Искусство гуцулов

Искусство гуцулов

- Так... ну, показывай, что там ещё у тебя есть?
И он призывно шевелит своим указательным пальцем, затянутым в красную в катышках шерсть.
- Вот, альбом «Искусство гуцулов». Редкая, ценная книга...
Смущённо и торопливо высвобождаю фолиант из пакета.
Да уж, бывали у меня в жизни моменты, когда деньги нужны позарез, а взять неоткуда. И я рад за тех, у кого отродясь такого не случалось. Кто никогда не мотался по городу в попытках продать с полдюжины книг из отцовской библиотеки.
Красная шерсть осторожно берёт в руки фолиант, осторожно листает мелованные страницы. Студёный февральский день, ледяная сталь скамьи возле букинистического магазина на Кузнецком мосту. Книжного барыгу зовут Игорь. Он листает, листает страницы, уже которые за сегодня – не перечесть. Руки его замёрзли, несмотря на красную шерсть в мелких катышках, несмотря на упражнения со страницами, несмотря на те напитки, острый запах которых врывается в мороз, когда он говорит, например:
- Ха. Гуцулы...
Он криво улыбается, как будто я ему журнал «Крокодил» принёс почитать. Старенькая потрёпанная куртка, вельветовые джинсы, кроссовки – всё шмотьё на нём добротное и фирменное, но давно утратившее лоск. Когда-то у человека были деньги – это так называется. А теперь вот – искусство гуцулов. И в довершение ко всему –  эта дурацкая вязаная шапочка-петушок с кокетливым помпончиком на нитке. Из-под петушка выглядывает одутловатый бородатый Игорь, красный от мороза и напитка. Выглядывает и говорит, например:
- Без суперобложки! Суперобложка должна быть. Нету!
И тычет красной своей шерстью в предмет торга.
Суперобложка... Она была, конечно, но настолько драная, что я счёл за благо от неё избавиться. Чем в лохмотьях, так уж лучше в костюме Адама.
-Игорь, ну нет суперобложки. Но в остальном-то – идеальное состояние!
- В остальном... Я эту книгу читать не собираюсь. Мне её кому-то надо будет впиливать. Ты пойми – это как баба. Вот представь себе бабу.
Он наклоняется ко мне эдак по-свойски, по-дружески, озаряя мороз перегаром. Я пытаюсь представить себе бабу.
- Она, эта баба, может быть какой угодно замечательной – и умная, и добрая, и жрать хорошо готовит, и в постели – ураган. Но фингал у неё под глазом и она беременная! Вот ты бы такую взял?
Меня разбирает смех. Хотя смешного мало. Мало как денег, которые он мне предложит – по всему видать.
- Вот и я про то же. Постой, моя гуцулочка, постой!
Хриплым баритоном он напевают строку из какой-то древней, а может быть и несуществующей песни.
- Курочка-гуцулочка... – родит из своей бороды чудо-рифму проголодавшийся библиофил, листая том. Мелькают прялки, рушники, наличники, гигантские дудки-трембиты, усатые пастухи в папахах и овчинных безрукавках. Автор с негуцульской фамилией Гоберман с душой подходил к работе.
По асфальту змеится позёмка, словно невидимый дворник пытается сделать этот город чище. Всё равно эту книгу никто в моей семье не стал бы читать. Вряд ли кто-то вспомнит, что она лежала двадцать лет где-то в недрах книжного шкафа.
- Ладно, парень ты хороший...
И он роется в кармане. Хороший, хороший, да.
- И тащил эту макулатуру издалека...
Тащил-тащил, именно.
- Вот, держи – и по рукам.
Три мятых купюры. Мятых, как он сам. Я киваю головой.

Проходя сквозь строй хипстерских баров и люкс-бутиков Кузнецкого моста, я невесть отчего вспоминаю порой бородатого Игоря в вязаном петушке, книжные развалы, строгих приёмщиц в букинистических отделах.
А книгу эту можно купить в интернете – нашёл, не поленился. Полторы тысячи рублей. И с суперобложкой.


У Алексея

– А, это ты, Павлик, заходи!
