Туман. книга седьмая. глава пятнадцатая

Почтовая открытка 1907 года.



                «НО, ЗАЛЁТНЫЕ, ТРОГАЙТЕ! КАК-ТО ВЫ ШИБКО
                ЗАСТОЯЛИСЬ!»

                Главное поставить памятник,   
                а голуби слетятся сами.

                Подслушанная где-то мудрость.


Стройность повествования о Симферопольских событиях просто требует упоминания о паре выражений, подаренных миру людьми, никогда друг дружку не знавших. Первое собрание слов выставлено в поименование этой главы, и принадлежит некоему кучеру, никак не связанному с повествованием. Так уж приспичило автору сочленить аллегорией окрик извозчика, понуждающего к действию стоящих животных, и несомненную надобность тронуть с места события сего страннейшего дела, просто-таки бессовестно топчущиеся на месте, и изредка производящие ложные выпады в разные боки.

Иное высказывание, вычитанное Кириллой Антоновичем в двухтомном издании «Исторiя Российской армiи с Петровских времёнъ», принадлежало не кому-либо, а самому что ни на есть герою Наполеоновских войн господину Барклаю де Толли. Привожу оное полностью.

«Ещё съ ХV111 века армiи избегали случайныхъ опасностей, связанныхъ съ полевыми сраженiями. Последнiе давали всё реже и по мере острой надобности. Победу пытались добыть отрезанiем противника от резервовъ, ресурсовъ, запасовъ и тыла. Маневрированiе армiи на театре военныхъ действiй напоминало годами длящийся балетъ».

Вот так вот, по-военному кратко, по-житейски мудро, по Кирилла Антоновски своевременно и полностью применимо к Симферопольскому делу.

Помещик (и это чистейшая правда) был задет за живое словами Ду-Шана об азбуке, опыте и обо всём прочем, что упомянуто в минувшей главе. Задет был до той меры, коя уже не позволяет проявиться обиженности, предшествующей уходу от дела с непременным хлопаньем дверью.

Его задело такое простенькое и мало вразумительное восклицание, родившееся в недрах его мозга: «Как же так?! Поему это я не могу осилить того, что могут иные?! Не будь я Кирилла Антонович Ляцких, а эту какофонию событий я доведу до полной своей Виктории!»

Далее помчались спокойные рассуждения и разумные поступки, призванные собственным понуканием создать ложное либретто для упоминавшегося балета, в котором непременно проявится враг со своим адажио, переполненным смертоносными «па».

И, что странно, ещё не проявив в мыслях вопроса, озаглавленного «Как же так?», помещик по наитию принялся создавать картины и декорации будущего действа.

Взять, к примеру, доктора. Разве у господ офицеров был недостаток в способах разговорить такого … э-э … чтобы не слишком оскорблять мужика, как Захар? Отнюдь, уважаемые читатели, тех военных и не шибко гуманных приёмчиков хватило бы на пару-тройку деревень! Но (тут надлежит отдать должное Кирилле Антоновичу) помещик стал подмечать, что Карл Францевич как-то даже тяготится выполнением простых, безынициативных поручений.

Вот гоф-медик и получил важное задание, которое надлежало выполнить по собственному произволу, но выполнить всенепременно!

И, доложу я вам, результат оказался и превосходным, и относительно важным.

 Понятие «относительно» получило буквальное толкование, поскольку этого самого допрашиваемого Захара в любом случае надо было отпускать на все румбы картографической Розы Ветров. Без паспорта и денег (ловко найденных при осмотре коморки в подземелье) этому наглому скопцу деваться было некуда, кроме как отправиться к Зинке, или ещё кому из этой компании, кто до поры не показывался на свет Божий.

Умело состряпанная слежка и принесла бы нужные сведения, кои удалось добыть гоф-медику, напустив жути на мужика. Разве в этом не было правильной хитрости помещика, который «взбодрил» угасающий азарт Карла Францевича, превратив оного из прекрасного, но лишь исполнителя, в прежнего доктора, разрешающего не простые дела?

