвежего. Я сижу на стуле, надежно связанный по рукам и ногам.
Передо мной небольшой стол, за ним сидит в военной форме крепкий мужчина лет пятидесяти, с высоким лбом. Нос большой, с горбинкой. Большие глаза. На плече вышит красно-сине-оранжевый флаг.
– Предупреждаю, кричать нет смысла, вокруг ваших друзей нет. А ты что тут делаешь? – спрашивает мужчина хриплым грубым голосом.
Я не понимаю вопроса и говорю, с трудом разлепив губы:
– Где «тут»?
– В Карабахе...
– Я у себя дома, – отвечаю я и чувствую, что во рту у меня что-то не так.
Языком по очереди ощупав зубы, убеждаюсь: у меня нет передних резцов.
Он громко смеется. Я вижу его темно-прокуренные зубы. Затем, встав со своего места, он подходит ко мне и наклоняется к уху. Ощутив чужое дыхание, я понимаю, вот-вот должно случиться что-то ужасное. Мужчина хватает меня за волосы и притягивает к себе:
– Что ты сказал?!
Невыносимая боль во рту и шее, будто стоматолог без наркоза удаляет мне зуб. Потом почему-то выбегаю через окно, хотя мои руки и ноги вроде как связаны, и вдруг получаю сильный удар по голове и падаю – не сразу, а странно дергаясь, как марионетка в кукольном театре.
Я просыпаюсь от ужаса в поту, с больной головой. Долго сижу, сжавшись, как маленький мальчик, обхватив колени руками, пытаясь прийти в себя. Немного погодя наскоро что-то ем, не чувствуя вкуса; берусь читать в надежде, что это занятие поможет мне успокоиться, забыться, уснуть. Буквы прыгают перед глазами. Я откладываю книгу.
Вы, мой читатель, должны понять, что я никогда не придавал своей жизни такого значения, чтобы впасть в соблазн рассказывать другим эту историю.
Много всего прошло перед моими глазами. Намного больше, чем я ожидал увидеть в начале своей жизни. Эта книга – не мемуары. Это истрепанная толстая тетрадь, случайно найденная на пустом чердаке в старом книжном шкафу.
Многое я помню ясно и отчетливо, но многое и стерлось из памяти. Я с жадностью собирал воспоминания о своем городе, о прожитых днях, как подбирают черепки разбившейся драгоценной вазы. Но как бы я ни старался, я не смогу составить полную картину, передать тот ужас, который нам пришлось пережить. Это все будут какие-то осколки, обломки. И как я был рад, когда все-таки мне удавалось вспомнить что-то из прошлого. Задумавшись, я мог провести целые часы, пытаясь продлить удовольствие и боль от воспоминаний.
Я решил написать о себе, но не как о главном герое, а как о малой частице большого народа, из которого миллион человек лишились крова, родных мест, стали беженцами, изгоями, проживающими две жизни: до войны и после нее.
И если до определенной минуты ты говорил «мой дом», то после ты никогда эти слова не повторишь. Всякий раз, когда на чужбине я рассказывал людям о том, что пережил вместе со своим народом, они недоверчиво спрашивали меня: неужели все это правда? Никогда не подумал бы, что еще мальчиком увижу столько несправедливости, стану свидетелем ужасного преступления. В то же время мои ровесники по всему миру жили без потрясений и потерь, с малыми переменами, размеренно и спокойно.
Кажется, что и подобным мне людям выдалась та же доля – испить чашу, наполненную ядом. Такой яд не убивает сразу, а остается внутри, постепенно разлагая твои разум и душу.
Это была настоящая война, где силы изначально были неравны. Где «они» хотели уничтожить нас, азербайджанцев.
Сегодня я понимаю окончательно, что мир, в котором мы тогда жили, был воздушным замком. А мы думали, что живем за каменной стеной. Ни разу до того даже холодные зимние дни не тревожили наше теплое уютное существование. Сегодня от прошлого у меня не осталось ничего, кроме того, что я несу в памяти. Я предоставляю слово моим воспоминаниям и начну сначала.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Глава 2
 
Наш кирпичный дом был большой, двухэтажный, похожий на неприступную крепость. Он стоял пятым по нашей песчаной улице, с маленькими окнами, из которых я любил смотреть на горы – особенно зимой, когда выпадал снег. Его цвет не изменился за много лет с тех пор, как мой отец построил этот дом. Во всяком случае, отец часто повторял это. Наш дом умер, когда мы покинули его. Так происходит со всеми домами.
Город, в котором я родился и вырос, – мирный городок с четким социальным расслоением, мир без суеты. Город, где можно было посетить театр, увидеть со вкусом одетых женщин в ярких платьях, мужчин в папахах. Казалось, именно в этом городе мастера могли создать очаровательное изящество из ничего. В их одежде, хоть они жили небогато, всегда были заметны продуманность, опрятность и вкус. В них сквозила поэтичность, индивидуальность, и каждый был горд за свое происхождение. Тонкое чувство вкуса, присущее им сызмальства, проявлялось в самых незначительных мелочах: простые люди пили чай только из стаканов «армуды», традиционный хан – плов, готовили из элитного сорта риса «басмати», который выращивают в Индии.
Местные поэты писали стихи безупречным почерком на самой лучшей бумаге. Никогда, даже в самой большой спешке, они не позволяли себе зачеркнуть слово, это считалось дурным тоном для поэта. Музыканты играли на балабанах (дудуках), изготовленных только из абрикосового дерева. Их звук можно было услышать на каждой улице.
Этот город, Шуша – колыбель азербайджанской культуры. Он славился своими искусствами: литературой, музыкой, архитектурой. Это был поющий город. Музыки тут было больше, чем во всем мире. Чудо-цветок «xari bul-bul», который произрастает только в одной местности и не приживется на любой другой земле. Легендарный «Джыдыр дюзю» (поле скачек) с его неповторимой природой, где соревновались знаменитые карабахские скакуны. Неприступные скалы, крепость, построенная ханом Панах Али-Беком, мавзолей великого поэта 18 века, визиря Карабахского ханства Моллы Панаха Вагифа.
Поднимешь голову, и перед тобой горы, горы… Тропинки, бегущие куда хотят: то прямо, то огибая скалы, то вглубь, то в небо, к облакам. Старики любили, прищурив глаза, показывать на эти тропинки, и каждый из них поведывал свою историю. Иногда вздыхали:
– Ах, если бы эти тропинки могли говорить, если бы они могли свидетельствовать…
О, Аллах, а какой там воздух! Хрустальный, чистый, утоляющий жажду, наполняющий каждого радостью. Приезжие слегка пьянели от него и улыбались, будто навеселе. Повсюду царили чистота и строгий порядок. Люди жили и умирали здесь со счастливыми лицами. Нигде в мире жизнь не была такой естественной, где человек был бы частью живой природы. Сейчас я с досадой и со слезами вспоминаю этот город красоты и молодости, город, которого больше нет в первозданном виде. И, быть может, никогда ему не вернуть той красоты и беззаботности. Однажды железная рука схватила этот город. Даже самое большое личное горе так не потрясало меня, не приводило в такое отчаяние, как падение этого города. Суждено ли ему когда-нибудь дать потомкам то же, что он дал мне?
Не знаю.
Знаю, что это не только мое горе – это беда всего народа.
Люди жили беззаботно. Не могу припомнить, чтобы хоть раз кто-то из местных бежал по узким улицам или шел с явной поспешностью. В этих местах спешка считалась излишней. Какие бы трагедии ни случались вокруг, мы наивно думали, что это не коснется нас и не разрушит нашу надежную жизнь.
Сдержанность этих людей покоряла каждого, кому удавалось узнать их близко. Сейчас, через много-много лет, когда я пытаюсь воскресить в памяти их облик, понимаю, что забыл некоторые лица. Взрослые, с кем я общался, соседи, учителя, приезжие… помню только их силуэты, неторопливую походку, негромкие голоса.
Жителям даже в самые черные ночи не могло присниться, как опасны «соседи» и сколько испытаний они принесут им.
А какими доверчивыми были жители моего города, как по-детски весело встречали они каждого гостя, принимая его как родного! Мой город не разбирал, где восток, а где запад, где верх, а где низ. Повсюду жилось радостно. Каждая прогулка приносила удовольствие. Можно было зайти в любой дом без приглашения, в любую чайхану без гроша в кармане, – тебя угощали чаем с чабрецом и восточными сладостями.
В семье нас было четверо. Я, мои родители и бабушка Хырда Нене. Правда, у меня была и сестра на год младше, Натаван. Помню ее хрупкое нежное лицо. Она болела ревматизмом в очень тяжелой форме и передвигалась только с помощью палки. Отец сделал ей палку своими руками, выкрасил ее разноцветными красками. Сестра умерла, когда мне было пять лет. Позже, когда я заговаривал о ней, родители тут же меняли тему; очевидно, разговор об утрате любимой дочки был непосильным.
Самыми счастливыми для меня остались годы, когда отец, мать и бабушка были еще живы, когда мы всей семьей вместе с ближайшими соседями собирались у нас во дворе за чаем, и взрослые вели разговоры, которых я тогда не понимал. Наш самовар был предметом восторга. Он по-настоящему кипел. уютно урчал, пускал струи пара. Чай, сахар «набат» у нас всегда были в изобилии.
Шум речки, которая бежала недалеко от нашего дома, лай собак. А за рекой поляны, заросшие по пояс цветами, такими душистыми, что от них могла разболеться голова. И вот уже ночь, а ты все еще сидишь у костра… Голову поднимешь – звезды на небе освещают землю…
После отец вносил меня, сонного, в дом. Отец – высокий бородатый человек с большими руками и железными пальцами. Ими он легко сгибал серебряные монеты. Отец не боялся ни Аллаха, ни черта, ни смерти. Он говорил, что все беды от людей, Аллаху не до нас, Он занят более важными делами. Отец выкуривал две, иногда три пачки сигарет в день. Будучи мастером на все руки, плотником и учителем труда в школе, он всегда помогал родственникам и знакомым.
А утром, когда солнце еще не успевало прогреть землю, я, вскочив с постели, бежал босиком к маме, крепко обнимал ее, целовал, шепча ласковые слова. Мать, взмахивая над столом скатертью, каким-то чудным образом успевала тоже целовать меня. Затем торопливо готовила мне завтрак.
Бабушка моя Хырда Нене была добродушным человеком, хоть иногда и кричала на маму. Та, конечно, не боялась ее, бесконечно уважала и повторяла, что азербайджанские невестки должны научиться не замечать плохое в свекрови.
Хырда Нене очень любила будить меня ото сна:
– Вставай, мой Аслан, вставай, мой герой. Тюльпаны давно раскрылись и ждут тебя.
Как только я открывал глаза, она тотчас же целовала меня и исчезала.
У бабушки Хырда Нене круглое румяное лицо, заметные морщинки на коже, мелкие, как зернышки, зубы. Как все карабахские женщины, она была большой искусницей в приготовлении всякого рода сладостей и, конечно, еды. Шакербура, пахлава, бадамбура, гогалы, кутабы с разными начинками. Ах, какие пирожки она пекла! Ни рассказать, ни представить. Тесто пышное, начинка сочная. Теперь лишь память… Идешь где-нибудь, пирожками пахнет, сразу бабушку вспоминаешь...
Она готовила всякого рода напитки: черносмородиновую, малиновую и другие настойки, то на шалфее, то на чабреце. Лечила и болезни. Докторов тогда не хватало, поэтому у нее была своя домашняя медицина. А еще Хырда Нене была великолепная хозяйка! Теперь уже таких нет. Времена изменились. Некому заниматься этим, да и не у кого учиться. Во время бегства от вражеской пули многие не выдерживали, некоторые жители даже остались, не смогли бросить родную землю и могилы предков. Но об этом позже.
Сейчас люди спешат куда-то. От спешки стали злыми и вредными.
В моем городе жили неспешно. Женились, девушки выходили замуж, рожали детей. Даже болели не торопясь.
Помню, как отец, заболев, мог неделями лежать в постели, мать с бабушкой ухаживали за ним. Он выздоравливал без докторов, без анализов.
А как умирали? Спокойно.
Однажды вечером отец пришел домой и рассказал Хырда Нене, как наш очень старенький сосед Сайфуддин Киши сегодня утром после завтрака, сделав дастамаз (ритуальное омовение в исламе) и одевшись в чистую одежду, сказал детям, что умирает.
Раз, два, три... и все, человека нет.
А сейчас не успел с человеком познакомиться, смотришь – уже его нет. Почти все диабетики, у всех давление, инфаркты. Только от телевизора можно с ума сойти. А мобильные телефоны! Кошмар!
Наш фруктовый сад был гордостью Хырда Нене. Яблоки, вишня, груши, абрикосы. Абрикосы настоящие. Даже сейчас я повсюду нахожу их. Часто покупаю небольшую корзину, устраиваюсь в каком-нибудь парке, где немноголюдно, ем и становлюсь счастливее.
Каких цветов только там не было! Розы самых разных сортов, огромные, величиной с чашку, и мелкие, и все прекрасные.
Бабушка умело выращивала цветы. В саду распускалось столько тюльпанов, что сад казался сплошным букетом. Запах цветов проникал в дом, вытесняя табачный перегар отца. Самым интересным цветком был, конечно, «Xar; b;l-b;l» – символ Шуши. Цветок невиданной красоты. По своей форме он напоминает соловья. Отсюда и название: «Xar» означает «шип», «b;l-b;l» – соловей. Все эти цветы с необыкновенной силой действовали на мое воображение. В этом саду родились мои первые стихи, первые строчки…
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Глава 3
 