Распахивается стальной лист, шлёпают тапки. Давно не виделись. Шумят за забором берёзы с соснами, плавно качаются на ветру мальвы и флоксы. Вот, присаживайся.
И мы располагаемся на просторной скамье-качелях посреди опрятной лужайки, выстриженной, как солдат-новобранец. Надо было давно проведать Алексея – всё никак времени не находил.
Золотой человек. Он может починить бензопилу, отвезти дрова в прицепе, дать телефон хорошего электрика. Если ты сидишь сиднем в Москве – можешь, конечно, и не общаться с таким человеком. Но уж если ты часто бываешь на даче – с таким Алексеем общаться нужно. А лучше с несколькими такими. Ближайший посёлок в семи километрах. И даже если ты не кисейная барышня и кое-что сам умеешь мастерить – одному бывает очень сложно.
– Ну чем занимаешься, Павлик?
– Да вот, душ надумал делать в хозблоке. Всё уже купил, начал красить...
– Душ. Душ, конечно, нужен, – меланхолично чешет свой живот хозяин, – я вот в бане печь буду переделывать, зазоры пошли, сгорит баня.
Нет, баня не сгорит – глубоко убеждён. Сделает Алексей всё как надо. А если не понравится – переделает. Лёша дружит с кирпичом. И с вагонкой, и с пластмассовой водопроводной трубой он крепко дружит. У него колодец не замерзает в зиму, как у меня – потому что он его тщательно утеплил пеноплексом, остатки которого хотел мне продать за полцены. И совсем не важно, что образования у него – девять классов и неоконченный какой-то техникум. Автослесарь, водитель, инструктор по вождению, маленький бизнес в две фуры – вот его трудовой путь. Ну, окончил я университет, прочёл всего Кафку и помню название столицы Мадагаскара – помогает мне это здесь, в сельском быту? Нисколько. А Лёша ещё и ремеслом сварки владеет.
–Чего ещё тут у тебя нового, Лёша?
–А чего нового? Менты вчера ночью опять на соседнюю улицу приезжали. Много новых людей в посёлке появилось. И народ – дрянь. Пьянь, ворьё какое-то. Раньше все друг друга знали, а сейчас... Вещи пропадают у людей. Ко мне, Павлик, если кто залезет, так я того сразу пристрелю просто и вон там в лесу закопаю. Сто процентов.
В предзакатных сумерках в чащобе мелькает лопата, чавкает суглинок. Сойка воровато косится с ветки на мешок. По окровавленной хвое ползают муравьи.   
– А ты от ковида прививался, Лёш? – меняю я невесёлую тему, – сам я ещё в феврале привился, и вся моя семья...
– Нет, – энергично мотает головой, – я вообще тебе скажу, что это всё эксперимент.
И он весомо поправляет на груди крест светлого металла на массивной цепочке. У меня нет такого. И бани у меня нет. И таких лиловых цветочков на участке. И даже душевой пока нет. Зато есть QR-код в подтверждение вакцинации и четыреста шестьдесят два антитела.
Ветер протяжно засвистел в ветвях старой берёзы над нашими головами: э к с п е р и м е н т.... э к с п е р и м е н т..
— Лёша, да какой эксперимент? Ты о чём? – хотя примерно уже могу ожидать, что услышу в ответ.
– Эксперимент над всем человечеством. Мне один мужик сказал.
– Из спецслужб, наверное, мужик?
– Неважно откуда... Ну да, имеет отношение.
Голос Алексея стал тише и таинственнее, он наморщил лоб, взгляд его стал блуждать где-то во флоксах. Надо сказать, сколько его помню, он всегда тяготел к сфере спецслужб, стремился хотя бы косвенно, через знакомства быть причастным или показывать вид, что мол причастен. Всё из мира щита и меча имеет для него особый вес и значимость.
–Так вот. Население Земли просто хотят сократить вдвое. Слишком много людей, много ресурсов потребляют. Затем и вирус был внедрён. И вакцина эта.
– А кто организовал? Бил Гейтс?
– Ну, возможно и он тоже участвует. Ты слышал про мировое правительство?
