Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 24

ДЕВЯТЬ

Белл отправлялся на прогулку с первыми лучами солнца. Он больше не мог спускаться к реке, - теперь, когда она стала границей между Иорданией и Израилем, - но по-прежнему каждое утро отправлялся на восток, чтобы пересечь выжженные пустые равнины Иерихона. По правую руку мерцало Мёртвое море, а на дальней стороне долины маячила тёмная масса Моавитских холмов. Перед проволочным ограждением запретной зоны Белл поворачивал на север, и дальше его путь проходил параллельно реке вверх по долине. Когда первые лучи нового солнца показывались над Моавитскими холмами, Белл поворачивал на запад. И пока он шёл домой, к пышной зелени Иерихона, вдалеке за оазисом зубчатые вершины обрамления Иудейской пустыни помавали нежно-розовым сиянием, а Солнце ласково грело ему спину.
Ходил он быстро, прогулка занимала около двух часов. Вернувшись домой, он стирал вчерашнее бельё, принимал душ, завтракал и устраивался с большим стаканом кофе по-турецки в кресле на веранде. Апельсиновая роща уже вовсю гудела характерным гулом деловитых насекомых.

Во время утренних прогулок Белл каждый раз встречал один или два израильских патруля. Джипы с установленными в кузове пулеметами ездили вдоль границы. Ища следы нарушителей, солдаты осматривали песок. Они приветственно махали Беллу, и он махал им в ответ; они были так же хорошо знакомы с его распорядком дня, как и он с их. Каждые несколько недель джип сворачивал с обычного курса, - это значило, что в патруль заступили новички, - подъезжал, и Белл перекидывался с солдатами-резервистами парой слов.
Новички, как правило, на Белла таращились. Те же, кто уже видел его раньше, смотрели по сторонам. Хотя бы один из солдат непременно знал арабский, так что Белл пользовался именно этим языком. Но если к нему обращались на английском, отвечал соответственно. Беседы были и краткими, и вежливыми. Каждый солдат, что нёс службу рядом с Иерихоном, вскоре узнавал Белла издалека.

До того как в 1970 году иорданская армия изгнала ООП из Иордании, на границе было небезопасно. Теперь если и бывали нарушители, то только тихие, которые старались избегать иорданцев так же, как и израильтян. Иерихон можно было вполне легально пересечь по мосту, но всегда есть те, кто не хочет общаться с пограничниками.

Обычно, насладившись кофе, Белл до полудня читал, но бывали дни, когда его одолевало какое-нибудь воспоминание, и, сидя с книгой, он вдруг ловил себя на том, что уже несколько часов не переворачивал страниц.
Так случилось и сегодняшним утром. Он был в пустыне и как раз повернул на север, когда патрульный джип проехал на восток. Белл помахал рукой. Поднятая машиной пыль исчезла за холмом, и Беллу вдруг вспомнился Стерн, человек, который погиб почти тридцать лет назад. Оставшуюся часть пути Белл почти не замечал ни холмов, ни долины, ни света, настолько захватили воспоминания. Он думал о нём и сейчас.

Когда во время Второй мировой войны Белл управлял Монастырём, Стерн являлся самым ценным его агентом. Одарённый был человек. Со множеством личин, способный проникнуть куда угодно. И именно из-за него погиб брат Анны. Давид и Стерн по работе не пересекались, но и предположения о возможности такой связи оказалось достаточно чтобы - когда Стерна разорвало гранатой - Давида размазал грузовик.
Белл очень уважал Стерна и восхищался им. Давида он не знал, но из уважения к памяти Стерна как сумел помог Анне.
За то недолгое время, что Белл провёл с Анной в Иерусалиме, он ни разу не позволил себе подумать, что между ними может быть что-то большее. Он не мог и вообразить, что их близость может быть чем-то иным, кроме уплаты долга; счёл, что девушка таким способом избавляется от воспоминаний. Таким образом Белл, не имея мужества надеяться, повернулся к Анне спиной и покинул Иерусалим, бежал.
«Что ж, зато теперь всё просто и ясно. Вот я, вот арак».
В последнее время он часто думал об Анне - из-за Асафа. А сегодня его память неожиданно обратилась к Стерну, к Каиру, где всё началось для него и Анны, хотя они и не знали тогда, что это было только начало.
Стерн… Анна… секреты.



