Хлеб

  "Хлеб". Глава из романа о комиссаре "Молодой гвардии" Викторе Третьякевиче "Сага о Викторе"

Война...  Это слово пролегло чёрный трещиной посреди извилистой степной дороги,  по которой, пыля, ехали грузовики. Гул моторов, звук катящийся по земле колёс, едкий запах выхлопных газов и резкий голос шофёра, что старается перекричать весь этот шум: "А ты, хлопец, чего, разве не слыхал ещё? В четыре утра немец напал. Война!"   а небо над степью такое же синее, как всегда, и солнце жарит землю будто на сковородке. Но он вдруг перестал чувствовать жару -  мертвеным холодом окатило его с головы до ног. Вся жизнь треснула пополам глубоко и непоправимо, навсегда разделилась на "до" и "после" минуты, когда в неё вошло это страшное слово. Кошмар его снов начал сбываться. Теперь, просыпаясь каждое утро, он надеялся оказаться на другом берегу времени, по ту, прежнюю сторону трещины,  но тщетно. И где-то глубоко-глубоко шевелилось  необъяснимое чувство, что так должно было случиться, и затем он здесь, на этой Земле, и понадобился именно сейчас, чтобы делать всё, что потребуется, без устали.

 Какая-то лихорадка овладела им: школьные мероприятия, рытье оборонительных сооружений, поручения райкома, беготня, среди которой притуплялось чувство беды. Хуже всего было сидеть сложа руки, а работа вместе с другими людьми вселяла бодрость.

