Писательские байки. Опус 3

ПИСАТЕЛЬСКИЕ БАЙКИ,
или
Как пишутся книги:)))

Опус 3

          Шаги по литературному грунту

Далее мне предстоит сделать выбор. Можно взяться рассказывать о том, как рождались у меня замыслы будущих книг. Понятно ведь, что каждый замысел точно уж предшествует написанию первого слова текста. Но из не совсем объяснимых мотивов выбираю другой путь: расскажу о том, как я приступаю непосредственно к работе над текстом. За годы работы мой порядок (я его никому не навязываю: у каждого автора свои тараканы) сложился следующим образом.

Первый шаг — поиск, порой долгий, начальной фразы. Второй шаг — я должен написать заключительную фразу всего произведения. Третий шаг — мне нужно придумать название книги. Четвёртый шаг — работа над текстом может начаться лишь после того, как будет сформировано оглавление.

Прокомментирую свои «шаги». Первая фраза, вернее будет сказать, что это не одна фраза, а некий зачин, который позволяет мне нащупать стилевую и языковую составляющую будущего текста. По возможности, представить главного героя и чуть-чуть наметить интригу и время, в какое происходят события. И конечно же, показать читателю, от какого лица пойдёт повествование, от 1-го или 3-го.
Есть у меня книжка «Дочь Ветра и Луны». На титульном листе обозначено: «Японская сказка. Для детей пересказал Ал. Разумихин». Начинается она так:

«Не в наши дни, давным-давно, жил-был на Земле грозный Ветер — прапрадедушка того ветра, что сегодня гуляет за окном по улицам.
Вихрем бродил он по лесам дремучим, смерчем — по полям широким, ураганом — по горам высоким, бурей — по морям глубоким. И был такой силы, что столетние дубы легко из земли выдёргивал, крыши с домов срывал и по всему свету разбрасывал, а корабли в морской пучине топил».

Насколько серьёзно я подхожу к написанию зачина, можно «увидеть» именно на сказках, которых я написал более 40 штук. И к каждой я писал особый, свой зачин. В подтверждение мог бы привести 40 разных зачинов, какие я написал (но не стану, прошу поверить на слово). Скажу только, что получал удовольствие от того, что удавалось всякий раз решить эту не самую простую задачу: придумать новый сказочный зачин. Всё же три из них процитирую:

«На море, на океане, на славном острове Буяне посреди ельника-березника стоит дуб морёный, сам зелёный, ветви серебряные, маковка золотая. По тому дубу ходит кот Баюн. Лапки у него белые, спинка серая, хвост трубой чёрный весь. Невелик у кота рост, только, ходит слух, кот этот совсем не прост. Сиднем он никогда не сидит, а всё, выгнув спину, по ветвям бродит. Вверх идёт — песни поёт, а вниз идёт — сказки сказывает.

Многие про него слышали, да не многие его видели. Вот было бы любопытно и занятно на это чудо заморское своими глазами глянуть и по шёрстке погладить.
Только это ещё не сказка, а всего лишь присказка, сказка вся впереди. Будет она сказываться не к ночи, а с утра после обеда, поевши мягкого хлеба. Корочку румяную в кисель знай помакивай да помалкивай. Самое время сказку слушать».

«Было это не в нашем королевстве...
Только пока это вовсе не сказка, а лишь присказка; сама же сказка будет завтра после обеда, после мягкого хлеба, когда поедим пирога да потянем бычка за рога».

«Это было в старое время, конечно, когда от искры сыр-бор загорелся, когда добрый молодец у бабы Яги каши с маслом объелся, когда царь морской на солнышке перегрелся, а дядька Черномор явился его проведать. Пришёл, уселся, подарки протягивает, песню затягивает, умную речь заговаривает и такую сказку рассказывает».

Соглашусь, что в определённой мере поиски зачина в сказках продиктованы самим жанром: он там зачастую что-то вроде обязательного элемента. Но, повторю, у меня поиски разного типа зачина входят в непременный набор действий, предваряющих непосредственную работу над основным корпусом текста в любом жанре.
Сейчас у меня в работе роман, который имеет рабочее название «Смерть по-одному, или С неба не падает ничего». Роман историко-приключенческий, повествует о событиях середины XIV века. Первая глава «Происшествие на дороге» начинается словами:

«Уже не ночь. Но ещё и не утро. Земля курилась испариной, млела в ожидании солнца. Угадывалось, что миг, когда хлынет зоревой свет, близок. Царило полное спокойствие. Впрочем, человеку другого и не было нужно. Убаюканный тишиной, он безмятежно спал, прижавшись спиной к поваленному стволу старой берёзы. В простой дорожной рубахе и войлочном колпаке лежал на боку явно не дружинник, не купец, но и не простолюдин».

Желающие взглянуть на мой роман «Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их для последующих поколений. Написано им самим» (его легко найти в интернете: кто-то выложил) начнут чтение со слов:

«Теперь, когда судьбой мне отпущено всего несколько месяцев жизни, моя единственная обязанность — завершить начатые записки о необыкновенных событиях, свидетелем и участником которых мне довелось быть. Я должен оставить после себя воспоминания об одном человеке, встречи с которым осветили мою молодость».

По содержанию историко-приключенческий роман является как бы развитием одной из сюжетных линий тургеневского романа «Накануне», связанной с образом Елены, и повествует о молодом россиянине, по зову души отправившемся помогать болгарам в освобождении их родины от турецкого ига. События происходят в XIX столетии.

Уже отрисована повесть «Унывать не надо. Рассказы счастливого неудачника, совсем не фантастические». По своему характеру она, как мне представляется, продолжит известную линию в отечественной детской литературе, знакомую по именам Н. Носова («Мишкина каша» и др.), Ю. Дружникова («Что такое «не везёт»), В. Драгунского («Денискины рассказы») и В. Голявкина («Не везёт»). Начиналось написание книжки с рассказа «Ужасный день», который в итоге стал тринадцатым по порядку из 21 рассказа, собранных под одной обложкой.
Рассказ начинается со слов:

«Вчера поздно вечером я уснул на диване перед работающим телевизором. И сегодня утром папа, выключая его и горевшую всю ночь люстру, в очередной раз сердито ворчал, что спать под шум звучащего телевизора — какой это отдых? под излучением кинескопа — и вовсе вредно, а впустую нагоревший свет стоит денег, которых я ещё не зарабатываю».

