Дурдом

 
                I

 Проезжая по городку Тират-Кармель, зажатому между старым шоссе Хайфа – Тель-Авив и склоном горы Кармель, вы не встретите ни одного светофора. В последние годы город разросся чуть ли не втрое, раскинувшись на ранее окружавших его пустырях, мусорных свалках и сельскохозяйственных площадях. Но даже теперь светофоры имеются только на двух въездах с главного шоссе. А прежде, в 1990 году, когда я поселился там со своей семьёй, въезд и вовсе был один, и регулирование движения светофором там не требовалось: совсем уж немного машин проезжало через этот перекрёсток. Да и городом-то Тират-Кармель не был. Ну, какой это город с населением, едва достигающим пятнадцати тысяч человек?! В иной деревне людей больше. Пересечь его пешком из конца в конец  неспешным шагом занимало минут 45. Лишь через два года, когда навалило эмигрантов из Советского Союза столько, что число жителей подскочило аж до 18 тысяч, этому, в сущности, поселению присвоили статус города. За шоссе, ближе к морю, на месте давно осушенных болот угнездилась пара кибуцев, разделённых между собой сельскохозяйственными полями и банановыми плантациями.
         
 Вид центральной улицы Тират Кармели на первый взгляд чем-то напомнил мне американские городишки Дикого Запада, какими их показывают в вестернах: такие же невысокие, в два-три этажа, дома с деревянными фронтонами покатых черепичных крыш, множество магазинчиков, овощных лавок и киосков. Не доставало разве что ковбоев на лошадях да салунов, с их распахивающимися в обе стороны дверьми-воротцами, из которых временами вываливаются нетрезвые киношные персонажи от удара крепкого кулака какого-нибудь супергероя. Вместо ковбоев по улицам неспешно дефилировали евреи, одетые по тогдашней моде в просторные футболки навыпуск, в шортах и сандалиях на босу ногу, многие с кипами на головах.      
 
 Тират-Кармель  переводится с иврита как за;мок Кармели. Это был совсем молодой город: в 1949 году его основали еврейские беженцы из арабских стран – в основном из Марокко и Ирака – на месте брошенной её жителями арабской деревни. Деревня называлась Тира. Она просуществовала на этом месте со времён правления Османской Империи и вплоть до 1948 года. Во время Войны за независимость Израиля жители Тиры вместе с армиями соседних арабских стран вступили в военное противостояние с новорожденным еврейским государством. Таких арабских деревень, вдоль побережья Средиземного моря от Хайфы до Тель-Авива насчитывалось более двадцати. Их население, желая выдавить евреев из Палестины, присоединилось к вооружённой борьбе, и в результате из этих двух десятков остались только две деревни, которым удалось соблюсти нейтралитет. Остальные, в том числе и Тира, прекратили своё существование, а их жители бежали в соседние арабские страны: Иорданию, Ливан и Сирию. Их потомки – уже в третьем и четвёртом поколениях, – увеличившие своё поголовье с 500 тысяч до 5 миллионов (ровно в 10 раз), в ООН по сей день считаются беженцами. Еврейских беженцев на тот момент истории было не меньше, но кто считает евреев? Жертв холокоста тогда ещё никто не подсчитал, какие уж тут беженцы!
 
 Всё, что осталось на месте деревни Тира – это заросшие мхом и репейником бетонные фунда-менты домов, да с десяток полуразрушенных могил арабского кладбища. Новые репатрианты селились в деревянных бараках. Некоторые из них, сохранившиеся на окраинах города, мне ещё довелось увидеть. В пятидесятых годах, население нового посёлка пополнили репатрианты из Румынии, а в начале семидесятых там обосновалась большая община грузинских евреев.
 
 Надо сказать пару слов об истории этого места. Она уходит своими корнями в далёкое прошлое, вплоть до первобытного общества. Причина, по которой здесь селились люди, – это источник пресной воды. Подземные воды, пробиваясь то ли снизу из недр земли, то ли просачиваясь сверху, сквозь толщу горной породы, образовывают у подножия живописного Кармельского хребта маленькое, неправильной формы озерцо с прозрачной родниковой водой. А пресная вода в Израиле, как известно, дороже золота. Археологи раскопали поблизости стоянку доисторического человека, позднее римляне выстроили виадук (его остатки сохранились до сих пор), снабжающий водой из источника римский город на побережье, и крестоносцы также оставили здесь свой след: во время жилищного строительства в центре города рабочие натолкнулись на развалины форта Санкт-Йохан де Тир. Тут же были обнаружены и некоторые артефакты, свидетельствующие о еврейском присутствии в этих местах.            
 
 Но израильтянам обо всех этих памятниках древности если и было что-либо известно, то очень мало. Главной же достопримечательностью, о которой в стране знали все, была городская психиатрическая больница. Тират-Кармель по старинке сокращённо называли Тира, поэтому, когда о нём заходила речь, чтобы не путать с одноимённой арабской деревней, что в центре страны, обязательно задавался уточняющий вопрос: «Тира? Это там, где сумасшедший дом?» 

 Несмотря на свою долгую историю и красивое название, город имел недобрую славу. Как это часто бывает в местах концентрации эмигрантов, уровень жизни там был невысок, имели место высокая преступность и наркомания. Когда же построили психиатрическую клинику, нестационарным пациентам стали выделять в городе государственные квартиры, наверное, в целях быстрого оказания им помощи случае обострения заболевания. Одним словом, в городе было полно представителей преступного мира, наркоманов и психических больных.
 
 Самым многочисленным контингентом населения были  евреи из Марокко и их потомки. Говорят, что большая волна приносит много мусора. По отношению к «марокканцам» это высказывание было вполне справедливо. Среди них оказалось достаточно отчаянных мужчин, не боящихся нарушить закон. За буйный нрав и готовность устроить поножовщину они получили прозвище «марока;и саки;н»,  дословно – «марокканец нож». 
   
 В начале семидесятых годов, когда началась первая большая репатриация евреев из СССР, город наводнили грузинские евреи. Оба этноса – марокканцы и грузины – стоили один другого в полной мере. В народе заговорили: грузины забрали нож у марокканцев. Многие предприимчивые олимы из Грузии исхитрялись разными способами привозить с собой большие суммы денег и открывали магазинчики и продуктовые лавки. Торговля же была традиционной нишей «марокканцев». Острая конкуренция приводила к частым конфликтам: грузинские и марокканские братья-иудеи дрались, а порой и постреливали. Рассказывали, что апогеем вражды стала массовая драка. В ход шли железные прутья, цепи и ножи, было много раненных. Потом долго договаривались, и, в конце концов, всё как-то устаканилось и установился некий статус-кво. К тому моменту, когда по воле случая я с семьёй оказался в Тире, там, было относительно тихо.

