de omnibus dubitandum 106. 326

ЧАСТЬ СТО ШЕСТАЯ (1887-1889)

Глава 106.326. В ЛЮБВИ ВМЕСТЕ ДО САМОЙ СМЕРТИ…

    "Сегодня Вы получите от меня письмо, полное счастливых излияний, — сообщает Мери своей наперснице в Берлин в очередном, не датированном, как и прочие, послании, — ибо сегодня я побывала у него.

    Мари Лариш заехала за мною под тем предлогом, что мы вместе отправимся в город за покупками. Первым делом мы поехали в салон "Адель " сфотографироваться — конечно же, для него, а оттуда к заднему входу в "Гранд-отель", где нас уже поджидал Братфиш; мы сели в карету и, спрятав лица в боа, галопом понеслись в Бург.

    За маленькой железной дверцей нас ждал старый слуга. По темным лестницам, через лабиринт комнат и коридоров он подвел нас к какой-то двери, а там остановился и пригласил войти.

    Когда мы вошли, прямо над головой у меня пролетела какая-то черная птица, по-моему ворон, а из соседней комнаты послышался голос:

    — Прошу пожаловать, любезные дамы. Я здесь.

    Мари ввела меня в соседнюю комнату и представила ему, и мы тут же пустились в непринужденную, как принято в Вене, беседу. Наконец он произнес:

    — Прошу прощения, но мне необходимо минуту переговорить с графиней наедине!

    И оба вышли из комнаты.

    Я тем временем огляделась вокруг. На письменном столе лежали револьвер и череп. Я взяла череп в руки и стала разглядывать его со всех сторон.

    Тут вдруг отворилась дверь, и вернулся он. Подошел ко мне и выхватил у меня череп. На лице его отразились испуг и тревога. Когда я на это сказала, что черепов вовсе не боюсь, он улыбнулся…"

    Попробуй-ка, реши, можно ли принять этот отчет за достоверный. Потайные ходы, тайное свидание, череп, револьвер.

    Вроде бы многовато этой таинственной театрализованности, а тут еще черная птица, пугающая робких посетительниц! Но не будем забывать, что сама эпоха требовала театральности.

    По свидетельству фотографий, Рудольф обставил свои апартаменты предметами, вывезенными им из путешествия по Ближнему Востоку, и его кабинет, декорированный пальмами, резными скамеечками, восточными коврами и шелковыми драпри, более всего напоминал гарем турецкого паши.

    Мария об этом даже не упоминает в своем письме; по всей вероятности, необычность обстановки не бросилась ей в глаза: ведь тогда почиталось за обыкновение гостиную любого мало-мальски приличного буржуазного дома обставлять, подо что-либо маскируя.

    "Поклянитесь, что никому не скажете об этом письме: ни Ханне, ни маме; потому что, если они об этом узнают, у меня не будет другого выхода, кроме как убить себя".

    Выходит, перед нами не легкое, фривольное похождение, а трагедия и предчувствие смерти с первой же минуты. Мери знает о своей участи — и ставит о ней в известность других, сама же, крепко зажмурясь, покоряется волнам страсти, влекущим ее в роковой омут! Что это значит — "убить себя'?

    Как ни толкуй мы эти письма, не вписываются они в общую картину — уж слишком "литературны", и дурных предзнаменований тут больше, чем нужно. Невольно напрашивается подозрение: не задним ли числом они были написаны?

    И все же письма эти могли быть подлинными — по крайней мере, часть из них, — поскольку в одном месте читатель сталкивается вдруг с такими неожиданными строками: "…я с удовольствием подарила бы тебе какое-нибудь из его (то бишь Рудольфа) писем, но Мари Лариш тотчас отбирает их у меня, говоря, что мы должны быть очень осторожны''.

    Эта фраза проливает настолько яркий свет на внутренние взаимоотношения этого странного (любовного?) треугольника, что мы склонны принять ее за доказательство подлинного существования всей связки писем, которые никто из посторонних никогда не держал в руках.

    (Или мы ошибаемся — и единственная цель и смысл этой фразы сводятся к тому, чтобы объяснить, куда девались бесследно пропавшие письма Рудольфа?)

    Как бы то ни было, но, если и дальше развивать историю в этом направлении, следует примириться с тем, что Мария с одинаковым пылом принимает и любовь, и смерть (ведь любовь тем и хороша, что безнадежна), и сопоставить эту кокетливо-жеманную жажду смерти с волнующей остротой запретных любовных похождений, на которые отважилась сия несовершеннолетняя, но довольно ветреная дама.