Как же, конечно, слышал. Спорить с ним бесполезно. Но просто интересно, что у человека в голове. Приподнять крышку над кастрюлькой, заглянуть, что там булькает внутри.
–Лёша, а зачем, цель какая?
–Чтобы старичьё всё повымерло, лишних людей уничтожить. Перекроить устройство мира заодно.
–Тебя-то хоть оставят, Лёша?
–Да я-то что... Я, кстати, болел ковидом этим ещё прошлым летом. Температура была, кашель.
–Ты анализ сдавал? Откуда ты знаешь, чем именно ты болел?
–Нет, не сдавал. Да скорее всего. Вот ты прививку эту теперь будешь каждые полгода делать, тебя подсадили на это. И знать про тебя всё будут через эту прививку.
Мне вспомнился таксист, который меня вёз сюда от станции. Он уверял, что если вакцинироваться, то стоять не будет. А если и будет, то уж детей-то не будет точно. И всё дальше увозил меня на своей KIA в далёкое Средневековье сквозь зелень рощ и полей.
–Ладно, Лёшка, пойду я, дел много.
–Ну, будь здоров. Супруге привет.
Я шагаю по дачной улице, планируя остаток дня. Цветёт шиповник, трясогузка пытается проглотить огромного кузнечика, в небе серый лохматый караван облаков ползёт на восток. Почему-то опять представляю себе, как Алексей закапывает в лесу жмурика. Обтерев пот со лба и глину с лопаты, возвращается он домой. Ставит чайник, обнимает жену. Топит баню. Или идёт в душ.
Ветер шуршит в шиповнике: д у ш ш ш ш ш , Пашка, д у ш ш ш ш..
Надо заняться. В следующие выходные обязательно доделаю. 


Комар

После того, как последние тюки с капустой и антоновкой уехали в московских багажниках, в посёлке стало совсем тихо. Ветер, скрип флюгера, далёкий собачий лай. А на следующий день выпал снег.
Комар спит, закутавшись в одеяло, а дом его укутан снегом, отчего кажется ещё теплее и уютнее. Почему Комар? Он и сам уже не помнил. Фамилия – не Комаров. Так прозвали ещё в детстве. Ему снится сон.
Он плутает в лесу. Вроде и места знакомые, а выйти на дорогу никак не удаётся. Прорывается сквозь чёрный мокрый валежник, раздвигает руками колючий лапник. И вдруг выходит на поляну и видит отца. В своей неизменной панаме, в очках он собирает ежевику. Поворачивается к нему и молча смотрит.
–Эй, батя, батя! Ты же умер...
–Да что ты, сынок! Что ты мелешь? Вот, видишь, я живой. Ты только дверь открытой не оставляй. Хочешь ежевики? – и он протягивает ему корзинку. 
За окном истошно заверещали сороки. Словно две бабы-истерички, они орут и орут что есть мочи, разрезая фрезой тишину предзимья. Одна вскочила на металлический козырек над крыльцом, загремев лапами.
Вырвавшись с потусторонней ежевичной поляны, Комар поднимает голову с подушки и из-под тяжёлых век смотрит в окно. Низ стекла завален снегом, и приходится приподняться на локте. На пару секунд он цепенеет, пялясь в окно, глаза его округляются. Матерясь и торопливо накидывая куртку, он выскакивает босиком в соседнюю комнату. Ключ, где, сука, этот ключ? Рванув ящик комода, он выгребает связку и со сдавленным рёвом втыкает штырь в замочную скважину стального шкафа. Поурчав, как голодный желудок, замок поддаётся, и Комар выхватывает из темноты ружьё. Потом лихорадочно рвёт картон коробки.
Клац клац. Холод сеней. Валенки. Сороки умолкли. Он осторожно приоткрывает дверь. Двое. Один уже ломает монтировкой щеколду сарая, а другой озирается по сторонам. Молодые какие-то мудаки. Один постарше на вид, коренастый и лысый, а другой, тощий, совсем сопляк. Русские. Наверное, не знают, что хозяин дома. А вот если знают, тогда уже хуже.
Над головой бить – так, чтобы не попасть, но дать почувствовать. Комар открывает дверь.
