Простые тихие слова

               

                В 1980 - 1982гг. служил в советской Армии….               
                Выжил, демобилизовался….               
                Вместо «Объяснительной записки».               
                Виктор Шендерович.

 За пеленой привычной повседневности о многом мы не знаем или имеем поверхностное не реальное представление, пока сами не столкнёмся о ту или иную сторону жизни, которой нельзя пренебречь, или обойти, и мы вынуждены преодолеть препятствие, чтобы жить дальше. 
 
 Когда Таир вернулся с занятий, мама с тревогой в глазах протянула ему повестку, с военкомата, куда надо было явиться с паспортом.                - Не волнуйся, - успокоил он маму. - У нас есть военная кафедра в институте. В армию меня  не возьмут.
   
 В военкомате объяснили, что по особым причинам, бронь со студентов временно снимается, и он обязан отдать Священный Долг Родине.               

 Внезапная необходимость прервать учёбу и на три года отправиться в армию, не обрадовал Таира, но с судьбой не поспоришь.                Его спросили, в каких войсках хотел бы служить. Таир выбрал стройбат.
  - Стройбат? - удивился лейтенант.
  - Я учусь на архитектора и думаю, там буду полезен.
  - Ну, что ж, так и запишем, раз сам выбрал.
Недоумённо покачивая головой, лейтенант записал в журнал напротив фамилии Назарова - военно - строительные войска. 
   - Почему Вас удивил мой выбор?- спросил Таир.
   - Поймёшь ещё, - уклончиво ответил лейтенант. - Может, передумаешь? Нет говоришь. Хорошо, пройди с повесткой в паспортный отдел.               
 
 В следующем кабинете Таиру вместо паспорта, выдали мобилизационный листок, с указанием времени и места, откуда предстояло отправиться в армию.                - Жизнь прерывается…, - тоскливо думал он, выходя из военкомата. - Остаётся пять дней. Написать заявление в деканате, вернуть книги в библиотеку, попрощаться с друзьями,  ребятами, с которыми вырос на одной улице и - прощай свобода.               
 
 В субботу вечером Таира провожали ребята, с которыми пробежало счастье беззаботных детских лет, с бесконечными играми в садах и пыльных переулках за озером на окраине города; отрочество - с первой наивной любовью, выкуренной сигаретой, бутылкой сухого вина с друзьями -  мальчишками и до взросления, когда у каждого стали проявляться свои интересы, формироваться характер, незаметно оставляя детство и юные годы в прошлом.   
   
 На другое утро, обняв и расцеловав родителей, бабушку, братьев, сестёр Таир взял старенький рюкзак с едой в дорогу, приготовленной загодя мамой, обвёл взглядом дом родной, двор и, не позволив родителям провожать его дальше, отправился в первый и долгий самостоятельный по жизни путь.                - Помните, как брата провожали. Собрали всех утром, а эшелон ушёл вечером. Измучаетесь только.               
    
 …Служба в армии, куда забирали юношей с девятнадцати лет, тяготила каждого, и новобранцы вынужденно  приноравливались, приспосабливались, потихоньку привыкали к ней. Только рядовой Назаров, уже полгода отслуживший в армии, всё не мог смириться с военной жизнью.  Он мучился, слушая одинаковые, ежедневно повторяющиеся речи командира на утренних разводах и вечерних проверках; раздражался глядя на металлические щиты перед входом в казарму, с изображением солдата с автоматом в руках и надписью - БОЛТУН - НАХОДКА ДЛЯ ВРАГА! на одном и, НЕ МОЖЕШЬ - НАУЧИМ, НЕ ХОЧЕШЬ - ЗАСТАВИМ! на другом щите. Несносно было слышать, как вопит старшина по утрам, включая резкий яркий свет: - РОТА-А-А! ПОДЪЁМ!!!               
 
 Однообразие и полная изоляция от общества; прерванная мечта, к которой он стремился до мобилизации в армию, и сознание, что впереди беспросветные долгие годы, ввергали в уныние и тоску.               
 
 Однажды двое приятелей, с которыми он сошёлся ещё в поезде, увозившем их в армию, раздобыли пару бутылок бурякового самогона, почему - то называемого «чемергес» и предложили ему выпить. Забравшись в лес, чтобы спокойно отвести душу, они распили эти две бутылки, закусывая хлебом и луковицей.                Назаров - трезвенник на гражданке, с трудом глотая неочищенный от сивушных масел самогон, делал вид, что пьёт запросто, как и бывалые его земляки.   
   
 На вечерней перекличке старшина не заметил опьянения трёх солдат.  После команды - отбой! Назарова, вытянувшегося, как и все на кровати, затошнило, да так, что он всю ночь бегал из казармы, едва успевая надеть сапоги. Утром он с трудом маршировал в столовую. От продолжающейся тошноты и слабости, к еде он не притронулся.               
 
