Сгореть по вере своей

Эта история наполовину досочинена при литературном обрамлении. Но в том, что автор видел и слышал сам, он не стал ничего менять в угоду чьим бы то ни было представлениям, даже своим собственным.


ЛЮБУ выписали первой, в самом начале обхода, сразу после завтрака. После двух месяцев в больничных стенах ей не хотелось задерживаться здесь ни на минуту. Она быстро собрала в сумку немногочисленные вещи, раздала принесённые коллегами фрукты остающимся больным, взяла себе только пару яблок на дорожку, и вышла на улицу. После кондиционированной палаты на неё набросилась изнурительная, несмотря на утро, жара. Женщина сбавила темп. В осиротелой квартире её никто не ждал, и она не спеша побрела по городу, держась теневой стороны.

Несмотря на послебольничную худобу двадцатипятилетней Любаши, прохожие мужчины заглядывались на неё. Да и было на что: белая блузка с короткими рукавами облегала ладную фигуру, серая в цветочек ситцевая  юбочка кончалась высоко над красивыми коленками и хорошо сочеталась с серо-зелёными глазами и пепельными волосами, ниспадающими до плеч.

По вдовьему статусу ей полагалось быть в чём-нибудь чёрном и закрытом, но реанимобиль привёз её с места автокатастрофы прямо в том, в чём она ехала на дачу. Переоденется она дома.

Время от времени кто-нибудь из мужчин под разными предлогами пытался заговорить с обладательницей описанной красоты, но она жестами давала понять, что немая, и от неё отставали. Попробуй она сказать хоть слово, из её груди вырвалось бы трудноразборчивое мычание, и она предпочитала не открывать рта. Но каждое обращение к ней, невозможность нормально ответить болезненно напоминали о непреодолимой границе между прошлым и настоящим, о тех нескольких секундах, когда мир рухнул.


…В ТОТ майский день они ехали на своём видавшем виды «Москвиче» на дачу по загородному шоссе: муж за рулём, мать по праву старшинства на более комфортном переднем сиденье, Люба на заднем. Отличная ровная дорога, впереди недлинный мост через речку, далеко до горизонта пустая своя полоса, пара легковушек на встречной. Когда муж попросил жену подать минералку — бутылочка лежала рядом с ней — она отстегнулась, чтобы не заставлять мужа отвлекаться, и он чуть повернулся взять бутылку.

Это мгновение оказалось роковым. Что заставило встречную «Оку» резко тормознуть на мосту — теперь не узнать: она позорно скрылась с места происшествия. Но у неё на хвосте висели «Жигули», чтобы пойти на обгон сразу после моста. Уходя от наезда на «Оку», «Жигули» резко взяли вправо, отрикошетили от ограждения и вылетели на встречную полосу. В лобовом столкновении погибли водители обеих машин. Мать сохранил от мгновенной смерти ремень безопасности, но спасателям пришлось потом резать искорёженный металл болгаркой, чтобы добраться до женщины.

А Люба вылетела рыбкой из завертевшегося автомобиля сквозь лобовой проём, пролетела над перилами моста, чуть зацепилась за них и с десятиметровой высоты шлёпнулась на воду рядом с рыбацкой лодкой. Вслед за «летуньей» поодаль на мелководье грохнулся горящий «Москвич», вода загасила пламя. Второй автомобиль, на дороге, взорвался. Рыбак не растерялся: затащил Любу в лодку, вызвал по мобильнику спасателей и скорую помощь, вывез раненую на берег и делал пострадавшей непрямой массаж сердца до приезда реанимобиля.

Грамотные действия рыбака, а потом и врачей вытащили Любу с того света. Вода смягчила удар, поэтому серьёзных повреждений внутренних органов не было, обошлось и без заметных порезов. Пострадавшая даже пришла в себя по пути в больницу.

Но у неё, как видели врачи, пострадала психика. Она молчала, водила вокруг безумным взглядом, при обращении окружающих приходила в какой-то ужас. Подолгу неподвижно смотрела на мать, умирающую с переломанными костями на соседней кровати.

Попытка вывести её из шокового состояния сообщением о смерти мужа ни к чему не привела. Через два дня она мычаще закричала; прибежавшая дежурная медсестра застала последние вздохи Любиной матери.

Доктора не могли сказать, когда состояние пациентки нормализуется. Похороны погибших аспиранта и его тёщи взял на себя университет, так как в этом городе у всех потерпевших не было родственников.


…ЛЮБА сошлась с таким же, как она, аспирантом психологического факультета Михаилом, своим будущим мужем, банально и пошло. Наутро после новогодней вечеринки в аспирантском общежитии она проснулась на чьей-то кровати в его объятиях. На других койках приходили в себя подобные же блудные пары. Михаил сказал тогда, что рад случившемуся, так как давно влюблён в неё.

Они поженились, он перебрался из общежития к супруге и тёще. Правду сказать, он был примерным мужем: никогда не произнёс грубого слова, помогал в поисках литературы по диссертационной работе, трепетно ухаживал за родными, когда тем нездоровилось, не забывал о цветах к праздникам, отказывался от вечеринок, если его приглашали без избранницы. Люба тоже старалась не ударить в грязь лицом ни в быту, ни в постели. Жалко только, ничего, что заставило бы ахнуть от счастья, в их совместной жизни не происходило. Семейный очаг горел монотонно.

И совсем печально, что ребёнка Михаил не хотел в обозримые лет десять: надо, мол, окончить аспирантуру, потом докторантуру, получить хорошую работу. Да и там, намекал, хватило бы одного бэби.

А Люба, наоборот, была без ума от детей и мечтала о большой семье. Она и тему диссертации выбрала, связанную с дошкольниками, организовала экспериментальную младшую группу в детском саду и вела её третий год. Но чем крепче привязывались к «маме Любе» её воспитанники, тем острее ей хотелось стать мамой собственных детей. На этой почве стали возникать ссоры с мужем. Вначале она хитрила, пытаясь забеременеть. Поостыв, подумала: а стоит ли — от того, кому ребёнок будет в тягость? В душе поселилась предательская мысль о разводе.

Автокатастрофа, произошедшая через полтора года супружеской жизни, разрубила гордиев узел. Осиротелая поревела о потере мужа и матери и больше о себе: впереди была пустота, помноженная на Любину немоту и её страшный новый дар.


