Стерва

                Валерий Мартынов



         





                СТЕРВА

               


































Стелла Ждислав – женщина-поэт. Она - как растёкшееся по поверхности обратное пятно. Понять её – нелёгкая задача. Она продукт своей среды. Человек живёт один раз. Можно семижды семь раз ловчить и приспосабливаться, но редко кому удаётся изловчиться настолько, чтобы прожить жизнь счастливо. Стелла в своём образе. Она – космос.  И всех, кто рядом с ней, она испытывает глубиной космоса, своей любовью в нелюбови. Что положит она на последнюю чашу весов, чем подытожит свою жизнь? Можно мыслить о бессмертии строчек, можно задуматься о сути и предназначении женщины в жизни мужчины. Старость и юность, «про то самое», - «то»,- испытательное поле жизни. Настоящее – возмездие прошлого.


















               


                СТЕРВА


               


               
                Не зову, не ищу…
                Мне осталась твоя тишина,
                Зарифмованный вздох
                и прощальная фраза навылет…
                Алексей Канзепаров.               

                1.


Такое разве можно забыть…Тайке сначала показалось, что кто-то хлопает половики во дворе. Подумала, с чего в такую рань? Какое-то мгновение лежала, не открывая глаз, прислушивалась, спросонок злилась. Перевернулась на живот. Сунула голову под подушку. Вновь легла на спину, натянув одеяло на голову.
Поспать не дадут. Подумала, может, гости нагрянули? Но сразу отбросила такую мысль. Открыла глаза, уставилась в залитое чернью окно. Вязкая темень колыхалась за окном. Лёгкий придушенный хрип вытолкнул Тайку из кровати.
Шлёпая босыми ногами по крашеному полу, она минула горницу и замерла у распахнутой двери родительской спальни. Горел ночник. На стене колебалась безобразная, безголосая тень. Наползала на потолок, причудливо ломалась.
Отец стоял посреди комнаты, расставив жилистые ноги, лямка майки сползла с плеча, и сама майка, задравшись, топорщилась на боку. Отец не кричал, он хрипел, как всегда хрипел, когда был не в духе – сипло, придушенно. Жилы надувались на шее.
Похоже хрипел дворовый пёс Жулик.  Но тот хрипел из-за того, что ошейник сдавливал шею, того злоба хрипеть заставляла. На непрошенных гостей, забредших на двор, он бросался очертя голову, с такой страстью, что цепь, натянувшись, отбрасывала его в сторону. Раза два Жулик проделывал свои броски. Уяснив недоступность гостей, начинал хрипеть.
Жулик, таким образом, зарабатывал похвалу отца. Мосол с остатками мяса. Отец трепал собаку за уши, говорил: «Так их, ведьмаков! Нечего шастать. Мёдом намазано».
Отец, мать рассказывала, голос потерял, напившись ледяной родниковой воды на покосе. «Запалился»,- оправдывал отец свою неосторожность, незнание, излишнюю торопливость. Досадливо крутил головой.
- Надо же, ещё б малость и менингит заработал бы. Мог бы и в ящик сыграть…А, жалела бы батьку? - спрашивал он Тайку. Сам же и отвечал. - Чего жалеть, не помнила бы. Ты маленькая была.
- Батька твой по дурному для себя чертоломил. Себя загонит, и, кто возле, – тому никакого покою. Можешь, не можешь – робь. Возле него «не мочь» нельзя было,- говорила мать.
Мысли о Жулике, причина хрипа отца, пересказ когда-то слышанного, вообще, разговоры – всё пронеслось в голове вихрем.
       Хватало тяжёлого взгляда отца из-под прищуренных век для того, чтобы устанавливалась напряжённая тишина, всё вокруг затихло. Все начинали ходить «как шёлковые».
Тайка боялась отца. Отцовский взгляд был остро нацелен, буравящ. От него что-то в животе дёргалось, начинало крутить. Непроизвольно колени сжимались, тянуло писать, не раз бывало, едва-едва отойдя от отца, как Тайка присаживалась на корточки, немея от ужаса. Не в силах сдерживаться, описывалась. Потом, застирывая свои трусики, хлюпала носом.
 В этот раз возле ног отца на коленях стояла мать. Намотанные на кулак длинные чёрные волосы матери, мешали её возможности сопротивляться, да она и не сопротивлялась. Силе сопротивляться, только распалять силу. Отец бил мать головой о комод. И, ни одного звука, только сдавленное дыхание и хрип, разбудивший Тайку.
Упиваясь своей властью, кобелясь, отец взрыкнул:
 - У, сука, этого я тебе не прощу…
Чего «этого» прощать ночью нельзя, отчего отец в очередной раз взбеленился на мать, почему та не сопротивляется, не кричит, наконец, не пнёт его? Тайка знала, куда надо бить мальчишек, отчего они приседали, мучительно кривили лицо. Бить надо между ног. Не жалея. Ничего не боясь.
 Тайка не знала причины частых ссор родителей. Она по молодости многое не понимала, как ни пыталась напрягать детский умишко, целая картина не вырисовывалась. Что-то, что было до её рождения, может, связано с её рождением составляло тайну.
Тайка и тайна – похожие слова, в букве отличаются. По-настоящему Тайкино имя было Стелла.
- Ты там, Катерина, посмотри в своих святцах, отыщи имя, чтоб позаковыристее было. Чтоб ни у кого такого,- так высказался отец Тайки, наставляя секретаря сельского Совета, придя записывать дочь. - Мои бабы хотят назвать Ольгой, а мне не нравится. Произносишь, так губы баранкой сворачиваются, того и гляди, хвостиком вильнёшь. Только не Ольга!
- Может, Юлей назовём, Гурий Петрович? Вон, какое у вас красивое имя. Юлия Гуриевна – звучит! Как у артисток.
- А я о чём? Имя дочери должно моему соответствовать. Не, Юля, Оля – свиристелок так называют. Имя, чтоб как памятник. Погоди, погоди, как плита-памятник называется? Вот, точно – стела! А дочь назовём Стеллой.
- С пьяну такое имя твоему батьке пригрезилось. Ничего лучшего на ум не пришло, плитой-памятником девку назвать,- бабушка, поставив Тайку между колен, причёсывая той волосы, всегда сетовала,- испортили, девке, жизнь. Разве счастливой будешь – змеиный свист, а не имя. Уж эту, Катьку, секретаршу из сельсовета, за то, что в метрику вписала, за ноги повесить надо вниз головой. Не иначе, зарубежный роман читала. Ну, что за имя – Стелла? Каменюка, а не имя! Лучше ты Таюшкой будешь…
Тайке имя Стелла нравилось. Как выстрел, на выдохе. Ни у кого такого имени нет.
- А ты как согласилась? - напускалась старуха на мать,- состарится, какая из неё баба Стелла? Тьфу! Для меня внучка – Таисия, Тайка. Никаких Стелл.
Для учителей, в школе, Тайка была Стеллой. Для всех остальных – просто Тайкой.
 - У самого имя старорежимное, Гурий, теперь таким не называют,- приговаривала старуха. - Ты, Таюшка, не кидайся на парней с редким именем – звону много, а толку никакого. Обман. Это матка твоя позарилась на имя. Нашла бирюка. Сама мучается. Для хозяйства, конечно, хорош, а бабе не со скотом, двором, огородом жить – с мужем. Что это за муж, если кулак всегда на замахе? Доля такая наша бабская – терпеть.
- Я не буду, бабушка, терпеть. Не буду, бабушка,- кивала головой Тайка. - Я со скотом, двором не хочу жить. Я сама по себе буду жить.
- Как это – сама по себе? Не сама по себе, а принца найти должна.
- Принц – это кто? - лукаво переспрашивала Тайка, запрокидывала голову, закрыв глаза, ждала разъяснений,- у тебя был принц? Дедушка был принцем?
- Нет, дедушка твой не был принцем,- склонив голову, подперев щеку, пригорюнившись, со вздохом отвечала бабушка. -  Но он, по крайней мере, на меня руку не поднимал. Принц?! - сама себе удивлялась бабушка, прислушиваясь к звучанию слова,- человека ищи, с кем тебе хорошо будет.
- Я простой, прямой человек,- говорил отец в припадке разговорчивости страшно тихим голосом, это Тайке врезалось в память. - У тебя мать дурная и вредная женщина.
Бабушка недолюбливала отца, отец недолюбливал бабушку. Наверное, до него доходили её ворчания.
Стелла – Тайка. Анна – Нюра.
- Стелла Гуриевна звучит хорошо,- в конце концов, соглашалась бабушка, наверное, перебрав в уме несколько комбинаций из имени и отчества,-  но всё одно, Тайка ты для меня.
-  Стелла, Тайка, Татьяна, Ольга,- какая разница? - встревала в разговор мать. - Как ни назови, хоть горшком, только в огонь не ставь. Назвали, ну, и назвали! А что голову глумите девке, настраиваете против своего имени -  мама, с этого всё и начинается. Как назвали, так и звать надо. Подрастёт, паспорт получать будет, тогда и…Как и все, мы – бабы, чую, нахлебается жизни. Оперится, и улетит. О-хо-хо, грехи наши тяжкие,- по-старушечьи вздыхала мать.
Что за грехи, мать не договаривала.
Может, отец и глядит временами на Тайку волком из-за каких-то там «грехов тяжких»? Может. Только «тяжким» может быть камень, чурка, отрезанная от бревна, кастрюля с водой тяжёлая.  Тяжёлая рука у отца. На плечо положит – придавит.
Отец любит Тайку по-своему. Может, доказать что-то хочет, с чего, надо - не надо, повторяет: «Учись! Ты у меня учиться должна. В люди выйти. Ты у меня дитё войны». Говоря так, отец отчего-то кривился.
Как это, выйти в люди? Почему она дитё войны, ведь война больше тридцати лет назад кончилась. Неужели она, Тайка, до момента рождения где-то хранилась, след её из военной поры тянется?
Отцу, когда война началась, было меньше лет, чем Тайке сейчас. Бог разберёт, этих взрослых. Вот и бабушка подчас повторяет: «Уж мы своего отца так боялись, так боялись.  Посмотрит – ты готова под пол провалиться, под стол залезешь, и зыркаешь оттуда». 
Про отцовское «учиться» – это понятно. Учёба для того, чтобы денег много зарабатывать. Где надо и не надо отец слово «деньги» особо выделял. Слово «деньги», словно голыш камня, во рту перекатывал, с перескоком.
 На деньги всё иметь можно. «Всё» - это много-много. И в холодильнике, и в чулане, и в шкафу, чтобы не одно платье висело. «Всё,- возможность мир посмотреть»,- говаривала мать.
Получив одно, хочется другое. Всегда хочется добавки, ещё чуть-чуть. Значит, всё – это не совсем всё. После слова «всё» тянет добавить «и ещё», и малюсенькое «остальное», которое чуть-чуть, да слаще, весомее.
Произнося слово «всё», не мешало бы красивую коробочку на краешек стола выставлять, куда лишнюю конфетину, кусок пирога, чтоб клали. Хотелось, чтоб лишний раз провели ладонью по волосам, чтоб Таюшкой назвали. Ещё лучше – доча, солнышко. Эти слова почему-то за порогом слова «всё». Они - остальное? Спросить не у кого.
Тайка была любопытна. Тайка любила подглядывать. Тайка на веру ничего не принимала. Убедиться: мокрое – это мокрое, сладкое – во рту привкус карамели. Истина то, за что подержаться можно. Страх и желание всегда помогут сделать выбор. Ничего не забывать. Больно тебе – широко раскрой глаза, как можно шире, чтобы заломило в висках. Тогда слёз не будет. Смотри не щурься.
Тайка жалела мать, переживала за неё. Сейчас бы уткнуться в живот матери, обхватить за шею руками. Текучая сорочка на тонких бретельках. Тёмный проём двери. Зажатые в кулак волосы. Увиденное родило чувство ненависти по отношению к отцу, она готова была с кулаками кинуться на защиту матери, но вновь налился тяжестью низ живота, знакомое чувство страха заставило отступить от двери.
- Я никогда не выйду замуж,- пронеслось в голове. Внутри поднялась волна. Тайка не понимала, что скрывала внутри себя та волна. Но сказанные слова должны были как-то проявиться. Не завтра, не после завтра, но они, сказанные в запале, дали начало истоку. Ручеёк пробился на поверхность. Брызнул. Произошёл перебор накоплений. - Мне такого не надо.
Связать воедино, что и откуда приходит, что начинает раздражать, боязнь чего приводит к скоропалительным выводам, она не могла. Ребёнку ли анализировать, что творится вокруг? Опыта у него нет складывать и умножать, отнимать и делить. Одно действие не оставляет никаких следов, другое, в сто раз на первый взгляд менее значимое, делается определяющим.
Ребёнок на мир глядит как бы промеж пальцев.
Конечно, здесь уместно сказать, что Тайка с родителями жила в деревянном «своём» доме. Своём или коммунальном – без разницы. С печным отоплением, с чердаком, где сушили бельё. С сараем во дворе. Баней на задворках. Над головой никто не ходил, из-под пола не слышались голоса, не звучала музыка. Не было гулкого подъезда, с вечно хлопающими дверьми. Никто не курил на лестничной площадке. За стеной, правда, жили соседи, дом был на двух хозяев, но входы в квартиры были с разных сторон. Двор перегораживал забор.
С дороги, к калитке были проброшены через канаву мостки. В канаве хорошо было пускать пароходики. Устраивать запруды. Небольшой палисадник. Разросшиеся кусты сирени. Жёлтые шары георгин. Ворота с калиткой.
Это был её дом. Он накопил много-много историй. Не чужих, а может, и чужих, кто-то же жил в нём до них. У тех людей тоже были свои несчастья, свои судьбы.
Их дом был построен в маленьком городке. Тайка была горожанкой.
Ещё был дом в деревне, где жила бабушка, куда на лето отвозили Тайку. Там была мелководная речка со странным названием Вытька, с песчаным дном, со стайками мальков, которые щекотно тыкались в босые ноги, если долго-долго стоять не двигаясь. Берег усыпан перламутровыми створками раковин. Тайка приносила с реки и живые раковины, устраивала тайники, надеясь вырастить жемчужину. Через какое-то время по запаху бабушка находила клад, выбрасывала.
Ещё Тайка любила сидеть на заборе. Бросаться колючками лопуха. Ещё любила маршировать, вышагивать, выкидывая ноги, орать прицепившуюся с утра песню. Песня именно с утра цеплялась к языку, только сон заставлял её забыть. А что она песни орёт, об этом бабушка говорила.
Не далее, как три дня назад, Тайка вернулась из очередного летнего гостевания у бабушки. И вот…
Ночное действо было продолжением вечернего ужаса. Отец ввалился затемно домой, по обыкновению, когда был пьян, грузно осел на скамью у порога, захрипел:
- Анна! Сыми сапоги!
Мать, до толе возившаяся у плиты, торопливо вытерла руки об передник, как-то съёжилась, упала в ноги отцу, принялась разувать хозяина. При этом преданно заглядывала ему в глаза.
- У – у, дура, баба! - оттолкнул мать ногой отец. - Накрывай на стол. Хозяин явился.
Тайка понимала, что отец «измывается» над матерью. А разве не «измывание», когда он изрубил на колоде возле бани любимый сарафан матери, весь в больших подсолнухах. Чуть ли силой не сорвал с матери, рубил и приговаривал:
- Позорить меня надумала? Рядишься, непонятно перед кем. Ишь, сосед букетом зовёт. Я покажу букет.
Мать стояла рядом с отцом почти что голая, прижав руки к груди. Тайка тогда переборола страх, в первый раз озверев от унижения, бросилась защищать мать, повисла на руке отца при очередном взмахе, когда тот поднял топор.
Отец стряхнул её небрежно, как гусеницу. Тайка же, схватив подвернувшийся под руку прут, хлестнула отца вдоль спины. Отец, не ожидавший удара, по-щенячьи захныкал: «Я тебя кормлю, я тебя…»
А мать ведь тогда испуганно крикнула: «Стелла, опомнись, на кого руку поднимаешь!».
После того случая её и отправили на месяц к бабушке.

                2

Зал несколько минут молчал, переваривал вываленную сумбурную информацию. Потом послышалось шушуканье, смешки. Скрип стульев. Кто-то кашлянул. Я же сидел, уставившись глазами в стол.
Смятение чувств. Тело напряглось. Ощущение – будто голым выставили у позорного столба. И руки будто связанные. Воротник сдавливал шею. Было душно.
Говорят, можно почувствовать себя оглушённым от собою же произнесённых слов. Вдогонку. Я же чувствовал на себе взгляды, своего рода солнечный ветер, который может космический корабль под парусами двигать.
Только что меня было два. Один я не уберёгся от яростного и внезапного порыва. Не сумел избежать соблазна. Долго после срыва будет влачиться и болеть прищемлённый хвост угрызения совести. Тот я – толкал речь.
 Второй я – дёргал самого себя за рукав пиджака: замолчи, успокойся.  Теперь я соединился сам с собою. Нутро морщилось, на кой чёрт вылез. Чего добился? Судья? Прокурор? Ладно бы что-то дельное предложил, взялся бы что-то организовать, повёл бы за собой, - вместо этого пустая болтовня. Поучения. В серости обвинил: все пишут не так. «Уровень литературы падает».
Что я знаю об уровне этой самой литературы? Ровным счётом ничего. Читаю только то, что на глаза попадается. Библиотеку забыл, когда последний раз посещал.
Тягостное чувство.
Вообще интересно: кто даёт право обличать другого? Как это,- минутой возвыситься над всеми? Лучше всех себя почувствовать.
 С каких это пор право судить присвоил? Я живу в захолустном Боровске, что пишу – это никого не интересует. В стол ли пишу, публиковать собираюсь, где нахожу деньги, чтобы книгу издать,- всем на это наплевать. Раз в год выбираюсь на отчётные собрания. Не примелькался. Вот и посматривают, что за чудик, откуда?
Из сидящих в зале, человек пять знаю. У половины присутствующих ничего не читал, поэты они или прозу пишут… И поучать взялся.
Средневековый самодур-барон, из дворца-замка набег на соседей совершил. Просто так. Чтобы повеселиться, кровь разогнать, силу показать, напугать.
Радоваться надо, что приглашают.
С чего меня понесло? Ехал в Любятово, не думал, что выступать буду. Намеревался тихо просидеть в уголку.
Нет же,- засвербело в нутре.
Едешь куда - оставь дома привычки и подпорки, нечего надевать маску разоблачителя, «я» в двойной обёртке. «Я» принадлежит только мне, оно в подпорках не нуждается.
Теперь вот, расшвыряв всё и вся, обнаружил, что меня никто не понял. Говорил-то, что нельзя скопом, по двадцать человек, принимать «в писатели». Говорил, что уровень литературы падает, косноязычие, в стихах ни ритма, ни рифмы. В прозе – неумение строить диалог.
Теперь вот шушуканье и молчание. Если сидящие в зале считают себя гениями, какой отклик ждать? Сам не эталон. Самого не читают.
Ничто не привязало меня к этому залу. Не возник отклик. Ни над одной головой не засветился нимб. Глаза под плёнкой. Ни себя не раскрыл, ни савана безразличия не сдёрнул с лиц. Столбик с табличкой «Право молчать и право говорить» так и остался одиноко торчать.
Выходит, я присвоил себе какое-то право. Никому сейчас нет дело до другого. Все живут выживая. Возомнил из себя тоже невесть что. Нуль без палочки. Нет, наверное, человека в зале, который удосужился, нет, не прочитать, а хотя бы пролистать мою писанину.
Голова – преддверие мышечного мешочка – сердца. И у меня так. Моя голова с душой соединена, проросла корнями. Из-за этого поток жизни более бурлив, запальчив, дошёл до преувеличений.
Что, источник жизни ощущениями переполнен? Вздорен? Откуда тот источник бьёт? Уж, не из меня ли самого?
Не верю, что целиком поглотила новая-старая жизнь, не верю, что жгучие приступы воспоминаний нельзя пригасить. Откуда тогда ощущение странного взгляда? Кто-то, бросая короткие взгляды, меня изучает?
 Вот, сиди, хмыкай. Дохмыкаешься. Объявят бойкот. Юродивый! Своими заявлениями, обвинениями оборвал привязи, сорвал покров именно с себя.
Взлететь захотел. Потолок крепкий, стукнулся. Да и сел на своё место. Понять не можешь, что в одиночку не взлететь. Такое никому не под силу.
Сопи в две дырочки, посматривай по сторонам. Теперь говорить, выступать, - это сотрясать воздух. «А Васька слушает да ест». В советское время звание писатель что-то значило, красная книжечка двери открывала, какие-то фонды поддержки существовали. Теперь – всё блажь.
Каким бы ни было слово божьим, им ни желудок не насытишь, ни одёжкой оно не прикроет. Печься о ком-то надумал, а совесть свою спросил?
Чего-то хочется, а чего – не знаю. Значит, не до конца себя выворачиваю, значит, возникшее необъяснимое спокойствие всего лишь маска. Значит, не научился молчать о самых сокровенных тайнах души. Значит, сохраняю иллюзию.
Состояние, - всё не по себе. Не понимаю, что произошло. Из-за этого и ощущаю в воздухе след душевной бури. Воздух сделался перенасыщенным электричеством.
Сижу, оправдаться пытаюсь. Одиночество успокоения нашло. Достиг полной степени отрешённости. Своими выпадами выплачиваю долг мечте из прошлой жизни.
А о чём сейчас мечтаю? Какую крошку с чужого стола схватить хочу? Мякиш не помешало бы помять. Любимое моё занятие мять пальцами хлебный мякиш.
Мнёшь, мнёшь. Если подумать, то кто-то так же мнёт каждый прожитый день, стараясь привести его в порядок. Мнёт согласно своему разумению. Для порядка, для беспорядка,- кому какое дело? Может, мять - это вынужденное наслаждение.
Временами мысль делается торопливо-ходкой, точной, временами ни над чем не хочется задумываться. Мысли бегут сами по себе. Сижу и молчу. Тупо молчу.
Молчание – целая наука. В молчании как бы становишься сам собой. В молчании отдаю отчёт о собственном невежестве.
Время прибежище для меня нашло в Боровске. Радуйся,- говорил сам себе,- с выходом на пенсию не развалился. Не приходится просить милостыню, не нищенствую.
Есть чем заполнить досуг. Не сполз, грузно оплыв, на скамейку у подъезда, не стал завсегдатаем посиделок-сплетен. И бог с ним, что многие за бирюка меня принимают, крабиком-отшельником зовут. Нелюдимым. Высокомерным. Человеком «наособицу». Тяжёлым на подъём.
Всё так. Из неподвижности боровского существования сомнениями переполнился. Вот-вот оседлаю конька «Меланхолия» и шпорами начну бока давить.
Не поскачу. Не верю, не знаю, чего хочу. Позади дорога, и впереди, слава богу, есть просвет.
Внезапная вспышка озарения, и тут же крайность суждения об отпущенном прожитом времени, о конечности жизни. О лимите.
Лимит - выход из одного зыбкого состояния. Попытка рвануть с места. А куда деть нежелание вообще двигаться? Будущее – фантастика, прошлое в разряд невероятного перешло. Вот круг общей людской жизни и замкнулся.
Всё теперь можно запрограммировать, описать словами, выстроить последовательность действия.
Было время, неутомимо карабкался по ступенькам лестницы вверх. Назад, вниз не смотрел. Ни страху не ведал, ни усталости не ощущал. Посвистывал. Неторопливо перехватывал перекладины руками. Выше и выше. Обдувал ветерок, мышцы ног приятно ныли.
Впереди высокое небо. Гудящая точка самолёта. Полон был грёз.
А теперь,- ощущение, будто попал на быстрину реки, и поток сам несёт к цели. Я как бы слился с потоком. Нет слов, которыми можно выразить то, что наполняет сердце.
Не думается, что на свете проходит. Всё временное, живые переходят в разряд мёртвых, любовь становится нелюбовью. Но лезть вверх приятно. В этом какой-то смысл.
Смысл должен быть закреплён словами, а не ощущением. Из-за этого вылез с поучающей речью. Слова – они всего лишь придорожные камни. Пыль на них садится, они обрастают мхом. Знаки, когда-то выбитые бог знает кем, дождь, град, бури сотрут.
Нет, смысл не даёт ощущению ежеминутной равноправной близости. Что внутри, чем наполнена душа, доброта ли там, любовь до бесконечности, злоба ли росток плюща пустила, того и гляди, начнёт всё оплетать,- как, как в этом разобраться сходу?
Смысл улыбки, лукавого взгляда, невольно набежавшей тени на лицо, да всего-всего,-попробуй, пойми...
День перетекает в ночь, лето в зиму. Всё неотвратимо, всё имеет какие-то закономерности. А в чём они? Если всё так справедливо, то так и должно быть, а если нет? Если что-то вошло в сознание, но не стало судьбой, как с этим поступить? Принести в жертву? Кого? Себя? Того, кто находится рядом?
Сижу, никого не вижу. Ватой забило уши.
Показалось, всего на миг закрыл глаза. И вдруг понял, что давно не вверх лезу, а как-то незаметно, из вертикально стоящей, лестница легла над провалами, стала соединять стенки оврага. Мне предстоит горизонтальный участок по той лестнице проползти.
Смотреть в провал было страшно. Тот провал не временной. Это когда живёшь вровень со своим временем, страх отсутствует.  Но почему ощущение усталости чувствуется больше, чем, когда карабкался вверх?
Приятно думать, что если представится случай, я всё ещё смогу взлягнуть по-ребячьи, поступить вопреки, ослушаться. Получить озорное удовольствие. Для этого надо, чтобы рядом была женщина.
Нет, надо слиться со всеми, перестать думать о смысле жизни. Моё безошибочное чутьё об этом шепчет. Я же держусь в стороне. Снисходительно что-то одобряю, что-то высокомерно отвергаю. В ответ ни «браво», ни «бис». Или молчание. Или косые взгляды. Бойкот.
Ладно. Не впервой. Не такое переживали. Бойкот? Принадлежность к Союзу ничего не даёт. Чтобы книгу выпустить, нужно самому искать деньги. Продать – опять же самому искать любителей книги, кому не жалко вывалить из кармана самое малое – триста рублей.
От белого листа бумаги бойкот меня не отлучит. Белый лист – к слову. Теперь, сидя за компьютером, пишешь. Удобно. А как долго привыкал. Не видел текст, не запоминался он. На пишущей машинке одним пальцем в клавишу тычешь, глаз скользит по строчке, вверху что-то надпишешь. Написанное можно перебрать, переложить листы местами, поменять главы. Наглядно. Править, правда, работая за компьютером, нравилось всегда.
Ничего, и к компьютеру привык. По отклику на Прозе понял, что моя писанина нужна не только мне. Теперь все свободны в своём выборе. Границы свободы ещё бы определить. Свободны до какого момента. Скорее всего, пока слепая страсть не захватит.
Сижу, уставившись в стол, чувствую себя жалким, раненым насмерть. Озадаченный и рассерженный. Жду, как милости, удара. Должен он быть. Ожидание болью притаилась в сердце. Собраться бы и уйти, своё дело сделал. Сдёрнул с себя крышку тайника.
У каждого есть тайник, он хранится с детства, там и детские игрушки, и мечты, и саднящие воспоминания. Чужим рукам нельзя открывать крышку тайника. Микромир нарушится.
Рука чужого человека, пошарив в тайнике, заразную бациллу занесёт. От неё смерть. Смысл жизни потеряется.
Нет, не исчезает ощущение, что кто-то странно и пристально следит? Возникла потребность прикрыть обеими руками грудь. Смущение и стыд. Взгляд сбивает с толку.
Где былая снисходительность? Некого обвинять. Ощущение - расплата за то, что привык жить своей обособленной жизнью. Не могу понять, остался ли какой-нибудь резерв, который сумеет воображению выковать запор для души? Не бывает у жизни слишком поздно. Не бывает. Сейчас, сейчас что-то произойдёт.
Послышался цокот каблучков. Женщина. Я знал, что меня обязательно поддержит женщина. Интуиция. Сидел, головы не поднял. До первого её слова. Нарастало желание подробности. Кто? Томна ли, старомодна, домашняя? Сухарь в юбке?
Женщина, которая вышла поддержать моё выступление, вернее тот сумбур, который я выплеснул, обвиняя всех сидящих в зале в падении уровня литературы, читай, всего прочитанного мною за последний год, считай, в графоманстве обвинял, что-то особое должна сказать. Она должна быть не как все. Какая она?
Шорох, дуновение ветерка.
Какая-то золотистая женщина, немного самоуверенная, платьишко намного выше колен, открывает красивые бёдра. Такие бёдра в первую очередь внимание приковывают. Потом взгляд заскользит выше, норовя пролезть под подол.
Голос, вот странное сравнение пришло на ум,- цвет мёда с добавлением ложки дёгтя. Такого не могло быть, такое про волосы можно сказать. Голос чуть глуховат, но слова, именно слова, показались мне липкими. Сладкий тон, произносит слова выразительно.
Нос тонкий, ноздри чувственные, нервные. Бель на них выступает. Над бровью родинка. И сама она, заставь, взлететь,- полетит. Женщина - порыв.
Любопытная женщина. Сколько перевидал на своём веку поэтесс, признанных и авторов одного стиха. Нескончаемая череда, «интересных», умеющих себя подать. «Неинтересные» почему-то не запоминались. Но и «интересные», как женщины, при ближайшем рассмотрении любопытство другое вызывали. Не как эта.
Жадность какая-то появилась смотреть на неё. Смотри и облизывайся. Не твоя. Понятно, не моя, понятно, такая женщина не могла быть кем-то не «прихватизирована». Понятно, с ней кто-то спит. Фигуристая бабёнка, мне, что и остаётся, так лязгнуть зубами.
«Ишь, улыбка какая-то непререкаемая. Попробуй такой возразить».
«Не твоя, не моя, ничья». Об этом, что ли, улыбкой говорит.
«Да нет, какая там ничья? Кто-то трудится над ней. Ишь, какие окорочка, сожмёт – мало не покажется».
Что только не промелькнёт в голове за долю секунды.
«Эта не потерпит необязательности».
Чёрный кожаный пиджак, чёрная кожаная сумка, льющиеся пепельные с заметной сединой волосы. Вот уж точно, никогда не крашеные, негустые, слегка распушённые, слегка касающиеся плеч. Плечи широкие. Не утончённая барская кость. Стоит слишком уверенно. Мужики в таких случаях говорят: «Подстава надёжная. Шаром, как кеглю, не собьёшь». Водянистые голубо-серые глаза. Навскидку - лет сорок. Глаза почему-то, блеснуло в них, показались бесстыжими.
Медные трубы точно прошла. Такую ничем не испугать. Интересно, о чём пишет? Фотографии её не встречал. Уверенно держится. Вниманием не обделена.
Губы, точно, чувственные, не полные – навыворот, не тонкие. Такими губами, да язычок в придачу, с ума свести можно. Присосётся – не оторвёшь. Опытные губы. Женщины с тонкими губами все злые, себе на уме, глядя на тонкие губы, думаешь, тебе их лезвием бритвочки прорезали.
На руки обратил внимание.
Пришло непонятное сравнение, на этот раз с пальцами слепого. Пальцы у этой дамы были тонкие, длинные, «музыкальные». Колеблющиеся водоросли. Губы и пальцы слепого?! Общего ничего. А вот, видно, когда-то подсмотренный момент родил образ. Откуда-то выплыла секунда образа, видел, как незрячий, прикасаясь-неприкасаясь, держа пальцы в миллиметре от места ощупывания, начинает подёргивать кончиками, иголочки-протыки искорками сыплются, ловя ответные токи. 
Что ты там про глаза подумал? Ах, да, в них зримо виделась печать поверхностности, вежливенькая вульгарность. Всё для тех глаз было просто. Посмотрела – отвела взгляд. Поволока? Нет, скорее равнодушие. Взгляд в себя. Ей дела нет ни до кого.
Почему возникли такие мысли? Повода она не дала. Рот не открыла. Странно.

