Властвовать собою. Охота на слова

Учитесь властвовать собою. В годы школьной и институтской юности я увлекался многими теориями и практиками, позволяющими улучшить память, укрепить волю, повысить выносливость, развить способности. С помощью  тренировок и терпения можно добиться многого.

Мой одноклассник, к примеру,  у трёхкопеечной монеты стёр номинал, превратил её в сплошной безликий кружок металла. Полировал о собственные штаны, куртку, руку, а иногда во время уроков о не покрашенную изнутри крышку парты.

Однажды к нам приехали гости, мои ровесники. И один из гостей подпрыгнул и достал рукой матицу потолка. «А ты так можешь?  - спросил он у меня. – Учись». И вскоре я уже прыгал и доставал не только матицу, но и потолок…

Когда мы в улице своими силами соорудили спортплощадку и установили баскетбольный щит – потом, через десятилетия, это назовут чужим словом  стритбол – сосед-мальчишка многие часы проводил под щитом, попадал в кольцо с любой точки площадки, очень уж хотел он попасть в сборную школы, но не попал – ростом не вышел. Хотя в Кыштыме Юрка Силаев, а в Челябинске мэр Вячеслав Тарасов, не отличаясь высоким ростом, были успешными баскетболистами.

Мне, допустим, не нравилось, как нам читали курс школьной гигиены. Преподаватель смотрел на нас сверху, как небожитель, почти в любую погоду открывал окно в аудитории. Он-то тепло одет, он постоянно двигается, а мы-то сидим, особенно девчонки в лёгких платьях. Его любимая фраза – «Головная боль – это крик нервных клеток о голоде», а лекарство одно – свежий воздух, даже когда ветер с севера доносит до нас запах металлургического комбината. Зачёт невозможно  сдать, если не принесёшь две дешёвенькие брошюры на темы гигиены. А чтобы мы не показывали ему дважды одну и ту же книжечку, он аккуратно лезвием отрезал уголок на задних страницах. Он был уверен, что мы этой его хитрости не знаем, а мы подыгрывали ему в этом. Я собрал несколько таких книжечек у тех, кто уже сдал зачёт, сходил в типографию «Магнитогорского рабочего», где у меня были знакомые, и на малых гильотинных ножницах на два миллиметра подрезал каждую книжицу. Как говорится, на каждую хитрость всегда найдётся свой болт с резьбой. К чему я это вспомнил? А к тому, что одному из советов преподавателя школьной гигиены я следую всю жизнь – учиться у природы, доверять больше природе и знать, что «от всех болезней нам  полезней солнце, воздух и вода». А способности можно развить с помощью тренировки.

А учиться властвовать собою – это совет Александра Пушкина. В его романе в стихах «Евгений Онегин» в главе IV  есть ответ 26-летнего Евгения Онегина 13-летней Татьяне Лариной, объяснившейся ему в любви. Пушкин передаёт в стихах речь Онегина во время их встречи.


Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так видно небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
УЧИТЕСЬ ВЛАСТВОВАТЬ СОБОЮ;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет».

Властвовать собою, то есть управлять своими чувствами, эмоциями, мускулами, мыслями и действиями - весьма нелегкое дело. Легче с других требовать, чем себя заставить. Вспомните, сколько раз вы зарекались начать жить по-другому, что-то изменить, что-то выучить, чему-то научиться. И дату точную намечали: с понедельника, в первого сентября, с нового года. Дата проходила незаметно, а в вашей жизни ничего не происходило.

УЧИТЕСЬ ВЛАСТВОВАТЬ СОБОЮ. В романе Пушкина это совет не поддаваться первому порыву, сдерживать свои чувства, чтобы не оказаться игрушкой в чужих руках.  К БЕДЕ НЕОПЫТНОСТЬ ВЕДЁТ.

Глагол  ВЛАСТВОВАТЬ в словаре Владимира Даля мы найдём в гнезде ВЛАСТЬ.

