4. Цитатник из Достоевского. Слабое сердце

ЦИТАТЫ ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО,
НАИБОЛЕЕ БЛИЗКИЕ МНЕ ПО ДУХУ
И НАИБОЛЕЕ СОЗВУЧНЫЕ
МОЕМУ ЛИЧНО ПЕРЕЖИТОМУ
ДУХОВНОМУ И ЖИЗНЕННОМУ ОПЫТУ

видя в нём блестящее подтверждение непременного намерения жениться как можно скорее, бросился в постель и начал кувыркаться в ней от восторга, так что стены дрожали.

я, уже признаюсь тебе, я сам, брат, думал жениться; а уж как теперь ты женишься, так уж всё равно! Ну, будь счастлив, будь счастлив!..
- Брат, теперь так сладко в сердце, так легко на душе…

наше счастье-то ведь не из книжки сказано: ведь это на деле счастливы мы будем!..

Ведь это только мы капиталисты с тобой!

всякий рубль как друг неизменный.

- Ты, по-моему, выше всех поэтов

всё в ней, во взгляде, в жесте и в этой улыбке, разом проговорило – да! вы угадали и достойны счастия, которое вас ожидает.

да ты и остришь сегодня, ты сделаешь фурор, как они говорят, между женщинами, предрекаю тебе.

Посмотри, сколько людей, сколько слёз, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я! меня любит такая девушка, меня… но ты сам её увидишь сейчас, сам оценишь это благородное сердце.

Ты так счастливишь меня дружбой своею, без тебя я бы не жил на свете

А право, иногда стар-человек прозорливее молодёжи, да ещё какой молодёжи!

говорить не умел, мечтать тоже совсем не любил; теперь же тотчас пустился и в мечтания самые весёлые, самые свежие, самые радужные!

денег достанет; чего! я как взглянул в её глазки, так тотчас расчёл, что достанет. Всё для неё! Ух, как будем работать!

Квартира, брат, всё! Хорошие комнаты… да тут и человек весел и мечтания радужные!

вечера сидеть будем – у, хорошо! фу, чёрт! как досадно, что не могу тебе помогать. Так бы взял и всё бы, всё бы писал за тебя… Зачем это у нас не одинаковый почерк?»
- Да! - … - Да! нужно спешить. Я думаю, теперь часов одиннадцать будет; нужно спешить… За работу!

я уж не знаю, как и говорить с тобой… Я боюсь даже… Ты меня убиваешь тоской своей.
- Ничего, ничего!

Это счастье перевернуло тебя! Это неожиданность

Я не знаю сам, что было со мной! Я как будто из какого-то сна выхожу.

я мучился… неизвестностью… я и не мог писать. Я и не думал об этом. Только теперь, когда счастье настаёт для меня, я очнулся.

я спасу тебя. Я понимаю всё это. Это дело не шутка. Я спасу тебя!

Ты добрый, нежный такой, но слабый, непростительно слабый.

Ты, кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже нехорошо: свихнуться, брат, можно! Послушай, ведь я знаю, чего тебе хочется!

ты меня не оспоришь и не откажешь мне думать, что ты бы желал, чтоб не было даже и несчастных на земле, когда ты женишься… Да, брат, ты уж согласись, что тебе бы хотелось, чтоб у меня, например, твоего лучшего друга, стало вдруг тысяч сто капитала; чтоб все враги, какие ни есть на свете, вдруг бы, ни с того ни с сего, помирились, чтоб все они обнялись среди улицы от радости и потом сюда к тебе на квартиру, пожалуй, в гости пришли. Друг мой! милый мой! я не смеюсь, это так; ты уж давно мне всё почти такое же в разных видах представлял. Потому что ты счастлив, ты хочешь, чтоб все, решительно все сделались разом счастливыми. Тебе больно, тяжело одному быть счастливым! Потому ты хочешь сейчас всеми силами быть достойным этого счастья и, пожалуй, для очистки совести сделать подвиг какой-нибудь!

Он, брат Вася, нас с тобой выслушает и из беды вывезет. Ну! спокоен ли ты?