                3

Водоросли, иголочки-протыки, одним движением лезвия прорезанные губы, музыкальные пальцы. Глаза…
Оно и понятно, с пишущей дамой грешить можно даже в воображении. Тут же сам себе задал вопрос: «Как она это делает? С кем?»
А что, слушать выступления не обязательно, сам высказался, так что заполняй время разглядыванием женщины, укладывай её на постель. Тлеющий уголёк разгорается. Не всё пеплом покрылось. Есть, есть прежний огонь. А вообще-то, сквозняк равнодушия путёвых мыслей не может создать.
Смотреть на таких женщин приятно, и не более того. Разница чувствуется. Не тот возраст, хотя нюх не потерял, но после смерти жены температура отношения к жизни стала совсем слабой. Нет, она не упала до нуля, но неуклонно сползала вниз.
Что и осталось, так раздевать глазами. Не более того. Что уж точно, с такой женщиной не справлюсь. Не стоит разочаровывать ни себя, ни её.
В памяти можно вызвать только прошлое, представить же себе будущее – это забраться в такие дебри,- чокнешься. Возжигаемое прошлое – это тот огонь, который уже не греет. Хоть и благодатный огонь, но им лёд одиночества не растопить.
Лёгкость, с какой женщина прошла десяток метров от стульев в последнем ряду к столу президиума, восхитила. Небрежно прижалась к стене. Насмешка и вежливая презрительность. Ей плевать, как она выглядит, что в ответ скажут. Она сама – это она сама.
Показалось, что женщине не до вещей непосредственно, она ищет опосредований. Ей обязательно важно поколебать чужое мнение, ей надо сравнить что-то с чем-то. Хоть с картиной, хоть с написанной строчкой на листе, хоть с произнесённой белибердой, вроде моего выступления. Аналогии ей важны.
Внутреннее зрение её на ничего не апробированное не откликнется. Она многое видит, но и многое не замечает. Она вся в новизне. Для неё важно заявить о себе. Субъективно. Двусмысленно. Проявить свою индивидуальность. Смотреть на человека и не видеть.
Какой-то всё время ускользающий монстр получается. С хитрецой монстр, а вроде, как и наивный. Подумалось, ну, сейчас выдаст!
Неуловимость черточки, определяющей характер, она укрывается за интонацией ещё не произнесённых слов.
Не мог понять, почему я так досконально пытался проникнуть в сущность этой женщины. Вижу в первый раз. Может, в последний. А вот возникло чувство единения и лёгкости. Сопричастности. Такого давно не было. Она не произнесла ещё ни одного слова, а я уже знаю, что скажет. Она моя героиня, моя.
Вздумай я её писать, эх, почему я не художник, разве словом можно точно выразить суть.  Допустим, напишу – глаза голубые. А у неё – водянисто-голубо-серые. И что? Наглядности нет, как это представить – водянисто-голубо-серые? С искринкой они, потухшие, добрые, злые, широко распахнутые, или как буравчики протыкают? Или налитые слезами они, или сухие донельзя?
Лукавые, весёлые. Кошачьи. Невинные. Глаза всё знающей женщины. Глаза наивного ребёнка. Глаза выжиги. Глаза стервы. Бесстыжие глаза. Нахальные. Раздевающие. Раскосые. Миндалевидные. Глаза-блюдца. Размытые. Любящие.
Глаза ресницами очерчены. Какими, как? Брови?
Должно быть полное слияние глаз, ресниц, бровей. Не может быть так, чтобы глаза отдельно, брови отдельно, ресницы – сами по себе.
Прищур глаз тоже о многом может сказать. Если пристально разглядывать – это одно, если случайным взглядом окинул всю женщину – совсем другое покажется. Заинтересованно посмотрел, скользнул по лицу с надеждой,- может и томление возникнуть. А ещё смотрят вопросительно, уничижительно, любяще.
Не мог понять, почему, вместо того, чтобы вникать в то, что происходило в зале, (это в сто раз важнее), я прицепился с дурацкими умозаключениями к стоящей у стены женщине. Разглядываю как какой-то выставленный манекен в витрине магазина. Не хватало, в карман её залезть, цену узнать, бирку или какую записку с сокровенной тайной вытащить.
 А вот возникло желание до мельчайших подробностей вызнать сокровенную тайну этой женщины.
Сижу, разглядываю, будто листаю дневник. Ни один мазок, ни одно слово, ни одно движение её не должны быть заменены чужими, ей не принадлежащими. Чужое, примеренное, сразу фальшью покажется, искусственностью.
Хороша! Но что-то странное есть в ней. Может, она насквозь фальшивая? Может, почерк у неё, курица лапой так гребёт, не разберёшь?
Какой почерк, какая курица? Какой дневник? Какое промежуточное состояние хочу понять? Я одного хочу – правды.
Но, правда жизни отличается от правды литературы. Женская правда от мужской, как разные концы у одной палки. Спил на другом конце не похож на спил на первом конце. Разной длины деревянные чурбачки. А вот как длинен чурбачок её души?
И что? Это тебя интересует? С кем она спит? Дурацкое выражение. Не спит, а с кем любовью занимается. На такой бабе умереть не зазорно. Почему-то показалось, что бо-о-льшого труда стоит её удовлетворить.
Прикинул и получилось, что она всегда выбирает. Не кто-то, а она. Любой, имеющий деньги, её не добьётся. За милую душу она не пойдёт! А там, кто её знает.
Всё надо называть своими именами. Слюнки потекли. Да, эта точно, первому встречному не даст.
Разглядывая, об этом думал. Себя не мог представить на месте кого-то.
Кого-то! Вечно кто-то третий втискивается между двух. Морду бы ему набить.
Так, что ты там о чурбачках думал? Как там у неё,- всё бритое или шелковистыми волосиками обросшее? Бритое – всё равно, что колено со шрамом.  Нет, такая не допустит, чтобы бородка из-под трусиков выглядывала. Они, теперешние бабёнки, да если ещё не замужем, трусишки носят – верёвочки. Не столько прикрывают, как обозначают место.
Хам. Циник. До седых волос дожил, а всё облизываешься, никак успокоиться не можешь.
 Заинтересовала, так спроси у кого-нибудь. Лучше, конечно, спросить у недоброжелателя. Вот уж тот почешет язык.  Подноготную начистоту выложат.
Женщина полунасмешливо разглядывала зал. Я поймал на себе её взгляд, она скользнула по мне, будто по слепой, холодной стене.
Так смотрит кошка. Точно! Невинные, с хитрецой, с бутылочной зеленью, точно, не голубо-серые, бутылочного цвета глаза. Такие у женщина, ничего своего не имеющих.
Как это? У этой всё при ней. Она полностью соответствует моему представлению о женщинах, она сливается своею сущностью. Напористая.
На пальце перстенёк, серебряная, извивающая змеёй безделушка. Нет и намёка, что носила золотое кольцо. Окольцованная женщина по-другому решительна и напориста. А было ли золотое кольцо у этой женщины?
Отданный, выставленный на потребу внешний облик, конечно, сиюминутен. Конечно, всё рождённое этой минутой, не соответствует внутреннему содержанию. Её характер, её образ жизни, её судьба,- всё для меня – потёмки. Мои домысливания,- конечно, – жалкая попытка обмануть себя, природу.
Начала говорить.
Двусмысленность интонации подчёркивала неуловимость протеста,- она отказывалась от чего-то, что-то не хотела редактировать. Что-то возмущало её до крайности.
Тем не менее, я почувствовал, что и выход в первые ряды, и слишком, казалось бы, затянувшееся стояние у стены, всё это предназначалось мне. Только мне, в ответ на моё выступление. Зацепил её чем-то.
Такие женщины существуют самостоятельно. Они неуправляемы. Они не соответствуют первому впечатлению. Нет, не манекен вышла, чтобы покрасоваться. Что-то есть, какое-то внутреннее сходство, сродство, совпадение чего-то есть.
Она ко всему относится сознательно. Она может умно высказаться. И затянувшаяся фраза, и оборванная на полуслове – всё как бы специально естественно, всё композиционно у неё выверено. Поэтесса! Играет роль?
Посмотреть бы, какие композиции она в постели выделывает. Одно из двух: или ей кто-то особенный нужен, или на фиг ей вообще мужик сдался. А что, есть такие. Лежит и перебирает пальцами край простыни, а ты сопи, пыхти, долбай, строгай, а ей как бы и плевать.
Так какую роль она играет?
Не долетало ни запаха, ни звука. Не было ничего, что моему сумбуру могло бы дать опору. Росло ощущение безграничного одиночества. Росла стена. Собственное очертание расплывалось, не было сил пошевельнуться. Всё делалось чем-то большим, чем было на самом деле, всё переходило в ранг какого-то особого значения. Не то, что становилось всамделишнее, но из, «как будто», взорвавшись глухим хлопком, превращалось в ничто.
Уверенность, если она и сохранялась какое-то время, начала таять. Усилилось давно созревшее подозрение, что все женщины в своей основе стервозны. Оно родило злорадное удовольствие.
Свой негатив на них перенести можно. Слабая улыбка на губах не может скрыть разочарование. В том-то и беда – не у кого спросить было. Я никого не знал.
По отношению к этой женщине у меня вообще не было никакого расчёта.
А почему же тогда глаз никак не оторваться? Почему мысль упрямилась, внутри клубок сомнения начал ощетиниваться шипами? Как это одновременно хотеть и не хотеть?
Охватило торжество, что нашёл причину небольшого смятения – эта женщина играла роль.
Скорее всего, привычную. Роль, какая сложилась путём многих опытов. С подсказками или без подсказок, но вполне приемлемо для неё. Она позволяла неплохо жить. На что жить? За счёт чего?
Я видел, как её пальцы нервно комкали листок бумаги. Её раздирало желание поверить в то, что, высказавшись, она освободится, но невозможность в это же поверить, заставляло губы кривиться. Любые сомнения, тревоги, в конце концов, от всего можно отмахнуться, забыть.
Не понять, с чего появляется желание уколоть: лучше ведь, если выставить себя язвительной, заставить почувствовать, какая ты хорошая. Почему эта женщина всякий раз делается неуловимой, ускользает?
Рыбачишь, бывало, на реке с чистейшей водой, стайка рыб, дно видно, рыбёшке крючок с червяком под самую губу пододвинешь, что и остаётся той, так втянуть его внутрь вместе с червяком, нет, играться начинает: позволит себе прикоснуться к червяку, выплюнет. Сумеешь – подсечёшь, не сумеешь – пустой крючок вырвешь из воды.
Эту женщину просто так не подсечёшь. Вслух об этом не скажешь. Что-то во мне отказывало думать утешительно.
На лице ни тени сомнения. Умеет она переживать горе? Одно, настоящее горе? Не мелкие горести, которые любого человека сопровождают. Бремя мелочей, их - пруд пруди, они вызывают страх.
«А как тебе,- подумалось,- насчёт горя, которое ни с кем не разделить, в котором нет утешения? Которое приходится нести в одиночку?»
Мне захотелось узнать имя. У этой женщины должно быть необычное имя. Имя должно соответствовать портрету. Чтобы не было фальши. Чтобы потом, когда познакомимся, а что познакомимся, я не сомневался, имя не заставило отшатнуться.
- Кто? - кивнул головой в сторону женщины, как бы этим кивком спросил.
- Так Стелла, Таисия, Тайка Ждислав, отчество – Гуриевна. Стелла Гуриевна Ждислав. Наша знаменитость. Поэтесса. Талантливая, но…
«Стелла Гуриевна! Да ещё фамилия – Ждислав! Полное сочетание несочетаемого. А почему тогда – Тайка?  Стелла – Таисия? Ни имя Стелла не грело, ни Таисия. Произносишь, а внутри сопротивление растёт».
«Стелла – стерва», как-то сразу срифмовалось, сиюминутный, рождённый только что на потребу отклик, он не нуждался в дополнении.
Имя Стелла годилось на все случаи жизни. И артистка с таким именем не затеряется, и школьная уборщица, Стелла Ивановна, с ведром и грязной тряпкой, уважение потребует. Разновидность произношения, игра модуляции голоса, рождала растекаемость образа. При произношении тон отклика иным делался.
Узнал имя, и мир действительности сразу теснее обступил. Многое стало понятнее. Глаза шире раскрылись. Имя высветлило предметы. Куда тут наперекор судьбе действовать! Надо соответствовать. Уступать всем и всему подряд. В этом и только в этом радость.
Как злейшего врага я осуждал самого себя, того, кто несколько минут назад думал плохо о Стелле. В сплетении переходов от радости понимания к отчаянию неприятия чувствуется настороженная тревога. Таинственная бездна вины, смутное предощущение, скорое разоблачение, которое опутает сетью, заставит беспомощно барахтаться.
Взгляд никак не мог отцепиться от фигуры женщины. Но вдруг возникло чувство, что установившаяся, было, связь уходит. Что-то подсказывает, не смей, не заводи себя, не раскатывай губы на эту женщину. Ничего хорошего она не принесёт.
Мой инстинкт был настороже, он подсказывал, что не в зыбком будущем, где всё неопределённо, нужно искать успокоение, он шептал, что с прошлым нельзя терять связь. Эта женщина заполнит промежуток.
Зимой Стелла,- что-то вроде сосульки, весной – капель со стрехи, осенью – первый заморозок, падающий лист. Летом – про лето пришлось поразмышлять, что-то с гладкой поверхностью озера сравнение пришло. Нет, скорее всего, с выброшенной на прибрежный песок перламутровой створкой раковины. Хорошо пальцем коснуться, хорошо ею же расковырять песок. Можно и бросить на шлепки в воду.
Сидел, думал ни о чём. Женщины у стены уже не было. Высказалась, и ушла. Стелла Гуриевна давно ушла.
Разговор, тот, который начал, позабылся, а что мне с этого разговора. Высказал, сиди, сопи в тряпочку, никто не трогает, и нечего касаться происходящего.
Пускай, все жители страны писателями станут. Бумаги не хватит,- заборов полно, безликих стен домов, гаражи, на асфальте писать можно. Двадцать человек в члены Союза писателей приняли,- ещё двадцать примем. Мало, всех журналистов, всех тех, кто в газеты пишет, принять можно. А чего, сейчас академиков, членов-корреспондентов каких-то там словесных наук штампуют. За деньги теперь всё можно.
Я забыл сказать, что меня Вадимом Афанасьевичем зовут. Тоже сочетание не подарок. Язык сломаешь, произнося. Тут не моя вина, родители постарались. Наверное, под впечатлением поэмы Лермонтова «Вадим».
Вообще-то, язык на то и язык, чтобы помогать словам через частокол зубов безболезненно проскальзывать.

                4

Частенько в голову приходит мысль, что я принадлежу к той породе счастливцев, может, несчастливцев, которым конкретное место в жизни отвели, для конкретного дела всемогущий нас определил. Выполняю установку, миссию. Это немного досаждает.
Мне, например, нужно дописать роман. Зачем это «нужно», не знаю. И кому это «нужно», тоже под большим вопросом. Так что недостаток фантазии, когда думаю в этом направлении, лишает радости страха.
Моя голова, как и головы миссионеров, обременена мыслями, мой инстинкт всегда настороже. Он всё время что-то подсказывает. Из-за этого как бы оказываюсь посвящённым в нечто большее, чем на что мог рассчитывать.
Так что, в голове непохожее ни на что безразличное чувство. Другой раз спиной ощущаю опасность. Бросишь, бывало, быстрый косой взгляд,- собеседник тут и споткнулся, недоговоренная фраза застрянет у него в горле.
Есть и такие, кто в состоянии понять меня, для них я готов создать уют. Если нет пристрастия равнодушия.
Равнодушие само по себе ничего не отторгает: хочешь – дружи. Равнодушие дорогу не перебежит, не потребует каких-то чрезмерных благ. Равнодушие – устойчивое состояние, проверяемое когда-никогда случайными обстоятельствами, случайными знакомствами. В равнодушие вписывается и участие, и погляд снисходительного безразличия, и суета. Вслух равнодушие себя не заявляет.
Равнодушие – это и, как бы вслед мыслям, расхлябанная улыбка. Большинство, конечно, никогда не оценят такую улыбку.
Часто проваливаюсь в состояние прострации. Думая о своём, слыша всё, что мне говорят, но, тем не менее, слова скользят мимо. Те слова, которые сеют тревогу.
Такие моменты застают врасплох, отчего становится грустно. Грусть какая-то необъяснимая. И вообще, ниоткуда приходит мысль, что люди, сами не подозревая об этом, говорят о том о сём, ничего всерьёз не имея в виду.
С одной стороны, равнодушие обрекает на одиночество, на замыкание внутреннего мирка на самом себе. Привычкой делается одиноко сражаться. Вперёд посылаешь импульс, потом тихо празднуешь победу или глотаешь обиду поражения.
Мой путь – это мой путь. Никому нет дела, как я поступлю, что творится в моей душе. Боязливую радость или полное разочарование приносит это состояние, я знаю, даже полное пережитое разочарование меня не сломит. Не заставит раскрыть мешок с обманом, чтобы извлечь оттуда выгоду.
Месяцы, да что там месяцы – дни, часы несут опустошающую усталость. Груз дней делается всё тяжелее. Неотвратимо надвигается старость.
Понимаю, что не долюбил, что потребность любить не утрачена, это вот и полнило печалью. Надеяться не на что, не на кого. Пока жива была жена, держался за неё. А теперь? Три года, как её нет, целых три года. Вечность.
Вроде бы, свободен, вроде бы, нити с прошлым порваны, вроде бы, привык надеяться только на себя. Ни во что не верю, знаю, что манна небесная не просыплется на меня. Так отчего в воздухе читается: «А во что верить?»
В абстрактное человечество? Человечеством бог управляет, я всего лишь муравьишка без муравейника. Вот и закипает раздражение и презрение. Минуты становятся столь изменчивы, что теперешняя минута вытесняет предыдущую без остатка. Сито – уловитель никто не удосужится поставить. Но ведь душевной простоте никакое сито не помеха.
Двоякого рода мысли сменяются в голове. Во-первых, не по себе становилось, когда раз от разу назойливо заслонялся прошлым. Разве изо дня в день, из года в год я не стремился к переменам?
Конечно, кому-то покажется, что влачу бесполезную жизнь, не афиширую своё писательство, от этого многие думают, что у меня никому не нужное существование. Но разве это не мужество, жить без суеты,- разве кому-то от этого плохо?
Настороженно и напряжённо жду, сам не зная, что. Жду в молчании, упиваюсь сострадательной иронией. Молчание всегда готовит подвох. В молчании два чувства ведут борьбу. Одно - хитрит, старается извернуться, чтобы, в конце концов, оказаться победителем, второе - предъявляет права, изобличает, судит.
Участие не работа, оно не обременительно. Потому что оно случайных знакомых отсортировывает по каким-то никому не понятным признакам. Всё уповает на случай. И знакомства - в том числе.
Никакой мистики, никакого автоматизма, никакого раскладывания по полочкам: судьбы – на одну полку, предопределения – на полку выше. Автоматизм вырабатывает привязанность. Привязанность многое недопонимает. Это привязанности не нужно.
Атмосфера, которая меня окружает, есть в ней что-то огорчавшее и раздражавшее, и в то же время что-то вызывает восхищение.
Взаимная привязанность людей, отчуждённость их же,- между ними незримая разделяющая черта. Где-то читал, чтобы быть счастливым хотя бы день, надо иметь мужество. Счастье и мужество несовместимы. Для чего мужество? Чтобы переступить через что-то? Что, мужество учит быть счастливым? Никакой музыки в словах. Моя писанина не делает мою жизнь светлее.
Меня никак нельзя заподозрить в словоохотливости. Фразы леплю основательно, уснащая их уточнениями. Выходят они тяжеловесными, многозначительными. Ляпы случаются.
Из закромов необычные словечки выбираю, там их кто-то сортирует. Мне нравится, как то или иное слово свербеть на кончике языка начинает. Не умничаю, но по-другому просто не умею выразить.
Люблю посидеть за столом в приятной компании. Под настроение делаюсь речист. Не превозношу себя, но и не даю возможности другим похлопать подобострастно по плечу. Иногда замечаю, что начинаю поглядывать вокруг многозначительно, морщусь, но унять себя не могу, продолжаю говорить. Самому нравится, как выражаюсь.
При чувстве неподдельного внимания, поиск смысла жизни утрачивается, приходится упиваться своим знанием. Что пришло, бог знает, откуда, что побывало во-вторых-третьих руках, оно перестаёт быть важным.
Считаю, что я принципиален, деловит, но непластичен. Категоричен и прямолинеен. По-своему сентиментален. Хотя, казалось бы, раз считаю себя сильным, то чувство сентиментальности мне должно быть чуждо. Пока не уяснил, зачем пришёл в этот мир.
Человек – хозяин своей судьбы. Сам кузнец своего счастья. Вот, поэтому, особых милостей, по Мичурину, ждать нечего, своё нужно брать. Жизнь может попустить, но, в конце концов, побеждает всегда сильный.
Сильный,- не в смысле, способный тонну поднять, завалить дерево обхватом в метр. Мозгляк, может быть, сильным, силач, подковы ломающий, быть слабаком. Понятия – они отчуждение от внешнего облика. Абстрактны.
Абстрактен и тот, чья фамилия заменяет всё: имя, должность, где живёт, с кем. Иванов! Зависит на какую букву ударение. ИвАнов – одно, ИванОв – совсем другое. Ни лица, ни фигуры не помнишь, а как фамилия будет произнесена, так всё всплывает. Кто, какой, откуда...
Меня тоже не по имени на работе звали, а по отчеству, Афанасьевич, выделяя из среднестатистической таблицы. И это тогда, когда сопляком был. Не со второго года ли работы.
Что есть я? Субъект, составленный из двух половинок. Где моя вторая половинка? Три года назад я знал, кто она, а теперь? Не может так быть, чтобы для дожития у меня не было моей второй половинки.
Не чувствую ни усталости, ни радости, ни гордости,- только какой-то трепет, который из нутра рвётся наружу. И чувством неопределённости ни с кем делиться не хочется. Не оттого ли и кажусь ожесточённым, холодным и чуть-чуть, трудно поверить, пристыженным.
Приграничное состояние. Где проходит граница? У кого спросить? Кто из людей по эту сторону, а кто по другую сторону, вражескую? Заплутался? Не в состоянии сделать решительный шаг. Но ведь нет ни грамма страдания от этого.
Необходимо жизни сделать то-то и то-то, она создаёт определённый задел, фон. Она подставит то, что нужно.
Надуманности нет у жизни, тем более, фальши. Это человек неуют привносит.
Слегка наклонил голову, делаю рукой кругообразные движения по клеёнке, при этом вопрошающе приподнимаю плечи. А как же, настала минута откровенности, все свои слабости напоказ выворачиваю.
То, о чём шепчешь про себя, оно, произнесённое вслух, не кажется таким уж чудовищным. Человек сам себя лепит, сам заставляет всего добиваться самостоятельно. Самостоятельно! Глупость. Самостоятельно ребёнок пошёл! Как бы не так. Заставили подняться на ноги.
У меня, голимого прагматика, самые обыкновенные родители. Профессоров, академиков, генералов и близко нет. Высшее образование, да, «заушное», заочно кончил ВУЗ. Работал и учился. Работал – понятно зачем, для возможности жить, хлеб маслом мазать, не пустую воду пить. Учился – бог его знает, зачем. Скорее всего, по программе: время требовало гармонично развитой личности.
Чтобы стать гармонично развитой личностью, нужно, прежде всего, забыть себя. Чтобы, глядясь в тебя, в твою душу, люди видели собственный образ. Воображаемые знания мешают пониманию. А то, что таит угрозу, это надо держать в отдалении.
И сам, и всё вокруг неотвратимо меняется. Мысли приходят, мгновенно исчезают, а раз они исчезли сами по себе, то их как бы и не было. Ветерок подул, свежестью повеяло.
Ветерок ведь не из-за того, что деревья качаются, или его облака по небу таскают. И не от машущих крыльев птиц ветер возникает. Когда говорят, что у человека в голове ветер, это не значит, что там раскрутила крылья мельница. Ветер в голове - это начало вхождения человека в роль, в ту самую роль, какую он будет играть на подмостках сцены жизни.
Многое можно усвоить: манеру поведения, характер. Главное – не потеряться в воспоминаниях. Через них можно обрести силу, преодолеть себя.
И дни воображаемых успехов помнятся, и не пропадают из памяти дни, когда стоял выбор, начинать борьбу за новый мир, или отойти в сторону.
Нет, я не из категории изгоев, которые стоят, потупив глаза, когда их начинают расспрашивать. Я, точно, не жду удара, заковыристого вопроса, насмешки. Некому меня пытать. Но состояние пристального рассматривания ёжит, если в чём-то подозревают, то уже из-за этого чувство вины гнёт.
Да бог с ним, пускай другие винят, лишь бы я сам не винил себя. Чужой взгляд, шепоток в спину,- надень кольчужку безразличия.
Нет сообщников, если, как тот грузин из анекдота,- «кругом адын», то никакие подозрения не коснутся. Сумей держаться особняком. Притворяйся, притворяйся, играй роль, скрывай раздирающие противоречия, не дай им самого себя взорвать.
Думаю, что мне, как и каждому, надо изгнать из себя страх. Страх предстоящего дня, месяца, года. Старательно прячу его, готов убить того, кто пальцем покарябает внутреннюю чёрную отметину страха. А уж та отметина зализана, отшлифована сотнями прикосновений.
При страхе воля пробуксовывает, страх накликивает беду. Почему, почему никто не помнит минут рождения, когда страх перед предстоящей жизнью перебивается криком? Яркий свет, яркое переживание первой минуты,- и ничего этого не помнится. Но ведь в крике есть и утверждение: я должен стать лучше всех.
Не все в роль входят. Если нет ни души, никто тебя не видит, зачем роль играть? Тогда не над кем потешиться. Толку потешиться над людьми, живущими другой жизнью, тем более, над самим собой. Страх, потешась, не убить?
Не всякая мысль, которую передумаешь за минувший день, в утренние часы, ночью ли, на пользу идёт. Не всё для самоутверждения. Не всякое зерно смелость даёт.
Жизнь небезупречна. И не только поступки заставляют обращать на себя внимание, и не только желания двигают человеком, и не только какой-то спрос с жизни требуется. Ты жалеешь кого-то, тебя пожалели. Взаимный обмен любезностями.
Мне всё равно. Пускай каждый любит кого угодно. Пускай каждый не замечает каждого. Но пускай не мешают жить. Непутёвым, блудным, святошам. Все живите. Живите сейчас. И пусть ваше прошлое живёт отдельно.
Прошлое – оно захватывает внезапно, кутает в пелену. Внезапно восстанавливается связь с тем, что происходило минуту назад, подобно притопленному мячику воспоминания выскакивают на поверхность из забытья.
Между минутой вчерашнего дня и минутой сегодняшнего дня есть сходство. И вчера и сегодня приходилось принимать решения. Решения не всегда те, которые от меня ждали, хотя смутно всегда угадывал, что кому нужно. Жизнь шла по заранее обдуманному плану.
Не бреши! Нет у меня плана. Мои мысли – сплошное убожество. Они только тоску вызывают. Меня тянет ко всему запретному. Я бы всё с ног на голову перевернул.
Скорчил горькую гримаску. Думаю, или говорю, словно наслаждаюсь унизительной процедурой повторения избитого, всего не раз кем-то сказанного. А гримаса – она всего лишь подчёркивает, что думаю совсем о другом.
Из кожи, бывало, лез не ради кого-то, а ради себя, чтобы стать известным, чтобы ловить на себе восхищённый взгляд, чтобы понять и научиться управлять тайнами жизни.
Ну, порой перехватишь испытующие и сочувственные взгляды тех, кто уловил частицу моей правды. Тут надо уметь уклониться от сочувствия. Уметь ускользнуть от наблюдений. Не гляди в глаза сам, и не давай другим погружаться в глубину твоих зрачков. Не разыгрывай умышленный интерес. Умышленное не по моему нутру. За умышленное похвалой не осыпают.
Взгляд беспокойный, взгляд жёстко контролирует любое изменение. Тень, буря на сердце, гнев, вроде бы слеп, но до странности всё замечается. Что это, как не инстинкт, который стряхивает состояние упадка.
Есть невинная готовность относиться ко всему с полным безразличием.
Вздох сожаления, как упрёк. Я не считаю себя обязанным огорчаться по любому поводу.
Мысленно готов всё обосновать. Почему же опустошающий страх перед последствиями, о которых забываю в минуту возбуждения, напоминает о настоящем горе, горе потери близкого человека?
Кровь бьётся приятными толчками, даже маленькая удача всякий раз удивляет. Холодное пламя страха приносит наслаждение. Оно исторгается из широко раскрытой пасти призрака. И сразу неуютный мир действительности надвигается.

                5

Шараханье из стороны в сторону, разброс не для меня. Сто нитей, сто концов я не в состоянии ухватить. Моя порода не питает особых иллюзий. Касаются ли они настоящего, прошлого, будущего.
Конечно, я недотёпа, немножко медлителен. Худодыр. Сквозь пальцы много чего утекло. Много чего сгорело в пламени жизни. Но, как в своё время говорила мать, что сгорело, то не сгнило.
Гнить, медленно подвергаться тлению, слыть «никчемным», «неудачником», намного хуже, чем раздувать на самом себе огонь, самого себя сжигать.
По сути, я профан во всём. С чувством зависти выслушиваю длинные, связные, обстоятельные высказывания других по тому или иному поводу. Сам я так не могу. Вот и шевелится порой беззлобное раздражение.
Про себя, в душе, молча, куда ни шло, могу монологи произносить, а чтобы лекцию – боже упаси. Никак не избавиться от стеснительности. До седых волос дожил, а краснеть не разучился. Не научился и по-настоящему понимать жизнь, просто жить.
Из-за этого жаловаться не на кого. Не буду же жаловаться на семью, на жену, которой уже нет, на время. Родители не виноваты.
Хоть и часто уверяю себя, что истончилась ниточка, связывающая меня с подлунным миром, но она пока не рвётся. Прозаична ниточка, никчемна. Ни на что большее не годится, как на мою привязь.
Как-то в голову пришло, что дождевые струйки - это человеческие ниточки-привязки заоблачной жизни. Они всё, что осталось от когда-то живших людей. Бог спускает их, а вдруг, кто-то ухватится, с их помощью сделается лучше.
Мою ниточку, повесь её на забор, брось под ноги – никто на неё не позарится. Сплошные узелки на ней. Я не жалуюсь, но это то немногое, что тянется из моего общего прошлого. И очень хорошо, привязь недоступна чужому глазу, чужим рукам.
Конечно, я сам себя уничижаю, втаптываю в грязь для того, чтобы кто-то со стороны вступился за меня, опроверг, сказал бы, что я не такой уж и плохой, что у тёплой печки кое-чего сделал бы.
Кое-чего затрагивает только верхние, видимые, лежащие близко-близко к поверхности слои души. Душа - это слоёный пирог. Есть у неё и начинка, и обмазка коржей разная. Начинка создаёт разность настроений.
Удовольствие получил, перехватил взгляд-тень. Пространство зарядилось нервным напряжением,- так это и хорошо!
И железо любит, чтобы с ним поговорили. Вон, машина, не заводится, а пару ласковых слов выскажешь, руку на капот, как на женскую грудь положишь,- глядишь, и ожила.
Про машину это я так, отродясь машины не имел, не было желания, купить её.
Роль праведника не разыгрываю. Какой к чёрту праведник, я в скиту одиночкой не проживу. Не утихли страсти, такое порой кипят под маской кажущейся холодности, иной раз с трудом себя сдерживаю.
Открыто заявляю о том, что люблю всех женщин. Всех, это не значит, что кинусь на первую встречную. Шиш с маслом. Сто раз говорил, и ещё повторю, что для меня женщина сначала должна лечь на душу, а только потом в постель.
Ещё не резон, что что-то получится с первого раза. Привыкнуть должен. Никак не примириться, что рядом никого нет. Вот мысленно и разговариваю, кого-то укладываю с собой рядом. Я – хороший.
Хороший. Хороший тем, что никому ничего не обещаю, нет у меня такого намерения. Считаю, что мужика надо принимать, какой он есть. Принимать, или не принимать. Не стоит переделывать. Каждой женщине – своё любование.
Разыгрываемое удивление, которое предъявляет права, хитрит, строит насмешки,- оно маска. С одной стороны, полнишься страстью, с другой – прибавляется горечь. Хочется безжалостно изобличить нерешительность. Томительность появляется.
Ещё речь о каком-то самопожертвовании заведи. Чтобы стряхнуть с себя гипнотическое состояние, засмейся нервным смешком, выработанным инстинктом, для того, чтобы освободиться от мучительных мыслей.
Понимать надо, за этим чувствуется судорожная натянутость, половинчатость, нежелание уступить самому себе. Это нежелание прорыло пустоту, навалилось усталостью.
Радость жизни начинается с самой простой вещи – улыбки, перехваченного взгляда, протянутой добродушно конфетки. Нежданному письму. Купленной хорошей книги. Вот и наступает безмятежное настроение.
Тогда и совесть не беспокоит. И не балансирую между покаянными мыслями и попытками убедить себя, что всё, что делаю, только из добрых побуждений.
Нет, держать на виду растерянность, бессознательно отмечая, что когда никогда наступят благоприятные дни, и тогда можно будет проявить себя,- не по мне. Так можно прождать всю жизнь. Не по мне до того смириться, что тень одна останется. Тень отца Гамлета.
С некоторых пор начал чувствовать, что вот-вот наступит период делания добрых дел. Вот-вот должен забьёт светлый источник. Не святой, но именно светлый. Уж я тогда этим воспользуюсь.
Уяснил, что нельзя забегать вперёд, но и нельзя жить в полу оцепенении. Тогда и молчание тяготит, и отсутствующий вид никому не нравится. Всё время тянет отмахнуться. Назойливая смутная мысль, как привязавшаяся осенняя муха, вот крутится, вот жужжит, неизвестно откуда она взялась, все окна закрыты, дверь притворена, а она летает, заставляет возвращаться к одному и тому же. И вот что странно, мысль не спрашивает, чего сам хочешь.
По утрам такое посещает. В раннее утро, или, когда угасает дневной свет, когда пелена мороси покроет стекло мелкими капельками. Серость всё делает вялым. А если громыхнёт вдалеке гром, то глаза начинают шарить, где сверкнёт.
Важно уловить просверк молнии перемен. Тогда можно разглядеть себя в её свете.
Гром, разряды, полосующие воздух, мой страх - всё состоит из одних атомов и молекул, но они принадлежат разному времени, времени, которое раздвигается бесконечностью.
Одни молекулы, прогремев раскатом, р-р-рры, остаются мертвы – гром, другие, как молнии, например, осветив окрестность, долго живут в подсознании. До новой вспышки. Промежуток, темень, заслоняет то, что передо мной. Бежать – бесполезно.
Но и в темени тропа жизни, чем дальше убегает, тем отчётливее виднеется.
Вдоль тропы выставлены вешки, чередуются надписи – «Верь», «Действуй», «Надейся». Точки, запятые, чёрточки. Указатели, километровые столбы. Без единой отметины столбики.
Нет на Земле ни одного места, куда бы не ступала нога человека. Всё исхожено, помечено, нанесено на карту. И что? Да ничего, все хотят жёваное в рот положить.  И я такой же.
Нет, чтобы тот, который первым по тропе прошагал, который поставил вешки с надписями, объединил бы слова попарно – «Верь - надейся», или «Надейся – действуй». Насколько легче бы шагалось.
Тогда бы неизвестность впереди не так ужасала, тогда бы не обуревало горе, тогда бы человечное, человеческое страдание не казалось бы простой жертвенностью.
Чудно, человек приносит себя в жертву ради чего-то, или кого-то. Не за этим же он приходит в этот мир?
Не понимаю, как это приносить себя в жертву? Бильярдный стол, аккуратно выставленные треугольником шары, каждый шар – некая возможность, кий в твоих руках. Первый удар за тобой. Накатил в лузы один за другим шары, не промахнулся – выиграл партию. Приносить в жертву – это раз за разом мазать. Приятен стук сталкивающихся шаров. Сух, выразителен, ёмок.
Приятно, когда проигравший вынимает шары.
Никак не отмахнуться от мыслей. Нет никаких сил оставаться в одиночестве. Чушь какая-то. Стараюсь подладиться под требования и ожидания тех, кто находится рядом, а отчего на душе неизменно остаётся мутный осадок? Взгляд делается беспомощен. Истина где-то рядом, истина как дважды два. Может, она в том - не знать и пытаться знать?
Принуждённость делает улыбку натянутой. Заставляет прятать глаза. Конфузит.
Почему-то, так временами думается, кто-то обходит меня на поворотах, и тут же выходило, что-то скрывать или, наоборот, что-то открывать не имеет смысла. Вдогонку кричать бесполезно.
Кричать вдогонку – всё равно, что из раза в раз себя прощать.
И оправдать себя полностью не удаётся, и вываляться в грязи так, чтобы не отмыться – не получится. Пройдёт время, засохнет грязь – сама отвалится. Щёткой почистить можно, на худой конец выполоскать.
Хорошо тому, кто плюёт на всех и вся, делает это с лёгким сердцем, да ещё изображает сострадание.
Почувствовал, как сморщил нос.  Нет ничего хуже, как наигранная бодрая улыбка. Каждый отдаёт другому ровно столько, сколько тот ждёт. Ни больше, ни меньше. Но, всё-таки, получать подарок намного приятнее, чем дарить.
Нет, чтобы вывернуть душу, открыться, поплакаться на чужом плече.
С одной стороны, все двери нараспашку. Сколько тех дверей от разных комнат в коридор жизни выходит – не счесть. И где-то в конце коридора, может, в начале, есть совсем незаметная дверка, завешанная шторой, прикрытая ковриком с каким-нибудь аляповатым рисунком, вроде нарисованного очага в коморке папы-Карло. Не подозреваешь, что такая дверка есть, что и комната для тебя приготовлена, и место, где отдохнуть, диван, какой-никакой, поставлен.
Мир испокон веку устроен так, как он устроен. На всё глядеть надо с простодушием, хорошо бы с долей глупости. Это позволит приспособиться к любой ситуации. Глупость и простодушие вырабатывают сметку.
Десять раз мимо пройдёшь, двадцать раз суетливо проскочишь на рысях по коридору жизни. Скамеечки расставлены, присядь, подумай, отдышись. Дотошно перебери прожитое. Нет, что-то влечёт вперёд. 
Закинута назад голова, спёрто дыхание, где уж тут краем глаза отметить особенность чего-то. Спешка не потянет отвернуть драпировку, взглянуть, что скрыто под ковриком. Не до того, какого цвета была стена, или какими обоями она была поклеена. Всё до случая. До прожога сознания. До неизвестно откуда пришедшей мысли, что можно жить иначе.
Где-то, кем-то отсутствие меня заполняется присутствием третьим человеком. Этот третий вопит, просит, требует моего нахождения рядом. Он так спланировал.
Мне что и требуется, так отвернуть край коврика. Может, с изнанки ключ подвешен. А я бегу…
Почему так, где-то до неприличия пунктуален, въедлив, придирчив, испытываю глухую ярость против подозрений, которые отнимают чувство смутного одиночества. Цепляюсь к любой мелочи, чуть ли не с лупой разглядываю царапину… А там, где нужно, там, где от меня требуется напрячь внимание, я равнодушен. Нетребователен, рассеян, невзыскателен, не любопытен.
Смущение это вызывает? Как бы не так! Любая попытка разгадать оборачивается тем, что я своим нутром начинаю чувствовать унизительную случайность. Возникает потребность задуматься. Видеть не только глазами, ощущать нутром. Видеть не то, что вокруг, а что скрыто от других глаз. Открыть дорогу ко многим тайнам безвременья нужно.
Почему всё потом? Не возникло позыва и это создало отчуждение? Сам себя, сколько ни изучай, сколько ни пытайся оттереть до зеркального блеска, как ни корёжь душу, стараясь в неё проникнуть, всё одно лучше не сделаешься. Толку не выйдет. Слеп сам себя разглядеть.
Грызёт голову мысль, какая не должно быть в голове именно в минуту принятия решения. Она отнимает драгоценные секунды. Переводит в мучительное состояние.
Произнеси ненужное слово вслух, как возникает раздражение. Слово делается неуместным. В слове есть призыв, на который нет ответа.
Да и голос, он хотя и кажется решительным, но по сути пустой, не несёт тайны. Нет в нём уверенности. Во всё, что произносишь, надо верить, вера делает и ложь правдоподобной.
Почему, да потому что, как ни поверни, на иголки домыслов сам и наткнёшься. Как в том лесу, блуждая, по кругу ходишь. С правой ноги шаг шире.
Вот если бы безымянным сделаться, отстраниться, подняться выше своих устремлений, тогда сокровенное, при благожелательности, покажет направление. Талант надо иметь. Не талант к чему-то, а вообще талант. Талант к восприятию. Талант в жажде себя выразить.
А честолюбие? Обыкновенное обывательское честолюбие? Машины, дачи, вояжи за границу, бесконечные тусовки – это путь к уважению, это ступени признания. Признание кого? Тех, кто демонстрирует тупость?
Инстинкт. Всё дело в инстинкте. Он начало боязни. Боишься того, что миновало, прошло, задев крылом, боишься, что что-то значимое минует, не оставив следа.
 Сколько бы ни прожил, как бы ни прожил, сколько бы ни получил, сколько бы ни потерял, всё одно недовольным останешься. Всё одно останешься таким, каким в жизнь выпустили. Это только кажется, что ты незаменим.
Обойтись, пострадав минуту, поплакав, стеная, рвя волосы на голове, можно.
Жизнь – течение, куда несёт, куда прибьёт, где выкинет на песок,- ни одно сердце не подскажет. Кто с тобой рядом окажется, кого волной захлестнёт, кто вперёд вырвется, кто отстанет.
Ни от воли это не зависит, ни от раздираемых страстей, ни от того, рассудочен ты или взвесить самую малость не способен.
Эгоист. Всегда заботишься о собственной выгоде. Но иногда хочется в одиночестве замуроваться в пещере, врасти сталактитом в потолок, покрыться влагой. Сталактит наверняка не думает о висевшем рядом таком же сталактите. Все камни независимы друг от друга, не думают, не переживают.
А мы лукавим, лицемерим, льстим самим себе, притворяемся – всё согласно природе. Иначе не выжить. Блудим, заблуждаясь, так не в трёх соснах.
Плывём. Кто-то идёт, кто-то ползком добирается в мерцающую на горизонте страну утрат. Та страна существует сама по себе. В ней нет разгула страстей. Там наверняка и солнце холодное. В той стране всем на всё наплевать. Просто, наплевать. У каждого там свой закуток, своё собственное существование.
И в закуток, закрытый наглухо, для того, чтобы войти туда, ключик кто-то должен передать. Ткнуть пальчиком. Сам ли, но и посредник для этого сгодится.
Притягивает и одновременно отвращает жизнь. Губит излишнее понимание. Отсутствие веры.
Жизнь источает таинственную прелесть покоя и одновременно равнодушия. Радости и огорчения. Всё и всех подвергает сомнению. Перебирает, вычленяет, нанизывает одно на другое, призывает не действовать. Плевать ей с высокого дерева на всё.
Шажок в сторону - только под влиянием кого-то. С помощью чьих-то усилий, когда, как говорится, край, или-или…
Вечные «за» и «против» не способны держать наплаву, надо решаться. Бледность покрыла лицо от напора впечатлений. Решаться не хочется. Наступать себе на горло – тем более.
Но и жить, как живу, не могу. Не могу или не хочу? А не всё ли равно.
Толку нет от понимания, не вижу толку в неразделённой любви, или всеобъемлющей любви. Когда-никогда выбор делать надо. Без колебаний.
Иначе сожрёт нерешительность. О, она в сто пятьдесят личин рядится: и душевной простотой манит, и излишней приветливостью, и даёт возможность себя лелеять, жалостью глаза наполняет.
Нерешительность заставляет сто раз на дню исповедоваться, прислушиваться к тому, как сладко звучат слова.
                                                