ПЕРВОЕ, что она помнит после катастрофы, — какофонию непонятных звуков и голосов, калейдоскоп безобразных картин. Потом всё это вытеснилось воем автомобильной сирены, покачиванием, ярким пятном и голосом:

— Появилась реакция зрачков на свет. Появился пульс. Она возвращается. Состояние стабильно тяжёлое. Поздравляю, коллеги.

Реанимобиль заложил последний вираж и въехал на территорию больницы.

Сначала перед взором пострадавшей двигались одни размытые переливающиеся цветные пятна. Потом они оформились в более или менее светящиеся яйцеобразные фигуры, которые перемещались, разговаривали, что-то делали с ней. На следующий день в них проявились человеческие тела, да так и остались со свечением.

Люба с трудом привыкала к своему новому положению «трахнутой вдовы», как она себя мысленно называла. Оттого, что она потеряла речь, рассказать врачам о своих видениях она не могла. Да может, оно и к лучшему: загремела бы в психушку. Она была эрудированной и предположила, что то ли из-за собственной клинической смерти, то ли от сотрясения мозга, то ли от горя — стала видеть ауры. Но уверенности у неё не было, и она наблюдала, сопоставляла цвета с характерами, поступками, событиями. Когда выпишется, поднимет литературу и разберётся, что к чему.

Спасибо психологам, ко времени выписки речь у неё частично восстановилась, но разобрать полумычащие звуки — нужен был навык собеседника. Ни о каком возврате на работу с детьми или учёбу в аспирантуре речи пока не могло быть. Врач продлил боллисток сразу на месяц вперёд и посоветовал недужной оформить академический отпуск.


ТЕПЕРЬ красивая молодая женщина с небольшой хозяйственной сумкой неторопливо шла по улице и с любопытством присматривалась к свечению, окружающему встречных, снова и снова стараясь сопоставить невидимое с видимым — с манерами, выражениями лиц, характером. И приметила, что рядом с некоторыми пешеходами плыли в воздухе или шагали расплывчатые серые тени, напоминающие человеческие фигуры, а то роились серые же полупрозрачные косматые шары. Это что-то новенькое, за два больничных месяца она такого не замечала и, пожалуй, вообще никогда не слыхала. Надо будет перевернуть научную библиотеку, Интернет…

Неожиданно её внимание привлёк раздражённый женский голос. Его обладательница и её спутник намеревались сесть в шикарное авто, припаркованное около универмага. Их свечение грязного красно-коричневого цвета, темнеющее почти до чёрного, говорило, Люба уже заметила эту закономерность, о злобном характере обоих. А по дорогим костюмам и самой «тачке» было видно, что пара занимает далеко не нижнюю ступень в социальной лестнице. Дама по мобильнику громко и грубо выговаривала кому-то. Она ходила туда-сюда у автомобиля и всё не могла закончить свою телефонную брань. Когда она иногда бралась за ручку двери, последние оттенки в её ауре пропадали, свечение становилось грязно-серым, отпускала — возвращался бурый цвет. А мужчина уже сидел за рулём, нетерпеливо теребя баранку, и был окутан таким же серым «яйцом». Люба пришла в ужас. Она дважды видела, как свечение теряло оттенки и становилось вот таким: так было с её матерью, которая испустила дух у неё на глазах, так было ещё с одним бедолагой, умершим в палате от воспаления лёгких. Это был цвет смерти!

Люба бросилась к расхаживающей особе, забыв, что не может нормально говорить, схватила её за руку:

— Умоляю вас, не садитесь в машину! Вам нельзя ехать!

— Ты чего размычалась? Пошла прочь, дура! Ходят здесь всякие попрошайки! — оттолкнула её богатейка, которой помешали отвести душу по телефону. Её спутник опустил боковое стекло и вообще обрушился на Любу матерщиной, не стесняясь не только прохожих, но и своей дамы.

— Вы неправильно поняли. Эта женщина хотела сказать, что вам не следует садиться в машину, — вдруг раздался рядом мягкий мужской голос. — Я тоже настоятельно прошу вас отказаться от поездки, вы можете погибнуть.

Откуда взялся обладатель голоса, Люба не заметила. На вид ему было лет тридцать, но в волосах уже прорисовывалась седина, глаза печальные! А свет! Яркий, чистый голубой свет исходил от него, в котором проблёскивали светящиеся точки, искрящиеся, как звёзды в ясную зимнюю ночь. Иногда в голубом проскальзывали жёлтые волны такого удивительного оттенка, что его хотелось назвать истинным, первичным жёлтым цветом, недоступным обычному зрению. Только после этого она заметила земное: одет молодой человек был в джинсы и лёгкую рубашку с коротким рукавом, простые сандалии, на поясе сумка-визитка. Плечо над локтем забинтовано.

Та, которую они хотели остановить, с раздражением швырнула мобильник в сумочку, села в салон и захлопнула дверцу. Машина быстро набрала скорость и понеслась по широкому проспекту. А они в отчаянии провожали её взглядом.

Машина удалилась метров на четыреста, когда взрыв превратил её в чёрное облако, над которым взлетели и рухнули вниз какие-то обломки. Сталкивались, переворачивались, громоздились соседние легковушки. Вся округа взвыла автомобильной сигнализацией.

Люба в слезах уткнулась в грудь соседу, с трудом выговаривая:

— Вы видели? Видели? Что же они?..

А он, обнимая её плечи и успокаивающе гладя по волосам, озирался по сторонам, стараясь понять, откуда ощущение новой близкой опасности. Наконец взгляд его сосредоточился на двух крепких мужчинах, быстро шагающих в их направлении. Он крепко ухватил невольную спутницу за руку и перенял её сумку со скарбом:

— Нас тоже хотят… Бежим!

Он помчал Любу наперерез машинам на ту сторону проспекта, к парку. Она доверилась без разговоров, тем более что заметила, как два мужика рванули за ними, вынимая на ходу пистолеты с длинными широкими надульниками. Когда удирающие петляли между деревьями, пару раз рядом просвистели пули. Спасало то, что парк давно не чистили, густолиственные заросли мешали убийцам целиться. В какой-то момент Любе пригрезилось, что вокруг них летают какие-то ярко-голубые размытые шары — будто бы она их видела раньше, но где? — раздвигают ветки деревьев и кусты, и в ту сторону влечёт её мужчина, и смыкают позади.