«Ох уж эти развилки судьбы, - думал Белл, - шаг влево, шаг вправо. Как бы мало мы ни понимали, однако всем нам кажется, что мы связаны с другими, - пусть неведомым способом и в редкие моменты, - но связаны. К сожалению, эти моменты мы можем распознать только спустя годы. И самое важное в жизни становится всего лишь историей, "Ах, если б!..". И слишком поздно. - Белл улыбнулся своим абстрактным построениям. - Или я просто старею? Неужели все эти годы я не могу простить себе, что покинул Анну? К чему эти сожаления? Совершенно бесполезная боль от воспоминаний об упущенном шансе. Конечно, сейчас-то я стал мудрее… вроде».

Потеря Анны и существование бобылём иногда казались Беллу таким чудовищным оскорблением божьего напутствия, что осознание проявленного святотатства подавляло его и приводило в унылое отчаяние, которое не могло бы снять никакое Искупление. Долгие годы он жил отшельником, но ведь он сам отвернулся от любимой женщины, и то, что с той поры чувствовал себя униженно, было лишь результатом отвращения к самому себе.

Да, и что проку винить своё лицо! А кого или что? Судьбу? Подзорную трубу и пулю? Разве это оправдание для бегства от любви?
Беллу было бесконечно грустно, он думал, что человеку даётся только один шанс сделать мир таким, каким он хочет его видеть, каким он должен быть, каким он должен быть. И этот шанс, - он знал, - упущен.
«Анна, Анна. Если бы у меня тогда хватило смелости...»



***

Асаф получил степень бакалавра и продолжил обучение в аспирантуре. Он по-прежнему раз или два в месяц посещал Иерихон, зимой задерживаясь в гостях подольше. Абу Муса выделил ему комнату, Асаф приходил и уходил когда заблагорассудится, читал или прогуливался по пыльным улочкам или починял арыки в апельсиновых рощах домовладельца.
Абу Муса был очень рад квартиранту. Он старался не навязываться Асафу, но в течение дня у них всегда находилось время побыть вдвоём. Ближе к вечеру Асаф сопровождал старого араба на ежедневный сеанс шеш;беш. Всегда серьёзный, а теперь ещё и учёный, Асаф получал огромное удовольствие от самых разнообразных тем, которые с такой лёгкостью поднимали трое его друзей.
Абу Муса просто-таки посвятил себя Асафу. Все знания своей долгой жизни раскрыл он приёмному внуку.


- Этот мальчик - просто благословение в моём преклонном возрасте, - признавался Абу Муса Беллу. - Только когда Али убили, а Юсеф ушёл, я понял, как редко мы разговариваем и как мало говорим. Почему, мой друг? Почему возраст так сдержан? Когда я был молод, я жаждал услышать и узнать о жизни всё. А то, как мало было мне сказано, я понял гораздо позже. Мой дядя, отец моей жены, был мне хорошим другом, и рассказал мне многое, но сколько он мог бы рассказать! Он был человеком, который делал всё, что должен, но никогда не позволял глубинам своего существа выплеснуться к жаждущему мне. И почему же? Потому что считал искренность неприличной? Из-за разницы своего и моего положений? Потому что он был великий вождь пустыни, а великий вождь обязан заботиться о том, чтобы его всегда уважали? Значит, никаких признаков слабости. Ни намёка на то, что он, случалось, бывал не только мудрым и сильным.
Ужасная ошибка, та же самая ошибка, которую я совершил с Али и Юсефом и не совершу с Асафом. Я вопрошаю: что я должен скрывать? Тот факт, что я и вполовину не тот человек, каким хотел бы быть? Тот факт, что из собранных мною маленьких кусочков мудрости не снизать и чёток? Тот факт, что уважаемый деревенский патриарх, величественно попивающий кофе на рыночной площади, не может не признавать своего несомненного родства с каждым мимопроходящим дураком?
Они оба живы. Вот что объединяет дурака и патриарха, вот что они собой представляют, а всё остальное - случай.

Могучее тело Абу Мусы затряслось от смеха. Он захлебнулся, прокашлялся и продолжил:

- И вот на старости лет я решил положить конец коварству умолчаний. Все свои жалкие чувства я обнажу перед юным путешественником Асафом, и он сможет опереться на них, - если захочет, и как сочтёт нужным, - зная, что по крайней мере один человек рассказал ему всё, что имел рассказать о тернистом пути к оазису.



