Неисповедимые пути

За железнодорожной станцией, под сенью тополей и лип, укутанный ароматами сирени и жасмина, в уютной зелени садов и огородов утонул городской частный сектор. Его улицы, переулки и тупички, застроенные давно и будто бы регулярно, обрастали с годами удобными тропками-связками и человека несведущего вместо нужного адреса могли завести на край заросшего бурьяном оврага или «бомбочки». Таких ям, выбитых снарядами давних боёв, полных тёмной воды и поныне почти не обросших осокой и лопухом, как положено обычному водоёму, в округе было не счесть.
 
Отрезанный от города стальными рельсами район имел деревенский вид и такой же самодостаточный характер. С достоинством пользовался городскими привилегиями, оплачивая услуги рабочей силой и собранным урожаем. За это был метко прозван «мешком», завязками к которому служили более ста метров пешеходного моста над станцией.
 
В нём неспешно протекала жизнь советских рабочих семей. Позади священная война, звучавшая отголосками в названиях школы и улиц – на память и в назидание, впереди светлое будущее. Но пока после трудового дня жители, занимаясь домашним хозяйством, предавались нелёгким раздумьям о том, как свести концы с концами от аванса до получки. Однако большинство не покидало мешок до самой смерти: от добра добра не ищут. А маленькие радости и маленькие трагедии оставались частью неписаной истории района. Ничего экстраординарного, всё как у всех…

Ранним июньским утром в Сапёрном переулке, у дощатого забора одного из домов, остановился невысокий мужчина средних лет, в кепке и мятом пиджаке. Стоял спиной к улице и бабке Томилиной, по-простому Прохоровны, как раз нёсшей на коромысле два полных ведра. Слышно было шарканье войлочных тапок, тяжёлое дыхание и плеск падающей в дорожную пыль воды.
 
Поравнявшись с чужаком, шаги смолкли на миг, старуха побуровила согнутую спину взглядом, пытаясь угадать, что за птица и зачем прилетела к ихой Таське с утра. Но мужик не обернулся. Уперев локти меж деревянными зубцами, отклячив тощий зад и щурясь от дыма, смотрел на хату.

С этого места видна была торцевая сторона строения. На цветник, забор и гостя она в ответку смотрела чистеньким окном в отложном воротнике наличников и входной дверью под скошенным навесом. Три ступеньки от входа вели вниз на тропинку, что параллельно улице бежала к калитке. Там к забору прислонился велосипед, из открытого почтового ящика торчала газета «Труд» и за кустом сирени пряталась лавочка.
 
Приезжий вспомнил, как мастерил её, как после парочки, облюбовав укромное место, отполировали доску до сатинового блеска.

Двое, дом и вернувшийся хозяин, замерли в ожидании. Мужчина покуривал, а через круглые дырки причелин* избы курился солнечный луч. Вот человек заметил как занавеска на окне качнула головку герани.

"Ну что, братцы-кролики, встречайте", – он бросил под ноги окурок и направился ко входу.
 
Прохоровна меж тем не спеша дошаркала до своего подворья, поставила вёдра на землю, прислонив коромысло к плетню, постояла в раздумье и, вдруг резво обернувшись, воскликнула:
– Фёдор, ты что ль? Сослепу небось не узнала... С возвращением!

Хотела что-то спросить, но, заметив, как решительно сосед зашагал в её сторону, суетливо ухватилась за перевясло*

– Ага, я... Что, напужалась, бабка? –  со смехом подумал опознанный, оскалив щербатый рот.
 
Дверь его дома и томилинская калитка хлопнули одновременно. Фёдор оглянулся и увидел дочь.

Тася, не глядя по сторонам, сбежала с крыльца, направляясь, как легко можно было догадаться, в продуктовый. Высокая и стройная, в ситцевом платье без рукавов и в кедах на босу ногу. Конский хвост весело мотался из стороны в сторону. В руке сетчатая авоська.

Когда девушка стала выводить велосипед на дорогу, рядом с её рукой на руль легла отцова рука. Их взгляды наконец пересеклись.
 
Неловкая выходила встреча, если считать, что не виделись пять лет. Дочка выглядела обиженной. Природную привлекательность лица исказила злая гримаса: сжатый рот и холодный омут зелёных глаз.

–  Пусти! –  придушенно прошептала она, потянув руль к себе.
–  Тася, я вернулся, – отец смотрел озабоченно, не опуская руки.
–  Да мне пофигу, – девушка рванула велик к себе, перекинула ногу через раму и, оседлав, покатила. Встречный ветер оголил загорелые бёдра.

«Как дочка выросла, совсем взрослая, а повадки пацаньи», – по инерции отметил Фёдор, почувствовав, что на смену радости накатила привычная тоска и разом навалилась усталость.
 
Не заходя во двор, присел на лавочку, достал мятую пачку «Примы». На газоне рыжая курица что-то ковыряла в траве когтистой лапой. Но птичьи голоса, краски и запахи погожего дня померкли, сменились горькими воспоминаниями...

В это время из дома напротив вышел старший сын Хрипуновых, Генка. Он видел стычку соседа с дочкой и решил позвать дядьку к себе. Отец всё равно на сутках, а сам Генка Фёдора не винил. Не он, так кто-нибудь другой нашёл бы… Так что можно и чаем напоить. Небось, с дороги устал мужик. Посмотрел на того, задумавшегося в позе кучера и, утвердительно качнув головой, ушёл в хлев. По дороге обратно позвал:
– Дядя Фёдор, привет! Заходи на чай.

Дверь за ним хлопнула, звякнув тяжёлой скобой. Но сосед, погружённый в себя, будто бы не слышал.

«Она и в четырнадцать была такая же. Строптивая. И в ранней смерти матери его обвиняла. Хоть умерла жена от рака крови… В чём его вина? А получалось, что он кругом виноват. Что ни сделай, ни скажи – всё невпопад».
 
Чувствовал, что девчонка крутит им, как своим хвостом, и отбивается от рук. Отец в нём такое допустить не мог. Перед умершей был в ответе. Потому справлялся со строптивой дочкой самым простым способом – завинчивал гайки.
 
Миром в их доме потому не пахло. Большую часть дня дочь проводила в школе и в своей комнате. Он тогда работал прорабом и, бывало, по двенадцать часов не вылезал из резиновых сапог и строящихся объектов. Так что общение между ними свелось тем летом к «да» и «нет».
 
Фёдор решил набраться терпения: «Такой период в жизни дочки выдался сложный – сама подросток да ещё мамку потеряла. Ничего, побузит и повзрослеет. У кого всё гладко-то бывало?»

Но беда, как известно, в одиночку не ходит.
 
Тем памятным злополучным вечером вся молодёжь, затарившись «Солнцедаром», сгрудилась у деревянной танцплощадки возле местной группы. Ребята играли запрещённый рок, изредка меняя дикие ритмы на медляк, умасливая старичьё. Перебравший бормотухи Митя махал руками и что-то выкрикивал.

Фёдор Таську на танцы не пустил. Но караулил в тени акации у пятачка, зная, что пацанка всё равно ослушается.  Здесь около полуночи, его отыскал взбудораженный Генка, чтобы сообщить, что видел Тасю на дороге к ставку, и что не знает, где брат…

Отец Хрипунов приходил в бешенство, когда младшего сына и позднего ребёнка Митеньку обвиняли в хулиганстве, случавшемся в околотке с завидной регулярностью. Сгорел заготовленный на зиму стог сена, кто-то снял с колодезного ворота удавленного кота, чья-то собака, зажатая между шпал, простояла ночь на задних лапах – шли жаловаться к Хрипунам.
 
«Сыну умишка не хватит такое сотворить. Неужели непонятно?!», – отбрёхивался Глеб.
 
В душе он сомневался в своих словах, подозревая сына, и был благодарен людям: «Хорошо хоть в милицию не жалуются. Всё же соседи, почти родня».

На районе было не принято выносить сор из избы.

В подтверждение сомнений ему на ум приходило ещё одно дело, всерьёз пугавшее. За год до случая с Тасей на работу не вышла молодая учительница немецкого. Не оформив увольнение, уехала, бросив класс, не дотянув пару месяцев до летних каникул. Местные «сороки» трещали, мол, накануне видели училку бредущей к дому в одной комбинации: стыдоба-то!
 