                6

Как-то взялся считать, сколько же у меня было профессий. Что мог, или что могу хорошо делать, что – так себе, но всё равно могу, а что и могу, но не хочу. Для мужика главная профессия – быть мужчиной. Мужем, любовником женщины, кормильцем, защитником гнезда. Гнездо вьёт женщина - «паучиха».
А что, любая женщина сети плетёт искусно.
Меня не устраивает быть просто добытчиком, «тугим кошельком». Такая профессия для меня отпадает, её во внимание брать не буду. «Тугому кошельку» надо быть сильно богатым, даже сверхбогатым. Оплачивать бесконечные подарки, походы в ресторан, посещение разных бутиков. Я же нищ, как церковная блоха, конечно, не настолько, чтобы клянчить куски, до такого далеко, но возможности мои, чтобы по-настоящему сделать женщину-паучиху счастливой, невелики.
Не ангел в плоти, не застоявшийся жеребец-производитель, которого один вид проведённой мимо кобылы зажигает, и всё его внушительное достоинство наружу вылезает. Ах, как женский пол на это любуется.  Ненасытная женщина,- сомневаюсь, чтобы она на меня позарилась. Я не в состоянии ни дать, ни довести её до нужного состояния.
Я не могу до бесконечности сыпать пригоршнями слова восхищения. Они где-то у меня хранятся, одно-два выскочат, выбьют искру, но пожар от них не разгорится. Коряв язык. Когда край как надо, нужных слов не найти. Да и видок у меня деревенский, не для подвига.
В известных делах, понятно, надо соблюдать порядок. А у меня тело, руки, губы участвуют в ласках отдельно. Даже страсть притворная, ею я себя не утруждаю.
Но каждое движение, прикосновение как бы начинено взрывчаткой. Крадучись придвигались, бывало, мы с женой друг к другу. По-кошачьи, по-звериному. Принюхиваясь, вглядываясь, боясь пропустить порыв приятия. Бесплотные объятия потом внутренним жаром обдадут. И поплывёт всё перед глазами. И не до того, когда рванёт, как, будут ли последствия. Было время, секунды хватало, чтобы возбудиться.
Улавливал миг, когда женское тело начинало таять, слабеть. Почему-то на языке начинали вертеться слова гадости, и чтобы их задавить, приходилось прижиматься нежно и властно. И губами, и всем телом.
- Да,- тихо прошепчешь.
- Глупый!
И губы женщины призывно раздвинутся. И твоя клеточка тела, и клеточки той женщины, которая рядом, наполняются особым трепетом, и общность завладевает, подчиняет друг другу.
Чужое отодвигается в сторону. Всё немеет: руки, мысли, сердце. Всё в ожидании трепетной минуты смущения. Минуты обоюдной помощи в порывистом объятии.
Тут-то, не дай бог перехватить взгляд, от которого повеет холодом,- всё враз обмякнет. Задеревенеешь.
Взгляд. Собачья преданность. Благодарность? Благодарность не может вызвать умиление, она рождает что-то вроде злобы.
Преданность, благодарность, умиление,- всего лишь слова. Слова – пустой звук. Если они и не пустой звук, то от них должна рождаться потребность говорить. Потребность говорить,- это когда ток прервался, словами требуется вернуть ощущения.
Странное пришло сравнение женщины с паучихой. Грешу против истины, напраслину возвожу. Комбинация: сети, женщина и муха,- едва ли уместна. Сети, спеленатая жужжащая муха, огромный, уже не осязаемый ею мир. И малость, миг, чтобы всё кончилось. Мир вот-вот разлетится вдребезги.
Мужики эгоисты в минуту провала в потусторонний мир, когда вылив часть себя в женское чрево, они впадают в экстаз. Разве это не уход в космос? Разве дух в это время не мёртв?
Физически существуешь, но не как свободный человек, ты в клетке. Ты обглодан. Сохранились кости. Мясо, мясо поела паучиха, которая билась под тобой. Она пресытилась, она переполнена.
Так переполнена бывает строчка, написанная торопливо химическим карандашом, обслюнявленным в межгубьях (картинка из далёкого детства). Жирную строчку тянет перечитывать несколько раз. Я любил химические карандаши.
Немо издал звериный рык. Рык, который заполнил пространство несовместимости.
Хочется, чтобы кто-то обратил на меня внимание, понял, что невольный вскрик – это не крик ужаса, это восторг торжества. Его словами описать нельзя, такому торжеству нет словесного имени.
А отчего тогда вдруг возникает чувство, что земля уходит из-под ног? Всё пришло в движение, и счастливая усталость слала обездвиживать.
Начал о профессиях, а залез в дебри межгубья. Какая-то философия ни о чём. Впитывание окружающего, какое-то погружение в прошлое.
Буйно расцвело смятение. Нет былой уверенности. Тайна перестала быть тайной. Тайна – вовсе не правда. О какой правде речь, если не тебе одному она принадлежит?
Горько осознание безнадёжности. Почему самка не поедает после удовлетворения, почему окровавленными, алчущими губами не выцеживает эликсир жизни, читал, какие-то паучихи так и поступают? Я бы тогда уходил в свободный мир без бремени забот, налегке.
Желательно свободному человеку дать возможность вновь возродиться. Если жить и ни на что не надеяться, знать, что всё равно съедят, думается, каждый стал бы намного ближе к природе, стал бы жить, как животное. Драться за кусок мяса. Драться за самку. Плевать бы стало на профессию. Смысл профессии жизни стал бы, - попытаться увернуться от острых зубов своей паучихи. И жить, жить.
Толком ни любить, ни влюбиться не могу. Почему? Да, я прижат к стене. Меня можно убить словом.
Стоит мне отдаться ощущению, при котором собственное «я» сжимается в болючую точку, как что-то покидает тело. Никакой закон всемирного тяготения, никакая гравитация, никакой магнит не перенастроит меня, если пропала реакция на прикосновения. Всё делается мертвым. Такое женщина одним словом может сотворить.
Для теперешних женщин, не всех, не всех, имею ввиду не тех, схожих с жалкими дурами-красотками восемнадцатого века, которые сидели у окна в тереме, пялились в стекло, вздыхали, мечтали, или топились в пруду от неразделённой любви, я говорю про теперешних, прагматичных, достаточно чёрствых, циничных, тех, которые печать девственности срывают, учась в школе – для них мы, мужики, никчемны, низки, стерильны, неинтересны.
Когда начинается у них перебор, поиск наиболее достойного, тут и открывается лист с перечнем желаемого: машины, дачи, квартиры, тугого кошелька,- это преподносится вместе с прейскурантом. На всём надписана цена. Теперешняя женщина не продешевит. Теперешняя женщина скорее тебя утопит, разденет догола, она – знает, что над ней много работать надо. Она дорогая, она твоя, если с тебя что-то взять можно. Многие теперешние не ждут, они сами без стыда и совести в штаны лезут.
Так что, думаю, такую профессию, как мужчина – смело можно вычеркнуть из современного перечня. Эта профессия даёт возможность лишь наняться на работу, выговорив условия. Нет у современного мужика никаких условий – есть лишь сплошная необходимость.
Нет, я отвлечённо мыслю, из-под полуопущенных век осоловело-заторможено смотрю на мир. Хотелось бы иметь рядом секретаршу: сколько умных мыслей пропадают зря, выветривается из головы. На них можно было бы карьеру строить. Глядишь, и открытие произвёл бы, оно обогатило бы или принесло известность.
О чём думаю? Мысль изворачивается, возвращается вспять, чуть промедлил – готова прицепиться к концу длинной череды мыслей, передуманных гораздо раньше. Взаимосвязь с прошлым, перескок через пропасть вечного разлада самого с собой, желание доискаться до первопричины, избавиться от долга – в этом суть ненасытности моей вины.
Вина порождает требования: ответь за всё, изживи из себя чувство одиночества, кончай заниматься самокопательством. Перестань говорить о том, что ты никому не нужен, что одинок в толпе.
Все люди как люди, все на своём месте, один я чужд всем. болтаюсь непонятно где.
Переворачиваю представления, словно блины на горячей сковороде. Настолько в размышлениях отвлечён от настоящей реальности, что путаюсь в трёх соснах. Кто я, где нахожусь, жив, мёртв, – это, по-настоящему, перестаёт волновать. Сплошная горечь. Родиться бы мне или на двадцать лет раньше, или на те же самые двадцать лет позже.  Прожитые непонятные никому мною двадцать лет – кость в горле.
По ощущению, не на задворках жил, находился среди немногих избранных, выходили книги. Вроде бы, удачная семейная жизнь получилась. Но почему всё так резко оборвалось?
Может, тому, кого не понимают, дозволяют понять смысл одиночества? Не гонят взашей по жизни, а жизнь предоставляет шанс как бы вникнуть в суть, насладиться многообразием этой самой жизни?
Вот, начинал о профессиях, а к чему пришёл? Демагогия. Никакой конкретики.
Пропасть между мной теперешним, и мной из зазеркалья. Она переросла размер самого обыкновенного оврага. Нет отвесных стенок, нет сыпучих откосов, нет журчащего ручейка на дне. Нет ничего. И в то же время холод снизу идёт. Стеснённо себя чувствую. Чужое дыхание на всём. В миллиметре, слышу шелест чужих одежд, улавливаю запахи. Пот, дезодорант, несвежее дыхание.
Нет, стеснённостью меня не испугать. Я приспособился к этому состоянию, вошёл в образ, шанс махнуть на всё рукой, меня не волнует. Всё против меня, надежд нет, но это и делает жизнь приятной.
Сохранение тайны нелёгкая задача. Неприятное чувство, когда в чём-то подозревают. Да и внешние обстоятельства не то что против, но… Это может обернуться чем угодно.
Почему два проигравших в жизни человека не могут играть друг с другом в открытую? Говорил и ещё скажу, ведь проще простого избавиться от сумятицы, если говорить правду. Хотя, жить по правде – тяжко.
 Не часто приходит в голову умная мысль, не часто смотришь на жизнь под нужным углом зрения. Из-за этого и приходится выпутываться из собственной лжи.
Катаю во рту камень-голыш, делаю вид «будто бы» ничего не происходит, всё – игра. А вот опаска внутри отчего-то, каждую минуту приходится быть начеку.
Я не оптимист, но и не болен пессимизмом настолько, что не готов различать краски. Ну, да, иногда расстраиваюсь по пустякам. Иногда становится смешно от прошлых переживаний.  Но ведь я не беззаботен.

                7   

Меня волнует действительность. Подчиняюсь обстоятельствам. Интересно то, что люди говорят, как поступают. Что толку, вести разговор о Царствии небесном, о равенстве? Надоело слушать, что где-то произошло землетрясение, разгорелся мятеж, взорвали бомбу.
То, что произошло далеко, к этому прививка есть. Иммунитет. Моё воображение в ту сторону не сильно развито. Из-за этого герой из меня никакой. Мысль не бежит впереди паровоза.
Случись что, каждый, наверное, плюнет на совесть, на честь,- лишь бы уцелеть. За редким исключением, добровольно никто на костёр не пойдёт. Нет охоты воевать.
Нет, всё же дурь в голове. Начал разговор о профессиях. Ну, и нечего вылезать из этой наезженной колеи.
Теперь женщины зарабатывают больше мужчин. Стали «бизнесвумен». Их не тянет на мужчин, обходятся сексуальными игрушками, заводят кобелей. Страсть как-то удовлетворить нужно. Эти особы цену минуты знают, у них в голове будильник. Он постоянно тикает. Если что, они и прикупить мужика могут.
Порассуждать не грех в этом направлении, но возбуждения хватает на непродолжительное время.  Не к чему себя заводить, раз надеяться не на что. Это открытие ошеломило своей внезапностью. Свалилось бремя.
Вот ещё о чём подумалось, а я ведь не могу приписать себе и такую профессию, как – друг. Друзья, шапочные знакомые, - они временами действуют на нервы. Сколько раз было, подводил друг, сам выкручивался. Вот и приходится ждать какого-то невероятного события, которое в корне изменит не только моё представление о жизни, но и саму жизнь. Не из-за этого ли, время от времени, возникающая потребность побыть одному, кажется блажью?
Заигрался в самобытность.
Мир, в котором живу, в котором укрылся, который принадлежит мне одному, туда я никого не хочу впускать. Ну и что, если он полон обмана. Я в нём псевдосуществую.
Изредка спадает покрывало с картины подлинной жизни. Вот и выходит, чем больше прилагаю усилий, чтобы обрести покой, тем меньше это удаётся. Просто живя, можно добиться большего.
Приятно при таких мыслях развести руками в стороны, демонстрируя и некую растерянность, и понимание того, что все слова бесполезны. Тот, кто рядом, должен быть на голову, ну, на пол головы, выше, в смысле, лучше. Он должен заставить поверить в свою нужность, что без него не обойтись. Без него жизнь не жизнь.
Я не болен. Не сгораю от самовлюблённости, хотя считаю себя человеком необыкновенным. Да, я такой! Необыкновенность в том, что я пишу, стараюсь самовыразиться. Переполнен переживаний.
Вот и хочется пойти к экстрасенсу, чтобы тот, манипулируя руками, ввёл бы в транс, чтобы стать на какое-то время Толстым, или Достоевским, или Шолоховым. Не маленьким творцом – жуликом, подглядывающим в щелку за тем, как протекает жизнь окружающих людей, а писателем с глобальным мышлением, с возможностью слышать голоса. Чтобы появилась возможность черпать образы, характеры, типы людей откуда-то издалека. Я согласен в это время страдать от одиночества, согласен находиться в замкнутом пространстве. Но это будет захватывающая жизнь.
Многое теряет своё значение при ближайшем рассмотрении. Человеческие слёзы - солоноватая вода. Отжимок эмоций. Кто-то сказал, что слёзы - пот горя. Подопрёт, так и прекратишь стесняться своих слёз.  Вообще-то, слёзы мужика никто не должен видеть. 
Странно одно, неужели запас слёз столь велик, что они бесконечны? Ты перестал функционировать как мужчина, походя, как что-то лишнее, отмечаешь женскую красоту, а слёзы текут. Вот же состояние! Ты не можешь излиться в женщину, а слёзы текут! 
Кажется, сущность, находящаяся рядом, видит меня насквозь. Её глаза всюду. Всевидящее око, громадный чёрный зрачок. Я затянут внутрь. Не хватает смелости опровергнуть бред, не хватает умения. Таланта бог не дал разобрать себя до атома и молекулы.
А всё почему,- да потому, что я – не я один, а два я в одном. И один «Я»,- наблюдатель хренов, оценщик, скептик, вечно на лице ухмылка, не даёт ходу другому моему «я», маленькому «я».
Сколько раз задавал этот вопрос: «Зачем тебе это нужно? Что это даст? Ты подумал, что это будет стоить?» Вопрос лишь заставлял стервенеть.
И всё склонялось к тому, что рядом необходима была понимающая женщина. Женщина, с которой легко забыться.
Это не та женщина, которая грузит разговорами о деньгах, о нарядах, пустопорожней болтовнёй доводит до белого каления. Хочет чего-то, только понять, чего она хочет, нельзя. У той всё упирается в любовь. Начинается этим словом и заканчивается. Она чувствует себя благодетельницей. Мужик у неё в должниках.
Мужик не только для удовольствия, но и душу она с удовольствием приспособила бы для какой-нибудь накидки на зябнущие плечи. На показ.
Творить на людях нельзя. Особенно это доходит, когда смотришь на поток несущейся воды. В период половодья. Вода только что не выплёскивается из берегов. Сколько раз возникало желание стать поперёк, опуститься в глубину.
Любой поток – это три течения: поверхностное, глубинное, и серединное. Почему-то кажется, что глубинное течение – это всегда вспять. К истоку.
Поверхностное течение – не ты плывёшь, тебя несёт, обжимает, тянет. Странно, непостижимо. Без малейшей согласованности, без какой бы то ни было координации.
Ну, несёт, и пускай, несёт. Куда-нибудь выкинет. На остров – так на остров. Когда несёт, изворотливость теряется. Хорошо одно, выдумывать ничего не надо, представляться хорошим, тоже не надо.
Прожил, в общем-то, сносную жизнь. Иногда, лёжа в постели, особенно, когда остался один, думаю о своём прошлом. Ищу поворотную точку, минуту, в которую сделал шажок в сторону, повернул не туда. Почему-то, «поворот не туда», преследует. Вот бы вернуться, начать снова с той минуты.
Раздумаешься, боже мой, во что превратился в процессе жизни! Как смеет кто-то вторгаться туда, куда его не просят? Кто-то ещё позволяет запускать грязные руки в чужие карманы или рыться в душе.
Чудна, всё-таки, способность угадывать задние мысли людей. Поди, распознай, любезностью прикрывают неприязнь или радость прячут под личиной равнодушия? Откуда это желание, стремление постоянно одерживать победу над жизнью? Оно-то откуда? Одерживать победу можно над чем угодно, но как одолеть то, что одолеть нельзя? Живёшь живя.
Оказался перед выбором, на тебя словно бы обрушился девятый вал, широченный, высоченный, без границ. Из чувств, слов, поступков. Когда-то говорил, что когда-то делал.
Самое лучшее в этом случае, перестать выбирать, перестать метаться, перестать хватать одно, другое, третье. Схватился за одно решение, тут же, переходя ко второму, мысленно оцениваешь третье. И при этом вид делаешь, притворяешься сам перед собой. Перебор – причина всех неудач.
- Чего я хочу?
- Чего ты хочешь?
- А ты?
- А мы чего хотим?
- Мы!
В вопрос вкладывается мягкое умиротворение. Вопрос ненавязчив, в нём забота, тревога. Разве, спрашивая, не стремишься к одиночеству, чтобы быть счастливым тем, о чём никто не догадывается? Никто не знает того, что, допустим, знаешь ты.
На вопрос надо отвечать. В любом вопросе граница перехода от обороны к нападению зыбка. Не обманываешь, и не допрашиваешь. Полон уверенности, что в мире существует порядок. Да, я не принадлежу ни к какому кругу. Надо ли вообще принадлежать кому-то, тем более, какому-то кругу избранных? Будь самим собой.
Надо и быть! Именно в минуту разделения между «надо» и «быть», хладнокровно принимается решение, которому сопутствует удача. Та минута - определяющая. До неё неестественная слабость, до неё происходит перебор воспоминаний, до неё - роковая случайность.
У двух «мы» есть общая тайна. Она соединяет настолько близко, что, начни один произносить фразу, как второй подхватит её, чуть ли не со второго слова. Общая тайна двоих, лучше, чем тайна одного. «Лучшей» её делает таинственная связь.
«Я, ты, он, она – вместе целая страна!»
Произнеси «мы», как тут же плотно сомкнутся губы. За словами должны последовать поступки, поступки должны объясняться словами. Говорить – это значит менять окружающий мир.
Страх, дурное предчувствие, никакая это не угроза моему благополучию, это всего лишь вопль сущности о помощи. То была сладость чувства превосходства над другими, то внезапно попал как бы в беду.
Не важно, что перебираю. Это всё попытки прорвать оболочку. Разные миры существуют в том мире, который зовётся жизнью. Эту мысль никогда не додумать до конца. В додумывании есть риск потери ощущения непобедимости.
Вопросы смутно маячат. Не хочешь, но они догонят. Оттягиваю время принятия решения. Вопросам нельзя позволять подступаться вслепую и колебать покой.
Все тропинки в жизни, в конце концов, сходятся в одну, все, когда никогда, выводят на перекрёсток. На перекрёстке простор для выбора. Кто-то умеет сохранять границы, для кого-то никаких границ в принципе не существует. Ну и болтается, как кусок дерьма в проруби, переходя из состояния взвеси в состояние топляка. Где тут уцелеть. Где тут сохранить тайну. А у всякого тайна должна быть. Его тайна. Она должна быть невыдуманной.
Под укрывной оболочкой навязываемое решение. «Бог видит всё!» Всё видит, да не всё делает. Где доказательство его всемогущества? Постоянное жужжание слов. Жужжание затуманивает смысл понятия. Все переманивают меня в свою веру. Сулят. Требуют преданности. К чёрту.
Почему пылкие мстительные чувства посещают редко? Не из-за того ли, что усталость и покинутость громоздит неподъёмную кучу слов, из-под которой никогда не выбраться? Можно загородиться газетой, делая вид, что читаешь.
Хватит ныть, все неприятности - временные.
Новое вытекает из прежнего. Прежнее вдруг становится другим. Возникает состояние, изменившее прежнее состояние. Видимый сдвиг. Если делать вид, что ничего не происходит, то, в самом деле, ничего и не произойдёт? Спасение в стремлении к опустошающему душу действию.
Не верю, что два человека могут тесно-тесно притереться друг к другу. Как бы ни было, но большинство делают вид, что лишь математически подобны. Все умирают не вместе. Порознь.
Мысли скачут. Ощущение – попал под власть неведомого закона человеческой бесконечности. Звено одного дня прицепилось к звену следующего, один день потянул другой. Заданный ритм выдают барабанные палочки. Стучат, стучат.
Я должен с чем-то совпасть, чтобы не попасть в резонанс. Безрассудство мыслей. Безрассудство одного по отношению к другому.
Начал писать о профессиях, а вышел на утверждение, что мир в отстой, в осадок меня опустил. Туман пал. Звуки, запахи – вокруг меня жизнь идёт, а я как бы и в стороне. Кому теперь принадлежу, если вообще принадлежу? К неким «своим», к кому-нибудь конкретному «ему»? Ей?
Да, нет, никто не принадлежал мне, и я не принадлежал никому. Нет желания, скорее, намерения, поймать кого-то в сети. Сети, кругом расставлены сети.
Сеть ведь и маска на лице, она со временем становится как бы второй натурой. Она делает подобным многим и многим, и всё больше удаляет истинного, того человека, который, надевая маску, хотел бы укрыться, сохранить первоначальную сущность.  Оправдаться тянет. Зачем?
Порой догадываюсь о многом, хотя конкретно не знаю, куда догадка приведёт. Если бы догадки не приходили в голову, никогда и не поинтересовался бы людьми. Всё, что легко достаётся, тому по-настоящему не доверяю. Угадал, – угаданное крепко внутри засядет, как намертво вбитый гвоздь. По самую шляпку.
Заповедные чувства ни в коем разе нельзя выставлять на обозрение. Нельзя, чтобы чувства легко читались. Нельзя, чтобы по выражению лица судили. Здравомыслящий и одновременно недалёкий в простоте душевной, я полон стремления, навести порядок – это ли не ограниченность чистейшей воды?
Мир всё время стоит перед лицом перемен. Настоящий мир всегда из самых добрых побуждений заботливо прячут.
Внезапно мир сжался до пространства комнаты в квартире. За стенами комнаты пустота. Ничего нет. Нет ни города, ни улиц, ни реки, ни деревьев. Наверное, нет и воздуха, и неба с облаками. И солнце перестало всходить. И луны нет. Только мерцают далёкие звёзды.
А что с людьми? Есть они? Отчего движения как в замедленной съёмке? Медленно рука тянется почесать затылок, медленно опускается, рот позевота раздирает.
Выражение лица делается напряжённым, вспомнил ли что, захотел ли чего? Тянет засмеяться в лицо тому, кто несправедливость на Земле утвердил.
Слова – фальшь, они все - придумки. И пауза после особо впечатлительного слова обычно затягивается. Даётся время прочувствовать значимость произнесённого слова.
Люди – тени, люди – манекены. Параноики. Их слова – это щит одиночества. Забор, который пространство выгораживает.
Вокруг человека забор не построить. Особенно из слов. Как ни втискивай плотно слова, как ни ищи самые-самые, но передых требуется, отдышка после длинной фразы. Туда, в просвет, и лезет сомнение. Вот и чувствуешь себя гораздо более одиноким, чем хотелось бы.
Жалок в своих суждениях. Перескок с «Я» на «я», подразумевающий и он, и кого-то третьего – это всё равно как приглядывание к чему-то, во что можно завернуться. Он - способ делиться.
Научись делиться, надо делить себя. Перестать быть сторожевым псом, рычать на малейший шум, на тех, кто мимо забора идут. Когда кто-то идёт мимо, происходит что-то важное.
Пытаюсь сообразить, куда люди спешат, какую задачу им предстоит решить. Вычитать придётся или делить и складывать? Одно исчезает, другое появляется. Голова странной сделалась.
Знаю же, что здоров. Знаю, что жизнь где-то ловушку насторожила, всего-навсего заманивает в капкан. Кто только успел понаставить этих капканов?
Притворство поможет избежать ловушек. Оно как антивирусная программа, постоянно зыркает вкруговую. Притворство - преступление, или как? Вот именно, или как! Почему-то всем охота вторгнуться в чужое пространство. Вроде бы, хотят добра, но это способ заманить в сети. В сетях, барахтаясь, ничем не отличаешься от других. В сетях все равны.
Вздор лезет в голову. Получается, что всем всё известно, один я делаю открытия. Никто не домогается знаний, они просто знают, а я, который готов положить жизнь, ради особого знания, вроде как пекусь обо всех.
Что жду? Светопреставление? Почему тогда ощущение, что лицо наливается, отекает? Болезнь у меня какая? Ясно, что последние годы не были моим временем. И что? Я служил тому времени, время не отторгало меня.
Сядь и смотри. Постарайся вспомнить, что хотел сказать, попробуй вообразить, перебери картинки, которые в памяти. Останавливайся на самых мелких деталях, маленькая деталь достоверной делает и рассказ, и какой-нибудь эскиз наброска.
Надо первоначально знать, как можно меньше, это позволит узнать гораздо больше, чем знают все остальные. Меньшее будоражит любопытство.