***

Если в беседе всплывало имя Юсефа, Белл этот разговор не поддерживал. Абу Муса понимал, что Юсеф хотел, чтобы его жизнь беглеца не причинила другим вреда и как можно меньше страданий. А Асафу Белл вообще ничего не говорил о Юсефе. Абу Муса и Мозес каждый по-своему понимали бремя знания, которое нёс Белл, потому что Белл был иностранцем, - ни арабом, ни евреем, - а также просто потому, что Белл был Беллом.
В безлунные ночи Юсеф - с годами всё реже - приходил на окраину Иерихона к развалинам Зимнего дворца Ирода увидеться с Беллом. Внешность Юсефа изменилась так сильно, что остальные старые знакомые, вероятно, не узнали бы его. Он очень исхудал, высох.
Передвигался легко и тихо, как зверь. Слышно какое-то шевеление, - вроде дуновения ветерка, - и вдруг уже рядом, в нескольких шагах, что-то мерещится. Призрак ждёт несколько минут и подплывает ближе... Время идёт. Наконец нечто пришедшее из пустыни открывает рот, но голос так тих, что нужно вслушиваться.
Так продолжалось сезон за сезоном, год за годом. Юсеф интересовался делами своих друзей, тем, что обсуждали за игрой Мозес и Абу Муса, историческими изысканиями Асафа, кругом чтения Белла. Юсеф довольно охотно рассказывал о себе, но только если Белл спрашивал; по-большей части разговор вёл Белл. Жизнь в пустыне приучила отшельника слушать.

Район, где Юсеф проводил большую часть года, прилегал к Вади Кедрон[Wadi Kidron], одному из самых глубоких ущелий, что вьются через Иудейскую пустыню к Мёртвому морю. Вади начинается сразу за восточными стенами Иерусалима как Кедронская Долина[Kidron Valley]; эта долина отделяет Старый город от Елеонской горы. Изгибаясь к юго-востоку, вади прорезает холмы и пустыню. Ущелье с высокими обрывами и множеством пещер в них, такое жаркое в летние месяцы, что бедуины назвали его Wadi el Nar, Вади Огня. Много веков это был обычный маршрут путешественников, направлявшихся в Иерусалим из долины реки Иордан: с востока на запад между Дорогой Царей - вверх по дну долины - и Дорогой Патриархов, протянувшейся по Центральному хребту от Хеврона через Иерусалим до Самарии. Над ущельем возвышаются оставленные природе монастыри, а где-то среди утесов — брошеные и забытые пещеры отшельников.
Пожалуй неудивительно, что Юсеф стал молчалив. Одиночество, день за днём и ночь за ночью, в холоде зимы и жаре лета, и единственные спутники - духи из других эпох.
Безвременье. Сколько часов длится день в таком месте, где под солнцем невыносимо долог каждый час? А сколько в холоде ночи длится тьма? Юсеф живёт будто в вечности, в царстве снов и видений, которые мы - среди людей - можем вдруг ощутить лишь на краткий миг. Совершенно другой мир.


- Ты собираешься возвратиться к людям? - Весной 1973 года, после того как Юсеф целых пять лет провёл в бегах, спросил Белл.

Юсеф некоторое время молчал.
- Я пока не решил, - наконец ответил он. - Хочу встретиться с одним человеком, чтобы об этом поговорить. У него прекрасная репутация среди наших… Думаю, что вы могли его знать. Он сириец, зовут Халим, живёт в Дамаске.
- Да, я его знаю, - сказал Белл. - Не очень хорошо, но он успел произвести на меня впечатление. Значит ли это, что ты намерен перейти реку и покинуть пустыню?
- Не сейчас. Я даже не знаю, согласится ли он встретиться со мной. Вот если он захочет, тогда посмотрим. Не-к-спеху с этим, как и вообще со всем. Но если я надумаю пересечь границу, вы узнаете первым.
- Твоё возвращение стало бы большим облегчением для Абу Мусы.
- Я знаю, - прошептал Юсеф и продолжил свои расспросы об Асафе, играх в шеш-беш и книгах, которые Белл прочитал со времени их последней встречи.