Мать была красивой молодой женщиной с огромными, как у газели, глазами, длинными, черными как смоль волосами и нежными руками с изящными тонкими пальцами.
Она была из дворянской семьи Карабаха. Получила хорошее образование в Тбилиси. Знала несколько языков, умела играть на фортепиано. Помню, как мать сидела за старым роялем, ее глаза излучали чудесный свет, руки без всяких усилий творили музыку неподражаемой красоты.
Тогда, да и сейчас тоже, я уверен, что никто на свете не сможет играть так, как играла моя мать. Я как зачарованный смотрел на этот озаренный лик, а тем временем звуки проникали в мою душу.
С отцом они познакомились, когда он строил им дом в городе Ханкенди. По рассказам мамы, это была любовь с первого взгляда. Конечно же, маме не разрешали выйти замуж за плотника, да еще из другого города. Она пролила много слез, расплачиваясь за свою первую и последнюю любовь. В конце концов, мама была вынуждена бежать из отчего дома. Вернее, отец украл ее.
Мама рассказывала, как на свадьбе у ее брата Сардара гости танцевали, а все вокруг хлопали и подзадоривали танцующих; только она не хлопала, ей было грустно и она стояла в стороне. За несколько дней до свадьбы отец мамы Дадаш Киши сказал ей, что выдаст ее замуж после того, как женится ее брат:
«Отучилась, вернулась домой – пора выйти замуж за достойного человека, подарить мне внуков. Муса Киши, директор ковровой фабрики, достойнейший человек, намекнул недавно за чаепитием, что хочет женить сына. Быть может, после свадьбы Сардара они придут к нам в гости».
– Между тем, – рассказывала мать, – танец закончился и я решила пойти в сад, прогуляться и немного отдохнуть от шума. Грусть камнем сдавливала душу мою, мне нужна была тишина. И тут я услышала голос и отшатнулась назад, увидев в темноте светлое, как луна, лицо твоего отца. Меня охватил страх, и я потеряла сознание. Азиз (так звали моего отца – прим. авт.) молча схватил меня и вскочил на коня, все это произошло в считанные секунды. Очнулась в незнакомом доме. Приоткрыв глаза, увидела перед собой лицо Хырда Нене, она меня накормила и сказала, что отныне это и мой дом. Так началась моя новая и счастливая жизнь.
Долгое время отец мамы, дедушка Дадаш Киши, и некоторые родственники не признавали ни ее, ни ее законного мужа, ни даже меня.
А бабушка Ханум Нене, мать моей мамы, худая женщина, похожая на ветку, с морщинистыми руками, была добрая: очень редко, но все-таки приходила к нам и приносила гостинцы. Со слезами на глазах говорила, что Дадаш Киши не разрешает ей ходить к нам в гости. Чтобы прийти в гости к дочке на Навруз байрам, ей приходилось начинать разговор об этом после нового года, почти за три месяца. Мама молча слушала ее, затем говорила: «Ничего страшного, мне достаточно, что вы живы и здоровы. После того как Ханум Нене уходила, отец выкидывал все принесенное ею в мусор.
– Нам подачки не нужны, – говорил отец тихим голосом, а мать плакала.
Часто дедушка Дадаш Киши заявлял мне: «Твой отец негодяй и подлец».
Я обижался и верить этому не хотел. В глубине детской души я твердо знал, что мой отец добрый и самый лучший. Позже я и правда убедился, что простые люди любили и ценили отца. Отец никому не отказывал, если его просили о помощи.
После замужества мать устроилась на работу в единственную городскую библиотеку и была довольна своей жизнью.
Как и все матери, она любила с гордостью рассказывать о сыне, то есть обо мне. Отец, по ее словам, отмечал мое рождение три дня. Не умолкал ни дудук, ни кеманча, гуляли всей улицей. Запах мяса и свежеиспеченного хлеба из тандыра, тонкий карабахский лаваш, приготовленный на садже, дразнил гостей города. Хырда Нене, выйдя на улицу, угощала всех прохожих. А отец громко повторял:
– Сын родился, сын родился! Мой сын Аслан, мой могучий лев!
Меня назвали в честь дедушки, погибшего в Великой Отечественной войне под Харьковом.
Я как единственный сын рос в любви и достатке, по тем временам. Мать говорила, что соседи меня любили. Я был добрым ребенком: это проявлялось в походке, в полуоткрытых больших губах, готовых к улыбке.
– Ты излучал доброту и всегда с радостью выполнял любую просьбу.
Вспоминая, мать рассказывала, что первые слова я начал говорить в полтора года, окончательно заговорил к двум. А писать и читать научился в четыре года.
– Аслан помнил все: названия наших улиц, даты, историю города Шуша. А когда научился читать, знал наизусть все прочитанные книги. Он усваивал гору информации и никогда не пресыщался. Каждый день ему необходима была порция знаний», – говорила мать.
Мать была права: я схватывал все, что попадалось на глаза, вернее, то, что она приносила мне с работы.
Я садился в кресло-качалку во дворе, ближе к саду, и уносился в другой мир. А когда от чтения уставали глаза, смотрел на бабушкины тюльпаны или прогуливался среди деревьев. Жюль Верн – великий классик приключенческой литературы. «Остров сокровищ» Роберта Стивенсона, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Необыкновенная и удивительная жизнь Робинзона: моряк прожил двадцать восемь лет на необитаемом острове, куда его выбросило кораблекрушение…
У меня были друзья – два брата, Камран и Иман. Первый – мой ровесник, а Иман на три года младше меня. У Имана была привычка, которая до сих пор вызывает во мне улыбку. Она заключалась в необычном способе есть кукурузу. Поднеся початок ко рту, он разом погружал в него зубы и нос, и за кукурузой виднелись только два черных моргающих глаза. Это заставляло меня смеяться. С тех пор все кукурузы мира связаны с этим маленьким мальчиком. А с Камраном мы могли часами играть в морской бой, потом читали стихи, играли в шахматы.
Как-то я прочел в книге, названия которой не помню: если хотите, чтобы исполнилась мечта, возьмите пустую бутылку, предварительно написав на бумаге желание, и, свернув бумагу в трубочку, погрузите ее внутрь. Потом вы должны поместить туда триста шестьдесят пять муравьев и зарыть бутылку в землю. Мы немедленно загорелись этой идеей. Муравьи были повсюду. Но мы не знали, как загнать в бутылку нужное количество живых муравьев! Мы не могли их схватить и удержать, они мгновенно ускользали. А к тому же, как подсчитать их?
Мы едва успевали направить в горлышко несколько муравьев, а предыдущие уже оказывались на свободе. К вечеру мы устали и даже были немного разочарованы, что у нас ничего не получилось. Вдруг Камран заорал:
– Я нашел, я нашел, как загнать их в бутылку! Аслан, а что если мы нашу бумагу окунем в сладкий чай, бросим в бутылку и закопаем ее в муравьиную кучу?
– А как мы будем подсчитывать их? – спросил я.
– Да это не важно. Чем больше, тем лучше, – ответил мой друг.
Мы осуществили задуманное и уставшие пошли домой. Однако на другой день так и не смогли найти ни кучу, ни бутылку.
Мы могли, опустив шторы так, чтобы в комнате стало очень темно, играть в прятки. Кажется, японские дети так играют: один должен найти другого на ощупь. Как-то я ударился и потом долго ходил с фингалом.
Когда пошел в первый класс, мне было семь лет. Мог и в шесть, но Хырда Нене не разрешила, сказав, что у нее один внук и она хочет побыть с внуком; куда торопиться?
Мать, одев меня в новую одежду и любуясь мной, прижав руку к сердцу, воскликнула: «Самед Вургун (первый народный поэт Азербайджана – прим. авт.)!.. Ты станешь вторым Самедом, вот увидишь, твоя мать всегда права».
Она обняла меня и крепко прижала к себе.
А когда она впервые отвела меня в школу и я увидел сквозь железный забор серое здание, я заплакал. Я понял, что мне придется ходить сюда каждый день целых десять лет. Остановившись, я прижался к маме и плакал так горько, что прохожие спрашивали у нее, что со мной не так.
– Ну хватит, – сказала мать, – все дети ходят в школу. Тебе понравится. Перестань плакать! Отец тоже здесь работает, не бойся.
Мы вошли в здание, поднялись по лестнице и остановились у моего класса. Я взглянул на мать, и мне опять захотелось плакать. Но она оставила меня у порога, повернулась и быстро ушла, не оборачиваясь.
С того дня мать каждый день в одно и то же время приходила в школу, приносила с собой еду и стояла возле меня, пока я ел.
Я еще долго в школе говорил шепотом, боясь поднять голову. Все подавляло меня: учителя, эхо в коридорах, детские голоса на переменах, директор школы – Гейдархан Муаллим, пожилой красавец. Он был строгим и честным человеком. Не любил, когда нагло лгали и обманывали его, мог наказать за это. Нас он, конечно, не трогал, но, по слухам, старшеклассников наказывал, мог исключить временно или вовсе без права поступить потом в какую бы то ни было школу.
В первый же день, когда я достал тетрадку, чтобы писать, слеза капнула на бумагу. Тогда учитель Айдын Муаллим, с длинной, почти до груди, бородой и узкими глазами, сказал:
– Аслан, проглоти слюну, будет легче.
Я проглотил слюну, но ничего не прошло. Я долго еще не мог вдохнуть всей грудью. Беготня на переменах, страх на каждом уроке, что меня вдруг вызовут к доске, а я растеряюсь и не смогу отвечать.
Напротив нашего класса был кабинет азербайджанской литературы, по стенам развешены портреты великих писателей – Низами, Физули, Хагани, Ширвани, Насими. Я часто заглядывал в этот кабинет на переменах. Как-то раз один старшеклассник, высокий толстый парень, закрыл дверь и не выпускал меня. В коридоре затрещал первый звонок. Я стал вырываться, но он крепко держал дверь, прислонившись к ней.
– Не выпущу, – сказал он угрожающе.
После второго звонка я начал просить его отпустить, заплакал. Я ничего не понимал, просто выл от ужаса. Мне казалось, все кончено, я больше не выйду отсюда, никогда не увижу родителей; а что скажет Айдын Муаллим, не обнаружив меня на уроках?
К счастью, после третьего звонка старшеклассник выпустил меня. Я пробежал в свой класс и больше никогда не заходил в тот кабинет.
Немного позже Айдын Муаллим ушиб ногу, и врачи запретили ему ходить в школу. По инициативе завуча мы всем классом отправились навестить его. Он встретил нас тепло и сразу стал показывать свою комнату. На подоконнике стояло больше десяти залитых сургучом бутылок с желтоватой водой. На каждой из бутылок – наклейка, а на наклейках красивым почерком написано: «вода из Днепра», «вода из Черного моря», «вода из Невы». Что бы ни было написано на бутылке, сколько бы я ни разглядывал эту воду, везде она была одинаково желтая.
Айдын Муаллим поднял бутылку с надписью «вода из Средиземного моря» и начал рассказывать, как сам набирал воду, а напоследок сказал:
– Я горжусь, что мне было позволено увидеть это необыкновенно красивое море и своими руками набирать воду.
Наслушавшись учителя, я тоже начал собирать воду – из рек Азербайджана. Я набрал воду из рек Каркар, Тартар, из Сарсангского водохранилища, дальние родственники отправляли мне воду из реки Кура, из Аракса.
Однажды, узнав о том, что я собираю воду, как и он, Айдын Муаллим похвалил меня. Сказал, что из меня выйдет хороший путешественник. Потом он показал мне фото бородатого человека с изможденным лицом.
– Ты знаешь, кто это?
Я молчал.
– Это Миклухо-Маклай. Русский путешественник, гуманист, ученый и вообще великий человек. И ты тоже можешь стать путешественником!
– А вы сами много путешествовали? – спросил я робко.
– Меньше, чем он. Но это неважно, Аслан. Мне уже почти пятьдесят, и я выбрал другую профессию, – ответил он.
Вернувшись домой, я вылил всю воду в канализацию и выкинул бутылки.
Мне придется нарушить ход повествования и забежать немного вперед, чтобы рассказать, зачем я так поступил и почему не жалею об этом.
В советское время почти каждая семья хотя бы из соображений престижа настойчиво стремилась к тому, чтобы дети учили русский язык, так как это было частью классического образования, открывавшего дорогу в столичные университеты Союза. А путь до университета долгий и нелегкий.
Я не помню, чтобы в школе я когда-нибудь был счастлив. Мне нравилось учиться, читать книги, но саму обстановку в советских школах я бы назвал бездуховной. Сейчас я с завистью вижу, насколько свободны школьники двадцать первого века. Кажется, любой из них чувствует себя наравне с учителем, независимо от его возраста. Мне нравится, как они открыто высказываются против того, что кажется им неправильным. Для меня школа была поглощением знаний, не все из которых, по-моему, того стоят. Там, увы, нас не готовили к жизни.
  Я вовсе не хочу сказать, что советская школа была плохой сама по себе. Нет, напротив, программа была разработана великими умами, и, конечно же, я считаю, что русский литературный язык надо непременно знать; я счастлив, что знаю его. Я критикую только подачу информации, а она делала наши уроки невыносимыми. Что может понять ребенок о том, что творил Миклухо-Маклай в далеких странах? И зачем меня, семилетнего мальчика, сравнивать с великим путешественником? 
Нас делали бездушными машинами. Учили, что, если хочешь быть успешным, обязательно получи пятерку, иначе успех пройдет мимо. Оценка была мерилом для всего общества, даже родители относились к детям через призму оценок.
Мне с самого начала не понравился внешний вид школы, архитектурной постройки советской провинции. Холодные кабинеты с низкими потолками, с портретами Сталина, Ленина. Незакрывавшиеся двери уборной, от которой разило на все здание; этот запах я помню и по сей день. Мы сидели за партой, иной раз по три человека, чтобы согреться в холодные дни, – отопительная система никогда не работала. Перед уроками физкультуры мы радовались, зная, что заниматься будем на улице (спортивного зала не было) и от движения нам станет теплей.
Все парты в классе были изрезаны ножами, почти на каждой виднелись буквы: «Р. В», «А.У», это были инициалы мальчиков и девочек.
Моя фотографическая память со всей резкостью запечатлела школу той поры. Я не помню ни одного из своих друзей, кто бы не чувствовал к ней отвращения. Мы все уже тогда понимали, что однообразие подавляет интерес детей к учебе. Советское государство использовало школу как орудие для поддержания своего авторитета. Нас воспитывали так, что все окружающее мы должны были воспринимать как идеал: не оспаривать мнение учителя, слово взрослого, а само государство – и подавно. Людей готовили к тому, что государство первично, человек же второстепенен.
Я не любил бессмысленные игры, считая, что каждая игра должна умственно развивать человека. Вместо того чтобы гонять мяч, играть с друзьями, я читал.
Не стыжусь признаться, что самым сладким ароматом того времени мне казался запах типографской краски. Я мог отдать все ради возможности подержать в руках новую книгу. Ежедневно придумывал какие-то уловки, чтобы пропустить скучные уроки, и, уклонившись от учения, читал. Это спасало от тоски. Пока учителя нудно рассказывали о предметах, я под партой постигал мировую классику.
Диккенс, Бальзак, Толстой… Страсть, словно лихорадка, овладевала мной, мне хотелось все знать, докопаться до всего, что происходит в мире, побывать в самой крайней точке земли не путешественником, а поэтом или писателем.
Я, конечно же, читал классиков азербайджанской литературы – Ахундова, Мамедкулизаде, Джаббарлы. В десять лет был знаком и с Достоевским, Куприным, Паустовским. Эти писатели еще усилили во мне любовь к русскому языку.
Мать говорила: пока не сделаешь уроки, гулять не пойдешь. Я был прикован к учебникам, как каторжник к ядру. Вскоре я все-таки нашел выход из положения. Например, клал интересную книгу поверх учебников и мог сидеть так часами. Когда мать приближалась, я, поменяв их, притворялся, что делаю уроки. Мать, конечно, порой ловила меня, но никогда не ругала; только говорила, что сначала уроки, а потом внеурочное чтение.
В школе привычными оценками были двойки и тройки. Я нашел выход из положения – начал подделывать почерки учителей, но в конце концов все раскрылось.
Словно через дымовую завесу времени, вижу своих школьных преподавателей. Учитель математики Абдул Муаллим с деревянной рукой; строгий, то ли от точной науки, то ли природа наградила его. А как он снижал оценки ученикам! Будто само это занятие придавало ему силы.
– Может, кто-то из вас думает, что сумеет пропустить даже один раздел математики и пойти дальше. Я вас разочарую, этот кто-то жестоко ошибается. Математику не обманешь, – повторял он часто.
Вот перед глазами учитель литературы Исмаил Муаллим, ленивый и сонный.
Он любил отвлекаться. Бывало, посреди урока он вдруг упирал кулак правой руки в круглый свой подбородок, глаза его туманились, взор устремлялся сквозь нас, словно за нашими спинами ему ясно что-то виделось. Это происходило, когда ученик топтался у доски, и вот вдруг снова Исмаил Муаллим как-то странно затихнет, сразу же забыв об ответчике и обо всех остальных. Будто ему виделись картины из пьесы, очевидно, нам не понятной.
А за ним учитель русского языка, Али Муаллим, высокий, с седыми бакенбардами, любящий свой предмет. Он отличался одним необыкновенным свойством: Али Муаллим не выносил бессмысленных слов. Стоило ему услышать чепуху, как он тотчас же приходил в ярость. Мог хватать учебники и рвать их в клочья. Затем очень громко кричал:
– Вон, вон из класса!
Зная это, мы и учителя тихо и мирно ждали, пока он остынет.
Хоть я и не желал расти как трава, сам по себе – не видя другого выхода, я начал зубрить, старался перед учителями. Некоторые дети сидели по два года в одном классе. Но были среди нас и вундеркинды.
Мирза! Во всяком случае, я такой ум больше не встречал. Учась в пятом классе, он решал задачи по математике для старших классов. Занимался философией, знал почти все, говорил без умолку в любое время и на любую тему. Спорить мы с ним не могли, он был слишком самодоволен, хоть и неплохой парень. К нему домой можно было заскочить, чтобы решить задачу или просто пообщаться. Он был непререкаемым авторитетом среди всех. Помню, как мы с ним разводили костер, жарили каштаны, заваривали в самоваре чай и могли сидеть и болтать о чем угодно. Ему пророчили блестящее будущее. Не знаю, кем бы он стал и какую роль сыграл бы в судьбе своей родины, если бы его не сразила вражеская пуля...
Я мечтал коллекционировать автографы поэтов, актеров, литераторов, политиков. Мне нужны были люди с мировыми именами. Я жаждал хоть раз увидеть бумагу с черновиками Пушкина или Чехова, где почти каждая строка пережита и поля черные от пометок…
Словно ветер, который гуляет по миру в поисках чего-то нового, я открывал для себя писателей, утоляя литературный голод. Имея привычку просыпаться рано утром и читать книгу до школы, я не расставался с ней ранее часа ночи. Бывали дни, когда я с головой уходил в литературу, обращая мало внимания на то, что творится вокруг. Примерно в одиннадцать лет я уже знал, что мне предстоит учиться в университете; это было решено на семейном совете. Родители дали мне свободу выбора, но одно было ясно: необходимо учиться и получить диплом.
Признаться, мне тогда еще было безразлично высшее образование, моими университетами были хорошие книги, и даже сейчас я с большой уверенностью могу сказать, что можно стать блестящим философом или психологом, не поступая в университет.
Я учился в пятом классе, когда Айдын Муаллим переехал в другой город. Об этом мне сказал одноклассник, чей отец дружил с Айдын Муаллимом.
– Ты помнишь его воду из разных рек и морей?
– Очень хорошо помню, – ответил я, чуть не выдав, что сам собирал воду.
– Так вот, он отцу моему рассказал по секрету, что это самая обыкновенная вода, но считал, что таким путем помогает развивать воображение у детей…
 
 
 
 
 
Глава 4
 
С отцом у меня были дружеские отношения. Как-то мы пошли в горы. На горах, зацепившись за вершины, весь день лежали одни и те же облака. Щебенчатая дорога бежала по склонам. Мне хотелось пить, а у нас не было ни капли воды. Засушливость гор начала пугать меня, но отец был спокоен. Я подумал, может, уговорить отца вернуться в город?
Дорога поднималась выше, и неожиданно в наши лица подуло свежестью. Тотчас густая тень накрыла нас. Послышалось журчание воды и птичий свист. Чем выше мы поднимались, тем гуще делался лес. Прозрачный ручей струился по обочине, перемывая разноцветные камни под водой, задевая их, будто хотел оторвать от каменистой земли и унести с собой.
– Давай напьемся, – сказал я отцу.
Он, молча набрав воды в раскладной стакан, передал его мне. Вода была такая холодная, что кружка тотчас покрылась потом.
– Мой Карабах, нетронутый рай на земле, – воскликнул отец.
Мы умылись в реке. Лица наши после умывания горели жаром.
Затем отец расстелил на земле скатерть, достал все, что взяли с собой из дома и сказал, что пора пообедать и отдохнуть. Мы поставили чайник на костер, и медный чайник все никак не закипал, – вода была совершенно ледяная. Мы ели хлеб с сыром «мотал», холодное вареное баранье мясо, приготовленное вчера бабушкой Хырда Нене, помидоры, купленные на воскресном базаре, и виноград, который рос у нас во дворе.
Мы напились крепкого чая и сразу же ушли вверх по реке. Отец несколько раз показывал мне выброшенную рекой на берег форель.
– Вот, вот, по воде пошли брызги... вон там, посмотри, сынок, форель. А эта яма, – он указал пальцем на углубление в земле размером с детскую ванну, – место ночевки дикого кабана.
На обратном пути отец долго молчал. Потом начал говорить:
– Аслан, запомни мои слова: это наша земля. Она прекрасна и неповторима, нам эту землю оставили предки. Нужно любить ее, защищать и никогда ни при каких обстоятельствах не покидать.
Отец впервые говорил мне такие слова, но тогда я не совсем понял их смысл.
Отец любил охоту. Каждый Навруз байрам он, достав двуствольное охотничье ружье, стрелял в воздух в честь праздника. Из обоих стволов вырывалась струя синего порохового дыма. Выли собаки, кудахтали испуганные куры.
Празднованию Навруз байрама в Азербайджане придавали особое значение. Во время него перед домами зажигали костры, ближние соседи и родственники обменивались подарками, девушки и невесты пекли сладости. В каждом доме готовили плов и, собравшись всей семьей, отмечали Навруз. Люди прощали друг другу все обиды. Это было очень важным событием. Весну мы все должны встречать без ссор и обид. Дети тайно закидывали свои шапочки в окна домов и получали их обратно, наполненные подарками.
А в городе Шуша встреча весны происходила по-особенному. Утром почти все семьи ходили на кладбище. Чистили могилы от мусора – палок, сухой травы, камней, опавших с прошлой осени листьев. Вытирали памятники мокрыми тряпками. Муллы читали над каждой могилой Коран. Уходя, люди оставляли на могилах грецкие орехи, фундук, разные сладости, крашеные яйца. Таким образом они отдавали дань умершим, делились с ними радостью. Мне тоже нравилось отмечать Навруз байрам.
Однажды отец, проснувшись наутро после Навруз байрама, весь день то радовался, то плакал. Не разговаривал с нами ни о чем, но за ужином рассказал Хырда Нене, что его мечта сбылась, ему во сне пришел Аслан Баба, его отец.
– Я наконец-то увидел моего отца, – сказал папа со слезами на глазах.
Отец был хорошим рыбаком. Крайне редко он брал меня с собой на рыбалку. Неизменно говорил, что это последний раз и лучше мне быть дома, делать уроки или читать книги. Он закидывал удочку и терпеливо ждал. А я, набрав воды в ведро, внимательно глядел на красный поплавок, который долгое время стоял неподвижно.
Однажды мы поймали речную форель, она была как кусок золотого слитка. Я почистил чешую, хотел отрубить голову. Отец остановил меня, заявив, что форель и так можно жарить.
Пожарили рыбу, поели, а на обратной дороге попали под ливень. Отец сказал, что до дома добежать не успеем, и мы промокли насквозь. Он прижал меня к себе и согревал своим телом, растирая мне руки, все время испуганно спрашивая:
– Холодно? Если ты заболеешь, что мы с мамой будем делать?
Я дрожал от холода. В глазах отца был страх и бесконечная любовь.
– Не бойся, не бойся... я же с тобой, – повторял он.
А я заплакал, но не заболел.
Вечером, уже дома, я слушал, как отец рассказывает маме:
– Погляжу на сына, и в горле ком. Глаза его так и молят: помоги, я ведь всемогущий для него, а что я сделаю? Обнял сына, прижал… маленький мой, погоди, сейчас согрею тебя...
Даже сейчас у меня горло перехватывает, когда вспоминаю об этом.
Когда мне исполнилось восемь лет, отец подарил мне кеманчу («kaman;a» – народный музыкальный инструмент), и на следующий день мать отвела меня к учителю музыки. Я начал ходить к нему четыре раза в неделю с кеманчой в футляре. Учитель изумлялся, всякий раз зажимая уши обеими руками, когда я начинал играть. Через три недели он вырвал у меня кеманчу, сказав, что поговорит с родителями. Больше я к нему не ходил.
Отказавшись от кеманчи и будучи полным нулем в математике, – а значит, не надеясь стать Эйнштейном, – я решил выявить в себе скрытый талант. По моей просьбе родители купили краски для рисования, и теперь я мог часами просиживать за мольбертом, рисуя все, что в голову приходило.
Но и это не увенчалось успехом. Мать пришла с работы и после ужина сказала мне, что с сегодняшнего дня запрещает мне трогать краски, так как по телевизору один профессор сказал, что все художники страдают заболеванием суставов. Потом долго и внимательно смотрела на мои руки, покачала несколько раз головой и ушла.
Я, конечно, не сразу сдался. Мать неустанно ругала меня за это, говоря, что она не хочет, чтобы я стал инвалидом. Так продолжалось около двух недель, а потом все это мне надоело и я оставил краски в покое. Отказавшись от музыки и живописи, я в очередной раз убедился, что мое дело – это литература.
В начале второго класса я впервые влюбился. Самозабвенная детская любовь охватила меня. Ее звали Сарыхатун, мы с ней учились в одной школе. Будь у меня голос, я вечно воспевал бы ее красоту и нежность. Это была маленькая девочка, неразговорчивая, с холодными серыми глазами и длинными, почти до колен, косами. Я вспоминаю ее, и волнение охватывает меня. Когда наши глаза впервые встретились, ноги у меня стали ватными, сердце застучало так сильно, что я чуть сознание не потерял. Я твердо решил, что она будет моей невестой. Но Сарыхатун вела себя так, будто меня рядом не было. На переменах она старалась держаться от мальчиков подальше. Я узнал, что ее отец зубной врач. Их дом первым стоял на нашей улице. Так начались мои хождения к стоматологу. Доктор Галиб вел прием у себя дома. Он засунул свою волосатую руку (без перчатки) мне в рот, внимательно осмотрел зубы. Затем той же рукой погладил мне волосы на голове и велел подождать, пока он меня вызовет. Я робко встал и вышел.
Сарыхатун во дворе шила что-то для своей куклы, и мы заговорили. Оказалось, она старше меня на четыре дня. Узнав, что мы учимся в одной школе, она очень удивилась.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Аслан.
Она задумалась на секунду и ушла куда-то. Через мгновение вернулась и протянула мне острый зеленый перец:
– Аслан, ты же смелый и ничего не боишься. На, бери. Сможешь съесть этот перец?
Я не задумываясь взял из ее руки перец и откусил почти половину. Тут же у меня во рту случился пожар и приступ сухого кашля, заболела голова. Я бросил оставшуюся часть перца и побежал к маме, которая разговаривала с мамой Сарыхатун, Рейхан Ханум. Они вызвали скорую, и меня отвезли в больницу. По дороге мать плакала, а я молчал, не говорил ей причину.
С того дня Сарыхатун стала издеваться надо мной.
О, Аллах, чего только не заставляла меня делать эта маленькая женщина! Как- то она поймала бабочку и попросила меня, чтобы я съел ее, затем заставила меня съесть несколько абрикосов с косточками.
Уже на следующий день я снова угодил в больницу. Мой желудок не выдержал экспериментов. Возможно, читатель не поверит мне, но ради нее я даже съел живую красную рыбку, пойманную в аквариуме у ее отца в стоматологическом кабинете.
Сарыхатун хотела стать учительницей. По ее мнению, это была единственная достойная профессия для девушки. Ее отец, конечно, был категорически против, сказав ей, что она будет доктором. А я предвещал ей заманчивое будущее. Мне нравилось думать, что эта хрупкая девушка, когда вырастет, наденет белый халат и станет лечить людей. Я окружил ее мечтами, рассказывая ей об этом. Потом начал сочинять разные истории. Сарыхатун слушала меня, откинув голову, будто косы оттягивали ее назад. Иногда краснела, а иногда надувала губы, делая обиженное лицо.
– Ты правда не придумываешь эти истории? Ты обманываешь меня! Ну, говори правду, я не буду сердиться, только скажи правду. Я же старше тебя, нельзя обманывать старших, – восклицала она, перебивая меня на полуслове.
А я не мог сознаться, поскольку искренне верил всему, что выдумывал. Потом я впервые в жизни простудился и заболел. Я болел тяжело и долго, по ночам почти не мог уснуть. Лежал, смотрел на стены, на мать; она сидела рядом на стуле, читала книгу, потом, устав от литературы, убирала ее. Она то укутывала меня одеялами, то убирала их от растерянности, очевидно, не понимая, что делает.
Хырда Нене лечила меня своими настойками, ворча себе под нос, что сейчас лекарства делают из чего попало, а настойки по старым рецептам никогда не подводят.
– Сталина на них нет! Мало того что в стране бардак, так еще и начали подделывать медикаменты, – воскликнула Хырда Нене, вспомнив почему-то Сталина.
Я потерял счет ночам, наполненным непонятным гулом и сухим жаром простынь. Дошло до того, что родители решили отвезти меня в центральную больницу в Баку. И тут, услышав о том, что я болею, к нам пришли Сарыхатун с мамой. Она встала у изголовья кровати; Рейхан Ханум была занята с мамой разговорами о моей болезни, потом они вышли. Сарыхатун положила мне руку на лоб. Маленькая рука показалась мне холодной, как льдинка. Тяжелая коса упала мне на подушку.
Зашла мама с подносом в руках. На подносе был виноград. Сарыхатун быстро убрала руку.
– Вот, этот виноград тебе принесла Сарыхатун.
Сарыхатун покраснела и отошла от меня. С этого дня я начал поправляться, и мать с Хырда Нене еще долго подшучивали надо мной, что виноград оказался целебным, и отныне, если еще раз я заболею, они сразу позовут Сарыхатун.
Я уже поправлялся, но выходить из дома врач мне запретил. Днем я сидел во дворе под осенним и не очень жарким солнцем и старался читать. Но мысли мои были с ней. Проходили дни, а уже в середине октября я пошел в школу. Падали листья. Но они мне казались не золотыми, а серыми с лиловыми жилками.
В первый день я не увидел ее. На переменах все время оглядывался, искал Сарыхатун. Только на третий день мы встретились в узком длинном коридоре. Наши глаза встретились, она вопросительно посмотрела на меня, но я от волнения не смог ничего сказать. Она молча прошла мимо меня, перекинула косы с одного плеча на другое и ушла. Это было глупо с моей стороны. Я несколько раз оглянулся на нее, а потом побрел в класс. Мне было стыдно моей трусости.
Вернувшись домой, я решил написать повесть о ней. Даже не помыв руки, сел за стол. Но вместо повести я написал стихи. Я их забыл сейчас. В памяти осталась только одна строчка:
«За тобой пойду на край земли...»
Мне нравились эти стихи. Потом я заплакал от обиды на себя. Мне хотелось увидеть ее, поговорить с ней. Я уснул.
Над головой у меня были настенные часы. Проснулся, когда они били три раза. Проснулся, долго не понимая, почему я все еще в школьной форме. Я сел на кровать и выглянул в окно. У соседнего дома горела крыша.
– Отец, – крикнул я. – Отец, дом горит!
В мгновение ока я подбежал к отцу. Мать, проснувшись, тоже быстро пошла за нами. Мы с отцом помчались к соседям. Сердце у меня колотилось. Он вышиб ногой дверь и бросился в огонь, оставив меня внизу. Мы спасли беременную женщину, которая спала, ничего не подозревая. Я был горд собой и, конечно же, отцом. Наутро я рассказал ему, как заплакал и уснул. Внимательно выслушав меня, он ответил:
– Маме не говори ничего. Во всем нужно видеть хорошее. Если бы не уснул так рано, то и не проснулся бы от боя часов. Вот мы спасли соседку. Что может быть важнее жизни? Все, что ни делается, – все к лучшему.
Мне понравилось слово «мы».
Сарыхатун делала вид, будто не замечает меня; очевидно, не могла простить мне мою трусость, а я оставил это на волю судьбы. Больше я с ней не общался.
Уже в начале лета, после дождей, наступила засуха. В тихие дни часто внезапно налетал жаркий ветер, заносил все сухой мглой. Деревья начинали мотать вершинами и неспокойно шуметь. В августе наконец пришла гроза. Она приближалась медленно. Мы с Камраном следили за ней с самого утра. Потом долго стояли под ливнем.
А после, когда посвежело и протяжно вздохнула земля, переодевшись, мы пошли гулять. Вокруг нас были бездонные овраги, заросшие до краев ежевикой. В глубине оврагов бормотала вода, до которой невозможно было добраться, но мы после долгих мучений смогли. Спустившись, обнаружили не знакомую нам речку с прозрачной водой. Вода казалась стеклянной, но вкус ее отдавал ржавчиной. Затем поднялись и влезли на дерево, посмотреть вдаль. Наверху нас обвевал теплый ветерок, но, сколько бы мы ни глядели, как бы высоко ни забрались, ничего не видели, кроме леса и плывущих облаков. На высоте облака казались гораздо ближе. Мне захотелось дотронуться до них.
Потом отправились в парк поесть мороженое. Камран ушел домой, а я уселся на скамейку. Рядом со мной лысый мужчина продавал со своего старого жигуленка фрукты. Он постоянно сидел на табуретке возле машины с открытым багажником, выкрикивая: «Подходите, народ, фрукты сладкие, как мед, купите их». Около него мальчик с землистым лицом, с черными, как нефть, глазами читал одну и ту же книгу. Иногда, устав от чтения, он пробирался на заднее сидение автомобиля и лежал, ничего не делая. Как-то мы заговорили с ним (его звали Рахим), он поведал, что они беженцы. Из родных домов в Армении их недавно выгнали, и они поселились в городе Ходжалы.
Беженцы? Тогда я и подумать не мог, что очень скоро тоже стану беженцем, покину родную землю. В этом детском лице были страх и тревога. Видно, мальчику пришлось пережить много бед, и он повзрослел от этого. Услышав слова Рахима, я вспомнил недавний разговор учителей в школе; один говорил другому, что в Армении начался азербайджанский погром, что наших выгоняют из Армении, не давая им даже забрать вещи.
Ходжалы совсем недавно получил статус города. Для азербайджанцев – беженцев из Армении построили отдельные жилища. Рахим любил рассказывать о том, что, когда вырастет, станет известным артистом. По его словам, отец Мамед был категорически против, объяснив это тем, что все артисты лицемеры и служат любому правителю, и что он никогда не согласится на это.
Дома не знали, что я общаюсь с чужими людьми. Отец, когда был маленьким, чуть не потерялся, и с тех пор Хырда Нене боялась и не верила торговцам, обзывала их цыганами.
Рахим не любил рассказывать о том, как они оставили свои дома и ушли без ничего. Но я и не настаивал. Однажды Рахим, сам того не желая, выдал меня.
Я принес ему почитать «Робинзона Крузо», потом долго не приходил за книгой. И он сам принес ее к нам в дом. Хырда Нене весь день молчала, поджав губы. Иногда вздыхала, затем, качая головой, громко говорила: «Ай, ай, ай...”
Вечером между Хырда Нене и отцом был разговор. Я случайно услышал его за закрытой дверью. Бабушка сердито говорила:
– Ты представляешь, Аслан дружит с незнакомцами, они торговцы и из другого города. Нужно прекратить это общение. Я с утра не нахожу себе места.
– Ты, мать, – начал говорить отец, – не бойся. Аслан умный парень, его трудно испортить. Он никуда не пропадет. Они не торговцы, Мамеда Киши я знаю. Они беженцы, из Армении их недавно выгнали. Вообще-то он по профессии инженер, а теперь торгует, чтобы прокормить семью...
Хырда Нене молчала.
Прошло время, и как-то Хырда Нене сама спросила у меня о моем друге и даже предложила пригласить их к нам в гости. Я был благодарен бабушке за это.
Так началась наша дружба семьями. Они пришли к нам все вместе. Моя мама и Хырда Нене познакомились с матерью Рахима, Адилей. Она была невысокого роста, немного полная, но с легкой походкой. Волосы на треть тронуты сединой. Адиля Биби работала на телефонной станции. У мамы на работе тоже был телефон, и они стали перезваниваться.
Лето того года запечатлено в моей памяти эпизодами. Что ни день, то голубое шелковое небо, мягкий воздух, аромат цветов; я часто мысленно возвращаюсь в те дни, хожу по узким улицам, где повсюду были чайханы, люди беззаботно сидели на открытом воздухе, а при желании гуляли в курортном парке.
Помню, как я сидел в стороне от всех и читал. Но в то же время я воспринимал и шелест листвы, и щебетание птиц, и долетающие из глубины парка звуки музыки, и голоса ашугов. Мелодии я различал отчетливо, и это мне не мешало. Я поневоле прерывал чтение, когда музыка прекращалась на середине такта, и ждал продолжения.
В один из таких дней, читая по своему обычаю, я вдруг почувствовал, что музыки не стало. Люди спешили куда-то, народ, гуляющий в парке, торопился. Должна была быть причина такому внезапному окончанию концерта. Подойдя ближе, я заметил, что люди взволнованы, старики плачут. Я тотчас выяснил, что в городе Ханкенди армяне устраивают митинги под лозунгом присоединения Нагорного Карабаха. Они закидывали камнями автобусы, фабрики ковров, где работали преимущественно азербайджанские ткачи, отключали электричество в школах, где занятия проходили на азербайджанском языке, призывали к войне и захвату чужой территории.
– Надо принять меры на случай нападения, – сказал один из жителей, Ахмет. – Теперь понятно, почему нам недавно приказали сдать все охотничьи ружья. Но ничего, мы все должны встать на защиту нашей родины! С топорами и лопатами! Не можем же мы оставить свой дом!
– Я все еще верю в святость дружбы и согласия. Верю, что наши соседи не могут быть такими бесчеловечными, ведь мы столько лет жили вместе. Мы впустили их сюда, дали землю, чтобы они построили дома. У нас были общие горе и радость. Как же так, после всего этого? – ответил с досадой Сейидага Дайы, аксакал лет семидесяти пяти.
Я его хорошо знал. Это был местный поэт. Писал он немногословные строгие стихи, а сам был добродушным человеком. Коротышка, с двойным подбородком и бьющим ключом энтузиазмом. Он писал сжато, лаконично, по-карабахски.
– Чепуха, Сейидага Дайы. Они войдут и тебя первым повесят на этом фонаре, –громко ответил Паша Киши. – Эта война будет гораздо более бесчеловечной и подлой. Ахмет прав, мы должны биться до последнего. Или Карабах, или смерть.
Наступила гробовая тишина.
Сейидага Дайы прослезился и через мгновение сказал, заикаясь:
– Я ненавижу войну, я был уверен, что мы навсегда избавились от нее в сорок пятом. И противостоять с пустыми руками мы не сможем... Ничего кроме лопаты у нас не осталось...
Я уже был не в состоянии спокойно сидеть и читать, ходил между людьми и прислушивался к их разговорам в надежде услышать что-то успокаивающее. На следующий день, разумеется, газеты вышли с угрожающими заголовками: «Война», «Свободу Карабаху». Было видно, как омрачались лица людей, когда они покупали газеты.
Первая кровь пролилась 22 февраля 1988 года у населенного пункта Аскеран в Азербайджане, где армянские бандиты пытались остановить азербайджанцев из города Агдам, направлявшихся в Ханкенди, чтобы протестовать против незаконного решения областных властей об отделении Карабаха от Азербайджана. Двое азербайджанцев были убиты.
 