- Я по твоим словам говорил; я рад, что ты одумался и оправился. Но что бы с тобой ни было, что бы ни случилось, я при тебе, это помни!

и не скажу, ничего не скажу, ты сам скажешь. Видишь ли: ты завтра пойдёшь… или нет, ты не пойдёшь, ты здесь будешь писать, понимаешь? а я там узнаю, какое это дело, очень ли спешное или нет, нужно ли его к сроку или нет, и если просрочишь, так что может выйти из этого? Потом я к тебе прибегу… Видишь, видишь! уж есть надежда; ну, представь, что дело не спешное – ведь выиграть можно.

Ну, поговорим о другом!

чтоб дойти хоть до какой-нибудь точки. Послушай… я давно хотел спросить тебя: как это ты так хорошо меня знаешь?

Это только показывает, что ты достоин своего счастия.

- Нужно спасти его. Нужно помирить его с самим собой. Он сам себя отпевает».

всякое скандалезное дельце или ужасная сцена и пугает, и вместе с тем как-то несколько радует постороннего зрителя.

Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолочёнными палатами – отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грёзу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к тёмно-синему небу.

(Из повести «Слабое сердце»)

*   *   * 

в этом человеке, при его полном бессилии, при самых ничтожных познаниях в технике искусства, - было такое глубокое, такое ясное и, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до того сильно чувствовал его и понимал про себя, что не диво, если заблудился в собственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого, инстинктивного критика искусства, за жреца самого искусства, за гения. Порой ему удавалось на своём грубом, простом языке, чуждом всякой науки, говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик и не мог понять, каким образом он угадал это всё, никогда ничего не читав, никогда ничему не учившись, и я много обязан ему… ему и его советам в собственном усовершенствовании.
Что же касается до меня… то я был спокоен насчёт себя самого. Я тоже страстно любил своё искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что большего мне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в искусстве; но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне дано было от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою отчётливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем этим я обязан беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих, добровольному самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему самоудовлетворению и к лени как естественному следствию этого самоудовлетворения».

что ты над собою делаешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения, ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет таланта. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Я вижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это я докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своём прежнем житье. И тогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние. Тогда твой первый учитель, этот странный человек, о котором ты мне так много рассказывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и угадал твой талант.

Ты чувствовал, что тебе нужна другая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не понимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел всё, что тебя окружало тогда.

ты учился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь искусство и своё назначение. Друг мой, нужно терпение и мужество. Тебя ждёт жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я; но дай бог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей… а главное – начинай сызнова, с азбуки. Что тебя мучит? бедность, нищета? Но бедность и нищета образуют художника. Они неразлучны с началом. Ты ещё никому не нужен теперь, никто тебя и знать не хочет; так свет идёт. Подожди, не то ещё будет, когда узнают, что в тебе есть дарование. Зависть, мелочная подлость, а пуще всего глупость налягут на тебя сильнее нищеты. Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его понимали, а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть немного достигнешь цели. Они будут ставить ни во что и с презрением смотреть на то, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями, голодом, бессонными ночами. Они не ободрят, не утешат тебя, твои будущие товарищи; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и истинно, но с злою радостью будут поднимать каждую ошибку твою, будут указывать тебе именно на то, что у тебя дурно, на то, в чём ты ошибаешься, и под наружным видом хладнокровия и презрения к тебе будут как праздник праздновать каждую твою ошибку (будто кто-нибудь был без ошибок!). Ты же заносчив, ты часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и тогда беда – ты будешь один, а их много; они тебя истерзают булавками. Даже я начинаю это испытывать. Ободрись же теперь!

ты нетерпелив, ты болен своим нетерпением, у тебя мало простоты, ты слишком хитришь, слишком много думаешь, много даёшь работы своей голове… Ты самолюбив, и в тебе мало смелости.

Смелей же, подожди, поучись, и если не надеешься на силы свои, так иди на авось; в тебе есть жар, есть чувство. Авось дойдёшь до цели, а если нет, всё-таки иди на авось: не потеряешь ни в каком случае, потому что выигрыш слишком велик. Тут, брат, наше авось – дело великое! 