Только одно в плане Кириллы Антоновича осталось не выполненным. Отпуская Захара на свободу, помещик надеялся на заслуженную кару оскоплённой братией так странно возвратившегося из вражьего полона собрата, не понятно, как выжившего, мало понятно, как освободившегося и уж никак не достойным веры в то, что не выдал всех и вся в обмен на волю. Представляя характер ихней атаманши Захар в первый же свой «вольный» вечер с поспешностью литерного поезда отправился в компании ангелов на небеса, что было справедливо по мнению обеих противоборствующих сторон. Однако случилось так, как случилось, хотя надежда на справедливое возмездие Захаровых собратьев не угасала.

Немного иной была задумка об издевательстве жалобами штабс-капитана Миргородского. Теперь посудите сами – разве сложно было нашим героям в Симферополе, в Севастополе, в Керчи, в Феодосии, да хоть и в заштатном Джанкое найти приличного агента по наблюдению и стряпчего, не прибегая к услугам чиновника стола приключений? Только свистни, и тут же принимайся отбирать самого ловкого и сообразительного. Но – нет! Это, выражаясь языком авторов балетного искусства, всего лишь подтанцовка, служащая фоном главным персонажам.

А в подробностях и без балета всё выглядело так – штабс-капитан доложил бы полицмейстеру о жалобах, которые ему, верному служаке, удалось не принять только благодаря сообразительности и маленькой сделке с жалобщиком. Наверное, где-то и скорее всего какой-нибудь начальник даже похвалил бы чиновника за подобное рвение, но …. Но уверенность помещика в том, что полицмейстер крепко связан с кем-то из Индо-Европейской компании, не позволяла надеяться на благодарность штабс-капитану.

На самом деле полицмейстер Симферополя, если он не совсем глуп, должен был понять следующее из доклада чиновника стола приключений – кто-то (хорошо, пусть не кто-то, а открыто поименованные господа) отслеживают некоторые события – это в первую голову. Далее – сии господа удосужились сделать анализ всего случившегося с самыми, что ни на есть верными выводами, первейший из коих таков – полицмейстер губернского города в сговоре с людьми, творящими преступления и, что жалобщику совершенно очевидно, покрывает злодея (пока станем пользовать единственное число в определении преступников). Это, суть, другое откровение, третие же откровение для господина Гармасара состоит в том, что есть прямая связь с английцкой телеграфной компанией и полицейским руководством города. Мало? А намёк на канцелярию генерал-губернатора, как на вероятного посредника, в лучшем случае, или как на следящего за разбором жалоб в ином, намного худшем варианте? И это при том, что отношения меж полицмейстером и губернатором едва дотягивают до вежливых улыбок на званых приёмах.

И никак не следует забывать о маслице, которое при своих докладах плеснут в костерок стряпчий и наёмный агент. Тут уж не будет важным полученный ими гонорар за исполненную работу (да исполненную ли?), ежели они, будучи истерзанными положениями, уложениями, уставами, ранжиром подчинённости, кодексами, статьями и параграфами сочтут за благо выложить все подробности своей наёмной работы и остаться на службе, чем проявить подобие порядочности и стойкости данному слову и отправиться пересчитывать рыбьи хвосты в Архангельскую губернию?

Всё перечисленное было на руку Кирилле Антоновичу и его коллегам. Любая рябь, на прежде гладкой поверхности Симферопольского болота, была полезна, как раздражитель для противника, и как повод для свершения ими ошибок.

Перебирая в памяти отданные задания, полученные результаты и варианты в действительности ожидаемых событий помещик, правда без похвалы самого себя, потёр руки так, как поступают в обычай те, кто уверился в благополучном исходе затеянного.

На повестке оставалось ещё одно дельце с таким же двойным дном – посетить криминалистическую лабораторию, дабы поглядеть на портреты имеющихся там неблагонадёжных граждан и ….

А вот тут, господа читатели, у помещика случилось озарение. Да такое яркое, словно молния на тёмном небе, и силы такой, что не то, что Кириллу Антоновича, а быка сбила бы со всех четырёх ног!

Хотя … то было не столько озарение, сколько залихорадившее последствие пары коротеньких мыслишек, оформлено и звонко заявивших о себе успокаивающемуся помещику.