 После завтрака, роту направили в режимную зону, куда пропускали солдат, обыскивая на предмет спичек и сигарет. Когда рота перестраивалась в колонну по одному, Назаров перебрался в хвост отряда и спрятался за деревом.                С трудом держась на ногах, он искал сухое укромное место, где можно было бы прилечь. Под сапогами было мокро от таявших остатков снега. Ему пришлось взобраться на железнодорожную насыпь, чтобы отыскать зелёные сосны в лесу, под которыми обычно бывает сухо. Полоса хвойных деревьев виднелась на горизонте за голыми, начавшими темнеть к весне, верхами дубов.               
 
 Едва добравшись, по лужицам и рыхлому залежалому снегу до сухих мест, он сгрёб под себя хвою под первою же сосной, свалился и мгновенно  заснул.   
   
 Проснулся Назаров под вечер и не мог сообразить, как он здесь оказался.                Его всё  поташнивало. Во рту было противно, сухо и горько.                Недалеко от себя увидев, проклюнувший сквозь хвою зелёный листочек он добрался до него на корточках, сорвал его ртом и стал жевать. Листочек оказался кисловатым, приятным на вкус. Рядом, таких листочков росла целая семейка. Передвигаясь от одного листика к другому, он жевал растения, глотая сок и, понемногу, стал приходить в себя.               
 
 Как же быть, - встревожился он, оценивая ситуацию трезвеющей головой, - за пьянку и самовольную отлучку можно и в дисбат загреметь. Надо, как можно быстрее возвращаться в казарму. Да куда идти, в какую сторону?                Кругом высокие сосны, без просвета наверху, - указывающего на тропу под ними.                Скоро стемнеет, - думал Назаров. - Ночью, не зная дороги, можно совсем заблудиться. Не лучше - ли оставаться здесь, на сухом месте, до рассвета. Утром доберусь по следам на проросшей зелени или на остатках снега.               

 Наломав сосновые лапы, Назаров расстелил их под деревом, укладывая крест-накрест, чтобы не расползлись под ним, свернул на всякий случай ремень на руку, лёг на густо пахнувшую душистой смолой, упругую постель и укрылся шинелью.                Уже засыпая, он услышал шум двигавшегося вдалеке поезда, и тут же вспомнил, что вдоль зоны проходит железная дорога.               
 
 - Надо идти в направлении усиливающегося шума до насыпи и свернуть налево до КПП. Оттуда по бетонке или знакомой тропе в лесу недолго добраться до роты. Главное - поспеть к вечерней проверке.               

 Назаров вскочил на ноги, и пошёл вперёд напролом через лес к железной дороге, на которую вышел неожиданно быстро.                Около КПП, подвернулась попутная машина.                Старшина, обычно награждавший, возвращавшихся с самоволки, кулаком по физиономии, не тронул Назарова, позволив примкнуть к шагающей в столовую роте. После ужина он подозвал его к себе и, загибая перед носом толстые пальцы, сказал: - за пьянку - один наряд вне очереди, за самовольную отлучку - два наряда, - и со значением добавил, -  за то, что не можешь пить - три наряда вне очереди. Всего сколько будет? Правильно, а теперь бери лопату и шагай за мной!               
 
 По лесному склону, заросшему кустарником и редкими соснами, он подвёл его к яме, куда сбрасывались отходы из кухни и солдатской столовой.                От помойки разило так, что пробило бы противогаз. Старшина быстрыми широкими шагами отмерил площадку рядом и приказал выкопать яму.                - Перебросишь всё сюдой, и вычисти помойку так, чтобы я чечётку на дне смог станцюваты! - сказал он и удалился, пока шинель не пропиталась вонью.
   
 Воспротивиться и наотрез отказаться от мерзкой работы - себе хуже и Назаров, не мучая себя излишними переживаниями, принялся за работу. Грунт оказался податливым, песчаным и, через пару часов он заметно углубился в землю.               

 Подустав, он присел на корточки в углу ямы и закурил. Над ним, выше образовавшейся насыпи и просветами сосен, виднелись звёзды. Глядя на них, вслед за поднимающимся дымком  сигареты, он утешал себя, думая, что когда не будь всё это останется в прошлом и, как он будет жить на гражданке, свободным, после демобилизации, человеком.               

 Неожиданно послышались шаги в темноте и кто-то, бросив лопату, спрыгнул в яму. Назаров не сразу узнал Ивона Гицеску, солдата со второго взвода, с которым его ничего не связывало.               

 …С чего это он? - Если застукает старшина, обоих накажут похлеще, чем эта помойка.                - Зачем тебе это, - сказал Назаров, подойдя к Ивону. - Работа не тяжёлая. Я сам потихоньку….                - Ничего, когда не будь и ты мне пригодишься, - ответил Ивон тихим сипловатым голосом.               

