Остров Химер. Часть Седьмая

О тайне, покрытой мраком;

О долгом и мучительном молчании,

Об играх и сказках про молодых Богов,

Об Утрате, горечи, Петле и Стреле,

Выход.


                27. Я ухожу во мрак.

     Казалось, эта лесная тропа ведёт в никуда. Тьма окружала её со всех сторон, она стала непроглядной, не впуская ни единый луч в законное своё царство. Только та же полная Луна изредка бросала свой блеск через кроны, оттеняя стволы на траве. Дорога выводила Белариона к тому, что вечно скрыто, к тому, чего никак нельзя понять, к тому, о чём нельзя говорить. И невысказанные тайны Белариона уходили во мрак вслед за ним, - оттуда, где страдала Химера Вдохновения. Почему же она так страдала? Потому, что для неё существует безжалостная мучительница, та самая, что способна ставить рамки творческим порывам. Можно и не заметить, как всё выходит за рамки однажды, лишь после узнав, что сказано что-то лишнее, чего говорить нельзя, - и пребывать в рамках, значит быть эгоистом, подобно тому, как замереть ледяной статуей у Одиночества.
     Белариона ждала новая моральная ловушка, и он не мог предположить, что же это за ловушка, он никогда не поверит, что такое вообще есть! Он не видел тех рамок, в которые загнал собственное творчество, - зачем их видеть? Талант, мало того, что должен быть голодным, он должен быть абсолютно свободным. Достаточно лишь внушить себе свою Свободу, ведь её ни у кого нет, это сказка для взрослых. Всегда мы будем верить в то, что свобода есть. Всегда будем затевать дурные игры с Химерами Цитадели. Всегда будем тянуться к новой игрушке – Познанию. А эта дана не всем, она сокрыта от взора, и имя ей – Тайна. Тайна, придуманная также из страха, страха порицания, того же самого страха, из которого слеплено Одиночество. Только она устойчивая, незыблемая, литая, вытесанная веками Тайна. Беларион думал, что ему нечего скрывать, и жестоко в этом обманывался. Он запнулся об ноги Химеры, одетой во всё чёрное, в золотых цепях, распростёртой у обочины.
 - Извини. Я не заметил тебя.
 - Меня не надо замечать, я скрываюсь здесь, я ухожу во мрак, я ничем не желаю отличаться от этой мглы. А ты вот всё равно меня обнаружил, значит, тебе тоже есть, о чём молчать и что скрывать.
 - Может, это и так. – согласился Беларион, - Но я всё же не такой слабак и параноик, чтобы бояться говорить правду в глаза. Если я о чём-то ещё не поведал миру, значит, это нечто я сам забыл. Или же никогда и не знал.
     Химера поднялась, и её нетопырьи крылья прибавили своим видом дополнительной суровости мрачной Деве-Тайне. Она обхватила ладонями тяжёлую руку беркарийца и прошептала:
 - Давай создадим один секрет на двоих.
 - Какой такой секрет?
 - Я хочу тебе помочь: я донесу твою сумку до обители Повелителя, а ты её найдёшь у входа и передашь ему. Считай, что полпути пройдёшь налегке! Нам, Химерам, эта тяжесть нипочём. Оставь её мне.
 - Не могу я вам, Химерам, доверять, - в тон деве ответил Принц, - Повелителя невозможно обмануть, а вот меня обмануть проще простого. Поэтому я не хочу делить с кем-то ношу, мне вверенную. Даже если ты не обманешь, как это будет выглядеть в глазах Повелителя? Вообще, не за того ты меня принимаешь, я сам люблю справляться с явившимися мне трудностями.
 - Ну, моё дело – предложить. Я хотела, как лучше, - сказала Химера, чуть передёрнув плечами, отчего золотые цепочки звонко зазвенели, и Беларион различил маленькие огранённые чёрные камешки, что блестели еле заметным блеском по лёгкому тёмному одеянию. Сверкали бусинами упавших звёзд – слёз Небес в волосах.
 - Кто же ты есть, коли ты так красива? - спросил Беларион, отшатнувшись от увиденного в профиль идеального лица девы.
 - Я – любимая Химера Повелителя! Возможно.
 - Почему ты?
 - Потому, что от меня мало кто пострадал. Я просто Тайна, и его тайна, и твоя тайна, и тайна всех, кто способен меня найти. И если ты меня нашёл, тайна у тебя есть и ты должен её понять.
     Беларион не на шутку удивился, вроде бы он бесхитростный, вроде бы нечего утаить. Не боялся он огласки ни его грехов, ни его добродетелей, ни собственной придури, не скрывал даже самых сокровенных выводов и размышлений. Интересно, чего же он, Принц Беркарии, мог скрывать? Ведь ему всегда было всё позволено. Он начал размышлять вслух, чтобы снискать помощь Химеры в случае заблуждения и легче справиться с задачей.
 - Погоди, я попробую вспомнить всё, о чём мог долго молчать. В молодости я тайно покидал страну, хотя этого делать было нельзя, и часто появлялся в разных местах, как обычный путешественник. Но в тайну своего происхождения я всё равно посвящал многих близких мне людей. Мне тяжело подолгу что-то таить, тайна гнетёт разум, ограничивает чувства. Для меня лично тайны бесполезны, я не вижу в них выгоды. Легче претерпеть сопротивление, но открыться сразу, чем втихомолку беспрепятственно вершить нечто такое, о чём рано или поздно узнают и разрушат. В данный момент я могу молчать о пути ко Дну Колодца, где живёт Оракул, но и это скрыто не ото всех, ведь меня сопровождал целый эскорт до каменной крышки, пока я не влез внутрь. О моём пути в Лабиринт также было известно моим друзьям. Книгу, изъятую со Дна, я показывал коллегам, хоть она и запретна. Я знаю, кому доверять такие тайны.
 - А предательства среди них, выходит, не бывает?
 - Почему же! Бывает, да ещё как бывает, но мои предатели слишком поздно предают. Я уже успеваю свершить свои намерения. А когда дело сделано, поздно что-то менять, и враги мои бессильны.
 - Но у тебя есть самая таинственная из тайн, лишь одного слова ты никогда никому не скажешь. Ты хорошо подумай о том, к кому ходил в гости в Комнату Тьмы, а затем и в Лабиринт, чтобы встретиться с возлюбленной душой, чтобы получить всё от разума, который ты уважаешь превыше Бога.
И Белариона озарило: да, действительно, одно слово, которое он не должен произносить вслух, - это ИМЯ Учителя, об этом в книге уже упоминалось.
 - Да, есть такое слово, - согласился Принц, - И это тайна, но только потому, что я поклялся её хранить.
 - Из-за неё теперь ты будешь вынужден скрывать очень многое, - заявила Химера, - ведь ты получил последнюю Силу; ты обречён на молчание о любом своём деле, чтобы проявить эту Силу без ущерба. Прими же свои тайны как обязательство! Повелитель живет благодаря своей тайне, он весь соткан из тайны.
 - Это я понял с первых же шагов по вашему миру, почтенная. Повелитель действительно слишком уж таинственный. Все живущие здесь напустили мне достаточно пыли в глаза. Иной бы уже ослеп! А мне попросту плевать. Я вот всё думая, откуда у Повелителя столько сил, чтобы скрывать этот Остров?
 - Это великая тайна, - привычно констатировала Дева.
 - Одно я понимаю: живет ваш Повелитель не благодаря тайне, а скорее ей вопреки. Чтобы тайну сдержать внутри, нужно быть очень сильным. И вопреки тяжкому грузу собственных тайн, он продолжает жить, как личность. Ну, по крайней мере, я так предполагаю. И очень надеюсь, что так же успешно сохраню личность, когда придётся хранить ещё и тайны.
     В самом деле, тайна может заново посеять заблуждения сознания, если ею жить, если только на неё обращать внутренний взор души. Не замечая явного, никому не открывшись… Ничто невозможно скрыть навсегда, во всей Вселенной найдётся хоть одно создание, посвященное в ту же тайну, подчас и без соответствующего желания хранителя. В глазах Принца смутно блеснула надежда когда-нибудь узнать, с какой целью ему выпало скрывать то, о чём он молчит.