с непостижимою, утомляющею быстротой началось моё развитие.

многие дети часто бывают уродливо бесчувственны и если полюбят кого, то любят исключительно.

бедность теперь для него почти счастие, потому что она его отговорка. Он может теперь уверять всех, что ему мешает только бедность и что, будь он богат, у него было бы время, не было бы заботы и тотчас увидели бы, какой он артист.

Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за один раз, станет знаменитейшим человеком в мире. …Его жажда – слава. А если такое чувство сделается главным и единственным двигателем артиста, то этот артист уж не артист, потому что он уже потерял главный художественный инстинкт, то есть любовь к искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава.

Есть минуты, в которые переживаешь сознанием гораздо более, чем в целые годы.

трудно обмануть натуру, жадную к сознанию впечатлений и уже прочувствовавшую, осмыслившую много злого и доброго

Бог знает, может быть, она вдруг увидела теперь перемену в судьбе его. На неё даже и тень какой-нибудь надежды имела влияние. …Да и невозможно, чтоб эта самоуверенность на неё, слабую женщину, не имела хоть какого-нибудь влияния

В ней всё было увлечение

Боже мой! какое впечатление, какой пример!

все домашние мало говорили об нём, как будто его и не было в доме. Все его уважали, и даже, видно было, любили его, а между тем смотрели на него как на какого-то чудного и странного человека. Казалось, и он сам понимал, что он очень странен, как-то непохож на других, и потому старался как можно реже казаться всем на глаза… 

Моим любимым препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где неприметнее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать и соображать обо всём, что случилось со мною. Но, чудное дело!.. Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты.

Кто принимался в их доме, того принимали везде.

- Молись, дитя, помолись; будем оба молиться! – сказал он тихим, порывистым голосом.

Представьте себе идеально прелестное личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми вдруг останавливаешься как пронзённый, в сладостном смущении, вздрогнув от восторга, и которой благодарен за то, что она прошла возле вас. …Она улыбнулась моему движению, и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга.

- Ну, слава богу! слава богу, - сказал князь, взяв меня за руку, и лицо его засияло неподдельным чувством. – Рад, рад, очень рад, - продолжал он скороговоркой, по всегдашней привычке. – А вот… моя девочка: познакомьтесь, - вот тебе и подруга.

Выздоровление моё пошло очень скоро.

мне так хотелось поцеловать её! Но шаловливая девочка приходила едва на несколько минут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться, бегать, скакать, шуметь и греметь на весь дом было в ней непременной потребностью. И потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скучно сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко, да и то затем, что ей жалко меня, - так уж нечего делать, нельзя не прийти; а что вот когда я выздоровею, так у нас пойдёт лучше.

Появление её всегда более и более приводило меня в восторг.

Она мне стала сниться во сне.

Мне ужасно хотелось выздороветь и поскорее пополнеть, как она мне советовала.

- Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?
- Да, очень весело; приходи чаще.
- Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе приходить, да ты вставай скорее

Что-то неудержимо влекло меня к ней.

Влечение к ней было так сильно… что она не могла этого не заметить, и сначала ей показалось это неслыханной странностью.

во мне действительно очень много странного.

Всё в этой девочке делалось скоро, резко, - иной бы сказал – грубо, если б в этих быстрых как молния движениях характера прямого, наивно-откровенного не было истинной, благородной грации.

игра не веселила меня

- Может быть, вы хотите поцеловаться? – спросила она, немного подумав, вероятно припомнив нашу недавнюю сцену и желая сделать мне как можно более приятного, чтоб поскорее  и согласно кончить со мною.
- Как вы хотите

Видно было, что ей хотелось о чём-то заговорить со мной, разъяснить себе какое-то недоуменье, возникшее насчёт меня; но в этот раз, я не знаю почему, она удержалась.

В этот раз почти слёзы выступили на глазах её, но она смолчала и только так посмотрела не меня, как будто желала сжечь меня взглядом.

Бедняжка была горда и самолюбива до крайности.