«Шаг» второй необходим мне, как свет в конце туннеля. Последняя фраза (опять же это несколько больше, чем фраза, а правильнее сказать концовка) как бы не даёт сбиться с пути, показывая, чем я должен завершить повествование, ведёт к задуманному финалу на протяжении всего произведения.

Если первая фраза, на мой взгляд, должна засвидетельствовать продуманность начала, то продуманность финальной фразы должна быть не меньшей, а то и большей. Она обязана связать (закольцевать) начало и концовку. Для меня важно иметь до написания текста ответы на принципиальные вопросы: не только: с чего начать? Но и чем завершить? понимать, чем всё закончится. Хотя бывают и исключения: несколько лет назад я начал роман, написано несколько авторских листов, а я до сих пор не знаю, где та пристань, к которой я намерен причалить. Возможно, потому и пишется роман столь долго, то и дело откладывается.

Вообще, должен заметить, всё так или иначе связанное у меня с этим романом носит странных характер. Понимаю, что это будет некоторым шагом в сторону, но отвлекусь от основной линии повествования.

Завершив роман «Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их для последующих поколений. Написано им самим», я почему-то захотел написать, как мне представлялось, чего попроще — рассказ. О чём, о ком? Не знаю, по какой причине, на память в тот момент пришёл «Один день Ивана Денисовича». Лагерная тема не моя.

Жизнь не стоит на месте, время, которое довелось видеть собственными глазами, из прелюбопытных: Ельцин борется за власть. Чем не тема! Сам по себе Борис Николаевич тоже не мой герой. Но история России предлагает широкий выбор лиц, которые боролись за власть. И я решаю написать о том, как в XIV веке шёл к реальной власти великий князь Дмитрий Иванович. То есть, с одной стороны, рассказ более чем исторический, с другой — вполне себе на актуальную тему.

Причём тут рассказ Солженицына? Я написал рассказ, который по содержанию можно назвать «Один день великого князя Дмитрия Ивановича»: с утра до вечера. После чего дал прочитать его знакомому редактору одного толстого журнала. Она прочитала и сказала, что написано профессионально, только это не рассказ, а отрывок из романа. Я, признаюсь, опешил, так как никакого романа у меня даже в задумке не было. И отложил рассказ с глаз долой. В заголовок его были вынесены слова Пушкина «В часы, свободные от подвигов». (Любопытно, но в ту пору пушкинская тема среди моих писаний ещё не существовала. Даже в планах её не было. Возникнет она позже: как и почему, расскажу позже.) Начинался рассказ словами:

«Злиться великий князь Дмитрий начал ещё с утра.
Трудно даже сказать, какая тому была причина. Виноват ли сон дурной, или изнуряющая духота в спальне, может, просто встал не с той ноги.
Оттого и на утреннем приёме, когда в Кремник на князев двор, чтобы ударить челом, съезжаются все бояре, он чувствовал себя неважно. Думал больше о холодном малиновом киселе, поданном на завтрак, — пересластили на поварне, отчего в животе было муторно и противно».

Прошло немало лет, и текст рассказа попал на глаза одному человеку не из издательского мира. Как говорится, был он простым читателем. И получил я от него следующий отзыв:

«Хорошая зарисовка, но обрывается без концовки».

Как можно увидеть, в обоих случаях, возникла тема жанра. Не такая уж простая тема, которой совсем не зря я предварил разговор о том, как начинается работа автора над текстом будущего произведения. Странно профессиональному редактору принять рассказ за отрывок романа, когда никаких «выходов» на роман в тексте нет совсем. Удивительно увидеть зарисовку в тексте, объём которого почти полный авторский лист. Но, впрочем, мне не привыкать наблюдать, что определение жанра для многих — задача неподъёмная. А без точного понимания жанра, оказывается, ни написать текст, ни прочитать его верно нельзя.

Но во втором отзыве меня больше заинтересовали слова о том, что рассказ будто бы «обрывается без концовки». Она, как я обычно практикую, была написана мною ещё до написания текста. И стояла строкой, заключающей рассказ. Текст повествовал о поведении и психологическом состоянии Дмитрия, который, получив титул великого князя, стремится к реальной власти. Рассказывая про один день из его жизни, я нигде не обронил, а сколько же лет великому князю. Читатель может лишь предположить, что он молод. Но насколько, остаётся загадкой, которую и открывает последняя фраза, придуманная изначально. Финал рассказа выглядит следующим образом

«Он очень хотел, чтобы его окружала слава, мечтал взойти на её высшую ступень. Личная слава была более чем приятна ему, хотя опасение, что греховная гордыня может обернуться срамом и пагубою, принуждало к осторожности. Приходилось смирять норов, хотя с годами становилось всё труднее. Норов не спрячешь, коли он есть.
Даже если тебе восемнадцать».

Так что не всегда в придуманной автором концовке читатель видит финал. Извечный вопрос «кто виноват?»: задумка автора оказалась неубедительной, или читатель был невнимателен и думать не возымел желания. Можно только гадать. Однако не стоит забывать, что характер концовки, какую я применил, придумана задолго до меня. У неё даже есть своё название — концовка-«галстук». Её особенность в том, что она «привязывает» окончание не к началу текста, а к какому-то элементу внутри него, обычно к наиболее оригинальной и необычной сцене или детали. У меня как раз такой случай. Не надо забывать, что я специфический тип среди литераторов, я ещё и, как говаривал мой дядя, «жук-теоретик».

Вернёмся, однако, к оставленным без присмотра баранам. Между временем, когда я, написав книжку для детей о юном Пушкине, затеял большую книгу о жизни Пушкина для взрослого читателя (которая получилась в четырёх частях объёмом 54 а.л.), а это, между прочим, более десяти лет, в компьютере был файл с написанным финалом.
Поэтому книга начиналась со слов:

«8 июня 1799 года полуграмотный дьячок московской церкви Богоявления*, что в Елохове, раскрыл метрическую книгу, тесно покрытую столбцами записей о рождениях, браках, смертности прихожан, и гусиным пером вывел:
«Мая 27. Во дворе коллежского регистратора** Ивана Васильевича Скворцова у жильца его майора Сергея Львовича Пушкина родился сын Александр».

А завершилась она схожим эпизодом:

«Я начал книгу с записи в метрическую книгу дьячка московской церкви Богоявления, что в Елохове. И закончу аналогично: записью в книге Санкт-Петербургской церкви Спаса Нерукотворного Образа, что при главных конюшнях (на Конюшенной площади): далее воспроизводилась указанная запись о смерти Пушкина. И это при том, что сцены дуэли, смерти Пушкина и его похорон значительно предшествовали по тексту книги этим финальным строкам.

