Пороха

В четырех-пяти километрах к востоку от городка Шлиссельбурга начинаются пустынные торфяные места. Пустынными они стали после Войны. Какими они стали сейчас, я не знаю. Прошло после Войны 72 года, а я не был на тех местах с 1948 года. До Войны места те были не совсем пустынны: там было 10 торфодобывающих поселков, все назывались Синявино. Центральным был поселок №5, где я родился в 1934 году и прожил там до осени 1940 года. В следующий раз я приехал в Синявино в 1948 году уже из Ленинграда, чтобы прикоснуться к месту, где родился.
В Ленинграде мы с мамой и двумя меньшими братьями жили тогда в общей комнате (не квартире) в подворотне дома №3 по Инженерной улице. Это был вход во двор моей 199-й школы, где мама работала уборщицей.
В 1948 году мама захотела съездить на место, где до войны было наше Синявино и посмотреть, что же там осталось. От нашего поселка не осталось ничего, даже печных труб. Такие там шли бои с 41 по 44 год на этих знаменитых «синявинских высотах». А вот на месте поселка №2 было недавно построено несколько фанерных бараков, чтобы оживить добычу торфа. Даже общественный деревянный туалет на улице был построен из расчета на 10-12 человек. Т.е. цивилизация уже задела этот пустынный после войны болотистый край. Я поехал с мамой. Пробыли мы там у каких-то добрых людей два дня. Я быстро познакомился с мальчишками моего возраста и они меня посвятили в свои тайны. Мы посетили два раза места, где 4 года назад еще шли тяжкие бои, а сейчас всё было пустынно, людей не было, окопы и землянки обвалились. Никто не посещал эти места с 44 года. Амия наша ушла, а народ не пришел. Народ с трудом выживал в голодавшем Ленинграде. Если вы думаете, что ленинградцы голодали только во время блокады, то вы просто не знаете, что нам и в 46 и 47 году по карточкам положено было полбуханки хлеба на семью, т.е. на маму и нас, троих пацанов.
 На полях боев, в землянках, траншеях мы, пацаны искали и находили брошенные боеприпасы, разнокалиберные патроны, упаковки артиллерийских порохов в мешочках и ящиках, заржавевшие немецкие карабины, большие и плоские немецкие штыки. В Ленинград я возвратился с большой сумкой, наполненной серыми порохами от стрелкового оружия, длинными трубчатыми разного цвета артиллерийскими порохами, несколькими толовыми шашками без взрывателей. Привез я с собой немецкий штык-нож и даже парабеллум. Правда, в парабеллуме отсутствовала какая-то пружинка, которая заставляет курок возвращаться в исходное положение после выстрела. Поэтому, налюбовавшись этой штукой, никому не показывая, я выбросил его в большой деревянный ящик во дворе для сбора мусора.
Но главное моё богатство это были пороха. Я им нашел несколько применений. Как известно мне было уже тогда, если порох просто поджечь на свободном пространстве, то он тихо и быстро сгорает, иногда выделяя характерный запах, разный для разных сортов. Но, если его закрыть, закупорить в каком-то объёме и поджечь, он обязательно взрывается. 
 
 
У нашей школы двор общий с военной комендатурой города. Посреди двора размерами примерно 60 на 70 метров, закрытого полностью тыловыми стенами домов, выходящих на Садовую, Инженерную, Итальянскую улицы и пл.Искусств (выход только через арку на Инженерную) устроена волейбольная площадка. На ней играем и мы, школьники и военные из комендатуры. В 20 метрах от площадки у самой стены школы из земли торчит на полметра вверх бывшая водопроводная труба. Труба пустая, не забитая грязью. Вечер летний, светло, на площадке играют в волейбол военные. В воздухе разлита благодать, занятий в школе нет, школа пуста, а я живу тут же в школе, всё тут моё. Я засыпаю в водопроводную трубу черный патронный порох, поджигаю его и жду неподалеку, что получится. Труба начинает дико выть, такие звуки я слышал только во время войны при бомбежке немцами в Старой Ладоге. Военных как ветром сдувает с волейбольной площадки, они оставляют мяч на земле. Чувствуется, что за три послевоенных года мужчины еще не утратили военных условных рефлексов. Волейбольный мяч достался мне, мы с моими пацанами, товарищами по волейболу,  были счастливы. Сами мы не могли купить себе мяч с камерой, хоть он и был кирзовый. Других в спортмагазине на Невском, что был рядом с башней «Городской Думы», были только кирзовые, кожаные – это было в будущем.
Опыты я с порохами проводил  и по-другому. Когда в школе никого не было, вечерком, я заходил в туалет с кафельным полом, ставил пол-литровую бутылку на пол, вставлял в горлышко три длинных макаронины артиллерийского пороха, поджигал торчащие концы макарон спичкой, убегал и прикрывал за собой дверь. Пока верхушки, торчавшие из горлышка сантиметра на 4, горели ( а на это уходило секунды три), всё было тихо. Но как только огонь перемещался внутрь бутылки, происходил взрыв бутылки. Она рассыпалась на мелкие осколки и, слава богу, вреда ни потолку, ни стенам не причиняла. Проделав такой опыт два раза, я понял, что мне это не интересно. Я приступил к более разумному использованию имевшегося у меня в запасе порохового богатства. Я сделал небольшую ракету с полостью, дном и дыркой в дне для выхода газов. Странно, но моя деревянная ракета, в отличие от бутылок, не взрывалась, а летела метров на двадцать в том направлении, какое я ей задавал с помощью самодельных направляющих.
И, наконец, я сделал деревянную лодку с емкостью внутри и соплом сзади в виде железной трубки. Лодка была длиной сантиметров 40 и шириной сантиметров 10. Порох я засыпал в брюхо лодки через сопло (хотя слова этого в 6 классе еще не знал), к корме крепил прочную нить и в пруду  соседнего Михайловского сада пускал её в плавание, поджигая спичкой порох в трубке. Странно, но корабль мой не взрывался. Народу в те временны в саду совсем не было. Лодка бороздила воды, добегала до трети длины пруда ( я пускал со стороны Русского музея, а не Марсова поля).
За нитку я возвращал мой корабль обратно. Однажды ко мне подошла небольшая группа, человек пять-шесть, явно приезжие  командированные и явно с высшим инженерным образованием. Это я понял по их профессиональному разговору со мной и пожеланию продолжать опыты с реактивным движением и в дальнейшей жизни. Высказала всё это мне женщина в белом платье, явно руководитель группы.
Но лодка моя в один из дней взорвалась. Почему-то в этот раз она развила необычно большую скорость и на средине пруда зарылась носом в воду и, как подлодка, ушла на глубину. То есть, произошло закупоривание объема камеры сгорания водой,  и порох рванул.  Рванул хорошо, громко, и, главное, весь пруд затянуло клубами ярко-желтого дыма. Раздались свистки, и по берегам пруда в мою сторону побежали две свистящие старушки, видимо исполнявшие там какую-то служебную функцию. Я не стал им рассказывать об устройстве ракетного корабля. Я смылся. Я пошел другим путём. Кстати, в металлическом заборе Михайловского сада со стороны Садовой была большая дыра.