 Помогать колхозом в уборке урожая  теперь, как никогда, было делом молодёжи,  ведь многие колхозники уже ушли на фронт. Как секретарь школьный комсомольской ячейки Виктор заранее составил списки  бригад для предстоящей работы.
 Собирались и строились в колонны возле школы. Здесь Виктор и вручил списки бригад бригадирам, и один из них -  учительнице Анне Ивановне Киреевой. Фамилии в списке стояли разные, а вот имя одно:  то благодатное, которое Виктору от рождения было милее всех других, о чём, сияя так же ярко, как  утреннее солнце,  заявил он без ложной скромности: "Ведь это имя моей мамы!" Таким признанием он обезоружил и девчат, и учительниц.  Счастливые носительницы благодатного имени, объединенные в одну бригаду, отнеслись к этой милой шутке с добродушием, а остальные девчата ничуть не расстроились. Едва ли не половину старшеклассниц школы имени Ворошилова звали Аннушками, но раньше об этом, кажется, никто и не задумывался.
 Двинулись в путь. Виктор, как и многие другие ребята, обладавшие таким богатством, явился с велосипедом, но сразу отдал его девчатам. В рюкзаках за плечами несли участники похода сменную одежду и всё необходимое на первый случай -' ведь они собрались в колхоз не на один день. Кое-кто ворчал, вспоминая об обещанных машинах, которые вдруг срочно понадобились где-то ещё, где они нужнее. Виктор отвлекал недовольных шутками, заставляя смеяться. В самом деле, пешком идти было далековато, и солнце над степью поднималась всё выше и пекло всё жарче. Поэтому, дошагав до старого степного колодца, все участники похода уже чувствовали потребность отдышаться и напиться, а кое-кто и подкрепиться  припасенным на этот случай завтраком.
 Все расселись на земле вокруг колодца и загомонили так, что даже кузнечики в траве смущенно умолкли, зато кто-то из хлопцев заиграл на домбре, и звон струн далеко разнесся по степи. Казалось, всё живое вокруг дивиться этому беззаботному  веселью. И тут вдруг воздух наполнился тревожным гулом, знакомым и узнаваемым с первого звука. Все головы как по команде поднялись вверх. В безоблачном небе были отчётливо видны наши "ястребы".  Стремительно промчалась над Донецкой степью с востока на запад стая железных птиц и исчезла в далекой синей вышине. И на смену рокочущему гулу моторов вдруг пришла и воцарилась тишина, цепенящая душу как смерть, которую понесли врагу наши истребители и которая подстерегала их самих с земли и с воздуха как обоюдоострое жало.
Виктор опустил лицо на руки и лежал, замерев неподвижно, погружаясь чутким слухом и вдаль и вглубь, силясь уловить хоть призрачные отголоски звуков, но недра содрогались немо.  В какой-то миг ему начало казаться, что Земля под ним кружится, кружится, раскачивается и вдруг разверзается,  вбирая в себя, и он летит вниз, в непроглядную черную тьму, как в каком-то из своих кошмарных снов, только теперь было такое чувство, что это уже почти наяву, и земля в самом деле  голодна и разгневана, а небо глядит враждебно. Смерть была где-то совсем недалеко, и всё живое это знало.
-  Девочки,  давайте петь! -  взмолилась Анна Ивановна с болью в голосе. -  Пожалуйста! А ты, Витюша, играй!
 Виктор вскочил и уселся на свой рюкзак.
-  Да-да! Давайте петь! -  воскликнул он. И тотчас же ребята передали ему домру. Звуки вальса полились над степью, и хорошие, простые, добрые слова зазвенели волшебными чистыми нотами:
 Небо для всех.
 Всем голубое оно...
 Дан от природы нам смех.
 В радости жить людям дано...
 И стихи, и музыку ребята сочинили сами. И сейчас каждая строчка этого гимна мирной жизни укрепляла веру в то, что она обязательно вернется.
 Этот день в самом деле выдался каким, будто бы и не было никакой войны. Гул моторов в вышине не тревожил больше покоя степи, и она снова была родной, щедрой, пьянящей своим вольным простором, а хлопоты, выпавшие на долю Виктора, бодрили его душу, как свежая ключевая вода среди зноя, и он отдавался им с готовностью и упоением, находя особенную радость и веселье в том, чтобы заботиться и хлопотать, словно наседка над цыплятами.
 А зной и вправду лютовал не на шутку: не успели бригады выйти в поле  и начать работать, как лица и плечи девчат-молотильщиц  стали краснеть прямо на глазах. Солнце жарило как-то по-особому рьяно.  Девчата, обливаясь потом, не жаловались, даже подбадривали друг друга, но Виктор не выдержал этого зрелища. Спасибо поварихе, которая стряпала обед под навесом в полевой кухне!
- Куда это ты, хлопче? В правление?  Да нет там никого, все в поле! -  вовремя остановила его добрая женщина. -  Чего? Пасека? Да, недалеко...
 И Виктор, которого внезапно осенила мысль, рванул туда, куда показала повариха. Кто-то подивился старик пасечник, выслушав его затею.
-  Вот же выдумщик! -  засмеялся дедок, седоголовый, маленький и сморщенный, словно лесовик из сказки. -  Ну, есть сетки от пчёл, и от солнца они тоже сгодятся, это верно. Забирай что есть, авось и хватит на всех твоих красавиц. Только, гляди, это колхозное имущество, под твою ответственность...
 Так, стараниями своего комсорга, молотильщицы оказались облачены не хуже чем гарем падишаха. От беспощадного солнца были защищены не только девичьи плечи и руки, новые лица. И вовремя: лютая степное светило жарило уже из самого зенита, с такой жестокостью, на какую оно способно только перед летним ливнем.
 Едва взмыленный Виктор вернулся к автомашине, где работала бригада грузчиков, как услышал недовольное ворчание хлопцев:
-  С этими девчонками мы и до ночи норму не сделаем!  Разве ж это снопы? Одно недоразумение!  Рассыпаются, только подними! Видно, все неумехи у нас в одной бригаде, зато с благодатным именем! А че?  Весело!
 Это шутка подстегнула его, не позволив себе даже отдышаться, броситься к своим Аннушкам, которым, конечно, приходилось тяжко -  ведь вряд ли кому-то из них случалось прежде вязать снопы, да ещё среди такого пекла. Виктор чувствовал, что к вечеру будет дождь, а может быть, и раньше, и спешил:  ведь это значило, что нужно сделать норму до обеда, сделать во что бы то ни стало!
 Девчата, увидев его, засмущались, некоторые зашептались  между собой. Но Виктор улыбнулся им своей мягкой сдержанной улыбкой и попросил у Анны Ивановны грабли:
-  Разрешите? Я пришёл вам немного помочь...
 И он понесся по полю, словно ураган в него вселился. Поначалу в ушах у него всё ещё звучали насмешливые, высокомерные слова, подстегивая словно бич. От них было больно, и он злился на себя за остроту этой боли, а ещё за то, что чувствовал на себе восхищенные взгляды девчат  и они были ему так приятны, что, наверное, его удовольствие можно было заметить со стороны. Но всё вместе это заводило его, заставляя двигаться всё быстрее, всё точнее, не замечая, как пот солеными ручьями заливает глаза, льётся по спине, и мокрая рубашка прилипает к телу -  он всё  сгребал и сгребал скошенные пшеничные колосья с длинными светло-золотистыми усиками в громадную кучу.
-  Витюша, и что это ты делаешь, мой мальчик? -  будто во сне донесся до него  изумленный голос  Анны Алексеевны Буткевич, учительницы украинского языка и литературы.   Он продолжал грести, не останавливаясь. Руки его двигались сами, откуда-то зная, что и как делать. Кто учил его вязать снопы? Разве в детстве  сестра Маруся,  когда они с братом Володей вместе помогали матери в колхозе. Виктору тогда ещё не было и семи лет, и какой уж из него мог выйти помощник?!  Маруся давно уехала учительствовать в другой город и живёт со своей семьёй, а Володя уже  месяц как на фронте. Но ничего,  у них есть младший брат, он постарается и за себя, и за старших!  Кто-то же должен работать в поле, чтобы дать людям хлеб!
 Перевясло  растянулось, будто огромный сказочный змей, и Виктор принялся утрамбовывать кучу. Девчата уже хотели было броситься ему на помощь, но он решительно мотнул головой, не переводя духа и не сбавляя скорости, и они остались стоять в стороне, отдыхая и наблюдая, как с виртуозной ловкостью подвел он  перевясло  под соломенную громаду и, упершись коленями,   ухитрился связать тугой крепкий узел, а потом ещё потоптался сверху, проверяя свою работу на прочность. Сноп-гигант испытание выдержал с честью. И когда подъехали на машине хлопцы с вилами, восхищению их не было предела:
-  Вот это сноп!  Настоящее чудо!  Ай да наши девчата!
 Девчата хотели объяснить, что они тут не причём, но Виктор уже командовал спрыгнувшими с машины ребятами. Совместными усилиями при помощи вил и граблей сноп-богатырь погрузили в машину, и  дружное, единодушное "Ура"  прогремело над степью. И столько в нём было радости свершения, и так монолитно сплавились в неделимое гигантское целое  множество мальчишеских и девичьих голосов, что большей награды нельзя было и представить. Сняв с себя рубашку и выжимая её от пота, Виктор блаженно улыбался. Теперь он знал, что как бы там ни было, а задание выполнено.