Зелёный массив, вписанный в четырёхугольник улиц, скоро кончился. Беглецы с разгона продрались сквозь последний, бордюрный ряд кустарника. В джипе у обочины целовалась пара. Пуля пробила стекло.

— Уезжайте! Стреляют! — крикнул им Любин спутник.

Водитель моментально дал газу.

А спутник буквально швырнул Любу под кустарник и прошептал:

— Поближе к кустам, навытяжку, и — молчок! — и сам залёг где-то в её ногах.

Преследователи остановились перед невысоким, но пышным рядом кустов, сквозь стволы были видны их ноги.

— Мы их потеряли, — отдуваясь, сказал один. — Оказывается, их ждал джип. Странно всё это. Ты номер заметил?

— Не. Далеко было. Да и глаза, чёрт,  слезятся — ветки нахлестали. Ладно, доложим шефу, пусть разбирается.

— Ты опупел? Про операцию знали только Бизон и мы. Он не будет выяснять, откуда утечка информации, а просто зачистит нас обоих. Так что прикуси язык. В конце концов, работу мы выполнили.

Они развернулись и торопясь пошли, пряча оружие под пиджаки.

Когда бандиты скрылись, мужчина первым выдохнул:

— Пронесло!


ЛЮБА поднялась и критически осмотрела себя. Открытые части тела исцарапаны ветками, коленки и локти в земле, юбка не очень измазана, можно пока отряхнуть, а вот блузка в зелени, только в стирку. Её сумку с больничными вещами и документами, к счастью, спутник сохранил в пылу бега. Естественно, в ней нашлись зеркальце и расчёска, что позволило усмирить растрепавшуюся причёску.

После этого настало время получше рассмотреть своего избавителя. Перед ней был кареглазый шатен лет тридцати, хорошо развитые мышцы подсказывали, что он не чурается спорта. Надо ли уточнять, что и он был поцарапан и перепачкан, правая щека вообще в грязи, но при всём при том вид был такой комичный, что Люба не выдержала и рассмеялась. Расхохотался и он, указывая на товарку по приключению пальцем. Через смех вышло нервное напряжение, стискивавшее обоих.

— Ну и видок у нас! — воскликнула женщина и вдруг захлопала в ладоши: — Ой, я снова могу нормально говорить! Наверное, встряска помогла! — Успокоившись, она продолжила: — Давайте, наконец, познакомимся: Любовь Владимировна… просто Люба. А как зовут моего спасителя?

— Он и себя спасал тоже. А зовут его Эдуард Васильевич, но привычнее Эдик, если вы не против.

— Ну тогда давай перейдём на ты. Куда мы теперь? Я сейчас выписалась из больницы, после автомобильной катастрофы, но домой что-то не хочется.

— Я бы тоже прогулялся за компанию с тобой. У меня с собой мобильник, может, позвонишь родным, чтоб не беспокоились?

— Муж, мама — оба погибли. Я одна осталась в живых.

— Прости. Соболезную, — сжал он её кисть.

Она воспользовалась предложенным локтем, и они медленно пошли по неширокой, окружённой стеной бурьяна дорожке вглубь тенистого паркового квартала. Оба молчали.

Затылком Люба почувствовала чьё-то присутствие слева за спиной и оглянулась. В нескольких шагах позади за ними семенил некто, вроде и человек, но покрытый густой серой шёрсткой. Единственной его одеждой были серые же шорты, на ногах что-то вроде кроссовок. Чуть приплюснутый нос, красноватые глазки; при этом лицо или мордочка — она не знала, как назвать — не казалось безобразным. На голове над короткими чёрными волосами симметрично возвышались два бугорка.

Словом, это был чёрт. Молодой чёртик, по человеческим меркам — подросток лет пятнадцати, разве что ростом помельче.

Люба потрясла головой — наваждение не проходило. Наклонилась к уху своего спутника:

— Эдик, или у меня крыша едет, или сзади кто-то есть.

Он полуобернулся:

— А, этот! Как ты его до сих пор не заметила? Он постоянно болтается около меня.

Чертёнок состроил обиженную гримасу:

— У «этого», между прочим, имя есть, и ты его знаешь. — Он выскочил впереди идущих и отвесил даме реверанс: — Позвольте представиться: Адольф, что переводится с древнегерманского языка как «благородный волк».

— Если бы ещё ваше «благородие» не путалось под ногами, — засмеялся молодой человек.

— Я не путаюсь, а нахожусь на работе, точнее, на практике. А ты меня всё время игнорируешь, из-за этого школяры надо мной издеваются.

Адольф гундосил; Люба предположила, что это связано с приплюснутостью носа. «Наверное, чертей рисуют со свиным пятачком те, кто видел их только издалека», — подумала она.

У края дорожки меж бурьяном обозначилась лавочка в две доски. Люба ощутила голод.

— У меня яблоки есть. Сядем перекусим? — предложила она Эдику.

— И у меня бутерброды, — он открыл визитку. — Почему бы и нет?

Они поделились друг с другом едой.

— Я тоже хочу есть, — заскулил из-под лавки бесёнок.

— В самом деле, — сказала Люба. — Нехорошо, что мы ему не предложили. — Разломив бутерброд на две части, она опустила половинки на ладошке: — Выбирай какую хочешь!

Тот заворчал:

— Мы вашими нехорошими мыслями и желаниями питаемся, а не этим.

— Ну, как знаешь — вздохнула Люба. — Моё дело предложить…

Бесёнок проворно хапнул обе доли и торопливо зачавкал.

— Оголодал, бедняга, — пожалела она и нагнулась с яблоком. Адольф не заставил себя уговаривать. Молодой человек улыбнулся и поделился тем, что оставалось у него, с женщиной.

Скромная трапеза кончилась быстро. Любин новый друг явно не баловал бесёнка общением, и тот начал объяснять из-под лавки, радуясь, что наконец-то нашёл слушателя:

— Нам лучшая еда — то, что вы называете грехами. А этот Эдуард Васильевич держит меня впроголодь, как ни стараюсь. Представляешь, недавно приехал к одному, который допился до белой горячки, тот его ножом задел. Я ему кричу: «Зарежь гада, тебе ничего не будет!», а он скрутил алкоголика, свой порез заклеил пластырем — и давай тому засранцу помощь оказывать. И ни одной мыслишки ненависти к сволочи, которая его чуть не убила.