– Вы чего, пидоры, забыли здесь?
Двое обернулись. Секундная немая сцена. Мир застыл, округлился до ноля. Застыли зелёные тренировочные штаны, застыл чёрный пуховик и бардовый капюшон. Застыли сороки. И даже ветер стих. Первым реагирует тощий.
–****ь!!
И мир снова понёсся вперёд, набирая ход. Поскользнувшись на мокрой черно-белой каше, пацан на полусогнутых рвёт к забору. Лысый в ступоре смотрит на ствол, опустив монтировку.  Над головой. Спокойно.
Бабах!
Пуля звонко чиркает по кромке заборного профлиста. Монтировка падает на бетон дорожки, сдавленный мат, снег летит из-под подошв, поодаль опять заходятся в крике ошалевшие сороки. Гильза катится по ступеньке и падает на отмостку. Тонкий дымок, терпкий запах охоты. Две фигуры исчезают за сломанной калиткой. Комар тяжело дышит, опускает ствол и смотрит им вслед. Потом на куст смородины. Потом на ржавую бочку в углу участка. Где-то далеко надрывно лает собака.
Комар возвращается в сени, ставит в угол ружьё, берёт с подоконника пачку сигарет, рядом с которой ещё с лета лежат две засохшие мухи и банка из-под горошка с шурупами. Пахнет сухим укропом. Он выходит на крыльцо.
Зажигалка умирает, а спички не слушаются. Наконец, удаётся. Он щурится вдаль сквозь дым. На голой ветке краснеет гроздь рябины, будто забытая ёлочная игрушка. Тишина и холод вокруг. Всё кажется отлитым из стекла. Как неподвижный и торжественный сервиз на витрине. Тронь – и зазвенит. И вот из-за смородины выходит она. Её черного стекла мантия не колышется, плывя в стеклянном воздухе. Пустое стеклянное лицо, старомодные очки, седое каре.
–Подсудимый Комар!
–Да, ваша честь.
–Вы осознаёте, что убили двух человек? Лишили их детей отцов, их семьи кормильцев? Вы признаёте свою вину?
—Знаете, товарищ судья... Я на вас бы посмотрел на моём месте. Эти люди пришли не чаю попить. Не будь у меня ружья, они меня и самого могли бы на тот свет отправить. Или отметелить так, что я потом всю жизнь бы по больницам валялся. Лучше пусть трое судят, чем четверо несут.
Чёрная фигура растворяется в сыром воздухе. Комар втирает в пепельницу бычок. Надо калитку починить. К ментам? Можно, конечно, заявление написать, но толк вряд ли будет. Акиму надо позвонить, он тут всех знает. И собаку купить. Большую.
Потирая щетину, он подходит к холодильнику. Холодильник – это памятник зиме. Зима хранит живую воду. Он берёт бутылку, брякает рюмкой в серванте. Много пить нельзя. Кто его знает, что за черти. Могут вернуться и уже по-серьёзному зайти. Он выдыхает, морщится, тянется в миску за капустой. Ничего-ничего, патроны есть. Они у меня ещё тут все озябнут! Вот этой горелой спички им не отдам. Лучше сдохнуть там, под крыльцом.
В памяти всплывает эпизод из детства. В школьном туалете старшеклассники отнимают у него, десятилетнего мальца, его любимый значок, который ему подарил дедушка, и смывают его в унитаз. Смеются, щёлкают его по носу, пинки ему отвешивают. Ничего я им никогда больше не отдам. Патроны есть. И собаку надо купить. Большую. 


Copy paste

Интересно, все поэты такие рассеянные люди или только я один? Даже напоминание себе поставил в мобильнике – и забыл его прочесть в нужный момент.
Надумал записать прочтение своих творений на видео, с оператором договорился, с помощью приятеля удалось арендовать площадку. Наивное желание поделиться красотой... А распечатать-то стишки забыл. На работе закрутился, дома принтера нет. Остаётся пойти в «Копирку». Да и пойду – рядом, недорого. Правда, в очередь можно иной раз встрять, ну да уж сам виноват.
