Витя Кузнецов

По телевизору нередко вижу тот кусок Зимней Канавки, что стиснут гранитом между Морским Архивом и Витькиным двухэтажным желтым домом. Город подновлен, дома покрашены, мостовые улучшены, а деревянный мостик на стыке Мойки и Зимней канавки давно стал каменным. Это наш мостик. Это наша Зимняя Канавка, это наша широкая знаменитая арка над Канавкой, где она вытекает из Невы. Арка соединяет Новый Эрмитаж с Малым Эрмитажем. Когда-то мы с Кузей прошли тысячу раз по всем этим бесчисленным залам, то с видом на Неву, то во двор Зимнего дворца, но не помню, чтоб мы проходили над Канавкой по переходу внутри этой арки.
Из двух узких комнат с очень высокими потолками, принадлежавших в коммуналке витькиной семье, одна, самая узкая была в нашем распоряжении. Там пятиклассник Витя очень усидчиво готовил уроки, в то время как я бездельничал и ждал, когда он закончит заниматься. Тогда пойдем бродить по улицам и закоулкам. Иногда я ждал его под его окнами, то есть, у парапета Зимней Канавки.
В этой комнате был невероятной ширины, белый, очень низко расположенный подоконник, на нем в первые теплые дни мая было так приятно полежать, наблюдая игру бликов на зеленоватой воде канавки. Подоконник нависал со второго этажа над характерной по рисунку чугунной решеткой канавки, прерываемой гранитными розовыми тумбами. Что-то в воздухе и архитектуре, в этой городской глянцевой воде, в этих тогда почти пустых и гулких улицах намекало на Венецию или просто Италию. «О! Брента!». Перед окном  за Канавкой коричневела рустованная громада Морского Архива, справа бледно зеленели стены Нового Эрмитажа, чуть дальше угадывались Атланты Теребенева. Мальчишеские мечты могли унести и в Грецию и в Рим. Мы часами ходили по залам Русского музея и Эрмитажа и, конечно, были под обаянием классической красоты.
В 1946 году, когда после войны мы с мамой весной вернулись в Ленинград, я пошел в пятый класс 199 школы, что на площади Искусств (тогда – площадь Лассаля). В классе у всех ребят были короткие прозвища, как правило, сконструированные из фамилий. Он был Кузя, я был Желя. Что-то  в наших характерах нас объединяло. Возможно, это была некоторая сдержанность, возможно - инстинктивная тяга к узнаванию этого прекрасного и таинственного города, а, может быть, еще и какая-то случайность. Сейчас, по прошествии почти шестидесяти лет можно видеть и чувствовать то время совсем по-другому.
Социальной большой разницы между нами не было, но положение его было, все же, несравнимо лучше моего. Его отец вернулся с войны, а мой нет. У него была своя квартира (пусть коммунальная, тогда все жили в коммуналках), у нас с мамой ничего не было в Ленинграде. В интеллектуальном же плане между нами было полное равенство и это нас сближало. Мы с ним ни разу  не подрались, но практически на каждой перемене на протяжении нескольких лет мерялись силой, боролись, и почти всегда довольно жестко. Не скажу, что мы были крепкие парни (при той-то кормежке впроголодь в 46-47 годах), но жилистые были оба.
Отец Витьки Николай Владимирович, был внешне похож на Врошилова, но в то время помоложе и очень худой. Уволился из армии он майором, профессии гражданской не имел и из сил выбивался, приспосабливая себя и семью к послевоенной голодной жизни. Зимой ходил в одном и том же военном полушубке и сапогах, но никогда не унывал, на жизнь не жаловался и нас наставлял по возможности. Витьке из отцовской гимнастерки, почти новой, сшили рубашку. Пришел он в класс, как именинник. В этот же день я в потасовке облил его обнову густо-фиолетовыми чернилами из чернильницы, которая вставлена была в отверстие на парте.  От витькиного отца я получил словесное неудовольствие, но никаких повышенных тонов не было и в помине. Молодец был Николай Владимирович. Он был казак из станицы Усть-Лабинской, был мастер на все руки, умел столярничать, хорошо знал фотодело, играл на мандолине и даже садился за пианино, но главный его талант – был талант общения с людьми.
Витина мама Татьяна Панфиловна была из той же станицы, но по характеру совсем другой человек. Она в молодости была, судя по фотографиям не только красива, но и происходила из более зажиточной семьи, чем витькин отец. Дружбы и большого семейного согласия между ними не было. Татьяна Панфиловна, очевидно, рассчитывала когда-то на более высокую долю и оставалась в душе о себе определенного мнения, которое, правда, никогда не высказывала.
Как бы то ни было, но они одобряли нашу дружбу с Кузей и иногда угощали меня, вечно голодного, тарелкой супа. Кузя по складу характера был, безусловно, интеллигент, но интеллигент советский, т.е. с широкими плечами, узловатыми кулаками и постоянно грыз широкие и плоские ногти.
Школьный двор на улице Инженерной, 3, нам тогда казался очень большим. На занятиях по физкультуре мы никак не могли добросить гранату от середины двора до глухой стены дома, выходившего фасадом на улицу Ракова.
Летом мы с Кузей подолгу не виделись, он уезжал на родину предков в станицу Усть-Лабинскую, а я, как правило, в пионерлагерь в Репино (Куоккалу). Встречались мы с ним после лета с радостью. В школе видели повзрослевших за лето товарищей по классу. Еврейские мальчики, которых было в классе немало, взрослели лучше, лучше росли и полнели. У них были отцы, они жили сыто. Но мы, тощие ребята, не испытывали к ним никакой неприязни или зависти. По крайней мере, внешне это никак не проявлялось. Правда, однажды, когда я попал в квартиру одного из них, я был угнетен и расстроен, увидев нормально обставленное старинной мебелью жилье, высокие потолки, бронзовые ручки на дверях и прочее такое, и сравнивая мысленно это с нашим нищенским углом под лестницей.
После уроков с Витькой Кузнецовым  мы часто вдвоем шли к нему домой на Мойку. Шли так: мимо Русского музея выходили на канал Грибоедова и сворачивали по каналу направо, к «Храму на крови». Обходили храм всегда слева по узкому проходу у самой решетки канала, читали надписи, написанные карандашом на медных дверях храма жаждущими помощи от Господа. Сам храм стоял почерневший, избитый осколками, а большой золоченый купол зиял черной дырой от попадания бомбы или снаряда.
За мостом мы сворачивали налево по набережной Мойки, по гранитному тротуару, вдоль чугунной решетки с рисунком, характерным только для Петербурга. Входили  под арку дома №31, проходили двор, входили в низкую дверь, проходили темный низкий коридорчик с висящей под потолком голой лампочкой, пытались до нее допрыгнуть, входили в плохо освещенный, пыльный вестибюль. Этот вестибюль глядел пыльными стеклами уже на другую улицу, Халтурина, т.е. Миллионную.   Вспоминались строки:
Все было тихо, лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук