Преданность Евдокии

В небольшой деревушке, там, где единственная ее улица заканчивалась и переходила в смешанный, сосново-лиственный лес, за хилым забором стояла покосившаяся, на один бок, почерневшая от времени, избушка.
Вросшая по самые оконца в землю, с сильно перекошенным крыльцом, предназначенным, казалось, только для людей со здоровыми ногами; во дворике, то ли сарай, то ли помещение для хранения сельхозинвентаря, слепленный когда-то из фанеры; полуразрушившаяся  будка, служившая, некогда, прибежищем собаки, но сейчас пустовавшая из-за отсутствия надобности в охране.
Однако, несмотря на ветхость и убожество этого жилья, удивительным было то, что дворик – чисто выметен; выбитые и вымытые чьей-то заботливой рукой, половики, яркими пятнами висели на заборе и сушились на солнце.
В самой избе наблюдалась, примерно, та же картина: все бедно, но очень чисто, опрятно, с одуряюще - приятным  запахом домашнего хлеба, меда и разнотравья.
Здесь жили два человека: старый дьякон Никифор, с трудом передвигающийся, по горнице, на костыле и палке, из-за своих больных ног, и молодая женщина, по имени Евдокия.
На вид ей можно было дать лет тридцать пять: высокая, ширококостная, с худым удлиненным лицом, с отвислой нижней губой, с жесткими, точно войлок, волосами, тусклыми, неопределенного цвета, глазами, почти лишенными ресниц, да и походкой, она напоминала выносливую упрямую лошадь, которая зиму и лето угрюмо волочит повозку по тряской дороге.
Все в ней было жестко, топорно, тяжеловесно. Да и думала она медленно, туго: все новое лишь с трудом, как сквозь густое сито, просачивалось в ее сознание.
Таким же жестким, как бедра, руки, ноги, весь костяк ее фигуры, лишенный даже намека на женскую округлость форм, был и голос, скрипучий, точно ржавое железо, впрочем, редко звучащий из уст этой немногословной женщины.
Но вернемся на лет тридцать , с лишним, назад…
Одним ранним утром, тогда еще молодой дьякон Никифор, служивший в храме святого Николая, находящемся в Областном центре, подходя к его крыльцу, услыхал то ли писк, то ли тихое мяуканье кошки, оглянулся и увидел лежащий, на земле, завернутый в какие-то тряпки, сверток: подняв его, увидел внутри –ребенка, очевидно, родившегося всего несколько часов назад.
Дьякон жил, в то время, со своей женой вдвоем: детей у них не было, и, конечно, первое, что пришло ему в голову: «Господь посылает нам это дитя».
Поскольку девочка была найдена в день святой великомученицы Евдокии, она и названа была этим именем.
Росла она тихой, молчаливой, послушной, но, самое главное, очень трудолюбивой: изо дня в день, Евдокия поднималась в пять утра, и до поздней ночи скребла, чистила, мела, выколачивала, топила, стирала, гладила. Когда она стала взрослой, у нее открылся талант к приготовлению пищи, и все, кто знал девушку, удивлялись этому, а также  яростному усердию, что и привело ее к работе поварихи в частной гостинице для туристов.
Она никогда не читала- ни книг, ни газет, лишь только, понемногу, Евангелие и Псалтирь: по воскресеньям, за десять километров, ходила в Областной центр, в церковь, часто исповедуясь там и причащаясь.
Вот так просто и незамысловато жила Евдокия, никуда больше не ходя, и не с кем не общаясь.
Единственной ее радостью были деньги, наличные деньги, которые она копила с упорством крестьянки и фанатизмом отверженной, не желавшей, под старость, давиться горьким хлебом общественного презрения, в какой-нибудь богадельне.
Несколько лет тому назад у нее умерла приемная мать, а недавно- и отец, дьякон Никифор. Евдокия осталась, в доме, одна. Впрочем, смерть своих приемных родителей она восприняла, как и подобает настоящей христианке: с чистой совестью, добросовестно ухаживая за ними, так же проводила их в последний путь, не рыдая, не стеня, с твердой уверенностью встречи , с ними, на небесах. Одиночества она не испытывала, веря в то, что Бог всегда рядом, а больше ей никто и не нужен.
Спустя некоторое время, к Евдокии обратилась профессиональная посредница, по найму прислуги, проводившая свой летний отдых в этих краях. Она, видевшая, как девушка усердно работает, надрываясь, с утра до вечера, предложила ей переехать в город, в семью известного адвоката, Ирины Белозерской, посулив двойное жалование.
Итак, Евдокия поселилась в доме, где ей предоставили довольно просторную светлую комнату, которая показалась дворцом, по сравнению с обветшалой избой, где она жила раньше.