Несмотря на то, что по всем вышеописанным причинам город Тира считался неблагополучным, там имелись и свои преимущества. Во-первых привлекали низкие цены и на покупку и съём жилья, а во-вторых – здесь обосновались многочисленные общины иракских, марокканских, гру-зинских, а впоследствии и кавказских евреев. Люди, как известно, всегда тянутся к своим. Рас-сказывали историю о том, как в отделении министерства абсорбции новоприбывшему грузин-скому еврею предлагали выбрать место жительства. Он спросил:   
– А грузины где живут?   
 И, услышав в ответ: «Многие живут в Тират-Кармели, но это не очень хорошее место», – сказал убеждённо:
– Э, грузины в плохих местах не живут!
 Да и то сказать, чем плохо: уютно, зелено, чистый воздух, близко к Хайфе, нет вредных производств и самое главное – море в 15 минутах ходьбы.   


                II

 Стремительно пролетело первое полугодие репатриантской жизни в Израиле. Беззаботное время, когда мы только и делали, что учили иврит в ульпане, купались в ласковом Средиземном море и отъедались экзотическими для нас, северян, фруктами. Банковский счёт регулярно пополнялся репатриантским пособием – «корзиной абсорбции». Деньги не ах какие, но с голодухи не помрёшь. Если не считать некоторых волнений при съёме квартиры, бюрократических хлопот по оформлению документов и полутора месяцев ракетных обстрелов во время войны в Персидском заливе – сказка, а не жизнь!

 Однако государство не любит, если кто-то долго сидит у него на шее. И вот беспечной жизни пришёл конец, как приходит конец, вообще, всему на свете. Завершилось обучение в ульпа;не, а с ним и выплаты пособия. Министерство абсорбции вооружило нас арсеналом базовых знаний иврита и выбросило в свободное плаванье по жизни подобно тому, как когда-то бросали человека в глубокую воду, чтобы научить его плавать,– если не утонет, так выплывет.      
 Чтобы «выплыть», надо было найти работу. А с работой-то как раз было ох как непросто. Пона-ехало нашего брата-репатрианта в маленькую страну – несть числа, да все разом; не напасёшься рабочих мест на такую прорву! Да и как найти мало-мальски стоящую работу, владея языком на уровне «твоя моя понимай»? Чему же ещё можно было выучиться за 5 месяцев? Мы даже не дошли до будущего времени, не говоря уж о чём-то более сложном. Наверное, где-то там «наверху» посчитали, что советские евреи ни на что другое, кроме чёрных работ, негодны, а для этого лучшего знания иврита им и не потребуется.
   
 Всем нам, дипломированным выпускникам ульпа;на,  была одна дорога – на биржу труда (лишка;т авода;). Местное отделение биржи размещалась в одноэтажном домике, настолько же маленьком, насколько мал был сам городок. Она как раз и предназначалась для неквалифицированных рабочих. Внутри, в тесном кабинете принимал соискателей рабочих мест один-единственный служащий, он же начальник – широкоплечий, огромного роста мужчина  средних лет, атлетического сложения  и с лицом голливудского супермена. Глядя на него, невольно возникали мысли о гладиаторских боях, или о схватках борцов-тяжеловесов. Странно было видеть такого гиганта за канцелярской работой.

 На входе я столкнулся с моим товарищем по ульпа;ну, Менделем.  Он был доволен: получил место разнорабочего на картонном заводе, что неподалёку от Тиры. По слухам там неплохо зарабатывали за счёт сменной работы. Войдя в кабинет, я сразу потребовал направить меня туда же, но оказалось, что везунчик Мендель занял последнюю вакансию. Вместо этого верзила-клерк  предложил мне нечто другое, как он лаконично выразился – «археология». Я намекнул, что я как бы не очень-то археолог, но получил короткий ответ: «Археологи не нужны. Надо копать».               
 Копать! В памяти воскресли древнеегипетские рисунки из школьного учебника истории древнего мира: плоские коричневые фигуры рабов в профиль, с мотыгами в руках, с неестественно прямыми, наклонёнными вперёд туловищами и вывернутыми в одну сторону ступнями ног. Я попробовал переставить себя одним из этих человечков, копающим спёкшийся от жары грунт под раскалённым солнцем.  Для человека, родившегося в холодном,  промозглом Питере и прожившего там 38 лет своей жизни, это было так же дико, как, к примеру, для южанина сигануть зимой в прорубь.

 Я осторожно поинтересовался, нет ли чего-нибудь ещё, желательно, в тени. Подумав, он сказал, что в придорожном ресторане  на заправочной станции, в 10 километрах от Тиры, нужен работник на кухню. И добавил: «Авода; бли тлуш маско;рет»  (работа без расчётного листа)… Я не сразу сообразил, что означала эта его последняя ремарка. Смысл её был в том, что мне предлагалось работать неофициально – «по-чёрному». Это было совершенно незаконно. И он, и работодатель, и я – все мы при этом совершали преступление против государства, но, тем не менее, всем это было выгодно: я продолжал получать пособие, трижды в неделю по утрам отмечаясь на бирже как безработный, а хозяин платил работнику меньшую зарплату и не оплачивал его страховку и налоги. Какую пользу для себя извлекал из этого чиновник, можно только догадываться: может быть, получал от хозяина взятку, а может быть, попросту помогал ему – по-приятельски.
               
 Хозяин ресторана, не мудрствуя лукаво, назвал его своим именем – «У Тувии». Тувия – черно-бровый восточный красавец, лет тридцати пяти,– был, по ленинским понятиям,  классическим «кровососом и эксплуататором трудового народа». Две недели он гонял меня в хвост и в гриву, не давая ни минуты отдыха.   
 Несколькими месяцами ранее  мне довелось поработать на частном мясном заводике. Там процветал такой же свинский капитализм, и хозяин так же выжимал соки из своих рабочих. Среди них было много арабов. Их стиль работы был таков: стоило, появиться начальству, они начинали изображать такую бешенную энергию, на какую, казалось бы, человек не способен. Со своими гортанными выкриками: «ялла-ялла!» (давай-давай!), они наращивали сумасшедший темп. Однако, едва начальник или хозяин исчезал из поля зрения, рабочий пыл тут же сходил на нет; они замирали, расслабленно рассаживались и закуривали. У Тувии я попробовал было последовать их примеру, но – не сработало: тот постоянно держал меня в поле зрения, и давал новые и новые задания.
      
 Со мной работал ещё один оле; хада;ш, по имени Лазарь. Это был интеллигентный сорокалетний мужчина, защитивший в Советском Союзе кандидатскую диссертацию. Теперь кандидат экономических наук Лазик драил котлы и противни, мыл посуду, полы и унитазы. Выглядел он крайне измождённым: серое худое лицо с тёмными кругами под глазами, тонкие в кости руки, тихий, бормочущий голос. Изнурён он был не столько работой, сколько неурядицами в семейной жизни. Он приехал в Израиль с женой, восьмилетней дочкой и тёщей. Вскоре по приезде отношения с женой, не без активного участия тёщи, потерпели полный крах. Лазарь жаловался, что жена со своей мамой гнобили его, издевались и настраивали против него дочь. Жили они все вместе под одной крышей, так как на съём ещё одной квартиры не было денег, и по той же причине он не мог развестись с женой. Чуть не плача, он своим бормочущим полушёпотом скороговоркой рассказывал, как эти две дамы чуть не каждый вечер, словно мегеры, бесцеремонно врываются в его комнатушку и упрекают во всех смертных грехах. Они винили его и в том, что он приволок их в эту богом забытую дыру, Израиль, и в том, что не может обеспечить им и дочери достойное существование, и даже в том, что он, «видите ли, каждый день поедает такие дорогие молочные десертики!»  Лазарь питался на работе, а дома съедал перед сном баночку фруктового йогурта, которая стоила сущие копейки. Он был похож на тень и, казалось, находился в состоянии близком к суициду. Я успокаивал его, как мог, но понимал, что единственный для него выход из этой ситуации – как можно быстрее съехать с этой квартиры.
      
