Стал бы лейтенант тяло западенцем в наши дни?

         
                Воспоминания из прифронтового детства

В 1942 году мне было пять лет. Самое удивительное, что я, нынешний, что-то из той поры помню. И помнится мне тогдашняя зима. Судя по всему, у меня не было крепкой надежной обуви. А посему я предстаю перед собой нынешним,  сидящим на печке. Вероятнее всего, большую часть времени я там и проводил. Но самое главное в моем воспоминании – сидящий под иконой за столом в нашей хате статный молодой человек в военной форме. Мне тогда очень нравился он сам, и его военная одежда.

Но больше всего мне нравилась его военная фляжка в суконной упаковке. В ней по утрам военному приносили чай. А к чаю самое любимое для меня лакомство, сахар. Как только ординарец приносил завтрак, лейтенант весело произносил:

– Ваня! Тезка мой дорогой! Марш с печи! Нам пора завтракать.

Я пулей слетал с печи и оказывался рядом с лейтенантом. Первым делом он наливал чай в мою кружку. Сахар делил поровну. Одну половину клал в мою кружку. И, если только меня не подводит память, делил на две равные доли сливочное масло.  Все это в то далекое полуголодное время было для меня очень вкусно. Мы с лейтенантом мигом съедали свои порции, и он сразу уходил из хаты. А я снова забирался на печку наслаждаться ощущением только что скушанного лакомства.

Моя мама не раз пыталась урезонить хлебосольство живущего в нашей хате лейтенанта. Но он только застенчиво улыбался в ответ. А я по утрам по-прежнему по его зову пулей слетал с печки.

 Весь день мы его не видели. Он занимался с солдатами своего взвода. Призывников, как часто говорили в нашей хате, готовили на фронт. Приходил лейтенант лишь поздним вечером, уставшим и неразговорчивым, Он тут же ложился спать.

Но в нашей  хате он ночевал не один. На деревянном полу и на полу,  смазанном глиной в нашей кухоньке, которые в наших местах все почему-то звали теплушками, чуть ли не навалом спали бойцы. Тогда в ходу не было слова «солдаты». Были только бойцы. Одни из них, как я уже тогда понял, еще не нюхали пороха. Другие были после ранения. Эти резко выделялись из общей массы. Они были молчаливы, с чувством сдержанного достоинства. И когда молодые в азарте разговора начинали хвастать, что «вот мы попадем на фронт и накрутим фрицам хвоста», бывалые фронтовики их урезонивали: понюхаешь, мол, фронта, по-другому заговоришь.

Мама, когда смотрела на лейтенанта, часто качала головой. При нем свои сомнения она вслух не высказывала. Но когда лейтенант учил своих бойцов фронтовому делу, она становилась откровенной:

– Ну, какой из него командир?  То ли дело другие офицеры. Те держат  свое влияние руганью  и криком. Голоса у них властные и зычные. А наш со своими бойцами держится на равных.  Будут ли они его слушаться в бою –  еще неизвестно.

По тогдашнему мнению моей мамы лейтенант из-за своей доброты и мягкости характера был плохим командиром. Но как человек он был очень хороший. И они очень быстро потянулись друг к другу. Хотя по возрасту, казалось бы, для взаимной симпатии вовсе не соответствовали. Моя мама носила в себе моего будущего брата. Это был у нее уже четвертый ребенок. До меня в семье росли две дочери. Старшая уже училась в восьмом классе в райцентре. Но школу пришлось бросить из-за приближения фронта к нашим местам.

 Отца призвали на войну в 1942 году. И он вскорости в воинском эшелоне погиб где-то под Брянском.

Лейтенанта звали Иваном Тяло. Ему в то время не было даже и двадцати. Попал он к нам из Львовской области,  Из какого-то небольшого тамошнего городка. Но держался он, как и наши сельские парни. В наших местах с топкой печей были всегдашние проблемы. Лес рос за селом. Но он был скромных возможностей. Колхозницы растапливали свои печи чаще всего кизяками. Лейтенант в процессе учебы своего взвода нередко находил завалявшиеся где-нибудь в лопухах пеньки и приносил их в нашу хату. Он тут же под порогом брал наш топор, и пенек превращался в нарубленные дрова. Их получалось не так и много. Но маме было какое-никакое подспорье.

– Мама! Ну-ка идите сюда. Я тут кое- что для вашей печи выгадал, – звал он довольным голосом хозяйку своей квартиры.