По лестнице на второй этаж, между букмекерской конторой и салоном сотовой связи. Протёртый ковролин, картонные стенки и духота. Из дверей искомого помещения мне навстречу выходит довольный клиент с кипой бумаг. А за ним – пустота. Редкая удача. Только я и девочка-приёмщица, почти не видимая за столом и оргтехникой. И вот я подхожу к ней, сжимая в руке мобильный, как гонец свиток. Добрый день. Добрый. Похоже, настроение у этой кукуши – не очень.
Миниатюрная барышня. До той степени, когда сложно даже угадать возраст – может быть пятнадцать, а может быть и двадцать семь. Когда-то крашеные в блондинку пряди давно отросли, сделав похожей её на полинявшую птицу. Дешёвый черный пиджачок, дешёвые розовые часики, символический небрежный макияж. Мелкие черты лица, как у хорька, острая мордочка. Выражение какой-то непроглядной усталости в глазах, вечной, тяжёлой, как вода.
 – Девушка, мне нужно распечатать десять файлов. Нет, одиннадцать. Каждый в двух экземплярах. Я вам сейчас скину на мэйл ссылки на странички в интернете, где размещены коротенькие тексты, а вы скопируйте их в Word и распечатайте, пожалуйста.
–Это я все эти тексты должна copy paste в Word сделать? А почему вы их сами не скопировали в Word?
А, какова мартышенция? Может, кто-то до меня ей мозг выносил с каким-нибудь сложным заказом? Бывает ведь такое...
– Девушка, знаете, если бы у меня была возможность скопировать, я бы, конечно, сам скопировал, но на мобильнике у меня такой возможности сейчас нет. Я потому к вам и пришёл. За услугами.
Кривит уголок рта, сдвигает брови. Делает глоток кофе из пластикового стаканчика. Страшное дело – скопировать с десяток страниц двумя клавишами. Люди вон серу из вулкана добывают голыми руками. В Индонезии. 
Открывает первый файл, стучит клавишами. Только я успел подумать –  интересно, а читают ли такие девушки-копирки то, что печатают и ксерокопируют, как по выражению её лица, понял, что да, читают. Сначала её лицо не выражало ровным счётом ничего, как если бы текст был, скажем, на китайском языке. Но очень скоро я стал замечать перемену. Её взгляд и мимика стали меняться – очень плавно, медленно, но неуклонно, как тает снег или сохнут белила. В серых маленьких глазках – в лужицах усталости – промелькнуло что-то живое, искра интереса или даже радости. Стучат, стучат клавиши.
На одном из последних по счету стихов даже некое подобие улыбки изобразили тонкие червячки губ. А я от нечего делать пытаюсь угадать, какой файл она сейчас читает, распознать по её реакции, зная последовательность. Ну вот и всё, загудел принтер, исторгая из себя плоды моего творчества.
– Скажите, это ваши стихи? – с некоторым смущением спрашивает девица, протягивая мне листы.
–Да, мои, -- пожимаю плечами я, -- Понравились?
– Некоторые... Хотя они странные.
– А стихи и должны быть странными, – изрекаю я, -- обычные, нестранные стихи – это ведь совсем неинтересно.      
– Наверное. Мне про урожай понравилось, он грустный такой. И ещё про шимпанзе и про макак.
Я прочёл про себя строки, которые ей запомнились и улыбнулся куда-то в рекламный плакат про печать на футболках. Сколько с меня? Почему-то на цветном принтере распечатала. Может, зачиталась, может, подумала, что так будет красивее? А может просто чтобы денег побольше с меня взять.
—Это вам за copy paste.
Сую в копилку сто рублей. Всего доброго.
И пусть маститый литературовед Х говорил, что лучше бы мне сосредоточиться на прозе, пусть. Что лучше, мол, писать хоть иногда достойную интересную прозу, чем регулярно посредственные стихи. Я вышел из этого душного ангара и понял, что есть хоть какое-то на свете оправдание тому, что я отрываю часы жизни от полезной работы, от буржуазного отдыха, от дачного строительства. Тем часам, когда я откладываю в сторону деловые бумаги. Или лопату. Или даже бокал с коктейлем. Записываю рифмы на случайных клочках бумаги. И в семнадцать лет, и сейчас – в сорок два.