 
Глава 5
 
1989–1990 годы промелькнули, как мелькают на стене тени ветвей, раскачиваемых ветром. Помню, мы с Камраном отправились к речке, разделись и вошли в воду. Горная река была холодная как лед, такая, что у меня пальцы на ногах онемели. Мы шагали по молочно-белой воде, разговаривая обо всем на свете. Вода захлестывала колени, я пошатнулся, потерял опору и, чуть не упав, громко вскрикнул от боли. Выяснилось, что я сломал ногу. К счастью, это был закрытый перелом, и я очень быстро поправился.
Народ был в подавленном состоянии. Каждый день разговоры с утра до вечера лишь об одном. Провокации армян, чьей целью было запугать азербайджанцев... Дошло до того, что в 1989 году несколько автомобилей из Ходжалы обстреляли.
В Шуше мой отец вместе с соседями соорудили баррикаду. Она была тяжелая, будто из чугуна; мне казалось, невозможно сдвинуть ее с места. Добровольцы дежурили у постов. Отец тоже дежурил раз в неделю, и тогда мать готовила всем еду на день.
Адиля Биби рассказывала моей маме, что дороги в Ходжалы закрыты. День за днем росло число ракет «Град» и «Алазань», выпущенных по ним. Столкновение становилось все более жестким, а они были беззащитны перед армянской осадой. Жить стало невыносимо. Обстановка с каждым днем ухудшалась: стреляли, продуктов не хватало. Жители начали резать мелкий и крупный скот, кур.
Глава города запросил из столицы вертолет с продуктами, чтобы вывезти стариков, женщин и детей. Но боевики обстреливали вертолет, не давая ему сесть. Он сбрасывал мешки с продуктами и тут же улетал. Несмотря на все это, авиация работала, ведь необходимо было сохранять связь с центром.
Хорошо помню 1990 год, 20 января. В памяти всего народа этот месяц остался как «черный январь». Уже 22 января утром, когда я завтракал перед тем, как пойти в школу, по телевизору показывали Баку. Советские танки переползали через баррикады, сметая все на своем пути. Солдаты стреляли в бегущих людей, добивали раненых. Молодоженов, игравших в тот день свадьбу и подошедших посмотреть в окно, убило случайными пулями.
Хырда Нене вскочила с места, начала бить себя по лицу, царапать его, рвать на голове волосы.
– Джан, джан, бала. Как они могли? Как вы можете, солдаты! – Она кричала так, будто солдаты в Баку и правда могли ее услышать. – Как можно стрелять в своих?
Потом она зарыдала. Я тотчас вышел на улицу. Казалось, город опустел, на улице никого. В школьном дворе валялись газеты с заголовками «Черный январь», «Танки давили и обстреливали всех», «Умерла пара».
Учитель Абдул Муаллим впервые опоздал на урок. Он вошел и опустился на стул; долго сидел, молчал, видно было, что его мысли не с нами. Потом взгляд его устремился в окно, он вдруг резко встал, опрокинув стул, и ушел. Вернулся минуты через три. Его глаза покраснели и блестели от непролитых слез.
– Позавчера в Баку... – он с трудом подбирал слова; заметно было, что ему тяжело, он говорил с нами и едва держался, чтобы не расплакаться, – убили несколько десятков невинных людей.
Громыхнули крышки парт. Весь класс встал, в глубочайшей тишине были слышны шаги в коридоре. Вдруг медленно открылась дверь, вошел Гейдархан Муаллим. Мы все опустили глаза. Прошло несколько минут, мы сели бесшумно.
– Дети, – сказал Гейдархан Муаллим, – произошло чудовищное преступление против нас и нашего народа. Вы никогда не должны забывать этот день.
Директор школы отпустил всех домой.
Я не смог уснуть в эту зимнюю холодную ночь. Комнату мою освещал мягкий лунный свет. Я все думал о том, как случилось, что народ, вместе с огромной страной победивший фашизм, теперь сам стал жертвой государства. Редко-редко я забывался на полчаса. Смыкались мои детские веки, и тогда мысли отдыхали, растворившись во сне.
Я очнулся утром, уткнувшись в подушку. Было тихо, только ровно постукивали часы. Мне вдруг послышался глухой голос Хырда Нене. Она молилась, делала намаз.
– О, Аллах, оберегай мой народ, не допусти войну. Прости нас всех за грехи.
Она молилась вполголоса, и я ничего не расслышал. Затем заскрипела дверь, видимо, это бабушка вышла во двор, чтобы покормить кур.
Я поднимаюсь, смотрю из окна за Хырда Нене. Бабушка открывает дверь сарая, и тут же два петуха кидаются друг на друга. Снова и снова налетают противники, раздирая друг друга клювом, и все это без единого звука. Головы и шеи птиц, давно ощипанные, вытягиваются и покачиваются над туловищами. Ни на миг они не оставляют борьбы, кружатся, как два кровавых клубка. Белый оторвал желтому хохолок и, подобрав его с земли, съел. Желтый выклевал другому глаз. Тут же белому на помощь приходит красный петух, и они вдвоем добивают желтого. Наконец он падает – без страданий, без крика. Хырда Нене без тени чувств на лице внимательно наблюдала за ними и в конце концов сказала: скоро начнется война, и мы будем одни на поле боя.
Какую связь увидела бабушка между дракой петухов и войной, я не понял. Но все так и вышло, как предсказала Хырда Нене. Когда началась война, мы были одни на поле боя.
 