Но это происшествие никто в округе не связывал с хулиганством или с чем-то пострашней. Никто, кроме Глеба.
 
С рождением первого ребёнка жизнь у Хрипуновых не заладилась. Сначала у Валентины появились странности. Жена могла часами смотреть в одну точку, не реагируя на заходившегося в крике малыша. Удивительно, но в том, что жизнь перестала быть лёгкой и предсказуемой, муж винил новорождённого. Стыдился, что не в силах подавить неприязнь к старшему сыну. И поэтому всё внимание и отцовскую заботу отдал второму ребёнку.
 
А Митя, как у них говорили, вышел малость с приветом. Вырос с версту, а ума с орех. Из третьего класса через два года был отчислен за неуспеваемость. Спецшкол поблизости не наблюдалось, и батька оставил парня помогать по хозяйству. Благо работы невпроворот. Сынка никакой не гнушался. Из-под свиней навоз чистил, весной пахал огород, осенью копал картошку и ездил с отцом заготавливать дрова… Вдобавок молчун. Одним словом – незаменимый помощник.
 
Всё это не мешало Глебу замечать, что малой недостаток ума возмещал хитростью. Воровал по мелочи. Яйца куриные из-под кур (там же в птичнике пил сырыми, бросая рядом скорлупу), серёжки пустяковые у жены, рукавицы у брата... Все безделки и вещи прятал в коробке под кроватью… Однажды старика смутил расхристанный вид отпрыска в загоне для коз...
 
Всё видел, но оправдывал сына из жалости: «Родной же. А как дальше-то? Одному ведь придётся выживать». Мужик не надеялся ни на жену, у которой рождение второго ребёнка не выбило «клин», как ожидалось, ни на Генку.
 
И ещё больше жалел Митюху, удивляясь, когда тот, размазывая по лицу слёзы и сопли, просил защитить от злых людей. Отец и защищал сына как умел – разоряясь, матерясь и угрожая всему миру у пивного ларька.
 
После происшествия, суда и похорон, семья Хрипуновых попала в разряд прокажённой. Хозяйка окончательно перестала выходить из дома. Всё ковырялась в грядках на огороде или стояла соляным столбом посреди подрастающей картофельной ботвы. Соседи по возможности обходили их двор стороной. Одному только Генке сочувствовали.
 
Старший сын не мог дождаться, когда свалит из семьи в железнодорожный техникум, в Слоним. Но отучившись, неожиданно вернулся. Устроился помощником машиниста на локомотив. Батьке, башмачнику со стажем, пришлось поклониться начальству в ножки ради протекции. Через полгода парень уже работал машинистом на маневровой «чомке» и легко справлялся без напарника. Сейчас Геннадий Глебович числился уважаемым членом коллектива, имел грамоты, ему доверяли технику и незамысловатые секреты. Скромный и надёжный парень. Поговаривали, что отец этих заслуг сына будто не замечал. И возмущались при случае:
«У нас всегда так, защищают и жалеют самых пропащих, а хороших людей не замечают. Даже в семье»…

Дочку Фёдор нашёл возле озера. С воды тянуло зябкой сыростью, низовой ветер шумно трепал прибрежные кусты. Подобно крапивнику, в них спряталась Тася. Присела там и замерла. Ночью только собака смогла бы обнаружить схрон. Когда отец негромко позвал, девочка с криком выскочила из убежища и, вцепившись в него одной рукой, другой безуспешно пыталась стянуть полы разорванного вдоль платьишка. В призрачном лунном свете она была похожа на привидение: лохматое, с выпученными глазами существо на босых бледных стеблях ног, измазанных чёрным.
 
У Фёдора перехватило дыхание. Силком оторвав дочь от себя, схватил за плечи и, пытаясь заглянуть в лицо, заорал:
«Кто?! Кто это сделал?!»

Тася дрожала и мотала головой. Спохватившись, что так ничего не добьётся, отец надел на неё свою рубаху и увёл домой. Там уложил, укутав ватным одеялом, и ушёл, сказав, что скоро вернётся (чтобы ждала и не боялась).

Чуйка гнала мужика к мосткам. Он метался, как челнок, рыская вдоль густо поросшего шиповником, мелкой ольховой и ивовой порослью кочковатого берега и ёлками прибрежного откоса. Недалеко уходил от мостков и возвращался. Чтобы ветки не цеплялись за одежду, подхватил с земли увесистый сук…

На Митеньку наткнулся, когда в очередной раз оказался у сходней, но с подветренной стороны. Парень, открыв рот, мирно похрапывал в тени постройки. В лунном свете, на толстой нижней губе, как целлулоидная, поблёскивала слюна.
   
Фёдор в изумлении замер на мгновение, мелькнула глупая мысль: «Почему он здесь?» Взгляд скользнул по фигуре к ногам, и в голове загудела кровь: штаны эта скотина так и не натянула…

Там же чуть позже, по звуку, его нашла парочка, искавшая укромное место. Мужчина сидел возле тела и тихо подвывал. Ребята сбегали в отделение за милиционером.

Участковый Керимов домой к Ореховым один не пошёл, а взял с собой дружинницу Самылину. Бойкая девица, пока помогала потерпевшей найти вещи, кое-что узнала от неё. Девочка, лязгая зубами, пробормотала, что напавшего не видела, он сдёрнул её с мостков. Что произошло дальше, не помнила. Очнулась с мешком на голове…

На суде все снимки не показали.  Но и обнародованных хватило, чтобы понять, что происходит с телом, попавшем в камнедробилку.

Тася на заседании не присутствовала и не свидетельствовала. Судья из местных, учитывая все обстоятельства, вынес самый мягкий из возможных приговор. Дабы волки сыты оказались и овцы целы. Подшив к делу результат обследования психиатра, признал Фёдора Ивановича Орехова виновным в непредумышленном убийстве по причине невменяемости. И объявил приговор – пять лет поселения, без права апелляции, с принудительной психотерапией.

Весь срок Орехов отбыл на стройках в Латвии. Он попросил свояченицу Татьяну взять к себе дочь на первое время, пока та не оклемается. Так и сделали. Тася жила у родственников до окончания школы. После поступила в медучилище и уже полгода как работала медицинской сестрой. Ни на одно письмо отца она не ответила. Однажды к нему приехали свояки. Накормили домашними пельменями, поговорили ни о чём, сообщили, что у дочки всё слава богу в учёбе, и отчалили.

Первое время осуждённый вскакивал по ночам. Ему грезился убитый Митя. Во сне парень хитро щурил заплывшие багровым глаза и молча покачивал толстым пальцем. Когда взгляд поруганного отца опускался к окровавленным чреслам насильника, он начинал кричать. Через три месяца интенсивной терапии видения исчезли. Заключённый пошёл на поправку. Но палец Мити, качающий маятником тусклые будни, то и дело заставлял сердце зэка сбиваться с ритма. Фёдор не мог объяснить, почему усматривал в этом жесте какой-то неизвестный ему упрёк. Беспричинное беспокойство и некоторая суетливость с завидной регулярностью охватывали канувшего в небытие спокойного и рассудительного прежде прораба Орехова…

У соседей скрипнули оконные створки:
«Ну ты идёшь, что ли?» – позвал Генка.

Медленно, будто из глубины, Фёдор возвращался в настоящее. Тяжело поднялся с лавки и, перекинув рюкзак через плечо, шагнул к дому, выдававшему профессию хозяев окраской. Все пристанционные хозяйственные постройки были такого же тёмного, красно-коричневого колера.

Даже погружённому в пережитое Фёдору дом Хрипуновых показался заброшенным. Походу, хозяев уже не волновали ни домашний уют, ни чужое мнение. Валя в халате, нагнувшись над грядкой, подвязывала помидорные стебли цветными полосками и на «Здравствуйте!» не обернулась и не ответила. Прихожая хаты, заваленная хламом, пропахла плесенью и кислым запахом слежавшейся грязной одежды.
 