 Похожие постэмиграционные депрессии были нередким явлением. В соседнем подъезде нашего дома снимала квартиру пара из Киева с шестилетней девочкой. Мужа звали Дима. Этот худощавый, немного сутулый, тихий мужчина тридцати с небольшим лет, в Киеве работал водителем троллейбуса. В Израиле троллейбусов не было, а значит, Диме предстояло начинать жизнь с нуля. Его жена Полина была, что называется, «бабёнка в соку»: крупная, с высокой, пышной грудью и с широкой, мясистой задней частью тела. Не будучи  самых строгих правил, разбитная девица напропалую изменяла Диме с израильскими любвеобильными мужчинами. Несчастный Дима ходил как в воду опущенный. Встречаясь со знакомыми, он при каждом удобном случае затягивал одну и ту же песню: мол, зачем мы уехали из Киева, и чего нам не хватало, и что теперь тут делать и т.д. и т.п.  Его стенания  неизменно заканчивались жалобами на то, что Полина ему не верна, и что ничего такого не случилось бы, останься они на «ридной Украине».
      
 После года страданий, Дима, наконец, развёлся со своей развесёлой жинкой и переехал на север страны, в городок Кармиель. Раз в неделю он приезжал в Тиру навестить дочь и при встрече рассказывал о своём житье-бытье.   
– Живу прекрасно! – начинал он восторженно – Квартира чудесная! Не очень большая, но удобная и уютная. В городе много холостых женщин, все хотят познакомиться. А природа! Лес! Горы! Выйдешь на улицу, посмотришь на эту красоту – душа радуется! Жить хочется!   
 Но тут же его воодушевление вдруг угасало, и он продолжал уже совсем не так жизнерадостно:
– Но с другой стороны скучновато, конечно. От моря далеко, работа на заводе тяжёлая, зарплата маленькая,… да и женщины всё какие-то… не очень,… а выйдешь на улицу – вокруг одно и то же: лес,… горы…
Его грустное еврейское лицо становилось ещё более печальным, и после паузы он упавшим голосом заканчивал совсем уже уныло:   
– Посмотришь-посмотришь – и жить не хочется…   

 Прошло две недели, и во время очередной отметки на бирже верзила-клерк сообщил мне, что в психиатрической больнице в Тире есть место помощника садовника. Работа на солнце и за минимальную зарплату, но теперь уже работа официальная и с хорошими социальными условиями. Я не стал ломаться – хуже, чем у Тувии не будет. К слову, прежде чем Тувия выписал мне чек, мне пришлось выдержать с ним долгие пререкания. Поначалу он, вообще, не желал оплатить мне  двухнедельную работу, а в итоге спора раскошелился, но, конечно, на сумму намного меньшую минимального тарифа и без учёта сверхурочных часов. Одно слово – кровосос!      


                III

 Где и кем я только не работал за 39 лет своей жизни – сразу и не вспомнишь! По советским понятиям – чистой воды «летун». Трудовая книжка исписана до последней страницы, и к ней подшит вкладыш. Я называл его – второй том романа-автобиографии. И  вот, наконец, апогей карьеры – помощник садовника в сумасшедшем доме! Ну, хоть не пациент – и то ладно.
   
 В Ленинграде мне однажды довелось побывать в психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова; в народе её ласково называли «скворечником». Точнее говоря, был я не в самой больнице, а в комнате свиданий с пациентами – внутрь посторонним вход был запрещён. Мы с товарищем навещали там его брата, страдающего шизофренией. Мрачное помещение с облезлой грязно-зелёной краской на стенах, производило удручающее впечатление. Те, кто побывал внутри больницы, рассказывали, что там виды не на много привлекательнее. Мы, как и другие посетители, сидели на колченогих стульях за столом, какие бывали в дешёвых столовых, на который мы выставили кое-какое угощение. По комнате сновали бдительные санитары. Гера, всегда такой спокойный и уравновешенный в периоды между обострениями болезни, сейчас, тревожно поглядывая украдкой на санитаров, взволнованно, торопливо тараторил: «Всё отлично, чувствую себя отлично, кормят отлично…»
 
 Брат Геры рассказал, что перед госпитализацией, когда у Геры случился очередной припадок, мать, как обычно, позвонила по телефону его лечащему врачу, доктору-психиатру, по фамилии Курочкина, чтобы та прислала бригаду санитаров. Гера услышал разговор матери с врачом и, хитро улыбаясь, тихо полувопросительно произнёс: «Доктор Курочкина?… – и далее, повышая тон: – А мы этой курочке головку топориком – тюк!»… Он достал из кладовки туристический то-порик и, размахивая им, бегал по квартире и орал: «Курочке головку тюк! Тюк! Тюк!».   
 Приехавшим санитарам стоило немалого труда и риска отобрать у него топор.
 Недавно я узнал из переписки с товарищем в соцсетях, что несчастный Гера умер во время очередного приступа.   
 
 Когда я оказался на территории израильской психбольницы, мне показалось, что я попал в ка-кой-то правительственный санаторий. В просторном, современно оформленном лобби главного административного корпуса, кроме стойки регистратуры и информации, находились также большой аквариум с рыбками и торговые автоматы: кофейный, сигаретный, с сэндвичами и сладкими батончиками. У автоматов постоянно тусовались больные; их никто не охранял, и они могли беспрепятственно выходить и в лобби, и за пределы больницы. Некоторые, как я заметил впоследствии, уезжали и приезжали на своих автомобилях. Из лобби был выход на территорию. Асфальтированные дорожки, ведущие к больничным корпусам, пролегали среди аккуратно постриженных газонов, засаженных розовыми кустами и раскидистыми деревьями. Всюду зелень и  цветы; чисто, красиво и тихо. Пациенты гуляли по аллеям или валялись на зелёной травке. На первый взгляд – полная идиллия. Но если вглядеться этим людям в глаза – встревоженные, а чаще, потухшие и безучастные, – станет ясно, что все они, тяжелобольные люди,  пациенты так называемого «дома скорби».
 
 После формальностей приёма на работу, меня представили моему непосредственному начальнику. Я подумал было, что это и есть садовник, но ошибся: тридцатипятилетний  марокканский еврей, по имени Мордехай, числился, как и я, помощником садовника. Выходило так, что я был помощником помощника. Мордехай – приземистый, загорелый до черноты крепыш, с густейшими, вьющимися волосами, чёрной шапкой покрывавшими его крупную голову, – работал в больнице давно, и все работы по садовому благоустройству были на нём.
   
