Юродивые речи часть четыре

Юродивые речи часть четыре

-Лирик ограничил свое полотно пластиком страданий. – так начал свою лекцию Вермешелев Владимир Акакьевич – его солнце цукебрин, абсолют, тупик. Но отнюдь не катарсис. Его лирика просто пафос, нагромождение бессвязных образов и движений- вздохнув, словно метель пробралась в подзорную трубу и явилась солнцепеком в луной жаре, продолжил. – Есть два признака пластика в литературе, один так называемый, невроз навязчивых судорог и свистоплясок, толченный кристалл в пироге безумия и пиршество на скелете однодневности, называется ясно и коротко: автоматизм. Я думаю не надо анализировать, шо это такое, вы все это и без меня знаете.

Тут вагон поезда наклонился вбок и даже самые крепкие пассажиры превратились в цифры. Я в это мгновение слушал наушники, и поэтому на меня это не подействовало, как не действует на парализованного быстрая, огнеопасная каска движения.

Ярослав тем времен пробивал билеты. А без безбилетников выбрасывал в окно, прямо на ходу. Те кто еще не превратился в числа, дышали, как умели.

Акакьевич тем временем продолжил : Второй же, это пластик натуральный, когда читателю вместо эмоции подсовывают репродуктор фобий. К таким авторам относятся Стивен Кинг, особенно ранний, Виктор Пелевин начиная с того как он начал публиковать по роману в год, и конечно же, Замятин.

Но вдруг в вагоне поднялся шум, это Венедикт Плещеев, из первой части, заволновался. – Можно я скажу, можно я скажу- суетился он.

- Веня, Веня- лишь эхом отчеканивало в ответ нутро поезда.

Тем временем оратор Вермешелев продолжал: В чем же дело? Почему это настолько мертво в наших головах? Не может же быть, что даже искорки не пронесется в абсолютизме, забытого горема. Дело не в поэтах, а нас самих. Пока мы едем в вагоне и молчим, читая крику, и разборы, мы забываем о главном…Мы забываем о критическом восприятии глагола.
Глагол давно не жжет сердца, глагол ушел в тень. Сейчас всем управляют причастия. Именно с них начался пожар в погребе не до совка….

Он и дальше говорил, а Ярослав записывал, но никто уже не слушал. И Ярослав записывал не слова лектора, а непонимание аудитории, и переводил непонимание их в образы, рифмы, добрые сказки. И все было хорошо, он снова чувствует себя нужным, он снова в деле,только вблизи пробегали белые как приведения, мнения и страх быть услышанным и избитым, избитым и услышанным. Услышанным теми, кто может избить. И избитым, тем кто не услышит. Но ясна ли рука, которая стремится к стоп крану, а не фатализму? Думаю, нет.
«29.07.21»