 От слов этих, на которые трудно было, что - то сказать, Назарову стало легко и радостно, будто родной кровный брат пришёл помочь ему не боясь наказания, не обращая внимания на жуткую ядовитую вонь и застилающее лицо комарьё.               
 
 Когда они, закончив на сегодня работу, зашли в казарму, дневальный зажал рукой нос, указывая на умывальную комнату.               

 Ивон с Назаровым прополоскали в ведре гимнастерки и штаны, повесили их в сушилке, умылись и разошлись по своим койкам спать.               
 
 Мысли об Ивоне не давали Назарову заснуть. Среднего роста и телосложения со стрижеными наголо волосами, Гицеску ничем не выделялся среди других солдат. Разве что, припоминал Назаров, взгляд его был, необычный. Карие с искринками глаза Ивона были проницательными, внимательными, излучающими дружелюбие и интерес к тому с кем он здоровался или говорил. Не убитое, человеческое сострадание и сочувствие проявившееся сегодня в Ивоне вызывало неутихающее чувство благодарности и удивления.               

 Наказанный солдат в армии, как флажками ограждён от чьей - либо помощи: - каждый знает, что его ждёт очень серьёзное наказание, если узнает об этом старшина, как это случилось однажды с самим Назаровым.
   
 Этой зимой в январе, старослужащий Ядов, новобранец Никель и Назаров были отправлены в командировку к связистам на строительство казармы, в дополнение к уже стоявшему там взводу стройбатовцев. Случилось так, что тут же по прибытию Ядов, не сдержавшись, а потом и Назаров заступились за рядового Никеля перед зарвавшимся сержантом, угрожавшем сгноить, незнакомого ещё с армейскими порядками бедолагу, посмевшего присесть, после утомительного пешего перехода на пустую кроватную сетку. (Только прибывшим солдатам, ещё не выдали постельное бельё, подушки и мешки с соломой вместо матрацев). Очкарик Никель, нет чтобы вскочить на окрик сержанта, вытянуться в струнку и отдавая честь произнести, - виноват товарищ сержант! что смягчило бы наказание, не вставая с кровати, наивно спросил: - а в чём, собственно дело?               

 Сержант, угрожая теперь троим, что не перечерпать им гавна из туалета, записал их фамилии и доложил о нарушении порядка и заступничестве двух солдат командиру роты. На утреннем построении, командир приказал Ядову, Назарову и Никелю выйти из строя и объявив причину, чтобы другим неповадно было, отправил всех назад в часть, дав по десять суток гауптвахты каждому.               
 
 В неотапливаемой комнатке, куда заперли арестованных, было холоднее, чем на дворе. Бетонный пол и кирпичные стены под цементной штукатуркой не прогревались, когда на улице днём становилось немного теплее. Проветривалась комнатка через  амбразурку под потолком, откуда свободно проникал наружный воздух, опускавшийся ночью до двадцати градусов мороза. Уставная «губа» (гауптвахта) должна отапливаться хотя бы до десяти - двенадцати градусов. На ночь арестованному выдаваться деревянный топчан. Но майор Чмиль (комбат), с синюшным, по известной причине, носом не позволял пользоваться такой «роскошью» своим солдатам. Спать заключённым предстояло на бетонном полу. Разумно было бы, в таком холоде, не спать вовсе, а шагать и прыгать всю ночь, чтобы не околеть. Но целый день, раскалывая клиньями и  кувалдой пни, с переплетёнными в замёрзшей земле корнями, арестанты уставали так, что валило с ног.               
 
 Никель предложил, две шинели расстелить на пол и лечь троим вместе, свившись в клубок, как змеи и укрыться третьей.                Ядов, рассчитывая на толстый  шерстяной свитер под гимнастёркой, решил спать на корточках в углу камеры, прислонившись к стенам.               
 
 Назаров с Никелем, расстелили шинель, легли на неё, обнявшись, и укрылись другой.                Кирзовые сапоги без движения мгновенно промёрзли и холод, ледяной стужей, пополз вверх по ногам и выше. Когда стынь добралась до позвонков, вызывая в них необычную сковывающую боль, они на раз-два, резко повернулись, прижавшись друг к другу спиной. Леденящий столб, как ртуть в градуснике, со спины стал медленно отступать вниз к ногам и снова подниматься, но уже по животу и, когда казалось, что сейчас достанет сердца, они опять по команде, чтобы мороз не успел окутать их по отдельности, поворачивались друг к другу лицом. Так, вращаясь в одну сторону и другую, засыпая на минуты, пока холод промораживал спину, а потом живот они провели ночь.            
 