 После обеда действительно пошел дождь  и не переставал до вечера, так что работать в этот день ребятам больше не пришлось.  Но они и не думали унывать.  Удобно обустроившись в колхозном амбаре, девчата переоделись в цветастые платья и сарафаны, а хлопцы в разноцветные майки, приладили к потолку карманные фонарики и устроили импровизированный концерт в честь своей первый трудовой победы. В роли конферансье блистал неизменным  мягким обаянием черноглазый Али Дадышев, такой милый, славный и всеми любимый, что ему прощались любые  дурашливые жесты и словечки, пусть даже отнюдь не самые удачные.
-  Следующим номером нашей программы выступают... струначи! -  осчастливил Али всех, кто не участвовал в оркестре и выполнял не менее важную задачу, вдохновляя музыкантов своим чутким благодарным вниманием.
 У оркестрантов был особый повод для радости: инструменты не попали под дождь и теперь, в надежном убежище,  струны их звенели взволнованно и победоносно. Мандолины, гитары, домбры и балалайки пели слаженно, сливая свои голоса в могучем дружном хоре. И сердце Виктора пело в унисон как всегда, когда он дирижировал своим оркестром. Это было его детище, лучшее из всего, ему удалось пока сделать в жизни.  Как тонко чувствовали друг-друга музыканты! Вот эти самые ребята, которые в иные минуты могли спорить до хрипоты, ни за что не желая уступить один другому!  Музыка совершала с ними чудо,  заставляя идти друг другу навстречу. И это завораживало Виктора больше всего, одновременно смущая искушением приписать себе всю заслугу. Как бы там ни было, Виктор не мог не гордиться своим оркестром и поднимался на седьмое небо под его звуки.
 Поэтому, когда смолкли струны и аплодисменты, ещё не спустившийся на землю, он оказался застигнут врасплох затеей девчат, пожелавших вознаградить его за труды этого дня. Видно, Аннушки сговорились с бригадой молотильщиц, чтобы приготовить ему сюрприз. И когда из общего дружного кружка зазвучала весёлая частушка, воспевающая его подвиг, Клава Ковалева с Ниной Минаевой подбежали к нему с задорным переплясом, неся в руках венок из золотых пшеничных колосьев и торжественно надели Виктору на голову. Всеобщие бурные аплодисменты довершили дело - и щёки,  и уши у него зарделись как маки, но он почувствовал себя еще счастливее, таким счастливым, каким, кажется, никогда ещё не был.
 
