Траектория 1 глава

                I. ДЕТСКИЕ ГОДЫ

                1. Зимний день
Родился наш герой в степной казахстанской деревне Преображенке через два года после окончания  великой отечественной войны с фашистской Германией. Располагалась деревня вдоль безымянной речки, в пору его детства полноводной  и безвозвратно красивой. Прямо в речку упирался огород Буранов под высокие и шумные летом и сиротливо оголённые теперь, когда под снегом не различишь ни речки (просто  какая-то длинная лощина), ни огородов, вербы.
Зима начиналась в ноябре  и кончалась в апреле, причём, на всём её протяжении с небольшими передышками дули пронизывающие леденящие ветра, не встречающие в степном просторе никаких преград, и потому распоясанно жестоких. Что-то в природе изменилось, потому что таких снегов, как в те далёкие годы, нет уже много-много лет. Задувало на неделю, а то и на другую, и пряталась Преображенка в саманные хаты и свободно могла не выходить и неделю, и две, могла и месяц. По этой причине степняки обустраивали своё жилище так, чтобы колодец был в сарае, кормов скотине запасали, чтобы на месяц хватало, место для навоза предусматривали.
Как же долгим казалось это зимнее заточение, когда наступление дня и ночи узнаётся только по часам, потому что маленькие окна, не такие как теперь - в полстены, засыпаны зеленоватым снегом. Теперь электричество кругом, а тогда освещались только керосиновыми лампами.
Осмысленная жизнь Анатолия началась, когда ему шел пятый год. И были у него тогда старший брат Колька, совсем взрослый, третью зиму в школу бегал, да сестрёнка Валя трёх годов от роду. Помнит Толя низкие нары возле русской печи, на которой они спали «покотом» на старом овчинном   кожухе да на фуфайках без постоянного места. На этих нарах, да на печи и прошли их детские годы. Это потом уже, когда жить стало легче, появились койки для девчат, которые добавлялись в семействе Буранов чуть ли не ежегодно. Через семь лет, когда Толя пошёл в пятый класс, кроме Коли и Вали были у него три сестры Оля, Зоя и Лида, и брат Витя.
Хата у Буранов состояла из двух комнат. Первая - общая, служившая одновременно и кухней, и детской, и прихожей, и столовой. Одну половину этой универсальной комнаты занимала русская печь, возле которой притулились дощатые нары, а вторая половина, служившая столовой, занята была большим столом, дожелта выскобленным, и посудным шкафом – мисником -  как его называли, да лавкой под окошком.
Из общей, дверь вела в другую комнату – залу с чисто вымазанным, глиняным, как и  в любой хате, полом. Там спали папа  с мамой, там встречали гостей, там над маленьким столиком в углу висели под рушником тёмные лики святых, при разглядывании которых подступал неведомый страх. Вход в залу для детворы был запрещён, туда пускали только по праздникам. Вторая дверь из общей комнаты вела в сенцы, в которых был вырыт колодец. Из сеней можно было попасть в сарай для скотины, в кладовку, сенник и дровяник.
По неписаному закону вотчиной папы были сараи и кладовки, а мамы – хата. Поэтому и жизнь начиналась одновременно во всех углах хозяйства Буранов. Родители поднимались рано. Мама доила корову, затапливала печку, чтобы разогреть нахолодавшую за ночь хату, папа  шел управляться со скотиной: чистить, поить, кормить. Управившись, неторопливо шел в хату, умывался, шумно фыркая.
Мама, растопив печку, собирала на стол. Что-то шкварчало, булькало и звуки эти, прибавленные к сдержанному говору папы с мамой, к запахам, исходившим от стола, неизменно делали своё дело. Толя вдруг ощущал, что сон отлетел, лежал с братом своим Колькой с закрытыми глазами, потом открывал их, поворачивался на другой бок, стягивая с брата ватное стёганое одеяло, тот тянул обратно, и… просыпался окончательно.
Смутно зеленеет верхняя часть занесённого снегом окошка, неярко горит керосиновая лампа, подвешенная к потолочной матке на длинном крючке. Толя спрыгивает с нар, выскакивает в сенцы, одевает папины галоши и бежит в сарай справить свои нужды возле шумно вздыхающей, жующей бесконечную жвачку, коровы. Холод охватывает голое тело, и он летит обратно, сталкиваясь в сенях с Колькой.
На столе уже всё готово для завтрака. Мама одевает Валю, норовящую выскользнуть из одежд, хлопцы умываются. Папа уже за столом, зажав между средним и указательным пальцами нож (большой потерял на войне), разрезает вдоль луковицу- цибулину, густо солит её и начинает завтракать. Мама  с другого конца присаживается с дочкой, чистит для неё картошину «в мундире», макает в сковородку с жареным с луком салом.
Братья по левую руку от папы начищают себе картошки, обжигая пальцы и дуя на них. За столом тишина, потому что за разговоры вылетишь из-за стола и будешь голодным до обеда. После картошки мама разливает из глиняного кувшина – глечика молоко по алюминиевым кружкам. Заканчивая завтрак, папа обращается к сынам:
- Якось ведро отцепилось и упало в колодезь. Кошкой цеплял, цеплял, никак не достану… Колька, может слазишь, я тебя верёвкой обвяжу.
- Вот ты придумаешь, хлопца загонять в колодезь, - вступает в разговор мама, уже занятая уборкой посуды.
- Ну как-то надо же ведро доставать, - и становится ясно, что придётся Коле лезть по камням в колодец.
- А кто там, в кладовке мешок с отходами перевернул, прямо под ларь высыпался? – переходит на другое папа, и становится ясно, что  «Толька полезет под ларь выметать отходы, а то мыши кончат…»
Маленькой Вале задания нет, она в своём углу на нарах уже укладывает спать лоскутную куклу, которую сделала ей мама.
- Ну что там, так и дует, - обращается мама к папе и прислушивается к гудению в трубе, - вроде тише стало. Хоть бы окна откидать, темно как в погребе.
Это уже задание папе,  но Колька перехватывает его.
- Я полезу на улицу, - потому что возраст его требует приключений, так и прут из него всякие выходки. Замечу, забегая вперёд, что непоседливость и неугомонность свою пронесёт Колька через всю свою жизнь.
Коля наскоро натянул латаную перелатаную фуфайку, сунул ноги в недавно подшитые вместе с папой валенки, подпоясался узким германским ремнём, папиным трофеем, и выскочил в сарай. Толя, не отставая, за ним. Интересно же, как Колька будет в снегу нору пробивать. А Коля уже распахнул широкую дверь внутрь сарая, за которой монолитная, иссиня- белая, снежная стена. Он берёт лопату и всаживает её в стену. Снег скрипит и не пускает её на глубину больше штыка.
- Вот это да! Как камень!.. – восклицает Коля, а папа уже начинает вырезать из стены большие кубы снега и складывать у стены. Мало-помалу в стене образуется ниша, в которой может поместиться Колька. Вооружившись длинной палкой, он залезает в нору  и изо всех сил втыкает её в снежный потолок. Ещё, ещё и палка, преодолев сопротивление, резко идёт вверх. Ухватившись за нижний конец, Колька начинает крутить её по кругу, низвергая на себя снежную кашу. Потом выбрасывает палку из своей норы, и солнечный зайчик прыгает в неё. Отчаянно работая головой, руками, ногами, низвергая в сарай снежную лавину, Колька ввинчивается в снег и скоро в норе остаются только его ноги, которые, вдруг отчаянно взбрыкнув, взлетают вверх, освобождая путь солнечным лучам. И слышен  его радостный крик: «Ура, мы победили!»
- Ну, что там творится? – вопрошает папа, подавая ему из норы лопату, - кончился буран?