 
Глава 6
 
В четвертом классе, 18 октября 1991 года, мы все собрались на линейку. Это было в пятницу. Директор школы Гейдархан Муаллим выступал перед нами с блеском в глазах, как победивший в бою генерал перед солдатами.
– Занятий не будет три дня. Сегодня, завтра и в понедельник. Поздравляю всех вас, весь наш народ. Сегодня исторический день. Наша страна стала независимой. А теперь идите домой и празднуйте, – торжественно заключил он.
Никогда, ни до, ни после этого мне так сильно не хотелось на улицу. Осень стояла теплая. Мы все обрадовались и выбежали со школьного двора. Люди от радости ходили по середине дороги, не по тротуару. Они встречались, чтобы увидеть улыбки друг друга. Говорили приятные слова, поздравления, протягивали руки незнакомым людям. Казалось, все на улице родные, из одной семьи. Мне навстречу попался плачущий старик. Увидев, что я на него смотрю, он крикнул:
– Запомни этот день, внучок! – и рассмеялся.
Некоторые из нас пошли в парк, и я увидел более десятка молодых людей с флагом Азербайджана.
У входа стоял милиционер, высокий полковник с черными усами, в руке он держал пистолет. Трак, трак, трак, – он выпустил целую обойму и тоже рассмеялся. Возле него сразу образовалась толпа молодых людей. Он не успел опомниться, как его подняли на руки и подкинули в воздух. Затем, отпустив, начали кричать: «Ура, ура!» и бросать в воздух флажки. Падая, они застревали на деревьях. Потом собравшиеся трясли их, пожелтевшие листья падали на головы трескучим дождем.
Я подошел к ним и смешался с толпой. Теперь я ничего не видел перед собой, кроме широких спин. Затем толпа снесла памятник Ленину. Несколько парней поднялись на упавший памятник, начали прыгать на нем и кричать: мы спасены, мы свободны как птицы! Всем казалось, что теперь жизнь изменится к лучшему. Насмотревшись на них, я тоже начал прыгать, пока меня с силой не схватила чья-то рука. Это был отец.
– Аслан, – крикнул он, – ты что тут делаешь? Пошли домой!
Я не успел ответить, как раздался треск. Что-то похожее на танковый выстрел! Толпа бросилась в стороны, голуби стремительно разлетелись.
– Бежим! – крикнул отец.
Мы бежали через узкие и запутанные дворы. Сзади были слышны крики и топот ног. День будто сразу потемнел и затянулся желтым дымом. Нас обгоняли испуганные люди. Мне стало страшно.
Отец странно улыбался, будто его оглушили. Затем он начал повторять:
– Какая подлость! Дать нам свободу, а потом стрелять. Да еще из танка.
Дома мать опустила шторы и сказала, что мы не будем никому открывать дверь. Потом отправила меня спать. Я еще долго, подняв шторы, сидел на подоконнике и смотрел на улицу. Фонари на улице не горели, город был мертв. Я смотрел на толстые стены нашего дома и думал, что никакие пули его не пробьют. Сквозь собственные мысли я слышал голос отца. Он говорил, что, если начнется война, он пойдет на войну. Нужно защищать родину.
Утром Хырда Нене никуда меня не выпустила. Я, конечно, расстроился, не зная, что скоро вынужденно покину дом и всю жизнь буду тосковать по моему «замку».
Вскоре началась война. Настоящая война.
Всей улицей провожали отца и других мужчин на войну. Словно вчера все это случилось. Женщины плакали навзрыд, безутешно. Кому-то из этих мужчин суждено было вернуться, а кому-то лечь в могилу за родную землю. Мать постеснялась аксакалов и не посмела проститься с мужем так, как ей хотелось. Но когда отец скрылся за углом дома, мать упала на землю, словно внезапно отказали ноги, и зарыдала.
Долгое время от отца не было писем. Наступила зима. Она легла по-настоящему. Еще вчера земля была черная, а сегодня покрыта свежим снегом. Вяло волокутся в небе тяжелые, сумрачные тучи. Облака словно бы опустились ниже, мир сузился. Мы с мамой шли домой из магазина. Нам встретилась Рейхан Ханум, на ее ногах тяжелые сапоги. Похудевшая, с впалыми щеками. В одной руке она несла накрытую платком корзину. Другая рука тоже была занята, в сумке-сетке две банки сгущенного молока и пачка чая.
Увидев нас, Рейхан Ханум поставила вещи и стала поджидать, растирая посиневшие от холода руки.
– Этой зимой особенно холодно, – сказала она.
– Этой зимой все не так. Война, холод, голод. И не видно конца этому. Когда же все закончится... – ответила мать и спросила: – Как Сарыхатун?
– Как все… – ответила та. – Я недавно увидела Хырда Нене, выглядела она как тень. Заболела?
– Все ждет письма от сына, – мать опустила глаза. – Судьба у нас такая. Что тут поделаешь…
– У всех беда, – ответила Рейхан Ханум и, попрощавшись, ушла.
Мы еще долго стояли, смотрели ей вслед.
Хырда Нене часто осматривала деревья в саду и говорила сама с собой: «Азиз каждую осень обрубал сучья и ветки, а в этом году некому... Пропадут они. Нужно обрубить их... да и лишние дрова нынче пригодятся».
Потом она с досадой взглянула на меня и вздохнула:
– Да пусть не растут, мне они не нужны без моего сына. Если его нет дома, ничего не мило.
Вскоре армяне сбили гражданский вертолет над городом Шуша. Погибло более сорока человек. Адиля Биби говорила маме, что Ходжалы окончательно отрезан от всех. Мать перестала выходить на работу, и больше у нас не было информации о Ходжалы.
Позднее было объявлено, что в ночь с 25 на 26 февраля 1992 года армянские бандиты взяли город в кольцо и начали штурмовать его. В результате штурма погибли 613 человек, включая 106 женщин, 63 ребенка и 70 стариков. 1275 жителей Ходжалы были взяты в заложники; судьба 150 осталась неизвестной. Город был стерт с лица земли.
Наш почтальон, Кара Киши, обходил наш дом стороной. Он делал вид, что спешит с какой-то срочной доставкой. Мы всей семьей каждый день ждали его в надежде получить письмо.
Как-то Хырда Нене не выдержала и, выбежав на улицу, окликнула его:
– Кара Киши, сынок. Где наше письмо? Я жду уже больше полугода.
– Хырда Нене, вы думаете, что я спрятал ваше письмо? Да если бы они меня слушали, я бы их заставил писать каждый день. Сегодня нет... Уверен, что в следующий раз обязательно будет, Аллах поможет всем. Быть может, в понедельник... или в среду, – ответил он.
Время текло, и вот к нам пришла беда. У Хырда Нене случился инсульт, больше она не смогла встать. Мы с мамой все ходили вокруг нее. Первое время мать сама кормила бабушку. В такие моменты мать старалась не смотреть ей в глаза, будто боялась увидеть там нечто непоправимое.
Однажды кто-то постучал осторожно в нашу дверь, это было ночью. Мы с мамой легли спать, Хырда Нене тоже уснула. Мы с мамой насторожились. И тут снова послышался негромкий стук. Мать осторожно встала, набросила на плечи шаль и легкими шагами подошла к двери.
– Кто там? – подозрительно спросила она.
– Я... это Азиз, – приглушенно ответил хриплый голос.
– Азиз, ты вернулся! – воскликнула мать. Дрожащей рукой она нашла в темноте крючок, открыла дверь и, не обращая ни на что внимания, припала к груди отца.
– О, Аллах, благодарю тебя за эту встречу! Какое счастье, – мать заплакала.
Я выбежал к нему, и вот он, мой отец: высокий, бородатый, а главное, живой. Он обнял меня сильными руками, прижав к себе так, словно больше никогда не отпустит. От него пахло крепкой махоркой. Ворот бушлата грубым ворсом оцарапал мое лицо. Отец дышал тяжело. Он шагнул через порог. Только теперь я увидел в отцовской руке автомат Калашникова.
– Где мать? – спросил он.
– У себя, – ответила мама.
Поставив автомат, отец ушел к Хырда Нене. В темной комнате ничего не было видно, да и надо ли видеть? Было слышно, как под бушлатом громкими прерывистыми толчками бьется сердце отца. Отец словно упал к ногам своей матери и начал целовать их. Хырда Нене дышала тихо, проснувшись, заплакала.
Следующие три дня отец лежал в постели, иногда сидел молча, уставший, опустив плечи. Отец очень изменился. Очевидно, в окопах он не видел солнца, лицо его обрело землистый оттенок. Иной раз он выглядел жалким, беспомощным, а иногда взгляд его твердел, черные точки глаз поблескивали. Он не мог есть! При виде еды отцу становилось плохо. Он не воспринимал пищу, будто хотел освободиться от воспоминаний. Наше счастье длилось несколько дней, а потом отец вернулся на войну.
Прощались долго. Отец после прощания с мамой обнял меня, прижав к себе:
– Быть может, мы больше не встретимся сынок. Это отечественная война для каждого из нас. Хочу, чтобы ты гордился мной. Слушайся маму, учись хорошо.
Отец поцеловал меня и ушел.
Долгое время от него не было известий. Оказалось, что он героически погиб, а извещение о его смерти хранилось у военкома. У нас не принято говорить о таких вещах сразу. Военком находит аксакалов, и один из них берет на себя ответственность рассказать об этом. Аксакалы, собравшиеся в нашем доме, почтили память отца молча. Долго длилось молчание. Мулла прочитал молитву.
– Эх, – вздохнул Кара Киши, покачивая головой, – как жаль. Потеряли золотого человека. А вот я все время обещал Хырда Нене принести письмо от сына... Как жаль... Судьба народа нашего...
Похороны я помню только фрагментами. Большая толпа людей, некоторые верхом на лошадях. Могилы, холмики. Могила для отца... Свежая насыпь возле ямы... Молитвы муллы… Люди повторяют за ним отдельные возгласы. Затем толпа зашевелилась, отца опустили на дно могилы и стали засыпать яму.
Мать плакала долго и безутешно. Сквозь слезы был слышен ее тихий голос: «Родной мой. Наша опора... как ты мог уйти, оставив нас... уходя на войну, обещал вернуться... Как я без тебя? Ведь я без тебя даже дорогу не переходила...»
Вечером, когда угасли один за другим огни города, замолчали озябшие собаки, когда каждая семья уединилась у себя дома, отчужденная от внешнего мира до утра, мы могли только думать и переживать.
Хырда Нене держалась достойно, хотя была полужива от горя. Говорила она полуоткрытым ртом, долго думая, подбирая слова. Очевидно, ее мудрость прошептала ей, что сейчас время поддерживать маму.
– Азиз был для меня всем, ради чего я жила на свете. Эсмер, дочка, у меня внутри такая боль, что, пока я жива, она никуда не денется, уйдет со мной же в могилу. Но теперь время думать о том, что будет с вами, с Асланом, – сказала Хырда Нене.
Помню ночь, когда я лежал на полу и горько плакал, мечтая о том, как однажды отомщу за все эти мучения, за смерть отца, за родную землю, за дом мой, за разбитое детство. Для меня отец не умер, он всегда жив. Мне кажется, он иногда приходит и молча наблюдает за мной. В военной форме, с автоматом в руках, с запахом махорки. Он сражается за родину, за любимую женщину, за всех детей.
Утром четвертого дня мать, взяв меня за руку, сказала:
– Пойдем.
Мы дошли до кладбища, прямо перед нами хоронили несколько человек. Мы остановились у первой могилы. Мулла читал молитву, женщина с покрытой головой – должно быть, мать погибшего – держала фотографию в рамке, прижав ее к груди. Это было фото совсем юного мальчика в военной форме, с льняными, тщательно расчесанными волосами. Я смотрел на фото. Казалось, он силится сообщить мне что-то, но не может.
После молитвы люди опустили тело молодого солдата в могилу. Женщина передала фотографию рядом стоящему и крикнула:
– Стойте!
Затем она спустилась в могилу, не обращая ни на кого внимания, взяла оттуда горсть земли, положила в рот и начала жевать. Люди молча смотрели друг на друга. Моя мать опустила голову как можно ниже и, взяв мою руку в свою, повела меня по кладбищу. Мы дошли до могилы отца. Мать буквально упала лицом на свежий холмик, обнимая могилу, зарыдала раздирающим хриплым плачем. Мне, мальчику, трудно было разобрать, что она выкрикивала, обезумевшая, задыхаясь от горя и боли. Потом она кричала еще громче, проклиная войну и тех, кто начал ее. Затем затихла и обессиленным тихим голосом повторяла одно:
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу...
Домой мы возвращались другой дорогой. Странную тишину нарушал ветер. Волной прокатывался он над могилами и, ударив нас в лица, чуть не сорвал платок с маминой головы. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она еще выше подняла голову, и мы пошли домой. Губы у мамы были тесно сомкнуты, глаза широко открыты, взгляд тверд. В ней чувствовалась огромная внутренняя сила. Это была женщина, которая не верила в справедливость. Не было новостей и от маминых родителей.
А уже на седьмой день мы потеряли бабушку Хырда Нене.
 