Ещё одна деталь. Спустя некоторое время после завершения части первой «Александръ Нкшп.» у меня появилась возможность опубликовать её. Что я и сделал в роман-газете для школьников и затем в своей книге «На рубеже веков. Дедушка Крылов и юный Пушкин». Но к тому времени я уже работал над второй частью. И так вышло, что задуманная ранее концовка первой части перекочевала в текст второй. Пришлось для этих двух публикаций возвращать концовку на прежнее место (реставрировать текст в параметрах его прежнего проекта). В большой книге отрывок с концовкой вновь совершил путешествие уже обратно.

Таким образом концовка части первой большой книги (это финал последней маленькой главки, каждая из которых требует своей начальной и конечной фразы) выглядит следующим образом:

«В начале 1817 года в «Арзамас» вступят Николай Тургенев и Михаил Орлов, а осенью — Никита Муравьёв. Все они были активными членами конспиративных политических групп и рассматривали литературу исключительно как средство политической пропаганды. Интересы новичков из «старых» арзамасцев поддержат лишь Пётр Вяземский и Денис Давыдов. В жизненные планы большинства остальных политическая активность не входила. В 1818 году «Арзамас» сам собой распадётся. Тем более что многие его члены к тому времени разъедутся из Петербурга».

Тогда как в отдельное издание вернутся несколько абзацев текста и финальная фраза, забежавшие в начало части второй:

«На прощание директор Энгельгардт подарил каждому выпускнику чугунное кольцо в виде сомкнутых рук — символ крепкой, как металл, дружбы, — и теперь они «чугунники». Кольца — одни, жизненные пути — разные, судьбы — врозь».

Увидевшая свет книга «Париж… Москва… Зигзаги судьбы: невыдуманные истории о грустном и смешном. Роман-эссе длиною в жизнь» в аннотации представлена как одновременно сугубо житейский рассказ о череде дней, наполненных картинками с натуры, автопортрет в интерьере эпохи и своеобразный литературный фокус. Я этот фокус назвал бы своего рода жанровым триптихом: первая часть — путевая проза, вторая часть — по содержанию близка к мемуарам, третья часть — сугубо житейский рассказ в формате семейной повести.

Каждая часть потребовала продумать свою начальную фразу и, разумеется, финальную. Причём сделать так, чтобы начальная 1-й части служила бы и первой для всей книги. А финальная третьей части годилась для финала книги.
Часть третья, названная «Дело случая», начинается так:

«К четырём часам гости начали мало-помалу съезжаться на дачу в Баковке.
Дача — громко сказано. Когда-то после войны на шести сотках подмосковного болота, выделенных под садовый участок, соорудили засыпной домик в две комнатки метров по девять каждая. По тем временам максимум, что законом разрешалось строить. Шли годы, менялись законы, и в соответствии с ними к хибарке прилепили террасу из авиационной фанеры, увеличившую полезную площадь домика в два раза. Ещё позже надстроили мансарду. После чего получился, можно сказать, двухэтажный дом. Вполне даже солидный, особенно на фотоснимках. При большом желании способный вместить практически любое количество родственников. Для чего в каждой из четырёх комнат стояли два-три дивана или кровати, отслужившие свой срок в городской квартире».

Финальные строки и третьей части, и основного корпуса текста романа выглядят так:

«— Меньше пить надо. А вообще он в рубашке родился. Ещё бы немного, придись удар чуть-чуть выше… Случай, что жив остался».

Я не зря упомянул про основной корпус. Потому что свою игру с различными жанрами я усложнил тем, что сначала была написана третья часть, позже — вторая и лишь затем первая. Но в тексте они композиционно соответствуют временным событиям, происходившим в обратном порядке. Чтобы укрепить позицию каждой части, я добавил в текст книги четвёртый жанр: немного детектива не помешает, решил я. Для чего ввёл большой «Пролог», первыми фразами которого стали слова, звучащие в ходе судебного процесса:

«— Клянётесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
— Клянусь».

И завершает книгу «Эпилог» тоже о судебном процессе:

«— В слушании дела объявляется перерыв.

Судья терпеливо, не останавливая, выслушал меня до конца. Хотя, кто знает, до конца ли…»

Начальным же абзацем текста первой главки «Свадебное путешествие» основного корпуса романа-эссе остались слова:

«В это, наверно, трудно поверить, но долгое время я наотрез отказывался составить компанию и жене, и обеим дочерям в их довольно частых поездках в страну, чья столица своим манящим ароматом многим кружит головы, и восторг перед которой возникает от одного уже названия-лейбла — “Париж”».

Вообще, заметил за собой, испытываю симпатию к форме пролога. Чаще называю его «Вместо предисловия». В большой книге о Пушкине тоже есть предваряющие строки, получившие даже название:

«”…С душою и талантом”
(Вместо предисловия)

Слышали его имя все. Читали хоть что-то из написанного им, наверно, тоже все. Куда меньше тех, кто знает, как гений Пушкина взрастал и развивался».

«Пролог» примерно на страничку, и заканчивается он словами:

«Но это потом. А начиналось… Началось всё совершенно обычно, как у всех — в день рождения».

После чего следует название первой главы:

День рождения (26 мая 1799 года, 6 июня по новому стилю)

Я потому говорю здесь об этом, что заголовок, данный в самом начале книги «обыгрывается» в самом конце, когда я вставляю постскриптум:

«P. S. Год открытия на Тверском бульваре в Москве памятника и речи Достоевского о «всечеловечности» Пушкина стал своеобразным литературным воскрешением поэта. А через несколько лет (в год 50-летия со дня смерти) истёк срок авторского права на сочинения Пушкина, и появились сразу несколько изданий, в том числе доступных простому народу. 87-летний Александр Сергеевич мог бы увидеть, как в давке люди приступом брали книжные магазины.

Началась жизнь после смерти.
Жизнь c потомками, не знавшими его лично, но для которых, как заметил мудрый Твардовский, их Пушкин «больше, чем тот, которого знали предшественники». Жизнь, где на смену великосветской клевете пришло грубое идолопоклонство, наполненное (чем дальше, тем больше) мифами, которые порой становятся реальнее самых реальных признаков бытия.

Началась жизнь, не менее драматическая, чем та, зародившаяся 26 мая 1799 года, 6 июня по новому стилю».

