Русалочка 8

19

 Память обманчива. Зачастую или даже всегда мы лишь домысливаем события, неосознанно строим некий образ, отвечающий нашим представлениям о действительности, но теряющий в процессе глубину и естественность. Я знаю, что все это – всего лишь моя попытка реконструировать давние события, а значит, она не может считаться реальностью, а только ее пожухлым слепком, да и то в лучшем случае.
 Многое, очень многое ускользает из памяти подобно мусору, потому что, кажется, так все это и устроено, но то, что остается, может стать чем-то большим, чем просто картинки из прошлого. В темной, затаившейся глубине оно несет невероятный, взрывной заряд эмоций, который способен вытряхнуть тебя из любой твоей раковины. Поэтому так больно.
 Но и это не реальность. Что говорить, в воспоминаниях я и себя самого вижу как будто со стороны, и вообще-то это естественно. Понимаете?
 Ее нет.
 А я все пытаюсь… я пытаюсь…

 Я лежал поверх покрывала в одних трусах, глядел в потолок (иначе говоря – в никуда) и обдумывал события сегодняшнего дня, по мере невеликих сил старался разобраться в своих чувствах. Мокрые вещи сохли на спинке соседней койки, и я не был уверен, что они высохнут до утра. Гроза прошла конкретная. Я не засекал, но, кажется, поливало не менее часа. Земля превратилась в кашу, и я едва добрался до Мохово – хорошо, что вообще добрался. Уже стемнело, тьму разгоняла (и одновременно сгущала) только керосинка, пристроенная на табуретке, а из бесконечной невидимой дали все еще доносился время от времени глухой, уходящий рокот, словно усталое, выдохшееся ворчание.
 Мне никак не удавалось ухватить тонкую нить своих ощущений, я почти не шевелился, не замечая, как с тревожным замиранием вслушиваюсь в далекие отзвуки, и вспоминал.
 Алиса успокоилась далеко не сразу. В нее словно вселился демон, и должен сказать, что это было заразительно. Это было удивительно. Мы сошли с ума, и это было прекрасно. Но когда мы подъезжали к ее дому (в то время как дождь и не думал заканчиваться), Алиса сидела на своем месте скромно и благопристойно, несмотря на то, что мы оба были мокрые, что хоть выжимай, и как будто ехали в одной луже. Алиса не пригласила меня на чай, вообще ничего такого. Только сказала, что Гриша, наверное, еще на работе. Может быть, поэтому побоялась звать в дом на виду у любопытных окон? В любом случае, она даже не позволила мне помочь ей донести пакет с покупками, которые она мимоходом сделала в Белогорецке. Она простилась со мной едва ли не кивком, а потом под струями дождя, в которых уже не было неистового очарования, просто и обычно скрылась за глухим забором.
 А я поехал в Мохово. Можно сказать, на пределе.
 Только сейчас, валяясь на скрипучей койке, я понял, что ни о чем мы с Алисой не договорились. Вообще ни о чем. И что это значит для меня? Что я чувствую? Я не знал, ничего не знал. Но во мне был этот непонятный дискомфорт, и именно в нем я и пытался разобраться, хмурясь от усилий и непонятности. Ну пускай. День закончился, я должен бы испытывать немалую усталость, но сна не было ни в одном глазу.
 А баба Лена, оказывается, боится грозу – настолько же, насколько Алиса ее обожает. Так вот. Добравшись до Мохово, я пошел сначала к себе (дождя уже не было, но каким серым, грязным и унылым был мой двор), переоделся и отправился к бабушке, потому что проголодался и при мне был очередной пакет с продуктами. И еще я очень жалел, что до сих пор не проникся местной модой на галоши. Вот они были бы кстати – очень практично.
 Баба Лена встретила меня с таким выражением ужаса на лице (когда я вошел в дом она вообще лежала на кровати и крестилась, хотя гроза уже ушла), что я и сам на миг испугался, думая, не случилось ли что-нибудь. Очень впечатлительная бабуля. Однако с моим приходом она ожила.
 -Крутит и крутит, - ворчала она, накрывая на стол.
 Гроза действительно, хоть и ушла, но все еще погромыхивала из-за горизонта. Она и вправду как будто ходила кругами, то приближаясь, то отдаляясь, но совсем не уходила. Однако дождя больше не было.
 -Ох, что творилось, что творилось. Испужалась бабушка. За вас. Мне-то ладно.
 Я заверил, что с нами ничего такого не приключилось, съездили мы очень хорошо, Алиса шлет привет. Странно было это говорить.
 Баба Лена вздохнула, как бы прогоняя напряжение, а потом усмехнулась.
 -А хорошо полило. Это хорошо. Дождя все ждали. Ох, мама моя, бывали раньше вихори. Крыши срывало, стога уносило. Сегодня бог миловал.
 Она, уже совершенно придя в себя, глянула на меня с какой-то хитринкой в глазах, а я вдруг почувствовал неясный укол страха. Неожиданно мне представилось, что бабулька не так проста, как пытается казаться. Она умна и проницательна и наверняка уже все про меня знает. Про нас. А потом я подумал, что во мне говорит пресловутое чувство вины, этакая тревожность преступника, и не стоит даже заморачиваться. Баба Лена, конечно, не глупа и, само собой, хранит в себе богатую житейскую мудрость, но почему она должна непременно меня в чем-то заподозрить? Я-то знаю, а вот ей откуда узнать? Она ведь даже в Князевке, где ей могли бы нашептать что-нибудь в уши, например, в магазине, практически не бывает. По крайней мере за время моего пребывания здесь она никуда не отлучалась. Тут мои мысли переключились и я окончательно успокоился. Забавно. Я не видел также, чтобы и Самойлов со своим семейством бывал хотя бы в Князевке. Вот ни разу не видел. Вросли они все в это Мохово, что ли? Боятся, что стоит им покинуть несчастную деревеньку, как она тут же, в сию же секунду растворится, канет, под землю провалится? Да уж, смешно. Но абсолютно не важно. У них свои понятия, у меня свои. Так и будем жить.
 Я поужинал и, спустя недолгое время, ушел к себе. Спросил у бабы Лены, нужно ли ей чего, в душе опасаясь, что из-за своих страхов она попросит меня остаться. Мне хотелось побыть одному. Потому что в голове было столько всего и все это надо было как-то переварить. Но баба Лена была уже, что называется, на позитиве, и я покинул ее со спокойным сердцем.
 У себя ничем заниматься не хотелось, разве что просто валяться. Да и поздненько уже было. Я, правда, вспомнив, наложил миску корма для Домового, хоть его и нигде не было видно. Настоящий кошачий корм. Питомец же, ага? Никогда раньше не доводилось покупать подобную пищу, а моему Домовому, наверняка, не доводилось ее есть.
 И вот теперь я, как и собирался, валялся на койке, а сон не шел ни в какую. Я думал. Я переживал все заново, и почему-то мысли мои не были такими уж радостными. Сегодня днем сбылось (снова) почти все, чего я страстно желал и о чем фантазировал. Так в чем же дело? Что-то неспокойно мне было, мутно как-то на душе. А я не мог понять, отчего, но часть этих настроений возникла еще днем, еще когда я был с Алисой и тянулась в такую бездну, куда я не хотел и заглядывать. Потому что… нехорошо это было. Отчасти я это понимал, а сейчас, в ночи, даже более остро, но отказывался ворошить со всей откровенностью, сопротивлялся.
 -Безнадега, - прошептал я, не зная, к чему это относится, только с неожиданным холодком чувствуя, что оно как-то связано с сегодняшними переживаниями.
 Да пофиг. Мне уже давно пора уснуть и оставить за бортом все эти пустые и никчемные тревоги. Я лег на бок, полежал, перевернулся на другой бок, посмотрел на керосинку, поворочался еще какое-то время, решил, что все, точно надо спать.
 -Спокойной ночи, Поляковы, - сказал я вслух и сам на миг испугался собственного голоса. Огонек в стеклянной колбе колыхнулся, по комнате запрыгали тени.
 «Пусть горит, - подумал я, - не буду гасить».
 Подергался, вытаскивая из-под себя покрывало, заполз под него. Было не жарко. Интересно, я тогда впервые подумал, что мне здесь не особо-то и нравится? Конечно, нет. Эта мысль уже становилась рефреном.