    В конце концов, ведь Рудольф тоже постоянно заигрывает со смертью, искусственно (с помощью алкоголя? наркотика?) возбуждаемыми предчувствиями смерти драматизирует свою пресную жизнь; без выложенного на стол (чтобы щекотать нервы? предостерегать?) заряженного револьвера он, пожалуй, и не ощущал бы, что еще жив: важнейшее доказательство жизни заключается в том, что с нею можно расстаться.

    Что можно самому ее завершить — красиво, эстетично. Финальной арией, как на сцене. Легким и элегантным жестом. Череп — столь же неотъемлемый атрибут исполняемой им в жизни роли, как декорации турецкого гарема, одинаково подходящие для любовных свиданий и официальных аудиенций.

    Однако вернемся к Марии.

    "Мари Лариш уехала, и я не могу видеться с ним. Я сгораю от тоски и едва могу дождаться дня, когда графиня вернется. Все считаю часы, ведь с тех пор, как я познакомилась и поговорила с ним, моя любовь лишь усилилась. Днем и ночью думаю лишь об одном: как бы его вновь увидеть. Но без Мари это невозможно".

    Да, письма явно, более того (нам трудно подавить свои подозрения) — слишком уж явно обвиняют графиню Лариш, а, следовательно, реабилитируют баронессу ВЕчера (которая предала их гласности).

    Однако за неимением других доказательств случившегося мы, вынуждены принять выстраиваемый по ним ход событий, хотя и он является всего лишь результатом целого ряда допусков, ведь письма, как мы уже упоминали, не датированы.

    Первое свидание — согласно подписи на оборотной стороне фотографии, выполненной в художественном салоне "Адель", — состоялось 5 ноября 1888 года.

    Конечно же, совершенно излишне упоминать, что оригинал фотографии утерян, а уничтожить пластинку негатива распорядилась еще сама Мария. Поистине, драматических жестов в этой истории хватает с избытком.

    Итак, 5 ноября, скорее всего с помощью графини Лариш, состоялось свидание (или знакомство?) на четвертом этаже Бурга, в прежних холостяцких апартаментах Рудольфа, которые он сохранил за собой и после женитьбы. В ту пору он опять в основном жил здесь — врозь со Стефанией.

    Свидание состоялось, и касательно цели, смысла и дальнейшего развития завязавшегося здесь знакомства не возникало сомнений ни у кого из всей троицы.

    Да что там, это было ясно даже Нехаммеру, старому лакею, который провел дам к своему господину в обход оживленных лестниц и коридоров Бурга запутанным, сложным путем, специально разработанным для таких интимных посещений.

    Но, сколь очевидной ни была ситуация, при свидании — утверждается в письмах — не произошло того, что по логике вещей должно было произойти. Вместо этого начался какой-то странный — учитывая предыдущую жизнь и темперамент действующих лиц — роман, платонический, но, тем более пылкий (забавы ради? всерьез? из озорства или в угоду изощренной чувственности?), отложенный на "потом" или, во всяком случае, приторможенный, но при этом подогреваемый таинственностью: ночные поездки в карете под тихий посвист Братфиша, послеполуденные свидания украдкой в отдаленных, заброшенных аллеях Пратера, обмен жгучими взглядами в "Опере", жаркие прикосновения ладоней, шепот.

    Чего же ради? И как сопоставить эти несуразности с показанием Братфиша (которому, по словам барона Крауса, можно верить), утверждавшего, что в течение трех месяцев — с 5 ноября и до последнего дня января — он, по меньшей мере, раз двадцать доставлял эту даму в Бург? Тут, как ни подсчитывай, выходит дважды в неделю. Или, может, поначалу реже, а впоследствии чаще? И вообще, к чему была эта заведомо напрасная таинственность?

    Почему Мери вкладывала письма в конверты, адресованные лакею, и вручала их посыльному через свою горничную, дабы тот не заподозрил, кто на самом деле является отправителем, и почему Рудольф адресовал свои послания Агнессе Унгер, горничной Марии, аналогичным способом, то есть, через несколько рук переправляя их в особняк ВЕчера? Ведь в разгар этой тайной переписки они обменивались и телеграммами, хотя Рудольф наверняка знал, что они прочитываются министром коммерции.