Форма пролога есть у меня и в историческом романе «Короткая жизнь…». Он носит у меня название «Случайная встреча. Вместо предисловия» и начинается словами:

«Мир тесен. В один особенно душный день в поисках тени и тишины я забрёл в переулки Старого Арбата и неожиданно столкнулся там лицом к лицу со своим давним приятелем по Саратовскому университету.
Олег учился на историческом, я — на филологическом. Наши факультеты располагались в одном учебном корпусе. Не могу сказать, что мы дружили; нас объединяли общие заседания научного студенческого общества».

Пролог есть и у текста повести в рассказах «Унывать не надо». Он начинается словами:

«На одной лестничной площадке со мной, в квартире напротив, какое-то время жила очень симпатичная семья: папа, мама и двое их малышей — пятилетняя Дашка и её старший брат Сашка.

С мальчуганом у меня сложились, можно сказать, приятельские отношения. Несмотря на разницу лет Сашка обращался ко мне на «ты», и приходилось держать ухо востро: он обижался, если я называл его малышом:
— Ну, какой же я малыш, если уже хожу в пятый класс».

Преамбула присутствует (в виде предисловия «В добрый путь!», написанного писателем Сергеем Макеевым, директором московского Музея барона Мюнхгаузена) и в книге «Удивительные истории и весёлые приключения барона Мюнхаузена на Земле и на Луне…»
А в виде «Послесловия для взрослых» представлены мои заметки о появлении в разных странах книг о самом правдивом человеке на Земле:

«У завиральных приключений, связанных в нашем сознании с именем весёлого барона Мюнхаузена, надо признать, не менее любопытная литературная история».

Есть «Необходимая преамбула» и в книге «Графиня Самойлова: вера в счастье уже есть счастье». Начинается она словами:

«Доведись Юлии Павловне Самойловой-Перри-Морнэ (урожд. Пален /фон дер Пален/) на склоне лет писать мемуары, рассказами о своих выходках и похождениях на протяжении 72 лет жизни, она легко могла бы вогнать в краску не только добродетельных читателей».

Рождение её, как и самой книги, было не самым обычным. В одно из своих путешествий по Франции я как-то целый день бродил по кладбищу Пер-Лашез. И вот там у склепа, где захоронена графиня Самойлова, у меня вдруг промелькнула идея о написании книги о ней. Сказать, что с того дня я думал на эту тему, не могу. Голова тогда была полностью занята Пушкиным. Но мысль, возникшая на парижском кладбище, видимо, не просто сидела, а каким-то образом зрела.

Вернувшись через два месяца в Москву, я сел плотно за работу над «Жизнью Пушкина» и в момент, когда оставалось дописать последние две большие финальные главы как-то ночью во сне я «подумал»: «Если когда-нибудь я осмелюсь писать книгу о графине Юлии Павловне Самойловой, то, наверное, первой её фразой будет: «История человека начинается задолго до его рождения».

Далее случилось вовсе чудное. Я и впрямь приступил к написанию «Графини Самойловой». Сходу, без какого-либо перерыва после «Жизни Пушкина». Чем очень удивил жену, которая высказалась, что такого со мной ещё никогда не было. Она права, что не было, я всегда делал перерыв, для того чтобы переключиться.
Начать решил с короткой, всего в несколько фраз, «Необходимой преамбулы», которая предваряет основной корпус текста о графине Самойловой. Фразы писались, убирались, видоизменялись (надеюсь, к лучшему). Кому-то, может быть, покажется любопытным: итоговым стал, между прочим, пятый вариант.

В процессе работы над преамбулой я уже задумался над тем, чем, собственно, надо будет заканчивать книгу. Второй абзац преамбулы включал в себя вопрос: «Но удивительный характер и яркие всплески темперамента, определившие образ жизни одной из богатейших женщин Российской империи, сделали ли они её счастливой?».
Из чего следует, решил я, что сверхзадача книги — дать ответ на него. И опять ночью (это никакая не писательская побасёнка) на сей счёт родилась мысль. Я её, проснувшись, записал. Утром, оставив идею, сформулировал мысль иначе. Днём её ещё раз видоизменил. И в таком виде финальная фраза всё время, что я буду писать повествование о графине, будет постоянно сидеть в моей голове: «Счастье — это когда, идя от неудачи к неудаче, ты не теряешь надежды добиться успеха». Станет эта фраза заключительной, или будет так или иначе использована при написании последней главы (мысль, каким образом можно её «внедрить» в текст, пришла мне всё в том же сне), решил я тогда — поживём, увидим.

Таким образом, выходило, что первая глава будущей книги должна была не начаться, а завершиться рождением героини повествования. И финал, к которому предстояло идти, вполне обозначен. Можно планировать поглавное содержание и приступать к написанию основного корпуса книги.

Уже когда были написаны первые страницы, вдруг возникла фраза, которая, подумал, может пригодиться позже А пока место ей в записной книжке, которая постоянно пополняется по ходу работы: «В каждом из нас живёт прошлое, но не в каждом — будущее».

Однако я, похоже, несколько забежал вперёд. Но пассаж этот позволяет увидеть, как обычно стыкуется пролог с дальнейшей работой. Чем объяснить мои очевидные симпатии к такому необязательному структурному элементу, как пролог? Могу лишь предположить, что одной из причин является моя предрасположенность к излишней, присущей многим учителям, дидактичности, желанию растолковать: а вдруг не поймут. Сказывается учительская привычка.

Вторую причину я связываю с работой в журналистике. Есть у газетчиков такое профессиональное понятие, как «лид» (от англ. lead — вводная часть). На сленге ещё говорят «шапка». Иногда его ещё называют вводкой. Обычно это вступительный текст информационного материала. Его функция — что-то вроде аннотации, содержащей раздражитель — интригу. Магия лида должна, передавая атмосферу истории, о которой будет рассказано далее, завлечь читателя, «заставить» его захотеть продолжить чтение. Неслучайно подобным приёмом пользуются авторы детективных романов. Так что каждое моё предисловие — своеобразный лид.

«Шаг» третий имеет свою историю, которая началась в пору, когда я работал в саратовской молодёжной газете. Коллеги-журналисты подметили, что я при подготовке материалов своего отдела литературы и искусства люблю поиграть словами, придумывая нетрафаретные заголовки публикаций. Иной раз просили придумать и для них что-нибудь такое-эдакое, дабы скучным не выглядело.