 Мне не снились голоса, не снилось молчание, я вообще ничего не помню, но проснулся с удивительно тяжелой головой в восьмом часу утра (я уже привыкал просыпаться рано). Я встал, пошатываясь, глянул в окно поверх занавески. Туман, а как же, да еще и дождик в придачу. Уже не гроза, но мелкий, назойливый и, похоже, затяжной серый дождь. Унылый. Жара заметно спала, это чувствовалось и в доме, но в принципе холодно не было.
 Я проковылял к выходу, натягивая трусы, которые по привычке скинул ночью. Миска у дверей была все еще полна кошачьим кормом – кажется, к нему так никто и не притронулся. Ну и дурак, где ты бродишь?
 В голове гул.
 «Вот черт, - думал я, - так и знал, что могу заболеть».
 Но я не заболел на самом-то деле. Стоило мне оказаться на улице, сознание начало очень быстро проясняться, гул и тяжесть ушли. Мелкие капли, падающие на мое тело, были даже в чем-то приятны. Я стоял под сыро обволакивающим низким небом в одних трусах и резиновых шлепанцах. Свои кеды еще с вечера замочил в тазике, чтобы постирать.
 Гул ушел, но настроение не сказать, что заметно поднялось. Это погода так действует? А какие у меня вообще планы на сегодня? Самойлов, было дело, просил помочь ему с сеном, но дождь ведь. Бабе Лене обещал помочь в ее огородике, но опять же. Выходит, планов у меня никаких. Вот и думай, радоваться дождю или нет. Скучно и серо. А самое главное, что мне и самому абсолютно ничего не хотелось. Заболеть не заболел, но явный упадок сил я испытывал. Странная хандра, как продолжение всех этих не оформленных до конца вчерашних мыслей. Вот еще вопрос: что я буду со всем этим делать?

20

 Я раньше и не замечал, что время так скоротечно. Нет, бывало так, что дни мчались, проносились мимо, бывало, хотя и нечасто, что и выпадали вовсе, но, как мне кажется, в большинстве своем они несли в себе маркеры пусть и мелких, но событий, и это делало их насыщенными, запоминающимися. Такова уж была моя жизнь – наполненной. Во всяком случае мне она такой и виделась. Я боялся и избегал всяческой рутины. Ее мне по горло хватило в моем интернатовском прошлом. А здесь, в Мохово, в Князевке и окрестностях, я столкнулся с тем, что в определенный момент моя жизнь как будто замерла, и, казалось бы, время должно остановиться, но я с удивлением примечал, что, к примеру, вроде бы, только вчера был понедельник, а уже пятница. А что было, что происходило? Это что, размышлял я, какой-нибудь первый звоночек? Или я настолько втянулся в болото местного быта, что перестал различать детали?
 Или все оттого, что Алисы не было со мною рядом. А это значило, что все как бы теряет смысл, все, и в первую очередь сам факт моего нахождения здесь. Поэтому я словно бы плыл в пустоте и уже не видел особой разницы между тем и этим. А впрочем, нельзя сказать, что жизнь совсем уж остановилась. События продолжали происходить, и порой это были довольно яркие события, но их обесценивало и отправляло на свалку ненужных воспоминаний то, что Алиса в них не участвовала.
 Несколько дней, когда погода наладилась, помогал Самойлову с сеном. Все уже было скошено и собрано без меня на диком лугу за деревней (в тех местах, где мы с Алисой впервые занялись любовью), оставалось только грузить на телегу, перевозить и выгружать, делая большой стог за сараем во дворе у Самойлова. Я впервые в жизни взял в руки вилы и с непривычки очень сильно уставал. Сено было чертовски тяжелым, а я далеко не сразу приловчился поднимать на вилы хоть сколько-нибудь приличные пласты. На моих пальцах и ладонях, несмотря на то, что я работал в перчатках, появились и полопались, превращаясь в мозоли, водянистые волдыри (до этого мозоли у меня были только на подушечках пальцев левой руки). Молчаливая жена Самойлова, имя которой (Мария) я не без труда восстановил в памяти, кормила меня обедами, а я каждый раз приносил какой-нибудь гостинец для детей и вообще к столу. Однако дети с нами за общим столом не ели, а жена Самойлова, хоть и сидела рядом, прихлебывая свой чаек, но все равно казалась скорее прислугой: нарежь-налей-поставь-убери. Меня это слегка коробило, но вслух я ничего не выказывал, не собираясь лезть в чужие порядки. Сам же Самойлов был шумен и весел, много и невпопад шутил (но только не тогда, когда обращался к жене или детям). Вспомнил о гитаре, зараза. Пришлось пару раз с ним слегка поиграть. Он знал три аккорда («блатных», как мы их называли), простой перебор и бой. Я показал ему пару примочек, и на том, к счастью, мы успокоились.
 И вот эти дни (три, четыре?) слились для меня всего лишь в один. Как и многие другие дни без Алисы. Нет, я продолжал видеть ее время от времени, но это происходило ненамеренно, а специально я даже и не искал встречи с ней. Почему – не знаю. Как будто остыл, как будто разочаровался, потерял интерес. А ведь это было совсем не так. Или я пытался убедить себя, что это совсем не так. Но что-то заронилось в меня еще на той укромной поляне, то, в чем я все еще пытался разобраться, даже не отдавая себе в том отчета. Не признаваясь себе, я все же чувствовал, что эта дорога никуда не ведет, все, на что я мог рассчитывать в данной ситуации, я уже получил, и лучше уже не будет. Так стоит ли все это того, чтобы продолжать дергаться? Все было как-то очень противоречиво. Потому что, стоило мне только увидеть Алису, и во мне снова шевелилось желание, но холод, поселившийся в моих мыслях, вынуждал меня и вести себя соответственно. Приветливо, но немного отстраненно. Дружески, но без подтекста. Заметила ли она? Тут и гадать не нужно было. Внешне она старалась ничего не показывать, но я-то продолжал отмечать и оценивать ее слова, взгляды, ее движения с той перспективы, которая была понятна только мне.
 А самым странным во всем этом было то, что, возможно, и я неосознанно всего лишь продолжал играть в некую игру, изображая холодность и ожидая ее реакции – обиды, злости, ревности, чего угодно. Чтобы увидеть, насколько живые наши чувства. Это сложно объяснить.