 
Глава 7
 
8 мая 1992 года.
Это был страшный день. Утром жители не отходили от радио, швырнувшего в пространство новость, которая грозила полностью изменить жизнь каждого жителя города. Было решено эвакуировать людей. Пошел дождь.
Ветер дул, шелестели зеленые листья деревьев, словно это губы хотели прикоснуться друг к другу.
И вот по несколько десятков человек, сначала в городской черте, а далее по небольшим серпантинам мы ехали в кузовах грузовиков, оставляя наши дома. Многие старики отказались уходить. Они говорили о том, как дорога им эта земля, и для них уйти было равносильно смерти.
В летний день у меня на сердце был холод. Я хотел одного: чтобы машина ехала быстрее и закончилось мучительное прощание с городом. Позже я понял, что настоящего прощания так и не было.
Водитель, поддавшись панике, несколько раз чуть не перевернул грузовик. За домами сквозь дождь виднелись торчащие над городом минареты. Вереница грузовиков растянулась по всей дороге.
Старики, женщины, дети, – все промокли насквозь. У одной из женщин начались роды. Несколько женщин отгородили ее от мужчин своими одеждами, а девочка, очевидно, ее дочка, стояла над мамой и плакала.
Страшная картина. Дождь все лил, не обращая на нас внимания. Вдруг мы остановились.
– Дальше нет дороги. Твари, подорвали мост! – крикнул солдат.
Нам предстояло пройти пешком более километра. Мокрые, уставшие, истощенные, с вещами в руках, люди помогали друг другу. Женщины с грудными детьми шли медленно. Несколько новорожденных уже были мертвы.
Никогда не забуду женщин, которые не отдавали своих мертвых детей солдатам. Они держали их на руках всю дорогу. Солдаты ничего не могли с ними поделать. Я подумал о том, что женщина, рожающая в грузовике, под дождем, это не так страшно, как женщина с мертвым ребенком на руках.
Добравшись до города Гянджа, мы вышли из автобуса.
Мать обернулась, посмотрела на дорогу, по которой мы приехали. Какие-то перемены произошли в мамином лице: оно заострилось, чуть усохло, глаза стали большими, будто ей виделось что-то страшное, чего я разглядеть не мог. Слезы выступили у нее на глазах, но лишь одна сползла по щеке, оставив узенький след. Затем мать сжала губы в тонкую линию и с шумом вдохнула воздух. Что-то рухнуло во мне, словно внутри сломалась какая-то перегородка. Мать, будто почувствовав это, сделала шаг ко мне, поцеловала в макушку. Я вздрогнул от поцелуя – это было неожиданно.
Вот мы на вокзале. Люди приносили нам чай в термосах, еду, хлеб, фрукты. Мы наелись и стали ждать поезд. Очень скоро он появился на перроне. Истошно и протяжно загудел гудок. Мы медленно поднялись на ноги. Паровоз тронулся с места резким толчком, словно совершая над собой усилие. Мы ехали в Баку.
Достаточно было заглянуть в поезд, чтобы понять, что произошло с этой прекрасной страной. Больные и истощенные люди устало сидели. Некоторым из них, особенно детям и старикам, повезло, для них нашлись лежачие места.
Кожаные сидения были варварски срезаны вандалами. Электрические лампочки разбиты или вывернуты. Казалось, уже то, что поезд едет, само по себе чудо. В разбитые окна с порывами летнего ветра влетали куски газет и всякой мелочи. По вагону ходили военные, кого-то искали. Потом контролер выборочно проверял у молодых людей билеты. Заплакал ребенок, женщина стала успокаивать его. Другая женщина угостила меня хлебом с сыром. Забравшись на вторую полку, я отодвинул поклажу, лег и стал жевать свой бутерброд.
– Эй, мальчик, тебе сколько лет? – спросил человек, лежавший на полке напротив и укрытый одеялом. Это был старый мужчина, больной или раненый; он пристально глядел на меня.
– Тринадцать...
– Дожили... – ответил он и отвернулся.
Я хотел было спросить у незнакомца, почему он окликнул меня, что имел в виду? Ведь в вагоне были и другие дети... Но мать меня отвлекла. Колеса стучали по мосту, мы проезжали реку Куру. Внизу говорили о сводках новостей.
– Вы слышали? Людей из села Малыбейли, тех, кто не смог сбежать от армян, боевики загнали в мечеть и подожгли.
Кто-то говорил, что скоро война закончится, кто-то винил Горбачева. Мол, во всех бедах виноват он. Еще говорили, что сейчас Турция не такая сильная, чтобы помочь нам.
А я лежал, доедая последний кусок бутерброда, перед глазами стояла картина: мой город, наш дом, моя комната, где много книг, отец, бабушка Хырда Нене, наш сад. Я всей душой понимал, что в мире, куда я направляюсь, всего этого нет. Тому миру, где я жил еще недавно, настал конец. Ко мне пришло осознание того, что я жил в аквариуме, «соседи» разбили аквариум, вода вытекла. Теперь мне жабры не помогут. Нужно научиться дышать легкими.
Тем временем поезд двигался в столицу. Иногда, лязгнув буферами, вагоны останавливались. Никто не выходил и не кричал: «Какая это станция?» Все пассажиры знали конечный адрес.
Мужчины нервно курили в тамбурах. Мне хотелось уснуть, но сон не приходил. В окно дул резкий ветер, и моего лица коснулся холодный лист, словно дрожащая ладонь человека. Я очнулся от дремоты, посмотрел в окно: ветер, ночь, дождь.
Нам с мамой в каком-то смысле повезло. У отца была молочная сестра, Джахан Биби. Жила она в Баку. Глаза у нее были на пол-лица и всегда сверкали холодом.
Когда моему отцу было восемь месяцев, мать его, моя бабушка, заболела, и ее отвезли в больницу. В то время родители Джахан Биби (она ровесница моего отца) приехали на все лето в город Шуша, чтобы отдохнуть. Узнав, что мальчик нуждается в молоке, мать Джахан Биби согласилась дать ему грудь. Так их семьи начали дружить, и теперь, спустя много лет, Джахан Биби тоже навещала нас каждое лето. Я ее не любил, так как она преподавала математику и все время проверяла мои математические способности. Каждый раз осыпала меня вопросами, сколько будет шестью семь или восемью девять. Я с досадой думал, кому нужны эти заученные ответы?
Мы ехали к ней. Мать говорила, что Джахан Биби обещала нас встретить. Других людей прямо с перрона должны были забрать социальные работники в лагерь для беженцев. Чемоданы мы связали поясными ремешками. Люди не спеша проходили мимо, но помочь не могли, каждый тащил свое. Одновременно нести все нам не удавалось. Тогда мы решили двигаться короткими перебежками. Оставив часть груза, проходили тридцать-сорок шагов, затем возвращались за остальным.
Вот наконец-то мы добрались до Баку. Мы надеялись увидеть Джахан биби. Люди разошлись, но ее все не было. Мать расстроилась; села на большой чемодан, опустив голову вниз, зарыдала. Я прижался к ней, не зная, что делать.
Через несколько минут мать вытерла слезы, открыла чемодан, достала блокнот и нашла адрес Джахан Биби. Мы поехали к ней на такси. Правда, таксист, к нашей радости, не взял с нас денег.
Поселок лежал на берегу Каспийского моря. От домов, укрытых зеленью, садов и парка было несколько шагов до моря. Галечный пляж был прекрасен. Морская синева открывала даль, так что взор утопал в ней. Моря и неба столько, что захватывало дух.
Дом Джахан Биби напоминал большой корабль. Просторный балкон парил над землей. Был и большой сад с фруктовыми деревьями. Во дворе прямо у ворот прилепился сарай с желтыми обоями, окнами и грязными занавесками. В углу стояла старая железная кровать, небольшой стол с двумя стульями, у окна электрическая плита и тарахтящий холодильник. Сарай был неотапливаемым. Все здесь будто бы доживало свой век. В комнате было несколько старых чемоданов, множество старой женской обуви и груды книг. На стенах висели картины, в шкафу старая посуда, два-три ветхих ковра.
Джахан Биби, делая большое одолжение, отдала нам это жилье: «Все ненужное можете выкинуть, мусорка рядом». Затем сказала, что теперь мы живем у нее, и я буду ходить только по двору, в большой же дом мне заходить запрещено. Мать должна каждое утро подметать двор, и лучше, конечно, мыть его полностью. Та выслушала молча и согласилась.
В сарай мать зашла первая, как-то уж очень решительно. Ее не удивила убогость нового жилья. Не взглянув на меня, сразу принялась таскать воду, мыть стены и пол, вытерла покрытые пылью чемоданы. Затем сняла занавески, попросила кусок мыла у Джахан Биби, постирала их руками. Перемыла всю посуду. Мне казалось, что мама мучает себя нарочно, с дороги можно немного и отдохнуть. Она по-прежнему не глядела на меня, отводила взгляд.
Наконец вся комната прибрана, чайник вскипел, и мы сели за стол. Мать первый раз за весь вечер посмотрела на меня, потом опустила голову. Я понял это по-своему; мне показалось, она стесняется новой обстановки и мысленно плачет. Я крепко обнял ее. Мы пили чай с сахаром и ели хлеб с совершенно прозрачным маслом. Масло и сахар мать взяла из дома. Вот такая у меня мама, она все заранее продумала. Мы все ужинали, а часы тикали. Закончив чаепитие почти ночью, мы легли спать.
Так прошел день, другой, неделя. Джахан Биби стала часто заходить к нам с гостинцами. То ли это было визитом вежливости, то ли ей стало нас жалко. Она устроила мать на работу в школу уборщицей. Но мать в свободное время брала подработку, старалась зарабатывать деньги, чтобы накормить меня.
Мать сразу постарела. Седая прядь волос все чаще падала у нее со лба на лицо. Она стала причесываться небрежно, говорила, что некогда.
Государство нам помогало, но этого не хватало. Война разрушила всю промышленность и экономику. Найти работу было почти невозможно. Страна жила в состоянии войны. Один миллион беженцев...
Каждый день я выбирал из груды книг первую попавшуюся, шел к морю. Сидел в тени и читал, пока глаза не слипались. Так я познакомился с Андре Моруа, Марселем Прустом, Стендалем. Я полюбил французскую литературу. Мог подолгу бродить по берегу и мечтать, как однажды вернусь в свой дом и больше никогда не покину его. Мне показалось, что здесь море иное, не такое, о котором я читал в книгах. Я любил ходить по пляжу, представлять будущее. Мне нравилось, как чистая вода голубела, ближе к берегу отдавала малахитом, на песке же, у моих ног плескалась совсем прозрачная.
Почти каждый вечер мать, садясь передо мной, с измученным, потерянным взглядом и в то же время с восхищением и гордостью подолгу смотрела на меня. Затем она вставала, брала мою голову обеими руками и медленно, кончиками пальцев трогала мое лицо, глаза, губы, нос и волосы, словно старалась запомнить и навсегда сохранить это в своем сердце.
– Как же ты похож на своего отца... – вздыхая, говорила она.
   Мать отчаянно боролась, зарабатывая нам на жизнь. Мы ели дважды в день: утром хлеб с твердым соленым творогом «;or» и сладким чаем, вечером жареную картошку. Это потом я узнал, что мать работала продавщицей на рынке, сиделкой, убиралась в ближайших домах и магазинах. Как ей удавалось все успевать?!
Бывали дни, когда мать, вернувшись домой, приносила какой-нибудь старый потрепанный ковер. Мы вместе чистили этот ковер подручными средствами, так как на химические порошки денег не было. Пока мы занимались чисткой, мать ворчала себе под нос: это же шедевр, ковер из Карабаха, люди просто не понимают в этом ничего. Она обращалась с ковром как с живой душой, зачастую бережно прижимала его к груди. Как-то даже предложила нам спать на ковре, сказав, что этот ковер из Шуши. Наутро мать забирала ковер с собой, в такие дни она возвращалась улыбчивая и с покупками.
Очень редко маме удавалось добыть несколько кусков мяса, которые она готовила только для меня. Пока я ел, мать стояла и умиротворенно смотрела на меня, словно тигрица, выкармливающая своих щенков. Сама она не притрагивалась к мясу, уверяя меня, что сыта.
Однажды ночью я встал, чтобы попить воды. Спросонья не сразу обратил внимание на маму, сидевшую за столом. Присмотревшись, увидел картину, которая навсегда оставила след в моем сердце и врезалась в память.
Мать сидела на стуле спиной ко мне, держа на коленях сковородку из-под мяса. (Это было в день празднования Курбан байрама.) Ссутулившись, она старательно вытирала сальное дно сковородки кусочком хлеба, затем жадно поглощала ее. Я, застыв на месте, с ужасом смотрел на маму, а осознав происходящее, вдруг разрыдался и обнял ее.
– Мой сыночек, мой Аслан. Теперь ты мужчина, ты все увидел и понял сам, –сказала она виновато. Я понимал и сочувствовал, страдая от своего малолетства и бессилия. Ей очень тяжело давалось быть одновременно отцом и матерью, да это, по-моему, и невозможно. Матери не на кого рассчитывать, когда единственная ее опора в жизни – тринадцатилетний сын.
Бывало, сидит мать мирно за столом, смотрит в окно; вдруг резко вскакивает, берет что-то из сумки, крепко сжимая в руке, быстро выходит из комнаты, а возвращается радостная и с продуктами.
Однажды к нам заявился незнакомый мужчина: лысый, крепкий, с блестящей головой, будто намазанной маслом. Он окинул комнату острым взглядом, потом мирно о чем-то побеседовал с мамой и ушел.
На следующий день он пришел снова, забрал ковры, подаренные Джахан Биби, дал маме деньги и ушел. Со временем мать распродала почти все вещи. В комнате стало сыро и пусто. Я еще тогда удивился, кому нужно все это старье – ковры, посуда, картины, облезлые чемоданы.
Случилось так, что я заболел скарлатиной. Меня тошнило, и рвота не давала покоя. Тело покрылось сыпью, температура достигла отметки 39,5. Глаза мамы от растерянности бегали в разные стороны, ее начало трясти, но через минуту она собралась и вызвала врача. Участковый врач, женщина средних лет, долго осматривала меня, признала, что мой случай серьезный, сказала, что нужно обильное питье и, конечно же, антибиотики.
Мать, взяв в руки рецепт, лихорадочно обыскивала свои карманы, будто верила: где-то в глубине должны лежать ею забытые деньги. Кажется, что-то обнаружила; быстро оделась, ушла и через некоторое время вернулась. Она напоила меня чаем с кизиловым вареньем, затем дала мне таблетку антибиотика, и я уснул.
Когда я очнулся, меня охватил страх. Я понял, что мог умереть. Во мне было сильно развито чувство ответственности, и мысль оставить мать одну без всякой поддержки была невыносима. Тогда я решил не сдаваться, и, думаю, это сыграло решающую роль в борьбе с болезнью.
Мать каждые пятнадцать минут склонялась надо мной, с впавшими щеками, тревожно прислушиваясь к моему дыханию, а я старался улыбаться ей в ответ.
Зашла Джахан Биби. Она долго сидела у моей кровати, положив руку мне на лоб. Уходя, дала маме пятьдесят манатов.
– Это Аслану на лекарство, – сказала Джахан Биби.
Мать хоть и сделала вид, что не хочет брать, но глаза ее блестели от благодарности.
Я очень скоро выздоровел, начал снова посещать школу, но теперь у меня совсем пропало желание учиться. Часто во время уроков я сидел, глядя в окно, поглощенный мыслями о моем доме, об отце и Хырда Нене.
Учителя, словно заранее условившись, говорили мне, что я произвожу впечатление умного и внимательного парня, но мое внимание где-то в космосе. Каждый день в одно и то же время мать приходила в школу, приносила мне горячий чай в термосе и хлеб, намазанный твердым соленым творогом. Стояла надо мной, пока я не доем. Одноклассники смотрели на нас, улыбаясь.
Встречая маму с работы, я целовал ее в обе холодные щеки. Затем она могла долго смотреть на меня и наконец, прижав к себе, плакала. Я еще долго не понимал, почему так часто мать плакала, обнимая меня. Теперь, спустя много лет, могу сказать точно, что я заставлял ее жить и радоваться.
Помню, как однажды мать, обняв меня и поцеловав в обе щеки, глядела поверх моего плеча куда-то вдаль. Сначала она долго молчала, потом, вздохнув, сказала:
– Ты станешь турецким послом. Ты будешь большим человеком.
Я не понимал, что это значит и почему она в этом уверена. Мне было тогда всего четырнадцать лет. Затем она тихо вытерла слезы и, сжав меня в объятиях, добавила:
– У тебя будет все. Только надо набраться терпения.
Мать верила в счастливый исход человеческой борьбы и учила меня этому.
Потом с лица матери исчезли следы грусти и усталости, и она начала рассказывать мне о Стамбуле. Ее любовь к Турции была безусловной; так бывает, когда сильно любишь.
Несколькими днями позже я поссорился в школе с мальчиками из неблагополучных семей из-за того, что зимой и летом ходил в одной и той же одежде. Недолго думая, я сначала наорал на них, обозвав грязными тварями, затем запнулся, и тут мне вспомнились недавние слова матери.
– Вы не знаете, с кем имеете дело! Я стану турецким послом.
Громкий смех одноклассников до сих пор стоит у меня в ушах. Даже сейчас, вспоминая эти слова, я краснею, вижу их лица.
А когда я вернулся домой из школы, хотел рассказать об этом маме. Это была суббота. Мать уже была дома, и это очень удивило меня. Она сидела на краю кровати и со слезами на глазах смотрела на свое обручальное кольцо. Мама вопросительно взглянула на меня, будто ждала окончательных слов, хоть я и не понимал, о чем она думает. Я молча сел рядом с ней.
– Завтра я хочу продать кольцо. – Эти слова она произнесла тихим голосом, избегая смотреть на меня.
– Тебе лучше знать, – отвечал я, обнимая ее.
Я знал, что с каждым днем у нас все меньше денег, и мысль о том, что вскоре они закончатся, внушала мне ужас. Ночью каждый из нас притворялся спящим, но в темноте я видел ее беспокойные глаза. Эти глаза были полны отчаяния. Я понимал, что мать чувствует себя беспомощной...
На следующий день она пришла домой еще более беспокойная. Во всех ювелирных магазинах, куда она являлась со своим единственным сокровищем, ей оказывали холодный прием, предлагая смехотворные цены.
– Все эти ювелиры отпетые мошенники. Что за цены они предлагают! Я-то помню, сколько стоило это кольцо. Какие бессовестные люди, хотят нажиться на чужом горе... – Мать вздохнула, будто ей не хватало воздуха. – Нет, нет, видно же, что это обручальное кольцо, и ни одна женщина не решится продавать его без особой нужды.
Эти разговоры мы вели еще несколько дней. Мать, возвращаясь домой с кольцом, уже не удивлялась наглости ювелиров. Только говорила, что все они одинаково бессердечные люди. Прошло несколько дней, и нам все-таки повезло. Нам помог сосед Алиага Киши, мужчина восьмидесяти лет с высоко поднятыми бровями и высоким лбом, бывший военный.
Он жил один в маленьком доме и редко оттуда выходил. Изредка Алиага Киши приглашал меня в гости, чтобы накормить. Я пробирался к нему в комнату, горькую и мутную от дыма. На столе горстками лежал табак, высыпанный из коробок, а он, сидя в старом кресле, набивал трясущимися жилистыми руками папиросу за папиросой.
– Сядь, – говорил он громко.
После того как я усаживался, Алиага Киши ставил передо мной большую тарелку с едой и говорил:
– Теперь чтобы через десять минут тарелка была пустая.
Добрейшей души человек! Мы были спасены. Мать, обняв Алиага Киши, как дочка отца, и опустив голову ему на плечо, долго плакала – то ли от разлуки с тем символом, что олицетворяет брачные узы, то ли от радости, что у нас появились деньги на несколько месяцев.
Однажды после уборки дома мать вдруг опустилась на стул, ее лицо и губы побелели, голова слегка свесилась набок, она начала дрожать всем телом. Врач поставил диагноз: приступ гипогликемической комы вследствие большой дозы инсулина.
Так я узнал, что мать вот уже год как в начале рабочего дня делает себе укол инсулина. Меня охватил страх. Побелевшее лицо мамы, закрытые глаза, слегка свесившаяся голова стояли перед глазами. Мысль о том, что она может умереть, не покидала меня. И я как-то утром решил поговорить с ней.
– Мам, – сказал я, – зачем нужна школа? Я не хочу туда ходить. Я хочу работать. И тебе станет легче.
Она долго и спокойно думала. Потом ответила:
– Я не позволю тебе этого, нельзя бросать школу.
А вечером к нам зашла Джахан Биби. Мы сели пить чай. Мать всегда пила очень горячий чай и имела привычку дуть в стакан, чтобы остудить его. Они долго разговаривали друг с другом о том, что скоро все закончится. Экономика страны начала расти, скоро жить людям станет легче. Потом она посмотрела на маму, затем на меня.
– Ты, Эсмер, – обратилась она к маме, – исключительная женщина. Я еще никогда не видела такого самопожертвования. Надеюсь, ты поймешь меня. Аслан уже большой парень, и, на мой взгляд, он может работать и помогать тебе. Для мальчика опасно быть единственным сыном. У таких детей вырабатывается привычка считать себя центром вселенной. Это такая любовь, что позднее станет катастрофой для него. Исключительность делает мужчин очень требовательными по отношению к жизни и к женщинам.
Мать, прищурившись, внимательно смотрела на Джахан Биби сквозь пар горячего чая.
– Аслан умный, начитанный парень, – продолжала она, – я могу найти ему детей из младших классов, кто ищет репетитора по литературе, пусть учит их.
Я был бесконечно благодарен Джахан Биби за помощь. Теперь я полюбил ее, и, кажется, она меня тоже.
Учеников у меня было немного. После военной разрухи, всеобщей ненависти к войне произошло обесценивание нашей валюты. Ситуация была настолько катастрофической, что людям не хватало на еду, не то что на репетитора.
Зимой, накопив денег, я предложил Джахан Биби пойти с нами в театр. Мать мечтала об этом, да и я тоже. Она купила три билета в театр оперы и балета имени Ахундова. Театр показался мне таинственным. Я полюбил театр Ахундова, его бархатные кресла. После я не хотел выходить из театра, пока не погасили свет. В темноте театрального зала стоял запах духов. Все это было захватывающе. Я хотел спрятаться за тяжелой портьерой и остаться там на всю жизнь. Мы возвращались домой, а снег все падал и падал. Щеки пылали от холода. Люди быстрыми шагами обходили нас, торопясь по домам.
Моя страсть к чтению усилилась после театра.
Проходили дни. Я учился в девятом классе, и со мной произошел такой случай. Всю свою жизнь я испытывал ненависть к физическому насилию, никогда не участвовал в драках; учитель физкультуры, еще в Шуше, называл меня большим лентяем. Мне всегда казалось, что я от природы лишен мускулов. И я был уверен, что любая моя попытка защититься от агрессии обречена на неудачу.
Как-то несколько старшеклассников окружили меня. Я сейчас уже не помню, чем провинился перед ними. Один из них улыбнулся, обнажив кривые зубы. Длинный парень с горбатым носом встал передо мной и громко сказал, чтобы я смотрел на него. «Твоя мать все еще каждый день приносит тебе еду, может, она и молоко тоже приносит? Скажи ей, что и мы не откажемся, пусть нас тоже напоит своим молочком». Затем они расхохотались.
Сердце защемило в груди. От обиды и боли мои пальцы впервые сжались в кулак. Но, проглотив обиду, я молча ушел.
Вечером я рассказал все маме. Ожидание, что она обнимет меня, поцелует и утешит, ушло в никуда. Она долго и холодно смотрела на меня. Затем начала заниматься домашними делами, изредка бросая на меня взгляд. Потом мы поели.
– Иди спать, утро вечера мудренее, – сказала мать.
Утром она сидела на табуретке и читала. Не было мне привычных объятий и нежных слов. Она приготовила завтрак, затем я принялся складывать учебники и тетради. А когда выходил из дома, мать остановила меня и совсем другим, чужим голосом сказала:
– Я хочу, чтобы ты выслушал меня внимательно. В следующий раз, когда они начнут оскорблять меня, я хочу, чтобы ты меня защитил. Пусть после этого тебе сломают руки, ноги, разобьют череп, пусть ты попадешь в больницу – я хочу, чтобы ты меня защитил.
Лицо мамы было суровым.
– Запомни, ты как сын должен всегда защищать меня. Все равно, что с тобой будет, даже если тебя убьют. Отца твоего убили враги, теперь ты мой защитник.
Мать говорила эти слова задыхаясь, указывая на меня пальцем. Дрожали ее плечи, руки, тряслось лицо.
Мои глаза прослезились, и я тут же почувствовал пощечину.
– Ненавижу, когда мужчина плачет, – сказав это, она вошла в дом и закрыла дверь. Я оцепенел. Мать впервые подняла на меня руку.
В школу я не пошел. Долго бродил по берегу моря, думая над словами матери. Ее неестественный голос эхом повторялся у меня в голове. Она была права. Кто ее защитит, если не я?! Вечером мать как ни в чем не бывало накормила меня, и мы уснули.
 