 В шесть утра, с общим подъёмом, арестованных вывели на воздух. Проходящие мимо солдаты почему - то хохотали глядя на них. Никель с Назаровым посмотрели друг на друга. Жёлто - сизые круги вокруг глаз, повисшие отёкшие нижние веки, зеленовато - жёлтые разводы вдоль носа и губ вызвали смех и у них самих, ставших похожими на карикатурного, подтаявшего под солнцем деда мороза.               

 Лицо Ядова, смуглое по природе, стало тяжелым, бледно - серым и отвердевшим. Лишь большие тёмные глаза оставались прежними, всегда отражавшими сосредоточенность на решении какой - то проблемы в голове. Ядов был, пожалуй, самым серьёзным парнем в батальоне. Выписывал журнал «ЭКО» сибирского отделения академии наук. Как-то, рассуждая о будущем страны, он дал прочитать Назарову статью в этом журнале, где учёные экономисты разъясняли, что при существующем ведении хозяйства государство ждёт неминуемый экономический кризис.               
 
 После второй ночи, проведённой в камере - морозильнике, к арестованным, коловшим пеньки, подошёл комбат. И в насмешку, показал на огромный пень.               

 - Если расколите, будете спать в казарме.               

 Пень этот, вобравший в себя до двадцати клиньев, без единой трещины, уже много лет лежал на хоздворе, мозоля глаза начальства. И его намеревались взорвать.               

 Назаров обходил пень, прикидывая, как же его расколоть наперекор насмешке комбата.
 
 …Как только рука поднялась. Будто об этом самом дубе - великане и писал Александр Сергеевич: У лукоморья…. Неужели нельзя было поставить «дуру», (ракету) в другом месте.               

 В голове  мелькнуло: - а что, если сделать подкоп. Половина пня своим весом работала - бы на нас. Вместе с комлем килограмм триста будет….                Ядов и Никель одобрили идею. Подтащили старые шины, и подожгли их. Оттаявшую землю из-под комля убрали, и стали забивать клин за клином вдоль нависшей над ямкой части пня. После пятого, заколоченного по самую головку стального клина, появилась, наконец, обнадёживающая трещина. Ещё пару клиньев  - и могучий, необъятный пень  со скрипом нехотя развалился на две половины.
   
 Вечером подошёл комбат. Невысокого роста, с животом, сизым крючковатым носом, со скошенной набок каракулевой папахой, скорее напоминал атамана банды, нежели советского офицера. Увидев расколотый пень, он, не сдержав слова, разрешил спать в казарме только Ядову с  Назаровым. Никеля же, как  начинающего службу, оставил на губе ещё на ночь. Как он не заболел, оставаясь в леднике один? -  неизвестно. А Ядов, в первое же утро после губы, не смог встать с койки. Спина его перестала сгибаться. Солдаты сняли Ядова с верхнего яруса койки и донесли к санитарной машине, увёзшей его в госпиталь.               

 Вернулся Ядов через месяц на своих ногах, но спина так и осталась окаменевшей. За полгода до окончания службы его комиссовали по инвалидности, как получившего увечье при исполнении служебных обязанностей.               

 …Надо рассказать Ивону о «леднике», чтобы осторожнее был со своим сердолюбием, - засыпая, наметил Назаров.      
 
 На другой день, после ужина Назаров, не заходя в казарму, направился к яме, чтобы докопать её самому. От греха подальше, пока не обнаружил помогающего Старшина. Через несколько часов работы голова его стала вровень с землёй. Решив, что на сегодня хватит, Назаров собрался идти в казарму, но тут появился Ивон с механиком Гришей Порхуном.               
 
 - Шо це таке вы здесь робытэ? - спросил Порхун, сморщив нос. - Фу, яка воныщя!               

 Гриша Порхун был «стариком» в роте. И не только потому, что служил третий год. Его призвали в двадцать семь лет. Заканчивал он службу тридцатилетним, и молодых солдат называл сынками.               
 
 - Во шо я вам кажу, сынки. Слухайтэ. Я пидъиду сюдой на бэлоруси и быстренько цэ гивно переброшу. Отвезу тильки старшину до жинки. Почекайтэ трошки, вытдохнитэ, -  сказал  он и ушёл.    
 
 А Порхун, откуда? - спросил Назаров.               

 - Я встретил его, выходя из казармы. Он спросил, куда я собрался и пошёл со мной.               

 - Ивон, ты помнишь Ядова с первого взвода? - спросил Назаров.               

 - Помню. Серьёзный такой. Всё читал.  Его, кажется куда - то отправили.               

 - Его комиссовали по инвалидности.               

 - А что с ним случилось? - спросил Ивон.               