 И вот так проходили эти летние дни. Перестав гоняться за Алисой или только сделав вид, я должен был почувствовать себя чужим, и в какой-то мере так и было, но я уже не спрашивал себя, зачем я здесь, а просто жил и просто проводил время. Как и собирался с самого первого дня, не так ли? Но достиг ли я некого равновесия, согласия с собой? Определенно нет, но и о том, чтобы просто взять и уехать, я уже как-то и не думал. Охотник прекратил погоню, но вместо этого затаился в кустах. Меня держало ожидание. И это тоже было игрой. Я ждал ее хода. Я почти уверен, что мое безразличие и в самом деле было напускным. А еще я пытался уйти от ответственности.
 Периодически я с беспечным видом катался по окрестностям в поисках, как я говорил себе, подходящих моделей для пейзажных зарисовок (и я действительно их делал, потихоньку осваивая всякие техники из различных видеоуроков). На самом деле мне это нравилось. В этом была некая свобода. Я мог отвлечься и не думать об Алисе. И это удавалось, хотя, конечно, я ни на секунду о ней не забывал.
 Бывал в Князевке, где все больше врастал в местный быт, становясь уже привычной деталью пейзажа и не заставляя смотреть себе вслед. Разве только коммерсантка Римма в своем магазине по-прежнему глядела на меня со слащавой открытостью, и я буквально видел слова, которые в ней рождаются и будут позже произнесены многозначительным полушепотом. Этому не стоило даже придавать значения, потому что не было возможности исправить. Такова была ее натура, она была готова говорить с тобой об остальных и с остальными о тебе, но я в эти игры, возможно, к ее досаде, не втягивался. Я был вежлив, я улыбался и говорил общими фразами. Наверняка не самый благодарный покупатель, но зато какой объект для разговоров!
 С другими же я беседовал запросто. Немногочисленная молодежь (проще сказать, школота) почему-то вообще не обращала на меня внимания, и я думал, что это скорее хорошо, чем наоборот, люди же постарше относились ко мне довольно приветливо, как мне казалось, с открытой душой, вы понимаете. Может быть, это было свойственно для здешнего контингента (а в иных местах бывает и по-другому, можете быть спокойны), или я просто был для них чудаковатой и безобидной диковинкой, которая пока что ничего не «накосячила». Что ж, мне это было не важно. Главное, что негатива я не чувствовал. Может быть, я чего-то не замечал (и скорее всего), но тем лучше для меня, правда?
 И я ходил, вежливо и с улыбкой со всеми здоровался (а здесь здоровались все), но узнавал при встрече совсем немного людей, в основном с одной улицы. Довольно часто видел своего опустившегося «коллегу» - бывшего художника по прозвищу Тута. Чаще всего он обретался на лавочке у магазина, всегда в неизменной шляпе и пиджачке (и от него пованивало), но встречал я его также и у озера, и просто в полях, и шаркающим куда-то по деревне (и он всегда приподнимал эту свою шляпу). Как-то пытался даже с ним заговорить. Мне не было дела до его биографии и жизненных коллизий, равно как и до его душевного и умственного состояния, но однажды я поймал себя на мысли, что мне хочется взглянуть на его работы, разумеется, если у него хоть что-то осталось от былых, лучших его времен – рисунки, плакаты, наброски, неважно, -  я просто хотел оценить его стиль. Он же должен где-то жить, размышлял я, небось, не все время бомжует? Но в процессе беседы (если это можно так назвать) мне довольно быстро открылось, что понимаю я его в лучшем случае через слово. Даже те его слова, которые доходили до меня в более-менее отчетливом виде, далеко не всегда вязались с каким-нибудь смыслом.
 -Вот это тута хорошо, а как? – говорил он. – Молодец, а? Молодец! А я вижу, тута. Ну вот же, завтра вон туда. А вчера-то!
 -А вы же художник? – пытался спросить я. – Люди говорят.
 -Художник! Художник, а?  Тута! Молодец! Молодец! Гуляешь? А я вижу!
  Плюс еще всякие невнятные звуки, похожие почему-то на всхлипы. И я только кивал, слегка обескураженный, натянув фальшивую улыбку. В общем, расхотелось наносить ему визит, тем более что мне представилось, как у него там может быть дома (я и сейчас-то старался держаться на расстоянии). Что-нибудь изменится, если я признаюсь, что теперь я об этом иногда жалею?
 -Пошел? – с каким-то собачьим беспокойством спрашивал меня Тута. – Ага, молодец. Гуляешь? Ярар. Молодец. В чем дело?
 «Замок заело, - подумал я. – К черту тебя, художник».