 
Глава 8
 
В десятом классе я влюбился в одну девушку. Она была моей одноклассницей. Звали ее Лачин. Я любил наблюдать за ней. Красивая, гордая и уверенная, всегда опрятно одетая. В ее облике была холодная неприступность, делавшая ее похожей на статую, которая на миг оживает. Я мог часами смотреть на ее чистое лицо. А когда наши глаза встречались, боялся задержать на ней свой взгляд. Меня раздражало, если какой-то мальчик шел за ней или передавал ей записки. А как ликовала моя душа, когда она рвала эти записки и выкидывала в мусорку.
Я мечтал о ней, желал общаться с ней. Но ничего, кроме банального «привет», не мог от нее добиться. Сколько раз я мысленно разговаривал с ней!..
– Привет, Лачин. Как у тебя дела? Какие книги ты читаешь?
Но как бы я ни старался, она не хотела со мной говорить.
Я долго думал над причиной ее равнодушия ко мне и в конце концов сам себе ответил: что я могу дать ей? Ведь Лачин выросла в богатой семье. Не зная, что делать, я решил рассказать о ней маме.
Мать любила красивые истории любви. Она поставила чайник, уселась за стол и громко потребовала:
– Ну, рассказывай.
Внимательно выслушав меня, она спросила:
– Как ты сам думаешь?
– Я считаю себя недостойным ее, – ответил я.
– Запомни, почти все женщины корыстны. Часто любовь к женщине убивает мужчину, особенно если она выросла в семье, где ей позволено все. Такие женщины всегда ожидают от мужчин очередной шубы, а не любви. Ты еще молод и со временем поймешь эту истину. Обещай мне одно: никогда, ни при каких обстоятельствах не бери у женщин деньги, это унижает мужчину. Обещай мне!
Я обещал. Это была самая короткая история любви в моей жизни.
Позже я часто возвращался мыслями к этому разговору. К чему были слова матери? Я так и не понял! Лачин после зимних каникул вместе с семьей переехала в Киев. Больше мы не виделись. К празднику Навруз байрам в школе устраивали вечер поэзии, и нам всем велели готовиться. Стихи для выступления мы должны были выбрать самостоятельно. В тот же вечер после ужина мать помогала мне репетировать. Мы выбрали стихотворение Самеда Вургуна «Азербайджан»:
 
Я ходил по горам, я глядел меж лугов
В журавлиные очи родных родников;
Издалека выслушивал шум тростников
И ночного Аракса медлительный ход...
Здесь я дружбу узнал, и любовь, и почет.
 
Можно ль душу из сердца украсть? Никогда!
Ты – дыханье мое, ты – мой хлеб и вода!
Предо мной распахнулись твои города.
Весь я твой. Навсегда в сыновья тебе дан, Азербайджан, Азербайджан!
 
На горах твоих кудри белей молока,
Как чадра, укрывают тебя облака,
Над тобою без счета промчались века,
От невзгод поседела твоя голова...
Как ты много терпела – и снова жива!
 
И невежды порочили имя твое,
И безумцы пророчили горе твое,
И надежды измучили сердце твое,
Но пришла благородная слава твоя,
Велики твои дочери и сыновья!
 
Пусть Баку мой неведомый гость навестит:
Миллионами солнц его ночь поразит.
Если северный ветер на вышках гудит,
Откликается эхом песчаный простор,
Полуночные горы ведут разговор...
 
Можно ль мать у ребенка украсть? Никогда!
Ты – дыханье мое, ты – мой хлеб и вода!
Предо мной распахнулись твои города.
Весь я твой. Навсегда в сыновья тебе дан, Азербайджан, Азербайджан!
 
На серебряном Каспии ветры свистят,
Изумрудные темечки уток блестят...
Пусть влюбленные путники нас навестят.
В Шемахе и Шамхоре пусть выпьют вина!
Ах, как жизнь коротка, как дорога длинна!
 
Любоваться хотел бы я тысячу лет,
Как играет в ущельях рассеянный свет...
Пробегает олень, олененок вослед,
И зовет, и под камнем находит приют,
А быки на эйлагах молчат и жуют...
 
Рано утром, поэт-путешественник, встань!
Пред тобой Астара, пред тобой Ленкорань.
Из Египта, из Индии в раннюю рань,
К нам слетаются птицы, ликуя, крича,
Словно вышли на волю из рук палача!
 
Здесь желтеют лимоны колхозных садов,
Нагибаются ветви под грузом плодов,
И тому, кто работал, здесь отдых готов...
Золотого чайку завари и налей,
О, невеста, для матушки старой моей.
 
В Ленкорани цветы и свежи, и стройны,
И прекрасны, как женщины нашей страны;
И амбары колхозные хлебом полны;
Белый хлопок сияет, как снег на горах;
Сок лозы виноградной кипит в погребах.
 
Выпей утром, когда еще море темно,
Этот сок, еще не превращенный в вино, –
Будет силою все твое тело полно!
Сила солнца – наш верный союзник в борьбе,
И в работе она да поможет тебе!
 
Сядь в Казахе на красного с искрой коня,
Приласкай его, добрую дружбу храня!
Он тебя понесет мимо шумного дня
На вершины Кяпаза, где холод остер,
Погляди на Гейгель, королеву озер!
 
О страна моя, родина музыки ты!
Твои песни – как летом плоды налиты!
Ты – серебряная колыбель красоты!
Сгустки музыки – тысячи наших сердец.
В каждом малом селе есть любимый певец.
 
Не умрет Насими, не умрет Физули –
Дорогие поэты старинной земли,
Как туманные звезды мерцают вдали...
Но родится здесь много таких, как они:
Это – близкие, это – земные огни!
 
Можно ль песню из горла украсть? Никогда!
Ты дыханье мое, ты – мой хлеб и вода!
Предо мной распахнулись твои города...
Весь я твой. Навсегда в сыновья тебе дан, Азербайджан, Азербайджан!
 
Она настроила меня на нужную волну. Сначала мать читала сама, после чего предлагала мне повторить текст, имитируя ее жесты, позу и интонации. К двум часам ночи мы закончили.
Наутро я одержал свою первую победу. Помню заплаканные глаза матери, трясущиеся руки, обнявшие меня. Мы долго стояли в обнимку, а потом впервые в жизни пошли в кафе, где была своя кондитерская. Я съел три пирожных за раз. Мать, почувствовав, что я сыт, сказала со слезами на глазах, заламывая пальцы:
– Ты мой Аслан. Ты мой талант. Твой путь отмечен... Ты будешь поэтом.
Признаюсь, тогда я не обратил внимания на слова мамы; я думал, почему бы не съесть и четвертое пирожное? Но, зная о наших материальных трудностях...
А на следующий день мне поставили двойку по математике. Мать, узнав об этом, задумалась.
– Они пожалеют об этом. Школа, в которой ты учишься, будет носить твое имя. Мне их жаль... Завтра же пойду к ним, покажу твои стихи. Ты же второй Самед Вургун, – сказала она, добавив, что я стану известным на всю республику.
Затем она замолчала, ее взгляд устремился в пространство, а на губах блуждала счастливая улыбка, будто она увидела меня зрелым мужчиной с почетным званием народного поэта Азербайджана.
В последние дни у меня появилось больше времени, дети почему-то перестали ходить ко мне на занятия. Я стал часто прогуливаться по бульвару, садился на первую попавшуюся скамейку и наблюдал за людьми. Они гуляли, счастливые; жизнь продолжалась.
Однажды я увидел человека, который подстегнул во мне грезы о несбыточном будущем.
По бульвару шел командир военного корабля – высокий, лет пятидесяти пяти, с загорелым лицом и седыми бакенбардами. Прямой черный плащ. Ленточки с бронзовыми якорьками развевались от морского бриза.
В Шуше я ни разу не видел моряка; это и естественно, ведь Шуша стоит на горе, и для меня встретить такого человека было равносильно встрече с чужеземцем. Капитан молча шагал вперед, его взгляд был направлен то на море, то в город. После я начал и себя воображать капитаном корабля. Море туманное и золотое от вечернего штиля… Далекие страны, знакомые мне по книгам, а вокруг сменяются люди, города и страны... Как я мечтал раздобыть хотя бы кусок железа, отбитый от старого корабля. В то время он был бы для меня самым дорогим подарком.
Еще долго мечтал я сделаться моряком и выйти в открытое море. Часами сидел, всматриваясь в старый атлас в школьной библиотеке, выискивал городки с интересными названиями, острова, устья больших рек. Конечно, мать была категорически против моей мечты, но в ее присутствии я это скрывал.
Я стал чаще ходить на набережный бульвар, садился на скамейку так, чтобы передо мной, как голубая скатерть, открывалось одно только море. Дым пароходов, мачты и гудки кораблей – во всем этом было что-то заманчивое. Через несколько дней я снова встретил морского капитана, и какая-то неведомая сила подтолкнула меня идти за ним. Я следовал за ним по бульвару. Он с гордостью отдавал честь встречным офицерам, пару раз оглянулся и наконец подозвал меня.
– Молодой человек, – спросил он, улыбаясь, – похоже, нам по пути?
Я опустил глаза.
– Все понятно с тобой. Ты хочешь быть капитаном корабля!
– Да, – ответил я тихо, еле услышав собственный голос.
– Пойдем со мной.
Мы пошли рядом. Уселись в первом кафе по дороге к бульвару. Он заказал себе кофе, мне горячий шоколад. Мы пили молча, будто давние знакомые.
– Как тебя зовут?
– Аслан, – ответил я.
– А меня Гасан Члингарзаде, капитан военного корабля «Красный Азербайджан».
Он достал из внутреннего кармана плаща фотографию великолепного корабля и протянул мне.
– Возьми, Аслан.
На прощание он крепко обнял меня, пожал мне руку и ушел. Увидев фото, мать посадила меня напротив себя, с серьезным выражением лица сказала: «Ты не будешь моряком. Я не позволю тебе плавать. Ты даже не представляешь, как это опасно! Обещай мне, что больше не пойдешь на бульвар и сегодня же выбросишь эту бесполезную фотографию».
Я, конечно, обещал, но фото еще несколько лет лежало среди моих книг. Все мечты о море кончились в тот же день.
 
