1635 Не обещайте деве юной

       Детский портрет. Чистый лоб, без складок и морщин, спутанные волосики. Ясный взгляд, простой, наивно ждущий отклика и близости. Страх ему неведом. Улыбка как протянутые ладони, а чуть приоткрытый рот всегда ожидает ответа. Еще ненатоптанными пяточками свежую траву приминает, лучезарный мир доверчиво познает через ежедневное прикосновение к нему. Эти видят и воспринимают мир таким, каков он есть. Их горизонт всегда чист. Не каждому дана такая жизнь и слаженность!

       Десять лет спустя замирают сердца трепетных девиц на выданье, что о новой жизни, о самостоятельности, о семейном счастье мечтают. Эти воображают, что все уже знают, наслышаны от сестер старших, из бесстыдных откровенностей баб деревенских. Да, не в лесу живут, сами все видят, умом не обижены. Выводы делают.

       А невесты, переполнены ожиданием и торжествующе на засидевшихся девок поглядывают. Исполнены веры, обмана не ждут. Позже поймут, что истинный обман никогда обманом не кажется. В том и проявляется житейская хитрость жизни – сначала пуговицу по размеру подобрать, а по ней петлю обметывать. Хочется надеяться, что сберегут себя (и это без сомнения!) восторженными, влюбленными, душой исполненной мечтой и надеждой, любят себя, кто остался в их счастливом и недалеком детстве. С тем им пронести бы через всю свою жизнь и породить новую, ту, что станет и лучше и выше и легче и яснее. Может потому простые души так легко рожают безгрешных во всех отношениях малышей: «Не мы, так может они, - надеются, - будут жить среди справедливости и общего  счастья». Кто осмелится сказать вслух, объяснить извечное движение души, стремление девы в бездну и тьму, к исполнению мечты, не ее, нет, всего уклада человеческой общины. К счастью семейной жизни. Да, и семейная ли это сфера?  Для них это иное, немыслимо, несказанно, но осмыслено духом предков. И значимо для потомков. Это прием жизни. Не всегда осознанный и добровольный выбор, но выше собственных низменных стратагем.

       У женок иллюзии поистерлись, потускнели и даже в ночных видениях не всплывают. Они принуждены жертвовать, отдавать и большое и малое, чтобы сохранить главное. Для того в любой слабости ищут свою выгоду. Ни в коем случае нельзя ее упускать! Случайное стечение обстоятельств – верный способ улучшения своего положения. Все предшествующие испытания выработали психологическую установку на победу. Может потому, вдовы не шарахаются от повторного приглашения? Заезженная лошадь и в стойле не ждет доброго слова. Потому, скрывают собственную слабость, недостатки, просчёты, изображают мнимое цветение. Только мнимые цветы не благоухают и быстро вянут. Но и настоящие  рискуют получить мнимое счастье.

       Все познавшие и все понявшие бабы, с грустью на дочерей своих глядят, судьбу их знают с точностью до дня и часа. Искренне жалеют, зная тяжести бабской доли.  Крамольные мысли их посещают – «А для чего вообще замуж идти?». В близком круге таких же, могут откровенничать, только девок молодых подбивать на «бабий бунт» все же не решаются (придет время и целые районы отметятся неслыханным).

       Старушки в прошлое не смотрят, там ими все давно исхожено, многажды осмотрено. И вперед не глядят, тоже тайн нет. Давным-давно мать дала им жизнь, а семейная жизнь – мудрость. Радуются внукам, а к детям холодны – они им бесполезны. И это совершенно искренне. Ну, какой смысл поливать траву в огороде - одна морока. Но и не сорняки - пропалывать не будешь. О себе совсем мало беспокоятся, тут иная, привычная, за долгие годы забота есть – старый. Каков бы он ни был, а свой. Ровно себя в нем видят, не оторвешь. И надеются раньше его покинуть скорбную юдоль. За большое несчастье примут, если иначе сложится. Тот, кто способен всё предвидеть, непременно скрывает свои намерения.
__________________________________________________________

       Припозднились сегодня мужики. Уже звездный высверк на восточном небосклоне помутнел, застило его лиловым от мороза туманом, и луна сбрусневела от холода. Зима заступила на свой ночной пост. Прокоп первым вошел в дом, Раздраженно и недовольно молвив брату:

       -Двери плотнее притвори, нечего избу вымораживать! – и прибавил, глядя на затихших ребятишек, – как наша бабка, жива? Все отлеживается на печи?

       Ответа не ждал. И Семен промолчал, и это для всех значило, что день у них выдался нелегкий. Братья стягивали заледенелую одежду, от брошенных на скамьи штанов натекали лужицы,  а дом наполнялся запахами дыма, пота, сырости, раздражения и усталости. Онка торопилась развесить сырые вещи, прикладывая их к горячей боковине печи. Парашка вытащила из устья корчагу с похлебкой, суетливо стянула с хлебных ломтей простынку. Села у стола, умильно глядя на своего Прошку - крепко она привязалась, всем телом к нему приросла. А тот недобро поглядывал в сторону Онисьи. Знать Параскева успела-таки ему что-то наябедничать.

       Такие они бабы деревенские, живут рядом, улыбаются близким, готовы им помочь, обнимают любимых мужчин, верят им и на них надеются. И тут же плетутся крепкие из самой нежной пряжи сети раздоров из-за пустяшных, не стоящих полушки причин. Не стоящих? У них нет земель, табунов, узорочья из золота и драгоценных каменьев. Зато есть мужья и дети. Они, хранительницы семейного очага! Частоколом ревности оградят, ледяной стужей презрения остудят, торфяным жаром обожания согреют и огненным вихрем любви опалят. Когда дело касается семьи, они удивительно бесстрашны! Им неведомы сомнения, испаряется чувство самосохранения. Предусмотрительность и полученная, из глубины веков, по наследству, осторожность, велит держать обнаженным свое остро отточенное оружие, не давая ни малейшего шанса сопернице. Если нужно жертвуя собой. Те, кто в обороне – всегда проиграют!

       Когда женка ходит по дому обиженная мужикам не до смеха. Балагурить – это у мужиков не только развлечение. И особо, если рядом начальство окажется. Тут уж он, посмеиваясь над собой, над своими бедами, наизнанку выворачиваясь, обнажаясь до неприличия, вывернет наниче не только окружение, но и свои семейные дела. Валять дурака или  смеяться над своей бабой, любимый прием и способ защиты себя и своей семьи от поругания: «Женка моя безобразна, и зла без меры, и оттого бесится, житья мне не дает, а  перед иными возносится, гордостью переполняется». И тут же для сына боярского, что в изумлении выслушивает такие речи (женку-то его он видел, той впору боярыней быть!) прибавит, слезу натурально пуская: «Как жить не ведаю! Совсем обнищал, одолжал великими до́лги».

       Слушает это воеводский приказчик, мыслит, как бы ему в нужное русло беседу с деревенскими обернуть. Не ради трепа собрал их. От воеводы серьезные претензии к слободской жизни. И о том надобно в нужном направлении известить. Он и сам как между молотом и наковальней: чего хочет – того нет, чего добивается – не получается, чего просит – уворачиваются, не дают. Хочет, чтобы за ум его уважение было. Увы, подобные стенания всё впусте сводят. Вот и хитрят оба. И пахарь, и приказчик. Хитрость обоих — в притворстве. Но первый притворятся дураком, а второй — умным.

       После того, как набег «калмацких людей» на верховья Невьи опусто́шил только-только заселенную новую слободу, стало ясно, что без острожных «крепостец» залучить новых пашенных крестьян невозможно. Писал в 7134 году от сотворения мира (1626) слободской приказчик Андрей Буженинов Федоров сын верхотурскому воеводе Дмитрею Пожарскому-Лопате: «Царю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии бьют челом Верхотурского уезду Невьинские слободы пашенные крестьяне, чтоб их пожаловати, велети на Невье поставить острог для приходу колмацких людей, чтоб изгоном порухи не учинили и не повоевали».

       И пояснял в своей отписке (а воеводе при встрече изустно), что, де, у степняков пушек нет, да и огнестрельное оружие редкость. Они кочевники – «дикие башкирцы», «воинские калмаки», а с ними черемисы и приставшие к ним воровские татары - мо́лодцы только на конях и в поле. И только с безоружными. Стало быть, простая острожная стена из бревен вполне надежна. Для обороны таких «крепостец» не требовалась и сильная воинская команда. Отряд беломестных казаков в 7-8 человек мог вполне успешно и долго отбиваться. Другое дело, что в один острог «для сполошного времени крестьяном невьинским и тагильским быть не уметь».

       И государь «пожаловал». Повелел,  в ответ на «всполохи по вестям от колмацких людей», ставить остроги, правда, только  около казенных житниц. «И башни зделати, и надолбы поставити, и ров покопати и всякими крепостьми нарядом обеспечить». Дело большое. Для того «розвытя … крестьян повытно», то есть привлечь местных жителей, по доле их наделов земельных - лес рубить, к месту возить, стены ставить.

       И о том государь озаботился, чтобы «пашенным крестяном и всяким людем в лесной воске насильства никаких не было», прямо указав, чтоб от уклоняющихся от повинности крестьян «поминки (т.е. подарки) и посулы (взятки) приставы не имали». Так что приказчики должны были действовать уговорами, поскольку в наем указано было брать только плотников и «деньги дати из нашей казны». Ну, и ограничились на первое время надолбами, а рвы «покопати» и стены «поставити» не поспели. На потом оставили.

       А жители дворы свои стали окружать заборами из бревен заостренных поверху – «стоячим острогом». А ежели «сполох велик учиница», на то в лесу схороны подготовлены. Туда и семью, и скот, и урожай загодя свезти «быть уметь». И пусть в злобе пожгут супостаты дома и коровники пустые – плата высокая, но неизбежная. Пожары и разорения не самое страшное, на их пепелищах вскорости появляются новые дворы, а жители, наученные опытом, готовы принять гостей незваных
________________________________________________

       Парашка старше Онки. Придя в семью Якова позднее Онисьи, она искала свою возможность стать хозяйкой дома. На попытки Семена выговорить и утишить, Онка резонно бросала: «Одна баба в доме для тепла, две – для пожара». И не стремилась к миру с женой Прокопа. Она хозяйка! А «этим» пора свой двор ставить. Онка немало натерпелась со своей невесткой, но не уступала. Мира не было между женками братьев.

       Теперь, когда бабка Улиана стала немощна, Парашка жаловалась еще чаще:

       -Я тут весь день у печи, все котлы и тарели перемыла-перечистила, а она (и кивала в сторону ушедшей во двор Онки) только детишек голубит, да за бабкой на двор выносит. И сидит подле нее, словами утешает.

       Она Парашка старшая! Ей неймется привносить обычаи своей семьи, заводить свои правила. Конечно, Прокоп собирается строить свой дом, но дело откладывалось. По-крестьянски расчетливая, Параскева была приветлива, мила, внимательна и услужлива ко всем обитателям дома. Могла лукаво угодничать, с удовольствием наушничала, вызывая у мужа нестроение в мыслях, не гнушалась незатейливых хитростей и обманов. Раньше, чаще даже из озорства, чтобы хоть как-нибудь разнообразить жизнь, а не то чтобы насолить кому-то или напакостить. С рождением Ваньки – прибавилась ревность. К Онке дети шли охотнее.

       Так с ней обходились в ее семье и братья, и родители, подшучивая над неловкостью младших, их нетерпением и обидчивостью. Пока младшая сестра мала была, а братья неженаты, Парашка работы бабьи по дому вела. Наравне с матерью за мужиками ухаживала.

       И те знали, что вечером их встретит сестра и мать. Накроют стол, и будут молча смотреть на них. Ждать, когда насытятся и уйдут отдыхать. А потом уберут, сходят на двор, убедятся в порядке со скотиной и птицей. И так будет завтра. И через год. До тех пор, пока в доме не появятся другие бабы - жены братьев. Или пока младшая сестра не вырастет и не подменит.

       Мать смотрела на старшую дочь с надеждой - самой с растущим хозяйством не управиться. Младшей еще десяти нет, но тоже приглядывала, и все за Парашкой повторяла,  втягивалась с детства в обвычные бабьи дела. Иной раз в полдник, когда в тени накоротко садились перекусить на свежескошенном сене, сваленного для сеновала (еще не перекидали – успеется) и усталые ноги вытянуть вопросы простые задавала:

       -Паранька, когда ты замуж выйдешь, я буду за отцом и братьями убираться и их порты стирать?

       У Левки женка строгая, каждые три дня заставляла мужиков свои рубахи менять: «Сопреют, - говорила, - где я вам, из чего, новые справлю?» В реке прополоскав, каждую дыру заплаткой укрывала. И штаны тоже каждое воскресенье на реку носила, отмачивала, да крапивным мочалом отстирывала. Девки ей в том помогали. И прорехи штопали, и засохшую грязь оттирали, и на печи сушили. А в то время мужики из дому носа не казали. Куда без штанов пойдешь, в запасе вторых не было.

       А в двенадцать лет Марья до слез довела Параську своим подозрением: "А почему ты не хочешь замуж идти?"

       Что ей мало́й ответишь? Пока ее, старшую, не выдадут, о меньшой и речи нет.

       Хочет ли она замуж? Хотела, когда было четырнадцать. Только тогда они, прибывшие на поселение, в семье о том и думать не могли. Не до свадеб. Мечтала в пятнадцать. Сестра народилась, как дочка ей была, все заботы на нее сложили. Матушка наравне с хозяином и в поле и в лесу трудилась-маялась. Молчала в семнадцать – смирилась. Так оно и потянулось – все бабьи заботы на нее легли: сенокос, жатва, выращивание льна. Пряла, ткала, нянчила и ухаживала-растила малышку, готовила, убирала, шила, стирала, за скотиной и птицей ходила, на зиму запасы готовила. А женихи были, чуть не через день приходили, топтались – не было свободных девок в округе! Пальцев одной руки хватит пересчитать – большая беда!

       И отец и мать понимали, а только как без работницы оставить хозяйство? У отца еще и та забота – нет приданого у дочери, не смогли по времени собрать, а враз непосильно. О том думал, чтоб найти жениха по «обмену». То есть дочь отдать в дом, где для сына женка подросла. Тогда можно и без приданого. Взаимно, по договоренности. Только не сложилось.

       А матушка нашептывала жалеючи: «В чужой-то семье не жди помощи, заедят тебя мужнины родственники». Как будто здесь от кого поблажки были. Каждому свое: мужики свое дело тянут, себя не жалеют, понимают свою долю. К бабьим делам не способны, не суются и не понимают, какого это от зари до зари для них же все делать.

       Год, два, пять лет пролетели. Все было по-прежнему, пока старший брат не привел в дом новую хозяйку. Как чудо и второй тут же женился. Три хозяйки в доме враз образовались! Вот тогда Парашка по-настоящему поняла, что значит быть перестаркой. И не мешала она им, по-прежнему, молча и привычно, тянула свою работу. А жить стало легче! Все-таки три работницы в дому.

       В нечастых беседах у нее звучали просительные нотки. И уже не Парашка заводила разговор о замужестве. Братовы женки подталкивали. Тут Прокопий и объявился.

       Братья всю зиму работали в лесу. На другой день на дворе складывали штабеля. Бревна вылежатся, корье отвалится, тогда можно будет отесывать и пазы рубить. Голодная усталость, холод невольно порождали раздражительность. И тогда любой, самый незначительный повод, был достаточен для ссоры. А на кого излить недовольство?

       И раньше были несогласия. Братья Семен, Васка, Прокоп и Иона могли на повышенных тонах обсуждать повседневные дела, осуждать, предостерегать. Но, то дела за пределами дома, сколько не спорь, затемно все равно соберутся, уйдут в лес. Зимой после трудов по заготовке и перевалки леса, обсуждать что-либо сил у них не было, до зелени в глазах наработались, молча ели и тут же спать заваливались. Тяжелая это работа по первой пороше вытягивать из чащи бревна в обхват. Лошадей берегли - сами подпрягались.

       Пока за столом слышалось чавканье и сопение и в доме все молчали. От насупленных, еще не отогревшихся мужиков истекало усталое недовольство. Ранее, пока хозяйки ухаживали за мужьями, разговорить и отвлечь их могла Улиана. Никогда не заступалась, ничью сторону не принимала. Смотрела отвлеченно и холодно. Но ее внимательный взгляд на каждого из сыновей снимал напряжение. Она и с невестками умела управляться, при ней они смиряли недовольство, затаивали обиды. Только к Онке у нее было особое отношение. Пусть неродная, да дочка любимейшая!