Сначала явилась умозрительная, и заключалась она в том, что хозяин шотландского палаша прибыл на акцию сам только потому, что твёрдо знал – единственный, кто в состоянии ему помешать, а речь идёт о Ду-Шане, находится у похитителей, и возврату в мир людей не подлежит. А вот иная мысль, которая была звонкой, как вечевой колокол, просто потрясла своей простотой – сей английский шотландец (а как ещё прозвать этого негодяя?) либо узнал, либо понял (что, по сути, одно и то же), что его видел татарчонок, и тут же сотворил так, что мальчик ослеп в тот самый миг, когда с ним пришёл побеседовать Модест Павлович.

Вот и потёр ручки, преждевременный ручкотёр!

--Могу предложить себе, - тихим голосом заговорил помещик, поглаживая дрожащими от волнения перстами шрам на щеке, - быстрый ответ на собственный вопрос – а не совпадение ли, что татарчонок ослеп в самый ненужный момент? Нет, ответствую я себе, не совпадение, а именно то страшное для меня, что я пока вслух не проговариваю. И оно вот такое – никто нас не подслушивал, и не предпринимал попыток прочесть наши мысли. Наш враг просто ЗНАЕТ то, что знаю я, и на этом ВСЁ! Сколько не прячь тузов в рукаве, а выиграть … при чём тут карты? Это на меня так доктор влияет! Лучше бы он своим влиянием озадачил этого прохвоста с палашом и травой!

Теперь взволнованные персты переместились на темя, а после безвольно сползли на шею.

--Это ловушка … подстроенная кем-то, кто сильнее и ловчее нас. Теперь что – мне нельзя ни о чём думать? Вон, видишь, как, понадеялся на образы, а они тому английцу, как картинки в газете – взглянул и всё понял!

В газете … а не подсказка ли это, ежели учесть, что всё ныне творящееся именно с газет и началось?

Идея пользовать газеты для передачи заданий, получения отчётов и вообще для всего так нужного в этой вынужденной конспирации, что Кирилла Антонович даже припас несколько местных изданий из расчёта по газете на брата. Скажем, доктору для связи вручалась бы газета «Терджиман», то есть «Переводчик», прапорщику … да хоть «Крымский вестник», Модесту Павловичу досталась бы «Русская Ривьера», а для себя то, что осталось – «Искры» или «Право».

Ну и … газеты распределил, а понятнее не становится. Попробовать сменить принадлежность газет? Карлу Францевичу отдать «Русскую Ривьеру», а себе взять татарского «Переводчика»? Или не так – число букв в наименовании газет соотнести с числом оных в имени. Либо в фамилии. Нет, форменная ерунда получается, а не конспирация! Вообще нет никакого совпадения меж названий газет и их будущими владельцами. Вообще ничего не стыкуется с прессой, будь она не ладна!

В сердцах помещик скомкал первое попавшееся в руки издание, и швырнул его на пол.
От этот также не стало ни понятнее, не легче. Персты дрожать не перестали, решение не находилось. Похоже, что это уже всё, это тупик.  Можно ехать домой, дабы заняться поиском оправданий поражению в Симферопольской компании.

И ещё можно не мусорить в доме, в котором прибирается Дыня. Кстати, скоро она придёт сервировать стол к ужину.

Изображая одного из лучших представителей почтеннейшего возраста, помещик водрузил левую руку на поясницу и, кряхтя: «Ох, грехи наши тяжкие», сотворил наклон, чтобы поднять с пола газету. И замер, позабыв про почтение к возрасту, к которому он сам неотвратимо приближался, и про сетование о греховном прожигании жизни.

Заглавный буквы, составлявшие собственное имя газеты, попавшие в складки, образованные сминающей бумагу рукой, теперь красовались не полным и осмысленным именем издания, а лишь несколькими причудливо сложенными в странное словцо «КИВЕР».

И вот тут, в этот миг началось светопреставление в голове Кириллы Антоновича, явившее собою дичайшую помесь классического балета, унылого песнопения скопцов, переходящего в особый молитвенный вой, плясок из варьете, ритуального шаманского танца и ёрничества балаганного скомороха. Всё вертелось вместе, всё в разнобой и, тем не менее, всё было понимаемо!