- Да уже почти! - кричит Колька, и голос его удаляется.
- Окна не побей! – кричит вдогонку папа, и начинает лопатой расширять лаз, чтобы выбраться на свет божий самому. Толя бежит в хату одеваться получше, чтобы вылезть вслед за папой.
В хате посветлело. Мелькнул в верхнем углу окна чёрный уголок лопаты и ворвался, уткнувшись в печку солнечный луч.
- Тише, стекло  не разбей! – испуганно кричит мама, как будто её могут услышать с улицы. Но Коля работает осторожно. От стекла снег отгребает руками в уже мокрых тёмно-рыжих вязаных рукавицах.
- Ой, боже ж мой! Горечко ты моё! Он же весь мокрый! – стучит по стеклу мама и кричит, - сейчас же в хату!
А Коле на улице весело, потому что там свет, свежий воздух. И он смеётся.
- Вот я тебе!.. – восклицает мама и, накинув на плечи пуховку, выскакивает в сени, откуда слышен её тревожный требовательный голос:
- Васька, ты сдурел, что ли!? Куда ты хлопца выгнал! Он же весь мокрый!
- А что я сделаю, я же вылезть не могу, - оправдывается он, а потом, кинув лопату, полез сам, утопая в снежном месиве.
Через некоторое время к маминым ногам вместе со снежной лавиной сваливается Колька, с головы до ног в снегу, рот до ушей!
- Быстро в хату беги, раздевайся и на печку обсыхать!
У  Коли нет возражений, он сделал своё дело, в хате светло, можно лезть на печь, а колодец с упавшим ведром отходит на потом. Тем временем папа уже пробил в снегу траншею с уклоном, ведущую на поверхность. Теперь работы хватит.
Колька, конечно, долго на печи не улежит в такое время, надо же побыстрее с накопившимися делами управиться, да с соседскими пацанами побеситься.
Вот пошел на-гора навоз. Папа с Колей на длинной верёвке тянут наверх тяжелые санки. Толя снизу подталкивает вилами в меру своих детских силёнок. Закутанная Валя тоже в стороне не остаётся, они с мамой сгребают к дверям накопившийся мусор, и то и дело слышится её писклявый голосок: «Мама, а я тоже работаю…»
Навоз вывезен, теперь пообедать да до скирды добраться, а то папе завтра с утра на работу. С обедом управились быстро; все проголодались и только мелькают деревянные ложки от большой чашки на середине стола с наваристым борщом со свининой к пяти ртам с подставленными под ложку кусочками хлеба, чтобы не наделать дорожек на столе. После того, как чашка опустела, она наполняется вновь мясом из борща, разобранным на мелкие кусочки, посоленным и перемешанным, и опустоша-ется ещё быстрее. Тут уж спать не приходится, хоть мама и регулирует, чтобы кто-нибудь не схватил лишнего.
- Ты сдурел, что ли? Прожуй, что во рту. Отдай Тольке, что в руки нагрёб!
С неохотой делится Колька с зазевавшимся братишкой.
После обеда папа прилёг на нары, укрывшись фуфайкой, и вскоре послышалось его  ровное дыхание. Толя пристроился рядом с папой, а Колька со словами: «Я счас!» – выскочил, одеваясь на ходу, в сени к друзьям-товарищам, с которыми уже целых десять дней не виделись.
- Только не долго! – несётся вдогонку мамин одобряющий голос.
Просыпается Толя уже, когда окна потемнели. Папы рядом нет, зато в своём уголке сладко дремлет сестрёнка, а мама у окошка мелькает спицами бесконечного зимнего вязания. А где же папа? И вспомнив, что буран кончился и можно погулять на улице, Толя поднимается, натягивает свои валенки, стоящие на припечке.
- Иди, погуляй сынок, погляди, как папа с Колей работают, может что поможешь.