 - То, что ты определила как тайну, - сказал беркариец, - есть только особое табу. Скрывать имя безвестного Мастера – тайна совершенно не таинственная, это моё обещание, подобное гейса, я ведь не нарочно выдумал секрет имени. Тайна, в первую очередь, должна быть полезной её обладателю и давать ему преимущество. Дважды у меня была такая тайна. В первый раз, когда я скрывал факт своего обучения у Учителя, дабы сохранить свою свободу и его голову. А второй раз, когда я втайне совершал ритуалы запретной магии, чтобы мне не помешали творить добро, и никто бы не воспользовался той же магией во зло. В этих тайнах был смысл, а всё прочее – либо чужие тайны, либо дурацкие бесполезные игрушки сознания.
     Химера Тайны слушала Принца очень внимательно, что-то по-своему соображала, а он успел заметить, что по ходу его речи, дева несколько раз открывала рот, словно желая его перебить, но тут же отказывалась от этой идеи.
 - Ты хочешь что-то сказать? – спросил Беларион.
 - Уже нет, - ответила Химера, встряхнув крыльями, - Это тайна. Наверно, ты сам все тайны когда-нибудь откроешь. Ведь ключи ко всем замкам даются тому, кто может отличать полезную тайну от бесполезной.
 - Какие ключи? – озаботился Принц.
 - Те ключи, что содержит единственный КЛЮЧ, который подойдёт к любой двери.
     Беларион больше не стал ни о чем спрашивать, ведь понял, что всему своё время, тем более раскрытию тайн. Войдя в обиталище Химер, он уже открыл тайну, не известную Стражам, а если кто-то из них и знал, то непременно помалкивал. Ни Повелитель, ни Химеры не позволяли о себе говорить, чтобы сохранить безопасность, оградиться от нежданных вторжений извне. Все, прошедшие Остров Химер, разумеется, испытывали некое расширение сознания, они говорили о Химерах через иносказания, философские трактаты, притчи и тому подобное. А ныне, когда девы-Химеры возобладали миром, мне и выпала дивная доля – сказать о них так, как есть. Всё равно то, что есть, - это также своего рода символы, поскольку изменчивы. Химеры дают пищу для ума: становится попросту интересно, а какою бы предстала та или иная иллюзия тебе, мой читатель? А может быть, настоящей тайной является не только то, что полезно, но и то, что неизменно.
 - Так или иначе, - сказала Химера Тайны как бы невзначай, - получив Девятую Силу Безмолвия, ты должен просто скрывать действия и проявления предыдущих Восьми Сил. Если бы ты был злобен, было бы достаточно набраться такого коварства, чтобы радоваться содеянному исподтишка. Но ты добр, и тебе нужна совершенная кротость, чтобы, когда тебя спросят: «Не ты ли совершил то-то?», ты смог бы ответить: «Нет, не я», избегая тем самым чужих восторгов и благодарностей.
После этих слов Химеры беркариец осознал ситуацию ещё глубже и горько вздохнул:
 - Но ведь если меня спросят, я буду вынужден сказать правду, я не смогу отрицать. Я могу только промолчать, а молчание – тоже знак согласия. Что же мне делать?
 - Придётся теперь врать ради тайны, - усмехнулась Химера его замешательству.
 - Нет такой тайны, которая потребует от меня лжи. Лучше я открою тайну, чем научусь лгать о том, чего нет.
 - Тогда ты потеряешь СИЛУ! – воскликнула Химера.
 - А солгав, я потеряю ДУШУ! – парировал Принц, - Потому и стану молчать, и пусть каждый поймёт меня по-своему.
 - Ну, пусть будет так! – согласилась Химера, - Ты сам избрал свою участь. Молчи теперь и о лжи, и о правде, если тебе так угодно. А я ухожу во Мрак, и тебе никто не поможет, оставь всякую надежду…
     Беларион хотел было спросить: «О чем это ты?», но просто выдохнул воздух. Химера сделала его немым, лишив его голоса, чтобы ни одно слово не сорвалось больше с его языка. Он жалобно простёр к ней руки, но что поделаешь? Тайна таяла во тьме ночи, она действительно уходила во Мрак, снова сливаясь с чернотою земли, с влагою травы. Силою Слова и стабильной Мыслью он до сих пор боролся с Химерами, теперь осталась только Мысль. Неужели Сила Безмолвия проявилась в нем всего лишь немотою? Есть вещи, о которых он так хотел сказать, но не судьба, видимо. Даже жаловаться на эту судьбу было нечем, вот незадача! Под ногами неистовым светом взорвалась маска, маска Откровения Тайны, - однажды жажда Откровения разбивает все тайны, прорезает лучами окутывающую сознание тьму. Открой мне тайну, Тайна, стоит ли тебя открыть? Но Тайна исчезла, оставив ком света и ком в горле, всё это было покрыто лоскутами чёрного шелка и опутано цепями золотого Молчания. Невольно вспоминается детская сказка Сергея Таска о немой принцессе, околдованной ведьмой, и откровение Тайны Рыжего Кота, звучащее бесхитростным предвестием:
«…И золото я помогу
Сменять на серебро, -
Той, что сидит и ни гу-гу,
Без жвачки и «Ситро».
А Химера оказалась очень даже права в том, что беркарийцу только и осталось, что онеметь. Если одно говорить, а о другом молчать, это явно наталкивает на кое-какие мысли. А Химера Музы молчать не позволяла, напротив – она призывала говорить. Вот и пойми все эти противоречия: бескорыстную мудрую болтовню или самолюбивое умалчивание об очевидном.
     Беларион молча отправился дальше, уже совсем сгорбившись под весом сумки, ведь он снова не поддался искушению – чувство долга обострилось. Но теперь он остался со своей Силой, ни на что её не разменяв, сохранив её в себе, как самую таинственную из тайн. Но перо Музы блаженно грело душу, ведь пусть он не выразит мысль изустно, он сможет облечь её в форме писаных слов. А пока нечем делиться, можно и помолчать, и даже мысли умолкли в нем, а чувство сказало: «А стоит ли делиться тем, чего никто лучше тебя не понимает?», да тут же сомнение: «А вдруг кто-нибудь да поймет?» Неважно, какое понимание желал бы видеть Беларион, но к нему самому пришло слишком жестокое понимание!  Тайна Острова Химер, наконец, воочию себя явила, когда он снова вышел на широкую просеку, а оглянувшись, увидел горы, к которым он шел, за спиной, - его снова обманул этот мир! Вконец запутанный путь вёл назад, и всё, что позади осталось, было пройдено и изведано, тогда где же Повелитель? Искать его бесполезно, пока он сам не захочет найтись. А Остров Химер, таким образом, был лишь половиной Острова, а целым делал эту половину зеркальный портал, границу которого Беларион пересёк ещё в Цитадели. Затем он встретил отраженное в самом себе Одиночество, отраженную в Познании Суету, ведь Познание копилось с опытом человеческих действий; отраженный венец Сладострастия – Свободу, как последнюю из всех человеческих страстей и самую жгучую из них. Затем неизбежно появился Карлик и завёл Белариона в дикие Дебри Заблуждений, как и до Цитадели выпустил его из ведомства Времени. Ведь чем больше времени изучается какой-либо предмет, чем дольше человек ищет ответ на определенный вопрос и колеблется, тем сильнее мысль обрастает заблуждениями: в Дебрях отразились и Жизнь со Смертью – быть или не быть? А вот далее уже произошла путаница, Любовь не является дважды, а Вера расслоилась на Правду и Ложь. Следовательно, дальше Белариона ожидала новая Надежда, ведь Тайна никак не могла быть её отражением. Или могла? А Муза? Муза, возможно, была Любовью общечеловеческой, не субъективной, странно-небесной и до боли животрепещущей. Та Любовь была неповторима, а эта одна на всех, универсальная благодетель и неизменная мученица. Та Любовь была отражением эгоизма, а эта Любовь-Муза альтруистична. Но ни одна из них не приходит дважды. Тайна же была только Тайной и ничем иным.  После неё наступало это неминуемое прозрение для каждого, кто проходил сквозь неё.