Губки её слегка потрогивались, подбородок вздрагивал, глазки повлажнели, но она мигом преодолела своё волнение, и улыбка на миг проглянула на губах её.
- Пойду скажу папе, что я вас поцеловала и просила прощения, - сказала она потихоньку, как бы размышляя сама с собою. – Я уже его три дня не видала; он не велел и входить к себе без того, - прибавила она помолчав.
И, проговорив это, она робко и задумчиво сошла вниз, как будто ещё не уверилась: каков будет приём отца.

и сердце моё задрожало от радости.

это было прекрасное, доброе маленькое сердце, которое всегда умело сыскать себе добрую дорогу уже одним инстинктом.

переносила на себе все прихоти матери, доходившие даже до нравственной тирании.

такое воспитание

было странным контрастом беспутного баловства и неумолимой строгости. Что вчера позволялось, то вдруг, без всякой причины, запрещалось сегодня, и чувство справедливости оскорблялось в ребёнке… Но впереди ещё эта история.

послушание её было не по искренности и убеждению, а по необходимой системе. Я объяснюсь впоследствии.

она поняла наконец свою мать, и когда подчинилась ей, то уже вполне осмыслив всю безграничность любви её, доходившей иногда до болезненного исступления, - и… великодушно ввела в свой расчёт последнее обстоятельство. Увы! этот расчёт мало помог потом её горячей головке!

Да, это была любовь, настоящая любовь, любовь со слезами и радостями, любовь страстная. Что влекло меня к ней? отчего родилась такая любовь? Она началась с первого взгляда на неё, когда все чувства мои были сладко поражены видом прелестного как ангел ребёнка. Всё в ней было прекрасно; ни один из пороков её не родился вместе с нею, - все были привиты и все находились в состоянии борьбы. Всюду видно было прекрасное начало, принявшее на время ложную форму; но всё в ней, начиная с этой борьбы, сияло отрадною надеждой, всё предвещало прекрасное будущее. Все любовались ею, все любили её… все прохожие останавливались как поражённые, едва только взглядывали на неё, и нередко крик изумления раздавался вслед счастливому ребёнку. Она родилась на счастие, она должна была родиться на счастие – вот было первое впечатление при встрече с нею. Может быть, во мне первый раз поражено было эстетическое чувство, чувство изящного, первый раз сказалось оно, пробуждённое красотой, и – вот вся причина зарождения любви моей.

Она не могла постигнуть, как может быть что-нибудь иначе, нежели как бы она захотела.

И если до сих пор в отношениях со мною изменяла она себе, то я объясняю всё это непостижимой антипатией ко мне, помутившей на время стройность и гармонию всего её существа; так и должно было быть: она слишком страстно шла в своих увлечениях, и всегда только пример, опыт выводил её на истинный путь. Результаты всех её начинаний были прекрасны и истинны, но покупались беспрерывными уклонениями и заблуждениями.

бульдог расположился среди комнаты и лениво наслаждался своим послеобеденным кейфом.

глаза её блистали победой, торжеством. С неё можно было рисовать чудную картинку.

Мгновение бульдог был в нерешимости. Это мгновение было самое ужасное; но вдруг он тяжело поднялся с места, потянулся и, вероятно, взяв в соображение, что с детьми не стоило связываться, преспокойно вышел из комнаты.

влечение моё к ней уже не знало пределов.

скоро она привыкла и к этому порядку вещей.

Чувства мои обладают какою-то необъяснимою растяжимостью, если можно так выразиться; моя натура терпелива до последней степени, так что взрыв, внезапное проявление чувств бывает только уж в крайности.

новые впечатления мало-помалу вытесняли старые, и воспоминания о моём грустном прошедшем потеряли свою болезненную силу и сменились во мне новой жизнию.

Он не любил никого, но видимо требовал от всех должного уважения.

Он был лукав как кошка

и начал рассматривать противоположное здание, - словом, вёл себя как совершенно посторонний человек, который шёл прогуливаться и остановился на минуту полюбоваться прекрасной архитектурой соседнего здания. Между тем в сладостном ожидании билось и нежилось его сердце. Каково же было его изумление, радость, исступление радости, когда дверь отворили перед ним всю настежь и, мало того, ещё звали, приглашали, умоляли его вступить наверх и немедленно удовлетворить своё справедливое мщение!