Мама благодарила его и тут же угощала молоком. У нас тогда была еще в хозяйстве корова. Потом просила лейтенанта не загружать себя дополнительными заботами. У него и так со своими бойцами дел невпроворот.

Но лейтенант Иван Тяло в  таких случаях всегда был доволен самим собой. В разговор о принесенных дровах он никак не вступал. Но явно был рад своему поступку. И еще лейтенант выгодно отличался от других квартирантов нашей хаты. Если он видел у колодца в соседнем дворе мою маму, тут же забирал у нее ведра:
– Вы, мама, зря себя так нагружаете. В вашем-то положении, разве так можно? Нет, я скажу ребятам, чтобы освобождали вас от такой нагрузки.

На словах моя мама всячески пыталась ограничивать эту заботу о ней лейтенанта. Но такое внимание ей очень нравилось. Из всех наших ночных квартирантов она чаще всего затевала расспросы лейтенанта Тяло. В этом случае ее нисколько не интересовали фронтовые дела. Она расспрашивала очень обстоятельно и подробно о том, кто из родственников у Вани Тяло живет в небольшом городишке Львовской области.

Как ни странно, и лейтенант при этих вопросах заметно менялся. В его глазах начинала светиться  легкая грусть. Ему нравилось такое любопытство хозяйки хаты. Он становился словоохотлив. Рассказывал обо всем во всех подробностях. И, как понимал даже я в своем почти младенческом возрасте, ему очень нравилось вспоминать свою родину.

Моей маме такие разговоры тоже очень  нравились. Она часто удивленно восклицала, ахала и говорила:

– А я-то, дура деревенская, бывает, считаю, раз человек живет в другой стороне, значит, и жизнь там совсем другая. А вы выращиваете все то- же, что растет и у нас. И у вас, бедных, те же беды, что и у нас случаются. Недаром старые люди говорят: «Хорошо там, где нас нет». Все так и есть. И у вас, оказывается, не рай земной. Все те же, что ни день, заботы. Все так же постоянная нехватка.

Говорила тогда моя мама предельно искренне. И в самую точку. Я уже говорил выше, что  мы держали корову в своем хозяйстве. Была эта самая нужная в сельской местности  скотинка почти в каждом дворе. Летом коров пастухи гоняли пастись в поле. К вечеру стадо возвращалось по домам. Возвращались со своих военных учений и квартирующие в селе бойцы. Местные бабы шли доить своих кормилиц. Они приседали на корточки к вымени коров. И за их спинами приседали  за спиной своих хозяек молодые солдатики с пустыми, но тщательно вымытыми котелками.
Желающих полакомиться молоком было гораздо больше, чем надаивали хозяйки в свои подойники. Лейтенант Тяло сразу заметил это несоответствие. И вечером позвал во двор своих соседей по хате. Вроде бы покурить. Но там он завел разговор вовсе не о куреве:

–   Вот что, ребята! Вы и сами видите, что корова нашей хозяйки всех вас молоком не прокормит. Надо же и меру знать. Вы уж установите очередность и строго ее соблюдайте. Тогда и хозяйка не будет на вас в обиде, а вы на нее.

Бойцы горячо заспорили. Оказалось, что претендентов на внеочередность оказалось  много. У  них вдруг обнаружились такие болезни, которые без молока никак вылечить нельзя. И без молока им тут никак не обойтись. Лейтенант понял, что по-доброму тут не разойтись. И он взял наведение порядка в очереди на себя:

– С завтрашнего дня лично я буду смотреть за порядком в очереди. Имейте в виду, больше пяти человек за спиной хозяйки не садиться. Собственными руками буду выкидывать нарушителей. Наливать вам молоко хозяйка будет только собственной кружкой.  На ваши из гильзы снаряда никто молока не напасется. Они у вас просто безразмерные.

И в распределении вечернего удоя был действительно наведен  полный порядок. Бойцы перестала роптать, будто кто-то из них оказался проворней и выпил, не полагавшуюся ему, лишнюю кружку.

Мама каким-то образом узнала об этом тайном совещании и всего лишь сказала:

– А что с них спрашивать. Вы поглядите на них повнимательнее. Многие из них еще совсем дети.

Потом тяжко вздохнула и добавила:

– А им приходится воевать. Жизни свои класть. Только они еще совсем и не  жили.

Была просто лютая зима. Однажды среди наших ночных квартирантов проявилось большое волнение. Все стали нервно разговаривать, проверять и укладывать свои вещмешки. Друзья о чем-то шептались с друзьями. Все зажили с какой-то строгой тайной, о которой ни в коем случае нельзя говорить вслух. Но мама уже знала, что завтра наших ночных постояльцев бросают в бой. Сестры мои поинтересовались, откуда она об этом узнала. Мама просто ответила:

– Они все написали письма домой. Мне их надо будет отдать нашему почтальону.

Лично я как-то невнимательно отнесся к этой внезапной суматохе. Но когда утром проснулся на своей печи, ставшего привычным завтрака с лейтенантом Тяло уже не дождался. Мама заметила мое недоумение и тут же меня огорчила:

– Не жди своего лейтенанта. Он теперь, возможно, уже воюет.

Я слез с печи и внимательно осмотрел стол под традиционной во всех сельских домах иконой. Обнаружил всего лишь пачку  чая. Я взял ее и пошел к матери в теплушку. Она топила печку кизяками. Я попросил маму приготовить мне чай. Мама на меня удивленно поглядела и сказала:

– Дурак, ты дурак. Разве ты будешь пить чай без сахара?

На меня эти слова не произвели впечатления. И я настаивал на своем. Тогда мама приготовила мне чай.  Разумеется, без сахара. Сахара в наших личных запасах вовсе не водилось. Сделал я из своей горячей кружки всего два глотка. Приготовленный мамой чай показался мне просто отвратительным. И я с горечью понял, что без лейтенанта Тяло этот напиток для меня сладким не станет.

Наша хата вдруг так неожиданно утратила уютный обжитый вид. Она опустела и как-то вроде бы осиротела. После отправки на войну учебного батальона. К моей старшей сестре Наташе каждый вечер стала ходить наша соседка Клава. У них была пятилетняя разница  в возрасте. Но Клава держалась с моей старшей сестрой на равных. Особенно тесно общаться они стали после ухода из нашего села учебного батальона.

Не знаю, как в других местах, у нас печи клали в хатах почте везде по единому образцу. Их смещали к глухой стене. Либо в эту стену они упирались. Либо делался небольшой проход. Устье печи обычно находилось в теплушке. Залазить же на печку можно было из горницы, или зала. Только ни  тем, ни другим терминами мои односельчане не пользовались. И говорили всего лишь: «Залезть из хаты». Так вот впритык к печной стороне, что из  хаты, клалась еще одна печка. По большей части для создания тепла в хате. Звали ее в наших местах грубкой. Но  в грубку ставилась и чугунная плита с кружками для приготовления пищи.

Тогда в селе не было и в помине электричества.  Хаты освещались лишь «коптульками» – керосиновыми лампами без стекла. На грубку садились бабы, живущие в  этой хате, или близкие родственники. Все соседи, пришедшие для вечернего пересуда новостей, или просто побыть среди людей, рассаживались на лавках вдоль холоднющих стен.

Как только наша хата опустела после бойцов учебного батальона, к сестре Наташе каждый вечер стала приходить соседка Клава. Они стали просто неразлучными. Обе, не зажигая «коптулька», залезали на теплую после скудной протопки грубку и начинали шептаться. Меня тогда мало интересовали эти перешептывания. Но иногда девушки забывались и начинали говорить обычным голосом. В то время я мало в чем разбирался. Зато память у меня была просто отменная. И потом, постепенно взрослея, я начинал понимать весь смысл сказанного тогда  рядом с моей постелью то шепотом, то нормальным голосом разговаривающих людей.
И понял я впоследствии вот что. Наша соседка Клава во время пребывания в нашем селе учбата закрутила любовь с бойцом Федором. Этот боец уже был женатым человеком. Как он говорил сам, «покрестился» в боях. И возвращаться во фронтовой ад у него не было никакого желания. Вот он и искал надежный вариант избавиться от фронта. Только вот таких надежных возможностей ему и Клаве на ум не приходило. А найти знающих людей по тем временам оказалось очень трудно. За такие советы можно было запросто оказаться у стенки, чтобы услышать последнее слово на земле: «Пли!

Из шепота Клавы я запомнил, что решили они с Федей ошпарить ему большой палец правой ноги и отправиться к врачу учебного батальона попросить у него документ в военный госпиталь на временное излечение. С ошпаренным большим пальцем правой ноги Федя принес канистру самогона, который они вместе с Клавой выгнали заблаговременно.

Врач с ужасом выслушал Федора и скомандовал ему мигом покинуть его хату, пока никто не услышал его бред. Иначе врачу не поздоровится. А уж самому симулянту трибунал тут же присудит высшую меру.

Но Федор проявил и настойчивость, и хитрость ума. Уж какие он там блага посулил врачу, одному богу известно. И тот все-таки определил его на лечение в госпиталь.
Лишь заметно повзрослев, я начал понимать, почему моя сестра Наташа после откровений Клавы заговорила с ней - то придушенным шепотом, то вроде с озвучиванием своих слов. Только голос у нее звучал как-то болезненно:

– Ох, Клава. Да чем же ты думала, когда соглашалась с Федором. Он же отъявленный проходимец. Ты что не видишь, что в стране происходит? Люди своих жизней не жалеют, чтобы разгромить фашистов. А твой Федор от этого собирается уклониться. Это же подло. И ты с  этим согласна? Тебе же в селе все глаза колоть будут на каждом шагу. Тебе с людьми надо жить, а не со скотиной.

Но на Клаву эти слова не произвели никакого впечатления. Она благожелательно смотрела на свою подругу.  И миролюбиво  обратилась к ней:

– Ты, Натаха, как и твой друг, Иван Тяло летаешь где-то в облаках. Тебе это можно. Ты и фигурой статна, и лицом благовидна. Вдруг твой Тяло на фронте погибнет, на тебе все равно будет спрос у парней. А мне с моими неказистыми данными такой удачи не предвидится. На меня пока обратил внимание один Федя. Да и тот женатый. Сказал, что с женой разведется. Но это сейчас так говорит. А как он поступит потом, одному богу известно. Только мне пока других предложений не поступало. И я совсем не собираюсь проживать свою жизнь в одиночестве. Стало быть, мне Федю надо во чтобы-то ни стало сберечь. У меня другого выхода нет.
Клава вытерла платочком губы и спросила:

А, кстати, у вас с лейтенантом дружба завязалась, или ничего не получилось?
В селе среди молодежи преобладало осторожное обращение со словами. Редко кто использовал в разговоре слово «любовь». Обычно говорили: «У них завязалась дружба, или, Они задружили». Это означало: у молодых людей возникла любовь.

Наташа задумалась, а потом неопределенно ответила:

– А я и сама не знаю. Мне Ваня Тяло очень нравится. Да и он говорил мне о своей тяге ко мне. Но никаких клятв друг другу мы не давали. Ты рассказала мне про свою отвратительную тайну. А я признаюсь про свою. Хорошую. Еще примерно за неделю до начала Осетровского наступления наших войск Ваня уже знал об этой операции. Он по секрету и сказал мне об этом. И предложил в нашем амбаре закопать все, что в семье ценного. Планируется наше наступление. Но еще неизвестно, как оно удастся. А может, случиться так, что в итоге фашисты окажутся наступающими. А эти вояки в захваченных местах всегда начинают с грабежа. Вот Ваня мне и предложил тайно выкопать в амбаре глубокую яму и опустить туда сундуки с хорошими вещами. Он замаскирует эту захоронку так, что ни одна собака не докопается.

Вот мы с Ваней ночами выкопали яму, и кое-что туда попрятали. Он все так аккуратно упрятал, что никаких следов нашей работы не осталось. Все оказалось так, будто там все слежалось от заброшенности. Когда мы в амбаре все прятали, Ваня разоткровенничался. Раньше был очень скрытным. А тут прорвало. Вот он мне и сказал, что в войне он почти не участвовал. Но от бывалых фронтовиков слышал, что после крупных боев иногда половина бойцов остается на месте схватки. А иногда и более того. Да он и сам видал нечто подобное. Проезжал мимо поля боя. Говорит, тела лежали так густо, будто снопы хлеба при жатве. Так что сам мой лейтенант не очень-то надеется, что в начавшемся наступлении он уцелеет. Говорил, что не привык за спинами бойцов прятаться. Будет  держаться впереди своих ребят. А впереди идущим первые пули и достаются.

– Вот такой у нас разговор состоялся.

Клава поинтересовалась:

– Ты не спрашивала у лейтенанта, почему  у него такая странная фамилия?