 Назаров рассказал, как всё было, - не хотел бы я снова оказаться на губе у Чмиля. И тебе не советую…               
   
 Механик Порхун подъехал на «Белоруси» неожиданно быстро. Не мешкая поставил экскаватор между ямами и сходу опустил ковш в помойную жижу. За полчаса работы яма была пуста. Попросив скрыть следы от колёс и опорных лап трактора, Порхун развернул юркую «Беларусь» и уехал. Старослужащий знал, что помочь нужно быстро и тут же скрыться, чтобы никто не заметил. Мало - ли кто может доложить…               

 Назаров с Ивоном, замаскировали следы от колёс, вмятины, оставленные опорными лапами трактора, и пошли спать.               

 Таскать бы, не перетаскать мне ведром, - думал дорогой Назаров,  благодарно поглядывая на Ивона. 
   
 Следующей ночью, старшина, высветив фонарём спящего Назарова,  сдёрнул с него одеяло.               

 - Ваше задание выполнено, - невозмутимо сказал Назаров.               

 Старшина, приказал одеться, и повёл его к яме.                Помойка, над которой зависли комары и мошка, к удивлению старшины, была пуста.                Кто же полез помогать ему в это дерьмо? Значит, авторитет есть у него в роте. Молодец интэлэгент. Но следующий раз номер не пройдёт. Попадёшься ещё со своими дружками, - подумал старшина и  скомандовал: - Отправляйся спать!               
   
 Назаров этот, с самого начала, как появился в роте, не нравился старшине: - честь при встрече отдаёт вяло; если не прикажешь, никогда не надраит бляшку на ремне и погоны  висят тряпкой. Другой солдат, как солдат, все значки на груди, - девке на загляденье, а этот…. И взгляд у него с усмешечкой, вроде ты, как дурак перед ним. Давно бы старшина выбил из него эту спесь гражданскую, если б не ротный. Как - то особенно он к нему относится, даже разговаривает с ним иногда о чём то…
 
 Как - то, проверяя в отсутствие солдат тумбочки, старшина увидел на кровати Назарова толстую общую тетрадь. Он прочитал пару страниц и поспешил отнести командиру.               

 - Товарищ капитан! я тут нашёл тетрадочку у интэлэгента на койке.               

 Прочитав записи в тетради, командир испугался: если об этом узнают в округе или министерстве обороны, офицерам не сдобровать - часть могут расформировать или лишить всех офицеров очередного повышения в звании. Не раздумывая комроты выехал в штаб части и показал тетрадь комбату.       
 
 Назаров, время от времени записывавший в эту тетрадь, от тоски и одиночества, заметки об армейской жизни, не придал потере особого значения. - Наверное, кто-то прихватил в туалет.               
   
 Вскоре, после исчезновения дневника, его перевели во вторую роту, расположенную при штабе части. 

 Служба - она везде служба. Во второй роте всё было так же, как и в прежней: - командир, замполит, старшина, сержанты. Те же одинаковые пустые речи на утренних построениях - такие же двух ярусные зелёные кровати, коричневые тумбочки - одна на двоих, да зелёные табуретки. Но мешки с соломой здесь при штабе уже заменили ватными матрацами. И это было большим благом. На  соломе приятно спать дня три, будто птица в гнезде. Потом она начинала ломаться, превращаться в труху, сбиваться комками и спать на ней становилось неудобно пока заново, раз в десять дней, не меняли солому.               

 Отрадой на новом месте была библиотека и клуб похожий на большой сарай. Раз в неделю здесь показывали патриотические фильмы. Но однажды завезли, безвредный для солдата и совсем не кассовый японский фильм «Голый остров» режиссёра с музыкальной фамилией - Сидо.

 Назаров полагал, что этот фильм, книга Гончарова «Обломов», «Кощеева цепь» Пришвина, и пьеса Ионэску «Носороги» вполне оправдали службу во второй роте при штабе.
 
 Второй год в армии, как и для всех солдат, протекал менее болезненно и для Назарова. Он привык вскакивать с постели и бежать на построение на ходу застёгивая пуговицы, молчать, когда тебя не спрашивают и, подчиняться, подчиняться, подчиняться…               

 Солдат в армии себе не принадлежит. Как и должно быть. Он есть один из рядовых единиц личного состава, беспрекословно и чётко выполняющий приказ командира. В условиях войны это понятно и оправданно, а в мирное время становиться боевой единицей и три года посвящать тому, что можно усвоить за три месяца - обидно. Но сколько же можно ходить обиженным. Справедливо сказал однажды командир роты, - я смотрю, тебе тяжелее всех приходится. Ты же не один здесь…                Тон, с которым сказал Назарову эти слова капитан, суровый прошедший войну человек, был не командным, а неожиданно для Назарова, отческим, сочувствующим. После этой короткой фразы Назарова отпустило. Служить стало легче. Не один же, действительно, он здесь в таком положении…
 
 …В один из летних дней третьего года службы, в ожидании машины, развозившей стройбатовцев на работы по объектам, Назаров лежал на траве глядя на плывущие по небу облака. Рядом лежал незнакомый сержант. Сытое краснощёкое необветренное его лицо выдавало освобождённого от службы штабного работника. Маленькие глаза на большом, соответственно росту, лице были умные, внимательные. Посмотрев на Назарова, он спросил: - ты из какой роты? что - то лицо твоё мне не знакомо.               