Просто для того, чтобы какая-то девочка, сидя в своей картонной конуре, где нет даже кондиционера, когда я ушёл, хоть пару раз открыла опять эти файлы и улыбнулась чему-то неведомому.


Последний пирожок

Когда талия привычных штанов становится тесновата, знакомая много лет рубашка начинает уж как-то слишком облегать плоть, уставать начинаешь уже к обеду, а родился ты ещё при Брежневе – значит, пора менять питание и образ жизни. Как много раз я это уже проходил... Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок!
Пароварка должна стать моей лучшей подругой. Я и сейчас с ней в хороших отношениях, но нередко изменяю ей со сковородой. Теперь всё – будем соблюдать паровой режим. Чай – без сахара. Истинные эстеты, ценители чая утверждают, что чай вкусен и без сахара. Поверим им. Хлеб, прощай! Мне нравился твой ситный кисловатый вкус в сочетании с любым блюдом. Вместе с тобой, о хлеб, собирают чемоданы и отчаливают в прошлое такие прославленные продукты, как колбасы, жирные сыры, конфетки-бараночки, пирожки всех родов и сословий, а также пиво. Да, Павел, именно пиво. С завтрашнего дня.
Завтрашний день. Отварное плюс овощи. Стряхнуть пыль с абонемента в спортзал. И режим дня тоже очень важен. И матом не буду ругаться.
А пока, завершив свой трудовой день, я решил, скажем так, попрощаться со своими друзьями. Как перед отъездом в долгое и непростое путешествие. Соберёмся, как в былые добрые времена, и друзья меня угостят. Собой.
И вот я сижу на лавочке в старом дворе, знакомом мне наизусть. Берёзки, рябины, круглая клумба. И ментов здесь никогда не бывает: вокруг шлагбаумы, а они народ ленивый, пешком не ходят. В пакете у меня мои друзья. Первым я достаю пирожок. В нём много фарша, он свежий, добрая тётка подогрела мне его в микроволновке – слегка, как полагается, не перегрела. Он глянцевый, на нём прилеплена тестовая фигурка в форме кленового листика. Короче говоря, очень он славный – этот пирожок. Откушу-ка я его.
Три-четверти-пирожка смотрит на меня своим фаршем и говорит: привет, Паша. Ну что, теперь долго не встретимся?
Привет, пирожок. Да, я так решил.
Но ведь я такой вкусный! Ты учти, пока ты на своих диетах будешь сидеть, пекарня, которая меня печёт, может закрыться.
Да мало ли кто вкусный? Я от вас толстым стал. А пекарня не закроется, если не перестанешь быть вкусным. Найдутся другие охотники.
Варёную курицу будешь есть, разную там цветную капусту?..
Да, буду. Привыкну, они полезные.
Отварная курица! Тоска смертная. Курочка-гуцулочка!
А ты откуда про гуцулочку знаешь?
Да я всё про тебя знаю, дружище!
И полпирожка захохотал. Задёргались тестовые створки-губы, заплясал фарш в пещере. Ну, всё, ты мне надоел, сбиваешь меня с пути истинного. Прощай, четверть-пирожка.
Я ещё вернусь!
Почему нет? На какой-нибудь не самый ближайший праздник. На Новый год, например.
И я выбрасываю в урну хлебную жопку, уже сейчас начиная сокращать тем самым калорийность рациона. А в пакете у меня таится ещё один старый друг. Банка приятно холодит ладонь, поднимаем кольцо – раздаётся приветственный хлопок и хруст алюминия. Первый глоток всегда самый главный. Не сравнится с ним ни второй, ни тем более двадцать второй. Привет, Паша – зашевелилось жерло банки. Ну что, ты и вправду решил со мной распрощаться?
Привет, пиво. Да, это вынужденная, но необходимая мера.
Я ещё понимаю – пирожок. Так, факультатив. Закуска. Но я-то украшаю твою жизнь с четырнадцати лет!
Да уж. А кто знает, если бы не ты – я бы, может, академиком стал?