       На матушку сердится немыслимо. Отец всегда и сурово пресекал такие попытки. Только он мог на Улиану повысить голос и даже приложиться мог. По-хозяйски, крепко. Сыновья знали его тяжелую руку.

       «Во всех своих бедах и несчастьях виноваты сами!» - коротко осаживал Яков домочадцев. И те умолкали обиженно, вины своей не признавая.

       Позднее, когда сильно сдал Яков, уже Улиана могла сурово поглядывать на старого мужа. И о, чудо! Тот покорно склонял голову, не смел перечить, даже испытывал удовольствие от подчинения, всем видом показывая свою покорность. Но жизненный порядок, им привитый в семье, не меняться, даже когда старик покинул сей мир.

       Так уж вышло, что Семен раньше старших женился. Онисья хозяйкой в 14 лет стала. Без нее и тронуть ничего нельзя, ни переставить, ни найти. И хозяин в доме теперь тоже новый – младший Якова сын. Семен-Семейка. Жили как прежде одним хозяйством. А Онка для матери (та уже болела много - поистратилась) стала Онюшкой, а внучка сразу - Доней, да Донюшкой. Улиана в тот год тревожна стала, на деда поглядывала беспокойно, словно ожидала от него чего:

       -Ты, старый, поберегись, на работы не шибко траться. У нас зимой еще в избе прибавление будет. Как я без тебя? Вот завтра поутру, чем метлой махать, пойдем к старцам, бога молить будем за Онку - любимицу нашу. Чтоб все ладно было.

       Яков голову склонял, на палку опирался, и покорно шел за ней чуть, на шаг поотстав, благо тропинка узкая, в одну стопу, только ими протоптана. А как вернутся – тут и Донка уже их ждет, глазенки кулачками протирает. Проснулась и сразу к любимой корове.

       Сдав хозяйство на младшего Семейку, Яков заметно притих. Ходил по двору, подпирал покосившийся тын, поправлял крылечко, испытующе смотрел на разлохмаченную крышу, напоминая о ней сынам, заметал мусор во дворе. А то просто сидел и покорно ждал, с надеждой смотрел на свою старуху. На немощь не жаловался, верно, ждал от нее понимания или утешения. И дожидался. Немногословна была Улиана, да, и о чем тут говорить: «Ты бы отдохнул, отец». А про себя додумывала: «Изработался старый…». Он же, услыхав приветливые слова, шел в поле, поглядеть на молодые всходы.

       Огорчало Якова, что старшие сыны столь долго зажились в его доме. По обычаям деревенским им следовало жениться и отделиться своим двором. Только на ком? Не было в округе свободных девок. Время шло, ничего не менялось. И в этом Яков видел свою вину. Мог бы съездить в Туринский острог или к Верхотурью. Там, по слухам, были «гулящие» бабы, а по монастырям живут миряне холостые и женки незамужние как черницы, а убогие-то по миру скитаются, и тем нигде покою нет, и ни в котором монастыре их не приимут. «Черницы во множестве скитаются в миру, на соблазн людям, а значит себе на погибель, – кривил губы старик, - Те из них, кто стары и больны, и не могут быть полезны, пускай бы духовным отцам каялись и проживали за монастырской оградой. И молитвы творили обо всех болезных». Воодушевлялся Яков лишь, когда его сыновья приходили и рассказывали ему о своих заботах, спрашивали совета. И чаще всех к нему обращался его младший и любимый Семейка.

       Пока Яков был жив, старшие братья всецело полагались на него и подчинялись беспрекословно. Только младший, и потому любимый, сын (и брат) Семен находился на особом счету. Его берегли все. По правилам неписанным, младший сын должен оберегать старость родителей. К нему в равной степени благосклонны были и отец и братья. Его так и звали любовно – Семейка.

       А потерять мало́го так легко! В предельно суровых условиях, безусловно, тяжких первых лет на новом месте, жизнь людей мало чего стоила. И потому особенно ценилась.