    И что могло быть в этих письмах? О чем они могли писать друг другу? (Письма, как мы знаем, пропали бесследно). И вообще, зачем им было переписываться, если они часто встречались? Может, они уславливались о свиданиях? Или наследник предавался любовным излияниям? Доверяясь бумаге, отлично зная, что каждый его шаг контролируется соглядатаями? Ведь как раз от них, от всевидящих глаз и всеслышащих ушей отца, он таился! От кого бы еще? Но почему именно сейчас ему вздумалось таиться? О прошлых его связях знало полгорода. К тому же Франца Иосифа гораздо больше интересовали политические связи наследника, а Рудольф и из них не стремился сделать тайну.

    Как ни поверни, а практических оснований для такой таинственности не было.

    Баронесса ВЕчера — хотя она, всячески убеждает читателя своих мемуаров в обратном — вряд ли была бы так уж шокирована этой связью, да и для Рудольфа разоблачение грозило разве что одной лишней галочкой, поставленной вездесущими сыщиками в графе его любовных интриг.

    И все же тайна была нужна — именно она-то и была нужна в первую очередь, давая удовлетворение не хуже плотского. Какое эротическое наслаждение может сравниться с остротой игры, в которой оставляешь в дураках всю тайную полицию империи?

    Но возможна и более простая, более прозаическая причина. Мы к ней еще вернемся, и тогда, к концу нашей истории, станет ясно, почему у нас вызывает беспокойство и ход развития отношений, и проблема датировки.

    А вообще каждую историю полагалось бы начинать с конца, ведь события, ведущие к развязке, меняют свое значение в зависимости от того, какой поворот мы избираем. Увы, это тоже в основном вопрос выбора. И нам следует выбрать объяснение двойному смертному случаю, ведь смерть сама по себе лишена смысла. Она нуждается в объяснении. А объяснения здесь нет.

    Ведь нельзя же принять за таковое фразы, которые читаем в одном из писем в Берлин: "Я бы жизнь свою отдала, лишь бы видеть его счастливым! С радостью умерла бы ради него, ведь моя собственная жизнь так мало меня волнует!"

    Или: "Мы условились, если свидания наши будут обнаружены, скрыться где-нибудь в потайном, никому не известном месте и, проведя наедине несколько счастливых часов, вместе принять смерть".

    Можно ли этому поверить?

    Нет.

    А между тем так все и произошло — в основном так.

    В одном из писем Мери рассказывает своей корреспондентке, что получила от наследника железное кольцо. Железо, как известно, символизирует верность. На кольце были выгравированы следующие буквы: I. L. V. В. I. D. T.

    Мери понятия не имеет, что означают эти сокращения, хотя догадывается, что это начальные буквы какой-то таинственной (магической) фразы-символа.

    Затем в следующем письме она извещает, что побывала у наследника и, Рудольф расшифровал ей смысл загадочных букв: "In Liebe vereint bis in den Tod".

    To есть: "В любви вместе до самой смерти". Диву даешься, с каким наслаждением предаются они жалости к себе! Какие жесты! С какой страстной прочувствованностью выстраивают они роли героев любовного романа!

    Мария бесконечно счастлива. Делится со своей берлинской подругой еще одной тайной: она получила от него медальон, который постоянно носит на тонкой цепочке. В медальоне хранится лоскуток носового платка, а на нем капля крови — его крови. Чтобы смело можно было носить медальон, она объявила его подарком графини Лариш и не снимает даже на ночь.

    Договор, скрепленный кровью, — деталь в духе бидермейера.

    "Как бы я была счастлива, если бы мы могли жить пусть в хижине, но вместе. Мы постоянно говорим об этом, и уже одно это делает меня счастливой!"

    Может, Франц Иосиф все-таки оказался прав, когда говорил, что Рудольф умер, как портняжка-подмастерье? Наследник трона Австро-Венгерской монархии — и вдруг вбил себе в голову, он-де преследуемый судьбою несчастный влюбленный! И если уж ему не суждено прожить в заброшенной лесной хижине с избранницей сердца, то пусть лучше наступит счастливая смерть — избавительница от мук земного существования.
Какая нелепость!

    Судя по ответам Марии, берлинская приятельница в каждом письме одергивала ее, уговаривала поберечь себя, а то, не дай бог, дойдет до беды. Мери успокаивала подругу, заверяя, что этого не стоит опасаться.

    И вот, наконец, в середине января отослано последнее письмо:

    "Дорогая Гермина!

    Сегодня я вынуждена сделать Вам такое признание, которое наверняка вызовет Ваш гнев. Вчера с семи до девяти вечера я пробыла у него.

    Оба мы потеряли голову и теперь принадлежим друг другу телом и душой.

    Надеюсь, что в субботу мне не придется ехать на бал, и тогда я, конечно же, снова полечу к нему!"