Он выходит из дверей, поднимается наверх по натрушенному сеном выходу, попадает в длинную снежную траншею, ведущую к скирде сена. Там Колька ключкой (железным прутом с ручкой, на другом конце которого острый крючок) дёргает сено и накладывает его в большую плетёную из талы корзину.
- Помогать пришел? – говорит, завидев его Колька, грудью ложась на полную корзину, ищет руками ручки и, ухватившись за них, отрывает корзину от земли и, ступая мелкими шажками, отправляется в сарай в сенник, откуда со своей кошелкой возвращается папа. Толя берётся за ручку ключки, поднимает и вонзает крючок в слежавшееся сено, напружинившись изо всех сил толкает ключку, она немного поддаётся и встаёт. Теперь, надо тянуть на себя, но сено держит и не отдаёт крючок. Упершись обеими ногами, Толя из всех сил дёргает ключку и падает на спину. На крючке куцый клочок сена. Красный от напряжения, Толя поднимается, остро ощущая запах сухой с пылью травы. Папа, прищурившись, улыбается:
- Ну что, помощник, никак?
- Никак…
- Ничего, вырастешь, всё сможешь.
Он берёт в руки ключку, примеряется и втыкает её до самой ручки в травяную стену, поднатужившись, выдёргивает целую копну духмяного сена.
- Вот это да!.. – удивляется Толя и вдруг замечает в сене цветок «кукушкины слёзки», целый, невредимый, будто хранился он в отдельной шкатулке или между листками книжки. Он снимает варежку, берёт осторожно за тонкий сухой стебелёк с коричневым с крапинками засохшим цветком.
- Иди маме покажи, - советует папа, и Толя, забыв про всё на свете, несёт показать маме свою находку, летний цветок среди зимних сугробов.
- Мама, мама, - кричит он с порога, - что я нашел!
- Что ты нашел? – удивляется мама, принимая из его руки хрупкий стебелёк и показывая его Вале, - смотри дочка, что твой братик принёс!
- Цветок! – излучает радостное изумление Валя, - дай мне, тянется к нему ручками.
- Не поломай, - предупреждает Толя, но поздно, стебелёк отломился и цветок  упал на пол.
- Ну я ж говорил! – обиженно протягивает Толя и начинает сопеть.
- Ну, Федул, губы надул, сейчас найдём, - говорит мама, поднимаясь, чтобы зажечь лампу, потому что уже темно.
Она снимает с проволочной дужки жестяной диск с отверстием, снимает закопчённое, напоминающее грушу или бутылку, стекло, поворачивает маленькую ручку, выкручивая угольно-чёрный фитиль, подносит к нему зажжённую спичку и неровным светом озаряется её строгое, серьёзное с такими добрыми, мамиными, глазами, лицо. Потом она, свернув тонким жгутиком тряпку, пропускает его через стекло. Прижимая двумя тонкими и длинными пальцами тряпку внутри нижней расширенной части стекла и поворачивая, она протирает его начисто, одевает его на зубчатую головку лампы,  сверху одевает жестяный диск, вывёртывает фитиль, чтобы было светлее. Толя, увидев на глиняном, уже неровном полу свой цветок, поднимает его и, подумав чуточку, протягивает его сестричке:
- На!..
Валя, теперь уже осторожно принимает подарок и, сме- шно переваливаясь, забирается в свой уголок на нарах, где за ситцевой занавеской хранится всё её богатство: разноцветные стекляшки, лоскутки, куклы, моточки ниток и непонятного назначения увесистый голубовато-зелёный камень, каких летом полно в каждом дворе, потому что из таких камней делаются в окрестных деревнях фундаменты для хат и добывают их в скалах.
Между тем папа с Колькой управились с делами, напоили корову с бычком, наложили в ясли сена вперемешку с соломой. Колька  вихрем влетел в хату,  а папа долго ещё осматривал хозяйство, не видно ли приболевшей курицы, нет ли где яичка, всё ли съели чумазые свиньи, как чувствуют себя две ярочки с баранчиком в своей клетушке, хватит ли топки до весны, уже близкой, но такой далёкой в это февральский день.
