Помулозил

Рассказ, скорее, приглажен, чем приукрашен. И в нём нет ни морали, да и вообще ничего нет. Обычное описание давно минувших событий.


Примерно 2003г.
Середина мая.
Будний день. Вторая половина, около четырёх пополудни.
Кабинет, заваленный бумагами стол, переполненная окурками пепельница и я, получивший с утра нагоняй за скопившиеся бумаги. Команда поступила предельно чёткая: «Пока не разгребешь — даже о сортире не мечтай!»
Кроме меня — на этаже никого. Коллеги «на территории». Кто работает, кто пиво пьёт, в зависимости от срока службы и внутреннего убеждения.
Вокруг — весенние мухи, налетевшие в открытое окно, в дверях — начальник.
— Ага! — обличительно восклицает он, замерев на пороге. — Группа на выезде, значит, ты... Люди пришли, с заявлением. Напрямую. Примешь, опросишь... — веско акцентировал руководитель, делая страшную рожу.
Продолжение фразы я понял без слов: «Посочувствуешь, наобещаешь, по возможности пошлёшь на хер, чтобы не портить статистику». А «напрямую» означает, что дотопали они в родные органы сами, не оставив официального следа в дежурной части и ни в каких регистрационных журналах не значатся.
При грамотном подходе — их тут и не было.
— Проходите, — по-хозяйски распорядился отец-командир, гостеприимно отходя в сторону и пропуская в мои апартаменты здоровенную... бабищу.
Нет, я понимаю, что употребил некрасивое слово, но иначе эту особь в сарафане с подсолнухами, короткой причёской из химических кудряшек и бесноватым взглядом назвать нельзя. Что в длину, что в ширину — параметры одинаковые. Выдающаяся грудь не колышется — монументально торчит спереди, сильно смахивая на силовой бампер австралийского грузовика. Поставь на неё утюг — не упадёт. Будет стоять параллельно полу.
За руку эта местечковая валькирия держала нечто сопливое, малолетнее, в неновом платьишке, прячущее лицо и шмыгающее носом.
Шеф, между делом, испарился.
— Здравствуйте. Что случилось, — корчу я участливую физиономию, заранее понимая большое человеческое горе.
— Изнасилование!!! — прозвучало так, что люстра содрогнулась.
— Кого?
Да, не выдержал, уточнил. Эту особу отыметь — надо быть или махровым извращенцем с мускулатурой терминатора, или батальоном солдат. В остальных случаях, судя по комплекции, она сама кого хочешь раком поставит.
— Её!!! Дочери!!!
Сильная рука, более похожая на окорок, дёрнула сопливое нечто в мою сторону.
Оказалось — девочка. Под стать тётке, только со знаком минус. Худая, вся какая-то неухоженная, с постоянно бегающими глазами и крайне дегенеративным выражением лица. Обычно, так выглядят дети матёрых алкашей из глухих деревень, когда им, бедолагам, и уйти некуда, и, кроме тычков с затрещинами, других учебников они в жизни не видели.
Захотелось выматериться. Девчонке на вид лет десять, максимум одиннадцать.
Внешне жертва имела относительно нормальный вид. Кровоподтёков нет, ссадины и царапины отсутствуют.
Ну и как тут пошлёшь во славу статистики? Изнасилование малолетней — резонансное преступление и полный геморрой для правоохранителей. Не раскроешь — самому стыдно, раскроешь — тоже радости мало.
Потом каждая проверяющая жаба в погонах станет при любом удобном случае напоминать, мол: «У вас тут детей насилуют все, кому не лень. По улицам вот прямо не пройти — об *** маньяческие спотыкаешься. А вы сидите и сопли жуёте, бездельники»...
— Рассказывайте, — попросил я, пододвигая чистый лист бумаги.
— Её изнасиловали, — взвилась мамаша, словно не знала других слов. — Двое!!!
— Где? Когда?
— Ловите их скорее!!! — звучало уже на грани истерики. — Скорее!!!
Ребёнок, явно привыкший к родительской экспрессии, равнодушно помалкивал и ковырял в носу.