 - Сейчас во второй. Переведён из третьей.               
 
 - А фамилия?               

 - Назаров.               

 - Это не ты терял дневник в коричневой обложке?               

 - …Терял. Оставил на койке, и она исчезла.               
 
 - Значит, это тебя в дисбат готовили.               
 
 - Меня? За что?               

 - Тетрадь твою привёз замполиту командир третьей роты. Замполит увидел в твоих записках пасквиль, дискредитирующий Советскую армию. Комбат с командиром третьей роты поддержали его и, все трое решили, что твоё место в дисбате. Перед арестом, необходимо было исключить тебя из комсомола, и тетрадь передали мне. Я прочитал всё внимательно и спрятал её в сейф, а комбату сказал, что такой человек не повторит второй раз свою ошибку и, как секретарь комсомольской организации части, считаю, что с исключением надо повременить. Со временем о тебе забыли, а другу твоему не повезло.               

 - Ивону Гицеску? а что с ним?               

 - Его отправили на камнедробильный завод, откуда вывели забастовавших заключённых. Там больше полугода не служат. Силикоз легких  и комиссация по инвалидности.               

 - Но это же незаконно! - возмутился Назаров.               
 
 - Не законно говоришь….  Как ты в стройбате - то оказался?               

 - Сам выбрал в военкомате.               

 - А меня сослали, - сказал сержант, - Я директором совхоза работал до армии.                        

 Назаров посмотрел на него. Не рановато - ли по возрасту.               

 - Ничего удивительного, - перехватил его взгляд сержант. - После сельхоз академии направили в совхоз агрономом, через два года стал главным агрономом, а на следующий назначили директором. Пару лет работалось нормально. Урожаи пошли стабильные, премии рабочим. На третий год весной приходит директива - засеять поля  такими - то культурами. Я отписал им, как специалист, что считаю выращивание этих культур нецелесообразным в виду несоответствия характеристике почв. Они мне опять: - засеять перечисленные культуры в обязательном порядке!                Не им же ответ держать перед рабочими совхоза, если не окупятся затраты и я решил сеять, что считал нужным.                Взошло всё прекрасно - глаз радовался. После посевной, приехал инспектор обкомовский, возмутился: - Как это так! Для вас планы партии - не закон?!- Он уехал, не выслушав меня, а на другой день пришла повестка. Я в обком. Секретарь первый говорит: - какой вы пример подаёте рядовым коммунистам? Не подчиняться резолюциям партии!? Вам не мешает послужить в армии. Научитесь хотя бы выполнять приказы. - Ну и загремел я, хотя номенклатурные работники от службы освобождены.  Закон говоришь. Закон, оно что дышло, куда повернёшь…               
   
 Назаров вспомнил изумлённое лицо лейтенанта в военкомате.               

 «Поймёшь ещё. Может, передумаешь? Ну, что ж, так и запишем, раз сам выбрал».               

 А я хотел коммунизм строить… Назаров попрощался и побежал к развозившей солдат машине.               

 - Так ты зайди завтра в штаб! я верну тебе тетрадку, - выкрикнул вслед ему сержант.               
   
 Возвращая Назарову тетрадь, секретарь комсомольской организации предупредил: - спрячь её подальше и не записывай больше ничего. Твои откровения не нужны здесь никому. Если не хочешь вместе со мной оказаться в дисбате. - Поблагодарив сержанта, Назаров сунул тетрадь за пазуху под ремень и вышел из штаба.
 
 …Неожиданная оказалась биография у сержанта и сердце широкое, - что надо,- думал Назаров, - скосил мне пару дополнительных лет службы в дисбате. Ивона вот жалко. Пострадал человек из-за меня. С Никелем, всего два слова в защиту - и в морозильник, а тут откровенная помощь. И дружили открыто. Старшина всё понял про яму. Подумал, что Ивон и о моих заметках знает, может доложить куда следует и подсказал командиру убрать его подальше.               

 Часто теперь вспоминал Назаров Гицеску, переживая за свою вину перед ним. Надо было его сразу же прогнать…

 … Третий год службы медленно подходил к концу. День за днём, всё ближе к четвёртому сентября, когда ежегодно выходил приказ министра обороны об очередном увольнении в запас. Дни стали тягучими, долгими. От подъёма до отбоя проходила вечность. Солдаты в это время уже не пишут письма домой и не ждут писем ни от кого. Скоро, скоро приедут сами. Давно подсчитано, сколько кусочков сахара, по три утром и вечером, осталось съесть до дембельского приказа, сколько селёдки, сколько дней и часов осталось служить.