Да, именно было ПОНИМАЕМО! Не так, как обдуманно-осмысленные понятия, а как череда ясных образов, могущая стать иному настоящей какофонией, но для помещика явившаяся в полноте тончайшей гармонии.

И тут же, сама собою вернулась в строй (простите, тут надобно прочесть «в состояние») уравновешенность, успокоенность, радость и, что вполне соответствовало времени суток, желание приобщиться к кулинарным способностям Дыни.

В облаке этого благодушия Кирилла Антонович поднёс себя к зеркалу (газету он таки поднял с пола, тут он не сплоховал), прихорошился тем, что имел (а при себе он имел лишь уже не трясущиеся персты), погладил шрам и сказал своему отражению следующее, нисколько не стесняясь красоваться своей интонацией и искусно подобранной позой.

--Тот, кто при всяких своих предосторожностях считает свои пять
чувств недостаточными для того, чтобы отличить фокусничество от непроизвольных явлений, тот этим самым считает органы человеческих чувств вообще недостаточными для установления фактов, и должен точно так же отказать в значении всякому … хоть судебному свидетельству, хоть любому научному исследованию. Меня же это не тяготит в той мере ….

--А вы тута? Я на стол пришла накрывать, - сказала девица Дыня, задом (пардон, господа, конечно же спиною) толкнувшая дверь в столовую. В руках же она несла многость столовой посуды.

--Конечно, дорогая Дынюшка, накрывай, - почти пропел помещик тем особым сладко-противным голосом опереточного героя-любовника, и снова поворотился к зеркалу, дабы завершить свой монолог для одного слушателя.

--Меня вообще ничего не тяготит! Так-то!

                *        *        *        *        *

--Вальдемар Стефанович, - принялась жаловаться Дыня прапорщику, выбрав для этого момент, когда господа, переговариваясь, ожидали выхода из своей опочивальни Ду-Шана, - что это за еда такая? Я бы приготовила хороший ужин … так нет, накупили всякого в лавке, и станете в сухомятку давиться. Когда это моя стряпня перестала вам нравиться? Или вы чего-то … ну … там … из-за гостей ….

--Я считаю, Дыня, что не всё можно доносить до ушей даже тех людей, кто … дьявол! Одним словом, всё будет так, как оно идёт, а объяснения появятся позже. Ты готовишь отменно, но питаться мы станем так, как ты видишь, и столько времени, сколько понадобится. Хочу надеяться, что за это время готовить ты не разучишься. А, вот и Ду-Шан! Прошу к столу, господа!

--Минутку внимания, господа! Модест Павлович, я прошу вас занять стул рядом с Ду-Шаном … да, вот так, благодарю! Доктор, не откажите в любезности занять стул между нашими офицерами. Вальдемар Стефанович, только на сегодняшний ужин побудьте на краю стола. Я же сяду напротив вас. Всем приятного аппетита!

Не знаю, отыщутся ли таковые господа среди читателей о приключениях наших героев, кто осмелится проговорить вслух, что ещё не понял, для чего помещику понадобилась подобная рокировка за столом. Как для меня, то всё очевидно – Кирилла Антонович собрался поведать собравшимся нечто важное, и требующее особого внимания к каждому слову помещика.

В тот миг, когда жаренные куры перестали интересовать едоков, и всё их внимание было перенесено на что-то такое, запечённое по традициям татарской кухни в тонком тесте, помещик решил, что уже пора начать беседу, предварённую сменой мест за столом.

--Господа,- начал Кирилла Антонович, удаляя салфетку из-за ворота, - есть несколько важных для меня вопросов, решить кои единолично я не возьмусь. Вопрос первый, но не самый важный, касающийся некоего, если будет угодно, прозрения, наступившего у меня во время просмотра газет. Карл Францевич, не откажите в любезности стать моим ассистентом, это будет не сложно. Поставьте локти на стол на ширину ваших плеч. Да, так, благодарю вас! Теперь соедините ладони вместе и переплетите пальцы … замечательно! Вам удобно? Теперь, господа офицеры, прошу вас проделать то самое, что сделал доктор. Право, я горжусь такими ассистентами!