Ха-ха, академик. А может быть, наоборот – потому-то мы и дружим с тобой, что ты не стал академиком? Вот как ты теперь без меня? А если на работе задрочат тебя до последней степени? Во мне есть хмель – это мягкое натуральное седативное средство. Хлопнул – и спишь хорошо. А без меня то Чебурашка приснится тебе, то Барабашка.
Контрастный душ, лёгкие физические упражнения. Медитация. Успокаивающие чаи.
Посмотрю я на твои чаи... А если, к примеру, команда твоя проиграет? Или вдруг даже наоборот – выиграет? Если дружки твои помашут тебе жирной воблой?
Нет, буду держаться. От тебя живот и давление. Нам нужно расстаться. Буль буль буль буль. Глухой стук в урне.
Встаю с лавки и иду в овощной покупать брокколи. Умение говорить себе «нет», побеждать свой гедонизм – великое искусство, которому я только начинаю учиться. Я вижу, как вокруг круглой клумбы кружатся в хороводе пивные банки под руку с пирожками. Затем они выстраиваются паровозиком и убегают за угол дома. Они приплясывают, поют песни, машут мне рукой. Пока, Паша, пока!..


Тяпа

Почти каждый день я вижу его, проходя дворами между пятиэтажек. Старые кирпичные дома без лифта и мусоропровода, построенные ещё во времена полупустой рабочей окраины, когда хладокомбинат холодил, а механический завод стучал шестерёнками. Он всегда один, в неизменном камуфляжном одеянии, с собачкой. Я не знаю, как его зовут. Как я пару раз слышал краем уха, обитатели этих дворов за глаза называют его Рука. Дело в том, что у него отсутствует левая рука, и пустой рукав всегда аккуратно заправлен в карман.
В домиках этих помещается намного меньше людей, чем в огромных высотках. И старые жильцы все друг с другом знакомы. Конечно, это не распространяется на многочисленных квартирантов, мелькающих пёстрой чередой. С ним поминутно кто-то здоровается, он кивает в ответ и поддерживает беседу, вежливый, но не слишком многословный – с бабушками, мужиками, копающимися в капотах видавших виды авто, с дворовыми алкоголиками.
Последние из упомянутых представлены здесь плеядой ярких личностей. Серёга Индеец, который всегда сидит на лавочке и смотрит вдаль. Он и вправду чертами лица похож на Чингачгука, которого сгубил Зелёный Змей. Он безобиден даже во хмелю – просто сидит и бормочет что-то в тихом помешательстве. Макс Длинный, высоченный худой лось в очках – другое дело. Пьяным он становится способен на поступок. Как правило, это драка. Есть ещё волосатый пожилой Всезнайка, который будет спорить обо всём с каждым встречным, пока стоит на ногах. Был ещё Саша Хиппи, неопределённого возраста миниатюрный бородач, но умер в прошлом году. Я его так прозвал за татуировки на руке – пацифик и надпись God is Love. Без них невозможно представить себе двор. Они плоть от плоти этого двора, получившие свои квартирки ещё от того самого хладокомбината, помнящие, как играть в домино и бур-козла. Рука может присесть с ними на лавочку и перекинуться парой фраз. Но пьёт он всегда один. Каждый день. Сто грамм водки. Не больше и не меньше.
На вид ему лет шестьдесят, когда-то, похоже, это был крепкий мужик, хоть и обрюзг, и одрях с годами. Бугристое лицо, нос картошкой. Знай себе бродит одним и тем же маршрутом с поводком в единственной руке, в компании единственного друга – маленького пожилого пёсика, мохнатого, светло-абрикосовой масти, совершенно спокойного и доброго существа. Тяпа его зовут.
Никогда я не видел, чтобы Тяпа на кого-то залаял, чтобы он даже просто натянул поводок. Когда хозяин приматывает его к перилам и идёт в гастроном, Тяпа спокойно молча ожидает его возвращения, лишь изредка поглядывая на дверь. Когда Рука что-нибудь говорит ему, он всегда поднимает голову и тихонька тявкает, словно отвечает. Он равнодушен к другим собакам – повиляет хвостом, понюхает и дальше побредёт. Не тревожат его собачье сердце ни коты, ни птички.