     Абсолютно равное количество Химер обитало по обе стороны мертвенной Цитадели, потому-то и Остров невозможно было обнаружить – он был сложен в пространстве вертикально пополам, как книга. Живая душа Повелителя не могла обитать на вертикали, а Цитадель, ставшая тонкой полосой горизонта, существовала вне его власти. Там была своя Власть-Химера и её оппозиция – всесильный мальчик-нищий, которому власть не нужна, чтобы править. Видимо, Повелитель изрядно ослаб от всех своих тайн, что даже Трактирщица со своей святою простотой могла пребывать там вполне комфортно, а Повелитель – нет.
     Что возможно искать, познав, освободившись, всё тут же отдав и развенчав тайны души? Что нужно ещё итогом пути, жаждой всех живущих, стремленьем всех умов? Да и всех ли? Безмолвный Принц не находил ответа, что же нужно ему самому и нужно ли что-либо вообще? То, что когда-то спасло душу Повелителя от отчаяния и безысходности. Нужно чем-то согреться, нужно что-то узнать, пусть и не принадлежащее тебе и не принятое тобой. Это стоит созерцать издалека, приобретённое, оно теряет свою видимую иллюзорную цену. Скоро-скоро, не соединив души с новыми Химерами, Беларион пройдёт мимо, залившись слезами неутешного горя.

28. Дочь и Мать.

Сочный лунный свет заливал просеку, что, казалось, светло, будто средь белого дня. Беларион больше не усомнится, он всё понял и не пойдёт назад. Повелитель избежал встречи с ним, значит, так было нужно им обоим. Как жаль, но, может, Повелитель остановит своего гостя уже на самом пороге? Он шел в глубоких думах туда, куда его вели неведомые силы. Она бежала ему навстречу, чем-то схожая с той девчонкой, которую он спас из трясины Суеты. Она простирала к нему ручонки и смеялась, звонко смеялась, сверкая улыбкой, озаряя радостью печальную дорогу. Милая, юная, кроткая, как никто другой, она почти что запрыгнула в объятия странника.
 - Здравствуй, мы давно не видели друг друга! – поприветствовала Принца девочка. Беларион подумал: «Ты ли, Аделаида?!»
 - Нет, я – не твоя Звезда. Что звёзды?! Они там, далеко, в небесах… Они светят нам, а мы рады им, как красоте! Посмотри, как дивно можно жить в радости и покое!
Беларион ничего не мог ответить девчушке, что так безмерно радовалась его приходу. Он ощутил, что весит она премного больше сумы за спиной. Да и разве вынесет сердце двойной груз: груз Долга и груз этой сверкающей Радости, чьи маленькие крылышки трепыхались белыми пятнами за плечами, как у спутников Венеры – Амуров. Так давно Беларион ни в чём её не видел! А девчонка лепетала:
 - Папа, папа, ты станешь мне отцом, Человек-в-Красном! Пойдем скорее к мамочке, она тебя полюбит, ты добрый и достоин её любви.
     Он силился опровергнуть, но не мог, выдыхая безгласные слова. Он не хотел становиться отцом ЭТОМУ ребёнку, - немой Принц не мог воспротивиться, ведь Химеры слушают твои мысли только когда хотят этого. Теперь девчонка-Химера слезла с его рук и с недетской силой потянула его за руку за собой, ведя к Матери. Внутренне он поклялся, что если ему удастся найти свою сестру Духа Аделаиду в таком раннем возрасте или же у него самого родится дочь, то Беларион всё отдаст, чтобы в её душе жило то же чувство, что искрилось из доверчивых глазёнок Химеры-Дочки. Если ребёнку не дается радости, пока он ещё ребёнок, тогда в зрелости любая радость будет в тягость, как Белариону. Он помнил свои радости лишь как удары по сердцу – так больно, да жаль, что не смертельно, и лучше бы он их не помнил! Несчастнейший Страж Беркарии беспомощно повиновался Химере Радости, что вела его к самому счастливейшему приюту, к Химере Счастья. Радость – это маленькое Счастье, а Счастье – это выросшая Радость, поэтому Химеры предстали беркарийцу Матерью и Дочерью. Он молчал, и не могли они знать, что сердце его уже не подлежит починке. Хотя Беларион неспроста поведал мальчику из Цитадели о том, что же такое счастье, - так уж получалось по жизни: то не было его вовсе, ни крошки, ни капли, то накрывало счастье его с головой, и он тонул, не успев его почувствовать. Беларион даже не желал видеть Химеру, но и обойти её было невозможно.
     Она явилась неповторимым светлым призраком в радужных красках, в великолепном роскошном платье; волосы её, цвета золотых колосьев, метались по ветру почти до самой земли. Она, раскрыв объятия, приняла на руки подбежавшую к ней девочку. Беларион долго не мог понять, что же случилось с его восприятием: всё стало не так, он даже испугался, не теряет ли он зрение либо рассудок, или и то, и другое вместе? Откуда льётся чистый дневной свет, почему мрак Острова Химер отступил? Это не Химеры так ярко сияли, это лоскут неба над их головами был лазурным, а не чёрным, и сквозь этот лоскут струились лучи полуденного солнца. А у Белариона в жизни было всё, кроме солнца. Душа Принца встрепенулась: ведь и Беркария, и Остров Химер были странами вечной ночи. Только в Обители Грёз или в сфере грешной земли возможно было впитать взглядом краски настоящего дня. Вот кто питал светом дивные заросли Острова Химер, и счастья этого хватало на всех. Глаза и губы Химеры улыбались, но по щекам текли слёзы – слёзы боли, причиненной счастьем сердцу, которое много лет от счастья отвыкало.
 - Нужна ли я тебе теперь, Человек в Красном? – спросила Химера, заглянув в глаза Принца.
Беларион опустил взгляд, сомневаясь, но, хорошенько подумав, кивнул утвердительно: мол, кому же счастье-то не нужно? Вопрос лишь в том, какое именно?
 - Я – Счастье, одно на всех. Когда чаши весов противоположностей перестают колебаться; когда никаких знаний не может быть свыше постигнутых, человек ищет меня.
Беларион и тут согласно кивнул, ведь разве могут быть счастливы все пленники Химер, не увидев Солнца? Другое счастье, например, счастье иметь власть, счастье быть свободным и любимым, счастье развивать свой ум, - это всё дешевые подделки настоящего безмятежного Счастья. С точки зрения любой предыдущей Химеры, никак нельзя измерить собственные беды и радости, поскольку у Химер свои особые рамки, а у Счастья – свои, и они намного шире.
      Химера спросила:
 - Почему ты молчишь, Человек-в-Красном?
Девочка подёргала мать за подол и с детской простотой пояснила:
 - Он немой, он хранит Тайну. Я была там и всё слышала.
 - Странный ты, странный, - покачала головой Химера Счастья, - Неужели нечем делиться? Ты можешь поделиться со мной своим горем.
Беларион мысленно вспалил: «Да нету у меня никакого горя!»
 - Потому-то и счастья нет! – констатировала Химера, - Скуп ты на собственные чувства, вот в чём твоя беда. Просто ты всегда ищешь чужие беды, чтоб давать счастье, принимая горести на себя. А об этом ты слишком быстро забываешь, ведь беды-то чужие. Значит, и счастье лишь чужое видеть сможешь. Вспомни, что ты сделал в жизни для самого себя?
«Ничего», - горестно подумал Беларион; а Солнце нестерпимо терзало глаза, привыкшие к тьме, и веки инстинктивно щурились. Принца никогда даже не постигало желание создать благо для себя – он ждал, что благо приумножат те, кому он помог избавиться от невзгод, как отдачу за сделанное людям добро; но теперь он даже говорить не в праве о том, что делает. Сила Безмолвия и заключается в безнадежности, она исключает всякие ожидания, она неизвестна, она – тайна Белариона. Он не смеет больше показывать явную добродетель, он не смеет взамен ничего желать. Да он и ранее не желал, на самом деле, Девятая Сила Мастера в нём мало что изменила, о своих делах он и прежде помалкивал. Нужно много терпения, чтобы чужое счастье в ущерб самому себе не отозвалось в душе печалью.
 - Мама, мама! – воскликнула девочка, захлопав маленькими белыми крылышками, - А давай расскажем сказку этому человеку!
 - Расскажем, обязательно расскажем, – радостно согласилась Химера, - Пойдём, присядем на нашу скамеечку.