Единственное наказание, употреблявшееся для детей князя, было заключение в пустую комнату. Просидеть в пустой комнате часа два – ничего. Но когда ребёнка сажали насильно, против его воли, и объявляли, что он лишён свободы, то наказание было довольно значительно.

все кости болели у меня от лежанья на голом полу.

чудесная женщина и прежде всего не любила обижаться

зацеловала меня в пух.

- …Я всё зла была на тебя.
- За что?
- За то, что сама дурная была.

- Ужасть!

Смотрю я на тебя: экая милочка, думаю

И всю дорогу, как гуляли вместе, так вот вдруг и хочу захохотать. На тебя смотреть не могу, так смешно.

- …во-первых, ты всегда будешь ко мне спать приходить. Ты целоваться любишь? И целоваться будем. Потом я не хочу, чтоб ты была такая скучная. Отчего тебе скучно было? Ты мне расскажешь, а?
- Всё расскажу; но мне теперь не скучно, а весело!

Она уже с молоком всосала своё воспитание, свои привычки и, может быть, правила.

Но наши истории нераздельны. Её роман – мой роман. Как будто суждено мне было встретить её; как будто суждено ей было найти меня.

словно какая-то затаённая грусть, какая-то скрытая сердечная боль сурово оттеняли прекрасные черты её. Серьёзность и суровость как-то не шли к её ангельски ясным чертам, словно траур к ребёнку. Нельзя было взглянуть на неё, не почувствовав к ней глубокой симпатии.

Жила она очень уединённо и не любила ни съездов у себя, ни выездов в люди, - словно монастырка.

Почти всюду носилась молва о его неограниченном честолюбии; но так как он пользовался репутацией человека делового, серьёзного, так как он занимал весьма видное место, а счастье и удача как будто сами ловили его на дороге, то общественное мнение далеко не отнимало у него своей симпатии. Даже было и более. К нему все постоянно чувствовали какое-то особенное участие

Она была мне мать, сестра, друг, заменила мне всё на свете и взлелеяла мою юность.

судьба её вовсе не так красна, как о том можно было судить с первого взгляда по её тихой, казавшейся спокойною, жизни, по видимой свободе, по безмятежно-ясной улыбке, которая так часто светлела на лице её, и потому каждый день моего развития объяснял мне что-нибудь новое в судьбе моей благодетельницы, что-то такое, что мучительно и медленно угадывалось сердцем моим, и вместе с грустным сознанием всё более и более росла и крепла моя к ней привязанность.

Характер её был робок, слаб. Смотря на ясные, спокойные черты лица её, нельзя было предположить с первого раза, чтоб какая-нибудь тревога могла смутить её праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтоб она могла не любить хоть кого-нибудь; сострадание всегда брало в её душе верх даже над самим отвращением, - а между тем она привязана была к немногим друзьям и жила в полном уединении... Она была страстна и впечатлительна по натуре своей, но в то же время как будто сама боялась своих впечатлений, как будто каждую минуту стерегла своё сердце, не давая ему забыться, хотя бы в мечтанье. Иногда вдруг, среди самой светлой минуты… словно внезапное тягостное воспоминание чего-то мучительно терзавшего её совесть вспыхивало в её душе; как будто что-то стерегло её счастье и враждебно смущало его. И чем, казалось, счастливее была она, чем покойнее, яснее была минута её жизни, тем ближе была тоска, тем вероятнее была внезапная грусть, слёзы: как будто на неё находил припадок. …Муж, по-видимому, очень любил её; она обожала его. Но с первого взгляда казалось, как будто что-то было недосказано между ними. Какая-то тайна была в судьбе её

Она очень любила, чтоб он похвалил что-нибудь у ней, какую-нибудь вещь, книгу, какое-нибудь её рукоделье.

подымчивое сердце

Она понимала меня и сколько раз готова была благодарить меня за мою к ней привязанность!