Обычно подобным занимается выпускающий редактор, который отслеживает, чтобы в номере газеты не стояли похожие заголовки и даже чтобы не присутствовали одинаковые слова. Но когда «замыливается» взгляд и ничего оригинального кроме дурацкого заголовка в голову не приходит, а редактора, от которого поступил материал, уже завёрстанный на полосе, по закону пакости нет в редакции, шли ко мне. Для меня придумать новый заголовок было своеобразным творческим заданием. Правда, всё рано или поздно надоедает. И мы ввели за правило: сдаёшь «заметку», прикладывай к ней подборку из нескольких заголовков. Кстати, у меня по сию пору сохранилась привычка, задумывая книгу, придумывать не одно, а несколько «рабочих» заголовков, желательно ещё и с подзаголовками.

Знаю немало авторов, которые выбор заголовка отдают на откуп издательству. Логика простая: издателям книгу продавать, пусть и решают сами, под какой «вывеской» им торговать этим товаром. Я предпочитаю выпускать в свет свои книги с заголовками, какие исходят от меня. Хотя советы издателей выслушиваю внимательно. У меня были случаи, когда я принимал издательский вариант, бывало — настаивал на своём, и оказывался в проигрыше, но чаще на обложке — мой заголовок.

У всех написанных (пересказанных) мной русских народных сказок при издании сохранены мои или «авторские» заголовки. Исключением стала самая первая сказка, у которой было название «Соль». Главный редактор издательства настояла на её заголовке «Как Иван, купеческий сын, за солью ходил». Сказка выдержала уже 3 издания, и сегодня я к нему привык. Не только возражений по поводу замены нет, но данное редактором название представляется лучшим.

Есть среди моих книг, как я его «скромно» называю, четырёхтомник о русской классической прозе. Общее название пока нигде не обозначено (потому что для этого требуется выпуск всех четырёх текстов одним издательством или двухтомником, или следующими друг за другом без больших перерывов четырёх книжек. Я этой «подборке» дал название «Хрестоматийная Россия, или Нескучная классика. Взгляд из XXI века на русскую прозу бытия минувшего, что воздействует на умы и сердца людей нынешних».
О чём они? И какую мысль я держал в уме, когда писал эти книжки? Сверхзадачу я не сформулировал сам, я её «приглядел» в одной из работ уважаемого мной критика Анатолия Ланщикова, написавшего как-то:

«Чтобы воспринять как нечто единое Пушкина и Лермонтова, Грибоедова и Белинского, Гоголя и Некрасова, Аксаковых, Хомякова и Киреевских, Герцена и Чернышевского, Тургенева и Тютчева, Достоевского и Толстого, Фета и Гончарова, Островского и Добролюбова, Лескова и Чехова, то есть тот феномен, который зовётся великой русской литературой XIX века, недостаточно ограничить себя психологическими построениями и психологическими догадками, потому как роднит их и объединяет нечто более значимое, нежели талантливость в области изящной словесности. Их объединяет, несмотря на всю их исключительную индивидуальность, общее стремление сделать человека и человечество счастливыми».

Приступая к работе над первой книжкой будущей серии о классике и классиках — о «Войне и мире» и Льве Толстом, я дал будущему тексту название «Перечитывая «Войну и мир» Л. Толстого». У моей задумки «прочитать» книгу Л. Толстого были вполне конкретные корни: известная среди учителей книга Н. Долининой «По страницам «Войны и мира» Л. Толстого». Сразу должен сказать, что мой текст нигде не дублирует долининский. Мы с ней очень по-разному прочитываем страницы произведения Л. Толстого.

При том, что книжное издание с моим прочтением «Войны и мира», увидев свет в 2009 году (помимо полной публикации с продолжениями в «Литературе» (ИД 1 сентября) и в роман-газете для школьников) тиражом 15 тыс. экз., давно разошлось, до сих пор ко мне продолжают обращаться с просьбой помочь приобрести книгу (и это люди, поверьте, знакомые с книгой Н. Долининой).

Директор одного издательства, решив было издать мою книгу, сказала, что мой заголовок её не устраивает. «Нужно «ткнуть» читателя не в «прочтение», а в новизну и заявить с порога, что это книга, раз я берусь это утверждать, про стремление сделать человека и человечество счастливыми. После ряда вариантов родилось окончательное название — «Радости и горести счастливой жизни в России. Новый взгляд на «Войну и мир». Триптих».

Позже, затеяв следующие книги, позволяющие передать целостное восприятие русской классической прозы в своём развитии, я стал выстраивать типологию заголовков, чтобы они служили «объединению» всех текстов в очевидную авторскую мини-серию из 4-х книжек. Так появились (правда, в разных издательствах) «Мёртвые и живые души России. Современное прочтение Гоголя и Гончарова», «Странности людей и идей в России. Тургенев и Чернышевский: взгляды на настоящее и будущее», «Как нельзя и как надо жить в России. ПРОчтение классики». Вот только издательство «Русское слово» настояло на перестановке двух фраз заголовка, мотивируя (в общем-то резонно), что так как они издают одну книгу, а не серию, то для продажи лучше вперёд выдвинуть «ПРОчтение классики».

А теперь настал черёд вспомнить, как рождался у меня заголовок книги «Жизнь Пушкина. Лавровый венок и терновый венец. Документальное повествование». Сразу скажу, начиная писать книгу о Пушкине, я, во-первых, изначально даже не предполагал, что она из задуманной маленькой книжечки для детей разрастётся до нынешних размеров. А всё почему? Буквально с первых написанных строк я стал задавать и себе, и множеству писавших до меня авторам, и самому Пушкину вопросы, ответы на которые и вылились в то, что уже опубликованы две книги о Пушкине, которые показали, что они включили в себя лишь половину жизненного пути Александра Сергеевича, и том документального повествования о великом человеке превращается в приличный «кирпич», а точнее в двухтомник.

В самом начале моя работа получила, я понимал, что рабочее, название-заголовок «Пушкин». За годы, прошедшие с той поры, прошла уже череда названий всей книги. Первоначально решалось, что это будет трёхчастная работа. И заголовки этих частей определились сразу и остались они неизменными. Лишь первая претерпела маленькую коррективу — было «Александр Н. к. ш. п.», стало «Александръ Нкшп.» (именно такой была подпись в самой первой публикации Пушкина). Но по сию пору в современных публикациях даже очень уважаемых и известных авторов можно встретить и «Александр НКШП» и «Александр Н к ш п», и «Александр Н. к. ш. п.».