 Сам же садовник, которого звали Дани, вообще не работал. Он имел диплом об окончании дорогостоящего курса садоводства, знал и понимал всё, что нужно знать и понимать в садовом хозяйстве, однако ничем этим не занимался. Его личный кабинет находился в домике на отшибе, у задних ворот больницы. Там Дани проводил свой рабочий день за чтением газет, просмотром телевизора, праздной  болтовнёй и бесконечным распитием кофе с бесчисленными приятелями. В кабинете имелся  также диванчик, на котором вконец обленившийся садовник, устав от «непосильных трудов», иной раз вздрёмывал часок-другой.  Дани только-только вернулся в свой кабинет после полугодичного отсутствия. Его уволили за безделье, но он подал в суд за незаконное увольнение и все эти полгода судился с администрацией больницы. Выиграв, в конце концов, дело, он вновь занял своё кресло.
      
 Дело в том, что эта больница – государственное учреждение. В ней, как и на других предприятиях, принадлежащих государству, со дня её основании и до сих пор существует такая странная для капитализма вещь, как постоянство. На иврите – «квиют». Работник получает этот статус, отработав на предприятии год; это даёт ему улучшенные социальные условия и иммунитет от увольнения. С этого момента «квиютник» имеет надёжную защиту в лице рабочего комитета и профсоюза, и как бы плохо он теперь ни работал, избавиться от него становится крайне трудно. Это напоминало Советский Союз, где увольняли людей разве что за пьянство или прогулы. Тут чувствовалась социалистическая закваска, на которой было замешано первое полусоциалистическое правительство Израиля. Не зря товарищ Сталин в своё время, помогая становлению еврейского государства, очень надеялся, что оно станет оплотом социализма на Ближнем востоке. Расчёт «отца всех народов» не оправдался, но многие левацкие принципы основателей Израиля, в том числе и порочная практика «кивотов», сохраняются по сей день.
 
 Бывает, что получение постоянства расхолаживает некоторых сотрудников. Уверившись в своей неуязвимости, они успокаиваются и начинают наплевательски относиться к работе. Дани был как раз из этой категории. Вернувшись на работу, он продолжил бить баклуши, взвалив все дела на трудягу-муравья Мордехая. 

                IV

 Начались рабочие будни. Был месяц март –¬ благословенное время, когда на всём Ближнем востоке природа, ожившая за время зимних ливней, цветёт, зеленеет и благоухает весенними ароматами. Свежая, умытая дождями листва деревьев, полноводные реки и озеро Кинерет, выплёскивающееся из берегов, буйное цветение трав и яркая зелень полей – всё это ещё ласкает глаз своим великолепием. Но не пройдёт и двух месяцев, и пейзажи потеряют свою пышность. Беспощадное солнце засушит и пожелтит зеленеющие поля, пожухнут травы, потоки вод в реках ослабнут, а ручьи, что помельче, и вовсе пересохнут. Продолжат круглый год зеленеть лишь орошаемые сельскохозяйственные угодья и городские газоны, да не перестанут цвести неистребимые израильские цветы.
               
 Погода стояла не слишком жаркая, и работа меня не тяготила. Наоборот, физические нагрузки даже доставляли удовольствие и к тому же отвлекали от повседневных эмигрантских проблем. Голова свободна, знай себе, махай мотыгой! Я не переставал удивляться, насколько всё быстро растёт в этом спёкшемся от жары, окаменевшем грунте. Казалось, сунь в него сухую палку, полей как следует – и она пустит корни и зазеленеет. Приятно было увидеть результаты своего труда; всё, что природа давала взамен потраченных калорий, приносило моральное удовлетворение.      
 Работы хватало, но назвать Мордехая  трудоголиком было бы преувеличением; мы не выбивались из сил, регулярно делали перерывы на отдых, а между завтраком и обедом отправлялись в домик к Дани пить кофе.
          
 Кроме садовых работ в мои обязанности входило развозить еду из больничной кухни по закрытым отделениям – для «буйных». За полчаса до завтрака и до обеда я оставлял Мордехая одного и отправлялся на кухню. Там мне выдавали ёмкости с кашами, супами и вторыми блюдами; хлеб, яйца, сыр, масло, баночки с творогом «Коттедж», молочные десерты и прочее, в зависимости от того, был ли это обед или завтрак. Всю эту снедь я загружал на двухэтажную тележку и выкатывал её из дверей столовой.

 Там, у выхода, меня уже ожидали. Это был постоянный контингент из десятка хроников, стра-дающих от перманентного чувства голода. Видимо, это явление было связано с их заболевани-ем. Они приходили к дверям столовой задолго до её открытия и рассаживались напротив входа на квадратной каменной ограде небольшого неработающего фонтана. Его высохшее дно было засыпано окурками. В ожидании моего появления, они курили сигарету за сигаретой и бросали окурки в фонтан. Каждое утро дворники выгребали из него горы окурков, но к вечеру он был снова полон. Это, наверное, являлось причиной, по которой фонтан не работал. Вылавливать окурки из воды было бы труднее.
       
 Не успевал я появиться в дверях, как голодающие окружали меня и начинали не то просить, не то требовать: «Дай что-нибудь покушать. Дай. Дай». Я совал им в руки кому яйцо, кому плавленый сырок, кому огурец, но это не утоляло их голод, и они ещё долго брели следом и канючили: дай что-нибудь, дай, дай. Среди них выделялся своим видом высокий, полный даун с непропорционально длинным туловищем, выдающимся вперёд животом и короткими, толстыми, как тумбы Х-образными ногами, по прозвищу Кинг-Конг. Он был голоднее всех. Когда все остальные уже отставали, Кинг-Конг всё тащился и тащился вслед за мной своей раскачивающейся, неуклюжей походкой. Ему было трудно передвигаться, но он не переставал меня сопровождать. Когда же я заносил продукты в отделения, оставляя тележку около входа, Кинг-Конг, пользуясь моим отсутствием, воровал с неё съестное. Каждый раз, возвратившись, я видел, как он, кося глазами по сторонам, уже что-то запихивает в рот, торопливо, громко чавкая, жуёт и судорожно проглатывает. В отделениях персонал жаловался на нехватку продуктов. Голодающие продолжали вымогать еду, а все мои уговоры потерпеть до открытия столовой терпели неудачу. Я не мог им отказать и продолжал разорять содержимое тележки.
 
 После развозки продуктов  я сам шёл в столовую подкрепиться. В ней было два зала: в одном питались больные, в другом – работники больницы и врачи. Прислушавшись к разговорам вра-чей, легко можно было заметить, что у многих из них сильный русский акцент. Это были врачи-стажёры, репатрианты из Советского Союза, которым посчастливилось сдать экзамен на под-тверждение медицинской квалификации.
 
 Этот экзамен проходил на двух языках – иврите и английском – и включал в себя вопросы по всем разделам медицины. Чтобы его выдержать, врачи-олимы, вне зависимости от их специализации, штудировали днями и ночами всю медицинскую науку на двух, не до конца выученных иностранных языках. Знакомый ленинградский доктор рассказывал, что экзамен более походил на лотерею. Он проходил по американской системе: был вопрос и несколько вариантов ответов на него. Часто случалось, что два ответа казались абсолютно верными, и надо было угадать, который у проверяющих отмечен, как правильный.
 
