Интеллект по правилам не играет

Отрывок из повести "Он был просто красивым человеком"

Но вот в последний год жизни (2011), это было в мае, Бородин приехал в Пермь, чтобы отсюда податься в Чусовской район.  В лагере «Пермь-36» он провел пять лет как опасный политический рецидивист, как не перевоспитавшийся после первого шестилетнего срока.    

Есть фотография, где Бородин - на фоне обшарпанной казенной стены с тяжелыми решетками на окнах. Сидит на простой деревянной скамейке. Как всегда – аккуратный, подтянутый. В светлом плаще, ни одной мятой складки.  Идеально завязан галстук. Он и в арестантской робе выглядел безупречно. Не зря на зоне его звали Поручиком. Сокамерник по первому заключению поэт Галансков сразу подметил в нем офицерскую выправку белого воинства и пустил прозвище в оборот.  Еще Бородина звали Паханом, Железным.  И этим прозвищам вид человека на фотографии отвечает всей собранностью фигуры, непокорностью слегка опущенной головы. Разве скругленный воротничок плаща да черно-белая рябь галстука вносит в общий настрой снимка легкую домашнюю мягкость.

Под ногами бывшего узника травка, она пробивается и в щелях тюремного цоколя, который  просматривается за спиной. Лезет из каждой трещины, наглядно демонстрируя  нестойкость государственного фундамента и всех политических институций, что казались крепче бетона. Бородин сидит, потому что стоять тяжело, сразу видно – он болен.

Нет, Бородин не заскучал по этим местам, его пригласили на открытие  музея политических репрессий.  Магия проклятого места – это не про него, навсегда очарованного Байкалом, выросшего возле него в  поселке Маритуй. А вот травма места – то самое, что имеет к Бородину самое прямое отношение. Не только потому, что его упекли сюда ни за что. Важно, что именно как писателя упекли. За издание своих книг в неподцензурном чужом издательстве. За редактирование собственного Московского православного вестника. Если   первый раз он сел (Мордовия, «Кедролаг», 1967г.)  за участие в подпольной организации, задумавшей дворцовый переворот без гражданской войны,  то есть «за дело», то теперь (1982г.) это было по-андроповски жестокое сведение счетов. За непослушание и своеволие: десять лет строгого режима плюс пять лет ссылки – чтобы загнулся и не вернулся. Вот уж точно: не желай другому то, чего не хочешь себе. Правитель сам же и врезал дуба, по неписаному, так сказать, закону нашенского самоедства. И прах его закатали в бетон под кирпич. А Бородин вернулся (1985г.). Уже при новой власти. Нет, помилования не просил: не тот характер. Амнистия освободила. Крепким, открытым, не растратившим сил, каким вышел из первого заточения, он теперь не был. Тогда, в 1972 году, покинув знаменитый Владимирский централ, куда перебросили из Мордовии  отбывать последние два года, он четко переосмыслил напутствие лозунга: «На свободу с чистой совестью».  Отмотав шесть лет, он знал, что попасть сюда с чистой совестью легче, чем выйти отсюда в том же качестве.  Эти слова где-то в середине повести «Правила игры» обращают на себя внимание афористичностью блестяще отточенной формы.  Кстати, слова, которые Бородин сам же и воплотил. Сначала в жизни и как следствие - в прозе. В мордовском «Кедролаге» Бородин  не только грузил мебель, которую зона давала трудящимся, но и участвовал во всех акциях протеста, заварухах и стычках. За это и перевели в тюрьму тюрем - Владимирскую.

Здесь он приучил себя к серьезной литературной работе. Написал красивые вещи, в том числе «Год чуда и печали».  Настоящую прозу. Повторяю, не лагерную, это важно. О любви и прощении. О верности в дружбе в жестокое время. О правилах жесткой игры, ставящей на судьбу. О другой жизни – той, что для сильных людей. О преданности Делу, самопожертвовании. О пагубе ненависти,. О психологии несогласных.