Подготовка к демонстрации непонятного опыта не обходилась, разумеется со стороны помещика, без пытливо-быстрых взглядов на Ду-Шана, неторопливо поедавшего куриную грудку.

Глаза этих двух господ встречались, наполняя друг друга то ли информацией, то ли ободряющим молчанием. И, как итог, Кирилла Антонович продолжил сеанс застольной гимнастики, а Ду-Шан продолжил ужин.

--Теперь, дорогой доктор, я попрошу вас сдвигать локти, пока они не сойдутся вместе. Нет-нет, Карл Францевич, делайте это медленно, прошу вас! А вы, Модест Павлович и Вальдемар Стефанович, не сопротивляйтесь, и не убирайте ваши локотки со скатерти. У вас превосходно получается! Вот, локти сведены, но позу менять не надо. Как вы думаете, что сейчас не я, а вы мне продемонстрировали?

--Это классический способ мять скатерть в ресторациях. Чтобы застелили новую. Угадал?

--Ваша проницательность, господин прапорщик, заставила бы покраснеть со стыда любого ясновидца. Но только не сегодня. Вы все произвели … нет воссоздали наглядную картину того, как на привокзальной площади появился тот самый Дайтс, если мы все обвиняем во всех грехах этого человека. Одним словом тот, кто был с шотландским палашом. Нет, оставьте руки в прежнем положении.

Снова взгляд на Ду-Шана, как на сурового экзаменатора. Только теперь помещик увидел, как медленно кивал головою тот, чьё мнение, на это мгновение, было самым важным для застольного толкователя основ мироздания.

--Что сделал Карл Францевич? Он сдвинул локти вместе, собирая меж ними скатерть в складки. Можете поглядеть сами. А если доктор уберёт руки, то те самые складки возможно будет расправить, и скатерть пример первоначальную форму.

--А если доктор уберёт руки, то мы отодвинемся от него ….

--Гениально, Модест Павлович, просто гениально! Чтобы попасть на привокзальную площадь англиец просто сжал время, приблизив к себе, или к нужному месту тех, кто был рядом, и кто был нужнее остальных! Я, Модест Павлович, не говорил вам, что после обработки ваших ран в бане … помните? Дыня пришла с осмотром … да, именно! Она обнаружила на вашем теле несколько ссадин и ушибов, отсутствовавших при оказании вам первой помощи после нападения.

Помещик откинулся на спинку стула, выдохнул так, словно завершил самую тяжкую часть работы, и продолжил спокойным голосом.

--Новые ушибы появились и у меня. Об этом я никому не говорил, оставаясь сомневающимся в верности сделанных выводов. Хочу спросить, а почему Вальдемар Стефанович не бросился нас спасать, как в день нашего приезда? Почему только мы попали в этот переплёт? А потому, что мы опасны и важны кому-то и для чего-то. Потому, что Вальдемар Стефанович является серьёзной помехой из-за своего благородства и храбрости. И этот некто просто сжал время, сдвигая нас к нужному месту. А нужное место – это повторное нападение на нас с прежней целью. Почему мы не помним другой схватки? Ума не приложу! Может потому, что нас просто сдвинули, как сдвинул вас Карл Францевич, а без желания и намерения прожить ещё раз нападение наша память сочла за благоразумное сокрыть от нас пережитое? Тем более, как оказалось, попытка повторить наше похищение оказалась неудачной, раз мы все тут … э-э … ужинаем. Да, и возвратились мы туда, намеренно не говорю словцо «когда», откуда нас сдвинули, сморщив … простите, сжав время. Сжали -  мы подвергаемся нападению, распрямили – мы собираемся в баню и пересчитываем невесть откуда взявшиеся ушибы.

--Хотите, я огорошу вас восклицанием, что на меня снизошло прозрение, и я всё понял. Хотите? Не дождётесь! – Прапорщик встал из-за стола, но окрик Модеста Павловича «куда?!» вернул Вальдемара Стефановича на его стул, а его локти в прежнюю позицию. – Моё мнение – для драки ваше толкование подойдёт, а для повода начать войну – нет. Сжали, сдвинули … как тогда у нас оказались три английца в состоянии не первой свежести? Как Дайтс их заколол с опозданием на три дня?