Наконец, и он добрался до хаты, где Колька возбуждённо рассказывал о соседских новостях, утаивая, конечно, какой самопал сделал Толька Мордвин, и сколько кусков сахару удалось иссосать Кольке Середе, да так незаметно, что даже сеструха его Валька, ничего не учуяла.  И о том, какую  лупку перенёс Лёнька Малюк, живущий в хате через дорогу, за то что он вытащил резинку из шароваров для рогатки и разрезал её на четыре куска, Колька не рассказывал. Это уже тайна, а пацаны умеют дер-жать язык за зубами.
Повечеряли в сумерках жёлтого света керосинки утренней картошкой в «мундире», теперь уже почищенной и поджаренной на сале вприкуску с сочной, пощипывающей язык «пылюсткой» (квашенной вилковой капустой). Потом пили чай, для которого мама каждому раздала по грудочке колотого кускового сахара, при виде которого слюнки потекли. «Где же она его прячет? – подумалось Кольке при воспоминании успеха дружка своего Кольки Середы. А Толя с наслаждением макает свой кусочек в забелённый молоком чай  и втягивает в себя непередаваемой вкусноты сладкий сироп. Если долго сосать, особенно без чая или воды, большую грудку сахара, то она пожелтеет, а потом станет оранжевой от крови из расцарапанного твёрдыми  сахарными кристаллами языка. Язык становится горячим и хочется высунуть его на улицу, что обычно и делают пацаны, когда у них во время катания с гор на саночках или «громаках» во рту  на языке тает кусок колотого сахара.
Тут придётся отвлечься от готовящейся ко сну семьи Буранов и рассказать читателю об упомянутом «громаке». Немудрёное это средство для полётов с горы Колька делает довольно часто и Толя оказывает в этом свою посильную помощь. Для его изготовления необходимо четыре-пять совковых лопат свежего коровяка (кизяка), который расстилается на предварительно заледенелом листе жести в виде вытянутой трапеции с небольшими бортиками. Так как на улице мороз градусов двадцать пять-тридцать, а в сарае пятнадцать-двадцать, то через пару часов основа для громака готова. Теперь надо перевернуть жесть, отделить от изделия, чтобы потом через каждые полчаса поливать водой низ и верх кизячного мерзляка. Полдня хлопот, и громак готов. Прошу читателя извинить за одно большое упущение.
Для того, чтобы не тащить ледяную глыбу на гору перед собой в руках (обидно будет, если она нечаянно выскользнет у самой вершины и понесётся вниз одна, неуправляемая, она и ударить может по ногам, или по чему другому подвернувшегося хлопца, а это не приведи господи) при формовке основы из ещё тёплого кизяка в него кольцом нужно уложить кусок верёвки, выпустив на  метр-полтора наружу.
Ох, и летают же на тех громаках Колька с хлопцами-дружками! Самая высокая и крутая гора в Преображенке – это гребля на речке. Мало того, хлопцы ещё наверху снега подгребают, да утрамбовывают, чтобы ещё больше разгон был. Заберётся хлопец на верхотуру, усядется в ледяную ложбинку, оттолкнётся, руками за верёвку уцепится и полетел…! Подпрыгивает, гремит на укатанной до ледяной твёрдости дорожке, свистит в ушах морозный ветер, выбивая слёзы  из глаз, пулей проносится перед стоящими у подножья пацанами и укатывается далеко-далеко вдоль по речке…
Надо бы ещё и о коньках преображенских поведать читателю, да лыжах того времени, но об этом речь позже  пойдёт. А пока вернёмся в хату Буранов.
Уже вечер. В печи догорают угли. Пока не прогорит закрывать трубу нельзя, а то можно угореть. Сколько таких случаев было, целыми семьями помирали, помощи-то ждать неоткуда. Вот и горит пока под голубой тарелкой жёлтое пламя в уже закоптившемся стекле. Мама сбросила с плеч старенькую кофту.   