— Я врач скорой помощи, — вставил Эдик.

— Врач он, видите ли! — сплюнул бесёнок. — Нашли к кому прикрепить. А мне в результате неуды и житуха впроголодь растущему организму. Практикантам не разрешают обычную пищу есть, чтоб стимулировать усердие. Вы никому не скажете про бутерброды?  — забеспокоился он. — А то меня выпорют, могут и в карцер. Куратор у нас зверь.

— Не волнуйся, — сказала Люба. — И что яблоко съел, не наябедничаем. Сытости наше недоносительство тебе не прибавит, если я верно поняла, но и взгреть тебя не взгреют.

А просвети-ка меня, милый друг, — продолжила она, — вот в чём. Практикантов, или как вас, приставляют к нам, чтобы искушать, так? Но с тех пор, как я стала видеть больше, чем раньше, ты первый, кого я зрю наяву. Попадались только какие-то серые тени, да и то немного.

— Ну, во-первых, ты находишься на самом примитивном уровне ясновидения, его можно назвать многовидением, — загнусавил Адольф менторским тоном. — Оно проявилось у тебя в результате предсмертной встряски и сам;й клинической смерти. В твоих вибрациях происходит волновой квантово-ментальный переход третьего рода, который имеет вид сложной кривой с одним экстремумом в правом верхнем квадранте координатной оси пространство-время и по три на положительном и отрицательном участках временно;й оси, всего семь. Каждый экстремум, или энергетический уровень, имеет семь подуровней…

— Прости, — перебила Люба красноречие бесёнка, — у меня гуманитарное образование, нельзя попроще?

— Эх, деревня! — снисходительно вздохнул тот под лавкой. — Это же на начальном уровне преподаётся. Впрочем, у вас дурацкая система образования, не тому учат.  Если объяснять примитивно, то не каждой личности даётся дар видеть мир более полно, она должна до этого дорасти. Встряска — только ключик к прозрению. Твоё восприятие будет меняться с каждым сильным переживанием.

Да и мир, который ты видишь, сам многообразен. Не ко всякому есть смысл приставлять нашего брата. Состояние любого индивидуума описывается несколькими волновыми функциями… Короче, одни так фонтанируют чёрными мыслями, что и в ста шагах от него все наши будут сыты.

Люба заметила, что Адольф для названия представителей своей породы употребляет слова «практикант», «наш брат» и старательно избегает таких, как «чёрт», «бес» или подобных. Подумав, что ему эти слова чем-то неприятны, она решила не употреблять их при нём. А он тем временем развивал мысль:

— Есть середнячки, которые вроде и не грешат явно, но погрязли в пустячности. Суетность тоже питательна, но как бы вторым сортом, её обожают наши неофиты, ты видишь их как серые тени. Тени не сопровождают кого-то конкретно, они пасутся в свободном поиске и всегда наедаются вволю.

Основной вариант — когда наш брат довольствуется пространством, обрисованным физической оболочкой человека, и работает изнутри ментального поля. Это называется одержанием. Явно одержимых мало, в основном скрытые, сразу и не заметишь. Всего в мире таких за сорок процентов, и эта цифра год за годом растёт.

Ко многим наши прибиваются по случаю, на какое-то время.

Положительный по вашим меркам полюс — экземпляры, в природе которых не грешить, ну или сравнительно мало грешить. К таким нашего брата приставляют обязательно, это, если хочешь, честь, которую надо заслужить. Бывает, назначают стажёров вроде меня. Вот Эдуард Васильевич сегодня уже шесть раз согрешил: пять раз с моей подачи, а когда тебя первый раз увидел, шёл за тобой метров сто до той машины и так на тебя смотрел!..

Грешник густо покраснел, покраснела и Люба, но решила не потакать бесу:

— Я вижу, ты не только симпатичный, но и умный. Подумай: нас просил не фискалить, а сам уже второй раз ябедничаешь на Эдика. Лучше не отвлекайся, ты интересно рассказываешь.

— Есть праведники, — продолжил Адольф, — вы их называете святыми, к которым приставляют целые бригады опытных искусителей. А за этими в присмотр других, чтобы первые не перехватывали обычной еды. Попадались такие ангелы во плоти, что месяцами держались, так наши с голодухи, бывало, друг друга… брр!

Он подавленно умолк, вспоминая что-то страшное.

Молчали и наши герои. В глубине зарослей птицы славили роскошное лето. Душа воспаряла.

Не в тон возвышенному состоянию женщина ощутила вдруг сладкое ритмичное щекотание в причинном месте. Под лавочкой слышалось сопение. Обернувшись через плечо, она утвердилась в своих подозрениях: позади скамейки высовывалась обтянутая тонкими шортами попка чертёнка; из аккуратно окантованного отверстия торчком стоял хвостик, его кисточка подрагивала в такт.

Прямо у лавки рос объёмистый куст крапивы. Люба сломила стебель потолще и с чувством оттянула им по шортикам наглеца. Бесёнок с воплем рванул вперёд, больно поддав ей ноги, влетел кубарем в крапиву на той стороне дорожки, взревел благим матом, выбрался на простор и завертелся волчком. При всей жалости ситуации, молодые люди от души расхохотались.

Наконец бедолага остановился.

— За что? — проскулил он с обидой. — Я тебе же хотел сделать приятное за то, что ты меня похвалила!

— Молод ещё под юбки лазить, — отрезала Люба, многозначительно помахивая жегалкой.

— Ладно, ладно, больше не буду. Слушай, а как ты сама не обстрекалась?

— Это меня мама научила. Стрекальные клетки могут, не ломаясь, пригибаться кверху. Если браться за стебель движением снизу вверх, то не обожжёшься.

Пострадавший подошёл к крапивному кусту, выбрал на первый раз стебель потоньше и сорвал его, как научили. Его мордочка исказилась злорадной гримасой.

— Ну, теперь держись, Пегий Хвост! — прошипел он.

Кто такой Пегий Хвост, осталось без объяснения. Люба отвернулась от чёртика, давая понять, что обижена на него, и обратилась к Эдуарду:

— Я не знаю, померещилось мне или нет, но, когда мы удирали сквозь кусты, будто какие-то летучие шары удивительного голубого цвета помогали нам.

— А, это ангелы-хранители.

— Что я, не знаю, как ангелы выглядят? Это вроде людей с крыльями за спиной.

В разговор встрял Адольф, ему явно не хотелось выбывать из общения:

— Ангелов стали изображать с крыльями только в четвёртом веке. Ограниченное сознание верующих могло представить себе, что такие сущности, как ангелы, могут спуститься не иначе как с небесных высот, а для этого, естественно, нужны крылья. Крошечному колибри, чтобы держаться в воздухе, приходится взмахивать крыльями до ста раз в секунду, воробью — тринадцать, полуметровому аисту — два раза в секунду. Представь себе ангела с полутораметровым телом — на размах крыльев ему надо метра четыре, летать будет медленно, неповоротливо, такого «хранителя», ха-ха, проще пареной репы самого подстрелить. В Библии, кстати, ничего не говорится об ангелах, имеющих крылья, зато они могут являться в виде путников, птиц и потока света. По эволюции представлений об ангелах есть море статей в Интернете, можешь сама посмотреть.

— Ваш брат и с Интернетом знаком? — удивилась Люба.

— Что значит «знаком»? — осклабился тот. — Сайты сатанистов под прямым патронажем наших соответствующих служб, эти службы курируют все порносайты и многое другое. Да что там Интернет — многих законодателей и членов правительств! Наши агенты и адепты внедрены во все религиозные конфессии, общественные движения, политические партии… Ой, я, кажется, лишнее сболтнул. Вы ничего не слышали, договорились? Вернёмся к теме. Наш Наивысший тоже был ангелом, точнее, архангелом, пока не добился независимости.

— Наша тема не твой Наивысший, а ангелы-хранители, — поправил его Эдик и продолжил, обращаясь к спутнице: — Сущности тонкого мира, не видимого обычным зрением, могут принимать самый разный облик в соответствии со своими задачами или ожиданиями тех, кому они считают нужным явиться. Чтобы спасти нас от бандитов, они приняли вид упругих энергетических шаров, пролагали путь к спасению для одних и ослепляли других.

— Кажется, я вспомнила, где видела подобное, — задумчиво сказала Люба. — Когда я падала в реку с моста при катастрофе, такой шар налетел на меня и с силой толкнул в сторону. Рыбак, который меня спас, приходил в больницу. Он рассказал, что, когда поднял взгляд на звук аварии, то увидел, что я лечу прямо на него, на борт лодки. Мне был бы конец, но внезапный порыв ветра, хотя был полный штиль, отнёс меня на полметра. Рыбак ни о каком шаре не говорил…

Пока Люба так вспоминала, на дорожке внезапно появились две девчушки, с радостным визгом гоняющиеся за бабочкой. Они неминуемо должны были столкнуться с бесёнком, но, она готова была поклясться, проскочили прямо сквозь него, будто его и не было!

— Вот ещё к нашему разговору, — тон Адольфа опять стал менторским. — Для тебя и для Эдуарда я видим и телесен, потому что нахожусь в резонансе с ментальным полем, или полем мысли, каждого из вас, а для этих девочек я невидим и неосязаем. Мысль имеет страшную материальную силу! Помноженная на веру — горы может сдвинуть! Не зря сказано: каждый получает по вере своей. Ты смогла стегнуть меня крапивой, — чёртик снова стал отчаянно тереть попку, — потому что тебе не пришло в голову, что на меня это может не подействовать. А так — плевать мне на эту крапиву, да хоть на что.

С этими словами он прошёл через заросли бурьяна, как сквозь воздух, ни один стебель даже не шелохнулся. Сквозь дерево. Сквозь край лавки. Любаша сидела разинув рот. Теперь расхохотался над ней бесёнок; впрочем, она не обиделась. Отсмеявшись, он задумался, подошёл ближе и сказал негромко:

— Дура, после такого спасения тебе надо бегом в церковь — Богу свечку ставить.

— А ты что, веришь в Бога? Может, Его и нет вовсе?

Чёртик недоумённо заморгал красными глазками:

— К-как это — Бога нет? Куда он делся, Бог?

— Да я пошутила. Ты ведь меня дурой обозвал. Я, конечно, понимаю, что ты это так изысканно искушаешь…

— Какое «искушаешь», я не к тебе приставлен!

— Эдик, как ты думаешь, Адольф прав? Вообще-то мама крестила меня, когда я родилась, но этим и ограничилось. Ни она меня в церковь никогда не водила, ни я сама не захаживала, разве что в туристических экскурсиях. Даже крестик куда-то потерялся. И Библию никогда не открывала.

— У меня аналогичный случай. Бываю на службе пару раз в году — на Пасху там, на Рождество… Изредка захожу сам не знаю почему, постою под куполом — будто душа почистилась. Поэтому меня удивляет, когда ощущаю присмотр неких высших сил, называй их ангелами-хранителями или по-другому. Думаю, настало время сходить в церковь нам обоим. Здесь неподалёку есть одна, там я и бываю. Пойдём?

— Куда мы такие грязные?

— По дороге будет мостик, под ним чистая лужица.

Они умылись в чудом сохранившемся посреди городского паркового квартала родничке и пошли, куда указывал Эдуард. По дороге Люба коротко рассказала о себе, о своей научной работе, о детсадовских ребятишках.

— Они уже два месяца без меня, — вгзрустнулось ей. — Правда, речь сегодня ко мне вернулась, и я постараюсь поскорее выписаться с боллистка.

— Ты очень любишь детей. Это здорово, — отозвался Эдик, ей это было маслом по сердцу.

Биография её нового знакомого оказалась тоже недлинной. Окончил мединститут в Москве, вернулся в родной город, работает в скорой. Живёт один: родители-пенсионеры предпочли деревню, куда перебрались их старшие сыновья. Женат не был: «До сих пор не терял голову ни от одной женщины, а иначе нельзя».

Адольф молча семенил рядом.


ДОРОЖКА вывела их на угол площади. На той стороне примыкающего проспекта торжественно высилась увенчанная золотыми луковками церковь, и другая церковь, вершащаяся синим шатром, была на дальнем конце пространства.

Они перебежали переход на зелёный свет, Люба направилась было на ступени, но Эдик удержал её руку, замялся:

— Давай пойдём в другую, сюда не надо.

— Почему? — удивилась она.

— Я был в этой как-то. Тут поп… ну… мне не понравился. Я всегда в ту хожу, там батюшка настоящий святой. На что я безалаберный в вере, и то меня к нему тянет.