--А тут сработал инстинкт самосохранения у вашего бригадира … Климченков, кажется? Это ведь он вам сказал, что видел карету и слышал хрипы умирающих английцев? Вы поверили его словам и приняли событие в том виде, в котором слова Климченкова были правдивыми. На самом деле он не лгал, он … лукавил потому, как пялился на драку музыкантов и отбывающих английцев. О карете сказал я потому, что я её видел, а он повторил мои слова. И ранили его так странно не потому, что Дайтс промахнулся, а потому, что он хотел наказать нерадивого стражника. Потому, что он хотел показать всем нам свою неуязвимость и своё всесилие. А тела … он их взял из лечебницы, в которую вы сами их однажды отправили. Он сжал время между анатомическим театром и привокзальной площадью. Его кураж был в том, что он представил вам тела, по вашему выражению, не первой свежести, чтобы доказать вам своё умение, а у нас вызвать приступ мистического трепета перед непониманием творящегося.

Глядя на своих друзей, помещик вдруг осознал, что все усилия, тратящиеся на разъяснение понятных самому Кирилле Антоновичу, пусть и в пределах теоретических, проявлений настоящего мироустройства в отдельно взятой губернии, оказались пустыми и легковесными, словно тополиный пух в июне. Мало того, упоминаемый приступ мистического непонимания мог оказаться не только порождением какого-то там Дайтса, но и плодом вероятного помешательства на потустороннем самого помещика. И эта двоякость читалась на лицах слушателей, замерших с локтями на столе.

Стоило что-то предпринять, стоило сказать нечто такое, что пошатнуло бы веру трёх ассистентов в опасность не только от какого-то человека, берущего покойников накануне, и тыкающего в них шпагой нынче, а и иного человека, знакомого и натурального, выдающего скомканную скатерть за сжатое время. Действительно, надо что-то сказать, только что?

--Ваш скепсис, ежели его пожиже развести, будет достаточен для сотен неверующих еретиков! Если то, что я говорю, вызывает у вас убеждённость только в моём помешательстве, то растолкуйте мне сами виденное вашими же глазами! И в помощь вам, либо в противустояние будет Карл Францевич с его свидетельством очевидной невозможности свершить то, что вы и видели, и что готовы подтвердить под присягой. Ну, смелее, господа! Кто начнёт первым?

Прапорщик сильно сжал губы и прищурил глаза, но главенствовать в группе явных оппонентов не торопился. Доктор разминал левую руку, сгибая оную в локтевом суставе. Правой же он удерживал волнами собранную скатерть.

И только штаб-ротмистр, глядя в одну точку на столе, был по-настоящему занят своими мыслями, что определил Кирилла Антонович, довольно хорошо изучивший поведение друга.

А вот Ду-Шан … этот человек, сотканный из одних непониманий и загадок, просто сидел и пил чай из пиалы. В такой важный момент от него не было ни вреда, ни пользы.

Собрав воедино эти четыре изображение, временно ставших слушателями, помещик, применив метод средне арифметического действия, создал для себя некий суммарный образ собеседника, и продолжил говорить, обращаясь уже только к нему.

--По здравому размышлению непонятность кроется не в особом цинизме происшедшего, а в нас самих. Это ведь мы бездумно приняли на веру научный релятивизм на основе Коперниковских наблюдений, Ньютоновских законов и Декартовских систем, говорящих нам … нет, не говорящих, а с безаппеляционностью аксиомы внушающих нам догму о трёх мерности нашего сущего мира, кои суть длина, ширина и время.

Теперь помещику понадобилось встать на ноги, дабы полностью погрузиться в пучину жестикуляции, так необходимую в этой части беседы.