«Чтой-то они? Видать, вовсе сникли», – царапнула сердце неожиданная вина.
 
Дверь в жилую комнату была снята с петель. Небольшой её квадрат, неравными частями на кухню и спальню, разделила ситцевая занавеска, сейчас отдёрнутая к стене. Так что видны две койки, кое как прикрытые покрывалами, и домотканый половик. Напротив входа, в простенке меж окон, стол с одной тумбой. Большую часть столешницы занимал работающий телевизор. На экране с выключенным звуком бегали и кривлялись рисованные зверьки. На стене повыше были прибиты грамоты в рамочках, обвешанные дешёвыми побрякушками, и несколько любительских снимков с фигурными краями, приколотые простыми булавками к обоям.

Большую часть кухни занимала голландка. К печи прислонён совок с заметённым мусором, на голом полу остались следы от уборки мокрым веником. На плите чайник и кастрюля, закопчённые с боков.
 
Неряшливый, унылый вид жилища скрадывали вид и дух от топящейся печи, пряники в вазочке и дымящаяся поверхность кружек…
   
«А с чего это я борзею? Человек мне чаю предложил, а я? Не велик барин, сам-то», – устыдился гость. А вслух произнёс: 
– Спасибо, Гена. Чайку – это хорошо с дороги. А у меня к чаю и бальзам «Рижский» есть. На травах. Там, говорят, двадцать с лишком травок разных. Лечебный. Ты как? Не против?
– Нет, я не против, – Генка как-то враз обмяк и коротко улыбнулся. – Я тоже из поездок привожу ромашку и зверобой. Сушу и после в «Краснодарский» добавляю. Получается вкусно и полезно.
– И то дело. Молодец. А сам-то где живёшь?.. Расскажешь, как вы тут без меня?.. – он поперхнулся, кивнув на кружку. – Горячий.
 
Генка скупо поделился, что живут они тихо-мирно. Работают. Что он оборудовал себе под жильё баньку на заднем дворе... Что жениться пока не собирается, хочет накопить деньжат… Работой и отношением начальства доволен.
 
– Вон, можешь посмотреть на грамоты мои, – в спокойном голосе ни гордости, ни бахвальства.

Фёдор посмотрел на мальца с уважением. Встал и прошёл к окнам. Картонки за победу в социалистическом соревновании отличались только датами. За позапрошлый и прошлый год.
 
– А это не моя ли Тася? Смотри. Вы тут втроём с Ми… Молодец ты, Геннадий, – не найдя подходящих слов, сконфузился гость.
 
Отчего-то он так сильно встревожился, что сердце аж забухало в груди и перехватило дыхание:
«Ну надо же! Что это такое?!»

Дядька засуетился, сбивчиво поблагодарил парня и почти выбежал из дома. Генка, задумавшись, смотрел ему в спину из распахнутого окна:
– Заходи, ежели что, – растягивая слова, машинально проговорил вслед.

Тася как раз прислонила велик к крыльцу и сняла сетку с руля. Освобождённый, тот повернулся и, потеряв опору, с грохотом упал в траву. На вращающемся в воздухе колесе зашелестели спицы, слепя на солнце глаза и смахивая головки одуванчикам.
Дочь посмотрела в сторону отца, зарделась и, крутнувшись на пятке, отвернулась. А затем, двумя прыжками преодолев ступени, скрылась за дверью.
 
Ошалевший Фёдор обернулся. В одном из окон вроде маячила фигура. Но, может, и показалось: без занавесок они смахивали на чёрные дыры.

«Тут, однако, ситуация вытанцовывается», – успокаиваясь он хмыкнул и покачал головой.
 
Предчувствуя нелёгкий разговор, шагнул во двор. Но Тася повела себя неожиданно дружелюбно. Это подтвердило догадку: «Ситуация точняк».
– Пап, я пока ездила, проветрила голову, – она громче уместного рассмеялась. – Просто ты же меня бросил…

Зелёные озёра глаз покрыла влага, но девушка ладонью зло смахнула непрошеную слабость. Задрала голову и усмехнулась.
– Когда я от тётки Татьянки вернулась домой, меня никто не осуждал, но никто и не спешил с распростёртыми объятьями, даже мои школьные товарищи… Никто. Будто от змеи арканом из конского волоса обложились.  В голосе зазвенели боль, упрёк и обида.
– Но ты же ни в чём не виновата, дочка… И мне показалось, не все отвернулись…
 
Он запоздало прикусил язык, когда уже громко хлопнула дверь Тасиной комнаты.

Через несколько минут, натянув маску безразличия, она вернулась.
– Есть будешь?
 
Не дожидаясь ответа, из боковой ниши вытащила на плиту две кастрюли. От запахов у голодного хозяина закружилась голова.
– Ага!

Он суетливо, звякнув крышкой, заглянул в рукомойник. Чувствуя порядком забытую нарастающую радость быть дома, пощёлкал алюминиевым носиком. Ловя косую струю, смывал годы тяжёлого бремени. Потерянная душа его потихоньку оттаивала:
 «Всё теперь наладится. Дочка-то выросла, да умница какая. Надо к Татьяне с Яковом съездить, поблагодарить».

Над глубокой со щами и плоской с ракушками, придавленными котлетой, тарелками завивался парок. С одного края притулились четыре куска ржаного. Рядом на деревянной подставке – эмалированный зелёный чайник и любимая кружка с трещиной у ручки.
 
Отец, довольно крякнув, заметил, что дочь к обеду не присоединилась, но решил не гнать покуда волну, а поберечь обретённое чувство дома: всё перемелется.

Фёдор Орехов вернулся домой. Лёжа в бывшей супружеской кровати, не сохранившей из прежней жизни ничего, кроме запаха белья, выстиранного и высушенного ветром и солнцем во дворе, он глубоко вдыхал этот запах, пытаясь вернуть хоть частицу былого тепла. Засыпая, уплывая к прежним спокойным берегам, оставлял на этом кого-то уверенного, что сон не лечит, что ему придётся разгребать зловонную кучу с Хрипунами. Летучая мысль исказила лицо спящего, но затем сон перенёс его в клетку с кроликом, мирно жующим траву среди катышков помёта. Фёдор во сне повернулся на спину и раскинул руки, готовый обнять мир.

Незадолго до рассвета к нему вернулся Митя. В том же кошмаре – сырая человеческая отбивная без штанов. Мужчина проснулся от собственного крика. Заглянула недовольная и заспанная Тася напомнить, что с утра ей на работу.
 
Фёдор ворочался, пытаясь унять стук сердца. Скрипнув в последний раз пружинами, поднялся. Не зажигая свет, оделся и накинув куртку на плечи, вышел во двор. Ноги сами понесли к ставку.
 
Особенная тишина и темень сковали уличную перспективу. В обморочном предрассветном сне забылись призрачные дома и их обитатели. Явственен был лишь звон в ушах да шорох собственных шагов. Тёмный мужской силуэт, потеряв в сумраке пластичность движений, рывками перемещался в пространстве. Вскоре его и вовсе съел туман, окутавший озёрный берег. Узкая тропка едва виднелась, извиваясь впереди белой лентой. Брюки до колена намокли и набрякли от росы, осыпавшейся с травы. Из низины потянуло холодом. Фёдор передёрнул плечами и ступил на мостки, не решаясь в темноте пройти вперёд. Закурил и остался на месте, переминаясь с ноги на ногу.
Здесь, у воды, жизнь не замирала ни на миг. Охрипшие жабы заходились в любовных руладах. Неожиданно и так, что мужчина вздрогнул, усиленное эхом над озером разнеслось безумное бормотанье выпи, прерываемое хохотом и натужным простудным кашлем. Над головой острой сталью ножей и вилок звенела голодная туча комаров. Место в кромешной тьме казалось диким, незнакомым. Но тут неподалёку лежал Митенька... Ноги будто свинцом налились, не позволяя двинуться с места.
 
Не дай бог тогда что-то коснулось бы Фёдора – ветка какая влажная или мотылёк: свят, свят, свят! Ещё минуту он бы не выдержал.
 