... Дальнейшие пять минут описывать нет смысла. На каждый вопрос по существу баба вопила карающими глаголами, периодически впадая в истерику и не произнеся ни одной внятной формулировки. Сплошной поток сознания, причём в его второй половине она слегка забылась о первопричинах и зачем-то приплела бывшего мужа со свекровью, которые, по её мнению, после развода остались должны много-много денег.
Н-да... Всё понимаю, но бумаги заполнять нужно, причём в премерзких подробностях. Без заявления никто работать не станет.
— Женщина! — вызверился я, наплевав на уголовно-процессуальный кодекс и свою врождённую интеллигентность. — Дайте мне разобраться, в чём дело! Надо с вашей дочерью поговорить, а то из-за ваших истерик я ничего не могу понять! Подождите в коридоре!
Мне было прекрасно известно, что беседовать с детьми я могу или в присутствии родителей, или при педагоге-психологе, или, на крайний хрен, позвать кого-нибудь из службы по делам несовершеннолетних (по-простому — киндерполицаев). Но последних (знал точно), в здании нет, как и педагогов.
Однако общую картину происшествия следовало составить, невзирая на процессуальные трудности. Оставлять мамашу в кабинете — не вариант. Ей явно нравится звук собственного голоса и новизна получаемых эмоций. Будет орать до упора.
И я, в конце концов, не допрашивать собирался, а просто поговорить. Грех небольшой.
Тётка икнула, но промолчала, признавая за мной власть, силу и право на ментовской беспредел. Сурово взглянув на дщерь, она тяжёлыми шагами вышла из кабинета, на удивление тихо закрыв за собой дверь.
Признаю, такая покладистость поразила до глубины души. Я уже настроился на скандал...
Мы остались с девочкой один на один.
— Присаживайся, — я указал на стул, где только что шумела её маман. — Как тебя зовут?
— Оля.
— Хорошо, Оля. Ты можешь мне рассказать, что произошло?
— Да.
— Тебе сколько лет? Как себя чувствуешь?
— Тринадцать. Нормально.
А выглядит моложе.
Односложные ответы бесили, но приходилось терпеть и изображать доброго дядю. Потому я, повертев в пальцах сигарету и не осмелившись закурить в её присутствии, продолжил.
— С чего всё началось?
— Мы в школу не пошли, — отвечала девочка неохотно, вжимая голову в плечи, будто ждала, что я начну её бить.
— И?
— Пошли к Серёже.
— Это кто?
— Мальчик.
Познавательно, ёпта. Но я сдержался.
— Сколько ему лет?
— Двенадцать.
— Он твой одноклассник?
— Нет. В одну школу ходим.
Уже легче. Установление Серёжи много времени не займёт.
— И что вы у него делали? Помнишь адрес?
— Да.
Господи! Дай мне терпения...
— А делали что?
— Телевизор смотрели.
— А потом? Он тебя заставлял? Запугивал? Избивал?
Вместо ответа — отрицательное покачивание головой.
— Тогда что? Не бойся, мамы тут нет, — использовал я один из своих немногочисленных козырей.
Девочка с сомнением посмотрела на дверь.
— Он...
Врать, что гром-баба ничего не узнает, я не мог. Но попытался сгладить:
— Нас не подслушивают.
Оля замялась, но ненадолго.
— Он сказал: «Давай ****ься».
— А ты?
— Я не захотела.
Похвально. Рановато, вроде бы.
— Тогда?
— Он обиделся. И пообещал, что расскажет маме, что я в школу не пошла. Я согласилась.
Отчего-то стало жаль Олю. Она и сама не понимала, что творит. Так я думал поначалу...
— Дальше?
— Я сняла трусы, стала раком. Он писюном помулозил (слово-то какое), из него брызнуло липкое и он отстал.
Тут требовалось неприятное уточнение.
— Он в тебя проник?
— Чё?
— Ну... ввёл?
Девочка на мгновение задумалась.
— Не, не засадил. Так, помулозил. Не успел.
Ну да, юношеский «скорострел» у школьника случился. Дело житейское.
— Что потом?