 Наконец, долгожданный день настал! «Старики» прильнули к телевизору. Слушают программу «Время». И, вот, диктор произносит: - В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОМ СССР «О ВСЕОБЩЕЙ ВОИНСКОЙ ОБЯЗАННОСТИ» ПРИКАЗЫВАЮ:                1. УВОЛИТЬ ИЗ РЯДОВ СОВЕТСКОЙ АРМИИ…
Ликованию отслуживших солдат нет предела. Радуются и молодые - год уже позади. Ура!!! - кричат все. Бросают вверх пилотки. Топочут сапогами и выбегают из казармы.                Но раздаётся строгий голос старшины: - рота - а-а! на вечернюю поверку - становись! И всё возвращается на круги своя.

 Приказ министра это ещё не увольнение. Одних уволят в запас через месяц, других через два, а кому - то ждать до самого Нового Года.
 
 В воскресенье, после приказа министра, в казарму второй роты заглянул небольшого роста со сморщенным болезненным лицом и печальными серыми глазами замполит части подполковник Меньшов. Увидев его Назаров, демонстративно сел на заправленную койку. Подполковник подошёл к нему и сел рядом. Старый служака понимал, что нервы отслуживших и не увольняемых солдат на пределе.               

 - Товарищ подполковник, - обратился Назаров. Я потерял три года в учёбе и могу потерять ещё год. Отпустите меня.               

 - Не могу, - устало сказал Меньшов.               

 - Автомат бы мне сейчас! - в сердцах воскликнул Назаров.               

 Подполковник молча встал и вышел из казармы.
   
 Месяц спустя, после Приказа, начали увольнять в запас по одному два солдата.  Увольняемый, подписывал обходной лист у себя в роте, затем приезжал в штаб для получения секретного пакета, скреплённого сургучной печатью, который необходимо было сдать в военкомате, откуда направлялся в армию.               

 Заметив приехавшего за пакетом солдата из третьей роты, Назаров спросил: - земеля, ты про Гицеску ничего не знаешь?               

 - Ждёт дембеля.               
 
 - Он, что в роте?               
 
 -  А где ему быть.               

 - Его же на завод отправляли.               
 
 - Не знаю. Он уезжал куда - то ненадолго и вернулся.               

 - Ты в роту будешь возвращаться?               

 - Да. За личными вещами.               
 
 - Послушай, передай ему привет от меня. Помнишь мою фамилию?               
 
 - Помню, - Назаров? Передам.               

 - Пусть меня отыщет, когда за пакетом поедет. Спасибо тебе, - заранее поблагодарил солдата Назаров. - Будь здоров!
 
 Прошёл октябрь, ноябрь. Ивон всё не появлялся.
 
 В начале декабря пошёл первый снег. Отслуживших свой срок солдат во второй роте не осталось и Назарову казалось, что о его существовании забыли в штабе.               

 В столовой во время обеда, Назаров увидел Билыка из третьей роты.               

 - За пакетом приехал? - спросил он его.               
 
 - Да.               

 - А про Гицеску…               

 - Мы вместе приехали, - перебил Назарова Билык.               

 - А где он?               

 - На пеньках. Он шёл впереди меня, прикрываясь рукой от снега, налетавшего в лицо, и не заметил офицера. Тот его тормознул и назначил трое суток губы, за то, что не отдал честь. Чмиль вместо губы отправил его на пеньки. Дровки - то нужны на зиму.
 
 Едва дождавшись, когда старшина уйдёт из казармы, Назаров встал с койки, оделся и, прихватив клинья и кувалду, побежал на помощь другу.               

 Обойдя хоздвор с обратной стороны, Назаров выбрал пенёк, установил его и стал вгонять клин в дубовую древесину. Услышав удары кувалдой о стальной клин, Ивон подошёл к нему, улыбнулся и, как тогда в яме, произнёс просто и тихо: - вот видишь и ты мне пригодился. - Они обнялись, похлопали друг друга по спине, посмотрели в глаза друг другу, будто не верили, что свиделись и, не теряя времени, приступили к делу.               

 За три дня друзья наколотили половину заданных в наказание пней. А на четвёртый старшина, вернулся ночью в казарму с проверкой и увидел пустую койку. Услышав, доносившийся с хоздвора перестук, он пошёл к пенькам.               
   
 Сосредоточенно, с размаху вбивая клин, Назаров не заметил подошедшего старшину, схватившего его за шиворот и тряхнувшего так, что слетела с головы шапка.               