                8

Дурость. Размышлял о специальностях, о профессиях, но о чём бы ни думал, мысль плавно высветила греховные видения. Перед глазами встала женщина. Женщина источник всех разочарований, всех надежд. Ради неё приходится взваливать на себя обязательства.
Во дворе нашего дома росла большая липа. Я любил мальчонкой залезать в развилку двух веток, и сидеть там часами. Молча. Листочки шумят, качает немного. Далеко видно.
О чём я тогда думал, конечно, теперь не упомнить. Мечтал стать богатырём, чтобы любая тяжесть была нипочём. Мечтал научиться летать, как птицы. Мечтал, чтобы всем-всем нравился.
Нравиться всем,- при моей стеснительности, было самой заветной мечтой. Если я смотрел на какую-нибудь девочку, и наши взгляды ударялись друг в друга, то я краснел, боялся сказать два слова. Немел, или наоборот, говорил гадости. А ведь видел, что некоторые девочки, словно чего-то ждали от меня.
Как мне хотелось, чтобы рядом был кто-то,- самый – самый. Ощущение этого всё ставило на место. Несчастная моя судьба. Многого недоставало тогда в моей жизни.
А сейчас что, лучше? Что с того, что давно осмыслил происходящее, давно понял, чего мне не хватает, но я же не верю в изменения к лучшему. Не верю, и всё!
 Думая так, пожалуй, хватаю через край. Не мешало бы переворот произвести, чтобы всё снова стало хорошо. И будет становиться ещё лучше. Только бы не переиграть.
Не начав играть, как это можно предвидеть результат? Но ведь было, брякну, бывало, не думая, и попаду в точку. Всё само укладывалось по местам, без переживаний.
Мысли теснятся в мозгу, но они неупорядоченные, бестолковые. Они о том, что якобы. на словах, все друг другу желают добра, чересчур усердно желают, что это проявление любви. И тут же думается, что ты ответно должен платить за такую любовь. Только не своей любовью. На этот случай существует любовь вообще. Никто не знает, что это такое, чем она питается.
Любовь вообще можно отнести ко многому, к лесу, например. Лес – сотни деревьев, если не тысячи. Нет похожих деревьев. Каждое шумит по-своему. Стоит приглядеться, как поймёшь, что лес меняется. Начинаешь любить каждое дерево. Нельзя от леса устать. Как можно устать, если сосновая плёнка-ветряночка у каждой сосны лепечет по-разному.
Любовь вообще, просто любовь – всё складывается из пережитых мгновений. Всё куски жизни, всё - отдельный замкнутый мир с началом и концом. Любить одну, любить всех. Начало одно. Нужно просто кого-то любить.
Сколько попадалось мне людей, и все они с виду неприветливые, на поверку оказывались роднее родных.
Честно сказать, говоря правду, никогда не говоришь правду. Думаешь одно, ловишь себя на том, что постоянно хочется приукрасить. Правдоподобно. Убеждаешь, а в душе посмеиваешься, наивную приманку цепляешь. Ничего категорического, разве от недосказанности досада иногда вспыхнет.
- Не рад, что каждый день к чему-то приближает? Не рад, что становишься счастливее?
Кто-то произнёс эти слова настолько тихо, что почудилось зыбь в воздухе, слова – будто невнятный шепот листьев. Бред. Первый признак шизофрении. Сковало молчанием.
- День не приближает, каждый день что-то отнимает, уводит…
- Отнять можно то, что по-настоящему не принадлежит. Настроение не отнимешь, способность любить, дышать, быть счастливым – как такое отнять?
- Стараться быть счастливым, - в этом никакого прибытка. Для чего быть счастливым? Для жизни, для другого человека?
Тот, с которым разговаривал, весело засмеялся. Почувствовал возле себя движение. Кто-то будто взял меня за подбородок и повернул лицо.
- Нечего нарочно придумывать свои несчастья, нечего растравливать свои раны. Что ушло, то ушло. Будь готов заполучить новое.
Смех был наигранным. А разговор выходил серьёзным.
- Из-за придумок не станешь более несчастным или менее счастливым…
- Не станешь, потому что просто не хочешь. Жалеешь себя. Тому, кто себя жалеет, никогда не бывает хорошо. Он всё переводит на пустяки.
Интересно бы посмотреть на выражение моего лица. С каждым вопросом-ответом, моё как будто отдаляется от меня. Прежний голос, прежние движения,- всё смазывается, набегает что-то новое.
- Так и жизнь. выходит, пустяк? Выеденного яйца не стоят человеческие переживания, раз все они – придумки?
Толком не осознавал, с кем разговариваю, кто задаёт вопросы. Уговаривает, осуждает, подталкивает взашей,- не распознать. Холодный огонь сжигал. Одно ясно было, кто-то проявлял заботу, заботу эту я должен был ценить.
Значит, не моё дело было тонуть в мрачных мыслях, не для меня зажгли костёр самосожжения. Я для чего-то другого предназначен.  Тот человеческий дух, худо-бедно я понимал, он со мной беседу ведёт, он добра мне желает.
Мысли, как и облака на небе, всплывают без всякой системы. Они описывают замысловатые круги, соприкасаются совсем неожиданно, не в том месте. Стоит захотеть, как мысль уведёт в сторону, кто-то третий неожиданно вклинится. Может и такое случиться, недодуманная на половине мысль увильнёт, схоронится. Откроется откровенная несправедливость всех утверждений. Умышленностью запахнет. Возникнет навязчивый интерес.
С помощью мыслей пытаюсь вообразить себя счастливым. Это трудно, мысли преследуют друг друга. У мыслей безобразные глаза, узкие щёлки глаз. Мысли подозрительны. Они готовы течь вспять. Мысли готовы всех разоблачать. Они всюду находят недостатки. Они радуются, если где-то неладно. Они вызывают неестественное напряжение.
Не сам идёшь, это мысли обладают способностью вести за собой, забывать и утаивать, и выставлять напоказ, когда совсем этого не желаешь. И нечто противоположное тому, что испытываешь, они будят. Не понятно только, к чему все устремления.
Не замечаю, что сижу не шевелясь, уставив взгляд в одну точку. Такая манера. Полнила грусть, полное опустошение. И в то же время зарождалось что-то очень и очень здоровое. Вот если бы я мог одновременно плакать и смеяться, как это было бы здорово.
Не осознаю свою беспомощность, ничего с ней не могу поделать. Никакой я не кудесник, никакой не кузнец своего счастья. Если что и было, так в прошлом.
Ни с кем не связан обязательствами. Разве с Богом? Самое разумное, поговорить с ним, высказать ему всё. Но я боюсь. Между мной и Богом пропасть пролегла. Что моя несостоявшаяся жизнь по сравнению с двумя тысячами лет борьбы за веру в бога? Шестьдесят лет – кивок младенца.
Но ведь неподвижность не перерыв между произнесёнными вслух двумя фразами, не пауза между двумя движениями, а нечто гораздо большее.
Нет попыток строить что-то из себя выдающееся. Внешность ни о чём не говорит. Напоказ стараюсь ничего не выставлять. Внутренне не свободен. Поэтому тот, кто находится возле меня, чувствуют себя скованными. Надевает маску навязчивого интереса, напряжён.
По лицу пробежала улыбка. Не полноценная во весь рот, а тень. Губы лишь шевельнулись. Улыбка укрылась в глазах. Это была улыбка одобрения и дружелюбия, ещё и надежды.
Подумал о женщине.
Женщина нужна. Проскользнула мысль о женской женственности, которую таит всякая женщина. Женственность не всякий разглядит, она как нечто хранимое и тайное.
Женщина нужна, чтобы мужчина менялся от её присутствия. Это счастье, когда нисколько не боишься перемен. Женщина должна быть уютной. Для того, чтобы купаться в откровении, видеть приоткрытый рот, влажные губы. Улавливать её дыхание в напряжённой тишине.
Прикосновение должно жечь. Чтобы задыхался от желания. В женских-материнских руках должна чувствоваться нежность. Она успокаивающе действует на торопливые руки.
Произносимые слова могут быть и без смысла. Женщина нужна, чтобы страсть утолить. Чтобы восхищаться ею. Чтобы мог высказать свою благодарность. И, чтобы, прикоснувшись, автоматически, снять напряжение, чтоб не искрить попусту. Женщина добавляет уверенности, она несёт покой, она… Женщина посвящает в таинство.
Она. Если растравишь её, и ничего не сделаешь? Если порыв ничем окончится? Разочарование, удивление, унижение. Презрение. Катастрофа, низвержение с ранее недоступной высоты самомнения.
Отпущенный лимит, как мужик, я прожил. Где-то читал, уж не шесть ли тысяч сношений за жизнь происходит. Каждый день, раз в неделю, у всех всё по-разному. В женщине созревает где-то четыреста яйцеклеток. Как соотнести шесть тысяч сношений и четыреста яйцеклеток?
Живу, как некий механизм, и днём, и ночью он работает. Работает, работает. Высчитывает. А ведь надо и птичку когда-никогда послушать. Никакой гарантии, мужское начало умерло.
Кто я? Не буду же уверять, что люблю, хотя понял, что ничего не люблю. Мне не просто женщина нужна, а женщина-друг. Сестра милосердия. Разве такое может быть? Чтобы женщина, да ещё и друг? Не такая нужна, как я. Кто я? Нуль, который никогда не станет единичкой. Пустышка. Убожество. Гусак, которого откармливают на Рождество.
Голова на шее, открытый рот, потухшие глаза.
Приятно хлопнуть женщину по мягкому заду. Не начав думать об этом, рисую уже женскую фигуру в воздухе. Одно цепляет другое. Глаза затягивает поволока.
Перебирая, как бы провожу моцион, разглаживаю складочки внутри, минутную иллюзию стремлюсь наполнить содержанием. Хочу быть благородным.
Благородным! Разве оно что-то значит? Никто своим благородством не трясёт, лёжа в обнимку с женщиной. И когда её раздевает… В постели не благородство нужно, а умение любить. Без того, чтобы потом не мучить совесть покаянием.
Щекотливых тем надо избегать. Начал специальности перебирать, вот и продолжай.
Галопом по Европам прошёлся, загибал пальцы, три десятка одних строительных специальностей перечислил. Почти сорок лет отработал на стройках. Начинал самостоятельную жизнь учителем физкультуры и труда, потом моча в голову ударила, поехал Сибирь покорять.
С геологами работал. По буровым ездил. Переметнулся в строители. С одной стройки на другую. Землекоп, плотник, столяр, слесарь. Арматурщик и бетонщик, изолировщик, каменщик, монтажник.  Сварщиком на сборке каркасов был. И ещё, и ещё. Везде в бригадиры выбивался.
Выучился на инженера-строителя, заочно кончил Политехнический институт.
Загибая пальцы, даже в голову ни разу не пришло, дополнить строчкой «литератор» графу с перечнем работ. Нет у меня профессионального выражения лица, на котором всё написано. Да и вспоминая, перечисляя, не испытывал ни смущения, ни страха. Совершенно равнодушен. Не я специальности выбирал, жизнь заставляла делать то, что нужно было делать.
И не мне, наверное, понадобилась потребность исписать себя. Времени, скорее всего, в котором жил.
Почему я не стучу на каждом углу себя в грудь кулаком? Внутри крутит, будто съел что-то испорченное, вот-вот прохватит понос. Выговориться охота. Хорошо было бы, кто-то задаёт вопросы, а я отвечаю на них. Честно, правдиво. Исповедаться охота. Надоел сам себе. Надоело до чёртиков играть в молчанку.
Я не самовлюблённый эгоист, скорее, неврастеник. Одиночка – неврастеник.
И без того был не сильно общительным, а когда по-настоящему потянуло писать, забросил всё. Перестал ходить по гостям, стали чужды компании. С работы пришёл – минут двадцать отключка, особенно зимой, когда попадаешь в тёплое помещение, глаза слипаются, и за стол, и молчок. Жена лишь качала головой. Как она однажды сказала, что лучше бы я начал выпивать.
Когда из меня полезла писанина, я выпал из времени. Время перестало существовать. Было, но не моё. Всё стало другим. В этой непутёвости было что-то притягательное.
Мгновения делались созвучными царившей вокруг меня смуте. Тогда и произошло раздвоение. Иногда думалось, почему бы зимой не наступить весне, почему бы не тянуться осени бесконечно долго, только не поздней, пахнущей гнилью с затяжными дождями, а осени с пьяно-вянущими запахами, когда только-только начинается листопад.
Время торопило, звало куда-то. Состояние – будто на вокзале, вот-вот должен отойти поезд от перрона. Никуда не едешь, билета нет, но тянет вскочить на подножку и ехать, всё равно куда. Куда-нибудь поезд привезёт.
Где-нибудь ждут пассажиров. И вообще, летящий по рельсам поезд, – это чудесно. Едешь от себя к себе. Бежишь от просто одиночества к одиночеству объективного существования, чтобы и видеть, и мыслить, и делать ошибки самому.
У всех поступков должны быть мотивы. Хотя, что касается мотивов, как и поступков, то пусть кто-то займётся этим. Нет никакой охоты копаться в чужом грязном белье. Между двух людей молчание гнездится как бы третьим посредником. Хорошего от этого мало.
Ну, написал несколько книг. Одну издали ещё в советское время. А потом Перестройка. При начале демократии пропала бумага. Чтиво стало никому не нужно. Ладно, нашёлся спонсор. Дурацкое, округлое бараночное слово. Слово – бублик с дыркой. Ещё две книги издали.  Получил корочки члена Союза Писателей. Назвать себя писателем – язык не поворачивается.
Странно, никто с палкой не стоял у меня за спиной и не принуждал писать роман. Воспоминание о том, как начал писать, с какими мыслями,- бросает в дрожь, пронзает чувством вины. Убил годы, потерял за это время самого родного человека. Страна стала другой.
Кропал бы стишата, пописывал бы коротенькие рассказики, и раз и два засветился бы на каких-либо конкурсах, глядишь, известность получил бы, ан нет, корпел над строчками. И всё время чудилось, что стоит кто-то за спиной, смотрит через плечо, проверяет, как буква к букве леплю.
Самоощущение дичайшее, вроде, как я доказать что-то сам себе хотел. Мне казалось, что с каждой строчкой, с каждой новой главой освобождаюсь от прошлого. Но это было не так. Новая глава заставляла выдавливать каплю за каплей в мёртвую тишину белой бумаги боль. Это хуже, чем исходить на слёзы. Это состояние глубже вводит в сожаление и боль отчаяния. Не только мою боль, но и боль прошлых поколений. Почему-то я должен был изжить эту боль.
Писанина подводила к краю пропасти, видел, из глубины тянулись руки. И дикая, иначе не назвать, тоска обуревала. Писанина вбирала мои мечты, моё вожделение, мои чувства. Слово – картинка. Впервые на листе бумаги пронзило чувство любви, вкус губ почувствовал. Понял, что одинок настолько, что закатившаяся иссохшая горошина, годами лежащая за плинтусом, богаче меня, опусти её в воду, она прорастёт. Я же ничем прорасти не мог. Всё время отдавал.
Не думаю, что написанное потревожит чью-то совесть. Самое большее из того, что оно может сделать – это напомнить о том, что жил маленький человек, переживал, любил, мечтал. Наступили минуты, и всё рухнуло. Так крушение переживает каждый. Не стоит проливать крокодиловы слёзы по этому поводу.
Чтобы прочувствовать, надо многое прожить. Нужно переболеть. Целой жизни не хватит, чтобы выразить это в строчках. Моё одиночество, мою тоску.
Писал и чувствовал, как что-то прорастало, как росток жрал внутренности. Откуда он лез, из дырки уха, из ноздри, из глазницы? Не ждал, что ком корней забьёт глотку. Корни ростка как черви шевелились.
И это состояние я пережил. Никого вокруг, только жена заменяла друзей. Она была всем: любовницей, подругой, слушателем, первым читателем.
А потом жена слегла. Как ни боролась она с болезнью, но её сожрал артрит. Год, целый год перед глазами стояла картина, я наблюдал неизбежный конец. Это исток моего нелепого поведения.
Не найти таких слов, которые проняли бы всех.
Тогда я понял, что без многого можно обойтись. Друзья, а что друзья,- друг в могилу с тобой не ляжет. Любовь,- а что любовь, одной любовью сыт не будешь. Деньги,- когда их много – хорошо, когда их нет – ты свободен.
Интерес к выживанию усилился. Одержимость появилась. Сделался полоумным. Полоумным легче выживать. Для полоумного все преграды, все перегородки - ничто.
Нет, не потянуло меня подойти к краю пропасти, чтобы посмотреть туда, где из адовой пучины исходили стоны и крики. Не получал я удовольствие от самопоедания.
Сто раз задавал себе вопрос, тысячу раз, наступит ли когда-нибудь время, когда ни запросов, ни желаний, ни чувства боли от укусов собственными зубами не будет?  Сам себе отвечал - нет, не наступит!
Водоворот жизни утягивал на дно. Пловец из меня никудышный. Та сила, которая гонит человека по жизни, заставляет сворачивать в сторону, раз за разом снова ставила на дорогу. Пускала через болота и топи, проверяла в пожарах. Эта сила хотела, чтобы я стал другим. Не размазнёй, червяком, на кончик которого подошва башмака давит, не тем, кем мне не положено быть.
В литературе я дилетант, неуч. Никаких шедевров никогда мне не создать. Пусть, что-то откуда-то приходит, что-то ускользает, чем-то полнюсь.  Это – блажь. Вздыхаю, слоняясь вечерами по комнате, сажусь за стол, с трудом выдавливаю из себя строчку, потом тупо гляжу на неё. Хотелось писать, но не знаю, как.
Наверное, это своего рода болезнь, «предощущение вхождения».
Написал вот это «предощущение вхождения» и усмехнулся. Какое там «вхождение» - маета дурью. Не выкладывался полностью на работе, наполовину, на треть, околачивал груши, бил баклуши,- работал, как тогда говорили: начальство делает вид, что платит за работу деньги, мы делали вид, что работали.
Кстати, я обыкновенный работяга, человек с улицы, строитель. Одно время мастером месяца три отработал – почувствовал, не моё. На цырлах подбегать к начальству, нести ответственность: кто вышел на смену, в каком виде, следить, чтобы соблюдалась техника безопасности,- зачем мне это?
Начальству без толку пытаться объяснить, почему мало сделали. Больше всего меня бесило, что нужно по первому зову бросать всё и на полусогнутых ногах, а как иначе покажешь своё раболепие, бежать на поклон. Чуть ли не согнутым пальчиком подзывали. На этом и сгорел.
Строили кирпичный завод. Осень. Грязь по колено. Приехал начальник управления. Орёл. Стал на крыльце прорабки, как тот Наполеон, перед вхождением в Москву, когда ключи ждал.
Туфли сверкают, брюки отутюжены, одеколоном несёт за версту. А я в резиновых сапогах, грязный по уши, только-только с трудом кран загнали в пролёт. Вот он и манит меня. Пока лужу обходил, выбирал, где посуше, шматок грязи с колеса проезжавшей машины упал начальнику на туфли.
«Почему так медленно? Почему столько грязи? Почему, почему, почему…»
Мой ответ, что я не на бегах, его не устроил.

                9

От мерного течения жизни устаёшь больше, чем, от, казалось бы, неслыханное дело, попыток привязать себя к чему-то. Мерное течение жизни вовсе не свобода. Свобода, - она без причин и без цели. В этом её и бессмысленность, и притягательность.
Не знаю, чего хочу. Хочу, и всё! Любые доводы ни при чём. Они остаются просто доводами. Отголосками прежнего.
Согласен, один из отрезков жизни прожил без точного мерила ценностей. Прожил с мыслью, что у меня нет будущего. Это вначале нисколько не тревожило. Во мне уживались разнообразнейшие противоречия: умиротворение и неприкаянность, любовь к написанию буковок и отторжение окружающего. Каким был в эту минуту, в следующую, в этом один чёрт мог лишь разобраться. И то с пьяных глаз.
Я перестал верить в силу добра. Пешка, повинующаяся переменчивой игре жизни. Способность смотреть вперёд, рассчитывать на ход-два свои действия, что-то предугадывать, давала осечку.
Большая часть жизни прошла под открытым небом: снег, дождь, ветер, жара, мороз. В руках лом вместо карандаша. Приходилось долбить не в клавишу пишущей машинки, а ковырять промёрзшую землю. Не буквы укладывать в строчку, а кирпичи на захватке.
Хочу – не хочу, люблю – не люблю, но на стройплощадке главенствует слово – «надо». Нравится, не нравится, вышел на работу – работай. Для работы и свой набор инструментов: лом, монтажка, лопата, кувалда. Нивелир, рулетка. Бадья с раствором, вместо чернильницы.
Над душой мастер. Погоняло, так его кличут. А выше: прораб, начальник участка, начальник управления. Все они охотники потрепать душу. Все они заинтересованы, чтобы работа кипела. Они в зоне моей видимости, и в то же время нас разделяли километры и километры.
Помыслы человека сводятся к тому, чтобы получить признание. Разом перенестись, одним прыжком перемахнуть через барьер. Оттуда – сюда.
Вопрос – ответ. Задавать много вопросов опасно. Вопросы вынуждают принимать решения. Проще, когда что-то случается, само собой. Но ведь ничего само собой не происходит.
Не раз слышал, ну не нравится, не по душе работа, – какого чёрта, брось, не работай. Кусок хлеба другим способом можно заработать. Незаменимых нет. Что касается писанины,- так на двух стульях усидеть трудно, два куска в рот не запихаешь одновременно. Чем-то пожертвовать надо.
Несокрушимая наивность! Непосредственное и беспомощное ребячливое стремление.
Будто с золотого трона спустили, ложку царского сервиза пришлось отложить в сторону, от чашки с чёрной икрой сам себя потащил за волосы.
Делов -то,- лом воткнуть, отставить лопату, бросить на землю рваные рукавицы. Всё – свободен!
Отвоёвывай место под солнцем, толкайся в очереди за похвалой в другом месте. Пожертвуй своей значимостью.
Ну, снимут фотографию с доски Почёта, вычеркнут из списков. Свято место пустым долго не бывает. Новый пахарь подберёт лом, рукавицы, разве, свои наденет.
А ведь не отставил лом, не воткнул его в землю.
Свобода не связана с потребностью заработать на кусок хлеба. Вдруг почувствовал глубокую связь между тем, что находится внутри и тем, что готов получить в любую минуту. Без всяких напыщенных фраз.
Иронизирую? Так ирония - это что-то вроде сострадания к самому себе. Нелепица, но в эту нелепицу хочется верить.
Кольнуло сердце. Мысль, что жизнь – нелепица заставила вздрогнуть. Слово «нелепица» в комок сбивает. Оно кого-то имеет в виду. По отношению к тому совершается предательство.
Мысленное, очевидное… какая разница! Предательство даже мысленное - есть предательство. А я свои жалкие переживания хочу возвести в ранг вселенских.
Ну, напишу нетленку. Так надо попасть в поле зрения, сито отбора пройти, чтобы заметили, оценили, напечатали. Денежки за труд получить,- это хорошо.
Да на кой чёрт и я, и моя писанина сейчас нужны? Понаписано столько, тысячелетия не хватит прочитать.
Не об этом надо думать. Чья-то слабость вызывает ощущение собственной силы. Понять бы, с чего происходит обвал мыслей? Будто сам себя засадил в клетку. Находясь в ней, лечу в бездну. Неумолим закон: «Сегодня – я, завтра – ты». Злорадствуй, сострадай, умиляйся,- результат один.
Давно смирился, что стоящего ничего не создам. Не моё время. Банкрот. В дрожь бросает, что я осмеливаюсь на что-то притязать.
Наверное, существую на приграничной территории. Заказана дорога в мир людей высокого полёта, но и перешагнуть полосу вниз не позволяет душа. В этом есть доля правды. Ощупью, маленькими шажками куда-то двигаюсь. Не в полной темноте. Мелькают искорки уверенности, мелькают, померцают и исчезают. Не раз проклял тот час, который родил наивную веру, поманил в неизвестность.
Ощущение, будто я предаю время, которое меня сформировало. Предаю город, который, по сути, научил меня всему. Нет, не Боровск,- Кутоган. Я хотел бы снова пройти по его улицам, чтобы обрести спокойствие.
Пройти так, чтобы не испытывать чувство вины. Не овиновечивать себя.
Вопросы, вопросы.
Принял решение – ни о чём сожалеть не надо. Я ведь свободен. Ни перед кем не отчитываюсь. Когда встал, когда лёг, сел за письменный стол или в окно гляжу,- никому нет дела. Свобода. Не в клетке.
Ну, необъяснимая тоска накатит, немилым чем-то опахнёт, что-то всколыхнётся, о чём-то подумается, как о несбывшихся надеждах, мысли потекут в обратном направлении, – так наплевать на все «если» можно, просто наплевать.
Мне хочется сбежать, ничего не усложняя, никому ничего не сказав. Смута в душе, волнение, протест, надежда. Кто-то должен быть рядом. Хотя бы один. С ним можно будет говорить, узнать то, что я пытаюсь угадать по наитию.
И плевать, что кому-то в сто раз тяжелее. Не хочу преодолевать ежеминутную боль. У меня есть глаза, я вижу, у меня здоровые руки, могу ходить. А кто-то лишён этого. Но ведь жажда жить не уменьшается оттого, что чего-то нет. Раз чистая совесть, то и безмятежное настроение. Вокруг человека с чистой совестью не кружат безразличные ему люди.
Отчего тогда угрызения чувствую? Совесть неспокойна? Как ни подлаживаюсь под требования окружающих меня людей, не принимают они меня полностью. На душе из-за этого мутный осадок.
Мнимая откровенность, великодушная маска доверия – это игра, эту игру ни от кого не скрыть. Хотя, хотя никакого расчёта за этим не кроется. Никакого. Угадать правду нельзя.
Мне есть в чём упрекнуть себя. Никому не говорил того единственного слова, которое останавливает человека, готового шагнуть в пропасть. Я не сказал того слова жене. Не успел сказать. Не по силам мне такие слова выдавить из себя. Нет у меня в запасе слова – мостика. Я, вдобавок, скуп на движения-прикосновения. Вот потому-то у меня всё всегда бывает слишком поздно.
Может, обычная человеческая жизнь, полная ограничений,- клетка, а жизнь бомжа – свобода? Может, мораль и совесть всего лишь исходный материал, пелёнки младенца, а подрос, ползунки и пелёнки и ни к чему? Новое одеяние требуется. Какое?
Пожертвовать всем! Вот именно, пожертвовать. Поддаться необоримому желанию быть хозяином самому себе. Плюнуть на всё, на мораль, на устои, на мнение, уйти работать дворником, кочегаром, сторожем. Стать бомжом. Плевать, во что одет, какой кусок протолкнул в желудок, где ночь перекоротал, с кем - это должно перестать волновать.
Плевать, если вид начнут делать, что незнаком, душок идёт нехороший. Никому нет дела, что внутри приобрёл. Бомжевая, духом свободы наполнишься, родственно станешь ближе к природе, станешь распознавать мир по-иному. Кого интересует, с самим собой, с богом ли ведёшь разговор... Это счастье, когда целый мир открывается тебе.
Дурак! Хочешь поменять оболочку. Разве дело в оболочке? Начинку проверь. Попытайся схватить то, что мгновенно ускользает, что перед глазами мелькает, что далеко-далеко на сетчатке глаза отметину царапает.
Хорошо помню своё ощущение на утро после выпускного вечера в школе. Проснулся, никуда идти не надо. Школьный звонок отзвенел, экзамены сданы. Не нужно отсиживать шесть уроков. Прятаться за спину сидящего впереди, если урок не выучил. Свободен стал новообретённой свободой.
И вместе с тем что-то щемящее засело внутри. От чего-то оторвался. Вдруг осознал, что никогда лёгкость школьной жизни не повторится. Спрос другим будет. Впереди неизвестность. Там нет учителей, там никто не подскажет, не написаны учебники, как жить самому.
Состояние, будто до этого жил с повязкой на глазах, всюду водили за ручку, предупреждали о препятствии впереди. А тут повязка с глаз сползла. Мир открылся во всей сложности. И не в два глаза смотреть теперь надо, а, по крайней мере, в четыре.
А потом щемление прошло. Немного времени понадобилось, чтобы следы его стёрлись. Школьные годы бездарно прошли. Половина того, чему учили, не пригодилось, утекли знания, как вода сквозь пальцы.
Школа научила пресмыкаться пред сильным, не лезть на рожон. Она отношение к власти сформировала.
Но ведь сохранил своё «Я». Светлые источники пробились наверх. Упивался переходом на новый уровень свободы. Именно, переходом.
Хорошо, если летом переход происходит. Можно насладиться теплом. Можно целыми днями валяться на берегу речки. Можно пойти в лес. Можно ничего не делать. Вообще ничего. Это удивительное состояние – ничего не делать. Совсем не сложно ничего не делать. Совсем не обременительно заставить себя чего-то не захотеть.
На словах - гегемон. Пуп земли. Полон надежд. На деле – гонимый ветром листок. Ну, зацепился, прилип, присох. Можешь на карачки встать, можешь гусеницей переползти на другое место, но не подняться в одиночестве на ноги, не шагнуть, распрямившись, в будущее.
Потому что не какой-то новый вид. Всего лишь - Хомо сапиенс, прямоходящий, а ему ни коллектив не нужен, ни мнение отдельных людей по тому или иному поводу не важны. Он один из… Всего лишь один из…Надежды ведь доставляют радость лишь тому, кто надеется.
Мне лишь нужен кусок хлеба, чем-нибудь запить, чтобы сухота горло не разодрала, и одиночество, чтобы погрузиться в собственный мир мыслей. Чтобы получить такую возможность, совсем не надо из кожи лезть. Поэтому прошлое и не впечатляет.
Прошлое – это то, о чём поведать нужно, что уже сварено, что из кастрюли собственной жизни ложкой выскрести можно, подобрать до крошки, даже если что-то и пригорело на дне. И не сидя где-нибудь в кафе за накрытым столиком,- тепло, светло, за воротник не капает. На ходу, торопясь, давясь прошлое глотать надо. И волочь за собой кастрюлю надо.
Голодное брюхо моё к новым начинаниям глухо. Вот и не переставая черпаю ложкой кашу, не прекращаю жевать, лезу на высоту. Усидеть на той высоте надо. На макушке, которую сам себе наметил.
Не всё укладывается в сознании. Пытаюсь удивиться, но удивляться утомительно. Иду в одном направлении. Один пласт времени прошёл, другой перевалил, третий впереди маячит.  Сзади тащатся хвосты событий. Связать бы их, чтобы уяснить почему и как всё происходило. Некогда. Тороплюсь.  Спешу увидеть, чего и сам не знаю.
А теперь потянуло остановиться, почувствовал угрызения, они всегда подспудно сопровождают мысли. Жду, может жизненные пласты недопонятого лучик пронзит.
Радость начинается с пустяка, с невзначай перехваченного взгляда, ни к чему не обязывающей встречи. С ощущения. С малюсенького шажка. С одной-единственной грёзы. С желания соблазниться.
Последовательно все стадии пройти нужно. Без суеты.
Суета – противовес обременительным оковам. Мнение людей, невозможность дышать полной грудью, обязательства, обещания, связи, то, что привязывает, оно и является посредником между мной и другими. Этим пичкает жизнь. Пичкает, не спрашивая разрешения засунуть тот или иной кусок в глотку.
Я глотаю, куда деваться. Начни отворачивать морду – и в нос ложкой жизнь ткнёт, и куда-нибудь за ухо, того и гляди глаз ковырнёт, больше вымажет, чем впихнёт внутрь. Жизнь может сдавить своими хваткими пальцами челюсти,- всё равно рот открою.
Может, потом и выплюну кусок где-нибудь за углом, сблюю. Может, так и буду ходить: в животе крутит, крутит, подобно раковой опухоли, проглоченный кусок внутри будет разрастаться.
Это за столом, когда пишу, сам себе хозяин, могу и лист отодвинуть, и нос сморщить, и выкинуть написанное в мусор. Могу и сжечь. Знаю, моё,- оно не насытит, оно не защитит, оно не обогреет. Всё в будущем.
Будущее! Сказал и усмехнулся. Розо-лиловое оно, серое, полосатое, как шкура зебры, смердящее, как из выгребной ямы, куда жители вагон-городков выбрасывали отходы,- у каждого действа свои запахи, своя дорога. В одну минуту может случиться и беда, и радость, и слёзы, и смех, и стон боли, и песня любви. И всё это исходный материал для творчества.
Творчество! Стоит ли пребывать в плену своих прихотей и желаний? О чём писать, о том, что видишь сейчас, игнорируя всю прежнюю жизнь, или искать только новое, о чём никто ещё не поведал?
А что такое – новое? Где его высмотреть? Очки надеть, бинокль с собой прихватить, какой-то особый свет зажечь, чтобы повседневное превратилось в изумляющую картину? Переполниться тщеславием и честолюбием?
Стоит ли на начальном этапе угождать всем и не думать: нравится или не нравится то, о чём пишу? Стоит ли сдерживать себя или отдаться хотению? О себе ли думать, или тянуть шею, в попытке заглянуть за предел?
Слабых – жизнь топчет, сильным подбрасывает испытания. Одиноких выводит на ночные улицы в поиск. Кругом несправедливость, неестественность.
Иногда становишься сам себе противен. Непонятная тревога, кошмарные сны, мысли о самоуничтожении. Не жизнь, а сплошная борьба мотивировок. А потом прилив энергии, кажется, на части разорвёт.
Не знаю, что явилось побудительным мотивом для написания моего романа. Взять бы в руку лупу, и долго-долго, буква за буквой, рассматривать первую строчку. Может, вспомню, как из какой-то буковки- зёрнышка росток пошёл? Как строчки стали разрастаться, как свет озарения всё насыщеннее делался. Может, увижу тропки, по которым сходились герои. Может, услышу, как великаны-дубы жёлуди озарения на голову сбрасывали, после удара - взлёт и освобождение, и ясность, миг высочайшего осознания.
Роман долго не отпускал, за первой частью последовала вторая, третья, четвёртая. Стол был завален бумажками, лежали зачитанные книги, ручки и карандаши. Стояла зажжённая лампа, иногда её приходилось включать днём.
Бог его знает, что заставляло просиживать часы, уставившись глазами в никуда. Одновременно находиться здесь и не здесь.
Иногда воспоминание поднимало со стула, и тогда мерил шагами комнату, коридор, перебирал с упорством маньяка обрывки видения. Пытался скрутить концы. Из глубин сознания, как из пучины омута, всплывали обломки прошлого.
Иногда выходило связать воспоминания в единое целое, иногда всё ускользало, чтобы потом вернуться. Герои поступали так, как они хотели, я ничему не в праве был противоречить. Выходило, что судьбы, жизни, результат многих жизней складывались именно такими, какими складывались.
Правильные герои становились неправильными. Без закономерности в серьёзности и несерьёзности. Но всё же паразит оставался паразитом, у суетливого прибавлялось запутанности.