– Спрашивала. Он сначала не хотел на эту тему распространяться. А потом я настояла на своем. Он и ответил, что фамилия эта многозначная. И он назвал мне несколько. Это твердое тело. Просто тело. Торс. Фигура. И, наконец, труп или мертвое тело. После этих страшных слов я попросила его дальше не продолжать. Да и он из-за этих последних страшилок отказывался долго рассказывать о своей фамилии.

Клава пожала плечами:

– Странные у хохлов фамилии.

Наташа в свою очередь ничего странного тут не нашла. Возможно, для украинцев они вполне привычны и приемлемы. А наши русские фамилии, возможно, для них непривычны и неудобны.

– И что от него никаких вестей? Наступление уже больше недели идет.

– Пока ни слуху, ни духу.

– Вот видишь, как оно все выходит?  А ты нас с Федей осуждаешь.

Наташа оторопело посмотрела на Клаву. Но только махнула рукой. После этого разговора она стала отстраняться от подруги. Та сначала недоумевала. Потом в сердцах сказала: «Ну и черт с тобой». И перестала ходить на посиделки к Наташе.
А Наташа так ни одного письма от лейтенанта не получила. И пришла к горькому выводу, что так нравившийся ей Тяло, как и предполагал, погиб в этих боях. Недаром в его многозначной фамилии затесалось слово «труп». Он и сам так не хотел его вслух произносить.

Но оказалось, что Наташа крепко ошиблась. Заканчивался 1944 год. Наши войска вышли на государственную границу начала войны. А во многих местах уже основательно ее перешли. И тут к нам в хату зашел почтальон и вручил маме  самодельный почтовый конверт. Почтальон предупредил, что это письмо адресовано на имя Наташи.

Вечером Наташа пришла с работы из колхозной конторы и вскрыла письмо. Все с нетерпением ждали этого момента. На двух листах рукой Ивана Тяло было написано письмо. Между листами была фотокарточка. Посредине  на ней сидел сам лейтенант. Только он был уже в гражданской одежде. С боков у него стояли вплотную к нему две девушки. Одна очень красивая. Вторая совсем наоборот. Она была круглолицая. Даже с приплюснутой головой и  круглыми выпученными глазами. Та, которая была красивой стояла слева, плотно закрывая Иванову руку.
Наташа прочитала вслух Иваново письмо. Лейтенант писал, что война для него закончилась. В одном из боев он получил тяжелое ранение. К дальнейшей службе стал непригоден.  Был комиссован. Теперь вот обретается в родном доме. Благо их городок уже несколько месяцев как освобожден от оккупантов. На фото рядом с ним стоят его родная сестра и сестрина подруга. И никаких других пояснений. Кто сестра, а кто ее подруга?

Семья стала гадать. Сначала поспорили. Поскольку возникли разногласия. Одни считали,  что сестра лупоглазая. Другие этот вариант начисто отвергали. У красивой девушки  с лейтенантом есть определенное сходство. А лупоглазая и близко на негоне похожая. Потом заспорили, а не  невеста ли она Ивана? Поскольку красивая сестра Ивана, в невесты она никак не подходит. Зато возникло предположение, что лейтенант потерял в бою руку. Потому сестра ее так плотно закрывает. Иван написал в письме, что у него тяжелое ранение. И ему пришлось долго лечиться в госпитале. Потеря руки – ранение тяжелое.

Как только разногласия по фото утихли, Наташа вновь перечитала письмо. Лейтенант писал, что он с большим желанием взялся  за его написание, поскольку живет с неслабеющим чувством благодарности к их семье. Когда он квартировал в их хате, все время ощущал чувство заботы и душевности. Словно в своей родной семье находился. По его словам, о нем так заботились. Его так лелеяли, как нигде больше.

Эти слова наша семья слушала просто благоговейно.  Лишь только Наташа немного загрустила, немного задумалась и потом тихо сказала:

– А о своих благих для нас делах ни, словом не вспомнил.  Он их много для нас сделал.

На следующий день старшая сестра написала длиннющее письмо Ивану Тяло. Но сколько ни ждала, ответа так и не получила. Что произошло в его семье такого неожиданного, что людям стало не до переписки, осталось в неизвестности. И вот теперь, когда бывшего лейтенанта уже, вероятнее всего уже нет в живых, мы с младшей сестрой вдруг о нем заговорили. Он так  хорошо ладил во время войны с нами, русскими.  А будь он жив, как бы относился к нам теперь? Лично я думаю,  все так же тепло и душевно. Нынешним западенцем он бы стать не захотел.