Но воздух незаметно для глаз посветлел, кусты отделились от покрытой рябью воды. И наконец его взору открылся высокий и просторный, заполненный травяной свежестью природный свод, где у всего живого есть родной угол.
 
Кто-то невидимый разбудил ветер. Тот порывами поднял волну в кронах, нетерпеливо захлопавших в ожидании светила. Опустился к траве, причёсывая её то вправо, то влево, быстро высушил и подготовил к встрече. Однако подсвеченный фарфор облаков, украшенный редкими завитками просини, не пропустил прямые горячие лучи.
 
«День будет тёплым, пасмурным и дождливым», – машинально определив признаки погоды, Орехов повёл плечами, стряхивая наваждение.

Он заметил, что сюда редко кто наведывается. Мостки едва держались на чёрных столбах, доски на них частью проломились, зияя в рваных дырах лаковой поверхностью тёмной воды.

«У всех есть приют, только я, похоже, своё место осквернил и, чаю, наказание ещё не отбыл», – тревожившая с момента возвращения мысль у озера оформилась в убеждение.

Мужчина грузно повернулся и стал медленно подниматься по тропе к оживающей улице. С разных её концов доносились сиплые и хриплые «кукареки» – петухи разогревали глотки.
 
Сегодня предстояла неприятная, но обязательная встреча с участковым и разговор о трудоустройстве. С мыслями о прежней должности он расстался ещё в пересылке. Не знал, что его ждёт, но деньги нужны и придётся соглашаться на любую работу.
За простым столом с тумбой в маленьком и пыльном кабинете местного отделения внутренних дел сидел участковый милиционер Керимов Ильдар Вахитович.
Пожилой и тучный татарин с седым «ёжиком», высунув кончик языка от усердия, старательно заполнял карточку отбывшего наказание гражданина, макая перьевую ручку в чернильницу. Каждое обмакивание сопровождалось внимательным исследованием пера на предмет его наполнения фиолетовой тягучей жидкостью. Тем не менее, на жёлтой форме уже красовались две кляксы. Рядом лежала пустая портупея с безразмерным ремнём. «Макаров», по-видимому, был заперт в сейфе у окна возле узкого шкафа с картонными папками, поставленными в алфавитном порядке. Стекло с трудом пропускало свет и не выпускало обезумевшую муху, непрерывно жужжащую. В окно с улицы заглядывали такие же пыльные листья сирени.

Вдоль стены расположился ряд стульев с откидными сиденьями. Хозяин махнул на них пришедшему. Фёдор остался стоять, пока начальник не заполнил графы документа и не поднял голову.
– Да ты садысь, гражданин Арэхав. В нагах тож правды нэт, – он тихо рассмеялся.
Метнул внимательный взгляд на посетителя, натянув на лоснящееся лицо привычную маску властного исполнителя.
– Значит так. Минэ звонил товарищ Меликян. Прасил тибэ пасадействат. Я тибэ знаю, твой симия… Ну ты панимаиш, друг маего друга – мой друг. Патаму для тибэ ест два пиридлажения. Либ ты едиш в соседний област, гиде никто тибэ нэ знаит...
Татарин говорил с сильным акцентом. «Вот ведь. Всю жизнь здесь прожил, а язык коверкает», – отвлёкся невольно посетитель.
 – Либо устраиваешься в дорожную бригаду ДРСУ*-24. Будешь пока водить асфальтоукладчик. У тебя «корочки».
 
Он дождался ответного кивка и продолжил.
–  Вот… Я прослежу. Если всё будешь делать правильно, может, переведём в бригадиры. Ну всё. Бумагу для тамошнего начальника получишь в канцелярии. Ни пуха ни пера, Арэхав.
– К чёрту, – процедил сквозь зубы Фёдор и вышел, аккуратно прикрыв дверь. За спиной его надзиратель довольно цокнул языком.

Кабинет инженерно-технического персонала дорожного управления находился в сером двухэтажном здании на территории хозяйства. На стоянке перед ним стояли вахтовки и две легковушки. Там спорили рабочие с мужчиной в тканевой куртке и кепке. Из нагрудного кармана, по-видимому, техника торчал блокнот и карандаш.
 
«Спрошу-ка у этого», – подумал Фёдор и направился к мужикам.
Начал накрапывать дождь.
 
«К обеду разойдётся не на шутку», – он оценивающе глянул на свинцовые тучи, обложившие небо.
 
Голоса приближались, уже можно было догадаться, в чём проблема.

– Ты, Сличенко, вола не крути! Посмотри вверх. Видишь? А у нас трёх рабочих не хватает в смене.
– Потише, я что ли поеду? У меня таких бригад – восемь. Смекаете? Так что, мужики, не орите. Вы же опытные. Чать, не впервой. Ну поработаете на подхвате, а я в долгу не останусь… Сверхурочные выпишу. Всё, давайте кончать базар. Работа и дорога не ждут.

Обращаясь к подошедшему, заглянул в протянутую бумагу:
– Ты посмотри – не было ни гроша, да вдруг алтын! Вот вам ещё руки и отвалите от меня… Серёга, на месте познакомитесь, покажешь ему всё, хорошо?
 
Он повернулся к высокому сухому рабочему в комбинезоне. Глянул ещё раз в бумагу и на новенького:
– Хотя… Он вам сам может показать, – инженер осклабился. – Я приеду завтра утром. Проверю как дела.
 
Пожав бригадиру руку и махнув остальным, человек хлопнул дверцей «Нивы». Двигатель заурчал и, разбрызгивая лужи, машина скрылась из виду за воротами.

– Я – Косой, – щуплый молодой человек, пританцовывая, будто не терпелось по нужде, придвинулся к Фёдору.
 
Тому пришлось напрячься, чтобы смотреть в здоровый глаз назвавшегося, не отвлекаясь на капризно закатывающийся под бровь.
 
– Ты это чего, грамотный, к нам? По отсидке никак? У нас таких бывает… Расскажешь опосля?.. Ну я побёг.
 
Косой, натянув пиджак на голову, помчался к конторе, петляя меж луж.
– Давай по-скорому, – крикнул вдогонку Серёга.

Согнутая фигура закивала в ответ.

– Не смотри, что он с виду хилый, – решил для знакомства прояснить бригадир. – Косой – жила. Потому как жадный до деньги. За любую работу берётся и за сверхурочные… Но трепло. Так что ты не очень-то варежкой хлопай, ага? – он усмехнулся.

Этот белобрысый прямой жердяй начинал нравиться Орехову.
 
Через час двадцать, изрядно протрясясь на изъеденной зимней коррозией трассе, они добрались до своего участка. К тому времени дождь лил как из ведра. За серой пеленой понурила головы гидра дорожной техники. В теплушке от влажной одежды на батареях шёл пар, и стены сочились рабочими слезами. Щербатый фанерный стол, за которым обедало человек восемь ужался до игрушечных размеров. Ели картошку в мундире с салом, макая в кучку крупной соли пучки зелёного лука, запивая кирпичного цвета чаем. Разговаривали мало и неохотно, перебиваясь и прислушиваясь к мыслям и непогоде за стеной.
 
– Вот, мужики, привёз нам новенького. Встречайте. Фёдор… Работал прорабом на стройке, – решил добавить Сергей.
– Хорошо хоть не хирург, – спокойно произнёс крупный мужчина и протянул тяжёлую руку. – Деникин.
 
Затаившаяся компания взорвалась смехом. Орехов промолчал. Он понял, что фамилия у рабочего настоящая, а гусарские усы он отрастил из-за весёлого нрава.

В ожидании, пока дождь утихнет, промаялись ещё пару часов, вяло перебрасываясь картишками. Наконец Сергей, выглянув наружу, махнул айда! и все потянулись на свои места.
 
Вместе с привычными запахами, выглянувшим на минуту солнцем, успевшим распустить по стальным поверхностям ослепляющих зайчиков, градус настроения поднялся. Бригада поймала рабочую волну и вошла в обычный ритм.
 
«Не ждать милости от природы, а взять её…», – так думало большинство.

К новичку в тот раз только присматривались. Было не до расспросов. По дороге домой снова зарядил дождь.