— Знаешь что, — осерчала она, — мы не к батюшке, а к Богу. Поставим свечки и уйдём.

Тот неохотно покорился.

Люба обернулась к бесу:

— А вашему брату разве можно входить в церковь?

— Она сама или впустит, или не впустит. От чего это зависит, я не знаю, и менторы почему-то отказываются объяснять.

— Тогда вот что, — она покопалась в своей сумке в поисках кошелька, достала три монетки, две отдала своим спутникам и одну оставила себе. — Вон на крыльце убогая просит милостыню.

Действительно, перед дверьми опиралась на костыли инвалидка средних лет. Несмотря на шрамы на лице и слепые глаза в глубоких впадинах, она не старалась произвести жалостливого впечатления. Какая у неё аура, на ярком солнце невозможно было рассмотреть. Проходящие опускали в её протянутую ладонь монетку или бумажку. Каждому даятелю она с достоинством кланялась и осеняла его крестным знамением. Так же и Любу. И Эдуарда. Задержала своё слепое лицо на подавшем монетку Адольфе и равным образом перекрестила бесёнка; тот поёжился.

Люба не успела сделать и двух шагов в помещении, тёмном после яркого солнца, как её хлестнул недовольный женский голос:

— Бесстыжая! Ты б ещё голая в храм пришла! И кофта грязная — под забором, что ль, валялась? А ну пошла отсюда!

Она повернула, но не к выходу, а к радетельнице нравов, окружённой ярко-красными вспышками, поклонилась ей и кротко сказала:

— Матушка, я прямо из больницы. А испачкалась по дороге. Я первый раз в церкви. Мне очень нужно. Подскажите, как мне быть и как себя вести.

Красные вспышки побледнели, между ними возник бледно-зелёный цвет. Обладательница резкого голоса смягчилась:

— Во-первых, не «в церкви», а в храме. Женщина в храме должна быть с покрытой головой и в юбке ниже колен. Блузка должна быть с длинными рукавами, ну да в жару это не строго. Ты крещёная?

— Меня крестили, когда я родилась.

— Тогда так. Ты сейчас выйди, а твой муж, — она кивнула в сторону Эдуарда, — пусть купит в свечной лавке платок тебе на голову, крестик, — она ещё раз оглянулась на Любиного спутника, — тебе и себе. Да пусть возьмёт тебе дежурную юбку, там есть несколько. Входя в храм, не забудьте перекреститься.

Эдуард не стал брать у Любы деньги: «У меня есть. Могу же я сделать тебе небольшой подарок». Она подождала в тамбуре, он скоро вышел к ней. Дежурной юбкой оказался кусок чёрной ткани, обёртывающийся вокруг бёдер и удобно фиксирующийся липучками. Застёгивая Любе на шее цепочку с серебряным крестиком, Эдик близко заглянул ей в глаза, и по её телу прокатилась тёплая волна, заставив её смутиться и покраснеть.

— А вам не кажется странным, — запел рядом бесёнок, — что Христос на крестике повёрнут к вам задом, хи-хи? Почему вы не смеётесь? На этой репризе все смеются.

— Чего смешного в пошлости? — ответила Люба. — И вообще, приумерь свой пыл. А то я безо всякого Божьего знамения выставлю тебя вон.


СПАСШИЕСЯ и за ними чертёнок вошли внутрь. Зрение постепенно привыкало к полумраку, освещаемому лишь потрескивающим пламенем свечей. Люба с интересом приглядывалась к окружающему, жалея, что не всегда внимательно слушала экскурсоводов. Но кое-что она помнила. Вот эта закрытая высокая двустворчатая дверь, за которой то частил, то переходил на распев голос, очевидно, священника, называется царскими вратами, а ведёт она в алтарь. Возвышение, с которого ему отзывался хор: «Слава тебе, Господи, слава Тебе!» — клирос. Никого из святых на иконах она, к своему стыду, не помнила, но приметила, что иконы окружены тонким свечением, как и люди, и тоже по-разному, в основном оттенками синего от индиго до лилового и голубоватыми. На одной особенно ярко светящейся иконе было изображено мужское лицо, окружённое широким нимбом, на фоне большого полотенца. Нарисованный взгляд пронзил её горячим огнём, заставил пошатнуться.

— Чей это портрет на иконе? — спросила она потихоньку стоящую рядом старушку.

— Ты, девушка, вижу, совсем не воцерковлённая, — отвечала та. — Это не портрет, а икона Спаса Нерукотворного. И наш храм освящён во имя этой иконы, так и называется: Спасский.

— А почему на фоне полотенца?

— Не на фоне, а на самом плате, его ещё убрусом называют. В первом веке едесский царь, Авгарь его звали, страдал проказой. Он послал к Спасителю живописца с письмом, в котором просил Господа прийти к нему и исцелить его или позволить посланному изобразить лик Господа для царя. Художник не смог писать из-за несказанного сияния лика Христа. Тогда Христос умылся и промокнул лицо платом, на плате отпечатался Его образ, и послал его царю. Потому и говорят: нерукотворный образ. Авгарь с благоговением принял образ Спасителя и исцелился.

Люба зажгла и поставила перед этой иконой все три свечки, которые ей купил спутник. С дальнейшими расспросами она решила повременить, чтоб не выглядеть невеждой. В другой раз она будет более подготовленной.

А пока она стала вглядываться в присутствующих. Народу было немного. В аурах тех, что стояли сосредоточенно и согласно крестились, преобладали оттенки синего, и Люба пришла к выводу, что это цвет религиозного состояния души. Но молились не все. Вот две кумушки, не обращая внимания на возгласы священника и пение, вполголоса перемывают косточки какой-то Таньке, которая хотела ото всех кобелей чего-то большого и горячего и в конце концов обрюхатела. Их свечение грязно-оранжевых, светло-серых, коричневатых оттенков. Вокруг кумушек роятся пять или шесть косматых полупрозрачных теней. Парочка в правой части помещения светится красным цветом пламени, вырывающегося из горящего строения, смешанного с дымом, они не крестятся: как видно, забрели сюда дуриком, их занимает что-то совсем другое. Где она видела подобное свечение? А, так светился больничный санитар, который как-то на ночном дежурстве попытался залезть к ней под одеяло; она тогда громко закричала-замычала, и он ретировался. В метре позади описанной пары застыл мужчина, ему на ухо что-то шепчет чёрт с козлиной бородкой; взглядом мужчина сверлит пару, его сжатые кулаки наливаются кровью, в ауре всё ярче кроваво-красные вспышки на зелёном и чёрном фоне. Случайная пара выходит, вслед за ней мужчина и с ним чёрт.