ВЛАСТЬ ж. право, сила и воля над чем, свобода действий и распоряжений; начальствование; управление; || начальство, начальник или начальники. Всякому дана власть над своим добром.
Закон определяет власть каждого должностного лица, а верховная власть выше закона.
Великая власть от Бога. Всякая власть от Бога. Всякая власть Богу ответ дает.
Сельския власти, из крестьян, голова, староста и пр.
Бог дает тому власть, кому похочет.
Разошлась новгородская власть, разошелся и город, стар.
Гость во власти хозяина.
Властный, кому дана власть, сила, право и воля чем распоряжаться: сильный, могучий властью. Властно нареч. вольно, со властию, по праву. || Властный стар. и зап. свой, собственный. Подписал рукою властною.
Власно нареч. (от власть? или от волос в волос?) сиб. зап. южн. подобно, ровно, точно как, точь-в-точь, ни дать, ни взять.
Властитель, властительница, властелин м. властелинша, властелинка ж. властель м. волостель и волостельша, господин и госпожа; владетель, владелец, кто держит власть, право и силу над чем, кто повелевает, управляет, владеет. Властителев, властелинов; властительницын, властелиншин, властелинкин, владетелев, владетельницын. Властельский, властелинский, властительский, относящийся до власти, властей; свойственный начальству, особ. высшему. Властительство, властелинство, властельство ср. волостельство, власть или владычество, господство, полновластное управление.
Властвовать, властить, властительствовать, властельствовать чем, над кем, управлять властно, господствовать, повелевать, распоряжаться.
Властвование, владение, управление, в знач. действия; господствование. Властодержавный, державновластный, самодержавный, вседержавный, всевластный. Властодержец м. властодержица ж. стар. верховный властелин, государь. Властодержатель м. правитель, наместник. Властолюбие ср. любоначалие, страсть к господству, ко властвованию. Властолюбивый, страстный до власти, добивающийся самовластия. Властолюбец м. властолюбица ж. человек, безмерно любящий властвовать, начальствовать, никому не желающий подчиниться. Властоненавидец, властоненавистник м. возмутитель; своевольник, не терпящий властей. Толковый словарь живого великорусского языка


16 июля 2018 года в Хельсинки состоялась встреча президентов России
Владимира Путина и США Дональда Трампа. Это была по сути первая  полноформатная встреча двух президентов. В американском обществе ходили слухи, что Путин завербовал Трампа, и, похоже, спецслужбы начали поиск тех, кто мог предшествовать такой вербовке. В разработке заокеанских спецслужб была Российская студентка Мария Бутина. В апреле 2018 года к ней уже приходили с вопросами, а в июле её арестовали. Повод? Она якобы   работала в США иностранным агентом без регистрации. Полтора года тюрьмы, четыре  месяца одиночных камер и пыток, более 50 часов допросов в бетонном бункере.

Юлиус Фучек, чешский антифашист написал в застенке «Репортаж с петлёй на шее». Мария Бутина после освобождения вывезла в Россию 1200 страниц зашифрованных записей тюремных дневников, а во время ковидной самоизоляции написала книгу «Тюремный дневник». Книга  опубликована в глобальной сети. Грешен, но пока до неё не дошли руки. Я с интересом слушаю выступления Марии Бутиной, особо меня удивило, когда она сказала, что в одиночной камере ей не хватало времени, чтобы осуществить всё, что она задумала. Режим дня был расписан. Физические тренировки совмещались с раздумьями на определённые темы, но более всего она опасалась ухватиться за какую-то свою мысль и довести себя до сумасшествия.  Вот где помог совет из романа Пушкина «Учитесь властвовать собою».

Я прочитал несколько фрагментов книги, написана книга добротно, могу порекомендовать. Мне всегда казалось, что девушка в ружьём больше действовала в интересах американского образа жизни и пропагандировала его в России. Впрочем, у каждого есть возможность прочитать дневник и самому ответить, кто  Мария Бутина – преступница или жертва?

В условиях неволи, да ещё в одиночной камере многие не выдерживают, ломаются, предают, сходят с ума и даже гибнут. Стойкие люди становятся известны всему миру. Ведь даже мыслям  нужна  какая-то   точка   опоры.   Вот о таком стойком человеке и рассказал австрийский писатель Стефан Цвейг  в повести  «Шахматная новелла». Я не буду пересказывать содержание повести, отмечу только, что 13 марта 1938 года Гитлер вошел в Вену.  А накануне литературный герой Цвейга доктор Б (имя его так и не расшифровано) был арестован, от его имени и ведётся рассказ. Самое интересное – в деталях.  Вчитывайтесь в подробности и …учитесь властвовать собою, ведь вашим  мыслям  нужна  какая-то   точка   опоры.




Потому-то они и арестовали меня в первый же день, они  рассчитывали,  применив  испытанные методы, добиться от меня нужных сведений.

