Ах, витязь! То была...

  Это было давно. Когда Петр Павлович… То есть Петя - был подростком в доме, где было много книг. И альбомов с репродукциями. И вот один из них он иногда открывал. Пару раз в год, не чаще. Это был альбом картин художников. Великих художников. И вот посреди этих рубенсов и тицианов – только две или три картины останавливали взгляд школьника. Заставляя раз за разом возвращаться к ним…
 «Разумеется, у меня очень специфический вкус…» – вспоминал он– «…но посреди всех этих шедевров «на любой вкус» – меня тормозила художница… Очень хорошая, но статуса гениальной – как бы не имеющая по определению. Да и другие её картины так не притягивали глаз, как эта… А тут смотрелось. Ещё и ещё. Опять и снова.»
 И вот сейчас у него в жизни случилась Третьяковская галерея. Само по себе место и знаковое, и поразительное. Но, как-то, всё время ускользавшее с его пути.
 Жена вырвала час между заседаниями своего совета директоров, прошла с семейством десяток залов и чмокнув его в щёку ушла «вершить великие дела», оставив их наедине с Искусством.
«Аллигаторша ты моя…» - с нежностью подумал он, проводив её взглядом. Взглядом, не привыкшим к ней за эти полтора десятка лет.   
«Папа, смотри!» - Владик дернул его за руку – «Три богатыря!»
И верно: сквозь анфиладу трех или четырех залов – на них смотрели те самые богатыри великого Васнецова.
«Ага!» - засмеялась Аня  - «В т,яковской га,ее говорит ев,ей ев,ею…».
 Павлович открыл рот, чтоб одернуть взятую за компанию дочку соседки, но Владик уже взял ту за руку и серьезно посмотрел на неё.
«Ой» - сконфуженно сказала она – «Извини, Вавик».
«А сын – то растет!»- подумал папа, чуть усмешливо взглянув на них.
 Необозримое же собрание Третьяковки всё катилось перед глазами. Через шаг открывались образы, знакомые с детского сада, знакомые сколько себя помнишь… А вот и «Грачи прилетели», а вот Рерих, Айвазовский… Он видел ранние картины Брюллова и понимал теперь, как полотно за полотном рождался в том «Последний день Помпеи», ставший «…для русской кисти первым днем».
 И вот где-то за половину экспозиции - Павлович шагнул за угол… И глазами встретился с Ней. Он даже не знал, что Она именно здесь – в Третьяковке. И не гадал, и не думал о такой встрече.
 Руки его развелись, как при встрече со старой, за годами затерявшейся, подругой. На миг он забыл о детях и пошел к ней, через зал наискось, не обращая уже внимания на остальное и остальных… Вглядывался пару минут в эти знакомые с детства черты, прежде чем обернулся на остальной зал. Обошел его с детьми и снова вернулся. И смотрел, смотрел, смотрел… А потом отошел и через минуту вернулся вновь. Сел на скамейку и снова смотрел. Дети теребили его, тянули дальше, он рассеяно отвечал: «Да… да… сейчас… ага».
 «Ах витязь, то была Наина!» Она! Зинаида. Серебрякова. «За туалетом. Автопортрет». С детства знакомая незнакомка. Из того самого альбома. Та, что так завораживала и притягивала этой своей толи полулыбкой, толи… Бог или черт знает чем…
 Ему случалось говорить об этой картине: люди не понимали его и пожимали плечами. А он продолжал оставаться при особенном своем мнении. И на его странный, с чужой точки зрения, вкус – она и тогда и сейчас стояла вровень с Джокондой и всеми прочими Мадоннами.
 Вровень, по той бесконечной тайне и знанию всего сущего, скрытому в этой почти неслышной улыбке. «Та, которая знает всё… И понимает».
 И сейчас он вспомнил другие глаза, другую женщину. «Та, что все, которых ты знал».
И майский вечер, в котором нестерпимо цвел жасмин и злодействовал соловей.
 Вероника сдала тогда последний экзамен. Сессия была окончена. Они шли по бульвару, и впереди было лето и всё, что можно было теперь только желать. Она что-то говорила, а он ничего не слышал и только смотрел и смотрел не неё. Она задержалась, сорвала цветок и поднесла к лицу. Желтое пятнышко пыльцы осталось на щеке. Снова что-то сказала, смотря и не видя… Не понимая, что на неё смотрят глаза влюбленного пингвина. Она была прекрасней всего, что он мог представить… И только вот это пятнышко… Ему так хотелось   легким касанием снять его. Самым легким. Но было совершенно невозможно, не мыслимо прикоснутся к этому чуду, которым была она. Он смотрел и не мог поднять руки к ней, к её лицу. Это было и не мыслимо и не возможно.
«Да» - подумал он о жене – «Я такой же влюбленный пингвин, что пятнадцать лет назад…»
 Он легонько встряхнул головой и ещё раз глянул на детей. Снова оглянулся глянулся на «знамую незнакомку». Взял их за руки и повел дальше.