Но вскоре девушка поняла, что далеко не все гладко, «в датском королевстве». Обычно прислуга выдерживала царившую, в доме, накаленную атмосферу, ровно столько, сколько полагалось по закону и уходила, как только истекал установленный испытательный срок.
Раздраженный, взвинченный, до истерики, тон, задавала хозяйка. Эта перезрелая дочь богатого бизнесмена, да и обладающая, несомненно, талантом адвоката, познакомившись на курорте с красивым молодым человеком (не высокого рода и без гроша за душой), спешно женила на себе, годившегося ей в сыновья, обаятельного шалопая. Но едва миновал медовый месяц, как новобрачная, увы, поняла всю несостоятельность этого скоропалительного брака, ибо, не говоря, уже, о многочисленных утаенных долгах, супруг уделял несравненно большее внимание своим холостяцким развлечениям, чем супружеским обязанностям. Отнюдь не злой, даже добродушный, Юрий (так звали хозяина), подобно всем легкомысленным людям, не обременял себя правилами морали: он искал легкой, веселой жизни, жена, же, прочного домашнего уюта, добропорядочного мещанского благополучия. Ирина цепко держала мужа в своих пальчиках, не давая ему возможности уйти от нее: она была известным дорогим адвокатом, в городе, и ее статус обязывал быть женой, а не разведенкой.
На людях Ирина была весьма учтива с Юрием, и даже мила, но дома срывала накопившийся гнев на других: всю свою, вполне понятную ярость, она обрушивала на ни в чем не повинную прислугу, и это привело к тому, что за два последние года у нее сменилось четырнадцать служанок, или, как она называла их, экономок.
Вот среди таких домашних бурь и жила Евдокия: она, точно  лошадь под проливным дождем, сохраняла несокрушимое спокойствие, ни во что не вмешиваясь, никому не задавая лишних вопросов, и не обращая внимание на истерические припадки и обмороки хозяйки.
Она деловито и бесстрастно, утром отправлялась на рынок, а затем- обратно, и то, что происходило вне этого прочно огороженного круга, нимало ее не занимало.
Каждое воскресенье надевала широкую, в сборках, деревенскую юбку, и отправлялась в церковь, несказанно радуясь тому, что она находится на соседней улице, и ей не приходится преодолевать, особенно в непогоду, много километров, как когда-то, когда она жила в деревне.
Давно заведенное колесо ее жизни вращалось по-прежнему, с той только разницей, что теперь, к концу месяца, вместо двух бумажек, в ее огрубелых, потрескавшихся руках, оказывалось четыре.
Бережно развернув бумажные деньги, она долго и с нежностью разглаживала их, а затем убирала в старый ридикюль, оставшийся ей от приемной матери, из черной кожи, с  серебряным замочком, «поцелуйчик».
Так прожила она два года, и ничто не изменилось в ее узком внутреннем мире, только пачка банкнот, в сумке, стала толще на целый палец.
Но жизнь не стоит на месте, и иногда, с самой неожиданной стороны открывает себе доступ к твердокаменным, казалось бы, натурам и потрясает их до основания.
Однажды хозяин позвал Евдокию к себе в кабинет, по какому-то малозначимому поводу: хозяйка находилась в командировке, а общительному Юрию хотелось с кем-то поговорить.
Мало-помалу, их разговор привел к тому, что хозяин, с радостью узнав откуда она родом, сказал:
-«Я обожаю эти места, и часто ездил в ваши леса охотиться. Однажды, в гостинице, мне подали такую вкусную оленину, о которой вспоминаю до сих пор, и больше ее не ел нигде и никогда».
Сопоставив даты, Евдокия тихо произнесла:
-«Так в это же время я работала, там, поварихой и это было мое «коронное блюдо».
Она пообещала хозяину приготовить ему любимое блюдо, что и сделала в ближайшее время. 
После этого разговора Юрий стал называть ее Дусей, что мелодичным звоном отдавалось в ее душе.
И все эти, казалось бы, мелочи, явились толчком к тому, что в душе Евдокии началось движение, которое мало-помалу, пласт за пластом, захватило ее всю и, наконец, породило совсем новое, неизведанное чувство. Так бездомный пес, из всех двуногих созданий, мелькающих вокруг него, выбирает одно и признает его своим господином: отныне он неотступно бежит за тем, кого над ним поставила судьба, встречает его громким лаем, радостно виляя хвостом, полностью подчиняется ему и послушно следует по пятам.
То же произошло и с Евдокией: в ее ограниченный внутренний мир, внезапно вторглось нечто новое, а все старое отодвинулось в сторону. Теперь она чистила, стирала одежду и обувь хозяина с каким-то неистовым усердием (при этом не касаясь платьев хозяйки).
С удвоенным старанием готовила обед, стараясь подать на стол любимые блюда Юрия. Но вместе с новым чувством, выросло и второе: сначала это была безотчетная, неосознанная, а затем неприкрытая, жгучая ненависть к хозяйке, вызванная еще и тем, что Евдокия видела, каким унизительным обидам подвергается ее кумир со стороны своей супруги.
Семейные ссоры не прекращались и между супругами разыгрывались все более тягостные сцены: холодность супруга, враждебное поведение прислуги- все это привело к тому, что изнервничавшаяся Ирина потеряла всякую власть над собой. Не помогали уже ни бром, ни антидепрессанты. Искусственно сдерживаемое возбуждение заканчивалось истерическими припадками или обмороками.
И по настоянию врачей, Ирина дала согласие на поездку в санаторий, на месяц.
И уже в ближайшие дни, оба, хозяин и экономка, с полным единодушием наслаждались упоительным ощущением неограниченной свободы. Юрий, по натуре добродушный, не скупился на похвалы, с видимым удовольствием хваля приготовленные Дусей блюда, и постепенно привыкая к небольшим презентам, подаренными ею.
Вскоре, угадав, что Дуся его никогда не выдаст, уже на третий день своей свободы, позвал ее и невозмутимым тоном распорядился:
-«Сегодня вечером у меня будет гостья, а ты подай холодный ужин на два прибора и сама ложись спать». 
Почти каждую ночь приводил Юрий молоденьких девушек к себе в гости…
Он очень ценил невозмутимую, молчаливую почтительность, которую Евдокия выказывала в самых рискованных положениях: иногда снисходительно ронял приветливое слово, иногда милостиво шутил с нею, а то дарил билет в кино или театр- для него сущие пустяки, а для нее- набожно хранимые священные реликвии. Но, замурованная в своей страсти, Евдокия была, теперь, одержима одним желанием, всячески угождать обожаемому хозяину, и поэтому совершенно забыла о хозяйке.
Тем ужаснее было пробуждение: как гром среди ясного неба, прозвучали слова Юрия, когда, однажды он, хмурый и злой, мрачно объявил ей, чтобы она прибрала квартиру, потому что завтра его жена возвращается домой.
И, вдруг, такой смертельный испуг, такое безмерное отчаяние овладело бедной женщиной, что хозяин, решив приободрить ее, сказал:
-«Ты, я вижу, тоже не очень рада. Но тут уж ничем не поможешь»…
Окаменевшие черты Евдокии ожили. Мертвенно-бледные щеки побагровели. Что-то поднималось из самых глубин ее существа, с неимоверным усилием пробивалось наружу, подступало к горлу, и, наконец, сквозь стиснутые зубы глухо вырвалось:
-«Почему не поможешь? Можно, можно помочь…»
Когда на следующий день приехала хозяйка, обстановка в доме еще ухудшилась: быть может, обманутая супруга узнала от кого-то, как Юрий бесстыдно злоупотреблял своей свободой в ее отсутствие, или ее оскорбила нескрываемая досада и раздражительность, с какой он встретил ее, так или иначе, но лечение в санатории ей мало помогло, ибо по-прежнему, истерические припадки сменялись угрозами и безобразными сценами.
Атмосфера, в доме, становилась все удушливее и, наконец, разразилась гроза: Юрий, долго и терпеливо слушавший горькие упреки жены, вдруг взорвался и выбежал из комнаты, хлопнув дверью:
-«Все, хватит с меня! В этом аду никто не выдержит! Пора положить этому конец», -  кричал он громовым голосом.
А потом, повернувшись к Евдокии, добавил: «Я уезжаю, не знаю куда и насколько, прощай, Дуся!»
Юрий хотел на прощанье поблагодарить ее за усердие, но, взглянув ей в лицо, испуганно отвел глаза: на ее узких губах играла коварная ухмылка. Невольно ему представился хищный зверь, подобравшийся для прыжка. Но лицо Евдокии уже опять было бесстрастно, и она только шепнула ему:
-«Поезжайте и не волнуйтесь, я все сделаю сама…»
Три дня спустя, Юрия срочно вызвали домой. Ирину нашли утром, мертвой в постели, а вся комната была пропитана запахом газа.
Юрий так ясно видел картину происшедшего: Евдокия, летом уходившая ночевать в небольшой флигилек с летней кухней, стоящий во дворе, очевидно, поздно вечером подала Ирине стакан с лекарством от бессонницы, затем прошла в кухню и открыла, там, газовый кран, а рано утром, якобы, почувствовав запах, вошла в дом и увидела все, что там произошло. Потом она выбежала во двор, с истошным криком: «Убила себя!  Хозяйка убила себя!»