Под стук капель о крышу вахтовки Фёдор думал примерно то же и так же, что и его новые товарищи. Никто из них ни о чём особенном не мечтал. Жили заботой о семье и укрепляли хозяйство.
 
«Когда руки заняты делом, праздные мысли не достают». Он был занят всегда, сколько себя помнил. То починкой, то постройкой, то огородом.  Дочь, слава богу, переняла его характер и навыки.
 
Вместе с трёхцветной Тишей на подоконнике дом ждал хозяина, чтобы отогреться в ненастье. Тот нарочито громко и весело грохнул входной дверью, мол, просыпайся, народ, сбросил сапоги и мокрый плащ на лавку у вёдер с водой и в носках прошёл в переднюю. Кошка мягко спрыгнула на половик, мурлыча стала тереться об ноги.

«Сейчас, Тишка, молочка попьёшь», – присел возле на корточки и несколько раз погладил пальцем переносицу и скошенный лоб животного. Под гладкой шёрсткой прощупывалась твёрдая кость. Это всегда вызывало у мужика чувство умиления: «Дождалась меня, махонькая».

Заметив, что нужны дрова и в угольном ведре только на донышке, вернулся в прихожую:
«Подождите чуток, сейчас всё принесу».

Накинув дождевик на голову, пробежал по настилу до сарая. Здесь в полу был вырыт погреб для хранения варенья, закруток, сала, квашеной капусты и корнеплодов. В тёплую погоду в нём оставляли и молоко, чтобы быстро не скисало.
 
Набрав на одну руку полешек на растопку, другой прихватил ведро с углём и стеклянную бутылку молока. От простых и привычных действий хотелось петь. «Чёрт, как же дома-то хорошо!».

Выдвинув задвижку, развёл огонь. Открытая плита быстро согрела помещение. Впуская в хату дрёму, мерно тикали ходики, приближая стрелки к девяти. Он с удовольствием поел разогретую картошку с мясом, мысленно поблагодарив заботливую хозяйку. Убрал за собой со стола и помыл посуду в тазу.
 
Перед тем как пойти на спальную половину, выключил свет, пошуровал кочергой в топке, любуясь на голубые языки пламени, лизавшие особо крупные куски антрацита. Разбил несколько, чтобы поскорей прогорели. Потирая натруженную поясницу, подошёл к окну. На стекле капли дождя сбегались в кривые дорожки и бесшумно стекали вниз.
Далеко отсюда небо напополам раскроила золотая ветка молнии, высветив дом с размытыми глазницами окон на противоположной стороне.
 
«Будто их умер, а мой плачет… Вот ведь, всякая дребедень в башку лезет… Там, небось, дрыхнут уже все… Но отчего же мне стало хреново?.. Да ладно, если важно, то вспомню» – с этими мыслями разделся и забрался в кровать. Борясь с дремотой, промаялся около часа и, когда в печи всё прогорело, закрыл вьюшку, а уж после провалился в глубокий сон, первый за пять лет.

Молния, которую увидел Фёдор, как нож в масло вошла в ствол избежавшей ковровой бомбардировки в сорок первом старой ели, неподалёку от железнодорожных путей. Ствол, похожий на обугленное копьё, с шумом съехал и упёрся верхушкой в камень, угрожая равнодушному небу.

В доме у Хрипуновых не спал Генка. Он сразу смекнул, что встревожило соседа, и теперь костерил себя: «Ну не мудак я – так проколоться?» Заодно прикидывал, как происшедшее, если что, свести к пустяку. Успокаивал и тут же противоречил себе: «Да ладно, такого дерьма в каждой хате навалом, никто внимания не обращает… Да-а никто... кроме близкого… А, плевать…» И так до утра. Мысли суматошно роились в голове, то расслабляли, то загоняли в панику.
 
По правде, ему понравилось возникшее ощущение опасности и даже захотелось поиграть с трофеями. Почувствовав нарастающее возбуждение, всё же решил не распаляться перед сменой. Утром с серым лицом и красными глазами, забыв на столе газетный свёрток с перекусом, сел на мотоцикл и уехал в сторону переезда. Он уже был готов к новой охоте.

И как говорится, на ловца и зверь бежит. В тот день они со сменщиком работали на пару. Из толочинского леспромхоза сообщили, что забили под завязку семь вагонов древесиной и можно отгонять на сортировочную. Тут одному не справиться. Палыч всю дорогу жужжал что-то про свою семью и планы, которые нарушил сын.

– Понимаешь, Геня, мы с жинкой и мальцем на неделю собрались в деревне у стариков наших отдохнуть. Они рядом с Копысским лесничеством живут. Там благодать – воздух, родники. А ещё, слышь, объявление в газете прочитал, что разрешили три дня охоты на вепруков. Дзики там расплодились и шибко вредят деревьям. Ну, это ж роскошь, нипочём пропустить нельзя… А тут Костян мой: «Папа, у нас в День физкультурника, это, почитай, как раз на наш отпуск выпадает, будет соревнование по ориентированию на местности». Вот что мне теперь делать? – мужик сокрушённо вздохнул.
 
Генка сочувственно покивал и спросил, где будут соревнования. И успокоил: мол, они же быстро пройдут, можно будет уехать и ещё отдохнуть, и наохотиться.

– А никак иначе, – согласился тот. – Да тут неподалёку, в сторону Барани. Школа 10 организует.
– Ну, так чего ты переживаешь? Это же в одном направлении, – Генка засмеялся.
– И то! – обрадовался обнадёженный машинист.

В то утро Фёдор встретил Глеба. Сосед шёл домой со стороны станции, с работы. Он так изменился, что встреть его Орехов в другом месте ни по чём бы не узнал.

Навстречу опустив голову, будто потерял что, в заношенной тёмной спецовке брёл старик. Когда мужчины поравнялись и Фёдор поздоровался, тот поднял голову и, подслеповато прищурившись, тихо с надрывом ответил. Он так сильно похудел, что кожа на лице обвисла, как вся одежда на теле. Будто этот бывший толстяк в одночасье потерял килограмм пятьдесят.
 
«Может, какая болячка прицепилась?» – Фёдор ускорил шаги.
 
Сзади пустынная улица внимала тяжёлым вздохам и шарканью. Жалкое зрелище…

Несмотря на дождь, укомплектованная бригада (им прислали ещё людей) за три дня прошла больше половины вскрытого участка.
 
Сообразительный Орехов, умевший вовремя молчать и говорить, быстро освоился в коллективе. В один из дней на раскомандировке, изучая чертёж изношенного отрезка дороги, обратил внимание бригадира на место, заштрихованное косыми линиями.

– Тут, похоже, лесной завал, – предположил тот.
– Но посмотри, если его чуток захватить, то полотно выровняется.
– Согласен… Это к инженеру. Завтра покажу ему и уточним, что там.

Там оказалась несанкционированная свалка. Никто уже не узнает, почему трассу при постройке изогнули, но, согласно поговорке, свято место пусто не бывает: ленивые и предприимчивые водители, не обращая внимания на запрещающий плакат, в удобную луговину сваливали технический мусор, шины, упаковку, домашний хлам и пищевые отходы.  Скоро здесь вырос нехилый террикон. Над ним роились мухи, каркали вороны и стояла вонь.
 
Было решено место зачистить, а землю подготовить для покрытия. Косому, водителям погрузчика и самосвала выписали наряд на понедельник, а новичку объявили первую благодарность с занесением в трудовую книжку.

Фёдору была по душе мужская работа на свежем воздухе. Нехитрая и полезная. Даже в непогоду – мокрый лес под низким, плачущим небом и невнятный разговор этой троицы… Дымящийся асфальт с лужами, напоминающими капли ртути… Шум и лязг техники, оставлявшие после себя новенькую чёрную, ровную ленту пути. Этот человек познал цену свободы.

Когда садились обедать, Косой включал своё «радио». Тема у передач была одна – криминальные новости. Рабочие, не в силах справиться с пристрастием бульдозериста-трепача, давно научились отключаться, думая о своём.

Фёдор слушал сплетни с возрастающим интересом. Его занимал сам болтун, у которого, по-видимому, была проблема. Может, с головой не всё в порядке, недаром же такое сильное косоглазие. И в рассказах звучала некая общая тема.