Вспыхнула люстра, свисающая на длинной цепи из-под купола, распахнулись царские врата, священник начал обход периметра с кадилом. По его сизо-багровому носу с многочисленными жилками и дрожащим пальцам было видно, что он сочетает служение Святой Троице с поклонением Бахусу. Молящиеся отошли от стен, освобождая проход. Батюшку шатало, он что-то бубнил себе под нос, и было видно по повторам, что язык у него заплетается. Его аура поразила Любу трупно-серым цветом.

«Да отец Павел совсем пьян, — зашелестело между прихожанами. — Сколько можно терпеть! Надо пожаловаться архиерею!»

Невесть откуда в двух шагах перед батюшкой прорисовался матёрый чёрт. Он стал корчить рожи, гнусаво передразнивать священника, махать лапищами в такт кадилу, плясать, непотребно виляя задом и отступая по проходу. Даже циник Адольф подавленно нахмурился на такое глумление. Батюшка ошарашенно следил за чёртом, его молитву заело на фразе «Не отвержи мене от лица Твоего», которую он повторял снова и снова. Слепая, которая просила милостыню на крыльце и теперь была здесь, она ярко светилась голубым и бледно-малиновым с жёлтыми искорками, как будто чуяла беса и брезгливо отодвинулась, а когда священник поравнялся с ней, укорила его негромко: «Стыдно, батюшка, напиваться до чертей!»

Люба, которая закончила ознакомительный круг по помещению и теперь была вблизи входа, разъярилась при виде беспредельного хамства. Когда чёрт, отступая, поравнялся с ней, она похлопала его по плечу. Он повернулся, и она с разворота врезала кулаком по ненавистной харе, по приплюснутому носу, вложив в это движение всю свою ярость и всю физическую силу. Чёрт хрюкнул и выкатился вон прямо сквозь закрытые двери. Слепая улыбнулась и обозначила ладонями аплодисменты.

Батюшка при виде всего этого окончательно лишился дара речи и стал медленно оседать. Его подхватили под руки служители. Эдуард быстро подошёл, что-то сказал одному из них и сунул в карман его одеяния небольшой пузырёк. Отца Павла увели в боковую дверь алтаря. Клирос запел молитву, заполняя паузу.

Наведя, если можно так сказать, порядок, наша героиня остро захотела помолиться. Но она не знала, как это делается. Тогда она просто прикрыла веки и раскрыла своё сердце Богу с тем вздохом, с каким в детстве доверчиво прижималась к маме за любовью и защитой. Сверху полился золотой и розовый свет, обтекая её, растворяя и вымывая из неё что-то тёмное и липкое, всё больше и больше сквозь неё, пока не полился совсем свободно и она не ощутила себя частью этого потока.

Она потеряла чувство времени. Потом Эдуард расскажет ей, что священник отсутствовал минут десять. За это время его заставили выпить стакан холодной воды с пятью-шестью каплями нашатырного спирта, который дал Эдуард (он как врач всегда держал пузырёк при себе), и это сняло состояние опьянения. Вот почему отец Павел вышел, заметно посвежев, и без запинок продолжил службу.

Ну а что же наш Адольф? Люба совсем забыла про него. А когда выискала взглядом, поразилась: он стоял в стороне с закрытыми глазами, соединив ладошки под подбородком, и  шевелил подрагивающими губами. По щекам медленно сползали две слезинки. Он… молился!

Её вёл не разум, а сердце, преисполненное новым светом. Она обняла кающегося за худенькие плечи и поцеловала между бугорками-рожками. Он ссутулился и зарыдал, уткнувшись ей в живот, а она, как ребёнка, обнимала и гладила его, давая выплакаться.

Неподалёку послышалось злорадное хихиканье. Давешний матёрый чёрт опять был здесь. Его нос сплющился ещё больше и теперь действительно напоминал хрюпку. Мстительно поглядывая в сторону Любы и Адольфа, он что-то настукал ногтем на экране наладонника, захлопнул крышечку и отправил устройство в прорезь своих серых шорт. Мордочка бесёнка побелела от ужаса.

— Да ну его совсем! — успокаивала его Люба. — Мы не дадим тебя в обиду. Пошли уже отсюда.

Она позвала Эдуарда, они вышли из церкви и молча пошли назад, пока не вернулись к той скамейке. Молодые люди сели, согбенный подросток остался стоять.

— Мне этого не простят, — наконец подал голос бедняга, хлюпая носом. — Наказание одно: дезинтегратор.

Эдик пояснил Любе:

— Это такая штука, которая сжигает в ничто все телА существа, как видимые, так и тонких планов, остаётся одна неуничтожимая Божественная монада.

Что такое монада, она не знала, но постеснялась спросить. Сейчас не до того.

— Не отдадим мы тебя, Адольфик, никому! — попыталась она обнадёжить чертёнка.

— Это не в вашей власти. Квантовый переход совсем другого плана. Скоро за мной придут. Говорят, дезинтегратор — это ужасно больно.

— Это не просто больно, — снова показал свою осведомлённость Эдик. — На тебя обрушится сумма страданий, которые ты доставил другим за всё время своего существования. Зато — ты ведь умный мальчик! — в дезинтеграторе сгорит и всё дурное, что есть в тебе, и ты начнёшь перед Богом новую жизнь. От тебя зависит прожить её не стыдясь! Потому вас и пугают дезинтегратором, чтоб отвратить от возможности начать всё сначала.

В глазах Адольфа затеплилась надежда:

— Честно-честно?

— Посмотри мне в глаза, — подхватила Люба. — Мне-то ты веришь?

— Верю.

— Тогда всё так и будет, будет по вере твоей. Кто об этом сегодня говорил?

А Эдик продолжил в сторону ожидающего кары:

— Могу и порадовать: твои страдания уменьшатся на глубину сокрушения, с которым ты молился. Только не вздумай нарочно изображать раскаяние: всё, что не идёт из сердца само, усугубляет положение. Попробуй на дезинтеграторе искренне благодарить Бога за то, что тебе дана возможность вернуться к началу, пока ты не слишком далеко ушёл по тому пути, по которому шёл. Сам увидишь результат.