Под ветвями большой плакучей ивы и вправду стояла изящная скамья с удобной спинкой, выкрашенная в небесно-голубой цвет. Все трое уселись в ряд, и у Химеры Счастья в руках появилась огромная, толстая книга, на которой золотым тиснением была выбита надпись «СКАЗКИ». Беларион заинтересовался и даже немного растрогался: наберётся ли хоть треть от всех матерей мира, которые бы так же нежно и заботливо воспитывали детей и читали бы им сказки?
     Химера Счастья раскрыла книгу так, чтобы и девчушка, и гость могли бы разглядеть картинки: красочные, точно живые, персонажи разных сказок улыбались с каждой страницы. Вдруг Химера перестала листать книгу, остановившись на странице, где картинок не было, и начала читать вслух:
 - Жил-был Бог, родившийся ранней весной на небесах, и первое, что он увидел юным взором – это красоту, расцвет природы, пробуждение деревьев и трав от долгого зимнего сна. Бог радовался тому, что ничего не нужно было творить, ибо всё уже было сотворено до него. Старые Боги завидовали молодому: он был свободен в том, в чём они свободны не были, - в выборе направления для своей юной Силы. Эту Весну они дарили ему, других весен не видели их глаза, другим воздухом не успели они вздохнуть, как их души наполнил холод усталости. Молодой Бог не понимал равнодушия праотцов к сотворённой ими же жизни, он удивлялся тому, что Боги не смотрят с небес на людские души. Бог сурово глядел вверх и слишком нежно простирал руки к жаждущим откровения людям. А потом в небе вышел спор о том, кто принесёт людям тепло Лета, и молодой Бог с энтузиазмом вызвался на этот шаг. Он не знал ни обманов, ни горечи людской жизни, и явился, и отдал жар своего Лета. Жара этого было слишком много, а люди испугались невиданного огня и решили погубить того, кто наслал страшную засуху и не дал земле ни одного дождя. Бежавший и с неба, и от смертных Бог не мог понять, за что ему выпало быть изгоем небес и земли. А нужна была всего лишь его чистая слеза. Прошла целая вечность прежде, чем люди научили его плакать, и он плакал, облегчая сердце, медленно, но верно признавая каждую из своих ошибок. Наступила хмурая Осень зрелости, когда дождь заливает каждое окно вместо лучей летнего Солнца. И неизбежно пришла Зима, Бог промёрз, истратив весь свой жар ещё в начале пути впустую; и забылся, и заснул, не веря, что когда-нибудь проснётся. Спал он долго, и все сны его были несчастливыми, - ещё не пожив, он умирал. Тогда Боги проявили к нему скупую жалость и послали земле новую Весну. Открыв глаза, Бог больше не видел красок, которые наполняли когда-то его только что явившееся сознание. Он продолжал жить, но заранее ожидая утрату, теперь ему было известно, что следует за этим расцветом, чем кончаются счастье и безмятежность…
     Беларион сразу понял, что Химера рассказывает ему не сказку, а быль его собственной жизни; а чем она может закончиться? И именно оттого, что счастье не вечно, Беларион боялся его обретать. Зачем обретать то, что неизбежно потеряешь, пусть даже не скоро? Но, с другой стороны, а кому оно будет нужно, вечное-то счастье?
 - Мама, мне жалко этого Бога, кто-нибудь должен ему помочь!
 - Он и сам себе поможет, дочка, он ведь Бог! – утешила Химера, - Но приключилась с ним и другая беда: он забыл, что он есть Бог. И целую вечность называл себя человеком, искренне считая, что человек наделен сильными чувствами и большими достоинствами, чем сами Боги, потому что люди укрепляются борьбой друг с другом, с самими собой и с миром. А Богам бороться не с чем и не с кем, начнись только ссора на Небесах – в мгновение ока уничтожили бы друг друга. Есть одно счастье – быть Богом, но он избрал счастье иное – быть настоящим человеком, и гордится этим.
     «Да нет же! – подумал Беларион, - Ничего я не избрал. Я всегда метался между двух огней». Химера продолжила:
 - Его привлекало то одно счастье, то другое, он очень долго впадал в крайности, пока не получил Силу Равновесия. И тогда он бессильно-распятый навечно повис между счастьем и другим счастьем, и остался самым несчастным человеком и самым оторванным от небес Богом. И явился он нам, как агнец на закланье, но так и не стал ничьей жертвой.
 - Эта сказка очень печальна! – огорчилась Химера Радости, - А ты мне обещала в ней счастливый финал!
 - А счастье этой сказки, доченька, именно в том, что это сказка, и ничего этого реально никак не могло произойти. Это очень неправдоподобно! О, немой путник, должен ли ты бросить своё счастье в бездну, раздарить радость всем встречным?!
Беларион печально кивнул и мысленно спросил Химеру: «А читала ли ты мои Псалмы?»
 - Теперь наш молодой Бог будет счастлив всегда, он боль назвал блаженством, а страдания души – лестницей в небо, с которой он сошёл, возможно, по ошибке…
     В книге сквозь текст начали проступать рисунки: там был изображен грустный бесприютный странник. Он шел без оглядки среди бескрайних сетей обмана и самообмана, постепенно разрывая грудью тонкие паучьи нити, он печально улыбался Химерам Счастья и Радости. Беларион отразился в странице, как в зеркале, и на его лице блуждала та же отрешённая улыбка Моны Лизы. Просто не было на свете ни одного счастливого посредника Богов и людей, каждый из таких посланцев достигает своей цели и исполняет своё предначертание через самопожертвование. Иного не дано. А надо ли искать что-то кроме самого бесконечного из Путей – путь человека к Богу не труднее пути Бога к человеку. Вся беда Белариона, наверно, в том, что он уже пришел, пришел к сознанию человека и теперь понял ошибку, и тянется отчаянно назад, а Путь нельзя пройти дважды. Стать Богом во плоти – значит, мучительно умереть. Стать слишком одухотворенным, не замечать оковы плоти, но быть человеком – значит, навечно остаться безмятежным призраком земли. Но не об этом думал Принц, глядя в книгу Счастья, он ни о чем и не мог думать, кроме как о самом ощущении счастья, которое иллюстрировала странная картина Пути. Беларион попросту сходил с ума: его сознание переселялось на лист бумаги, а бессознательный образ заполнял его живой ум. Яркой вспышкой он внезапно вспомнил, как в шутку сказал Сабрине: «Если я – богочеловек, то ты – человекобог. Мы нераздельны от начала до конца, каким бы гнусным ни казалось это богохульство…» Но в этом пути он был один, стены домов и серые сумерки, сливаясь за спиной, пропускали его вперёд, и неторопливый шаг гулко отбивал такт времени, которого не было. Он любил эти стены, он любил эти сумерки, - и Путь не должен никогда закончиться. Пусть и печально, но как дивно и светло на душе: иметь цель, по пути подавая страждущим щедрую ладонь, и есть что дарить, и есть что находить. Он понуро плёлся по мостовой с отрешенным взглядом, - он помнил этот город: когда-то давно, в начале своих странствий, он уже проходил через него, прикинувшись бродячим менестрелем, каковых в то время было немало. Никто не мог усмотреть в нем ни полубога, ни северного Стража. Вот что сотворила с ним Тайна: она помогла ему скрыть божественную суть от всего мира. Теперь он снова может быть неузнанным, последняя его гордость и самолюбие истаяли под сенью таинственности. У Бога тоже есть Судьба, и она довлеет свыше. Потому все усилия Бога во плоти обычно сводятся к борьбе с личными обстоятельствами. Бог, живущий на небесах, имеет силу проявить божественную помощь. Бог, идущий по земле, может дать нечто человечное – человеку. Богам трудно пережить материю, а материя с превеликим трудом принимает богов. Бог дает человеку лишь силу духа, а как ею распоряжаться – дело человека. А человек человеку может дать что-либо конкретное. От Бога глупо ждать взаимности, которая обязывает. Но и от человека взаимности требовать никто не вправе, разве что Бог? Воистину, причина всех огорчений кроется в величине наших ожиданий.