                10

Никакой весёлости. В моём мире всё зыбко. Завишу от процесса писания. Не раз приходила в голову мысль, о ком я думаю и тоскую во время писания строчек?
О конкретной женщине? Нет. Все женщины подходили под определение «кто-то». Матрёшечными женщины были. Одну из другой вынимал. Никак не мог представить, кто как выглядит.
Поэтому отношения к героям вовсе не были идиллическими. Мучился над строчками, накатывала озлобленность, хотелось всё бросить. Всё казалось, что я поучаю обхождению своих героев. Вот и выходило, не знаток я женщин – трепач.
Расковыряй кто мою жалкую душонку, точно, поровну мужского и женского начала найдёт. Противоречие. Вот из-за этого и есть у меня талант к обману.
Меркнет свет в глазах, пусто становится на душе, тяжёлое начинает плескаться на дне. А стремление что-то изменить пропадает. Сверху рябь, сплошная рябь.
Жена, бывало, мучилась, глядя на мои мучения. Глубокое и противоречивое раздражение. Нет никакой радости быть писателем. Сплошные жертвы.
А герои моего романа тем не менее жили. В противовес мне. Но они не в силах были сделать меня счастливым, дать возможность хоть на какое-то время забыться.
Чудно. Я сам себя хотел осознать, они - испытать жизнь. Может, наоборот. Конечно, это ложь, что кто-то зависит от чего-то им создаваемого. Созданное - бессовестное враньё, иллюзия.
Любой подсмотрено-написанный герой из моих повестей – мираж. Никогда, сколько бы я за ним ни гнался, как бы ни приближал для рассмотрения, всё одно он оказывался далеко впереди. Я писал вдогонку тому, что происходило. Из-за этого герой был манящим, отвратным, но равнодушным ко мне. А я, раздираемый желанием узнать его досконально, рвался на части, перелистывал написанное, уточнял, стараясь дополнить характеризующими чертами.
И не как пчёлка, перелетающая с цветка на цветок, в поисках нектара, а как какой-то углекоп. Как пловец, выбившийся из сил. То тонул, то выныривал на поверхность. Не испытывая ни радости, ни удовольствия.
А герой, какое же дурное это слово, он посматривал на меня с долей превосходства. Автор дёргается, спешит выложить одну за другой придумки, вносит элемент нервозности, герой же сдержанно молчит. Он ждёт. Герой всегда знает гораздо больше, чем автор о нём может сказать.
Даже если я выверну себя наизнанку, выскоблю из углов прилипшие крошки, и то всей правды не напишу. Не дано. Воображения мало. Смелости не хватит. Герой же свято верит, что не я, кто-то другой, допишет то, что не далось мне.
Всё как в семейной жизни. Присутствует непредсказуемость, мало ли что может случиться минутой позже.
Раздор, разлад, сладкие минуты примирения. Стычки и недопонимание только оттеняют счастливые минуты. Ссоры сменяются периодами взаимной преданности и согласия.
Заносись, не заносись, бормочи, делай вид,- наскучит, легко отодвину в сторону бумагу. Не настолько уж и непреодолимая сила,- эта тяга писать. Не раз спрашивал себя, в чём нуждается больше жизнь: жить бесхитростной жизнью отшельника, в которой нет места ничему, кроме созерцания природы и попытки понять себя, или суматошно пытаться объять необъятное?
Но ведь и необъятное тоже разное. Моё необъятное,- оно только для меня океан страстей. Кто-то другой краем глаза враз всё охватит. И сделается каким-то боком причастным к происходящему. И усмехнётся моим мучениям.
А вообще-то, я неосознанно жду Судный день. Заранее не трепещу, не приготовляю себя к тому, чтобы пройти огонь, когда черти будут поджаривать на сковородке, не учусь плавать в зловонной жиже. Жду молча. Будь, что будет.
Не очень верю в свою деятельность, считаю, что живу придумками. Придумываю себе занятие. Не зная для чего. Может, чтобы чем-то заняться – и забыться? Вот и приходит в голову, что не в своём времени живу, не в том месте.
Слова «значит» стараюсь произносить с твёрдостью, со смыслом.
Оберегаю и поддразниваю сам себя, памятуя об отрешённости. Во всём у меня уклончивость. Во всём.
Пришиблен жизнью я, выходит. Обескуражен и беззащитен.
Смотря на страницы, вспоминаю, на лице печальная и загадочная улыбка безучастия, скорее всего, маска цепляется. Маска тем хороша, что поносил её и можно сбросить.
Другой раз думаю, что маска безучастия, если её долго на лице носить, оставит не проходящие рубцы и полосы, обезобразит гримасой.
Конец моего романа был виден, но середина требовала кормёжки, всё новых и новых дополнений. Вот и вынуждал он, чтобы я выводил его пастись каждое утро. Утром хорошо писалось. Не мог допустить, чтобы писанина сдулась, скелет начал бы просматриваться, чтобы с голодухи строчки шатало, как того пьяного. Всё должно быть выверено в моей писанине.
Я прекрасно понимал, что длинные романы скучны. На них время тратить жалко. А мой не только длинный, но и заумный, без стрельбы, без описания откровенной стервозности баб. Без убийств. Рассуждения, одни рассуждения, неудержимый поток слов… Кому такое чтиво нужно.
Чего говорить, после трёх-четырёх фраз, пятой фразой теперь в постель затаскивают. Шестая фраза – это стоны, это откровения, это показ безудержного секса. Секса наслаждения, секса господства одного человека над другим. Секса без любви, простое траханье, без обязательств.
Странно, почему я испытываю порою нежную благодарность к той странично-книжной женщине, которую сам необременительной любовницей сделал? Она соблазнительное создание со всеми безднами тела и души, со страстью. Я презираю и завидую. Я могу с ней вытворять мыслимое и немыслимое. Но даже там, на листе бумаги, я не в состоянии до конца вывернуть своё воображение.
Короткий вздох. Пятая фраза, шестая. Во взгляде нечто большее, чем одобрение. Но это не восторг удовольствия, скорее, чисто физическое удовлетворение, ограниченное собственным телом. На уровне позднего завтрака и успешного облегчения от посещения уборной.
Шестая фраза,- нужно, чтобы в ней рекой лилась кровь. Щелчок курка, визг тормозов машины. Фраза должна вызвать озноб. И ни капельки сочувствия, ни грамма сопереживания. Сплошной торг. Уступчивое равнодушие.
Поражаюсь тому, как кто-то смог придумать телевизор, тот же компьютер. Можно перечислять и перечислять. Я просто не понимаю, как им это пришло в голову. Есть ли что-то, что человеческий разум не в состоянии понять?
Уверен, придумать ничего нельзя, любое поползновение, любой мотив, любой поступок кто-то, когда-то уже был занесён на бумагу. Мыслью запущен в космос. Ничего нового придумать нельзя. Вот если бы мозг, как вселенная, расширялся, тогда - да. Но черепушка, он заключён в костяную черепушку, следовательно, возможность мозга ограничена. Чем? Объёмом.
Что касается компьютера, я установил для себя норму: каждый день писать не менее полутора тысяч знаков. Когда выходило больше, когда меньше, но я заставлял себя, я вписывался, я входил в ритм фразы. Писал, перебирая то, что пережил, перечувствовал, что прожил. Описывал жизнь тех людей, которые были со мной рядом. Не зря меня отнесли к последнему реалистическому романтику. Без всяких «измов». «Измы»- создают первое впечатление, а оно иногда ошибочное.
Какую-то часть души оставил в строчках.
Мне думается, вздумай, кто составить мой портрет исходя из написанных страниц повестей, тот портрет разительно отличался бы не только от моей фотографии, но и от моей поведенческой манеры.
Имею представление, о чём собираюсь писать, а каков герой будет, образ его, поведение, характеристика, как его зовут – это всё приходило в процессе работы. Особенно имя. Не назвав героя тем именем, не каким-то условным, а только ему присущим, не видел я того, о ком собирался писать, никак не мог его представить.
Что удивительно, даже когда мой герой на странице носил имя реального человека, с которого списывал ситуацию, он заводил в тупик.
Мертворождённым он был, ни на сантиметр не мог подняться, ни подпрыгнуть. Манекен. Куда бы его ни ставил, в центр переносил – всё не то. Примеряешь, переодеваешь,- всё топорщится, всё - одни складки. Свет не так падает, тень слишком длинная. Невыразительным он выходит. Чужим. 
А нужно, чтобы герой чувствовал себя беззаботно, просто жил, как живут миллионы людей, с каплей своих пустяковых переживаний. Не получалось вести между мной и им разговор.
Не знаю, откуда это пришло, что надо много читать. Раз не купался в детстве в реке культуры, раз многое и многое из знаний прошлого обошло меня стороной, не общался с теми, кто мог бы помочь шагать последовательно со ступеньки на ступеньку, кто ввёл бы в общество богемы, вот мне и приходилось добирать знания из книг.
Читал всё, что попадало в руку. За что цеплялся глаз. Читал классиков, читал белиберду. Глотал толстенные тома. Литература неисчерпаема. Вырабатывалось своё мнение. Начали видеться красивости.
Смаковал отдельные строчки. И отражение своих мыслей находил. Пытался разобраться в построении замыслов.
Время, в которое рос, было сложным. Послевоенное время. Гонение на хорошую литературы, многие писатели были под запретом. Цензура. Да ещё сам себе жизнь усложнил – поехал осваивать Север. А там, кроме одуряющей работы на износ,- ничего. Два человека на квадратный километр и шесть килограмм комаров на гектар.
И там пришло в голову писать роман. Читал, что многие, прежде чем взяться за роман, составляют план, выписывают отдельные эпизоды: кусок отсюда, зарисовка, дневниковая запись. Услышанный диалог. Впечатления. Куда-нибудь всё сгодится.
У меня всё не так. Если две-три строчки и были намётками записаны, то потом всё одно их переиначивал. В первую очередь искал имя.
Имя, настоящее имя требовалось. Чтобы зазвучала музыка фразы, чтобы смысл сам собой начал бы укладываться в строчки,- требовалось имя.
Что странно, сразу уяснялось, что фамилия почему-то с определённой буквы должна была начинаться. Допустим, с буквы «О». Перебираешь: Отев, Огнев, Окоёмов, Ольгин, Огрызков, Одиноченко…Останавливаешься на какой-нибудь – Обедин.
С именем сложнее. Условное имя тенью долго героя оставляло. Живёт, дышит, перемещается, но в плоскости, но громоздко, но претенциозно. Целостный портрет не видится.
Слепишь, бывало, на первых страницах портрет, а потом через некоторое время в этот портрет не вписывается герой, выпирает, дополнений требует.
Мне хотелось тонкостей, мелочи выписывать, заострить внимание «на чепухе». Потому что из чепухи, из простого плевка семенем в женское нутро, человек родится. Вот и этот первый плевок имени буковками на чистую страницу загодя пытался прикрепить. Обдумывал. Первую страницу, первую главу вылизывал.
На рысях никогда ничего не удавалось проскочить. Толчёшь, толчёшь воду в ступе,- всё на одном месте. А вот как только определялось имя, герой сразу обрастал подробностями. Из тени выходил.
Оно, конечно, то, о чём писал, и я сам,- это некая общность, первородная клетка. Амёба примитивной жизни, которая делилась, делится, выпускает отростки, даёт жизнь. Тождественно сохраняет первоначальное сходство. Близнецовое сходство. Близнецовое сходство всему тому, что заселяло лужу. Ряска однородна. Под её гущей сплошные преображения.
Многое может изменить ход жизни. Не только вторжение извне, чужое слово, чужой поступок, но и попадание в закрытый ареал обитания чужих бактерий морали.
Устои жизни может нарушить и ниоткуда свалившееся чувство одиночества, рождённое внезапным возвращением к истоку ручейка жизни.
От малейшего сотрясения память делается подавленной. Кто-то начинает управлять помыслами. Невзрачный персонаж, возникший ниоткуда, для связи, для описания сценки, вдруг делается неподвластным, оживляет всё каким-то невероятным диалогом, растягивает мгновение. Он создаёт ощущение реальнее самого реального. Вот яростно и заколотится сердце.
Такое мгновение делается дороже всего на свете, важнее, нежели всё, что было до этого. Происходит разъединение, меняются ценности, меняются ракурсы. Что было до этого, уплывает в тень.
На смену из глубин подсознания выходит чувство узнавания, многослойное, губчатое, способное впитать всё. Начинаешь тяжелеть, провисают ощущения, делаешься однобоким, односторонним и, наконец, проливаешься впитавшейся влагой. Начинаешь ощущать по-новому. Писать.
А ведь бывают минуты, когда пишешь и чувствуешь себя до одури одиноким. Это от слишком пристального взгляда, от желания раскладывать и расчленять сам себя на составляющие части. От желания понять мотивы. Понять из чего произрастает порочность, что такое человечность.
Реплики героя начинают жить сами по себе, всё произнесённое им естественно и вытекает одно из другого, ты сам как бы и ни при чём. Ты не нужен. Ты – инструмент. Ты – рояль. Тапёр. Садится, и играет. Бьёт по клавишам, бьёт по твоей душе.
«Самодостаточен. Окружающие люди видят перед собой свою цель, не требуют разоблачений. Как бы горька ни была судьба, но целостность во всём – это способность не осознавать целостность мира. Просто живи, и всё. Начни осознавать, вычленять, что-то подправлять – тут же поделишь себя на неравные половинки».
Чьё это утверждение? Не всё ли равно. Придумать ничего нельзя. Всё было, все фразы озвучены не один десяток раз. Были произнесены согласно той или иной ситуации. Можно запутаться определяя, кто автор. Время меняет значения слов. Да и нужен ли, положа руку на сердце, кто-то первородный?
Конечно, хочется определённости, никакого разброда, шатания. Всё последовательно, одно из другого должно вытекать. Никакой отсебятины. Никаких монументальных каменных глыб, об которые бока отбиваются. Никакого подражания кому-то. Нет места заискиванию, зависти, оголтелой злобы. Я не стяжатель. Меня тошнило и тошнит от слащавости слов.
Как теперь понимаю, мне не хватало, да и теперь не хватает цинизма, иронии, отстранённости. Чего мне не хватало, это не вводило меня в заблуждение. Не заставляло фальшивить.
Никого не предал, никого не убил ни словесно, ни на самом деле. А если бы и убил на самом деле? За это памятники не ставят. Разве что, блестящую пуговицу пришьют на тужурку. Блестящее - внимание привлекает, глядишь, ворона и клюнет.
Хочется всеобъёмности. Ухватить бы взглядом как можно большее пространство. Проникнуть в запредел, стать «одним из посвящённых».
А зачем? Чуткую совесть надо призвать к порядку. Ладно бы, жил вечно, тогда наполняться и наполняться важно, но жизнь короткая. Промежуток насыщения ещё короче.
Наступит такой час, когда ничего не захочется. Смутно и неясно замаячит впереди таинственный мир небытия. Чтобы заглянуть в него, нужны другие глаза, другой уровень сознания, должно поменяться ощущение нужности и ненужности.
Я уже говорил, что если попытаться представить себе автора рассказа, повести ли, романа по его строчкам, совершенно ничего не зная о нём, то наверняка при ближайшем рассмотрении он будет не тот, каким себе его представлял. Раньше времени человек не раскроется.
Страшно, когда над тобой нависает огромный камень, когда оказался один посреди бескрайней тундры, страшно, когда нырнул глубоко, начинает давить, не хватает воздуху...Непроизвольно делается движение навстречу.
Что странно, никакие дневники никогда не вёл, никакими записями не пользовался. Садился к столу, перечитывал написанное накануне, цеплялся к какому-то слову, фразе и «не из воображения», а откуда-то, только не из реальной жизни, начинали приходить мысли.
Моя писанина – это тканье ковра. Не помню кто, но кто-то сказал: «Ты пишешь, как ковёр ткёшь! Ковёр из кусочков не сошьёшь, он единым должен быть, узелок к узелку. Так и твой текст. Одно следует за другим. Ни вперёд забежать нельзя, ни отстать».
Правильно, у меня какие-то детали не выписывались отдельно, чтобы потом их я мог поместить на страницу. Чего в такой писанине больше – творчества, набитой руки, техники написания, опыта,- не знаю. Мне хотелось честно исписывать себя. Кстати, «честность» никакое не мерило, как и слова «стыд», «совесть»,- такие слова вслух почти не произносят.
Не думаю, что я хотел своим писанием изменить мир. Мне дела нет до мира. Я не выказывал любопытство, просто впитывал окружающее. «То, что могут сделать другие, почему не могу это сделать я,- так порой думал. - Всё, что происходит теперь,- это отголосок того, что уже было».
Мне хотелось дошагать до горизонта, отодвинуть его как можно дальше. Там, за линией, наверняка почерпнуть новое можно.
Что такое «новое», никогда не задумывался над этим. Новое не вожделеешь, оно приходит в своё время, в свой черёд. Новое родится от подлинной потребности. Хотя, если быть до конца честным, воспоминания лишают сил. У воспоминания слишком короток поводок.
Вот бы остановить волшебный час наития, когда зарождается форма нового. Вот бы посмотреть, во что всё выльется.
До бессмысленного совершенства ничего нельзя доводить. Совершенство не поддаётся определению. Цель, замысел, борение души – водоворот, воронка,- всё затягивает вглубь.
Моя беда, что я больше хочу, чем делаю. Начинания как бы освобождались от моей воли, обретали свою суть, наполнялись сотнями условностей. Соблюдать их не было сил.
Волшебный час наития исчезал, едва я успевал его уловить. Он освобождался от мелких подробностей самодовольного знания о многом и многом. Поиск возможности утвердиться вне самого себя, в глазах других, пропадал. Выпячивались укоризна и угрюмость.
Время отягощалось. Хотелось отмахнуться,- не получалось. Означенная ценность самого себя вмиг рассеивалась. Вот и выходило, что не способен я понять всю правду, готов лишь низринуться с высоты минутной веры.
Временами я ненавидел то, что пишу. Временами, как после тяжкой ссоры, злобы, нелюбви я вдруг словно бы просыпался и начинал любить свою писанину. Я дотрагивался до букв, я касался строчек, я гладил их, я вдыхал воздух перегретого блока компьютера.
Ни о какой ненависти и речи не могло быть. Мне хотелось не отстать от других, быть не хуже. Полностью это, конечно, не осознавал,- осознай, так стал бы пленником этой цели. Тогда бы всё изменилось. В глубине души понимал, что опереться, кроме как на себя, не на кого. Кто-то скажет, что так не бывает. В моём случае – было.
Цепь размышлений. Полёт вверх и вниз. Как положить конец этой непрерывной череде позвякивающих звеньев цепи, составленной из глупых надежд? Все звенья вроде бы одинаковые, но есть, я знал, должно быть одно, слабое колечко, готовившее перемену. Вот его я и пытался найти, найти и разорвать.