 По  этой причине люди моей категории, из которых надо было
выжать  деньги  или  важные  документы,  не  были   сосланы   в
концентрационные   лагеря.   Вы,  вероятно,  помните,  что  наш
канцлер, а также барон Ротшильд, от родственников которого  они
надеялись  получить  миллионы,  не  были  брошены  в  лагерь за
колючую проволоку; напротив, им  создали  особые  условия:  они
были  помещены  в  отдельные  комнаты  в отеле "Метрополь", где
находился штаб гестапо. Той  же  чести  удостоился  и  я,  хотя
ничего собой не представлял.

 Отдельная  комната в отеле -- звучит необычайно гуманно, не
правда ли? Но поверьте, они вовсе не собирались  создавать  нам
человеческие  условия.  Вместо  того чтобы загнать нас, "видных
людей", в ледяные бараки по двадцать человек в комнатушке,  они
предоставили  нам  сравнительно  теплые  номера в отеле, но при
этом они руководствовались тонким  расчетом.  Получить  от  нас
нужные   сведения  они  намеревались,  не  прибегая  к  обычным
избиениям и истязаниям, а  применив  более  утонченную  пытку --
пытку полной изоляцией. Они ничего с нами не делали. Они просто
поместили нас в вакуум, в пустоту, хорошо зная, что сильнее
всего   действует   на  душу  человека  одиночество.  Полностью
изолировав нас от внешнего мира, они  ожидали,  что  внутреннее
напряжение скорее, чем холод и плети, заставит нас заговорить.

На  первый  взгляд  комната,  в которую меня поместили, не
производила неприятного впечатления: в ней  были  дверь,  стол,
кровать,  кресло,  умывальник, зарешеченное окно. Но дверь была
заперта днем  и  ночью;  на  столе --  ни  книг,  ни  газет,  ни
карандашей, ни бумаги; перед окном -- кирпичная стена; мое "я" и
мое  тело  находилось  в  пустоте.  У меня отобрали все: часы--
чтобы я не знал времени; карандаш --  чтобы  я  не  мог  писать;
перочинный  нож  --  чтобы я не мог вскрыть вены; даже невинное
утешение  --  сигареты  были  отняты   у   меня.   Единственным
человеческим  существом,  которое  я  мог  видеть, был тюремный
надзиратель,  но  ему  запрещалось  разговаривать  со  мной   и
отвечать на мои вопросы. Я не видел человеческих лиц, не слышал
человеческих  голосов,  с  утра и до ночи и с ночи до утра я не
имел никакой пищи для глаз, для  слуха  и  для  остальных  моих
чувств.   Я   был   наедине   с   самим  собой  и  с  немногими
неодушевленными  предметами   --   столом,   кроватью,   окном,
умывальником.  Я был один, как водолаз в батисфере, погруженный
в  черный  океан  безмолвия  и  притом  смутно  сознающий,  что
спасительный  канат  оборван  и  что его никогда не извлекут из
этой безмолвной глубины...

 Я ничего не делал, ничего  не  слышал,  ничего  не  видел.
Особенно по ночам. Это была пустота без времени и пространства.
Можно  было  ходить  из  угла  в  угол,  и  за  тобой все время
следовали твои мысли. Туда и обратно, туда и обратно... Но даже
мыслям  нужна  какая-то   точка   опоры,   иначе   они   начнут
бессмысленно  кружиться  вокруг самих себя: они тоже не выносят
пустоты. С утра и до вечера ты все ждал чего-то, но  ничего  не
случалось.  Ты ждал, ждал -- и ничего не происходило. И так все
ждешь, ждешь, все думаешь, думаешь, думаешь, пока  не  начинает
ломить в висках. Ничего. Ты по-прежнему один. Один. Один...

 Так продолжалось две недели. Я жил вне времени, вне жизни.
Если б  началась  война,  я б никогда не узнал об этом: мой мир
ограничивался столом, дверью, кроватью, умывальником,  креслом,
окном,  стенами.  Каждый  раз,  когда  я  смотрел  на обои, мне
казалось,  что  кто-то  повторяет  их  зигзагообразный  рисунок
стальным резцом у меня в мозгу.