На другой день, после похорон, Юрий поспешно уехал из города: слишком невыносимым были ему лица знакомых, на которых, среди изъявлений сочувствия, он ловил(или ему это только казалось), какое-то странное испытующе-подозрительное выражение.
Но самым мучительным кошмаром, во сне и наяву, было для него, холодное, невозмутимое бесстрастие его экономки, которая ходила по опустевшему дому, как будто решительно ничего не произошло.
Юрий страшился Евдокии: он не выносил ее вялой, шаркающей походки, ее холодного, немого спокойствия. Его мутило от одной мысли о ней, о ее скрипучем голосе, о тупом скотском бесчувствии.
Тайком он уехал из дома, а, вернувшись, привез, с собой, молодого мужчину, сообщив, что зовут его Артем, и он будет в доме, экономом.
Позвав к себе в кабинет Евдокию, хозяин, отводя от нее глаза, сообщил, что дает ей расчет, и протянул пухлый конверт, очевидно, с деньгами.
Она же, робко подняв на Юрия глаза, смотрела, как смертельно раненый зверь, когда на него из-за кустов кидается свора гончих.
-«Спасибо…»- пробормотала она еле слышно.
И медленно, ссутулившись, тяжело волоча негнущиеся ноги, вышла из комнаты.
Поздно вечером, вернувшись домой, Юрий вошел в спальню и на столике, возле своей кровати, увидел какой-то странный предмет: это был старый черный ридикюль, с серебряным замочком. Вскрыв его, увидел лежавшие там, в безукоризненном порядке, скудные дары, которые Евдокия получала от него: два театральных билета, серебряное колечко и перевязанная пачка банкнот.
Несколько озадаченный, Юрий позвал Артема и спросил:
-«Почему эта вещь находится у него в спальне? И где сейчас Евдокия?»
Мужчина только пожимал плечами и говорил, что не знает, куда делась бывшая экономка - он не видел ее с утра. 
И только назавтра, как только забрезжил рассвет, в дом явился полицейский наряд и сообщил хозяину о том, что его экономка, Евдокия, покончила с собой, бросившись в реку с моста.
Когда Юрий услышал, что паспорт ее был аккуратно завернут в целлофановый пакет и пришпилен булавкой к внутренней части кармана жакета, подумал:
-«Очевидно, даже в момент смерти Евдокия думала о нем, и чтобы не причинить ему лишних неприятностей, пришпилила свой паспорт к одежде, тем самым дала возможность полицейским, легко идентифицировать ее личность, и без всяких подозрений, на кого-либо, вынести вердикт- самоубийство, поставив жирную точку в ее деле».
Вспоминая Евдокию, ее попытки сделать для него что-то приятное, самоотверженную преданность, Юрий, вдруг, почувствовал себя главным виновником в трагедии этой женщины: никогда не проявляя, к ней, ни малейшего сострадания, ни милосердия, да и простого теплого чувства, он жестоко выгнал ее, как собачонку, на улицу, даже не потрудившись объяснить свой поступок». 
Новые, неизведанные ранее чувства овладели им: с одной стороны, дикая жалость к преданнейшему в мире человеку, а с другой, огромное желание что-то сделать, для него, для спасения его души…
Юрий, хотя и крещеный, православный христианин, далек был от всего духовного: когда-то, еще в глубоком детстве, бабушка водила мальчика в церковь, рассказывала о Божьих законах и правилах.
И сейчас, что-то давно забытое, поднималось из глубин его сердца: Юрий вспомнил, что самоубийство- это страшнейший, противоестественный, посягающий на права Бога, грех, и совершивший его лишает себя всякой надежды на спасение.
Юрий теперь понимал, что Евдокия, хотя и была глубоко верующей, воцерковленной христианкой, но не совсем образованным человеком и, увы, плохо понимала свою духовную природу и что главное- это бессмертная душа и за все придется дать ответ, а все жизненные кризисы, потери, обиды- все временное,
тленное и умирающее, не является истинным смыслом жизни…
И это ее состояние человека, отвергающего жизнь, и привело, очевидно, к безумию, отсутствию адекватной оценки себя и окружающего мира.
Юрий встал, пошел в кухню, вынул из ящика свечу, и, вернувшись в комнату, зажег ее, поставив у Образа Спасителя. Затем опустился на колени и долго, упорно молился, прося у Бога помиловать, и на сколько будет Ему угодно, простить и спасти душу самоубиенной рабы Евдокии, не дать ей сгореть в вечном адском огне.