В тюрьме он мечтал воплотить  образ положительно прекрасного человека,   которого искали  лучшие русские литераторы. Своего «идиота» Бородин написал в «Третьей правде» (Иван Рябинин), своего капитана Тушина - в «Выходе в небо» (летчик).  Его проза точна, изысканна, виртуозна. Если хотите, аристократична. Многие страницы, где действие происходит на Байкале или в сибирской тайге, соприродны пушкинским строкам:
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный… 
 
Созданное в тюрьме Бородин вызволял на свободу. Писал в обычной школьной тетрадке.  Исписанные листочки раскладывал по конвертам, чтобы уходили по почте. Сплошь мелкие буковки рассчитаны были на чтение с лупой. Лишь  одна строка – наверху, ясная, крупная, не напрягала глаза: «мне сегодня приснился  сон». Тюремному цензору этих слов хватало, чтобы не заморачивать себе голову, не лезть из рубашки. Не читая, он пропускал конверт. Так Бородин переправил на волю всё написанное, кроме повести   «Год чуда и печали». Видно, путь этой вещи на волю пришелся на нового цензора,  а  новичок оказался не лыком шит. Заново Бородин писал ее уже на свободе, в 1975-м. Получился другой вариант.

Из Владимирской тюрьмы память Бородина вынесла не только свою пропавшую повесть,  но и судьбы сокамерников, их беды, моральные травмы, обиды, их личную правду и философию. Вынес и свое вечное убеждение: побежденный и погибающий всегда более прав.

Воображение его требовало новой работы, судьба – осторожности. Обращенное на жизнь, на других, оно не искало экстравагантных маргинальных историй, чтобы под видом кичливой исповедальности заявить о себе. Но какая осторожность, если живешь и пишешь по правде! Не по «красной» и не по «белой», а по своей «третьей» правде, которая отчасти приложима к давней мудрости: всё знать, значит всё простить. Всё, кроме погубленных несправедливостью человеческих судеб, всё, кроме невинной крови.  Такая правда бывшего  политического заключенного, что называется, - «жесть»: сколько людей, столько историй и  философий. К ним, всем этим правдам,  вопрос: а возможна ли правда во всей полноте??? Наверное, нет. Правда всегда была чужой человеку и приходила к нему как удар.

Советская власть тоже  в ней не нуждалась. Да и никакая другая не жаждала. Это Дантон какой-нибудь одержимый твердил: «Правда, горькая правда». За что и потерпел.  Но и  великие писатели, включая Астафьева, не сказать, что одержимые,  считали  такой взгляд на жизнь, такую правду «оком Бога», в ней было человеческое измерение, оно не позволяло  создателю опускаться до ненависти к своим проблемным героям, делать из них плакатных мерзавцев. Настоящие мастера писали их изнутри.  История литературы полна таких примеров, самый хрестоматийный - Бальзак (кстати, один из любимых авторов Бородина) и связанный с ним почти анекдот о том, как рыдающего Бальзака застал кредитор, удивился, спросил, что случилось. «Только что умер папаша Горио» – сказал Бальзак. Автор оплакивал не жуткого скрягу, а несчастного старика, которого свела в гроб безрассудная любовь к своим дочерям. Как не вспомнить совет мудреца: «Пойми самого себя во всяком живом существе»? А вспомнив, обратиться к  литераторам, смакующим феномен монстра и устраивающим читателю подобие ритуальной китайской казни в виде умерщвления человеческого в человеке. Хоть убейте, не вижу в этом никакой художественной провокации, на чем настаивают адепты подобной практики. Никакого бунта, связанного с контр-культурой имени Хармса или Жана Жене. Весь бунт - в замаскированной карьерной стратегии, ориентированной на успех любой ценой. На получение имени, дающего право безотказного проката всего, что написано, хорошего и плохого. На путевку в красивую жизнь. Увы, что поддается рациональному объяснению, обречено. Как всё, не имеющее отношения к тайне, а только она  поднимает творчество до явления. В пространство Неизъяснимого.  Да и вообще интеллект по правилам не играет, разве задается вопросом: что такое успех в обществе, где  по-настоящему не опровергнуты ни Гулаг, ни Освенцим? Где ложь – основа миропорядка, а слово «писатель» - диагноз?? Где ПРОЦЕСС тотальной подмены запущен и продолжается и катится к черной дыре маркетинговых комбинаций???