 По официальной статистике только тридцати процентам из десятков тысяч советских врачей, эмигрировавших в Израиль, удалось успешно сдать экзамен. После этого они могли работать семейными (участковыми) врачами. Прошла основательная селекция врачей-репатриантов, и однозначно из них остались лучшие. Позднее многие повысили свой статус, сдав ещё один экзамен по специализации. Остальные же так и проработали семейными врачами до самой пенсии. Это, в общем-то, можно было считать вполне удачной абсорбцией, так как тем, кому не удалось выдержать экзамен, пришлось пойти на другие, часто не квалифицированные, работы.   
 Через несколько лет представители советской психиатрии, те, что когда-то заполняли эфир сто-ловой своим тяжёлым русским акцентом, настолько преуспели, что сменили практически весь прежний врачебный персонал больницы – вплоть до директора. 

                V

 Дани пробездельничал в своём кабинете недолгое время и согласился, наконец, уйти по-хорошему. Он и раньше был не против  увольнения, только хотел, чтобы это произошло на его условиях. Размер выходного пособия, которое он выцыганил за свой «квиют», был таков, что, наверное, на него можно было бы безбедно прожить остаток жизни не только ему самому, но и его детишкам.
 
 Всю садовую команду: Мордехая, меня и ещё одного, только что принятого на работу парня, Володю, – передали в распоряжение начальницы по хозяйственной части Раисе. Кроме нас, в её подчинении были уборщицы и два дворника.  Рая – маленькая, худощавая, рыжеволосая дама средних лет – начинала свою карьеру с низов (уборщицей) и постепенно дослужилась до начальницы. У неё был острый, как клюв, носик, который делал её похожей на птицу. На её не-добром, надменном лице, какое бывает у людей невысокого ранга, неожиданно для себя получивших власть, читалось сознание собственного превосходства над другими.  Она репатриировалась в Израиль в начале семидесятых и чувствовала себя настоящей сионисткой, а нас, новых репатриантов, считала экономическими эмигрантами, приехавшими за хорошей жизнью, и относилась к нам с пренебрежением, с каким старослужащие в армии относятся к новобранцам.
         
 Говорят: хуже дурака – только дурак с инициативой. Рая в полной мере соответствовала этой поговорке. Ничегошеньки не понимая в садоводстве, она, что называется, взяла быка за рога; приказы один несуразнее другого сыпались из неё, как из рога изобилия. В один прекрасный день Рая решила очистить территорию больницы от бездомных котов. Вызвав меня и Володю к себе в кабинет, она заявила:   
 – Коты разносят заразу. Я не буду вызывать санитарную службу: не хочу, чтобы котов потравили. Надо их выловить и вынести за забор.

  Рая позиционировала себя другом животных. По её гуманному плану мы должны были нежно отлавливать котов с помощью старых одеял. Видимо, она предполагала, что коты, со своей сто-роны, окажут нам полное содействие: не будут сопротивляться и, сохраняя спокойствие, позволят укутать себя в одеяла и вынести за забор. При этом животные должны были проявить высокую сознательность и после выселения назад не возвращаться. То, что отлов бездомных котов не имеет какого-либо отношения к садоводству, начальницу нисколько не тревожило.         
 Мне вспомнилось Булгаковское «Собачье сердце»: «Вчера котов душили-душили, душили-душили». «Ну вот, – подумал я, – теперь я работник службы очистки! Ещё одна ступенька по карьерной лестнице... Зовите меня теперь Полиграф Полиграфыч»...
   
 Однако надо знать характер израильских котов. Это совсем не те ласковые европейские котики, c какими мы привыкли иметь дело, и которых, даже уличных, можно погладить или взять на руки. Эти дикие звери – крысоловы-змееловы – очень осторожны и недоверчивы. Было очевидно, что если даже и удастся поймать какого-то зазевавшегося кота и выпроводить его за ворота, через минуту он вернётся. С этим зверьём находила общий язык только одна хроническая постоялица клиники – худая, словно высохшая, женщина неопределённого возраста. Она подкармливала котов объедками из столовой, которые в обеденное время собирала с тарелок. Призывая своих любимцев на трапезу, женщина издавала пронзительные гортанные звуки похожие на птичье верещание, что-то вроде: «Чикки винкс! Чикки винкс!» Тотчас её окружала толпа разномастных кошек. Они тёрлись об её ноги, а она раздавала им угощение, некоторых гладила, брала на руки и обнимала. Зверюги на удивление стойко терпели эти её нежности.
   
 Но Раю все эти зоологические нюансы не интересовали. Я уже раскрыл было рот для возражений, но в этот момент почувствовал, как Володя сзади потихоньку тянет меня за рукав: мол, не перечь начальству. Он, конечно, был прав – приказы начальства не обсуждают, а выполняют. А как – это дело десятое.
–  Ну, какая тебе разница? – увещевал он меня, отозвав в сторонку. – Всё лучше, чем землю рыть. Поймаем, не поймаем – глядишь, рабочий день и пройдёт. Посачкуем чуток». 
 Володя был простым парнем родом из СССР, и он не мог упустить случая «поволынить» на работе.
   
 Вооружившись одеялами, мы слонялись по территории между корпусами, подзывали кошек нашими «кис-кис-кис». Те, однако, наши призывы игнорировали, на бросок одеяла не прибли-жались и с независимым видом лишь презрительно поглядывали на нас с безопасной дистан-ции. Один раз Володе почти удалось накинуть на зазевавшегося кота одеяло, но тот в последнее мгновение с грациозной лёгкостью вынырнул из-под него, и, нагло усевшись вне досягаемости, как ни в чём не бывало начал умывать лапой морду.
               
 Потом, подражая хроничке-кошатнице, мы пробовали подзывать котов на её птичьем наречии и битый час тонкими голосами отчаянно пищали на всю больницу: «Чикки винкс! Чикки винкс!» Коты не реагировали. Отреагировал только проходивший мимо доктор: остановившись, он пристально посмотрел в нашу сторону, видимо, решая: не надо ли пригласить санитаров для этих двух разбушевавшихся больных?   
 Мало-помалу закончился рабочий день. Кошачья охота не задалась. Как можно было предви-деть, мы не поймали ни одного животного, но перед уходом домой отчитались перед Раисой: поймали и выкинули вон 12 штук котов. Ну, пусть проверит… 

  Постоянными жителями больницы были только те неизлечимые хроники, которые не могли жить самостоятельно. Большинство больных после прохождения курса лечения возвращались домой, по крайней мере – на время. Многие были, на первый взгляд, вполне адекватными людьми, о которых никогда не скажешь, что они страдают психическими расстройствами. Так называемые «тихие» больные могли беспрепятственно гулять по территории больницы и выхо-дить за её пределы. Часто с ними  можно было увидеть навещающих их родственников или знакомых: вход в больницу был свободным.
   