— Решено: я не буду просить о помиловании. Пусть ищут дурака. Ой, всё, они пришли. Прощай, Эдик, завтра к тебе приставят другого. Прощай, Люба. Держись Эдика.

Бесёнок стал медленно расплываться в воздухе, пока не исчез совсем.


НЕКОТОРОЕ время молодые люди сидели подавленно.

— Когда он появился — это было с год назад — он меня сильно донимал, — наконец задумчиво заговорил Эдуард. — Каждый вечер устраивал передо мной издевательские спектакли с длиннющим отчётом, в чём я сам за день нагрешил и на что он меня подбил. А подстрекатель он был отменный! Но провокации — это одно, а на многое, что я сам делал походя, пришло прозрение, что это грех. Вот хотя бы… Нет, стыдно вспоминать. Я и вправду мало разговаривал с ним, а то, глядишь, больше бы понял своих несовершенств. Да и он, живая душа, нуждался в общении, я виноват перед ним. Где-то я вычитал глубокую мысль: никто тебе не друг, никто тебе не враг, а всяк тебе великий учитель. Вот и из-за Адольфа я просто вынужден был заниматься самодисциплиной. С поступками проще, а уличать самого себя в суетных и дурных мыслях — невероятно трудно. Мне его будет не хватать.

— И я успела привыкнуть к нему, — отозвалась Люба. — Ты только не смейся: мне кажется, я его полюбила.

Она поднялась, потому что поднялся Эдуард. Он положил ладони на плечи спутнице и опять заглянул ей прямо в душу. Сказал тихо:

— Вот именно: полюбила. Ты хоть поняла, что произошло там, в храме?

У неё упало сердце:

— Неужели Адольфа из-за меня?..

— Я не о том. С ним всё получилось наилучшим образом. Ты знаешь, что сделалось С ТОБОЙ? Своим поцелуем ты дала обет сострадать всем падшим, в какой бы бездне они ни пребывали. В твоей ауре появилось много синих, розовых, голубых оттенков. Ты своей волей направила свою жизнь по лучу Любви. Это труднейшая дорога, не каждому по плечу. Многие на ней сгорают.

— Если суждено, уж лучше сгореть, чем тлеть и смердить, — так же тихо отвечала она. — Но ведь ты меня подстрахуешь? Вот и Адольф просил… Можно, мы завтра увидимся? Когда захочешь. Я пока на боллистке.

— Нет, завтра нельзя.

У неё опять оборвалось сердце. Мужчина улыбнулся и погладил её по плечу:

— Ты не то подумала. Я ведь работаю по графику сутки через трое. Послезавтра в восемь утра сменюсь, отосплюсь, а к вечеру в твоём распоряжении.

— Эдик, я боюсь тебя. Ты читаешь мысли.

Он чуть отстранился и с минуту сосредоточенно молчал, подняв сощуренный взгляд в небо. Сказал:

— Я постарался пока отключить эту способность. Но чаще она полезна. Если бы я утром не уловил намерений тех убийц, мы бы с тобой сейчас не разговаривали. К тебе тоже придёт это, первое время будет нелегко, а потом научишься аккуратности. Так что, встретимся послезавтра к вечеру? Часов в шесть тебя устроит?

— Меня устроит не «часов в шесть», а в шесть часов. На этом месте.

— Буду точен, ладушка, — улыбнулся Эдик, пожимая поданную на прощание руку.

Люба отошла метров на пятьдесят, вдруг развернулась и бросилась назад:

— Эдик, Эдуард Васильевич! Подождите!

Положив ладони ему на плечи и стараясь заглянуть в самоё душу, от волнения запинаясь и перейдя на «вы», спросила:

— Эдуард В-васильевич! Скажите, только правду, мне это очень важно. К когда-нибудь вы влюбитесь (Эдуард опять покраснел), женитесь. Сколько вы хотите чтоб у вас было детей?

Он полуприкрыл веки, вслушиваясь в себя, искорки в его ауре приумножились и порозовели. Ответил:

— Как говорят, сколько Бог даст. Но лучше побольше — может, пять, или семь…

— И-их! — по-детски радостно взвизгнув, женщина порывисто поцеловала молодого человека в щёку и торопливо пошла от него не оглядываясь, боясь только одного: что он уже включил чтение мыслей.

За поворотом тропинки, когда он совсем не мог её видеть, она пошла медленнее, стараясь осмыслить то, что обрушилось на неё сегодня. Она едва прикоснулась к миру, скрытому от большинства людей, а уже есть миллион вопросов, и с каждым днём их будет больше. Ей надо разобраться в устройстве этого мира, в его законах. За что или зачем её наделили даром многовидения? Судьба Адольфа, Любино новое состояния, костыли и слепота той женщины — частные случаи, или духовное обновление возможно только через страдание? Тогда о какой печали говорили глаза Эдика, когда она его увидела в первый раз? Если за один день она встретила двух подобных себе — наверное, есть и другие? Нужно отыскать и опереться на них, чтобы увереннее чувствовать себя в новом качестве. Эдуард пусть решает сам, только она в следующий раз пойдёт опять в Спасский храм: ведь несчастный отец Павел отчего-то должен был спиваться, какая беда у него, вдруг чем можно помочь? А что там Эдик говорил про луч Любви? Выдюжит ли она?

Как она надеется на своего нового друга! Она уже не представляла своего будущего без него, без его ласкового «ладушка», которое так непроизвольно и органично вырвалось. Да и от знаний, которыми он обладает, захватывает дух. И в связи с этим вопрос, от которого начинало бешено колотиться сердце: как быть перед тем, кто волей-неволей читает твои мысли, как обуздать их, добиться чистоты? Ещё отчаяннее: а если она сама прочтёт в его голове что-то, не соответствующее её ожиданиям?

— Я помогу тебе со всем этим справиться, — послышался вкрадчивый, с лёгкой гнусавинкой низкий женский голос. Его обладательница шаркала слева. — Доверься моим советам.

Слегка повернув голову, Люба заставила себя ответить как можно спокойнее:

— Видали мы таких советчиц… рогатых да хвостатых. Звать-то тебя как?


17 августа — 1 декабря 2012 г.
Дер. Воробьёво, Малоярославецкий район Калужской области.