Одним днём, важно глядя одновременно в разные стороны, парень сообщил, что его кореш подозревает в смерти тех двух девочек оршанских сектантов (ну помните, я про них в прошлом году рассказывал? Их ещё нашли в Толочинском лесу, одну на рельсах, а другую в петле на дереве).
 
«Вот!»  – он многозначительно помолчал, не дождавшись реакции, мрачно добавил: – А вчерась к бате знакомый мильтон заходил пива дерябнуть. Так я слышал своими ушами, что в том же Толочинском и в Дубровенском районах пропали четверо детей.  Все жили в разных городах и посёлках и не были связаны никак…  А ещё сказал, что писать в газетах об этом запрещено. Но люди судачат почём зря… Я думаю, дружбан из сочувствия поделился…».

Тут рассказчик поперхнулся, покраснел, как рак и, схватив из сгрудившихся в центре стола эмалированных кружек с чаем первую попавшуюся, шумно отхлебнул. Смахнув навернувшиеся от горячего слёзы, сипло продолжил:
«Он сказал, что у пропавших есть общее. Возраст – от 10 до 12 лет. Пол – девочки. Пропали, когда находились в пионерском лагере, в школе на спортивно-оздоровительных мероприятиях или в турпоходе… Поэтому, думаю, их намного больше.Ведь ни жертв, ни душегуба не нашли… Вот я и говорю…»

– Всё, Косой, кончай брехать. Пошли, ребзя, перерыв окончен», – заткнул говоруна бригадир.
 
Фёдор вскоре заметил, что безудержным болтуном Косой становится, когда разговор заходит о подобных случаях, а в других – обычный человек. Что-то парня здорово цепляло. Новенький даже рискнул полюбопытствовать и узнать у Сергея, в чём дело. Но ответ неожиданно прозвучал по-бабьи истерично: «Ой! Не спрашивай!»
 
Всё стало понятно, когда Косой нашёл кости.
 
Старшая медсестра городской поликлиники номер три, Алевтина Петровна, пригласила в кабинет молодую сестричку Орехову. Присматриваясь к девушке полгода, решила, что пришло время поставить ту на участок. Таисия показала себя грамотной, расторопной и дисциплинированной.
 
Но пока на самый маленький, рядом с вокзалом. Там, где две улицы, пересекаясь, образуют привокзальный овощной рынок. На участке старый доктор Короткин. У него быстро научится работать и с людьми правильно разговаривать.
 Алевтина Петровна не формально выполняла свои должностные обязанности, и поликлиника неизменно занимала первое место в соцсоревновании среди медучреждений города.

– Таисия Фёдоровна, я тебя перевожу к доктору Александру Ивановичу. С понедельника выходишь к восьми, кабинет 11. Неделю на стажировку, только приём. По адресам будешь ходить с Рыжаковой. После самостоятельно. Всё ясно? – она строго посмотрела поверх очков.
– Да, Алевтина Петровна, всё ясно. Спасибо, – зелёные глаза лучились счастьем.
– Хорошо. Ты свободна.

До процедурной Тася чуть не летела. Вторая сестра на смене, Тома Докутович, пухлая, как булочка с изюмом, выпучив глазки затарахтела:
– Што, як?! Ругалася?
– Не, Томка. Меня переводят к старику Короткину.
– Ого! Везёт, – девица закружила подругу. – Цяпер и замуж можна выходзіць, – она весело подмигнула. – Видела твоего возле «Продуктов» вчера. Шикарный хлопец.
– Никакой он не мой, – засмущалась Тася.
– Не скажи, – Томка выглянула в коридор и пригласила. – Следующий.

Вечером Тася рассказала новость отцу. Тот, чтобы не испортить момент, промолчал, но она заметила, как на его глаза навернулись слёзы и как сжались кулаки.
 
Девушке было приятно показать, какая она стала взрослая и самостоятельная, и получить признание. Пусть и от бывшего заключённого. Она пораньше ушла к себе, мысленно развивая тему перспективы такой самостоятельности. Что лукавить, Тася мечтала о замужестве и о конкретном мужчине.
«Пусть бы он поскорее догадался. Пожалуйста! Ну, пожалуйста! – неизвестно к кому взывала влюблённая.

В первый выходной Фёдор уехал в Болбасово к своякам. Те встретили по-родственному. Танин муж, Яков, работал в колхозе электриком и пользовался авторитетом и уважением, судя по портрету на доске почёта рядом с сельсоветом и автобусной остановкой. На снимке у Яши открытый ворот рубашки, стальной взгляд и заломанный кепкой непослушный вихор надо лбом.
 
Мужик, чуя предстоящее угощение, загодя истопил баньку, где свояки от души попарились, а после во дворе под навесом распили пол-литра «Московской» с наваристым Таниным борщом. Дождь, не переставая, то тихо шуршал по крыше, то неслышно моросил, и люди ушли в дом. Здесь получив одобрительный кивок супруга, Татьяна рассказала о том, как жила у них племянница.

«Вы с Олей хорошую дочь воспитали, Федя. Трудолюбивую, послушную. Ни разу у нас не было ссор. Училась она в местной школе, Яша все документы выправил для перевода и когда паспорт получала – тоже. Поступать ездили вместе… Всё хорошо было. С ребятами дочка не водилась, была подружка, соседская Лилька, вот, только с ней… Разве что, – она замялась, – в прошлом году осенью приезжал парень на «Минске». Сказал учились вместе, только мы чтой-то не поверили, откуда у пацана мотоцикл. Ну, может, отцов – кто знает… Так вот, они никуда со двора не выходили. Так же на террасе посидели, поговорили, и парень тот уехал… Крупный такой молодой человек… Ну вот, через месяц Тася объявила, что её принимают медсестрой в городскую поликлинику, и на работу ей проще из дома ходить. Больше ничего не сказала. Нам с отцом даже слова не дала вставить. Пришлось Яше её с вещами на «козелке» отвезти домой. Мы, конечно, ей помогли прибрать дом, огород посадить.
Сначала я часто приезжала, но она хорошо справлялась… вот и говорю, хорошую дочку воспитали, а потом пореже…. Как-то стало понятно, что уже и лишние мы. Конечно, без обид», – Таня смолкла.

Яков добавил, что про него дочь не спрашивала. И когда они его навещали – тоже. А они боялись сказать лишнее, жалели племянницу.

Фёдор слушал молча. При упоминании о визитёре он встрепенулся, но муж с женой к сказанному ничего добавить уже не смогли, а он к своим догадкам мысленно поставил ещё галочку… Засобирался, сказал, что должен успеть на последний рейс и пора прощаться:
– Я у вас в неоплатном долгу. Если что понадобится, вы не стесняйтесь. Из кожи вылезу, а помогу… Спасибо за дочку.

Ещё помолчал и уже в дверях поклонился. Таня прижала полотенце к губам.

Понедельник задался как по писаному. Начался и закончился тяжело. В начале работы ему от будки вахтовки помахал бригадир. Пришлось бросить кучей остывающую массу. В помещении собрались все с участка. Сергей объявил новость. Трое рабочих на расчистке свалки нашли человеческие останки. Вернее, их нашёл Косой. Милицию уже вызвали, но Костян («Оказывается у парня было имя и, наверное, фамилия, и, может, даже отчество?» – мелькнула ироничная мысль, о которой Фёдор скоро пожалеет), словно умом тронулся, вцепился в какую-то сумку и не уходит оттуда.
 
– Я прошу, ребята, кто добровольно вызовется, поехать к нему и выяснить. Если ни в какую, тогда вызовем медиков. Но очень уж не хочется… Так как? – мужчина с надеждой посмотрел на хмурые лица рабочих.
– Я съезжу, – новенький поднял руку.
– Вот и добре. Поедешь на моём «Москвиче»…  только аккуратнее, – он смущённо скривился и поспешно добавил: – Вместе возвращайтесь.