***

Белл был взволнован; Юсеф по крайней мере подумывает о том, чтобы положить конец добровольному изгнанию, - за прошедшие пять лет первый признак того, что он изменил своё мнение о вине за гибель брата. Белл понимал, что тут ещё бедуин надвое сказал, но всё же хотел поделиться новостью с Абу Мусой и Мозесом. И сделал это на следующий день.
Мозес поднял глаза от доски шеш;беш, улыбнулся Беллу и ободряюще кивнул. Абу Муса, однако, отвернулся и принялся возиться с трубкой кальяна. Казалось, его охватило мрачное настроение, что озадачило Белла.
- Конечно пока ещё слишком рано загадывать, что из этого выйдет, - наугад сказал он.

Абу Муса ещё немного повозился с трубкой и наконец сдался. Вздохнул, сцепил руки и произнёс:
- Может быть, ещё слишком рано, а может быть, уже слишком поздно. Знаешь что говорят о нём люди, друг мой? Они называют Юсефа «Тот, кто под светом луны отбрасывает длинную-длинную тень». Вы видитесь с Юсефом в безлунные ночи; вроде. Но если это так, то вы упускаете этот аспект его личности. Его тень в лунном свете.

Белл попросил расшифровать созданный образ. Как бы хорошо он ни знал Абу Мусу, смысл арабских метафор иногда от него ускользал.

Абу Муса снова вздохнул и крепче сжал руки.
- Ну что ж. Просто… для большинства из нас жизнь - это такое обычное дело. Изо дня в день, изо дня в день. Быт, который иногда утомляет, но который также и успокаивает. Для некоторых, однако, это не так, и такое случилось с нашим Юсефом. Я предпочел бы, чтобы он оставался плотью и кровью, а не призрачным обещанием искупления, которое живёт в лунном свете. О да, я бы очень хотел этого, но я всего лишь человек, и вы тоже, а Юсеф, боюсь, вышел за пределы и стал чем-то другим. Кем? Мифом? Возможно, и даже в некотором роде святым… На мой взгляд, если подвижник любит выпить, - это замечательно. Приверженность пьянству означает, что пока он только человек, стремящийся к святости, это разумный подход к достойному восхищения призванию. Я вовсе не хочу сказать, что Юсеф искал стать тем, кем он стал. Он всегда был скромным и уравновешенным молодым человеком, и я ни на секунду не поверю, что уходя в пустыню он имел в виду такое. Но прошло уже пять лет, и разве вы не понимаете, чего ему стоило жить наедине с вечностью?

Абу Муса печально покачал головой и продолжил:

- Всего. Это стоило ему всей его жизни. И этого следовало ожидать. Существовать так, как он, - я не говорю, что он сошёл с ума, - существовать в другом времени и измерении, на другой планете, летящей вокруг другого солнца, затерянного где-то там, среди звёзд…

Внезапно Абу Муса протянул руку и обеими руками сжал здоровую ладонь Белла. И продолжил со слезами на глазах:

- Не желай невозможного слишком сильно. Такое хорошо и правильно для святого - верить за всех; это делает его тем, что он есть. И вы верите в Юсефа, потому что любите его с тех пор, как он ребёнком обхватывал руками ваши колени. Но вы должны принять тот факт, что Юсеф ушёл и никогда не вернётся. Никогда. Он не смог бы, даже если бы захотел.
Сейчас он где-то там, в ином. И люди грезят о нём, мечтают о надежде, свободе и искуплении. Теперь Юсеф - их. Не наш…


Не отпуская руки Белла, охваченный печалью Абу Муса замолчал. В наступившей тишине эфиоп Моисей медленно поднялся на ноги и церемонно расправил свои ярко-жёлтые одежды. Так же медленно он снова уселся на скамью, опустил взгляд и сказал еле слышно:


- Подобные грёзы  уже окутывали эти места две тысячи лет назад. Но, возможно, так и должно быть в таком древнем месте как это, где солнцем напитаны и минувшие века, и наши дни, и апельсины.

-----------------
На экране моего компьютера файл в ртф выглядит иначе, - абзацы, отступ, шрифт девственная Грузия, 12, - а тут какая-то фигня. "генерал Бен;Цви", дефиса нет. Что-то здесь на сайте. Не обессудьте.