 Буйных же пациентов сразу после госпитализации помещали в закрытые отделения. Там их обкалывали успокаивающими лекарствами и через короткое время, когда острая фаза психоза затухала, переводили в отделения для «тихих» со свободным режимом.    
 Как-то раз я наблюдал, как к задним воротам больницы подъехала полицейская машина, и из неё вывели больного, находящегося в припадке бешенства. Его руки были скованны наручниками, на ногах кандалы, и трое рослых полицейских вцепились в него мёртвой хваткой. Щуплый на вид мужичок с такой силой рвался из их рук, раскручивая вокруг себя, что полисмены едва держались на ногах. Пока несчастного тащили к воротам, он бесновался, изо рта шла пена, а горящие безумные глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Совсем скоро я увидел его, тихо бредущим по больничным дорожкам с устремлённым в никуда потухшим взглядом.

  На каменном квадрате фонтана у входа в столовую порой разыгрывались драматические сцены. Голодные психи, рассевшись по периметру ограды в ожидании трапезы, курили, уперев неподвижные взгляды в землю или куда-то в бесконечность. Сидели, как правило, молча; одни  неподвижно, другие, раскачиваясь взад и вперёд, как на еврейской молитве. Но, бывало, вдруг начинали что-то горячо обсуждать или спорить. Каждый говорил о своём, не слушая остальных.
 
 Однажды, направляясь к столовой, я ещё издали услышал долгий, тонкий женский крик. Он звучал на одной высокой ноте несколько секунд – видимо, так долго, насколько хватало дыхания кричавшей, – потом прерывался, и после короткой паузы повторялся вновь.
          
 Подойдя ближе, я увидел, как Кинг-Конг, стоя напротив сидящей на парапете пациентки, двумя руками тискает её грудь своими толстыми, как сосиски, пальцами. Криво улыбаясь и высунув язык, он слегка приседал для удобства процесса. Женщина эта была та самая кошатница-чикки увинкс. Она продолжала сидеть, не шевелясь, с безучастным лицом и отсутствующим взглядом, как будто всё происходящее её не касается, и только из её  широко открытого рта звучало пронзительно-высокое: а-а-а-а... Кинг-Конг время от времени отпускал свою жертву и, не опуская рук и не сгибая пальцев, отступал шаг назад, игриво посматривая на свою жертву, как бы любуясь проделанной работой. В этот момент женщина умолкала, но тут же он подступал к ней, и всё повторялось. Неподвижно сидящие рядом больные с серьёзными, строгими лицами внимательно наблюдали за этой сценой.
   
 Спустя пару минут подоспел, наконец, санитар и отогнал «шалуна», пригрозив отправить его в закрытое отделение.  Кинг-Конг, всё так же высунув язык и плотоядно улыбаясь, поковылял во-свояси, раскачиваясь из стороны в сторону на своих ногах-иксах.   

                VI

 Амбулаторные больные, проживающие в городе, время от времени меняли своё место жительства в зависимости от состояния их здоровья. В периоды обострения заболевания они переселялись в психбольницу и, подлечившись, возвращались домой. В нашем подъезде, двумя этажами ниже, проживал мужчина, по имени Эзра, проходивший амбулаторное лечение.Эзра жил тихо, как невидимка. Он выходил из своей квартиры настолько редко, что мне довелось увидеть его считанные разы. В один прекрасный день он устроил незабываемый сюрприз для всех жильцов.
         
 Это был «Йом Ацмау;т» (День независимости) – праздник в честь провозглашения государства Израиль. В этот день израильтяне по традиции выезжают на природу и жарят мясо на мангалах (наверное, в подражание американскому «Четвёртому июля»). На просторечном иврите это называется «Лаасо;т аль ха-эш» (буквально –¬ «делать на огне»). В тот апрельский тёплый, солнечный денёк – наш первый День независимости в стране, – мы, ещё не приобщившись к этой традиции, попросту сидели дома. Старшие дети гуляли на улице, а младшую пятилетнюю дочь только что уложили на дневной сон.

Вдруг с лестницы в подъезде послышались крики и шум. Мы с женой вышли узнать, в чём дело и увидели, что у квартиры Эзры собрался народ, а из щели под дверью стелется по полу дым. В дверь стучали, звонили, колотили ногами – Эзра не откликался. Молодые ребята притащили ломы и начали выламывать дверь. Сломать стальную дверь замком «рав бариях», который запирает её мощными металлическими штырями и сверху, и снизу, и в стороны – дело не лёгкое. Кто-то закричал: «Газ! Газ!». Побежали отключать газовые баллоны, стоящие снаружи с задней стороны дома.
 
 Я вернулся в квартиру проверить, спит ли дочь, жена осталась на лестнице. Дочь спала. Выйдя из детской спальни, я вдруг увидел за окном клубы чёрного дыма. Он валил из окон квартиры Эзры. Открыл дверь на лестницу – и задохнулся: там было черно от дыма. Я рванулся обратно, схватил в охапку спящую дочку и ринулся в кромешную тьму вниз по лестнице. Дышать было невозможно. Задержав дыхание, ничего не видя перед собой, я прыгал по ступенькам, рискуя переломать ноги. Света, ещё толком не проснувшись, вякнула было, но поперхнулась и затихла.
      
 Не могу вспомнить, думал ли я о чём-либо. Вряд ли. Все мои действия были инстинктивными, как у животного в минуту опасности. Достигнув Эзриной квартиры, я увидел, как из распахнутой настежь двери буйно рвалось пламя, облизывая потолок и обдавая жаром всю лестничную площадку. С концов пламени по потолку и по стенам сползали пласты чёрного дыма. Здесь я испугался, что я потеряю сознание из-за нехватки воздуха. Повернувшись к двери спиной, я всё-таки миновал эту огнедышащую лестничную площадку, и после этого сразу стало легче: весь дым поднимался наверх, и здесь, внизу, уже можно было дышать. Когда мы, наконец, выскочили на улицу и вдохнули полной грудью, я впервые в жизни ощутил, насколько же он хорош – этот обыкновенный воздух!

 Описание этой пробежки заняло гораздо больше времени, чем она сама: прошло  не больше минуты, но эта минута показалась бесконечной. 
 На улице собралась большая толпа. Народ бурно обсуждал происшествие. Говорили, что этот «мешуга;» (сумасшедший) Эзра не пользовался газом, а готовил еду на старой электрической плитке и уже не раз забывал её включённой.
 
 Пожар продолжал бушевать, из окон валил дым, в котором мелькали и вспыхивали языки огня.
 Из окон последнего этажа высовывались несколько голов. Это были наши соседи сверху – пара репатриантов из Харькова, Таня и Миша, с ними моя жена Лена и ещё трое парней, из тех, что ломали дверь. Они пытались глотнуть свежего воздуха, но удушающий дым поднимался наверх, окутывая их. Я с завёрнутой в простынку девочкой сидел на скамейке. Лена, не видя нас, отчаянно кричала: «Там в квартире ребёнок! Ребёнок!» В Таниной квартире  она связала простыни и стала опускать этот импровизированный канат, чтобы спуститься по нему в нашу квартиру. Народ волновался, кричали, чтобы она этого не делала, но никто из толпы сам подняться наверх не решался. Гомон стоял такой, что я с трудом докричался до неё, что мы в безопасности.
 