Наконец  начались допросы. Вызывали внезапно -- я не знал,
днем то было или ночью. Идти приходилось неизвестно куда, через
несколько коридоров. Потом нужно  было  ждать  неизвестно  где.
Наконец  вы  оказывались перед столом, за которым сидели двое в
форме. На  столе  лежали  кипы  бумаг --  документы,  содержания
которых  вы  не  знали;  потом  начинались  вопросы;  нужные  и
ненужные,   прямые    и    наводящие,    вопросы-ширмы    и
вопросы-ловушки. Пока вы отвечали на них, чужие недобрые пальцы
перелистывали бумаги, и вы не знали, что в них было написано, и
чужая  недобрая  рука записывала ваши показания, и вы не знали,
что, собственно, она  записывает.  Но  самым  страшным  в  этих
допросах  было  для меня то, что я не знал и не мог узнать, что
именно уже известно гестапо  об  операциях,  производившихся  в
моей конторе, и что они еще только стараются выпытать у меня. Я
уже  говорил  вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке
для передачи дяде самые важные документы.  Получил  ли  он  эти
документы?  Что  именно  знал  мой  служащий?  Какие  письма он
перехватил? Что могли они выведать у  какого-нибудь  туповатого
священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?

 А  они  все  спрашивали  и спрашивали. Какие ценные бумаги
Покупал  я  для  такого-то  монастыря?  С  какими  банками  имел
деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли
я  со  Швейцарией  и  еще  бог  знает  с каким местом? Я не мог
предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ  был
чреват  для  меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,
чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под
удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.

Но допросы были еще не самым  худшим.  Хуже  всего  было
возвращаться  после  допроса в пустоту -- в ту же комнату, с тем
же столом, с той же кроватью,  тем  же  умывальником,  теми  же
обоями.  Оставшись  один,  я  сразу начинал перебирать в памяти
все, что происходило на  допросе,  размышлять,  как  бы  я  мог
поумнее  ответить,  прикидывать,  что  я скажу в следующий раз,
чтобы  рассеять   подозрение,   вызванное   моим   необдуманным
замечанием.

 Я  все  это  перебирал  в  уме, проверял, взвешивал каждое
слово,  сказанное  следователю,  восстанавливал  в  памяти  его
вопросы  и  свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя  прекрасно  сознавал,
что  рассчитать  и  установить  все  это просто невозможно. Как
только   я   оставался   один   в   пустоте,   мысли   начинали
безостановочно  вертеться  в  моей  голове,  рождая  все  новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за  допросом
в  гестапо  за  работу  безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и  это
было,  пожалуй,  еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время,  а  повторение
только  что  пережитого  в  моем  сознании,  скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной  по-прежнему  были  стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не  было  ни  книги,  ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым  можно  было  бы  что-то  записать,  ни  спички,  чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.

 Тут  только  я  полностью  осознал,  с  какой  дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным  знанием  человеческой
психологии  была  продумана  эта  система  тюремной  одиночки в
отеле.  В концентрационном лагере, наверно, пришлось  бы  возить
на  тачке  камни,  стирая  руки  до  кровавых  мозолей, пока не
закоченеют ноги, жить в вонючей  и  холодной  каморке  с  двумя
десятками  таких  же  несчастных.  Но  ведь  там вокруг были бы
человеческие лица, пространство, тачка,  деревья,  звезды,  там
было  бы  на  чем  остановить взгляд... Здесь же вокруг никогда
ничего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.
Ничего не менялось в моих мыслях, в  моих  навязчивых  идеях  и
болезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобы
мысли  душили  меня,  душили  до  тех  пор,  пока  я  не  начну
задыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как  сдаться  и
наконец  признать,  признать  все,  что им было нужно, и выдать
людей и документы.

 Постепенно я стал чувствовать, что под страшным  давлением
пустоты  нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, я
изо всех сил напрягал волю и, чтобы  окончательно  не  потерять
контроль  над  собой,  старался  хоть  чем-нибудь  заняться.  Я
декламировал стихи, пытался  восстановить  в  памяти  все,  что
когда-то  знал  наизусть, -- народные песни, стишки детских лет,
Гомера, которого мы учили в  гимназии,  параграфы  Гражданского
уложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывал
и  делил  в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознанию
не  за  что  было  уцепиться.  Я  уже  не   мог   ни   на   чем
сосредоточиться.  В  мозгу  возникала  одна  и  та  же  мысль и
стремительно начинала работать. Что они  знают?  Что  я  сказал
вчера, что я должен сказать в следующий раз!

Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыре
месяца.  Четыре  месяца  --  это легко написать, всего двенадцать
букв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы  вымолвят
в  четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможет
охватить и измерить, как бесконечно долго  тянулось  это  время
вне  времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,
и  никому  не  объяснишь,  как  губит  и   разрушает   человека
одиночество,  когда  вокруг  одна пустота, пустота и все тот же
стол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот же
служитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь  еду,
все  те  же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,
пока не начинаешь терять рассудок.