 В ту ночь, ворочаясь с боку на бок среди душистого свежего сена, Виктор долго не мог уснуть несмотря на усталость.  Он дивился своему странному счастью и почти стыдился его: ведь война где-то совсем недалеко, и там гибнут наши люди! Откуда и почему  у него это головокружительное чувство полноты бытия? Вот уже все уснули, и мирное сонное дыхание ребят радует его сердце будто музыка.  Но почему эта радость такая щемящая?   Как будто кто-то глубоко внутри него хочет сказать:  посмотри на них и запомни это чувство, запомни навсегда - так хорошо уже больше не будет...  И он смотрел, он слушал, слишком взволнованный хрупкостью этого счастья, чтобы уснуть.  И лишь перед рассветом  чуть задремал, но вскоре поднялся осторожно и бесшумно, оберегая покой спящих товарищей. С каким-то тихим восторгом взглянул он на подаренный дивчатами венок из отборных спелых колосьев, надел его на голову и вышел из амбара.
 Над степью, душистой и влажной, освежённой щедрым ливнем, вставало солнце. Терпкие запахи диких трав и самой умягченной благодатной влагой земли летели с едва уловимым дыханием ветра, пьяня вместе с захватывающим чувством бескрайнего простора,  войной воли. В груди разливалось тепло. Словно крылья раскрывались за спиной, а впереди раскинулось ещё не убранное золотое поле.  В лучах утренней зари, таких же ласковых, как усики пшеничных колосьев, что щекотали ему ладони, когда он раздвигал их чуткими руками.  Ему казалось, он чувствует живую силу, которой напитались зёрна, вобрав в себя небесную воду этой ночи. Колосья были готовы запеть от неё словно струны. Едва-едва обсохли на них тяжёлые капли.  Какое это счастье для дождя -  напоить живой хлеб!
   Венок на голове Виктора сиял короной, и он, как в детстве, представлял, будто ещё чуть-чуть - и шелест колосьев  вокруг него начнёт складываться в понятные слова, и тогда он сможет узнать любую тайну. Тогда, в детстве, он больше всего хотел знать, когда брат Миша приедет в родные Ясенки. Сейчас колосья действительно говорили с ним, и он не мог не признать, что его шутка с  Аничками  служила одной-единственной цели:  спрятать от самого себя мысли об одной единственной Аничке, чья фотография так сильно волновала его душу, что ему страшно было в этом признаться и ещё страшнее выдать перед ней своё волнение. Ведь вчера, когда он несся по полю с граблями, сгребая скошенные колосья, именно её взгляд он безошибочно чувствовал всем телом и всем сердцем, как бы ни пытался это отрицать. Но Виктор вдруг простил себе этот страх.
Странную мысль напели ему сейчас колосья: его доброты никогда не хватало на себя самого.  Голова у него закружилась. То ли летя,   то ли падая,  он всё-таки шёл. Шёл, счастливый от осознания того, что у ребят и девчат есть ещё целых  полтора часа чтобы выспаться, пока он не вернется.
 Виктор уже не слышал, как почти сразу вслед за ним поднялся его сосед по сеновалу Али Дадышев.
-  Где Виктор? -  испуганно озираясь вокруг, воскликнул черноглазый Али. -  Вот здесь, возле меня он лежал, и венок рядом!   А теперь  ни Третьякевича, ни венка!  Как сквозь землю провалился!
 Он был так взволнован, будто всерьез подозревал, что его товарища похитили.
-  Что ты ребятам спать не даёшь, Али? -  устыдила его Анна Ивановна, переворачиваюсь с боку на бок. - Виктор ушёл в правление передать в райком отчёт о нашей работе. Ложись, пожалуйста, Али, милый, и не шуми.

 Али, смущенный, словно пробудившись от странного видения, посидел на сене, протирая глаза, а потом улегся и снова уснул.