 - И была у Бога такая безмерная любовь, что всех жен звал дочерьми, и всех мужей – сынами своими… - голос Химеры облекал мысли в слова, и Принц слышал её как бы издалека, в том мире, которого уже нет. Именно с тех времен Бог, до конца так и не ставший Человеком, стал Стражем, чтобы не терять из вида два полюса силы, два берега тихой небесной Реки Бытия. Отчего же так слепило глаза рассветное Солнце, выползшее из-за горизонта золотогривым львом? Пусть его Путь был всего лишь воспоминанием, только иллюзией был тот город в сумерках и дорога к рассвету, но Солнце-то было самым настоящим! Оно летело по небу прямо на Белариона: горячее, огненное, маленькое солнышко. На миг прозрев, он увидел двух смеющихся Химер: они заняли места напротив друг друга у обочин просеки, а беркариец оказался на дороге как раз между ними. Они играли в мячик, бросая друг другу слепящее солнце. И вдруг девчонка, нимало не усомнившись в своём жесте, крикнула: «Теперь ты лови!» - и кинула солнце Белариону. От неожиданности он действительно поймал мячик обеими ладонями, не успев ничего сообразить, и тотчас об этом пожалел: ладони больно обожгло и они покрылись волдырями.
     Химеры погрузили в анабиоз его сознание, чтобы беспрепятственно уничтожить его живого, чтобы навсегда завладеть его сказкой, его счастливым и в то же время печальным обликом в книге сказок. Горько осознанное, единственное счастье могло сжечь его дотла сердечным пожаром из обожаний и обид, из доверия и предательства; и перестал бы он любить и доверять, уходя дорогой в никуда. Когда мячик снова летел на него, он изловчился отбить его Камнем Возможностей. В этот миг в камне отразилась возможность оставить всё сущее и пребывать в счастье всегда безмятежным и просветлённым, исцелиться, вылечить затяжную болезнь души. Но это была лучшая из крайностей, и Принц подумал: «А ведь счастье не есть гармония. От счастья устают быстрее, чем от горя». И когда маленькое солнце в третий раз летело в его руки, Беларион пригнулся и не коснулся огненного шара, а тот, упав на сырую землю, зашипел, как головешка костра. А Химеры завопили:
 - Упустил! Упустил ты своё счастье! – и легкими белокрылыми лебедицами взмыли в тускнеющую небесную лазурь, а мрак, столь привычный глазам Белариона, будто закрыл за ними дверь. Душа, чуть смятенная от очередной потери смысла, быстро успокоилась. Он задолго до этой встречи решил, что быть счастливым или несчастным – это особый дар, которого у него не было и нет. И потом, это значило бы тратить много силы на эмоции, а этого Принц не любил. Мячик, сгорев, превратился в маску Химер, изображающую лицо, выражающее всё и ничего, из-за закрытых глаз которого вовне не заглянет мудрость, играющая в смерть – Гармония. Поэтому её снаружи и не бывает, и все старания её создать не приводят к искомому результату. Лицемерная радость вызывает внутренний дискомфорт, а счастье, исполненное эгоизма, рано или поздно обернется горечью, потому что эти чувства истребляют гармонию внутри нас. Беларион, не веря эмоциям, давно избрал идею маски Химер – не нарушать гармонии.
     Любое сильное переживание отбирает у нас душевное равновесие: и от счастья, и от горя одинаково можно сойти с ума, всё зависит от количества ингредиента. Почему-то Беларион легче переносил беды, чем радости. Наверно, что привычнее, то и ближе. Он умел мечтать о счастье для других, помогать в его достижении, но никак не мог охарактеризовать, описать собственное счастье. Он обычно выбирал синицу в руке, оставляя другим охоту за журавлями. Всем тем, кто не знал, что и из синицы возможно сделать самого настоящего журавля. Вся его жизнь казалась смехом сквозь слёзы, и сейчас по его щекам катились слёзы, которых никто не видел. Но то были слёзы покоя, он не страдал ни о ком и ни о чем, он чувствовал нечто такое, чего ещё не понимал. Даже если было бы у кого спросить, что же это за неизведанное чувство, он не смог бы спросить, - неужели теперь молчать вечно? Да ещё эта сумка проклятущая оттягивала плечи, он все чаще останавливался, чтобы сменить плечо. «Если Повелитель так и не явится, оставлю её во Вратах! На кой она мне?», - подумал Беларион. Но уж до выхода он решил её всё-таки дотащить, вдруг появится хотя бы Карлик, как-то не хотелось оставлять вещь на произвол Химер. Он хорошо запомнил несчастных мертвецов Цитадели, и надеялся на то, что это его упорство поможет пленникам обрести Свободу. Тем более, он даже хотел бы вернуться позже и удостовериться, что Екатерина Медичи будет спасена, или же взять о том обещание с Повелителя. Уж как выйдет.
     Он мог бы прямо сейчас взбунтоваться от того, что его жестоко обманули, но что-то не давало ему ни повернуть назад, ни даже разгневаться. Абсолютно смиренно шагал он туда, откуда пришел, по знакомой просеке. Однако, не было видно Храма Времени: похоже, Принц вышел на просеку чуть ближе к выходу, либо же Храм остался невидимым для того, кто возвращается. То и дело он горько вздыхал, оборачивался, искал взглядом горные массивы, к которым его не подпустил злой морок; глядел на пролетающих изредка по небу Химер, которые как будто утратили к нему интерес и больше не кружили над головой беркарийца. Счастье было тем последним, что ищет человек на свете, - нет иллюзии свыше, нет расклада шире возможностей обретения Счастья. В каждой Химере была частица Химеры Счастья, как и доля Страха. Счастье и Страх – вот в каком диапазоне простерлись человеческие чувства и мысли, и этих две Химеры были сильнее всех других отличались друг от друга. Нужно быть совершенно бесстрашным, чтобы искать Счастье, ибо только смелый может его обрести. Нужно слишком сильно испугаться, чтобы собственное Счастье отвергнуть. Если Беларион и испугался чего-то, так это обретения Счастья: душа шарахнулась прочь и потянула его разум за собою, от дневного света к неверному свету ночи.
     Принц был внутренне раздосадован, ведь он ничего так и не узнал ни о Повелителе, ни о своей Звезде, а ведь ему обещали! Сколько раз он зарекался верить чужим посулам?! В этом мире можно верить лишь самому себе, да и то не каждый день. Лесная просека оборвалась внезапно, и Беларион пошел по лесу наугад, но не ошибся в своих ориентирах следопыта. Вскоре он услышал журчание воды – то был источник, у которого обитала Любовь. В горле пересохло от долгой ходьбы, и он нагнулся попить ключевой воды. Но на вкус это была вовсе не вода, а какая-то полынная горечь, и с досады Беларион ещё долго отплёвывался. Вдруг в глазах у него помутилось; ему повезло, что выпил он совсем немного, эта вода явно была чем-то отравлена. И на душе стало ещё поганей: мало того, что обманули, оморочили, да ещё и отравить, похоже, решили, чтобы устранить немого свидетеля этих кошмаров… Беларион оскорбился. Во что бы то ни стало, он отсюда просто обязан выйти и разоблачить Остров Химер, отомстить за причиненный моральный ущерб. А потом пусть хоть тысячу раз найдут и укокошат! Всё, в чем его уверили на сто процентов, оказалось искусной Ложью, а новая Правда подступала комом к горлу, - его тошнило от глотка горькой воды.
     Всё то, что он обрёл для себя здесь, он утратил в мгновение ока. Слишком больно, слишком стихийно утратил вместе со своей святой верой в Повелителя и в падение Аделаиды кометою с небес. Казалось, это всё ему приснилось: он превозмог столько испытаний, но ради чего? Ради того, чтобы остаться при своём интересе; ради того, чтобы просто пробороздить ступнями, теперь уже босыми, этот проклятый Остров! Хотя, некая выгода всё же имелась: часы, которые он может испытать в действии, когда ему понадобится совет Времени; краеугольный Камень, в котором он сможет найти все выходы из каждой ситуации; платиновая диадема, что, возможно, также наделена теперь магической силой… А не исчезнет ли всё это, когда он покинет Остров? Вдруг это обретение  так же иллюзорно, как Химеры? В таких местах частенько подарки ценны лишь до тех пор, пока ты эти места не покинешь. Но память его никто не отнимет, и даже если золотое Перо Музы исчезнет, он найдёт иное перо, чтобы описать всё, что с ним приключилось, - хоть он совершенно безголос, но рука-то ещё не отсохла. И без этого дерзкого намерения Принц не мыслил уже своей жизни.
     Вдруг из чащи донесся пронзительный крик женщины, совсем не похожий на визг Химер. И голос женщины показался Белариону до боли знакомым.