 Позже Лена рассказала, что когда я ушёл наверх, ребятам, наконец, удалось взломать дверь. Жилец, видимо, был уже без сознания, надышавшись угарным газом, но им не удалось войти в квартиру, чтобы ему помочь. Случилось то, что по законам физики и должно было случиться: воздух ворвался внутрь и дал пожару главный компонент горения – кислород. Вдохнув его, пламя радостно взорвалось, охватив огненным вихрем всё помещение. Из открытой двери полыхнуло, густо повалил чёрный, вонючий дым (видимо, горел дерматиновый диван) и люди побежали прочь кто куда. Одни кинулись вниз по лестнице, другие – те, кто сейчас был на последнем этаже – наверх. Таня с Мишей забежали в свою квартиру, пропустив только Лену, и Таня сразу защёлкнула дверной замок. Оставшиеся снаружи парни, задыхаясь в дыму, колотили в дверь, но Таня не желала впускать в дом посторонних. Лена рассказывала, что ей не сразу удалось убедить Татьяну проявить гуманизм и дать им войти.
    
 На мой вопрос, почему же она сама пробежала наверх мимо нашей двери, зная, что там оста-лись я и Света, ответила, что дверь в квартиру была закрыта. Скорей всего, я автоматически повернул ключ, когда вошёл. Лена стучала, но я не слышал, и дым погнал их наверх.
    
 Наконец, приехали пожарные. Они в считанные минуты затушили огонь пеной из мощных брандспойтов и вынесли из квартиры на носилках обугленный остов человеческого тела – всё, что осталось от несчастного Эзры. Люди затихли, и мне послышалось, как в толпе кто-то тихо произнёс: «Эзра аль ха-эш». Ничего не скажешь – чёрный юморок! Да, это было очень необыч-ное и страшное барбекю в тот сорок третий День независимости государства! 

 После пожара подъезд имел жутковатый вид: стены и потолок  были черны от копоти, пластиковые жалюзи оплавились и частично отвалились, стоял едкий запах гари. Но главной неприятностью оказалось то, что  я, выбегая из квартиры, не захлопнул дверь. Я об этом даже не подумал – было не до того. Дверь оставалась открытой во всё время пожара, и квартира напрочь прокоптилась. Наше жилище представляло собой удручающее зрелище. Пришлось долго отмывать и оттирать почерневшие стены, потолок, мебель, перемывать посуду, перестирывать бельё и потом бесконечно проветривать. Но, несмотря на все старания, запах пожарища был неистребим, и гарью воняло ещё очень долго.

                VII

 Настало лето. У людей, живущих в северных широтах, эта фраза низменно вызывает положи-тельные эмоции. Но израильское лето – это, в первую очередь, непрерывная жара. Распространённое мнение, что израильтяне привыкли к экстремальной жаре и не страдают от неё, так же ошибочно, как и то, что можно привыкнуть к долгим холодам. Люди просто терпят и ждут, когда, наконец, закончится удушающий летний зной, как северяне терпят и ждут окончания зимы – деваться-то всё равно некуда. 
 С приходом жары работать стало тяжелее. Мордехай трудился по пояс обнажённым, блестя на солнце потным мускулистым торсом. Густые курчавые волосы надёжнее любой папахи защищали его непокрытую голову от солнечных лучей. Однажды я, собираясь на работу, впопыхах забыл дома свою рабочую шапочку. «Ну, – думаю, – если Мордехай может обойтись без головного убора, отработаю и я денёк». Я не учёл, что, в отличие от густо заросшей Мордехаевской головы, на моём челе светилась большая лысая поляна.  Ещё до того, как солнышко поднялось в зенит, оно так крепко припекло лысину, что стало тошно. Дело грозило закончиться солнечным ударом; пришлось соорудить панаму из газеты.    
 В один из таких жарких дней я копал ямы для посадки кустов. Дело шло к полудню, и раскалённое небесное светило жгло нещадно. Обливаясь ручьями пота, я вгрызался в спекшуюся землю, которая, казалось, была сделана из железобетона. Поблизости, в тени густых деревьев на зелёной траве возлегали несколько мужчин и женщин – перманентных постояльцев клиники. Со стаканчиками кофе в руках они курили и, молча, серьёзно смотрели на меня. Я вдруг подумал: «Они же считают меня сумасшедшим,… и, пожалуй, они правы. Всё логично: какой идиот станет эдак измываться над собой, да ещё в таком-то пекле?! Нормальные люди в тропический знойный полдень отдыхают в тени, наслаждаясь прохладой и вкусом ароматного кофе. У психически здорового человека сейчас должна быть полуденная дремотная сиеста, а не эта вот – аэробика».   
 Но выбора у меня не было. Надо было дотянуть до сентября. Я не планировал надолго задерживаться на этой работе: хотелось заниматься чем-то более интересным, чем до пенсии ковырять землю. Министерство труда тогда давало бесплатные профессиональные курсы, и я собирался поступить на курс автомеханики. Он начинался в конце сентября, но чтобы учиться и при этом получать пособие по безработице, требовался определённый стаж работы.   

 В августе Мордехай взял отпуск и его временно сменил другой садовник, по имени Ави. Это был религиозный еврей иракского происхождения, в кипе, выше среднего роста, худощавый, но крепкий, будто свитый из одних мускулов. На вид ему можно было дать не больше сорока лет. Его религиозность, по-видимому, была глубока. Я в этом убедился в день 9 Ава – еврейского траура в память о разрушение Первого и Второго Иерусалимского Храма. В этот день, который, как правило, выпадает на август, религиозные евреи постятся: не едят и не пьют сутки. В отличие от Йом Кипур (Судного дня), 9 Ава – это обычный рабочий день. Август в Израиле месяц самый жаркий, и Ави, работая на тридцатипятиградусной жаре без глотка воды, к концу рабочего дня осунулся и почернел лицом.
 
 Он был настоящим профессионалом своего дела, и кроме работы в больнице, у него было много частных подработок. По договорённости с домовыми комитетами он ухаживал за прилегающими к домам садовыми участками.
          
 Как-то раз мой сосед сверху, Миша, предложил мне аналогичную халтуру: на пару с ним привести в порядок зелёные насаждения вокруг многоквартирного дома в Хайфе, где Миша с Таней раньше снимали квартиру. Я, не раздумывая, согласился: лишний шекель репатрианту карман не оттянет. Договорились с домкомом об оплате – дело оставалось за малым: раздобыть инструменты.
 Я мог позаимствовать их на своей работе, поэтому решили, что работать будем в субботу: шабат – выходной день, инструменты в больнице не понадобятся. В пятницу по окончании работы, когда Ави отправился в раздевалку, я взял со склада мотыгу, лопату, садовые ножницы, железную метлу, просунул всё это через прутья забора и припрятал в высокой траве. Когда стемнело, я вернулся на место преступления и забрал похищенное.
    