И тут она обнимала меня с таким глубоким чувством, такою любовью светилось лицо её, что сердце моё, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней.   

вся душа покорялась ей, невольно стремилась к ней и, казалось, от неё же принимала и эту ясность, и это спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в иной раз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые часы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в эти минуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился величавый купол небесный.

В эти минуты она была как вдохновенная. И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, робкого настроения духа к просветлённому, высокому одушевлению, к чистому, строгому энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого, столько младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы отдал, чтоб подметить такую минуту светлого восторга и перенесть это вдохновенное лицо на полотно.

С каким жаром она принялась за моё воспитание!

она взялась учить меня сама и вдруг очень многому, но так многому, что выходило с её стороны больше горячки, больше жара, более любовного нетерпения, чем истинной пользы для меня. Сначала она была огорчена своим неуменьем; но, рассмеявшись, мы принялись сызнова

Они спорили смеясь, но новая воспитательница моя наотрез объявила себя против всякой системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдём настоящую дорогу, что нечего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех зависит от уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую волю, - и она была права, потому что вполне одерживала победу.

Моя чувствительность изумляла и трогала её даже до недоумения. Она с любопытством начинала расспрашивать о моём прошедшем, желая услышать его от меня, и каждый раз после моих рассказов становилась со мной нежнее и серьёзнее, - серьёзнее, потому что я, с моим несчастным детством, внушала ей, вместе с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих признаний мы пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же объясняла моё прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его и многому вновь научалась.

после этих уроков мне становилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего несчастного.

таким образом, мало-помалу, уравнивалось и приходило в стройную гармонию всё, что прежде поднималось из души неправильно, преждевременно-бурно и до чего доходило моё детское сердце, всё изъязвлённое, с мучительною болью, так что несправедливо ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары.

Учились мы многому, но бог знает, какая это была наука. Тут было всё, и вместе с тем ничего определённого.

нередко начинался разговор самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которую мы в нашем кружке знали только понаслышке), о действительности, об идеалах, о прошедшем и будущем, и мы засиживались за полночь.

мы пускались в такие путешествия, перебывали в таких странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столько фантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочитанных ею, наконец решительно недостало: мы принуждены были приняться за новые книги.

Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках

пусть будет, пожалуй, смешно, что мы так воспламенялись и просиживали за полночь, я – ребёнок, она – уязвлённое сердце, так тяжело переносившее жизнь!

Её судьба стала сильнее занимать меня.

Но между нами всё-таки оставалась тайна, это было очевидно

Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что соединяло, одна музыка.

Книги? Но здесь было всего труднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, конечно, остановились бы на первой странице: каждое слово могло быть намёком, каждая незначащая фраза – загадкой. От разговора вдвоём, горячего, задушевного, мы… бежали.

И вот в это время судьба внезапно и неожиданно повернула мою жизнь чрезвычайно странным образом. Моё внимание, мои чувства, сердце, голова – всё разом, с напряжённою силою, доходившею даже до энтузиазма, обратилось вдруг к другой, совсем неожиданной деятельности

мне некогда было обернуться, осмотреться, одуматься

у меня была другая забота: мне сначала нужно было уладить прочно и окончательно своё обладание библиотекой, так чтоб никто того не знал и чтоб возможность иметь всякую книгу во всякое время осталась при мне.

скоро чтение увлекло меня совершенно. Все новые потребности мои, все недавние стремления, все ещё неясные порывы моего отроческого возраста, так беспокойно и мятежно восставшие было в душе моей, нетерпеливо вызванные моим слишком ранним развитием, - всё это вдруг уклонилось в другой, неожиданно представший исход надолго, как будто вполне удовлетворившись новою пищею, как будто найдя себе правильный путь.

Казалось, сама судьба остановила меня на пороге в новую жизнь

и, прежде чем пустить меня в неведомый путь, взвела меня на высоту, показав мне будущее в волшебной панораме, в заманчивой, блестящей перспективе. Мне суждено было пережить всю эту будущность, вычитав её сначала из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в сладостном волнении юного духа.