— Ничего, он трусы надел.
Стоп! Что-то не сходилось.
— Погоди, твоя мама, — девочка непроизвольно сжалась, — утверждала, что насильников было двое.
— Ага.
— Кто второй?
— Андрейка.
— А он кто?
— Братик Серёжи.
— Откуда он нарисовался?
— Дома сидел. С Серёжей.
— Сколько ему лет?
— Пять.
— Почему не в садике или у бабушки?
— Так Серёжа дома остался с ним. Родители на работу ушли, а тот заболел. Я в школу хожу мимо их дома. Серёжа меня в окно позвал на кино, я и пошла.
— Он тебя... тоже?
— Ага.
У меня волосы встали дыбом.
— Как?!
— Ну... — Оля застеснялась. — Серёжа сзади пристроился, а он подошёл и говорит: «Я тоже хочу».
— А ты?
— Я отказалась. У него маленький. И он тоже маленький. Ему, наверное, нельзя...
— А потом?
— Он плакать начал. Я пожалела и согласилась. Покрывалом только с дивана вытерлась. Он потыкался, и ушёл мультик глядеть.
Ёлки-палки... какой ****ец. Кого сажать? За что?
— Понятно. Что произошло дальше?
— Мы кино посмотрели, и я домой пошла.
— Ясно. Откуда твоя мама узнала про... — подобрать термин оказалось сложно, — случившееся.
— Ей учительница позвонила. Нажаловалась, что я в школу не пришла. Она...
— Надавила? — помог я с продолжением.
— Подзатыльник дала. Кричала. Я рассказала. Она в милицию повела.
Самое страшное, я видел, что Оля говорит абсолютную правду и мне до жути хотелось набить рожу мамаше. Это же надо своей истерией и придурью довести дочь до такого состояния!
Но оставалась ещё пара вопросов.
— Ты девочка?
Непонимающий взгляд:
— Ну да.
— Я имел в виду, бывали ли у тебя раньше половые контакты? Придётся ехать на освидетельствование в больницу, и там доктора проверят.
— Не, — легко отмахнулась Оля, — не целка. Пробовала.
Вот тебе и забитое нечто.
— Понятно. Мамаша! — позвал я ожидающую в коридоре курчавую особу.
Мне очень, до скрежета зубовного хотелось послать эту семейку нахуй и прописать ремня по мягким частям тела, причём обоим. Одна — законченная дура, другая — начинающая ****ь.
Всё Оля прекрасно понимала и ничего против не имела, а образ забитой мышки — защитная реакция на родительские вопли. По факту же можно с уверенностью утверждать, что «мероприятие произошло по обоюдному согласию сторон».
Судебных перспектив у этого, с натяжкой, происшествия — ноль целых хрен десятых. Что можно сделать? Вызвать папу с мамой? Ну и чем закончится? Андрейка, по понятным причинам, отпадает, а старшего пацанёнка лишь отругают, припугнут, и это поначалу поможет. Но потом Серёжа освоится, загордится, будет всем напропалую хвастать своими подвигами, как его «мусора в натуре крепили, танками давили, а он блатных корешей не сдал».
Попутно многое придумает ради крутости образа, снисходительно упоминая, как он Ольку до утра во всех позах… 
Девочке же такая слава жизнь основательно подпортит. Прослыть в школе «дающей всем желающим, и малолеткам тоже» — полное фиаско. Заклюют, утопят в непристойных предложениях «за чупа-чупс» и презрении. Она, скорее всего, и сама всего этого добьётся, но без меня.
Пусть мамаша сама с родителями отношения выясняет. Она не удержится, попрётся скандалить, могу на что угодно спорить.
В данном случае — самый мирный исход.
***
Ничего плохого по отношению к толстой дуре в сарафане с подсолнухами я не сделал. Заявление принял, наобещал всех кар небесных ужасному Серёже и свирепствующему в половом терроризме Андрейке, а потом, проводив до выхода подуспокоившуюся мамашу с вновь впавшей в дежурную апатию дочерью, выкинул их заявление в мусорник.
Дальнейшая судьба Оли мне не известна.