    Даты нет и на этом письме, но скорее всего оно написано 14 января. Дело в том, что 13 января особо помечено в карманном календаре Мери — утверждает баронесса ВЕчера, — где она отмечала каждую встречу с наследником.

    На следующий день Мери отправилась к Родеку, самому дорогому венскому ювелиру, и приобрела у него золотой портсигар — опять портсигар! — на котором распорядилась выгравировать следующие слова: "13 января. Благодарение судьбе!"

    К сожалению, и портсигара этого нет, мы знаем о нем лишь понаслышке. (Последним видел его граф Хойос: Рудольф из него угощал графа сигаретой в последний вечер).

    И все же примем за факт — поскольку нашей истории не обойтись без этой драматической кульминации, — что 13 января произошло какое-то знаменательное событие: либо влюбленные стали "принадлежать друг другу телом и душой", либо в этот день они "обручились со смертью". А может, решились на побег — ведь отнюдь не доказано, что они отправились в Майерлинг с твердым намерением умереть.

    Во всяком случае, 13 января стало поворотным пунктом. Какова бы ни была суть их отношений, в этот день они достигли крайней точки; с этого момента появляется предчувствие завершения, конца.

    Рудольфу и Марии остается жить две недели. Возможно, они уже знают об этом.

    За окнами идет снег, неизменные сыщики и столь же неотторжимые от нашей истории извозчики зябко топчутся на улице. Издалека доносятся веселые звуки бальной музыки — венского вальса, — оживленный гул, смех. В комнате плавает аромат духов. Прислуга растапливает камин, дабы отблески огня загадочно отсвечивали на черном стволе револьвера. Действующие лица нашей истории задергивают отливающие темным пурпуром бархатные драпри, зажигают свечи, поправляют бледно-восковые гирлянды цветов, а затем, изобразив на лице выражение страдальчески проникновенного экстаза и устремив взор в блаженный потусторонний мир, берутся за руки — поза прямо для олеографии.

    Каков же он, наследник?

    Наследник молодцеватый, наследник пригожий, наследник молодой. Наследник бравый. (Был).

    Наследник — это само будущее, олицетворенная надежда и мечта. Его существование — залог сохранения государства.

    В детские лета он чуть ли не воплощение младенца Иисуса; дитя сие есть такое же подобие небожителя, как отец его — подобие отца небесного на земле.

    Следовательно, наследник — по крайней мере, в Австро-Венгерской монархии — золотоволосый мальчик в военном мундире. Он первейший солдат своего отца, его первейший подданный, первейший…

    Стало быть, наследник — в известном смысле предстатель народа у трона. Его долг — быть достойным объектом, питаемых к нему любви и восхищения, ведь в его лице народ любит и государство, что в свою очередь является его, народа, первейшим долгом.

    А поскольку наследнику полагается олицетворять и государство, он уже с первой минуты жизни не простой смертный, а существо избранное. Его привилегия (и обязанность) — неиссякаемое сияние, притягательная сила, не омрачаемая ни малейшей тенью, и острота ума, неизменно сопутствующая красоте (идеал которой подгоняют под него) и назначенью, каковое и есть его судьба.

    Стало быть, наследник — символ.

    Символична его жизнь, а, следовательно, символична и его смерть.

    Но как нужно жить, будучи символом, а главное — как умереть?

    Вот в чем, собственно говоря, загвоздка нашей истории: неизвестно, что символизирует собою — что означает! — смерть Рудольфа. Смерть его должна бы сопровождаться небесными и земными знамениями: потопом, кровавым дождем, землетрясением. Но таких знамений не воспоследовало.

    Если бы рухнули города, если бы коровы доились кровавым молоком и телились двухголовыми телятами, если бы женщина в Себене родила не детей, а кроликов [Из перечня знаменитых "чудес" XVIII в.], затем и, вся империя провалилась бы с треском в тартарары, тогда бы все встало на свои места. Но ничего подобного не произошло.

    Умер Рудольф, и ничего не случилось.

    Этому могут быть только два объяснения: наследник не умер, а где-то скрывается (он и впрямь будет появляться из небытия на протяжении целых десятилетий в облике усталого странника, кутающегося в пропыленную шинель; постучавшись в дверь хуторского дома в Алфёльде, он попросит напиться) или же он был другим, не таким, как казался, и тогда само его право престолонаследия сомнительно. Во веки веков.

    Рудольф не был Рудольфом.

    Ведь, когда он умер, ничего не случилось.