 - За мной, шагом марш! - громогласно выкрикнул Старшина.               

 - Можно, я шапку возьму?               

 Шагая к шапке, Назаров проходя рядом с Ивоном шепнул, - отбирай сосновые, их легче колоть.               

 Старшина привёл его к гауптвахте. - Если не хочешь спать в казарме, ночуй здесь!                И Назаров вновь оказался в знакомой камере.               

 Перед Новым Годом, комбат ждал инспекцию из округа. Чтобы не выявилось                содержание солдата в неуставной губе, Чмиль, перевёл утром, одубевшего от холодрыги и не спавшегося ночь Назарова в одиночную камеру к ракетчикам.               

 Уставная губа, в сравнении с Чмилёвской, показалась Назарову раем. В камере было прохладно, но гораздо теплее, чем на воздухе. Амбразура под потолком  застеклена. На ночь выдавали топчан. Укутавшись в шинель на деревянном топчане, в сапогах, вполне можно было выспаться не замерзая. Содержание в одиночной камере не угнетало Назарова. Он отдыхал от обычного режима и радовался возможности целиком принадлежать себе.
   
 Во время перекуров на пеньках Ивон рассказал, как случилось, что он вернулся с завода в роту.
   
 Командир направленных на завод солдат, оказавшийся румыном, спросил Ивона на родном языке, - ты, за что здесь оказался?               

 - Не знаю, - ответил Ивон. - Просто старшина приказал взять личные вещи и привёз меня сюда.               

 - Просто, сюда никого не привозят. Может в бунте участвовал, каком - то? Или отказался выполнить приказ?               

 - Нет. Не было такого.               

 - Документы у тебя чистые. Но за что - то тебя наказали. Подумай, за что.               

 - Я дружил с солдатом одним, его перевели первым в другую роту.               

 - Старшина знал о вашей дружбе?               

 - Наверное. Мы не скрывали.               

 - Не скрывали… Ты второй год служишь, а будто первый день в армии. Ладно, - сказал лейтенант. - Поработай пока в цеху. Разберёмся.
 
 Приглянулся ли чем - то Ивон, случается между людьми, что проникаются друг к другу с первых слов, или каким - то образом лейтенант выяснил, что явных причин для перевода рядового Гицеску на завод не было, но через неделю лейтенант приказал Ивону ехать обратно.               

 - Документы твои уже ушли. Скажи у себя, что лежал в госпитале на обследовании и вернулся по - моему приказу.
   
 А в цеху, - рассказывал Ивон, - откуда - то сверху, двигался ленточный конвейер с ложбиной, груженной камнями вперемежку с чугунными шарами. Шары эти, перекатываясь, дробили камни, превращая внизу в щебень. Пыль кругом и грохот такой, что не слышно, если кто говорит. По ходу конвейера, из него всё время часть камней выпадала и солдаты, они стояли на горизонтальных площадках, забрасывали упавшее назад. Я спросил у одного, -  почему работаете без респираторов?!               

 - А ты попробуй! поработай в нём! - прокричали он ему в ухо.               

 С респиратором я начал задыхаться и снял его. Там через месяц, солдаты начинают покашливать….               

 За что, - задавался вопросом Назаров, слушая друга, - солдата выполняющего Священный Долг перед Родиной ровняют с Зэка, совершившем преступление, и которого в армию не берут, как не достойного… разве что в стройбат...               
   
 Когда Назарова освободили из гауптвахты, ребята сказали, что Ивону, дня три назад, выдали пакет и, он уехал опять в третью роту. Больше Назаров Ивона не видел. Только память о нём запала в сердце. И всегда потом, стоило только вспомнить об армии, как вставали перед глазами, кроткие, коричневые с искорками глаза его и тихие, простые, как в сказке сказанные слова: - ничего, когда - не будь и ты мне пригодишься.
 
  …За пять дней до Нового Года, после обеда, Назарову послышалось, что его зовут в канцелярию. Дневальный повторил: - Назаров! В канцелярию!                Не веря своим ушам, (в канцелярию вызывали для вручения обходного листа) на ватных от нахлынувшего волнения ногах, он дошёл до канцелярии, открыл дверь и вошёл в кабинет ротного командира.               

 - Рядовой Назаров явился…, - начал он, приложив руку к виску.                Старшина, сидевший на месте ротного, протянул ему обходной лист, - на, и распишись здесь в журнале. Назаров взял обходной листок, и вдруг у него вырвался громкий открытый хохот.                - Ты, что? С ума сошёл? - сказал старшина.                - Да вам не понять, - с трудом уняв смех, произнёс Назаров.                Кончилось! Неужели всё кончилось!? - всё ещё не верил происходящему Назаров. - И вновь начинается человеческая жизнь, оставленная, как казалось порой,  навсегда.