Вторая часть определилась сразу — «Свободно, под надзором», и третья тоже сразу — «Я числюсь по России!..» Обе — ещё когда я только приступал к первой части.
Как обычно я сначала написал несколько начальных абзацев первой части. Потом написал несколько финальных абзацев, завершающих третью часть книги. То есть определил для себя, чем начнётся и чем закончится книга. После чего стал писать то, что между ними, на чём «сердце успокоится».
Когда я упомянул первое рабочее название книги о Пушкине, то написал, что это было «Пушкин». Потом сообразил, что это название было уже вторым. Ведь сначала я намерен был писать книжку для детей, и у неё было иное название:
«Я числюсь по России»,
или
Пушкин, знакомый и незнакомый
Книга для внеклассного чтения (4—6 кл.)
Но очень быстро от такого замысла отказался, сказав себе, что написать «приглаженный» во всех смыслах текст с картинками мне мой характер не позволит. Если писать, то писать надо для взрослых и всерьёз. Вот тогда уже на экране компьютера возникло одно слово
Пушкин

Далее я резонно подумал, что на прилавках обложка со словом «Пушкин» будет выглядеть как том произведений самого Пушкина. Новый заголовок выглядел уже так:
Знакомый и незнакомый Пушкин

«Я числюсь по России» стало названием третьей части всей книги. Я тем временем начал писать первую часть. Пишу, а сам думаю, что избранный заголовок что-то уж выглядит как-то упрощённо. И родил новое, этакое не без красивости, хотя довольно точное название, в котором использованы два встреченные у самого Пушкина словосочетания:

Лавровый венок и терновый венец
Документальное повествование

Побыло оно у меня какое-то время, а я всё размышлял: можно ли покупателю понять, что перед ним книга о Пушкине? Красивое название, но о ком не понятно.  И решил соединить два заголовка, сделав из предыдущего подзаголовок. Теперь пишущийся текст предваряло название
Лавровый венок и терновый венец
Знакомый и незнакомый Пушкин
Документальное повествование

Пишу текст дальше, а мысли о заголовке всё не оставляют в покое. Всё вроде бы ничего, но больно длинный заголовок, аж пять слов. Надо сократить. Сократил до двух. Стало:
Жизнь Пушкина
Знакомый и незнакомый Пушкин
Документальное повествование

Нет, никуда не годится: два раза «Пушкин». Одного необходимо убрать:
Жизнь Пушкина
Документальное повествование

Теперь правильно, но опять сухо. И сделал последнее, как мне сегодня кажется, изменение: вернул пушкинские словосочетания в качестве подзаголовка. С этим названием и двигался потихоньку к финалу. И ничего уже не свербило.
Жизнь Пушкина
Лавровый венок и терновый венец
Документальное повествование

Получается, несколько лет к нему шёл. Вот так бывает.

«Шаг» четвёртый позволяет мне думать, что я понимаю, о чём и в каком порядке я намерен писать. Оглавление, по большому счёту, служит мне как бы планом «сочинения». Когда я в молодости стоял за учительским столом или расхаживал по классу, методика обязывала нас учить школьников непременно предварять написание хоть классного, хоть домашнего сочинения составлением плана. Видимо, я хорошо усвоил методические рекомендации.

Самая примечательная история, связанная с оглавлением, у меня была при написании книги о графине Самойловой. Первоначально написание Необходимой преамбулы не планировалось. Желание появилось, когда вдруг в голову пришла фраза «История человека начинается задолго до его рождения», с которой, решил я, было бы хорошо начать текст. Случилось это задолго до того, как я приступил к работе над повествованием о графине. А когда сел писать, то понял, что фраза хорошая, а писать после неё первую главу, ну, никак у меня не получается. Что я тогда сделал? Я понравившиеся мне слова переместил в название главы 1.

А это ведь не одно и то же: фраза открывает роман, или она выступает в роли заголовка главы. Потому что все названия глав должны между собой не играть в пасьянс: сложится — не сложится, а создавать внутреннюю гармонию.
По этой причине раздумья над заголовком главы 2 оказались не совсем простые. В конце концов глава 2 в качестве заголовка получила фразу «Для фрейлины нет иных норм и правил кроме тех, что устанавливает император». Затем глава 3 выбрала себе заголовок «Для фрейлины брак, благословленный самим государем, расценивается в светском кругу лишь как прикрытие». А заголовком главы 4 стала фраза «Обворожительную женщину всегда окружают видные мужчины».

Да, это тебе не математика, где от перемены места слагаемых сумма не меняется. В литературе от всего, любого словодвижения, всё меняется, порой принципиально.
О последующих «шагах», касающихся непосредственно написания текста, увольте, писать не буду. Тут я не смогу ничем помочь: «каждый пишет, как он дышит…» К тому же реальность такова, что «правила», которыми руководствуются, например, авторы детективов, всё же несколько иные, нежели можно подметить у тех, кто отдаёт предпочтение, допустим, жанру мелодрамы. Автор художественной прозы может присоветовать начинать с самого интересного, а как быть мне, пишущему преимущественно документальную прозу? Повествование о своём герое, например, в жанре «Жизнь замечательных людей» я должен начать с появления его на свет. Исключение, однако, бывают. Кстати, глава 1-я моей книги о графине Самойловой именно поэтому приобрела специфическое название «История человека начинается задолго до его рождения».

Писатели детективов часто предваряют написание текста тщательным планом, где автор набрасывает эпизоды, в которых появляются «ключи» к разгадке. Автор семейной саги или многопланового исторического романа, доводилось слышать, заводят на каждого из своих героев настоящее «Дело». Оно состоит из карточек с описаниями и историями из прошлого героев — всем тем, что может понадобиться для создания сюжета.
Надо признать, что это неплохой способ работы над книгой. Если героев в произведении много, и временной период происходящих событий продолжителен небесполезно зафиксировать имя, отчество, фамилию героя (чтобы друг главного персонажа на какой-нибудь 158 странице из Александра не превратился в Алексея), возраст и место рождение, цвет волос, время его поездок-командировок (отметить, что в деревню к бабушке он ездил холодной весной, в распутицу, в таком-то году) и т.д. Взглянуть на карточку — займёт куда меньше времени, нежели устраивать поиски страницы, где вы впервые упомянули, что подругу жены брата вашего героя зовут Леной и она шатенка, а вовсе не брюнетка, как вам вдруг ошибочно подсказала память.

Слышал, что писать роман последовательно, продвигаясь от начала к финалу, не есть хорошо. Мол, надо сначала прописать основные эпизоды и те главы, где они присутствуют. А потом заняться связками между ними. Также читал, что писать сразу чистый текст, подбирая тщательно слова, могут позволить себе лишь графоманы. Мастера же бегом-бегом набрасывают общий каркас текста, а потом начинают его прописывать: разукрашивать, вставлять разного рода детали: пейзажные зарисовки, штрихи к портрету, заменять повторяющиеся слова синонимами…
Решение, как относиться к «правилам», желательно принимать, исходя из собственного предрасположения и оценки ситуации. Когда я пребывал в университете, педагоги нам говорили, что пока мы учимся, надо хорошенько усваивать правила и старательно проходить все ступени. Правильно, замечу сегодня, говорили. Потому что, если хочешь эти самые правила нарушать, их по крайней мере знать надобно. Тогда как далеко не все нарушающие о правилах осведомлены.

Но будем исходить из того, что присутствующим и правила известны, и основной тезис знаком, что всё решается задачей, какую ставит автор, или отсутствием таковой, и, конечно, удачным или неудачным решением этой задачи: даёт оно в результате художественный эффект, или не даёт. Для конкретики попробуем прикинуть: как относиться, допустим, к повторению на малом объёме текста одного и того же слова либо речевой конструкции (так называемому лексическому повтору)? Такое повторение может быть случайным. А может — в определённых случаях намеренным: для усиления смысловой нагрузки, для правильного построения фразы, для подчёркивания какой-то детали повествования и во многих других случаях.

Я прошёл приличную школу и журналистскую, и редакторскую (по отношению к себе), и редакторскую (уже будучи сам редактором), и авторскую (когда «творил» свои «великие» тексты), и читательскую (когда анализировал как критик и литературовед чужие тексты: причём, как начинающих, так и классиков).
И тут начну с реального примера — небезызвестного Хемингуэя. Помню, к нам на филфак в Саратов кафедра зарубежки пригласила то ли из МГУ, то ли из ЛГУ (Ленинградского у-та) ведущего специалиста по Хемингуэю (забыл фамилию). Так из всей несколькочасовой встречи я запомнил одно. У него проза в оригинале звучит ритмической прозой, и, стараясь эту ритмичность передать, переводчик делал «повторы» в том числе бесчисленных глаголов «сказал».

Тем более, что это английский язык, где нет «я тебя люблю», «люблю я тебя», «тебя люблю я», «тебя я люблю», а есть единственное «I love you». Строение фразы в английском, никакой Америки не открываю, имеет всё же определённый порядок. Это мы можем сказать: «Я тебя…» и поставить многоточие. И будет понятно, что человек сделал признание, а в английском, как я понимаю, такое невозможно.
Далее, а не замахнуться ли нам на Льва нашего Толстого? Обычно, читая его, даже если нас что-то «напрягает», берёт всё же верх мысль: классика есть классика. Но классики тоже люди. И классики-писатели тоже авторы не без грехов. Тем более, что мы ведь уже носители языка другого поколения и вольно-невольно судим по меркам своего времени. (Я тут на днях пошутил, что скоро для того, чтобы нынешнее поколение могла прочитать и понять «Войну и мир», потребуется перевести книгу на язык смайликов, тогда, может, поймут нынешние детки про что там буковки.)

Фразы Толстого — очень часто кальки с французского. И то, что нам кажется повторами, это опять же отголоски чужого строения речи. Те, кто специально занимался Пушкиным, знают: его поэзия тоже с «подобного» начиналась. Меня, читавшего «Войну и мир» несколько десятков раз, зачастую многие его фразы «царапают» своими отголосками чужого строения речи, но, странное дело, фраза «режет», а текст восторгает. Но для этого надо быть Львом Толстым. А читая сегодняшние тексты, видишь: и фраза «режет», и текст почему-то не восторгает. Вот в чём проблема!

Думаю, про Булгакова мне можно не говорить, тем более что я им специально никогда не занимался, да и не могу себя причислить к большим его почитателям (Люблю только «Жизнь господина де Мольера», «Записки на манжетах» и «Записки юного врача»).
Так надо или нет упорно вычищать из своих текстов повторы или можно просто понять, что маешься дурью? Тут я сказал бы так: чистить надо, но не следует при этом доходить до того, что это уже будет восприниматься дурью.

И ещё, в разные времена была разная мода на литературный язык. Попробуйте сегодня напишите роман в стилистике фразостроения Тургенева, Гоголя, Гончарова (классики!), и вас читать не будут совершенно. Кстати, это тоже одна из причин, почему современные дети не желают читать даже в школе классиков. Их собственная речь уже по-другому «заточена» на коммуникацию. А плюс к тому они многих слов просто не понимают по смыслу. Мне тут днями одна учительница пишет, что у Толстого фраза: «Петя соснул шесть часов» — ученик не понимает смысла фразы, потому что слова «соснул» не знает и даже контекстно не воспринимает. И это самый простой пример. Я сам тут встретил и общался с выпускником школы двухлетней давности из Подмосковья — он слов «клиника», «больница», «поликлиника» не знает и не понимает, куда ему идти навестить заболевшего.

Теперь на тему о редакторской правке: «пропустит» повтор редактор или удалит? А это на какого редактора нарвётесь. Если хорошо запомнил, что говорили: надо чистить, но не объяснили, что при этом надо ещё и думать, то будут вас чистить. И тогда не надо удивляться, если появится: «Многодетными считаются семьи, в которых больше трёх малышей до 18 лет», даже если им 14, 15 и 17. Можно писать с намеренными повторами, но... редактор вычистит. Встаёт только вопрос: намеренное получилось ли удачно? Было целесообразно? Или нет? Поэтому в том или ином случае мог быть прав автор, а мог и редактор.

Литература — дело очень субъективное, вкусовое, даже настроенческое. Когда вкус и настроение совпадут у автора, редактора и читателя, текст пойдёт за милую душу. Хоть в одном элементе не совпадёт, всё пойдёт насмарку.

С остервенением чистить не следует, но пропалывать всё же надо. Иначе сорняки задушат текст. Ссылаться на классиков, мол, у него повторов пруд пруди, никогда не надо. Классический пример из прозы Л. Толстого: «Она (Анна) была прелестна в своём простом чёрном платье, прелестны были её полные руки с браслетами, прелестна твёрдая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся причёски, прелестны грациозные лёгкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своём оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в её прелести».