 Дни проходили. Я проводил их без смысла и отпускал с легкостью. Сказал бы, без сожаления, но не уверен, что это правда.
 Иногда видел электрика Андрюху, а один раз он даже затащил меня к себе. Домик его, небольшой, но аккуратный, скрывался в глубине проулка. Жены у Андрюхи не было (я так понял, что он разведен и даже умудряется отстегивать алименты), но в холостом его жилище было на удивление светло, опрятно и чисто. Настолько удивительно, что я невольно и не очень тактично заострил на этом внимание.
 -Сам убираюсь, мне не сложно, - усмехнулся Андрюха. – Люблю чистоту и порядок. А иногда приходит тут одна. С того краю. Одинокая, как и я. С детьми. Замуж хочет. Убирается, моет. Шпехаю ее.
 Он коротко хохотнул (смущенно? вряд ли), задумался о чем-то.
 -Замуж не возьму. Нахрена оно мне надо? Одного раза хватило.
 Я только плечами пожал. Мне это вообще не было близко. А в остальном… довольно неплохо поболтали в тот день. Может быть, что-то узнали друг о друге, но нет смысла пересказывать в подробностях то, что не имело прямого отношения к Алисе, потому что моя история в первую очередь о ней.
 Был правда один момент. Сказано было вскользь, и я даже не могу сказать всвязи с чем, но меня задело, потому что речь шла именно что об Алисе. Андрюха вдруг напомнил (ни с того ни с сего, как мне показалось), что она росла на его глазах. И это, мол, дает ему основания чувствовать себя ответственным за ее судьбу.
 -Гришка – придурок, если уж откровенно, - говорил Андрюха со своими непередаваемыми вибрациями. – Тупорез, всегда таким был. Ну… свой, конечно, родной. Но вот Алиска… Если ее кто-нибудь обидит…
 И это был момент, когда я почувствовал, что разговор перестал быть приятным и непринужденным.
 «И вот за этим ты меня позвал? – ощетинился про себя я, почувствовав скрытую угрозу. – Чтобы сообщить вот это?»
 Жаль. Нормально ведь сидели. И вообще, Андрюха был прикольный. Но я пообещал себе, что и от него впредь буду держаться подальше.
 Слова были сказаны, обращены в шутку, замялись, закрылись толпой других слов на совершенно другие темы, но я запомнил. Возможно, на это и был расчет. Или у меня уже паранойя в самом деле?

 А вот то, что касается Алисы непосредственно.
 В один из дней я побывал в гостях и в их с Гришей доме. Охренеть, ведь это было событие, и еще какое, но странно то, что мне почти нечего о нем рассказать. Очень странно. Побывал в гостях. Заглянул на чай, так сказать. Вернее, это меня Гриша увидел (не Алиса) и позвал, а мне было неудобно отказываться (да и просто стало интересно). Все время, откуда бы и куда я ни ехал, я всегда видел их дом. А теперь, когда я знал, чей он, я попросту не мог не обращать на него внимания (хотя и старался). Открыта ли калитка? Стоит ли рядом мотоцикл? Не видно ли кого? Я ругал себя за эти порывы, потому что и мыслями своими, и действиями я пытался избавиться от своего наваждения, что-то доказать самому себе. Но тут, конечно, был особый случай.
 Их дом был просторный, светлый и практически не обманул моих ожиданий. Если у Андрюхи было чисто, а все равно чувствовалось, что здесь живет именно одинокий мужик, то в этом доме во всем была заметна женская рука. Начать с того, что такого количества цветов в жилом помещении я вообще редко где видел. Некоторые, в кадках на полу, вообще были похожи на пальмы, на деревья (или это деревья и были?). А еще картину дополняли всякие такие рюшечки, рамочки, накидочки на подушках («Вот здесь, значит, они спят?»). В общем, обмануться было невозможно.
 «Миленько», - подумал я. Что это могло сказать мне об Алисе? Я не разбирался, но взглянуть на ее дом воочию было интересно. Здесь она жила, проводила большую часть своего времени, это то, что она создала своими руками.       
 Но скоро я об этом пожалел. Мы пили чай, а Гриша все говорил о том, что надо бы нам уже наконец собраться и посидеть основательно, как мы давно, оказывается, планировали. А? Когда? Скоро? Может, на выходных? Я уходил от прямого ответа, потому что не чувствовал энтузиазма. Что-то было неправильно. Возможно, дело было в Алисе. Она была дома, встретила меня как будто без удивления и довольно радушно, сообразила нам на стол на скорую руку, улыбалась, суетилась. Но… мои чувства были обострены, и мне показалось, что двигается она как-то слишком уж резко и все время отворачивается. А когда все-таки мне удавалось поймать ее быстрый взгляд, в ее глазах… не знаю. Какого черта? Не такой я специалист, чтобы читать взгляды, как открытую книгу (кто-то это вообще может?), но что-то я определенно почувствовал.
 «Обиделась, что ли?» - подумал я.
 Потом она и вовсе ушла в другую комнату.
 «Включила жену Самойлова», - усмехнулся я про себя.
 Так что, зря это было. Ясным было только одно: я по-прежнему чувствовал этот беспокойный зуд в ее присутствии. Нихрена я не освободился.
 «А иначе бы, мой друг, - сказал я себе во внезапном откровении, - ты бы уже давно уехал».
 Я не стал особо задерживаться. Распрощался и ушел.
 -Давай, Гоха, - сказал Гриша. – Ну че, на выходных, а?
 -Пока, - крикнула Алиса откуда-то из глубин дома.