По некоторым мелким признакам я с ужасом понял,  что  мозг
мой  перестает  действовать  нормально.  Вначале  я приходил на
допросы с совершенно ясной головой. Я давал показания  спокойно
и  осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чего
не  должен.  Теперь  же  все,  что  я  мог,--  это,  запинаясь,
связывать  простейшие  фразы,  потому  что глаза мои неотступно
следили  за  пером,  которое  летело   по   бумаге,   записывая
показания,  и  мне  самому  хотелось  нестись вдогонку за моими
собственными словами.

Я чувствовал, что перестаю владеть собой.

Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения я
расскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того  чтобы
вырваться  из  этой  удушающей  пустоты,  я  предам  двенадцать
человек, выдам их тайны, выдам  без  всякой  выгоды  для  себя,
получив, может быть, только короткую передышку.

Однажды  дошло  до  того,  что, когда тюремный надзиратель
принес мне еду, меня охватил  такой  приступ  отчаяния,  что  я
вдруг закричал ему вслед:

-- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!

Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!
Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.

И  вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто
непредвиденное. Произошло событие, которое обещало  избавление,
пускай  временное,  но  все  же избавление. Был конец июля,
день был темный, зловещий, дождливый.  Все  эти  подробности  я
отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня
вели  на  допрос,  барабанил  дождь.  Мне пришлось дожидаться в
прихожей перед кабинетом  следователя.  Перед  допросом  всегда
заставляли  подолгу  ждать,  это  входило  в их систему. Сперва
взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы
брали себя в руки и подготавливались к  испытанию,  когда  ваша
воля  и  ум  были  напряжены  и  готовы  к  сопротивлению,  вас
заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью  час,  два,  три
часа.  Эта  бессмысленная  пауза  была  рассчитана на то, чтобы
утомить вас физически и сломить морально,  В  тот  четверг,  27
июля --  есть  особые  причины, почему я так хорошо запомнил это
число, -- они  продержали  меня  особенно  долго;  часы  пробили
дважды,  а  я все ждал, стоя в прихожей. Само собой разумеется,
мне никогда не разрешали садиться,  и  за  два  часа  ноги  мои
совершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.
Мне  трудно  объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-то
напечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как  зачарованный
уставился  на эти цифры и буквы: "27 июля". Я просто пожирал их
глазами. Потом я  снова  ждал  и  еще  ждал,  глядя  на  дверь,
соображая:  когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,
какие вопросы зададут мне  на  этот  раз  мои  инквизиторы,  но
прекрасно   понимал,   что   спросят   они   что-то  совершенно
противоположное  тому,  к  чему  я  подготовился.  И  все-таки,
несмотря   ни   на   что,  я  благословлял  и  эту  мучительную
неизвестность, и  физическую  усталость:  ведь  я  находился  в
другой,  не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, с
двумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и  без
миллион   раз  виденной  трещины  на  подоконнике.  Дверь  была
окрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а  налево
шкафчик  для бумаг и вешалка, на которой висели три или четыре
мокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной  было  что-то
новое --  свежее  зрелище  для  истосковавшихся  глаз, и я жадно
впитывал все подробности.

Я рассматривал  каждую  складку  на  шинелях;  я  заметил,
например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --
вам  это,  наверное,  покажется  смешным  --  я с бессмысленным
волнением ждал,  оторвется  ли  в  конце  концов  эта  капля  и
скатится   вниз  или  сумеет  преодолеть  земное  притяжение  и
удержится на месте. Честное слово, в течение  нескольких  минут
я,  затаив  дыхание,  наблюдал  за  этой  каплей, словно от нее
зависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась,  я  принялся
пересчитывать  пуговицы на шинелях, -- на одной было восемь,
на другой  --  столько  же,  на  третьей  --  десять.  Потом  я
сравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,
как  развлекали  меня  эти  идиотские, ненужные мелочи, как они
дразнили  и  насыщали  мои  изголодавшиеся   глаза.   И   вдруг
совершенно  неожиданно  я  увидел нечто такое, что окончательно
заворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман  одной  из
шинелей   слегка   оттопыривается.   Я  придвинулся  ближе.  По
прямоугольным  очертаниям  того,  что  лежало  в   кармане,   я
догадался,  что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот уже
четыре месяца, как я не держал в руках  книги,  так  что  самая
мысль  о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки
-- составлять страницы,  печатные  листы  и,  наконец,  книгу --
книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мне
доселе,  интересные  мысли, -- все это одновременно возбуждало и
одурманивало меня.
 
Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,
в котором лежала книга, глядел с такой  страстью,  будто  хотел
прожечь  своим  взглядом  дыру в шинели. И наконец я уже не мог
совладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали  при  мысли  о
том,  что  я  могу  дотронуться до книги, хотя бы через материю
шинели.  Не  отдавая  себе  отчета  в  том,  что  я  делаю,   я
придвинулся еще ближе.

К  счастью,  надзиратель  не  обращал  внимания  на мое не
совсем обычное  поведение;  по  всей  вероятности,  он  находил
естественным,  что  человеку,  простоявшему  на ногах два часа,
хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем  близко  от
шинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, я
заложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутри
действительно   было   что-то  прямоугольное,  гнущееся,  мягко
похрустывающее, -- книга, книга! И  вдруг  меня  ужалила  мысль:

"Укради  эту  книгу.  Если тебе удастся это сделать, ты сможешь
спрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-то
снова читать!"

Едва эта мысль возникла у меня в голове, как  яд
ее  начал  молниеносно  действовать.  У  меня зазвенело в ушах,
заколотилось    сердце,    похолодевшие    пальцы    отказались
повиноваться.  Но  когда  первоначальное оцепенение миновало, я
незаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз  с
надзирателя,  принялся  спрятанными за спину руками выталкивать
книгу из  кармана.  Выше,  выше,  еще  выше,  потом  рывок --  я
осторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшая
книжонка.

Только  тут  я испугался того, что наделал. Отступать было
нельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул  книгу  сзади  под
брюки   так,   чтобы  ее  придерживал  пояс,  потом  постепенно
передвинул на бедро. Теперь я  мог  удержать  книгу  на  месте,
прижав  по-военному  руки  по  швам.  Нужно было попробовать. Я
шагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только я
буду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести  с
собой.

Потом  начался  допрос.  Он  потребовал  от  меня большего
напряжения, чем обычно: отвечая на  вопросы,  я  не  думал  над
своими  ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не дать
выскользнуть книге. К счастью, допрос на этот  раз  продолжался
недолго,  и  мне  удалось  благополучно  доставить книгу в свою
комнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только,  что
на  обратном  пути  в  коридоре был очень опасный момент: книга
выскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось  симулировать
бурный  припадок  кашля, чтобы согнуться в три погибели и снова
затолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когда
я принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я уже
больше не был один.

Вы, наверное, думаете, что первым  моим  побуждением  было
схватить   книгу,   просмотреть   ее,   начать  читать?  Ничего
подобного. Прежде всего  я принялся смаковать радость  обладания
ею;  мне  хотелось  долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,
что за книга украдена мною, хотелось, чтобы она  была  с  очень
мелким, убористым шрифтом, чтобы в ней было много-премного букв
и много-премного тоненьких страничек, чтобы я мог читать ее как
можно  дольше.  Мне хотелось, чтобы чтение этой книги требовало
от меня умственного  напряжения,  --  мне  не  надо  было  ничего
легкого, пошлого. Хорошо, если бы из нее можно было выучить
что-нибудь   наизусть,  скажем,  стихи.  Хорошо,  если  бы  это
оказался  -- дерзкая мечта! -- Гомер или Гете. Наконец я больше не
мог совладать со своим  жадным  любопытством.  Растянувшись  на
кровати, чтобы не вызвать подозрений у надзирателя -- на случай,
если  бы  он  неожиданно  открыл дверь, -- я вытащил из-за пояса
книгу.

Первый взгляд, брошенный на  нее,  не  просто  разочаровал
меня;  я  ужасно  рассердился:  моя  добыча, похищая которую, я
подвергался такой чудовищной опасности и которая породила такие
пылкие надежды, оказалась  всего  лишь  пособием  по  шахматной
игре,  сборником  ста  пятидесяти  шахматных  партий, сыгранных
крупнейшими мастерами. Если бы я не был окружен со всех  сторон
стенами  и  решетками,  я бы выбросил книгу в припадке ярости в
окно. Какая польза,  ну  какая  польза  была  мне  от  подобной
ерунды?    Как   большинство   гимназистов,   я   изредка   для
препровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна  была
мне эта теоретическая абракадабра?