Фёдор Косого нашёл за пёстрой лентой, натянутой вокруг частично сгребённой бульдозером насыпи. Тот сидел на облепленном глиной бревне, прижав к груди и убаюкивая, как казалось издали, какой-то предмет. Рядом топтался дежурный милиционер. Прибывший сначала обратился к нему:
– Гра…, кхм, товарищ милиционер, я из рабочей бригады для переговоров с товарищем Костей.
 
Дежурный сплюнул, и, глядя на дорогу, пробурчал:
– Да делайте что хотите, пока судебка не приехала. Только не трогайте тут ничего… больше.

Парень и впрямь раскачивался, обхватив руками потерявший форму рюкзак.

– Косой, привет, меня за тобой ребята послали. Ты как, хлопец? Можешь идти? – Фёдор осторожно положил на его плечо руку.
 
Никакой реакции.
 
– Помнишь меня? Давай я помогу тебе.

Косой отвернулся, прижав сумку к себе ещё крепче. Орехов опустился рядом, и они посидели молча.
 
Наконец сбивчиво, с надрывом рабочий заговорил:
– Это она… Я узнал. Вот видишь, видишь? – он тыкал рюкзаком чуть не в лицо собеседнику. – Видишь изоленту? Это я ей ремни связывал, чтобы лямки не съезжали.
– Да, Костя, да, я верю тебе, – Фёдор старался выдержать прямой, увечный взгляд исстрадавшегося парня.
– Это сеструха моя-я! – плечи мужчины затряслись.
– Пойдём, Костя, тебя наши ждут, дорогой расскажешь, – Фёдор подал Косому руку и помог подняться. – Ты ранец-то (в голове Орехова разорвалась граната)... отдай товарищу. Для дела нужно, – прохрипел он и мягко потянул за ремень, чтобы передать рюкзак подоспевшему сотруднику.

По дороге из скупого рассказа расстроенного бульдозериста стало понятно, что тринадцать лет назад, будучи сопливым пацаном, он однажды пристал к младшей на два года сестре с недвусмысленным предложением, напугав до такой степени, что та, ни слова ни говоря, сбежала из дома. С собой взяла только воду и еду в рюкзаке. Её не нашли. «Я её пальцем не тронул, гореть мне в аду!»  – с дрожащих губ сорвались в пространство слова отчаянья.

На Косого было страшно смотреть, но Орехов уже горел и был рад, что Сергей бригаду распустил по домам, и этих последних подвёз до города сам.

Дома Фёдор не мог найти места. В первый день после возвращения в доме у Хрипунов он почувствовал себя кошкой, севшей на раскалённую плиту. Вот так же, как сейчас. Тогда ему никак не удавалось вспомнить, от чего стало не по себе, но было чувство, что вот-вот небеса разверзнутся и вместе с ливнем упадут на него…
 
И вот это случилось. Он допёр: «Почему я понял только сейчас? Это же очевидно. Что делать?!» Его, повидавшего немало на веку, колотило не по-детски. Мужчина ушёл в сарай и переколол все чурки, заготовленные на зиму. Напряжение отпустило, но мысли метались в голове, как теннисные шарики.

Ночью он не сомкнул глаз. Всё прокручивал кадры чаепития в доме у соседа: вот он осматривается – ничего особенного, кроме чувства жалости… Вот парень рассказывает о себе, спокойно показывает грамоты (это немного странно), но опять же ничего такого… Вот взгляд гостя натыкается на любительское фото двух братьев с дочкой... Нет!!!  На брелок «заячья лапа», повешенный сверху на булавку. Поэтому он не сразу заметил, кто на карточке… Там ещё висели какие-то побрякушки... Значит, были ещё другие… Вот же сука!.. А Тася на фотке в ранце с брелком. Она его никогда не снимала. Только тот был беленький, а этот замусоленный какой-то… Фёдор вскочил с кровати и побежал к ведру с водой. Ковш звякнул о крышку. Кадык заходил ходуном.

«Но… Что это, чёрт его дери, значит? Она не брала ранец на танцы... – голова начала работать. – А, ну да, эта гнида мог взять брелок у Мити... Тот же тащил всякую мелочь к себе под кровать… Вот гад! Это он сестру Косого убил… Нет-нет, то случилось давно…»
 
Глаза у Фёдора открылись. Теперь ему всё стало понятно. И даже поведение родителей Мити, и состояние дома. Они знали, но пустили всё на самотёк, не в силах заявить на последнего сына. Преступник же рассчитал ходы, и те оказались верными. Под раздачу попали брат, отец Таси, а мог и другой найти Митю…
 
Он чуть не подскочил, вспомнив змеиное поведение Генки по отношению к дочке. Она ведь так и не смогла опознать насильника. Орехов был ошеломлён открытием. В Сапёрном переулке жирело и разливалось зловонной лужей по району и за его пределами зло. А никто и усом не ведёт.
 
Мужчина лихорадочно прикидывал варианты расплаты. Месть однажды уже показала, где живёт. Ему туда больше не надо. Заявлять в милицию отказался сразу. С недавним прошлым никто бы его и слушать не стал. Но легко могли привлечь за клевету без доказательств… Нужно было время, чтобы остудить голову, однако Фёдор твёрдо решил – Генке Хрипуну недолго осталось жить на воле.

Два первых месяца лета выдались дождливыми. Отволгли доски крыльца и перила. Разбухли и с трудом закрывались двери. Почернели крыши и заборы. В сараях на насестах теснились нахохлившиеся куры… Одно терпеливое жевание скота лишь внушало с каждым днём таящую надежду о тепле. Улицы развезло, и спасали резиновые сапоги, плащ-палатки и новомодные дождевики из плащовки, которая нещадно промокала. То и дело слышались охи, вздохи и ругательства из уст поскользнувшихся и выделывающих смешные кренделя, чтобы не упасть в грязь …

Природа изливала печаль, известную одной ей. Тихий шелест дождя нарушало хриплое карканье взъерошенных суетливых ворон…
 
Но всё рано или поздно проходит, и в последний июльский вечер дождь иссяк.

«Надолго ли?» – опасливо посматривая в прозрачные небеса, думал народ.

Однако светило вступило в свои права и старалось изо всех сил. Два следующих душных дня собрали тучи обнадёженных комаров, но солнце быстро высушило и согрело землю. Августовская жара окунула невидимые кисти в сочные краски, и сливы стали лиловеть, мохнатый крыжовник показал семена, яблочные бочки зарделись малиновым, а черешня – розовым. На поля и небеса красок не хватило. Выцветший голубой ситчик над серо-бежевым волнующимся морем зерновых – флаг самого засушливого месяца в году – не опускался до середины сентября.
 
Теперь все изнывали и мечтали плавать голыми в озере с утра до поздней ночи. Но терпеливо переносили сушь, как и потоп, потому что пришли в этот мир жить и работать. Из этой цепи порой выпадали слабые звенья. Одному богу известно, зачем они были нужны…

Генка уже с час стоял в густом подлеске, пониже тропы между пунктами соревнования по ориентированию на местности. Остервенело отгонял зудящих комаров, хлопая по лбу и шее, без конца утирая лицо рукавом. Рука лихорадочно крутила на запястье пёстрый вязаный браслет. Он ждал. Чтобы как-то отвлечься, вспомнил хозяйку фенечки.

То случилось зимой. Спасибо Палычу, второй раз оказавшему нечаянную услугу напарнику. Тогда Генка только учился и был, не в пример себе теперешнему, безрассудным.
 
Они только что проехали поворот и справа проплывали заснеженные домики турбазы. Сменщик рассказал, что здесь на каникулах школьники младших классов будут сдавать нормы ГТО. И его сын тоже. У Генки тогда мелькнула безрассудная мыслишка, но хитрость победила. Палыч ему дан не на раз…
 
Вечером на пустынной территории базы девчонки боялись далеко отходить от номеров и, несмотря на мороз, присаживались по-маленькому у крыльца. Вывернувший из-за угла Генка девочке на корточках, замершей от стыда, показался вожатым. Парень, не останавливаясь, приблизился, ладонью зажал её рот и резким движением повернул голову. В стылом воздухе стрельнула сухая ветка. Рядом в пустующем домике взял, после завернул в половик и, пробежав по расчищенной тропинке позади строений до мотоцикла, увёз к тепловозу.
 