Меня хранил мой детский инстинкт, мой ранний возраст и всё моё прошедшее. Теперь же сознание как будто вдруг осветило для меня всю прошлую жизнь мою. Действительно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж как будто знакома, как будто уже давно прожита; как будто все эти страсти, вся эта жизнь, представшая передо мною в таких неожиданных формах, в таких волшебных картинах, уже была мною испытана. И как не завлечься было мне до забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда передо мной в каждой книге, прочитанной мною, воплощались законы той же судьбы, тот же дух приключений, который царил над жизнию человека, но истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был условием спасения, охранения и счастия.

Меня как будто предуведомляли вперёд, как будто предостерегал кто-нибудь. Как будто что-то пророчески теснилось мне в душу, и с каждым днём всё более и более крепла надежда в душе моей, хотя вместе с тем всё сильнее и сильнее были мои порывы в эту будущность, в эту жизнь, которая каждодневно поражала меня в прочитанном мною со всей силой, свойственной искусству, со всеми обольщениями поэзии.

и самое несчастье, если и было допускаемо, то играло роль пассивную, роль переходную, роль необходимую для сладких контрастов и для внезапного поворота судьбы к счастливой развязке моих головных восторженных романов.

Так понимаю я теперь тогдашнее моё настроение.

Эта жизнь была моя тайна

К тому же мы все, весь дом наш, жили так уединённо, так вне общества, в такой монастырской тиши, что невольно в каждом из нас должна была развиться сосредоточенность в себе самом, какая-то потребность самозаключения. То же и со мною случилось.

Но и в такое время иногда минута была вне нашей власти. Чтение, несколько симпатичных слов, перемолвленных между нами, музыка – и мы забывались, высказывались, высказывались иногда через меру, и после того нам становилось тяжело друг перед другом. Одумавшись, мы смотрели друг на друга как испуганные, с подозрительным любопытством и с недоверчивостью. У каждого из нас был свой предел, до которого могло идти наше сближение; за него мы переступить не смели, хотя бы и хотели.

Она была так растрогана неожиданностью, в таком исступлении от радости, что не знала, что мне сказать, как приголубить меня. Это была одна из тех минут откровения, взаимной симпатии, сближения, которых уже давно не было с нами. Через час как будто праздник настал в доме.

Теперь я расскажу одно странное приключение, имевшее на меня слишком сильное влияние и резким переломом начавшее во мне новый возраст. Мне минуло тогда шестнадцать лет, и, вместе с тем, в душе моей вдруг настала какая-то непонятная апатия

Моя апатия прерывалась безотчётною грустью... В эту странную минуту странный случай потряс до основания всю мою душу и обратил это затишье в настоящую бурю. Сердце моё было уязвлено... Вот как это случилось.

Бывают такие минуты, когда все умственные и душевные силы, болезненно напрягаясь, как бы вдруг вспыхнут ярким пламенем сознания, и в это мгновение что-то пророческое снится потрясённой душе, как бы томящейся предчувствием будущего, предвкушающей его. И так хочется жить, так просится жить весь наш состав, и, воспламеняясь самой горячей, самой слепой надеждой, сердце как будто вызывает будущее, со всей его тайной, со всей неизвестностью, хотя бы с бурями, с грозами, но только бы с жизнию. Моя минута именно была такова.

весь вчерашний вечер – чистый призрак, мираж, что мы только мистифицировали друг друга, заторопились, дали вид целого приключения пустякам и… всё произошло от неопытности, от непривычки нашей принимать внешние впечатления.

лучше я вперёд не буду ни о чём думать.

Утренний воздух окончательно освежил мою голову.

Так весело было проходить город, который к девятому часу уже совсем оживлялся и заботливо начинал обыденную жизнь. Мы обыкновенно проходили по самым живучим, по самым кропотливым улицам, и мне так нравилась такая обстановка начала моей артистической жизни, контраст между этой повседневной мелочью, маленькой, но живой заботой и искусством, которое ожидало меня в двух шагах от этой жизни

я дитя её, друг её… моё сердце перед ней открыто, чтоб она взглянула на него и увидела, сколько в нём самого пламенного, самого непоколебимого чувства к ней. Боже мой!