В длиннющих иной раз фразах Толстого можно встретить «что» чуть ли не с десяток. И что, надо ему следовать? И ссылаться на литературоведов не стоит (смею заметить, мастера объяснить всё с выгодой для автора найдутся непременно, было бы желание, особенно когда хочется себя показать: во как я умею — парадоксальное мышление).
Как редактор сам я повторы в чужих рукописях чищу, но в меру, сначала вникаю, нужен он, на мой взгляд, тут или нет. Потом выслушиваю автора, что он мне на сей счёт говорит. Я из тех редакторов, кто всегда с авторами «снимает вопросы». И лишь затем правлю или оставляю авторский вариант.

И как автор тоже себя чищу, но иной раз делаю повторы специально, иной раз даже текстовые повторы. У меня в романе-эссе «Париж… Москва…» есть короткий эпизод «Несостоявшийся праздник» (про историю моей первой публикации»). И этот случай фигурирует в тексте дважды. Замечу, подобных эпизодов в романе, кажется, три. Сделаны они умышленно, так как в финале романе есть объясняющая финальная сцена:

«— Что ты как о покойнике — «был». Всё обойдётся. Через десяток годков опять соберёмся — на его шестидесятилетие.
— Как в воду глядел, «жутко везёт на случаи». Потом опять скажет: «Ну, что я вам говорил?»
— Похоже, он и впрямь верит, что всё в его жизни — дело случая.
— Поверишь, доведись с тобой так вот, случай за случаем. Он, конечно, писатель, но ведь не выдумал, рассказывал то, что на самом деле было.
— На самом деле? А ты уверен, что именно так и было? Я некоторые его случаи слышу не первый раз. И каждый раз он рассказывает пусть немного, но по-другому.
— Интересно, что он будет говорить потом про сегодняшний случай.
— А какой такой сегодняшний случай? Ну, упал. В чём, собственно, случай? Я вообще думаю, чего он всё твердит «случай, случай». Случай, когда не он, а другие скажут «случай».

Поэтому дать как бы варианты «рассказов» героя я счёл необходимым. И я заранее знаю, кто-то заметит их и скажет: во, повтор, а кто-то заметит и подумает, и поймёт, почему и зачем эти повторы. Прав я или нет? Для тех, кто поймёт, я буду прав. А для иных — не знаю.

Кто-то назовёт это вкусовщиной, потому что, оказывается, «критериев» не существует. Есть какие-то понятия, но и они не константа. В каждом случае один в качестве редактора, другой, будучи автором, пробует изобрести эти самые «критерии». И в соответствии с ними избирает те, а не иные слова и расставляет их по своим местам, насыщает текст гениальными метафорами и восхитительными созвучиями, позволяющими прозе звучать не хуже поэзии, заставляя читателя размышлять на тему: откуда приходит или не появляется  у автора загадочное вдохновение.

Но одной своей убеждённостью мне хочется поделиться. Если вы хотите сделать ваше произведение пусть не идеальным, но лучше, займитесь всерьёз его саморедактурой. Не считайте потерей времени пройтись по тексту ещё и ещё раз. Поверьте, никогда профессиональные писатели не пишут книгу за один приём. Они принимаются за него второй раз, третий, пересматривая при этом не только самые сомнительные сцены, убирая найденные нестыковки (без них не обходится) и лишние подробности. А для того, чтобы читать рукопись так, как будто вы её до этого не видели, откладывайте её на некоторое время. Ей это будет только на пользу. Да-да, выражение «время лечит» имеет самое прямое отношение к рождению текста!

Ещё коснусь темы, звучащей довольно часто, но имеющей, на мой взгляд, прикладное значение. Каким должен быть писательский «график», когда пишется лучше всего? Встречал откровения:

«Чаще всего я писал новые сцены по утрам, пересматривал существующие сцены во второй половине дня, а вечера посвящал исправлениям и переписыванию отдельных пунктов. Выстраивая структуру таким образом, я добился большего прогресса, чем если бы я сосредоточился на написании новых сцен на протяжении дня до окончания романа».

При всём желании выстроить свой график таким образом мне было невозможно. Мой 40-летний рабочий стаж «заставлял» меня утром идти на «службу» и весь день заниматься редакторской рутиной: читать рукописи, редактировать, созваниваться с авторами и писать им письма, участвовать в редакционных совещаниях… Написанием своих собственных статей и книг я занимался в свободное от работы время: ночами, в выходные и праздничные дни, во время отпусков.

К тому же время уходило на чтение. Литератору для того, чтобы писать, нужно много читать. Желательно всё подряд. Никогда не знаешь, что в реальной жизни пригодится, какая деталь из какой области знаний понадобится при редактировании чужого или при написании своего текста. В любом случае надо иметь представление о том, что и как сейчас пишут другие, как и о чём писать избегают. Кому-то из начинающих покажется странным, но зачастую (хотя день на день не приходится) читать приходится по времени больше, чем писать.

Одни авторы не пишут текст последовательно. Они могут начать с пятой главы, потом взяться за двенадцатую, после чего обратиться к восьмой и затем приступить к двадцатой. Выстроив некий опорный каркас, они занимаются прописыванием глав, связующих общую конструкцию. Иногда я тоже работаю, пользуясь этим методом, но предпочитаю всё же писать главы в той очерёдности, в какой они будут представлены в окончательном тексте.

Существенная деталь, я отношусь к той категории литераторов, кто, прежде чем приступить к дальнейшему письму, берётся перечитывать уже написанное. Это позволяет мне как бы «взять разбег» для последующего письма. А заодно позволяет проводить косметический ремонт текста: исправлять опечатки, вмешиваться в стилистику, порой изменять логику фраз и следить за их длиной (знаю за собой грех выстраивать длинные предложения). Такое постоянное редактирование отдельных частей будущей книги оказывается очень полезным делом.

Наверно, нелишним будет сказать про своё убеждение — когда пишешь, в тексте всегда одно должно «цепляться» за другое. И ещё, обычно у меня в работе находится сразу несколько «проектов», то есть я одновременно пишу несколько текстов. Тому несколько причин. Не возникает проблемы, за что браться после завершения написания «книги», наготове кусок ранее начатого следующего текста, который нужно дописать, переработать. И ловишь себя на том, что кусок лежал и вроде пить-есть не просил, а набежали за это время мысли и соображения, что и как писать далее.

Наконец, скажу о своей привычке предварять книгу журнальными публикациями. Зачем? Давно заметил, что, читая свой текст в журнале, как-то по-другому воспринимаешь его, нежели когда читаешь на листе бумаги напечатанным принтером или на экране монитора.