«Мега рискованно!» – в самодовольной усмешке растянув губы и почувствовав напряжение в паху, потянулся рукой за кухонным полотенцем. Наткнувшись на ветку, очнулся и захихикал, но тут же смолк.

Послышались приближающиеся неясные звуки. Из-за поворота, шумно дыша выбежала белобрысенькая девчонка, одетая в трико, закатанное до худых коленок, и белую футболку. На чуть обозначившейся груди елозил квадрат с цифрой «восемь». День его рождения. Вся кровь устремилась в пах. Такой случай он не упустит.
 
Бегунья замедлилась и остановилась передохнуть согнувшись, уперев руки в колени. Сделала несколько глубоких вздохов и посмотрела на запястье с компасом на дешёвеньком ремешке. Компас позже найдут в кармане куртки машиниста.
 
Проводив пичугу взглядом, тот с силой замахнулся и запустил ей в спину корягу, облепленную засохшей глиной... Детская голова стукалась о неровности земли, пока охотник стаскивал добычу с тропы. Подхватив поперёк живота, поскакал в пыльный и густой ельник. Может, она ещё жива? Не так он любит. Но мысли, подобно джокеру, уже метались, кривляясь и хохоча. Терпеть больше не было сил и минуту спустя над землёй раздался утробный рык зверя.
 
Позже судмедэксеперт скажет, что в холодильное отделение тепловоза в тот раз жертва с рваными ранами от укусов угодила, будучи без сознания, но ещё живой. И мрачно пошутит, что насильнику в иных обстоятельствах это бы не понравилось…

Палыч уже несколько дней грел пузо в отпуске на огороде, и всё это время Генка не проверял песочные бункеры. И не мог знать, что на задней стенке кабины форсунки забиты мелкими камешками. Вчера и сегодня он был очень занят, находясь в эйфории.
Охота удалась, нужно доставить освобождённую к последнему пределу. Стрелка скоростомера пересекла красную черту, когда машина вошла в поворот. Теперь её нечем остановить. Локомотив плавно покинул рельсы... Потеряв колею, сильно накренился. В этот момент в открытую дверь кабины, подобно пушечному ядру вынесло машиниста, а тепловоз по инерции пропахав несколько метров, ломая всё на пути, слетел с насыпи.
 
Когда неуправляемая махина покатила к сломленной ели, в Генкиной голове ударил колокол:
«Ща она меня тра…х… нее-т!!!" – брызгая слюной, визжало и хрюкало от возбуждения чудовищной силой влекомое на обожжённую еловую пику существо, похерившее свои имя, отчество и фамилию.
 
Ночью стёкла соседских с Хрипунами домов занялись алым. Люди в исподнем выбегали на улицу. Горел дом Глеба и Вали. Забренчали вёдра, только из колодца воды не наносишь. Сухое дерево пламя охватило всё и сразу. Когда столб дыма заметили с железки, сообщили в пожарную часть. На её долю осталось залить на полметра рухнувшие брёвна сруба и перекрытий да ощерившиеся чёрные стрехи. Тело хозяйки нашли возле газового баллона утром. Сам Хрипунов по приказу работал на месте железнодорожной аварии и домой вернулся только вечером следующего дня.
 
Он был в курсе случившегося и просто шёл прощаться. С домом, где вырос сам, в котором женился, вырастил сыновей, помянул родителей, туда, где погибла его несчастная жена. Сел спиной к дороге на траву перед эти местом. Рабочие башмаки, испачканные мазутом, на тощих ногах выглядели огромными.  Его взгляд, блуждая, небрежно покинул пределы пепелища и ушёл в яблонный сад, где только-только начали вызревать штифели и пепенки. Сердце в груди сжалось, и по дряблым щекам потекли слёзы. Глеб им не мешал, он не плакал с тех пор, как родившийся Митя лишил семью надежды на спокойную жизнь.
 
Рядом что-то звякнуло. Это старуха Прохоровна, перевернув пустое ведро, молча присела рядом.
 
– Мы Митю завели, думая, что Валя справится с хворобой...  знаешь, клин клином. Но она не справилась, да и Митя вышел не ахти-то какой, – мужчина пожаловался кому-то на несговорчивую судьбу.
– Ты, Глебушко, не сиди на сырой земле, застынешь, а поди-ка в милицию сам. Освободи душу. Тебе как есть полегчает.

Они ещё помолчали.

– И то, Прохоровна, твоя правда, – мужчина не удивился осведомлённости соседки. – Все, небось, уже в курсе, – с трудом поднялся и побрёл в город.

Он во всём сознался Керимову, сообщив, что делал записи, и тетрадку хранил в стальном ящике для инструментов. Ящик тот нашли. Химический карандаш в хронологическом порядке зафиксировал преступления, которыми выродок подробно делился с отцом, желая продлить торжество своей власти и подавить волю родителей.
 
Учительница химии сама была не против, но Генка побоялся довериться инстинктам, поэтому поколотил её и отпустил полуголую. Он ругал себя за трусость и жалел об упущенном моменте. К счастью, Тасю не нужно было искать: девчонка избегала людей.
Чтобы не вызвать подозрение у соседа, ему пришлось подпоить придурка Митьку. Брат подходил по всем статьям. А заодно и папашке отомстить.
 
Генка сделал ход, и отец девчонки тоже попался в сеть – красота!

В наступившем кипише о нём все забыли. Но два года в Слониме стали сплошным мученьем. Парень было подкатил к девочке из общаги, а друзья ему накостыляли и выгнали на съёмную квартиру. Там Генка впервые задушил старую шлюху, но не получил желанной разрядки.
 
Так он матерел и довольно скоро смог объяснить растущую тягу к порядку: «Незачем ссыкухам плодиться, чтобы становиться такими же тупыми, как его мать. Никакого толка от неё, только небо коптит».

За неполных три года жизни в мешке он убил и изувечил четырёх подростков. Трёх девочек и одного мальчика. Их трупы на дне Бородулинского водохранилища. Схема преступления со временем обрела ювелирную отточенность.

«Мусор» находил в местах, где школы проводили спортивно-оздоровительные мероприятия. Вблизи подъездных железнодорожных путей. После удушения насиловал-причащал, забирал трофей, засовывал труп в мешок с камнями и в холодильной камере тепловоза, куда никто не заглядывает, увозил к водохранилищу.

Его бы никогда не нашли, потому что слухи и сплетни разносили ложную, противоречивую информацию и отвлекали от поиска метода. А у местной милиции, кровь от крови местных жителей, с убеждением «сор из избы не выносим» была не только повязка на глазах, но и руки связаны…

В дневнике Хрипунова отсутствовала запись номер восемь. Отсидев положенный срок, он послушником ушёл в Кутеинский монастырь…

У этой истории нет конца, и тем она печальна. Люди, желая лучшего для себя ищут это лучшее в мире обстоятельств, не заглядывая в свою душу. Поэтому Ореховы снялись с любимого, насиженного места и скрылись где-то на севере. Он устроился на горный перерабатывающий комбинат и сошёлся с женщиной, у которой двое детей от первого неудачного брака. Живут не лучше и не хуже других... Одинокая Тася работает в роддоме и недавно прошла все бюрократические инстанции ради усыновления мальчика, от которого отказалась несовершеннолетняя мама…

Жители мешка не дают себе возможности задуматься, а потому падение дома Хрипуновых обрастает страшными сказками. На месте пожарища до сих пор заросший бурьяном пустырь с ощетинившимися ежами обугленных досок. Эта точка белого каления легкомысленно тиражируется. А жизнь тем временем, не останавливаясь, песком сочится меж пальцев.

Косой записался в ДНД* и вскоре стал командиром отряда. Теперь его зовут Константин. Милиционер Керимов на заслуженной пенсии, в свободное от хозяйства время ловит рыбу на озере. Бабка Прохоровна померла спокойно, уверенная, что не зря прожила жизнь.

*Причелины - резные карнизные доски на крыше
*Перевясло – небольшое коромысло
*ДРСУ – дорожно-строительное управление
*ГТО – комплекс нормативов «Готов к труду и обороне»
* ДНД – добровольная народная дружина