Цвет этой кофты Анатолию не запомнился, может быть коричневый, а может зелёный, потому что часто на плечах её поверх кофты был наброшен шерстяной клетчатый платок, закрывавший и грудь и спину. Сейчас в хате тепло, даже жарко, поэтому снята кофта и мама в тёмном платье с повязанным фартуком склонилась над мелькающими спицами, вяжет дочке для весны шапочку.
Колька за столом разложил свои книжки, что-то пишет в тетради, макая ручку в чернильницу-непроливайку, на которую одет мешочек, сшитый из ситцевого лоскута, затягиваемый тесёмкой. Это делалось для удобства ношения чернильницы в школу. Сколько хлопот приносила эта чернильница тогдашнему деревенскому школьнику! Она хоть и непроливайка, а попробуй, махни сумкой, сшитой из тёмного сукна, если там с книжками и тетрадками в уголке «чёрнылка» примостилась. Очень большая неприятность может получиться для тех тетрадей. Ну и для хозяина их, конечно. А разве ж возможно такое, чтобы идти с пацанами и не махать сумкой. Вот и придумали мамы тех школяров такую рационализацию.
Колька пишет старательно. Долго в школе не был, наверное соскучился. Будет пятёрка. У него так. Сегодня пятёрка, а завтра «кол» Иван Павлович красным карандашом так жирно выведет, что хоть листок вырывай. А вырывать нельзя, тетради под строгим учётом.
Уже когда Анатолий ходил в школу, помнится, папа заглянул в тетрадь, когда он учил уроки, и был удивлён тому, что по краю листа оставалось чистое место, отчерченное красной линией. «А тут чего не пишешь, - спросил тогда он, – что бумагу некуда девать?!».
- Так это же поля, так Мария Митрофановна заставляет…, - не убедило тогда папу сыново объяснение. Для него законом была экономия, потому что тетради эти ему доставать приходилось. Но делать нечего, самому учиться не пришлось, так пусть дети грамотными будут, потому что неграмотному жить тяжело, всем кланяться приходится, всю чёрную работу делать, да всяк надуть старается…
Толя с сестричкой на своих нарах то мирно копошатся, и не нарадоваться маме на своих чадушек, а то вдруг пронзит вечернюю тишину Валин крик и начнётся потасовка: что-то к себе сопя тянет Толя, а Валя не уступает. Колька, бросив своё занятие идёт наводить порядки: сейчас даст Толе подзатыльника, Вале прикрикнет, чтобы не кричала, а то мешает уроки делать.
Мама поднимается, прикрикнув на деток своих, открывает дверку в печке, кочергой мешает прогоревшие угли, горячую золу; можно закрывать трубу и задвигает вьюшку.
- А ну спать укладывайтесь, хватит уже вам беситься, сейчас лампу буду тушить.
День прошел, завтра новый, с новыми хлопотами, теми же, что и вчера и позавчера, тот же шум да гам.
- Скорей бы уже весна наступила,  детей с хаты выпроводить, хоть от криков отдохнуть, – думает мама вслух, помогая Вале раздеться и улечься, угоманивая хлопцев.
Потом она, сняв с крючка лампу, дует в верх стекла, завернув фитиль и тьма заполняет хату. Становится жутковато, заснуть трудно, и долго слышен ещё с нар ребячий шепот о том, что кто-то не туда ноги сунул, кто-то с кого-то стянул одеяло. Иногда по настроению Колька рассказывает малышам сказку с Иванушкой-дурачком, Бабой-Ягой, Кощеем Бессмертным и прочими сказочными персонажами, включая ведьм и чертей…
Сон, подкравшись незаметно, тихо опускает ребячьи ресницы, выравнивает дыхание, обволакивает тихой дрёмой.