 Никаких тебе «на выходных». Снова зарядили дожди, серые и противные. И на этот раз очень основательные. Заметно похолодало. Мне пришлось достать из сумки свое худи, которое я не снимал даже дома. Дожди шли долго. Каждый день, в лучшем случае через день. Пару раз, чтобы совсем уж не закиснуть, я выбирался в Белогорецк. Один. Но большую часть времени проводил у себя в Мохово, и это было совсем уж тоскливо. Зато я рисовал по памяти. В этом было что-то лихорадочное, что-то похожее на одержимость. Я был уверен, что уже очень скоро уеду (и в этот раз окончательно и наверняка), а на прощание подарю Алисе ее портрет. Только вот допишу его, а потом… В слове «навсегда» было что-то пугающее, что-то страшно бесповоротное. Может быть, поэтому я все не мог решиться.

 Я не сказал, что Домовой мой куда-то пропал. Исчез еще в тот день, когда я возил Алису в поликлинику (хах – «возил»). В тот чудесный, безумный день. В день, который все еще был у меня перед глазами. Тогда была дикая гроза. Алиса танцевала. А я никогда еще не чувствовал себя таким живым. Да к черту.
 Миску с так и не востребованным кошачьим кормом мне пришлось выкинуть.

 Домовой там или нет, но что-то я стал очень плохо спать. То не мог заснуть, то просыпался среди ночи в непонятной тревоге. То, что снилось, почти не запоминалось, оставляя после себя только ощущение чего-то гнетущего, неспокойного. То, что запоминалось, тоже нельзя было назвать хорошим. Чаще всего это были голоса. Порой невнятное бормотание без всякого смысла, шепоты или просто звуки, которых не могло быть в реальности. Иногда я просыпался от собственного зубовного скрежета.
 При свете дня я старался об этом не думать, но, возможно, и понимал, что проблема во мне самом, что все это – следствие моих переживаний и происходит исключительно в моей голове. Может быть, и стоило бы задуматься о том, почему все так. Явно же что-то было не в порядке.
 Но я только глухо проклинал несчастных сестер Поляковых.

21

 Что ж, дни действительно проходили, падали, как опавшие листья, терялись безвозвратно.
 После дождей погода снова наладилась и уже не было той убийственной жары или, наоборот, холода, как в последнее время. Самое то. Тепло, а иногда задувал приятный, ласковый такой ветерок. Бесконечные серые тучи обернулись красивыми, пушистыми облаками, которые только изредка прятали солнце, да и то совсем на короткое время.
 Лето продолжалось, но среди зелени древесной листвы появились желтые и красные всполохи. Это было красиво, и я залез на пожарную вышку еще разок, чтобы запечатлеть все сверху, но в то же время навевало печальные мысли.
 Это не может продолжаться вечно. Что я делаю? Мы не спим с Алисой и даже почти не общаемся. Все чем-то заняты. Чем занят я? А время идет. Уходит. Мы редко видимся. Она мне нужна. Или нет? Я чего-то жду?

 Ждал я или нет (поскольку мне и самому сложно понять все свои мотивы), но я дождался. И (какая ирония) именно в тот момент, когда на самом деле меньше всего этого ждал.

 Долго я ходил вокруг да около. Сколь часто был уверен, что не смогу, что ничего не выйдет, даже понимая, что затеял все только ради этого. Думал, не выдержу, думал, брошу, убегу в ужасе или попросту сломаюсь. Но я проделал этот путь шаг за шагом. И вот я здесь.
 И я все еще могу продолжать.