                11

Кстати, с чего это я переключился на размышления о литературе вообще? С грустными глубоко-глубоко глазами, которые, бог знает, о чём молят, долго сидеть без движения нельзя. Ощутил способность вслушиваться в то, что происходило где-то далеко-далеко, сквозь воздушные слои стал улавливать колебания. Сделался на удивление чуток и сообразителен. Но сам себе показался противен.
Ступени лестницы жизни переходят одна в другую. Бездумно карабкаешься, перебирая руками перекладины, не замечая однообразие.
Разве равноценен перескок с размышления о конкретной женщине на абстрактное жертвование себя ради написания ещё одной, пускай, и хорошей, книги? Она лишь в моём понимании будет хорошей.
Бред. Раз пускаю в оборот слово «пускай», то вовсе не уверен, что дам жизнь новому шедевру. Сказал, словно насладился унизительной процедурой повторения избитой фразы. Умиротворение и неумеренный задор слились.
Ни с чего ход мыслей ускорился. Так бывает, когда в размышлениях приближаешься к тому, чего боишься. Боишься засунуть руку в дупло дерева,- вдруг внутри змея. Боишься заглянуть в чёрное отверстие пещеры,- а как там чудовище, готовое схватить.
Ладно бы впереди всё на просвет было видно: ни деревья не заслоняют дорогу, ни камней-указателей, ни поворотов. Как бы наяву всё вижу. Не через воплощение воспоминания, когда вспоминаю до того, как увижу. Вспоминаю и вздрагиваю. В увиденном пугающая череда секунд жуткого прошлого.
Ноздри раздулись. Губы сделались бесцветными. Мысли усугубили неуверенность. Убожество чувства навело тоску. Очередная попытка влезть в душу, окончилась ничем.
Если другие заботятся о своём будущем, почему я должен отставать? Хотя делать ставку на себя как-то неприлично. В любом случае, добьюсь успеха, потерплю неудачу,- млеть от восторга никто не будет.
Показалось, пахнуло чем-то странным. Почувствовал знакомый запах. Запах не шёл ни от одежды, ни нанесло его из приоткрытой двери кухни. То был запах равнодушия и скуки. То был запах непрочитанных книг.
Разными книгами заставлены полки библиотек и книжных магазинов. Одни обложки чего стоят! Но почему красивые обложки заставляют равнодушно скользить взгляду, нет отклика, нет трепета, оно не притягивает.
Мысли о общем заставили тяготеть. Что-то шебаршило рядом, старалось накинуть влажную пелену, вспыхнуло неподдельное раздражение.
Думая ни о чём, в голову пришла мысль, что всё не слишком печалит. Своя рубашка ближе к телу. Терпи. Широта и терпимость, без разницы, касаются они прошлого или обращены к будущему,- все относительно.
И перед прошлым, до конца непознанным, с чем-то неотступным, похожим на сеть, занавес надо поставить, а насчёт будущего и вовсе настраивать себя бесполезно. Нечего питать особых надежд.
А в чём надежда состоит? Жизнь - не топтание на месте, а движение вперёд по отношению к сегодняшнему. По крохам, по чуть-чуть, по миллиметру. Не замечаешь, как уходишь от тёмной угрозы прошлого, из-под нависшей сети, но и не видишь, как впереди свисают одни острые крючки.
Жизнь – строгий рабочий распорядок. Пишу, веду немудрёное домашнее хозяйство. Иногда кажется, что накопилась уйма нерастраченных сил, кладезь доброй воли, а приложить некуда.
И писалось тогда, как в лихорадке. И жизнь походила на марафонский бег к неизвестной цели. Хотя, цель – хороший финиш. Цель – оставить позади себя десятки километров-лет. Цель - с пользой, с пользой прожить отпущенное.
Обособленно всё имеет свою прелесть. Во всём незаконное и тайное. Утрата общечеловеческих представлений.
Время настало, бесспорные истины одна за другой теряют свою притягательность. Ценности поменялись. На другую колею жизнь свернула.
Конечно, со временем всё может и вернуться в привычное русло. Только как бы русло пересохшим не оказалось. И истины снова не стали бесспорными. А я опять буду взирать с удивлением на месяцы надежд. Ждать, что угрызения совести перестанут мучить. А оно мне, эти возвраты, надо?
Усталое изумление чувствую, смотря на происходящее вокруг. Чувство одиночества в толпе. Все сознают себя на своём месте, один я – изгой. Так, по крайней мере, вижу и чувствую. И что? Что, у людей нет сомнения, каждый шаг, каждый поворот подтверждает правильность их пути? Как бы не так!
Слова произносят разные голоса. Бу-бу-бу… И снова смех. Изумлённый взгляд. Есть, есть попугайская способность всё перенимать. Схема ищется, в которую можно уложить линию судьбы. Свою судьбу, чужую. Схема нужна, чтобы немного познать себя самого.
Есть силы, которые никому не подчиняются. Плохо, когда необдуманно накличешь их на себя. Одно дело сбиться с пути, наделать глупых ошибок, совсем не то – накликать беду.
У меня и вправду бывает такое чувство, словно я в долгу перед кем-то за минутный душевный покой. Это может оценить лишь тот, кто ищет непокоя, не понимая, в чём гнёт процесса поиска.
Люди вроде бы близки друг другу и в то же время так далеки, словно жизнь их подчиняется не заповедям бога, а законам небесной механики. Отклоняются друг от друга, сходятся в приливе блаженной доверчивости, расходятся. Странно, что для планет или спутников планет слово «дружба» не фигурирует в человеческом понимании. А у людей дружба синоним скорого расставания.
Длинная цепочка мыслей, никак не могу определить, с какого звена поворот вспять произошёл? Нарушилась взаимосвязь, дополнительное кольцо требуется приклепать, чтобы разлад в самом себе пропал. Должно же всё в конце концов срастись.
С некоторых пор дошло, что не нужно ни о чём знать больше, чем об этом узнаешь случайно. Подробности могут напрячь. Опасное откроется в подробностях.
Не могу представить, чтобы красивая женщина одиноко пылилась. Скромно сидела забытой в уголочке. Обрастала паутиной. Смотрела бы куда-то вдаль, взглядом, не выражавшим ни удовольствия, ни скуки. Смотрела взглядом, который ни один мужик не сумел бы разгадать.
Если женщина сидит одна на скамейке в парке, и то, наверняка, каждый второй мужчина, проходящий мимо, взгляд бросит.
На красивой женщине нет пылинок. Ощупана глазами, на сто раз пролистнута, перевёрнута. Возможность её взять продумана.
А взгляд, он, в общем, ничего не выражает. Штурму или осаде, измору или подкупу он не помеха. Любая женщина падёт. Нет таких замков, ключ к которым нельзя подобрать.
- Я пришла тебе помочь,- скажет женщина.
- Допустим,- отвечу я холодно. - Мне нечего бояться. За меня никто не будет дышать.
- Я хочу тебе помочь,- растерянно повторит женщина. Растерянность её неподдельная.
- И что?
Переспросил, чтобы выиграть время. Не потому, что перестал понимать, не потому, что сказать нечего, а потому, что из-за вечной неуверенности в себе, в дурацкой привычке копаться, в тяге к самоуничтожению, я боюсь причинить зло.
Я боюсь дурных предзнаменований. Хотя, мне и безразлично, что другие думают.
Другие не такие.
Уравнял хрен с горчицей. Книга в картонном переплёте и женщина. Приятен запах только что изданной книги, чарующ запах женщины. И там, и там предвкушение. Но не однородно прикосновение к картонной обложке книги, не тобою, причём, склеенной, с прикосновением к женской груди.
Перед глазами встала Стелла!
Разве можно сравнить любовь, с кем жизнь когда-то крепко-накрепко переплела, с книжной сущностью, с условно-досрочно выдуманной жертвенностью?
Жена для меня была всем. Думая о ней, замираю, пытаясь определить теперешние чувства к ней. Руки не дрожат, я само спокойствие. Не огорчаюсь. Воспоминания о ней, не выводят из душевного равновесия.
А почему тогда чувствую прилив злости? Злость чудная, она не застилает глаза мраком, она давит бессилием. Выходит, я обманываю сам себя? Играю жалкую игру.  Это бессилие, бог знает до чего, может довести.
Книжка не станет куском хлеба, не спасет от голода, не накормит, не отвратит от бессовестности. Хотя, «голодное брюхо к учению глухо». Разум – благо, за благо платят двойную цену. И за сомнения платят, и за подозрительность. Да за всё!
Мирная жизнь крабика-отшельника кончилась. Возврат к мирной жизни сидения на завалинке невозможен. Это родило и злобную радость перемен, и инстинкт подсказывал, что среди множества намёков один будет главенствовать. Какой? Тот намёк даст выход чувству временного покоя. Слова обретут противоречивый смысл. Тогда, что ни скажешь или подумаешь про свой ничтожный талант, всё будет обманом.
Вблизи, если биноклем не вооружиться, макушку горы не разглядеть. Вот и селится в глазах необычное выражение, безмятежность там топит ледок. У подножия горы хочется пасть на колени. Перед величавостью.
Гора и Стелла.
Есть у Стеллы что-то подобие горы. Конечно, сравнивать с горой женщину глупо. Какая гора,- пригорочек, холмик, кочка. Склон травкой поросший, цветочки разные. Ароматы, ветерок.
Требуется отступить, чтобы рассмотреть, не находиться возле, не держаться рукой, не полниться мысль – это моё. Выпустить надо, чтобы понять – все остальные, в сравнении с этой женщиной - ничто.
В моём случае не я отпустил женщину, а кто-то её проморгал. Вот и замаячила она на горизонте.
Высокая, стройная, богоподобная, не понимающая самоё себя, с признаками чисто внешнего существования.
Она такая мне нужна? Неужели чем-то выдал себя? Все женщины подозрительны и наблюдательны. Они улавливают неуловимую связь. Инстинкт силён в женщине. Снова вспомнил взгляд, каким Стелла смерила. Оценивающий взгляд.
Причём тут сравнение? Кого с кем, или с чем? Устройство любой бабы одинаково. Пирог один, доступ к пирогу – сумей одолеть сантиметры выше колена. Сумей не запутаться, раньше времени сущность мужика не проявить.
Скольжение пальчиком по женской ножке вверх, мурашки по коже - это не километры, не болотные хляби, не хождение по песку знойной пустыни, но и не лёгкая это прогулка для руки.
Нет желания подлаживаться. Тут как бы скорее проникнуть внутрь, как можно глубже – только этим озабочен. Женщина создана для этого. Кто-то её открыть должен. Понятно, не как консервную банку. Не разрезая крышку консервным ножом по кругу.
Винить или оправдывать женщину нечего. Это у неё все мужики несчастненькие, слепые котята. Каждый – обманщик.
Ясное дело, у каждого мужика есть тайная жизнь, иногда она и во вред, но она есть. Она не на показ. Согласен, что чем больше открываешь тайных сторон человеческой жизни, тем меньше понимаешь, что и откуда, для чего и зачем. В стае мы все.
Когда стая летит на зимовку, без разницы, лебеди летят, гуси, скворцы, никто из перелётных наособицу не держится. Какое же тоскливое одиночество наплывает, наверное, у того, кто по той или иной причине не вместе со всеми. Такому лучше сразу свернуть голову под крыло.
Как можно смириться? А каково ощущение зверя, набегающего на охотника?
В животном мире тоскливое одиночество не подразумевает конец. Эта нелепица не оспорима.
Не умирает нелепая надежда, что однажды… Однажды, не зная всей правды… Раз не пропадёт убеждённость, что в мире всё прекрасно, то…
Ведешь нужные разговоры, решаешь вопросы, которые с одной стороны важные, с другой – одинаково легко без них можно обойтись, и тут ловишь себя на мысли, о ненужности всего. Всё – болтовня, всё – пустое вклинивание в неспешный ход жизни. Это лишает душевного покоя.
Не проходит стремление повлиять на процесс, сообразуясь с потребностью. Конечно, с благой целью.
А если задуматься, взять и задуматься. Человек во сне одеяло на себя всегда перетягивает, если начинает мёрзнуть. Ни с чем не сообразуясь. И, наголодавшись, кусок хлеба отнимет. И любого сожрёт. Бывали такие случаи.
Не все, конечно, такие люди. Не все. Не из инкубатора люди на свет выходят, не под одной лампой греются, не в одну минуту скорлупу пробили, хотя одним глотком воздуха и наполнились. Кто-то первее первого окажется. Он и будет влиять. Первее первого!
Что удивительно, о жизни можно много говорить. Ворочать языком пласты, не камни переносить. Осуждать и радоваться,- затраты энергии разными будут. Жизни невозможно пожать руку, если ты ей не сердечен.
Вот и приходится разводить руки – всё вокруг жизнь. Мягко стелет она, да жёстко спать. И полное пренебрежение. И чувствуешь себя букашкой.
Колюч зрачок жизни, рублено её лицо, ненастно-сер глаз, а слёз-то нет. Сухие глаза. Но ощущаешь постоянно на себе чей-то взгляд. Благодатную тревогу он рождает.
Глаза не застлало свинцовое облако, не придавила злость. Я, по крайней мере, не испытываю чувство бессилия. Ну и что, если порой не праведный гнев одолевает? Не ради славы живу, не ради денег. С собой в могилу ничего не унесу.
А зачем тогда мучения? Неужели, для того, чтобы подкрепить недостаток веры? Отнять у кого-то, чтобы наполниться самому.
Я – обманщик. В первую очередь обманываю сам себя, играю роль. Не каждому дано убедительно сыграть роль. Талант нужен. Режиссёр нужен. Сцена. Зрители.
Вот и тешит себя каждый, чем хочет. За это никто денег не потребует, но и копейки не заплатит. У жизни сермяжное правило,- знай, сверчок, свой шесток. 
Абстрактна жизнь. Многолика. Нестерпимо плохо делается, когда в минуту отчаяния, «повем печаль мою», самым сокровенным приходится делиться. Никто не поможет человеку, который сам в себе запутался. Кто и как, когда пробьёт брешь, кто погонит, куда Макар телят не гонял,- где-то ответы на всё хранятся.
Всё перепутано, каша, настоящая каша. Сам господь бог, по-видимому, давно махнул рукой на им же созданный мир. Делайте, что хотите. Сумеете приспособиться – живите в мире и согласии.
В тягость возврат к прошлому. Дурная привычка насмехаться над недостатками и слабостями ближних. Сам порой не знаю, правду говоришь, или… А в чём правда?
По крайней мере уяснил, что приспособляемость является сначала формой, а только потом смыслом жизни. Способ выразить что угодно, найти можно. Надоела моя бесконечная цепь рассусоливаний ни о чём.
Приспособляемость – это и окрас, и колючки вместо листьев, и возможность проспать зиму, сося лапу, и на свет появиться в удобный месяц для выживания. Так в природе.
Приспособляемость – возможность впитывать окружающее, возможность жить, и дать жить другим, возможность привязать себя к чему-либо.
Бывает, привяжешься к слову. И начнёшь рассматривать его под разным углом. И обходишься без тягостной речи о некой надежде, которую кто-то возлагал на тебя.
Невысказанная надежда никого не компрометирует. Нет у неё и намёка на выспренность. Трепетные минуты умиления на короткий миг заставляют забыть про приспособляемость.
Что имею в виду под этим словом,- не очень-то ясно. Уж конечно не свободу без причин и без цели. Полнюсь глухим беспокойством, растревожен мелочами. Ломаю голову, как найти выход, озабочен тем, чтобы всё своим чередом шло. Это борьба реалиста с беззаботным фаталистом.
Приспособляемость не сразу приходит. Она не по первому зову, она не стучит энергично в окно, мол, открой, я явилась. Энергично стучит то, что долго не решалось постучать, наконец, решилось, и начинает дубасить изо всех сил, готово разнести стекло вдребезги.
Нет уже того восторга, который заставлял замирать в детстве. Всё ушло в прошлое.
Размышляю вроде бы об очевидных устремлениях, очевидных вещах, а смысл привязанности не доходит. Что-то не так. И так, и так верчу слова в надежде найти оправдания, зацепиться бы за что-то, почувствовать родство душ, наполниться бы утешением. Намёк хочу получить. Хочу разразиться безмолвным воплем, а что ещё остаётся, раз никто не слышит и не понимает.
Я в этой жизни случаен. Всё, что делаю – оно невнятно. Незавершенно, не доведено до конца. Мои догадки не приближают к сути.
Безответственная ответственность. Нет и попытки переоценить жизнь, нет желания получить выгоду. Зашорен. Перекрёсток, где выводы надо было делать, выбор, миновал с закрытыми глазами. Вот и подступают подробности, а я как бы отстраняю их от себя. Рукой полукруг провожу.
Начну доказывать – одни пререкания получаются. Очевидное не обычными словами доказывать надо. Соседу снизу всегда кажется, что соседские дети из квартиры сверху топают громко. На разных этажах человеческие жизни помещены.
А на кой отступать, если проще залезть на гору и оттуда обозреть окрестности? Сверху виднее. Что виднее? Что я не знаю такого? В эту минуту что-то радостно волнует, и тут же следует разоблачение самого себя.
С горы легче докричаться, легче подать знак. Когда работал в Кутогане, там существовало поверье, что если выговориться при всполохах Северного сияния, то произойдёт очищение. Сам видел, сколько людей выходило на ночные улицы, стояли, задрав головы, в надежде исцеления. Ожидание рождало страх.
Неужели Стелла настолько зацепила, что не отпускает? Неужели в этом моя беспомощность? Беспомощен, глупее самого глупого. Любой дурак на моём месте, не мудрствуя лукаво, два шага навстречу сделает.

                12
Начал за здравие, кончил за упокой. Толку-то. Не биться же от беспомощности головой в стену, не рвать последние волосы, не царапать лицо в приступе истерии. Жизнь переменчива, и надо уметь применяться к обстоятельствам. Это намного лучше, чем забивать голову вздором.
Раз так думаю и говорю, то ничего кроме изумления не должно родиться. Не может быть, чтобы я, вроде как, дурацки влюбился? Не верю в скороспелую любовь. Не верю, но почему-то думаю и сам себя осуждаю.
Нахожусь рядом, и, одновременно, этот же отрезок жизни влачу в одиночестве. Из-за этого моё одиночество, я так считаю, намного тяжелее.
Иначе выстраиваю – иначе мыслю, иначе вижу, умозаключения нехорошо попахивают. И что? Мир любого существует сам по себе. Все миры отличаются. Сумятица противоречивых чувств, время от времени, охватывает всех.
Временем, что ли, недоволен? Так временем редко кто бывает доволен. Хотелось бы жить в героическом прошлом или, в так называемом, «золотом веке».
Теперь во что ни выряди, пугалом выглядеть буду, старик. Вот, то-то. Вот и прояснилось. И всё-таки…
Когда касается самого, всегда свернуть на протоптанную дорожку хочется. «Всё-таки» мирно поджидает, на поводке смутную радость держит, придерживает приоткрытой калитку в тайную жизнь.
 Где-то есть моя тропинка, по которой я должен пройти. «Всё-таки» выставляет напоказ шальное желание выразить себя.
Конечно, золотой век – пиры, женщины, умные разговоры. Нет нужды о куске хлеба задумываться.
Золотое времечко, когда вообще ни о чём не думаешь, или часами готов думать ни о чём. Живёшь в представлении. Не нужно долго настраиваться, чтобы овладеть женщиной. Зажигает прикосновение, взгляд. Вокруг головы ореол. И чувствуешь, как безмолвно благодарен, и тебе благодарны.
И вдруг… Проклятое «вдруг» из мира мечты, не имевшей никакого отношения к действительности, сплошные грёзы, клубок надежд, перенесло в реальную жизнь.
Мир лжив, мир добр, раз сулит перемены. Всем хорошее место в жизни не обеспечить. Это хорошо и плохо. Бремя старого груза становится тяжелее. «Золотое времечко» кончилось. Для кого-то конец счастливый, для кого-то – сплошные муки.
Мимика ли, громкость произносимых слов, но начинаю чувствовать за словами противоречивый смысл. Слова произносят разные голоса. Слова преследуют. Они застают врасплох.
Слабое место нащупать проницательному человеку не составит труда. Для этого не обязательно запускать руки ко мне в нутро. Пусть считают, что я – игрок по жизни, свои козыри у меня на руках.
В случае чего я их выкину? А ведь «в случае чего», всегда бывает слишком поздно. Так что пускать в ход козыри нет смысла.
Думается, надежда забрезжила. Отчаяние отступило, дурные предзнаменования… поразмышляешь, так и цель их прояснится.
Моё дело – схватить удачу на лету. Нет, конечно, той прыти. Да и удача скользкая штука, она подобна рыбине, покрытой слизью, или змее. Но ведь руки на то и руки, чтобы схватить и удержать.
Не совсем я потерял оптимизм. Приходилось начинать жизнь как бы сначала. В роскоши не купался. На золотом унитазе не сидел. Не больно интересует, какой унитаз под тобой, когда приспичит.
Никак не определить, веду ли я сам с собой пустой разговор или спорю. Впрочем, это ничего не меняет.
Спор с самим собой бесконечен. Он и на второй день, и потом ещё долго-долго отголоски выпуливает, не смея никого обвинить, но и себя не щадит.
Самому признать правоту, и тут же сознаться в ошибке, любить и не верить в любовь,- не хватало начать вести подсчёт, на что потратил больше сил и времени.
Всё из-за чего? Шея у меня длинная. Поверх голов на людей гляжу.
Каюсь? А чего каяться, если никто не возражает? Чего сыпать словами? Оставайся ни на кого не похожим… Плохо быть тенью кого-то.
Правильно, так и есть, вот-вот, из-за этого мною и не довольны. Похожим быть на кого-то, значит – нести одноимённый заряд. Одноимённые заряды при сближении отталкиваются.
Поскрёб затылок. Задумался. Не уверен, стоит ли вообще отвечать на вопросы, лучше конкретно игнорировать всех. Не распинаться. Какой смысл в размышлениях ни о чём? Ну, брошу наживку, мне бросят для того, чтобы раззадорить… И что? Свою я проглочу, как миленький.
Согласен, что по необъяснимой причине невинная ложь сражает наповал.
Закрыться бы в закутке,- только так можно себя уберечь. Больно время непонятно и напористо. Тот кусок пространства, где я появился на свет, где прожил не один десяток лет, предрасположен к изменчивости. Получается, живу во время перемен.
Развалилась страна, вместо коммунизма строим, не пойми, что. Ценности поменялись. Вышибала ресторанный банкиром стал.
За всю свою жизнь я не заработал на гвоздь, каким картина в особняке у него крепится.
Так что, из-за этого волосы на голове рвать? Нет, не стоит. Как бы ни было, моя жизнь тоже интересной была. Есть, что вспомнить. Это радует.
Радует, что есть и ощущение, что я – бессмертен. У меня есть мой настоящий дом.
Напрягает, что постоянно гнездится глухая тревога за день грядущий. Но это так. Каким будет, такой и проживу.
Мой горшок, то есть голова, не дороже голов других людей. Головы других несут бесхитростные наставления, люди следуют чьим-то указаниям. Не уверен, что сила воли у других людей больше моей, а моральные качества выше. Может, кто-то и заслуживает лучшей доли.
Дураки не так беспомощны, какими на первый взгляд кажутся. Они не мудрствуют лукаво, они неумение обращают на пользу – действуют.
Натуженный прерывистый вздох, погляд внутрь себя, в глубину сознания. Долгое молчание. Потом секунды отрезвления, выныривания на поверхность.
Потемнел лицом. Отвёл взгляд от всего, что могло отразить. Тут уж не до каких-то там зеркал!
Недоумение, провал сознания – это попытки свалить на обстановку свою трусость. Боюсь, что взорвётся привычное. Боюсь, что большая беда будет.
Погляд по сторонам – это ожидание защиты, кто-то должен опровергнуть выстроенную мною городьбу суждений.
Может, да что там может, у каждого человека есть самый важный день в своей жизни. Поворотный. Определяющий. Памятный. Тот день не отмечается даже в кругу самых близких людей. Поэтому он и поворотный. Осознание его вдруг приходит.
Я, выходит, отжил своё время.  Вот и съедает тревога. Ну и что, звёзд с неба не хватал, зато ни пальцы не обжог, ни душу не заморозил. Самоотверженным благородством был переполнен. Совесть чиста, как слезинка.
Пальцы не отморозил! Возможность брать не исчезла! Ботало коровье,- фальшь, всё это благостная фальшь!
Пальцы только в одну сторону гнутся – к себе. Все к себе гребут. Только курица, копаясь в куче, расшвыривает зерно.
Не понимаю, чего раскудахтался как курица? Подсчёт заслуг повёл. Претендовать на что-то собрался. Ещё речь о подвиге заведи.
На старости лет подвигов нечего жаждать. Какие подвиги… Избежать бы, чтобы женщину не морщило внутри, чтобы не отворачивала она лицо, чтобы прикосновения не обжигали её, чтобы рука машинально не отдёргивалась.
Для совершения подвига, теперь особенно, надо по столбовой дороге двигаться в толпе корреспондентов, а я всю жизнь просёлками шарился. Любопытство удовлетворял. Жар-птицу ловил. Обжёгся? Хорошо бы на волдырь кто-то подул.
Мысли, которые гложут, они пролезут в любую щель, нет на них управы.
Перекалил свою жизнь, не от этого ли и окружающие холодны, как льдышки. Одно время пробовал наболевшим делиться – не понимали меня, вид делали, что им неинтересно. Плечами жали.
Может, в самом деле, не стоит задумываться? Ничего не зависит от человека, от его воли. Пусть всё самопроизвольно течёт.
Загорюсь чем-то, и тут же остыну. Неподъёмно. А заноза уже засела, глубоко вошла, вызвала воспаление. Тут и доходит, нет смысла ничего отвергать, так же, как и до звона в ушах доказывать неочевидное.
Бог его знает, о чём только не подумается в ту или иную минуту. И о том, что жизнь – цепь из звеньев. Каждое звено – тот человек, женщина и мужчина, которые были со мной рядом. Цепь должна быть целой. Склёпанной. Тогда страх одиночества минёт. Только так далёкое можно близким сделать. Вывернуться.
Должен же править закон удачи. Нельзя действовать на свой страх и риск. Нельзя жить, подчиняясь правилу, что раздобудешь, тому и радуйся.
Вот бы вспомнить день или час того определяющего дня. Скорее всего, он был тусклым, скорее всего, давило серое небо, скорее всего, перед этим надежды улетучились, а только потом произошёл сдвиг в сознании.
Я уныло торчал у окна. Никакого воодушевления. Смутные планы в голове. Ничто не располагает к мечтам, никакой намётки на дерзость. И вдруг – просверк.
Я вычленился из множества. Мечтания переросли в реальный поступок. И с этого дня, отбросим час, забудем про него, забудем окно, сквозь которое виднелось серое небо, с этого дня начался особый отсчёт. Почему, почему я забыл на всех календарях жирно выделять этот день красным цветом? За божницу записку с цифрой не положил?
Наверное, такой час, такая минута у каждого есть. Как и я, не каждый помнит. Но ведь нельзя оставаться в долгу, если кто-то тебе услужил. Минута просверка – это услужение. Почему ответно не услужил?
Мир несправедлив. Теперешний мир – мир выживших, мир напуганных, мир людей, которые, по-настоящему, не знают, чего они хотят. Большинству, да и мне, кажется, что искомое рядом, стоит отодвинуть соседа в сторону, первым добежать до раздачи. Узнавание утраченного воспоминания, где-то слышанного, где-то подсмотренного, гонит без остановки вперёд.
Иногда в мыслях и сверкнёт далёкой искоркой слово «счастье», но достижимо то счастье, является ли просто ощущением,- никто не растолкует. Что за источник, откуда идёт свет, согреет ли тепло,- а бог его знает!
Выживали в войну, выживали в голодные годы разрухи. Чуть легче было в годы правления Брежнева. Потом перестройка, демократия, мир убийц девяностых годов. Те, кто молитвенно складывал руки, нисколько не обогатились, кто обагрил руки в крови,- стали миллионерами.
Теперь выросло поколение, которое смакует ужасы, оно не потерянное поколение, ему просто внушили страх, возложили всю вину на него.
Общество пропиталось насилием. Кому-то выгодно не дать угаснуть растущей враждебности.
В столовой часто смотрю в напряжённой тишине на жующие рты. Туда-сюда двигаются кадыки. Люди тупо смотрят в тарелку, с отчаянной и безнадежной улыбкой. Это страшно действовало на нервы, в голову приходило странное, человеческая жизнь – непрерывное поедание: не жуёт человек мысли,- так жуёт пищу.
Кто-то гонит в широко раскрытый рот стада коров, кто-то вёдрами в пасть бросает прямо с поля картофель, кто-то направляет речной поток. И человек никак не может оторваться, пьёт.
Гектары хлебов, тучи птиц, стаи зверей, и ещё, и ещё, – все канет в вечность в прожорливом брюхе человека.
А присмотреться к тому, как пьют… Вливают медленно в себя вино, морщатся, показывают этим страдания всего человечества. Тем не менее, пьёт!
А чего стоит улыбка на лице при этом? Да пьющему всё равно, развалится мир, провалится в пропасть, или разлетится на куски. Мрачно, холодно, серо. Безрадостно. Есть в наблюдении что-то непристойное. Оно отмечает человеческое безразличие.
Безразличие. А я что, не таков? У самого большая голова, но маленькое холодное сердце, способное вмещать в себя лишь что-то абстрактное. Абстрактное - медленная отрава. Оно всегда необъяснимое пытается объяснить, притянуть за уши, поставить на рельсы то, что не катится.
Для абстрактного слово «просто» не существует. У него на знамени другие слова – «походя», «невзначай». Просто, «не за так» и шага не шагнуть.
Любить всё человечество всегда важнее, чем любить того, кто находится рядом. Стараюсь быть со всеми вместе. Не выпадать, не возноситься. Нарочно отходить в тень, давая другим возможность покрасоваться.
Разменивал день за днём, кажется, не мучился необходимостью ежеминутно делать выбор. В меру был оптимистом. Если, когда и наползало чувство безразличия, то нельзя сказать, чтобы становилось хужее.
Противился силе, которая гнала или намеревалась гнать меня по проторенной кем-то тропе. Я угадывал роковое мгновение, короткий промежуток, который давал возможность проскочить намерение, сделать меня одним из. Интуиция помогала.
Может быть, я, таким образом, предавал тех людей, которые приближались ко мне слишком близко. Как знать. Из-за этого и тяготила вина, казалось, люди всё понимают.
Случалось, кто-то пропадал из поля видения,- это наводило грусть, заставляло щемить сердце. Никогда чуркой с глазами я не был. Но и не переживал сильно.
Все – попутчики в жизни. Всего лишь попутчики в поисках своего места. А если поиск переходит в самоцель? Если самоцель полностью захватит?
Так для чего появление Стеллы? Из космической памяти её, что ли, вычленил? С её помощью есть надежда спастись. Перестать быть чистой случайностью. Устал от неприкаянности. Всё вроде есть, а как бы и нет своего места. Нет уверенности. Зыбкая дорога впереди.
Тропы, разбегаются в стороны, куда ведут, к какому концу? Дознаться бы.
Внутреннее проявление лишено замысла, невидимое оно для других. Небытиё. Откуда я пытаюсь извлечь надежду.
Абстракция была для меня важна, в ней бьётся живчик жизни. Не извлечённые из небытия понятия, лишённые красок, звуков, смысла, я доверчиво и настороженно прислушиваюсь к тому, что принесёт следующий миг. Дуновение ветерка жду. В дуновении воплощение надежды.
Любви не от конкретного человека я ждал, мне этого мало, ждал от некоего «вообще». «Вообще» не существует. Оно – придумка. Оно – пыль, взвесь воздуха, вдыхая которую, травишь сам себя.
Несу околесицу. Надо любить ближнего.
Никакой логики.
Пшёл ты со своей логикой…
Возглас, словно хруст продавленной льдинки под каблуком, скрежетнул, растаял. Слова вроде тривиальной отповеди: я рядом, чего ещё надо? Корысть во всём.
- Какая корысть? Какое красование? Какого рожна вообще надо? Только Христос всех ближних мог любить. Для него ближние – и тот, кого видишь в первый раз, и сволочь, какая постоянно крутится возле, и затаившийся враг – все они ближние. Всех любить надо.
- Не трогай Христа. Любить – значит, жертвовать собой.
А для этого надо прибиться к определённому кругу. Никого не озадачивать. Унять неуёмную свою натуру. Жить не ради первого встречного.
Любить кого-то не сильнее, чем себя любишь. Нечего требовать невозможного, убивать чувство. С каждым днём сужается круг тех, кто интересен.