29. Чудовище Утраты.

«Спасите, помогите!» - кричал голос, и там происходило нечто страшное. Беларион устремился в лес, он счел необходимым делом спасение чьей-то очень знакомой души. Этот крик никак не мог быть иллюзией, очередным мороком, - он был криком живого человека, наполненным истинным ужасом. Обо всем позабыл Беларион, наконец-то вспомнив личность пронзительно вопящей женщины. Она выкрикивала его имя, словно зная, что он где-то рядом, - откуда она знала? Как она могла сюда попасть? Беркарий особо не задавался этими вопросами, он лишь надеялся на то, что слух его обманывает. Но это оказалось правдой; и он увидел ее, Сабрину, когда выскочил на крики из леса на небольшую поляну. И то была уже самая жуткая жуть, которую только можно представить: огромных размеров чешуйчатая гадина смыкала свою уродливую пасть на ребрах его возлюбленной. На белое простенькое платьице брызгала струями жаркая кровь, глаза Сабрины остались открытыми и застекленели пережитым кошмаром. Изо рта вырывался уже не крик, а предсмертный хрип. Беларион отбросил сумку назад и ринулся на коварное чудище, но оно и не думало бросать свою добычу, огрев беркарийца толстым шиповатым хвостом так, что тот, пролетев метров пять, врезался в дерево, разбив при этом голову. На его глаза, полные слез, стекала кровь, но он продолжал рубить гадко смердящую плоть чудовища. Чешуя хорошо защищала от ударов, и гадина почти игнорировала его атаки.
     Страшная боль клубилась туманом в глазах, разум понимал: поздно спасать, Сабрина уже мертва, но его сердце не верило в это, а размеры чудовища ничуть его не пугали. Даже если эта тварь бессмертна, много муки она изопьет перед тем, как Беларион оправится в ее чрево вслед за своей любовью. Изо рта гадины высовывались ее тонкие руки, ее плечи, ее голова, и черно-золотистые волосы, слипшиеся от крови, волочились по зеленой траве. Беларион, казалось, осаждал тварь с тысячи сторон, он даже умудрился влезть на нее, и, налегая на атар изо всех сил, он проткнул сбоку массивную шею твари. Чудовище дико взвыло, загребая когтями воздух, недоеденная добыча выпала изо рта, струя гадкой крови окатила поляну и, сбросив Белариона, гадина, конвульсивно сделав несколько шагов, тяжело завалилась набок. Некоторое время беркариец приходил в себя после очередного головокружительного полета и удара об землю. Как только он поднялся, то снова ринулся в бой, но убивать уже было некого: чудище лежало мертвым, а в нескольких шагах от него — две бледных руки, откушенные у локтей, и голова Сабрины. Эти ладони еще не успели остыть, эти глаза, расширенные страхом, будто упрекали его: «Ну, что же ты опоздал? Да где же ты был раньше?». Была бы Сабрина беркарийкой, он еще мог бы воскресить ее, но она была смертной. Он даже не мог завопить от досады, у него в горле не осталось ни звука по утрате, последней утрате.
     Беларион неистовством горя сверкал очами во мраке, ударив коленями в землю: последнее и, вообще, единственное, что он любил и берег, сожрало Чудовище Утраты. И это ожидает каждого, кто отвернулся от всех Химер, кто оказался выше иллюзий, кто мог бы в прах обратить даже реальность, увидев в ней некий изъян, ржавчину домысла, - что уже есть Химера. Беларион не искал Любовь, он уже любил, всей глубиной чувства любил Сабрину, - и он ее здесь утратил. Ясность мысли не возвращалась, он забыл, где он, кто он и откуда, он знал одно: перед ним теперь лежат куски трупа его последней любви. Невыносимо счастье, когда не с кем им поделиться. Но еще более невыносимо молчаливое горе, а Беларион не мог даже закричать в Небо о том, что это Небо послало ему незаслуженное и непосильное проклятие. Он терял остатки рассудка, закрыв лицо окровавленными руками: кровь Сабрины, чудовища и его собственная кровь из растрескавшейся после ожога от солнечного мячика кожи, - как три цвета радуги, как три положенных на холст мазка кисти. Атар, оставшийся в горле сдохшей твари, притягивал его руки неведомым зовом, и он, поднявшись с земли, надломленный горем, вцепился в клинок; и будто бы электроразряд ударил его в самое сердце. Через металл в него вливалась сила Утраты, той Химеры, которой еще не существовало. В одно мгновенье он вспомнил этот мир, в который он случайно попал и который он постиг от начала до конца, и теперь уж точно до конца. Ну что еще может существовать после самой Утраты? Уже ничего, или же новый Остров Химер...
     Беларион рубил мечом землю, чтобы сложить в яму то, что осталось от Сабрины, по военному обычаю своего народа. И с нею он похоронит собственное сердце, ибо зачем теперь жить? Эта любовь, возможно, и спасла его от призрака Свободы-Смерти. Тут он уже внутренне погиб: к чему было созерцать счастье так долго, - и он не успел спасти Сабрину. Жить с осознанием этого просто невозможно. Положив атар рядом, он впивался больными ладонями в комья земли, разгребая ее, а когда вырыл углубление, обернулся, чтобы в последний раз глянуть на это искаженное ужасом любимое лицо... Но головы и рук Сабрины не было! «Этого не может быть», - подумал Беларион. Но позади валялась только его сумка.
     Да было ли все это, или не было? Одним пинком, с ужасным негодованием, он заставил перевернуться тушу чудовища брюхом вверх и распорол ему живот. Нутро было пустым! Только виднелось маленькое белое пятно, - Протянув к пятну руки, Беларион достал оттуда просто тряпичную куклу, сотворенную искусным мастером, маленькую копию Сабрины. Сознание помутилось, и Беларион, не успев вознегодовать на обман, бессильно упал на траву. «Какая же я сволочь!» - обхватил голову дрожащими руками Повелитель, - он разбил еще одно зеркало об пол и, подобно беркарийцу, опустился на колени в глубоком сожалении обо всем содеянном. Нужно быть очень жестоким, чтобы продолжать игру и издеваться даже над тем, кого успел полюбить, кому уже доверяешь, как самому себе.
     К Белариону опасливо и неспеша приближался Карлик с Граалем в руке... Вот кому туго придется, когда к беркарийцу вернется мировосприятие! Сейчас от гостя можно всего ожидать, он вполне может убить и Карлика, и Повелителя, и кого угодно. А чудовище как раз и являлось самой Химерой Утраты, и за его спиной была пара черных кожистых крыльев. Удостоверившись, что чудовище мертво, Карлик покачал головой в удивленьи и нагнулся к Белариону; а тот спокойно и ровно дышал. Карлик сожалел о том, как сильно пострадал морально их гость, возможно, этот ущерб возместится недешево. Он поставил Грааль и принялся ухаживать за  еще не очнувшимся Беларионом: аккуратно обтер платком запачканное лицо, осмотрел его руки и горько вздохнул. Засуетился озабоченный Квазимодо, поискал по поляне сочные листья лекарственного растения, потер их и приложил к страшным ожогам, которых сам-то беркариец толком не разглядел. Ведь пусть и на секунду, а само солнце Счастья в ладонях он сжал. Теперь нужно приводить в чувства; Карлику стало страшно, - ладно, пусть ему и достанется за все хорошее, но Грааль! Он должен выпить этот Грааль любой ценой, даже ценой его несчастной лилипутской души. И Карлик, преодолевая опасения, потряс Белариона за плечо. Он открыл глаза, и они тут же налились кровью, и рука, исцеленная соком травы, сомкнулась на горле Карлика:
Ах, ты сам пришел, подлец!
Эй, погоди! Дай мне хоть слово сказать, - еле прохрипел бедняга.
Наслушался я уже твоих сказок! Кто меня одного в страшном лесу бросил и ни о чем не предупредил?! Кто мне голову так заморочил, что я вышел назад? Кто мне обещал встречу с Повелителем, а вместо него я встретил эту падлу у самого выхода; чтобы моя психика совсем пошатнулась? Избавиться от меня теперь хотите?! Нет, не уйду, останусь здесь, всех вас найду и изничтожу! И тебя — в первую очередь, раз уж сам по дурости явился!