Погода в тот день стояла жаркая. Коварство такой погоды в том, что сильнее развозит. Вот и Макс Длинный уже к четырём часам дня находился под гнётом самого что ни на есть тяжёлого алкогольного опьянения. Это было видно издалека по его развинченной походке и стеклянному взгляду. А Рука чинно, не спеша шёл привычной дорогой, рядышком семенил Тяпа. Лёгкий ветерок шевелил пустой рукав его майки. Привет, Максим! Здорова.
– Слушай, старик, дай пятьдесят рублей.
–Нету. И ты мне уже два месяца двести должен.
–Да я тебе отдам, слышь... Ну дай полтинник, мне край.
–Я тебе русским языком говорю – не дам. Нету.
–Ах ты старый гандон! – прохрипел Длинный, наклоняясь над самым лицом собеседника, – тебе сраных пятьдесят рублей жалко? Или рука не достаёт?
И вдруг в беседу вклинился Тяпа. Он злобно, звонко залаял и даже зарычал! Может быть, впервые в своей жизни. Словно интеллигентный очкарик-тихоня, которого довели до срыва нахрапистые гопники в очереди. Подойдя вплотную к агрессору и задрав морду, он залился лаем.
–Молчать, говно! – обернулся на пса Макс и замахнулся ногой. И через секунду уже смотрел на Тяпу снизу вверх.
Инвалид бросил поводок и нанёс ему короткий резкий хук в челюсть. Хороший, плотный, поставленный удар. Любитель выпить рухнул, как сосна на лесоповале – молча, ровно, плавно набирая скорость с приближением к земле. Тяпа отпрыгнул в сторонку и по инерции ещё тявкнул пару раз. Замолчал, повернул голову на бок и, высунув язык, стал смотреть на резко пахнущий объект на асфальте.
Рука наклонился и перевернул нокаутированного, проверяя, не запал ли язык и живой ли вообще. Пара прохожих покосились, нахмурив брови и пошли себе дальше. Длинный пришёл в себя и уселся на асфальте, мотая головой, словно спросонья.
– Напился – веди себя прилично, –пробурчал Рука, поднимая поводок, – пойдём, Тяпа. Дуракам закон не писан.
И они пошли. И дошли они до лавочки и расположились на ней. И Тяпа лёг под лавку, а мужчина уселся и пошарил в кармане брюк. И достал он оттуда стограммовую водку «Праздничная», хотя праздника никакого в помине не было. И зажал сей муж сосуд оный между коленей своих, а единственной дланью своей открутил крышку. И испил он напиток сей, морщась, и крякнул, шмыгнул носом и бросил пустышку в урну. И достал он из кармана своего конфету и стал шуршать фантиком. И Тяпа лежал себе, высунул язык и положив голову на лапы.
А я сидел на соседней лавке, пил свой «Боржоми» вместо пива, смотрел на них и думал о своём. О том, какой я счастливый человек, и как редко я осознаю своё счастье. Которое всегда со мной, а я просто не могу дотянуться до него, как зубами до локтя. О старости думал. О любви. О том, как принц Гаутама вышел за ворота дворца и увидел нищего, а потом – больного, а потом – покойника.
–Ну что, Тяпа, – наклонился однорукий, – пойдём-ка домой.
–Ав.
–Эх ты, Тяпа... Старый стал, да? Старый, -- бормотал он, поглаживая своего лохматого спутника и непонятно кого имея в виду – пса или себя самого.
–Ав-ав.
—Надо тебе лапы помыть, лапы-то совсем грязные.
Я представил себе, как он одной рукой проводит эту процедуру. Допил воду, посидел ещё пару минут и пошёл домой. Ассиметричная грузная фигура цвета хаки и абрикосовое пятнышко внизу медленно удалялись в конце аллеи. Из-за многоэтажек выплыла огромная чёрная туча, налетевший ветер нёс по двору рваный пакет. Когда я уже подходил к подъезду, первые капли застучали по крышам машин, как барабанщик на репетиции – сперва робко, вразнобой, прислушиваясь, а потом всё чаще и сильнее.