В  шахматы нельзя играть в одиночку, тем более без фигур и
без доски. Я перелистывал в раздражении книгу, думая найти хоть
что-либо для чтения  -- какое-нибудь введение или пояснение, -- но
не   нашел   ничего,   кроме    ровных    квадратных    таблиц,
воспроизводящих  партии  мастеров  с  их  непонятными  для меня
обозначениями; "а2-- аЗ", "kf1-- g3" и так далее.  Все  это
было  для  меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым я
не имел ключа. Только постепенно догадался я,  что  буквы  "а",
"b",  "с" обозначали вертикальные ряды, а цифры "1" -- "8"  --
горизонтальные и что они указывали на положение в данный момент
каждой  отдельной  фигуры.  Значит,   эти   чисто   графические
диаграммы все-таки что-то говорили.

"Кто  знает, --  думал  я, --  если  мне  удастся смастерить
подобие шахматной доски, может  быть,  я  смогу  разыграть  эти
партии".  Клетчатая  простыня  показалась  мне  даром божьим. Я
сложил ее  определенным  образом,  и  у  меня  оказалось  поле,
расчерченное  на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжки
первый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся  лепить  из
хлебного  мякиша  короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,
конечно,  были  смехотворны)  и  наконец,  преодолев  несчетные
трудности,  смог  воспроизвести  на  простыне  одну из позиций,
приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,
выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в  отличие
от  "белых"  я  замазал  пылью, совершенно не годились для моей
цели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,
я начинал партию снова и снова -- пять, десять,  двадцать  раз.
Но  у  кого  еще было столько лишнего свободного времени, как у
меня, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще  могло  быть
такое упорное желание добиться своего и такое терпение?

Мне  потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести до
конца  одну  партию.  Через  восемь  дней  я  только  один  раз
использовал  простыню,  чтобы  закрепить  в  памяти расстановку
шахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.
Абстрактные понятия "а  1",  "а2",  "сЗ",  "с8" автоматически   принимали в моем воображении четкие пластические образы.  Переход  этот совершился без всякого затруднения;  силой своего  воображения я мог  воспроизвести  в уме шахматную  доску и фигуры и  благодаря  строгой   определенности  правил  сразу  же мысленно схватывал любую комбинацию.  Так опытный музыкант, едва взглянув   на   ноты,   слышит  партию  каждого  инструмента  в отдельности и все голоса вместе.

Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любую
партию из книги  по  памяти  или,  говоря  языком  шахматистов,
вслепую.   И   только   тогда   я   полностью   осознал,  какой
замечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь  у  меня
появилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все же
занятие,  заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,
разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи  которого  я
мог   бороться   против   угнетающего   однообразия  времени  и
пространства.

С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я  начал
точно  делить  свой  день:  две  партии утром, две партии после
обеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день,  до  этого
бесформенный,  как  студень,  оказался  заполненным.  Мое новое
занятие не  утомляло  меня;  замечательная  особенность  шахмат
состоит   в   том,   что   ум,   строго  ограничив  поле  своей
деятельности, не устает  даже  при  очень  сильном  напряжении,
напротив,  его энергия обостряется, он становится более живым и
гибким.

Сначала я разыгрывал партии  механически,  но  постепенно,
снова  и  снова  повторяя  мастерски  разыгранные  комбинации и
атаки, я начал находить в  этом  эстетическое  удовольствие.  Я
научился  различать  тонкости,  уловки,  хитрости  нападения  и
защиты,  уразумел,  как  можно  предвидеть  развитие  игры   за
несколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака и
контратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игры
каждого   чемпиона,  распознать  так  же  безошибочно,  как  по
нескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта.

И то, что вначале служило только средством коротать время,
стало  наслаждением,  и  непревзойденные  стратеги   шахматного
искусства  --  Алехин,  Ласкер,  Боголюбов,  Тартаковер,--  как
дорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения.

Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной  камере.
Регулярные  занятия  шахматами  способствовали  тому,  что  мои
начавшие   было   сдавать   умственные    способности    начали
восстанавливаться. Освеженный мозг снова работал, как прежде, и
даже   стал   еще   более   гибким   и   острым.  Прежде  всего
восстановленная способность ясно и логично мыслить сказалась на
допросах. За шахматной доской я бессознательно выработал в себе
умение  защищаться  против  ложных  угроз   и   замаскированных
выпадов,  и  с  тех пор следователи уже не могли захватить меня
врасплох. Мне даже казалось, что гестаповцы  начали  относиться
ко  мне  с  известным уважением. Их, возможно, удивляло, из
какого неведомого  источника  черпаю  я  силы  для  дальнейшего
сопротивления, когда уже столько людей было сломлено у них
на глазах.