Тише. Отпусти меня хоть на минуту, я скажу все, что нужно, а потом уже убивай, твоя воля... Да не убегу я, от тебя поди попробуй убеги.
И Беларион чуть успокоился, немного ослабив хватку на горле Карлика; и тут же почувствовал боль на ладонях, которой до сих пор не замечал, - то от тяжелых размышлений, то от жутких происшествий.
Ничего, это скоро пройдет, - успокоил его коротышка, заметив беспокойство беркария, - Ты должен сейчас узнать самое главное: никто до тебя не мог убить Утрату в ее изначальном облике, от того она и не имела человеческого обличья. Все, кто вышли из Острова Химер, либо обходили ее стороной, либо встречали, но спасались бегством, или попросту были съедены.
Беларион встрепенулся:
Да неужели не было здесь ни одного отважного? И разве прошел бы я мимо, когда оно, это мерзостное чудище, пожирало мою возлюбленную? Даже иллюзорной Утрате стоит за все отомстить; так ведь легче будет ее перенести. И кстати, почему я смог заговорить только сейчас?
Как раз сейчас говорить тебе очень опасно, поверь мне в последний раз и, пожалуйста, молчи. Внутри тебя говорит Утрата, не дай ей завладеть тобою навсегда. Послушай свое сердце!
     И, действительно. Беларион обнаружил в себе совершенно чуждое чувство, более тяжелое и непобедимое, чем его прежние чувства, - он сам себя чувствовал этой погибшей пустотелой Химерой: он утратил собственную жизнь во плоти чудовища. Все его утраты всплыли масляными кругами по ровной, незыблемой поверхности души. Беларион был и удивлен, и напуган непонятной метаморфозой; и глаза безмолвно вопрошали: «Что дальше делать?» Он вспомнил разряд сногсшибательной силы силы, что впилась в его руки, когда он извлек атар из мертвой плоти Утраты.
Выпей этот Грааль, чтобы в нем поселилась пустота, а в тебе, - хотя бы что-то, что прогонит пустоту.
      Беларион послушно осушил Грааль, да к тому же и пить сильно хотелось, а вода эта была ледяной и сладкой с легкой терпкостью на дне. Мгновенно полегчало и душевно, и физически. Из пустоты Грааля возник антипод: маска Утраты, радостное лицо Новообретения. И вольно дышалось этим воздухом, и посветлел в глазах мрак. Беларион уже почти беззлобно трезвым взглядом посмотрел на Карлика, и тот сказал:
Вот теперь можешь и прикончить! Я все исполнил, как мне полагалось.
Нет, ведь если тебе так полагалось, мне не за что тебя убивать. Куда ужасней для тебя видеть мои мучения, причиненные по правилам вашей странной игры. Теперь я это понял, - голосу Белариона вернулось его истинное звучание, будто до этого вправду он говорил по чужим омерзительным нотам голосом несуществующего горя.
Я знал, - сказал Карлик, - что ты поймешь меня правильно. Я меньше всего хотел, чтобы ты держал на меня обиду. И потом, у тебя было все, чтобы пройти этот путь благополучно. Но я до сих пор не верю в гибель Утраты, она всю вечность была непобедима...
И что? Ты хочешь сказать, что все встреченные мною Химеры были такими же страшилищами?
Да, - спокойно ответил Карлик.
Как же они стали подобными людям? - поинтересовался Принц.
Просто души и тела настоящих людей добровольно согласились принять в себя Химер, тех Химер, которых они убили сами, и эти люди были воистину святыми. Я теперь и не знаю, что с тобою дальше будет, ведь Утрату-то убил именно ты! По общей идее, ты обязан занять опустевшее место.
Но я не хочу! - в ужасе отшатнулся Беларион, - Я здесь не доброволец. Легче стать самоубийцей, чем Химерой. Можно ли как-то обойти эту долю?
Я могу помочь тебе отсрочить превращение, а окончательно спасти тебя может Повелитель, если за этот срок найдет настоящего добровольца. Я с самого начала мучался странным предчувствием по поводу твоего визита: и ты совершил невозможное, ты сломал наш порядок, бытующий испокон веков. Теперь нужно снова восстановить то, к чему мы привыкли за много-много времени.
Ты, верно, давно живешь. Ответь мне, кто появился раньше: Боги, Стражи или Химеры? - спросил Беларион.
Люди.
Этого не может быть!
Почему это? А кто же я по-твоему? Я — человек, и когда наш клан существовал, мы ни о Стражах, ни о Богах слыхом не слыхивали. Да и не было вас вовсе. А Химеры не могли родиться прежде, чем люди, идейно их породившие; Химерам нужно откуда-то родиться, из разумов, из чувств людей. Они никогда не были нарочно созданы, напротив, мы пытались их полномочия ограничить, чтобы с их помощью добиваться своих целей. Впрочем, Повелитель сам тебе обо всем расскажет.
Но ведь я уже направляюсь к Выходу, какого же черта он не выходит навстречу?! - искренне удивился Принц.
Если он не захочет тебя отпустить, ты не уйдешь. Иди ко Вратам, и найдешь там нашу одну на всех живых твердыню. Доброго тебе пути, Человек-в-Красном, и берегись золота, ибо недобрый это металл!
     Карлик, сверкнув белым мистическим огнем, снова покинул заблудшего беркарийца. Беларион успокоился, но гнев все-таки оставил осадок в душе, то был гнев на Повелителя, который позволил себе обойтись с ним жестоко. Карлик, на его взгляд, не обладал такой силищей, чтобы оморочить его с тряпичной куклой. Выходит, сам Повелитель и подстрекал его на убийство Утраты, а значит, втайне желал заполучить разум, душу и форму Белариона для создания плоти последней Химеры. Само собой, это оскорбило беркарийца. Он даже поколебался: исполнить ли свое обещание донести сумку или с досады бросить ее. Он почти что разочаровался в Повелителе, но на сознание вдруг вновь легла тень. Тень надломленная, тень бескрылая, тень мученика — и то была тень Повелителя, это видение исключало любую самую смертельную обиду. Повелителю, явно, было хуже. Эту неясную тень сотрясала совесть, которая будет мучить Повелителя до тех пор, пока он не почувствует себя прощенным, а простит ли его Беларион или нет? Этого он не знал.
     Беларион решил облегчить его душу, и с превеликим трудом взвалил ношу на плечо, - она весила уже больше его веса. Тут же он присогнулся под этой тяжестью, тревожно ища глазами какой-нибудь ориентир. И что же подразумевал Карлик, говоря о золоте? Не о пере ли, подаренном Музой? Не испугался ли его идеи огласить существование Острова Химер? Беларион усмехнулся: да кто ему, сумасшедшему, поверит, - да еще и сумасшедшему вдвойне после переживаний похода через этот мрачный мир? Стоит ему обмолвиться словом у себя на родине, - сразу же укажут дорогу в дурдом, да и дойти, пожалуй, подсобят. Мало им того, что приписали ему легкое помешательство, теперь есть где найти тяжкое отклонение. Молча пережить Счастье и Горе за несколько часов, - значит, наверняка сойти с ума, особенно, если нервы и без того уже не крепки. Каким бы стойким к бедам ни был Беларион, Утрата ужалила его глубоко в сердце, - теперь он дорожил Сабриной премного больше, чем до того, как увидел ее смерть. А ведь где-то она сейчас осталась одна, где-то она его ждет и ничуть не подозревает о том, как труден этот путь, о том, что жизнь его висит на волоске, и волосок этот зовется отчаянием. Только отчаяние вселяло в Принца новую свежую силу, чтобы дойти и не рухнуть замертво на чужой земле.
     Беларион узнавал некоторые элементы местности, он шел верным путем, он никогда не сбивался там, где единожды прошел, - на то и следопыт. Он шел обратно, к вечному Идеалу. Изменилось ли что-то внутри? Скорее, да, ведь совершенно неизменным нельзя пройти Остров Химер, который многому учит. Это множество новых выводов были забытыми старыми мудростями. Беларион вошел, будучи Идеалом подневольным, Идеалом, не придуманным им самим. А выйти должен Идеалом свободным, только личным: Беларион никому больше не подражал, подражать уже было некому. Раньше он жил, как его учили жить, а теперь он должен жить, как научен самим собой через кристалл души. Больше ума, больше силы, - значит, больше ответственности. Ум с соединении с силой — это и есть Власть, а кто отвергает Власть, - тому дана железная воля, полная непокорность ничьей Власти. Сможет ли Беларион до конца стать сам себе хозяином и рабом?