 В субботу утром взяли такси (автобусы в шабат не ходят), прихватили с собой  инструменты и пакеты с бутербродами и термосами и отправились в Хайфу. Участок у дома был основательно запущен, работы предстояло часов на 5 -6. Миша в Харькове был инженером  и в настоящее время учился на курсах повышения квалификации для репатриантов с высшим образованием. Давным-давно он не ничего тяжелее авторучки в руках не держал и моментально натёр себе на ладонях кровавые мозоли. Поначалу Миша ещё пытался как-то работать, обернув древко мотыги тряпочкой, но толку от этого было мало. Было больно смотреть, как он, тщетно пытаясь разрыхлить землю, нежно гладит её мотыгой. Пришлось взять эту работу на себя, предоставив ему сгребать скошенную траву и собирать остриженные ветки.
    
 Мише в тот день не везло. Он оставил свой пакет с едой на подоконнике в подъезде, и в обе-денный перерыв мы обнаружили, что бездомные коты разорвали пакет и обгрызли все его бутерброды. Я свой пакет подвесил на ручке окна, и коты до него не добрались. От моего предложения поделиться с ним моими припасами Миша отказался и долго выискивал на бутербродах какое-нибудь нетронутое место, где ещё можно было бы откусить. Поиски не увенчались успехом, и он вскипел: «Да буду я ещё тут за всякими кошаками доедать!». Он выбросил всё содержимое пакета в мусор  и поднялся в квартиру женщины, которая нас нанимала, якобы, чтобы попросить кусочек хлеба. Вернулся он через полчаса сытый и довольный. Расчёт был верен – сердобольная женщина накормила его полноценным обедом.
 
 Часам к трём закруглились. Наша нанимательница осталась довольна работой, расплатилась, и мы, поймав такси, тронулись в обратный путь. Уже почти приехали, когда Миша обнаружил, что где-то потерял купюру в 50 шекелей – половину своего заработка. На него жалко было смотреть: с непривычки к физической работе он был совершенно измучен – а тут ещё такой удар судьбы! Забегая вперёд, надо сказать, что вскоре, окончив курс, Миша нашёл работу по своей специальности – инженер-строитель – с прекрасными условиями и высокой зарплатой.

 На следующее утро я пришёл в больницу пораньше, чтобы вернуть инструменты до начала ра-боты. Я всё проделал в обратном порядке: сложил всё снаружи около забора в траву и потом забрал изнутри. Оказалось, что Ави уже был на работе. Он обнаружил пропажу и перехватил меня по дороге к складу. Я не собирался скрывать от него, что пользовался казёнными орудиями труда – вернул всё в целости и сохранности и никакого преступления в этом не видел. Но по его надутому лицу было видно, что он очень недоволен.
– Кто-то разрешал тебе выносить инструменты с работы? – спросил он. 
– Никто не разрешал, да я никого и не спрашивал, – честно ответил я. – А в чём проблема? Вот они, инструменты, всё на месте. Никто ничего заметил.
– Это делать запрещено! – загорячился Ави. – Это всё равно что кража! Здесь соблюдается каш-рут. Я не могу работать инструментами, которыми работали в шабат! Теперь они некошерные.
 
 Его заявление меня несколько ошарашило. Я помнил кое-что из Торы: «Седьмой день – суббота Господу. В оный не делай никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб, ни рабыня, ни вол, ни осёл» и т.д. и т.п. Всё как будто относительно живых тварей. О бездушных садовых инструментах – ни слова. Я подумал, что, может быть, Ави шутит и решил ему подыграть:
– Да уж! – говорю. – Инструменты нарушили святость субботы. Страшный грех! В райский сад их теперь на работу не примут.
      
  Но Ави не шутил. Он разозлился ещё больше и пообещал пожаловаться Рае. Меня так и подмывало послать его куда подальше (к тому времени у меня накопился достаточный словарный запас ненормативной ивритской лексики). Но я сдержался. Ави – коренной израильтянин, каких здесь называют «ца;бры» (плод кактуса – колючий снаружи и сладкий внутри), работающий, платящий налоги и воевавший за эту страну в двух войнах, – казался мне человеком, достойным уважения.
 Его можно было бы назвать солью земли Израиля. Такие как он, умеренно религиозные евреи наравне со светскими гражданами приносят государству реальную пользу. Этим они отличаются от большинства израильских харедим (ультраортодоксов), которые не работают, не служат в армии, а лишь изучают Тору– с детских лет и до глубокой старости.
         
– Делай, как знаешь, – ответил я и подумал: «Надо же – кошерные инструменты! Полный дурдом!  И, кажется, не только на территории больницы».    
 Позже я кое-что узнал о кошерности неодушевлённых предметов, а именно о том, как кошеруют посуду, окуная её в микве (маленький бассейн для ритуальных очищений), но об этом в другой раз.
 Нажаловался ли Ави начальнице о моём нарушении законов иудаизма или нет, не знаю, но Рая ничего по этому поводу мне не сказала. Возможно она, как и многие мои бывшие сограждане, была атеисткой. Ведь и её, как и меня, и всех прочих, когда-то детьми принимали в октябрята и в пионеры, а потом, может быть, даже и в комсомол (это уже в отличие от меня) и с малых лет вбивали в мозги: «Бога нет. Гагарин летал – бога не видал».
       
 Но всё это мне было уже безразлично. Вскоре я уволился. Психбольница осталась в прошлом, впереди меня ждал курс автомехаников, а позже – экзамен на получение водительских прав и работа шофёром грузовика.   

                Послесловие
 
 Ну вот, хотел сочинить маленький рассказ, а размусолил чуть не на целый роман. И, казалось бы, о чём тут писать – проработал-то я в психушке всего ничего. Уму непостижимо,  сколько лет прошло с тех пор, и пора бы забыть обо всём этом. Однако мне порой кажется, что душевно больные пациенты той клиники, не так опасны в сравнении с теми якобы нормальными людьми, которые живут по другую сторону её забора.

 Стоит почитать новости, посмотреть телевизор, да просто оглянуться вокруг, и убедишься, что мир уже давно и не на шутку свихнулся. Ежедневно мы слышим об убийствах: на религиозной почве и из национальной ненависти, в семейных раздорах и в спорах за стоянку автомобиля, из-за иной сексуальной ориентации и в политических разногласиях. Разве всё это не тяжёлое сумасшествие? А чего стоят правители государств, бряцающие ядерными боеголовками и грозящие превратить страны в радиоактивный пепел? Разве они не полные безумцы? Когда известный президент заявляет: «Мы все попадём в рай, а они (враги) просто сдохнут», – не нуждается ли таковой в срочном психиатрическом лечении?
 
 Всё это рутина нашей повседневной жизни, к которой мы привыкли и на которую не очень-то обращаем внимание. Как часто из наших уст звучит в адрес кого-либо: «Сумасшедший человек!» Может быть, нам стоит повнимательнее взглянуть на самих себя со стороны и спросить: «А сам-то я в порядке?»  Не думаю, что ответ обязательно будет положительным. Ведь у каждого в голове полно своих мух, жуков и тараканов. И я сам, конечно, не исключение.   

Апрель, 2021 год.