Счастливое  время,  когда  я систематически, день за днем,
разыгрывал эти сто пятьдесят партий, длилось два с  половиной --
три  месяца.  А  потом  я  неожиданно опять очутился на мертвой
точке. Передо мной снова была пустота. К этому моменту я уже по
двадцать -- тридцать раз проштудировал каждую  партию.  Прелесть
новизны  была  утрачена, комбинации больше не озадачивали меня,
не  заражали  энергией.  Было  бесцельно  повторять  без  конца
партии,  в которых я давно уже знал наизусть каждый ход. Стоило
мне начать, и вся игра  разворачивалась  передо  мной,  как  на
ладони,  в  ней  не  было  ничего  неожиданного,  напряженного,
неразгаданного. Вот если  бы  достать  новую  книгу,  с  новыми
партиями,  и  опять  заставить  работать свой мозг! Но это было
невозможно, и  у  меня  оставался  только  один  выход:  вместо
старых,  хорошо  знакомых  партий  самому  изобретать  новые. Я
должен был попытаться играть  сам  с  собой,  или,  вернее,
против себя...



Хорошая подсказка для каждого, кто хочет управлять, властвовать собой. Но куда денешься от реального прошлого?

Тема неисчерпаемая, а завершить эти заметки хочется хорошими стихами. Я черпаю их на сайте стихи.ру.

МАШИНА ВРЕМЕНИ

Александр Габриэль
И длилось детство, чистое, как горница,
хоть были там бессонница, бескормица,
обломки недостроенных мостов...
Но время, как будённовская конница,
ворвавшаяся с гиканьем в Ростов —

оно не назначает вам свидания,
оно взрывает сваи мироздания,
взметая ввысь улегшуюся пыль,
и возвращает счастье и страдания —
весь старый стиль, годящийся в утиль,

весь этот быт с приёмниками громкими,
дискуссии с соседями неробкими,
познавшими печаль своих утрат,
и дворик меж хрущёвскими "коробками",
темневший, как Малевича квадрат.

В уэллсовском безумном ускорении
летит куда-то вдаль машина времени
и честно возвращает мне моё
фрагментами случайными и древними
страны, где на верёвке меж деревьями
постиранное сушится бельё.

© Copyright: Александр Габриэль, 2021
Свидетельство о публикации №121031207338

НИКТО НЕ ЗНАЕТ

Вячеслав Урюпин

Никто не знает наперёд,
Кого и с кем судьба сведёт:
Кто будет друг, кто будет враг,
А кто знакомый, просто так,

Кто осчастливит, кто предаст,
Кто отберёт, кто всё отдаст,
Кто пожалеет дел и слов,
А кто разделит хлеб и кров.

С кем можно всё, до простоты,
А с кем и не рискнёшь на «ты»,
Кому-то сердце распахнёшь,
А перед кем-то дверь замкнёшь.

В кого-то веришь, как в себя,
Кого-то терпишь, не любя,
С одним и в горе хоть куда,
С другим и в радости беда.

Никто не знает наперёд,
Что нас на белом свете ждёт:
Кого блистательный успех,
Кого позор за тяжкий грех.

Всю жизнь везение - одним,
Боль и страдания - другим.
Одним - за правду вечный бой,
Другим - и ложь сама собой.

Так и живём мы на земле
И в благодетели, и в зле.
Грешим на молодость, порой,
На обстоятельства и строй.

Чужим ошибкам счёт ведём
И лишь своих не признаём,
Друзей обидеть норовим
И непростительно язвим.

Молчим, когда пора кричать,
Кричим, где надобно молчать,
Святынями не дорожим.
А перед серостью дрожим.

Лелеем собственное "я",
То обвиняя, то кляня,
Исходим в вечной суете,
Глядишь... и мы уже не те.

Никто не знает наперёд,
К чему всё это приведёт.
А жизнь уходит, между тем,
Частично или... насовсем.

© Copyright: Вячеслав Урюпин, 2013
Свидетельство о публикации №113111104417


Похоже, права Мария Бутина,  «надежду можно обрести даже в самой темной тюремной камере, а свет есть в каждой душе, надо просто почувствовать его тепло и открыть ему сердце».