     Химера Идеала на виселице, уже не столь сосредоточенная, чуть растрепанная, бросала тревожные удивленные взгляда на беркарийца. Пусть даже в нем хоть все попеременилось, но он ничего не утратил. Ничего! Химера горько соображала, что либо ее сестры Утраты больше нет, либо Беларион — теперь и есть Химера. Она издала протяжный вопль, выразив свою мысль, Беларион тут же ее понял и ответил по-своему, ведь глотки Химеры у него пока не было:
Не сомневайся! Я еще в пути, и сейчас я должен пройти через петлю. Ничто не может сохранять постоянства, ты будешь моею Утратой.
 Когда-то прошедший мимо, теперь он должен быть повешенным. Он был зачарован Идеалом, он думал: долго ли ему висеть, зачем за символ принята именно петля, и отчего так душа трепещет, будто перед настоящей смертью? Этот трепет он ощущал уже не впервые, и этим трепетом привлекательна смерть. Когда Химера спустила вниз свою новую тугую петлю,  подвязав конец веревки к перекладине, он всей кожей почувствовал, как одежда, особенно плащ, бывшая запачканной и изодранной, становилась первично чистой и целой, как его бесчисленные царапины, ссадины и волдыри на ладонях, растрескавшиеся в кровь, в мгновение обращаются в безукоризненную гладь. Идеал, когда мы так к нему близки, исцеляет душу и плоть вернее всего; все кровоточащие язвы чувств никогда не сравнимы с зияющей раной души, когда она слепа перед своим Идеалом и не может его разглядеть.
     Рука Белариона уже тянулась к петле, и в сей момент произошло нечто, чего никто не ожидал: в тишине звонко пропела стрела, вонзилась в спину и чуть выступила из груди, а позади раздался леденящий душу смех Химеры Любви. А ведь Карлик предупреждал его: мол, опасайся золота! По золотому острию рубином скатилось вниз несколько капель крови, затем неизбежно последовал неистовой боли, Беларион осел на камни, не оглянувшись, приложив руку к пробитой груди, - а глаза по-прежнему созерцали Химеру Идеала.
Вот и полюбил, вот и ты нашел, что любить, непокорный Человек-в-Красном! - воскликнула, торжествуя, Любовь и, шурша одеянием, скрылась в зарослях.
     Химера Идеала огорченно вздохнула и смотала отрезок веревки обратно в клубок: теперь Идеала не стало, лишь сладкое томленье наполнило сердце Белариона до краев. То была вечная любовь к вечным Химерам, ведь Любви земной беркарий давным-давно не искал, поскольку нашел задолго до того, как попал в этот удивительный призрачный мир. Некая родилась Идеальная Любовь, или Идеал Любви, или Любовь Идеала, - что есть просто стремленье отдавать душевную благодать, обретенную столь дорогой ценой.
     Внезапно он почувствовал душевную слабость, но не ту слабость, а просто доброту, которую мы часто принимали за слабость. И вся слабость Белариона — это сила бескорыстного добра, он ведь и до того был добрым, а теперь вовсе вместо гнева сможет позволить себе лишь огорченье за обидчика, как бы обидчик ни тянул злость из его души злокозненными щипцами самых смертельных обид. И зачем терять царственную кротость, размениваясь на злобу? С одной стороны, это доброта, с другой — презренье к тем, кто не способен быть добрыми. Надо сказать, безответность чужому злу — это самое обидное, самое великое презренье, и не каждый на него способен, но и не каждый его видит в отношении себя. Как часто, дорогой мой читатель, мою душу почитали слабейшей, поскольку она всегда безропотна и безмятежна! Истинное добро на зло не отвечает. Истинное зло видит угрозу в молчании добра. Осознав это, Беларион стал Идеалом для самого себя, и, почтительно поклонившись Химере, снова гордо прошествовал мимо. А Химера вновь обратила свой ясный взгляд к Звездам, ко всем до одной, кроме Той, Что Упала. Нет ей места, видно, на Небесах, чтобы взойти так быстро. Но эта Звезда была наибольшей Любовью, и именно за ней он явился сюда, еще не найдя ничего и в то же время все, что возможно найти в пределах сознания Белариона... Глубоким, полным чувств взглядом он осмотрел каменистое побережье, - и тут тихое безумие овладело им, его постигла настоящая мысль Шута. Уже не чувствуя веса на плече, Беларион легко проносился между камней, дотрагивался до них пальцами, восклицая диким химерическим голосом:
Проснитесь! Проснитесь! Нечего здесь бояться! Неужели возможно так долго спать в кандалах Страха? Выходите из своих тюрем! Вы свободны сами выбирать путь; кто здесь выше, тот унижен, кто превыше всех унижен — только тот и выше! Что вам мешает утратить лишь собственный Страх? Вот я никогда его не имел, и не желаю...
И камни повиновались призывам дерзкого беркарийца, они принимали форму человеческих тел, и некоторые даже зашевелились. Химера-Мать сама познала ужас, она откуда-то издалека налетела на взявшего много воли беркарийца и гневно завопила:
Как ты смеешь прикасаться к тому, что тебе не принадлежит?!
Мне принадлежу я, так зачем тогда вы все меня коснулись? - съехидничал Беларион, - Пора расплатиться по счетам, и отныне все ваше будет и моим тоже!
Я распустила над тобой все маски, я разорвала бусы, чего же ты их не брал?!
Я просто не коллекционер атрибутов маскарада, на кой мне твои игрушки? Я желаю быть коллекционером Спасенных Душ, - ответил беркариец и снова принялся взывать к камням:
Утратьте, утратьте Страх! Проснитесь, потеряйте его, найдите новый, но не этот. Страх не уходит надолго, скучать будет некогда!
     Не молчал больше Беларион, он больше не хранил тайны, открыв ее самому себе. Ответа на вопрос «Зачем жить?», - душа не требовала, она знала все наперед, то была слишком зрячая душа. Прозренье же так крепко тряхнуло его мысли, что чувства перевесили рассудок, и он творил несусветные вещи: служил будильником для окаменевших людей. Но многие, если не все, вновь глянув на свою Химеру, заново застывали монолитом бездыханным и безымянным. Отчетливо увидел Беларион лишь одного довольно молоденького парнишку, удравшего под общий шумок вперед, к Идеалу. Сбежал ли еще кто-нибудь, - было неведомо, ведь Химера Страха прилагала слишком много усилий против Белариона. Она хватала его за руки, но не могла удержать, отшатываясь, будто прикосновение к нему было болезненным. Попросту того, кто ничего уже не может бояться, боится сам Страх.
Иди во Врата, иди же, куда шел! - взмолилась Химера, будто ребенок сказал: «Папочка, не ставь меня в угол».
И эта интонация растрогала взбеленившегося беркарийца, он прекратил подрывать авторитет великой Химеры, оставил в покое несчастные камни и глянул на нее очарованным взором, - ведь теперь он навеки в них всех, Химер, безраздельно влюблен. Он просто влюблен во все сущее и даже в то, чего еще не существует, - абсолютная Любовь уже не выбирает и не вопрошает: « А зачем? А почему я люблю?»
Как же ты прекрасна и трепетна! - восторженно воскликнул он, - Все здесь прекрасно и было бы прекрасно навечно, не будь все так глупо.
     Беларион хотел по-дружески положить руку на плечо Химеры Страха, но та порывисто дрогнула на ветру и исчезла, избежав страшного касания. Он нашел взглядом Врата, печально вздохнул и, ожидая уже чего угодно, направился к двум столбам.
     В замкнутом кругу вход зовется выходом, к чему бы мы ни стремились, и больше нельзя повторяться. Он шагнул через Врата и все, сознание вмиг помутилось, колени подогнулись, в глазах зарябила невероятная скорость. Эта дверь оказалась порталом в подобный, но совершенно уже иной мир. Мир, где Химеры не причиняли зла никому, кроме себя. Мир, созданный до самого творения. Тот мир, где паслись преданные Единороги, и где во мгле и тиши обитал настоящий Повелитель. И там уже не осталось места для иллюзий, сгубивших тысячи живых душ.