 
Глава 9
 
В ту весну я много читал. Никак не мог привыкнуть к новой жизни, часто вспоминал Шушу. Ощущал вокруг себя безлюдье.
Лицо у мамы за эти годы сморщилось, пожелтело, тонкие губы были по-прежнему крепко сжаты, будто она давала понять судьбе, что не сдастся перед трудностями и выйдет из всех передряг победительницей. Она часто говорила, что хорошее и плохое идут в жизни рядом. Часто хорошее просвечивает через нищету и страдание. Придет время, и серые тучи осветятся огнем заходящего солнца.
Я старался искать хорошее всюду, но не мог. В конце концов мать сказала, что мне нужно писать стихи, что раньше это у меня получалось хорошо.
На следующий день я начал писать, и она создала мне все условия, чтобы я не отвлекался. Каждый раз, проходя мимо, гладила мои волосы и улыбалась:
– Пиши, пиши, я просто любуюсь тобой. У тебя все получится, я уверена в этом.
Я целые сутки мог сидеть за столом и писать стихи, мучась над ними подолгу. Слова терялись, делались ватными. Временами я приходил в отчаяние. Наконец мне показалось, что я написал хорошее стихотворение; я отправил его в издательство и в литературные газеты.
Помню, как впервые отнес в издательство рукопись. Дни стояли прекрасные. Листья на деревьях порозовели и начали засыхать. Солнце будто уменьшилось от осени.
В издательстве было душно, пахло табаком. Повсюду высились груды книг в иссохших кожаных переплетах. Мужчина, заведующий отделом поэзии и прозы, с круглым лицом, похожий на какого-то киноартиста, не взглянув на меня, подошел и протянул руку. Сказал глухим табачным голосом:
– Давайте. Вы знаете, что непринятые рукописи не возвращаются?
– Нет, – ответил я и положил рукопись в его протянутую руку.
Утром следующего дня я шел к нему в надежде, что получу одобрение. Теперь он разговаривал со мной почтительно. Я краснел от этого. Он спросил, крепкие ли у меня нервы. Помолчав, сказал, что литературный совет не одобрил мои стихи, и подал мне лист машинописного текста.
Я ушел. Задыхаясь, бежал по коридору, вышел на улицу. Лил дождь. Капли оседали на моем лице, и от этого мне становилось легче.
В отзыве критика, некоего Руслана Ализаде, ничего приятного я для себя не нашел. Наоборот, меня упрекали за многословие, отсутствие темы, идеи. Посоветовали научиться определять размер стихотворения.
Мне стало стыдно. В порыве отчаяния я поклялся не писать больше стихи. Возвращался домой с головной болью. Я был уверен, что сделал непоправимую ошибку, написав отвратительные стихи. Не было рядом никого, кто бы мог профессионально объяснить мне, что я делаю не так. Прочитав еще раз отзыв, я порвал его, чтобы он случайно не попал в руки маме, и выбросил в мусорку.
«Ну что, – подумал я, – быть может, и правда я занимаюсь не своим делом! Вокруг все заняты: ровесники зубрят уроки, другие зарабатывают деньги, а я зря трачу время? Нет! Поэзия – это лучшее, что во мне есть».
Я решил во что бы то ни стало писать. Учиться у классиков, добиваться и жить с поэзией. Я понимал, что путь этот долгий и трудный. Но это перестало пугать меня. Я твердо знал: у меня хватит терпения и сил.
Мать несколько раз за это время впадала в гипогликемическую кому, все мои уговоры, что нужно уметь контролировать сахар в крови, были впустую.
А летом, после того как я окончил школу, она последний раз впала в кому. Врачи не смогли спасти ее.
За один день до комы мать взволнованно обнимала меня. Отчаянный взгляд, словно прощание; она вздрагивала, плакала, изредка отстраняясь от меня, чтобы лучше видеть мое лицо, потом снова бросалась ко мне. Меня охватил страх, я дрожащим голосом спросил, как она себя чувствует. «Не волнуйся», – ответила она. И новый приступ слез и рыданий. Казалось, ангелы шепнули ее судьбу.
– Главное – ты, – проговорила мама через слезы, – главное, что с тобой ничего не случится...
Теперь мамино лицо выражало абсолютную уверенность. Как будто она заключила договор с судьбой, и в обмен на ее неудавшуюся жизнь судьба пообещала ей что-то насчет меня.
– С тобой ничего не случится. Я обещаю тебе.
С минуту она колебалась, борясь с собой, потом повторила тихо:
– Я обещаю...
Наконец она успокоилась и уснула. Больше мать не проснулась.
Кладбище, где мы похоронили ее, недалеко от тех мест, где мы жили. Там был и небольшой пруд. На похоронах, когда могилу засыпали землей, мне хотелось броситься туда и уйти вместе с ней.
Я стал каждый день приходить на кладбище. Стоял у ее могилы, плакал, разговаривал с ней, зная, что она меня не слышит. Возвращался домой, сидел, ждал ее. Мои глаза смотрели на дверь. Вот сейчас зайдет мать. Я встречу ее, обниму и поцелую. Я сидел, ждал. Знал, что она не придет, но все равно ждал, и было сладко, и больно, и тревожно ждать.
На седьмой день, когда я возвращался домой, посетив ее могилу, я сидел у пруда. В этой воде тлел, не угасая совсем, слабый закат. Равномерно посвистывая тяжелыми крыльями, пролетали дикие утки. На воде плавала утка с утенком. Они делали одинаковые движения и, удаляясь, оставляли за собой двойной след. Я смотрел, как исчезали утиные следы, и думал, что вот так исчезают и следы человеческой жизни. Есть человек, а через мгновение его уже нет.
Дома, когда я стал убираться, нашел мамину шаль. Я взял платок. Вдохнул запах волос моей мамы, родной запах моего детства... Зажал шалью лицо, наполнившись памятью минувших и таких счастливых лет...
Я понял, что в моей жизни больше не будет никого, кто полюбил бы меня так же, как любила мать. Что никогда эти восхитительные руки не обнимут меня и нежные губы не прошепчут о любви ко мне.
Глотая слезы перехваченным горлом, я думал, что, если есть ад и рай, если случится, что меня приведут к вратам рая, прежде всего я спрошу:
– А мать моя здесь?
И если окажется, что ее там нет, я им скажу: «Тогда это не рай».
А уже на сороковой день впервые мне стало чуть легче, и я подумал: нужно жить... деваться некуда.
В поисках работы я нанялся помощником бухгалтера в очень известную гостиницу. Через месяц меня выгнали за неспособность. Затем устроился на рынке продавцом, торговал арбузами, дынями, много чем еще. Так я проработал больше полугода, и опять меня выгнали. Что бы ни случилось, где бы я ни работал, в свободное время я писал.
Мне исполнилось восемнадцать, и меня забрали в армию защищать родину. Служил я в Нахичевани, в стройбате. У меня никогда не было личного оружия, а, следовательно, я так и не научился разбирать, собирать, чистить и смазывать его.
Автомат за всю службу довелось держать в руках дважды. Я не маршировал до изнурения на плацу, караульной службы тоже не было. Все прошло быстро, как я и хотел, и я вернулся.
Мне было двадцать, и я не понимал, куда ведет меня жизнь. Мои стихи еще не публиковали. Нечем было платить за коммунальные услуги, не говоря о том, что я все время ходил голодным. Я стал навещать своих знакомых в надежде поесть. Всякий раз при мыслях о том времени вспоминается один случай. Мне помог совершенно незнакомый человек.
Было утро, когда я привычно сидел в чайхане с листом бумаги и ручкой, с остывшим чаем, задумчиво перечитывал только что написанные стихи. Рядом за соседним столом сидел толстый человек с большой стриженой головой, грубым носом и без шеи, с мохнатыми черными бровями. На любого вид его произвел бы неприятное впечатление. Несмотря на внешнюю грубость, человек этот оказался добрым и благодушным. Мы разговорились. Его звали Гаджимурад.
Узнав о том, что я пишу стихи и вдобавок родом из Шуши, он легким движением пересел ко мне.
– Ты правда из Шуши? – заинтересованно спросил он.
– Да, – ответил я.
– Я тоже из Шуши. Уехал оттуда учиться в Баку, в 1986 году.
Он встал еще раз, пожал мне руку и долго сжимал ее, будто через это рукопожатие он соприкасался с родиной.
Так мы познакомились. Оказалось, он работает в газете «Адабият» и уже завтра будет ждать меня в офисе, чтобы принять у меня рукописи.
Мои стихи начали публиковать в этой газете, и я стал зарабатывать деньги. Наконец, сняв квартиру, я ушел от Джахан Биби. Я покупал газеты, оставляя у себя страничку, где были мои стихи.
Успех мой шагал сам по себе. Меня начали приглашать на вечеринки с известными людьми. Головокружение от маленького успеха расшатало мою психику, я начал пить и курить. Таскался целыми днями по ресторанам. Моим новым интересом были алкоголь и женщины. Наступило омертвение чувств и равнодушие ко всему окружающему...
Дошло до того, что я перестал выходить из дома. Однажды, когда я сидел на балконе (где обычно валялась пустая тара) и курил, я начал считать бутылки и ужаснулся. Досчитав до девяноста трех, остановился. Мне стало страшно. Что же дальше? Сумасшедший дом?
Вспомнил маму, отца. Обещание маме быть здоровым, не пить, не курить. Обещание быть знаменитым, чтобы душа мамы была спокойна. Быть известным, рассказать всему миру о своем горе, о горе целого народа. О том, с какой легкостью наши «соседи» убивали детей, женщин и стариков...
После долгой и бессонной ночи я отправился к доктору. Смуглый, черноглазый, кудрявый, доктор внимательно выслушал меня и, медленно шагая по кабинету, сказал следующее:
– Наша страна живет в состоянии войны. Нам не хватает продуктов, даже бытовых вещей. А молодой энергичный мужчина, – он посмотрел на меня, – вместо того чтобы работать, помогать другим, страну поднимать, пьет. Что я скажу вам? Немедленно бросайте пить, или сейчас же я положу вас в больницу, и обещаю, что от нас вы точно уйдете трезвым.
Он произнес это так, будто ему был неинтересен мой ответ.
Я вышел от него совершенно другим человеком. Можно сказать, он меня отрезвил. Я снова начал писать, дав себе обещание, что не буду больше пить. Но, как ни старался бросить курить, у меня не получилось.
Однажды я попал в один очень хороший литературный дом, о котором на всю жизнь остались самые теплые воспоминания. Дом народного поэта Азербайджана, Бахтияра Вахабзаде. Это был уже слабый, физически хрупкий человек; часто кашель прерывал его тихую речь, и он останавливался после каждой фразы. Духовный, образованный, умный сын своего народа. Я был потрясен силой духа, пронизывавшей его слова. Помню, с какой радостью он встретил меня.
В первую минуту я не мог найти слов приветствия, мы подали друг другу руки.
Он провел меня в рабочий кабинет. На столе аккуратно лежали его рукописи. У него был круглый четкий почерк. На книжных полках вразброс лежали книги, а на противоположной стене висел флаг Азербайджана.
Неизвестно, что преподнесла бы мне судьба, если бы не этот великий поэт. Многому я научился у него. Его влияние удержало меня от чрезмерного упоения собственным дешевым успехом. Он развил во мне настоящее, более серьезное отношение к литературе, помог выработать вкус к настоящей поэзии. Народный поэт промыл передо мной литературу, как реставраторы промывают картины. Он снял с книг пыль и грязь, и они заиграли передо мной таким великолепием красок, глубиной мысли, что я был поражен. У него был редкий дар живописного изложения. Казалось, самые сложные философские построения в его пересказе становились понятными, вызывая восхищение разума.
После во мне появилось чувство меры – очень важное чувство. В беседах с ним меня глубоко трогала его тихая грусть, которая окрашивала каждое его слово, когда он говорил о войне. Говорили о Советском Союзе и о причинах его распада.
– Наше дело правое, и мы должны держаться правды. Правда всегда побеждает, – сказал он, покачивая головой.
Говоря о войне, он особо упоминал, что тут было много смешанных браков: девушки-армянки, вышедшие замуж за наших парней, армянские матери азербайджанских дипломатов, в семьях которых один сын воевал здесь, а двоюродный брат с другой стороны. Некоторые из них нашли спасение в России. Почти все они избегали говорить на каком-либо языке, кроме русского. Затем он говорил, что сейчас у власти Гейдар Алиев, и только он сможет спасти нас. Только Алиеву можно доверить страну, все остальные недостойны стоять у руля.
– Поэт, – говорил Бахтияр, – никогда не сумеет описать миг вдохновения после того, как он миновал. Он не помнит его рождения и редко способен объяснить, каким образом слова в его взволнованной душе сложились в строку. Единственное, что приближает нас к непостижимому процессу творчества – это наши рукописи, черновики, наброски, из которых выкристаллизовывается окончательная форма.
– Чтобы быть великим поэтом, нужно просто любить родину, – продолжал он. – У поэтов особенная судьба. Мы должны достойно принимать все, что посылает нам Аллах. Поэты, да и все люди, созданы, чтобы творить добро, но, сделав добро, мы тут же должны забыть про него. Не говорить о нем никому – это как научиться ходить по снегу, не оставляя на нем следа. Не жди награды за добро, ведь наше сердце не требует от нас награды за то, что стучит. Не вера в Аллаха, не награды, не страх перед адом должны заставлять нас делать добро. Добро должно быть естественным состоянием души.
Закончив говорить, он поднялся, взял с полки одну из своих книг, подписав ее, отдал мне. Потом положил мне руку на плечо.
– Очень рад нашему знакомству. Я сделаю все, чтобы тебе помочь.
Поэт проводил меня до двери. Мы долго жали друг другу руки, глядя в глаза.
В тот же год по рекомендации народного поэта Бахтияра Вахабзаде мои стихи перевели на турецкий язык, и была издана книга в Турции. Я получил хороший гонорар.
Проходили дни, я делал большие успехи. Я уже начал переводить русских классиков на азербайджанский язык. Государство само было заинтересовано в этом. Мне дали квартиру.
Хоть и редко, народный поэт приглашал меня к себе домой.
Помню последний наш разговор, когда он долго рассказывал о Карабахе. Потом предложил мне написать повесть о своей жизни. Я ему обещал.
– Душа поэта грешная, – улыбнулся Вахабзаде, – поэтому она должна пройти через все муки. Унижение, хамство, обида, – все нужно перенести. Это расплата за удачи. Опиши все, что почувствовал и увидел. Пусть люди знают об этом.
Через месяц я узнал, что Бахтияр Вахабзаде умер. Краем глаза я увидел свое отражение в зеркале. Услышав эту новость, я осунулся и сгорбился. Я очень любил поэта. Я думал, что такие люди, как Бахтияр, не должны умирать. Несмотря на то что была зима, прошел дождь; казалось, даже небо плакало.
Когда опускали его тело на дно могилы, мы все понимали, что предаем земле лучшее, что есть в нашей родине.
Я благодарен судьбе моей за встречу с этим подлинным мудрецом.
 
 
Глава 10
 
Через год я получил приглашение в Стамбул от Союза писателей Турции. Утром самолет приземлился в аэропорту имени Ататюрка.
Стамбул – сказочный, со своей неповторимой архитектурой, сверкнул перед моими глазами. Лодочки-коньки, флаги, флаги, флаги...
Я почувствовал себя в Стамбуле как дома. Турки относились ко мне по-братски. Было лето. Город звучал и блестел, как огромный восточный базар. Гортанные голоса, крики уличных продавцов, гудки автомобилей, лай собак, – все сливалось в общем гуле. Почти на каждой улице жарили каштаны, варили турецкий кофе. За небольшую плату он подавался в маленьких чашечках прямо на тротуарах. Боже, этот аромат! Дервиши кружились без остановки в священном танце – в длинных одеждах, с босыми ногами. Кружились, пока не падали.
Именно так я представлял ислам, легкий и чистый. А какие дворцы!
Когда смотришь на дворцовые помещения, на комнаты и кухни, заготовки, сладости, напитки, где прекрасно сочетается китайский фарфор с французскими декорами... Безусловно, все это делалось ради нескольких людей, так подданные хотели угодить султану и его приближенным. Но сегодня это всеобщее наследие.
Быть может, современный человек и правда не сможет оценить культуру ислама. Хоть это было культурой меньшинства, она создала то, что по сей день является гордостью мусульман. Кофейная традиция, все эти чашечки, блюдечки, приборы, скатерти, – все направлено на то, чтобы каждый проводил время со вкусом и удовольствием. Турецкий кофе – безусловно, сокровище нашей культуры. Турецкие бани, мыло, очищение, – все это часть исламского образа жизни.
Потом меня возили по нескольким городам Турции. Страна показалась мне благословенной. Это был второй Азербайджан. Казалось, здесь вся наша древняя культура, сбереженная и сохраненная, еще не отравленная ненавистью и враждой. Бескрайние просторы, обилие продуктов... Когда я шагал по земле Турции, безграничная радость охватывала меня.
Здесь прошлое сохранилось, люди миролюбивы, более терпеливы и толерантны. Тут каждый не отделен от другого нелепыми предрассудками крови, расы и происхождения. Здесь цивилизация, созданная нашими предками.
Еще я понял, что я здесь не чужой, у нас общая вера и духовное единство. Во мне что-то пробудилось. Я поверил, что мы обязательно победим, имея такого брата, как Турция.
Однако уже через семь дней я уехал. Нужно было возвращаться в Азербайджан, где мои друзья, близкие товарищи, моя родина.
 
 
Глава 11
 
Заканчиваю свою повесть. Глаза слипаются, электрические часы на столе показывают три часа ночи сорок две минуты.
Вдруг я засыпаю за рабочим столом, чего никогда со мной не случалось прежде. Мне снится мой дом в Шуше. Меня встречает мужчина интеллигентной наружности в преклонном возрасте, седобородый и одетый с подчеркнутой простотой.
Впустив меня в дом, он заговорил со мной очень тихим голосом:
– Да, именно! Это и есть наш дом, прошу тебя, ничего не трогай. Днем здесь работают военные, теперь это военный штаб нашего противника. Мы приходим сюда только ночью и ничего не трогаем.
Затем он внимательно поглядел на меня и сказал:
– Ты, кажется, меня не узнал. Ну, оно и понятно. Ты же никогда меня не видел. Только прошу, ради Аллаха! Ничего не трогай, – повторил мужчина.
Через минуту он ушел, оставив меня одного. Комната была грязная, обстановка чужая. На столе большая пепельница с окурками, рядом спиртовка, чашка с недопитым кофе, банки с консервированной тушенкой. По бокам на полках книги со странным почерком, которого я не мог разобрать.
Присмотревшись внимательно, я все-таки заметил знакомые вещи из детства: бабушкин сундук в углу, мои деревянные настенные часы и кресло-качалку.
Очень осторожно открывается дверь, и в комнату заходят мать с отцом. Мать все такая же уставшая, но уже совершенно седая. Отец похудевший, с печальным выражением лица. Я вскочил, чтобы обнять родителей, мать остановила меня.
– Стой, Аслан, стой! – крикнула она, потом заговорила шепотом: – Не трогай нас, ничего вообще здесь трогать нельзя.
Она грустно опустила голову, и я замер на месте. Сквозь открытую дверь я услышал медленные шаги. Дверь отворилась, в комнату зашла бабушка Хырда Нене. Она очень одряхлела, согнулась, былая ее строгость исчезла.
– Вот мы и вместе, – сказал отец.
Я стоял со слезами на глазах, смотрел на них, сознавая, что эти люди, мои родные, давно умерли и похоронены. А вот тут они подле меня, как живые, и со мной разговаривают.
Мы долго молчали. Затем я сказал им, что хочу прогуляться по городу Шуша.
Хырда Нене сказала, что это нехорошая идея, что уже почти утро и это очень опасно для меня. Затем произнесла, сделав над собой большое усилие, – было видно, как тяжело ей сдерживать злость:
– Наш город оккупирован, отныне тут говорят на чужом языке. Все изменилось: название города, улиц... Наша соборная мечеть прекратила свою работу, она закрыта. Все теперь иначе. А тебе пора уходить, – закончила Хырда Нене.
Тут я проснулся с мокрыми от слез глазами.
Я понял, что ни одно лекарство не поможет уснуть, пока мой город оккупирован. Моя душа, да и душа всего азербайджанского народа неспокойна. Мой город Шуша, мой дом Шуша...
На следующий день, когда я сидел за рабочим столом, вдруг кто-то, словно обняв меня, шепнул о вчерашнем сне: «Помни об этом...»
Пошевелившись, я вспомнил мужчину, открывшего мне дверь во сне. Я понял, что это дедушка Аслан Баба, и обрадовался, что увидел его...
 
 
* * *
Шли годы, и наконец наступило счастливое время, когда моя любимая Шуша стала свободной. Люди вернулись на свою родную землю, и началась привычная жизнь с ее обычаями и традициями.