--Кого из нас пятерых … нет, четверых, озадачил тот факт, что у длины и ширины есть свойственная им понятность, осязаемость, определённость, мерность, способность изменяться и возможность потрогать руками, а у времени нет ничего? Как это так – существует некая составляющая мира, во вселенском смысле сего словца, которую нельзя увидеть, ощутить, дать строгое определение или даже просто понять? Более размытого определения, кроме, как у времени, нет ни у одной величины, которыми мы привыкли оперировать. А что есть мельчайшая частица времени? Миг? Отнюдь! Это не научное определение! Секунда? А как она определяется? По движению стрелок часов? И всё? А кто создал часы? Уж не тот ли господин, по наущению которого нам внушили само мутное понятие времени, и его мнимое постоянство? Повторяю- внушили, не предоставив к тому доказательств! Теперь вообразите, что я останавливаю стрелки часов. Означает ли это, что я остановил время? Нет! Теперь же напротив, каким-то макаром я ускорил ход часов -  ускорил ли я время? Нет! И почему? А потому, что часы лишь отсчитывают время, а не управляют им. Резонно спросить, а что им управляет? Хотите знать ответ? Даже и спрашивать не стану, а скажу сам – ни-че-го! И снова вопрос – если ничего, как же существует какая-то составляющая трёхмерного мира, эта почти эфемерная субстанция, если она не определена понятиями, но суть составляющая часть мироздания? Отвечу, не спрашивая вас – время есть нечто, имеющее определительные показатели, в корне отличающиеся от предложенных … нет, навязанных нам в виде аксиомы. Точнее – догмы. И этот мерзавец Дайтс как раз из той шайки, кто скрывает от нас настоящее понимание времени!

Если бы Ду-Шан был растением, он расцвёл бы развесистыми бутонами, внимая словам помещика. И тому цветению не шла во вред третия испиваемая пиала горячего чаю.

А у остальных «держателей застольного времени» проявилась заинтересованность на только на лицах, но и в позах.

--Дайтс станет делать с нами всё, что захочет, оставаясь убеждённым в том, что мы, рассуждая о времени, станем проявлять ослиную упёртость в отстаивании порочного представления о сути времени. А нам, всего-то, нужна мелочь, какая-то крупица здравомыслия, чтобы понять простую мысль – времени не существует в том виде, в каком мы привыкли о нём думать. Оно существует только в одном виде, - Кирилла Антонович подойдя к столу постучал указующим перстом по складкам скатерти, - в каком оперирует этот англицкий подданный. Время – это не секунда, и измеряется оно не набором стрелок на циферблате. Время – это расстояние между событиями.

Отступив на шаг от стола, помещик зачем-то отряхнул ладошкой совершенно чистую правую брючину.

--Скажу вам примитивно, поскольку иначе я пока не готов делать не то, что заявление, а и подкреплять сказанное вескими примерами. Время, это, в грубом изложении, расстояние между рождением и браком. Примем это расстояние, условно, за тридцать лет. Но вдруг брак был заключён в восемнадцать лет? Или в сорок семь? Вот вам пример управления временем в бок ускорения или замедления. Время, по моему скоропостижному убеждению, подчиняется тем же правилам, что и длина и, что прискорбно лично для меня, и ширина.

Последние слова сопровождал красноречивый жест, выраженный в похлопывании себя по животу.

--Понимание сего ведёт к убеждённости в правильности понимания данной величины. Убеждённость приводит к познанию, а познание суть основа применения на практике понимания и убеждённости. Надо перевести эти слова на латинское безобразие, да и продать в какой-нибудь научный журнал, как величайшую мудрость двадцатого века. Руки можете опустить и разгладить скомканное время. Лекция окончена.

Эпитетов, красочно описывающих тишину и состояние слушателей, не будет. Сказано будет просто – трое из пятерых находились в высшей степени потрясения.

--Да, едва не позабыл! Хочу осветить последний вопрос, анонсированный в начале беседы. Исходя из того, что лично я нахожусь только на пути к пониманию сути времени, и не могу противостоять человеку, пользующемуся временем так, как я пользуюсь столовыми приборами, то продолжать эту возню муравья с колдуном считаю бесполезной, и обречённой на провал. Я принимаю решение самоустраниться, пока обычный провал не привёл к жертвам среди вас, моих дорогих друзей. Отговаривать меня не советую, решение принято осмысленно и бесповоротно. Я возвращаюсь домой. И последняя просьба – Модест Павлович, я попрошу вас сопроводить Ду-Шана в его комнату. Не откажите в моей просьбе, дорогой друг.

Мне одному послышалась странная интонация при проговаривании «Модест Павлович» и «дорогой друг»? Нет, все молчат, значит послышалось.