тем вернее, казалось мне, было спасение, тем могущественнее было бы слово моё…

Мне показалось, что он как будто переделывает своё лицо.

- Не доводите меня до крайности

дело само за себя говорит. Я успел прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите! нет, выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это доказывает только, что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоединить способность отлично лгать, а потому повторяю…

все видимости были против меня

- Бог вам простит!

- Комедия! комедия, и больше ничего! - … - Комедия, говорю я вам, - … - …Поверьте, что мы, - … - не боимся таких объяснений; поверьте, что мы уж не так целомудренны, чтоб оскорбляться, краснеть и затыкать уши, когда нам заговорят о подобных делах. Извините, я выражаюсь просто, прямо, грубо, может быть, но – так должно.

- Боже! что с вами? Вы забылись! - …
- Пожалуйста, без громких слов! - … - …Здесь дело простое, прямое, пошлое до последней пошлости. Я вас спрашиваю о её поведении; знаете ли вы…

Вы умеете лучше меня объяснять дело.

- Я не знаю, что между вами было, - … - но если это только было, - … - если только это было, то я не знаю, из-за чего нам всем горевать и так отчаиваться. Виноватее всех я, я одна, и это меня очень мучит. Я пренебрегла её воспитанием, я и должна отвечать за всё. Она должна простить мне, и я её осудить не могу и не смею. Но, опять, из-за чего ж нам отчаиваться? Опасность прошла. Взгляните на неё, - … - взгляните на неё: неужели её неосторожный поступок оставил хоть какие-нибудь последствия? Неужели я не знаю её, дитяти моего, моей дочери милой? Неужели я не знаю, что её сердце чисто и благородно, что в этой хорошенькой головке, - … - ум ясен и светел, а совесть боится обмана… Полноте, мои милые! Перестанем! Верно, другое что-нибудь затаилось в нашей тоске; может быть, на нас только мимолётом легла враждебная тень. Но мы разгоним её любовью, добрым согласием и рассеем недоумение наше. Может быть, много недоговорено между нами, и я винюсь первая. Я первая таилась от вас, у меня у первой родились бог знает какие подозрения, в которых виновата больная голова моя. Но… но если уж мы отчасти и высказались, то вы должны оба простить меня, потому… потому, наконец, что нет большого греха в том, что я подозревала…

- Мне жаль вас, бедная женщина! - … - Вы взяли на себя роль, которая вам не по силам. Чего вам хотелось? Вам хотелось поднять меня на ответ

Бог знает зачем вам хочется нарядить меня в этот шутовской кафтан.

Но довольно! довольно! и чтоб я не слыхал более об этих гадостях!

Но… но что же заставляет меня молчать, когда нужно, когда необходимо говорить?

- …Ну, что вы теперь скажете? Поверьте, доброе, слишком доверчивое сердце, - … - поверьте мне и разуверьтесь во всём, что породило больное воображение ваше. Вы видите теперь, кто такая эта… девица. Я хотел только поставить невозможность рядом с подозрениями вашими.

Я не верю всей этой сцене. Не смотрите на меня так страшно, не смейтесь надо мной.

Разве вы рассудили это дело? Разве вы знаете, как это было?

Я потерял терпение, вас слушая! Вы вспомните, о чём вы говорите! Знаете ли вы, о чём вы говорите?

Но ведь я всё насквозь вижу…

- Так довольно же я слушал, сударыня! - … - довольно этого! Я знаю, что есть страсти платонические, - и на мою пагубу знаю это, сударыня, слышите? на мою пагубу. Но не ужиться мне, сударыня, с озолочённым пороком! Я не понимаю его.

- …Я вас жду у вас в кабинете. Мне нужно с вами говорить; я вам всё расскажу…
- Но что? но что?
- После!

- Итак, завтра, - сказал он, откланиваясь, с какою-то двусмысленною улыбкой.
Но, может быть, это мне так показалось. Всё это как будто мелькнуло у меня перед глазами.

(Из неоконченной повести «Неточка Незванова»)