                13

Стелла.
Проснулся с подмывающим ощущением охотника в засаде, который подстерегает пугливого зверя – впереди что-то ждёт значительное.
Далеко не каждое утро таким было. И не каждый день суетность копил. Ночь – ладно, она спешка из одного дня в другой.
Постарался сильно не дышать, чтобы видение не исчезли. Порог утренний не перехожу, пусть за ним так и будут пережидать вчерашние беды, пережёвывать случившееся, исполнять надежды.
Не рвётся паутинка нитки, тянется пережитое из вчера, из позавчера. Значит, господь Бог признал за мной талант воспроизведения воспоминаний, живших во мне. Значит, я могу извлечь из этого выгоду.
Богу не трудно, он признаёт за всеми права на что угодно. Лишь бы человек безостановочно тянул паутинку нити. Богу без разницы: слабый ты человек, сильный. Знай, разматывай кокон. Случись что, кто-то за тебя помолится.
Хорошо чувствовать себя победителем. Рассвет гонит клочки тумана, туман клубится. В прогале между домами видна дорога. Улица пустынна. Вот-вот должно разлиться по всем жилочкам радостное чувство, но вместо него тревогой наполнился.
«Это всё потому, что боюсь»,- торопливо мелькнула мысль. Но само слово «боюсь» отозвалось новым сладостным приступом радостного ожидания. «Боюсь, встреча с женщиной»,- отозвалось в душе томлением.
Я один из многих, из тех, у кого уйма дел. Я поглощен собой. Все остальные не имеют ни малейшего отношения к тому, о чём думаю. Смешно думать, что кто-то озаботится моей судьбой.
Захотелось петь. Во мне сами собой зазвучали звуки. Пару раз свистнул от избытка чувств. В доме свистеть нельзя – деньги водиться не будут. И всё же звуки прицепившейся мелодии не пропадали. Теперь они доносились с улицы. Бредово-беззвучные. Ветром надуло.
Мой страх, моё радостное оживление вызвано всего лишь воображением. Необходимо вернуться в спокойную неторопливость. Внутри затевалась какая-то борьба. Силы судьбы и смерти сошлись в поединке. От этого невыразимое облегчение. Пускай, они друг друга мутосят.
Утренние придумки до добра не доведут. Насочинял невесть чего! Время, я хочу выиграть время – больше ничего.
Плевать с высокого дерева. Не кто-то живёт мою жизнь, а я сам её проживаю. Я надеюсь связать себя с другой жизнью, которая, видно, всё ещё существует. Только бы знать, есть ли мне место в той жизни, по каким законам в ней живут. Я – волк-одиночка. Ради собственной мелкой выгоды никого не собираюсь преследовать.
Мгновенная мысль обдала ледяным холодом. Кто я? Почему оказался выметенным из того мира, где живут большинство? Какое дело большинству до меня? На улице бывает полным-полно народу, а ни единой души не найдёшь, к кому обратиться.
Есть какой-то закон удачи. Почему не могу этот закон удачи понять? Почему удачу не могу оседлать? Почему, смешав все планы, в мою жизнь вторглась страсть? По какому мостику предстоит прошагать?
Попытки навести мост через провал впереди, первоначально сопряжены с желанием уклониться, ничего не делать. Провал между чем и чем, между кем и кем? Широк ли он? Что заставляет не думать о последствиях?
Есть мысли, которые, чем чаще к ним возвращаешься, тем они с большей скоростью начинают кружить. Будто мотать начинаешь огромный кокон.
Кокон, кокон! Слово, что ли, понравилось? Слово ни с чем не сопряжено. Кругляш, голыш. Хоть сто раз произнеси, на макушку берёзы лезть не захочется. А надо стремиться забраться на вершину. Чтобы дальше видеть.
Моя жизнь крота однообразна и по-своему надоевшая. Поговорить не с кем, в кино давно не хожу, рубашку занашиваю одну и ту же. Некому рассказать, как прошёл день. Молчу из-за того, что тратить на себя слова не считаю нужным. Из-за этого злюсь.
Злюсь на дверку шкафчика на кухне, которая сама собой открывается со скрипом, похожим на стон, злюсь на то, что происходит на экране телевизора.
Что казалось бы проще – смажь дверные петли маслом, нажми кнопку пульта, повод злиться пропадёт, нет, знаю, не находящая выхода злобе кровь в жилах свернётся.
Дурацкое ощущение: будто иду по дороге, пинаю ногой пустую консервную банку. Гремит она, катится. Бездумно пинаю, не заостряя ни на чём внимание. Впереди развилка. Нога в замахе. Направо или налево пнуть?
Сказать, что со мной вообще ничего не случилось, было бы неправдой. Часто сам себе задаю вопрос, на что вообще похожа жизнь, соглашаюсь, что, скорее всего, на лесную поляну.
Цветы. Хочется собрать их в большой-большой букет. Бабочки летают, шмели. Через очки благодарности всё это хорошо видится. Сто лет так было, двести. А к чему тогда пень посреди поляны? Он о чём напоминает? Срез не затёк, не зарос мхом. Ясно видны годовые кольца. Шире, уже. Некоторые кольца почти сливаются. Ещё в школе говорили, что чем шире кольцевой зазор – тем год был благоприятней.
В человеческой жизни всё наоборот, хорошие годы память превращает в мгновения, они как бы исчезают бесследно, не у кого спросить, куда они делись, зато чернота особо отмечается вехами, помнится долго.
Опять слово «кокон» всплыло.
Исходный кокон. Вместилище всечеловеческой надежды. Болотце, которое даёт жизнь ручейку, переходящему в речушку, полноводную реку, впадающую в море. Всё как в картине человеческой жизни.
Всё знакомо и всё чуждо. То есть?
Уход в литературу, думается, – это выставление себя на продажу, это готовность продать себя дороже, это трепетные минуты умиления,- впереди светит надежда.
Надежда зачастую тщетна. Я не тот малый, который умеет схватить удачу налету и держать, держать, насколько хватит сил. Я знаю, никто не протянет мне руку помощи, – удачу я сам должен оседлать
Приелась жизнь. Говорю, а сам не верю ни одному слову.
Но хочу верить, хочу верить во что-то. Во что?
Бормочу невнятицу, вполуха сам себе внимаю, сам не понимаю, к чему она. Мне разъяснить нужно, разжевать, в рот положить…Может, ещё и протолкнуть в горло?
Стелла, по-моему, обладала свойствами натуры, способной себя проявить. При упоминании этого имени защемило в груди, как бы опьянел, чуть ли слеза не навернулась на глаза. Несчастный момент. Я сам себя заводил. Сделался косноязычным.
Магия, магия в её имени. Магия таинственно возрастала, стоило несколько раз повторить, не произнести вслух, а подумать про себя: «Стелла, Тайка, Таисия».
Зазнобило от какого-то внутреннего холода.
Видел всего раз, а как будто заимел волшебное зеркальце. «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…»
Никак нельзя примириться, что она с кем-то, где-то. Покорная и безразличная ко всему. Вот и думалось бессвязно, сумбурно, хаотично. И минуты не выходило сосредоточиться на чём-то одном. Стоило всплыть чему-то интересному, как сложные цепи ассоциаций требовали новых разъяснений, немедленного обоснования.
Становилось невмоготу. Ну никак первым разговор не заведу. Смелости не хватит.
Сижу на диване перед телевизором, стою у окна, барабаня пальцами по подоконнику, получалось, выпадаю в другое измерение. В придумок. Пьянею. Спроси, толком не сумел бы выразить, что видится, как видится.
Не люблю себя вообще, а в эту минуту особенно. Что говорить про «эту» минуту, я никогда не любил себя. И это улавливали люди. «Нелюбовь» преследовала. Хотя, говорят, что безрассудная любовь без ненависти так же опасна, как и разнузданная ненависть без любви.
И то, и то – лавина бедствий. Мне-то что до всех тех, кого эти лавины подминают? Лавина сорвалась, она всё сомнёт на своём пути. Мне нет резона становиться на чьём-то пути. Своя рубашка ближе к телу. Вот и нужно обзаводиться своей рубашкой. Только так жизнь в обычное состояние придёт, приметную колею потянет.
Я сыт по горло своими чувствами. Могу их крошить, мять, выворачивать, но смысла не вижу от всех этих манипуляций. Чувствую себя счастливым,- так и переживаний нет. Несчастье случилось – чего виноватить себя, вали всё на обстоятельства. Перечеркни прошлое. Разорви круг однообразия. По горло сыт однообразием.
Нет, ничего весёленького не в состоянии придумать. Так есть ныне, и присно, и во веки веков будет. Из-за этого и чувство неловкости. Хотя вряд ли могу объяснить причину этой неловкости.
В глаза мелочи не бросаются, но мелочи говорят о многом. Разговаривая с кем-то, не смотрю собеседнику в глаза. Это плохой признак. Это не даёт возможность времени разобраться во всём. Живу ведь согласно правилу: не стоит расстраиваться раньше времени, авось пронесёт.
Завидую тем, кто ничего не желает видеть, кто не суёт свой нос во все дыры, у кого уши воском заткнуты.
Время выжгло всё внутри. Всё было когда-то. Когда-то любил, когда-то мечтал, когда-то властвовал над минутами. Потом меня отправили на покой. «Отправили на покой»,- глумливое определение. Отправить можно посылку. Может, когда «отправили», с того дня с ослепительной чёткостью и стали представляться обрывки незавершённых картин, я должен был что-то проделать, но не сумел. Упустил что-то.
Мне кажется, что лампа, зажжённая счастливым человеком, для остальных даёт мало света. Пятно невелико, оно для двоих. Зато мрак вокруг густ. Он бесконечен, отгораживает подобно стене. Из мрака хорошо смотреть на свет. Лучше видишь, но понимаешь происходящее не до конца.
Спешил жить, многое пропустил, как нестоящее внимания, но теперь собачий нюх открылся. Уврачевать намереваюсь боль пережитого.
Тяжесть вины за собой не ведаю. Умирать раньше смерти не собираюсь. Подвоха жду. По-настоящему не верю в доброту.
Оглядываясь назад, собираю по крохам то, что осталось в памяти. Вижу и ощущаю себя вроде квартиранта – всё время приходилось себя сдерживать. Занимал чужое место. Выстраивал защиту. Недоговаривал.
Ясное дело, ничего в этом хорошего нет. Защищался – отгораживал себя от людей. Теперь понимаю, в прошлое углубляться нельзя. Оно на каком-то отрезке становится будущим. Настоящее тоже тянется откуда-то.
У всего есть начало. Жаль, что, находясь вначале чего-то, конца, сколь ни пытайся, не разглядеть.
Вечно, скорее всего, звёздное небо. Бескрайнее звёздное небо. Где-то там находятся высшие силы, которые управляют судьбами. Знаю, что моя судьба не зависит от меня.
Думая так, поневоле передёрнешься всем телом, прядёшь на колени, как заеденная оводами лошадь. А глаза-то при этом остаются стылыми, в них никакого удивления. Для того чтобы пробудился, кто-то должен уйти. Непостижимость в этом какая-то.
От удивления ноша на плечах не уменьшится. Ну и что, из вчерашнего дня перехожу в завтрашний день, но ведь толком не разобрал незнание, накопившееся за сутки. Так и остаюсь оглушённым: ничто не соблазняет, ничего не хочется. Чепуха какая-то! Но ведь боюсь что-то кому-то сказать.
С моей стороны это фальшь. Выигрываю – выигрыш кажется сомнительным, как бы в дураках не оказаться. Не вижу в счастье и в несчастье смысла, не получится ли, что всё на свете бессмысленным окажется?
Сердце начало колотиться так, словно хотело выскочить из груди. Навязчивое видение, может, не видение, не отпускало.
Стелла.
Не имело ни малейшего значения, о чём думалось за минуту до этого. Пытался связать несвязуемое. Своё представление о женщине, как таковой, родил ничего не упускающий глаз. Представление рождалось от ощущения пальцев, прикасавшихся к женскому телу. Они помнили, они всё помнили. Неистощимая память, с её точностью, стремлением обрисовать детали, подсовывала ту или иную картинку. В такую минуту я благоговел, преклонялся.
То, что лежит на поверхности, разглядывать может любой. И не только разглядывать, но и переворачивать, искать места швов. Но есть ещё и что-то скрытое от посторонних глаз, оно лежит ближе к сердцу, его никак не хочется показывать всякому.
Это сокрытое далеко не самое приятное. В сокрытом есть постыдная тайна, вот поэтому люди так и стремятся выведать тайну. За неё можно уцепиться, себя оправдать.
Не мог я точно выразить то, что виделось, но это точно заводило. Испытывал горькое и мучительное удовлетворение, возводя в превосходную степень свои выверты.
Повторяя про себя имя Стелла, проживал со Стеллой десяток жизней, совершенно не зная, кто она, где она, с кем занимается любовью, как. Кто обхватывает её тело, кто нависает над ней, кто не просто удовлетворяет свою страсть, а топчет её чувства, стараясь причинить боль, распаляя, оставляя голодной.
Ей хочется ещё и ещё. Вот это «как» особенно напрягало. Как она ведёт себя в постели? Бесчувственна, как машина, торопится, лишь бы скорее получить удовлетворение, прислушивается ли? Может, просто лежит, вытянув руки вдоль тела, отвернув голову в сторону?
Конечно, я утрировал, конечно, сгущал краски, конечно, распалял воображение. Конечно, это было чудачеством, бзиком. Седина в бороду, бес в ребро. Мужчины рады поиграть в мечту. Они постоянно мечтают об особой любви
Я ощущаю себя, самое большее, на сорок лет. Сто очков иному молодому дать могу. Говорят, выгляжу значительно моложе. И родословная,- в роду все долгожители. На девятом десятке отходили в иной мир. В работе я неутомим, а что касается похода в лес, по грибы, так равному мне нет.
Перед человеком одна дорога расстилается, та, по которой он идёт в данный момент, теперь. Но ведь великое множество тропок в поле зрения оказываются. Разных тропок. Натоптанных, ведущих в обжитую местность, к людям, едва-едва приметных. Всего раз кто-то прошёл, а то и корявые, истолчённые коровами тропинки попадаются. Тропки скрещиваются, петляют. Все они куда-то ведут, на них ступить хочется, и идти. Идти.
Страстно желание раздвоиться: одновременно находиться в начале тропы и растянуться так, чтобы мгновенно перенестись к концу. Хорошо: быть здесь и просто быть везде.
Это, наверное, самое-самое заветное желание человека, угадать двадцать шестым чувством своё будущее. Оно ни хорошее, ни плохое. Будущее, которое где-то существует, куда ведёт дорога, где проявляется или проявится полнота жизни во всей красе, со всеми чудачествами,- оно нужно. Нужен свет, нужна высь, нужна глубина и, само собой, нужен сумрак, из которого хорошо глядеть на свет.
Интуитивно определяешь своё место. Стоит коротко посмотреть на лист карты, глаз сам по себе, в первую очередь обозначит территорию. Ту, где нужно искать своё место. Именно там будут твориться добрые дела. Именно там, никогда не будешь опаздывать. Именно там голова перестанет рождать фантазии. Именно там перестанешь, так думается, тяготиться одиночеством. Фантазии – предлог, чтобы жить.
Нет, нет такой власти, чтобы перенестись с начала в конец, чтобы по-новому прожить отрезок.
А мысль долбит и долбит кость – надо спешить жить. Исполнение видений ждёт своего часа. И не отмахнуться ни от чего. Мысль как навязчивая осенняя муха: крутится и крутится. Испытывает искушение.
Чего хочу? Спрашиваю снова и снова. И с одного бока зайду, и с другого. Спрашиваю до того, что слова начинают звучать как обвинение. И это вызывает удивление.
Возникший замысел сдвинулся. До ответа не дотянуться рукой. Висит на ветке листочек с ответом, трепещет, а ни лестницы нет, чтобы на ступеньку подняться, ни чурбака, с которого, встав на цыпочки, схватить можно было бы послание.
Мне хочется, чтобы рядом со мной находилась молодая женщина. Чем я её одарю? У меня нет машины, дачи, миллионов. Молодости. Всё моё бренно,- кипучие страсти, помыслы, на сто процентов сам-то этим не удовлетворён.
Доживать жизнь со стариком? А ей этого захочется? Она не будет сидеть рядом, держась за руку. Не верю. Фома неверующий.
Наверное, неверие Фомы началось с глубокой веры во что-то. Сначала сеется сомнение, затем эти сомнения пытаешься опровергнуть, потом зачаток веры появляется. Как почка. Растёт она, развивается. Побег, ветка. Нет, случайным ответом не отделаться. И нечего искать приключения на свою голову.
Передо мной встаёт белая гладкая стена. Высокая. Сколь ни задирай голову, зубцов не видно. Стена скользкая. Никаких лестниц. Не то, что подняться по ней, прикасаться неприятно. Самой-разсамой малюсенькой таблички на ней нет, надпись никто не удосужился нацарапать. Для чего эта стена? А ведь какой-то смысл заключён в этой стене. Где-то обязательно должна быть дверь. Дверь – вера.
Вера – это большое, которое заключено в малом объёме. Сердце размером всего в кулак, а вмещает целый мир. Почему так, да потому, что если ты внутренне независим, то и бесконечен. Тогда и терпимость, и уважение, и снисходительность, и многое-многое,- всё без притворства.
Горожу домыслы ради собственного удовольствия. Приятно чувствовать себя умным, хоть так выделиться. Но ведь знаю, что из сотни слушателей, если один найдётся, кто мне безоговорочно поверит,- это хорошо.
Великая глупость утверждать, что люди не ждут отдачи, что по зову сердца бегут делать добрые дела. Не встречал толпу деятелей добрых дел, которые отрывали бы рукав моего пиджака, в попытке отвратить меня от неразумного поступка.
Может, один из тысячи, и делает добрые дела по зову сердца. Потребность делать добрые дела, не на пустом месте рождается. Что-то до этого такое было, что-то переворот в сознании произвело. Это не мои придумки фантазии. Я не из удачливых, кому всё с неба свалилось, кому ничего не надо.

                14

Моя река жизни вся измерена. Все мелководья изборождены ещё в начале жизни. Брёл в воде и по грудь. И по течению, и против течения становился. Заносило на глубину, где до дна, «с ручками» не достать было. Не счастливчик. Оступался на перекатах, и не раз.
Не поверю тому, кто утверждает, что ни разу в жизни не оступился. Жизнь поможет нахлебаться по самое «не хочу». Не может такого быть, прожить жизнь, и не хлебнуть разочарования?
Бесит меня от поучителей, считаю, тот человек, жалея себя, ничего не пытался поднять. Боль поражения ему незнакома. Любой ров на пути он не перескакивал – обходил. Он не выбирался из ямы. Как он мог в яму угодить, если окольными путями двигался? Может, так и надо жить?
Вот и выходит, что сомнения, это попытка осознать, почему у меня всё не как у людей.
Уяснил, часто ищут виновника своих несчастий на стороне. Поиск – действенное утешение. Никому же не хочется получить разочарование.
Делать добро – защитная реакция против боли. К боли можно притерпеться, ощущение боли – ощущение себя, что пока жив. Всё, что причиняет боль – всё на пользу.
А может, добрые дела делаются, чтобы прославиться? Сколько нужно этих самых добрых дел сотворить, чтобы послужить образцом для подражания?
Кто бы, что бы ни утверждал, а я вынес из своих годов суждение, что жизнь, в общем, неприглядная штука. Везде у неё острые углы. То и дело натыкаешься на подводные камни. Живя – бредёшь вслепую.
Хоть кольчужку надень, хоть подушки подложи для смягчения от ударов, хоть запасись подпорками,- всё одно синяки и шишки приготовлены.
Имея глаза, видишь только то, что на нос цепляют. Сбоку шоры происходящее мешают разглядеть. Сзади, может быть, и остаётся освещённое пространство, но впереди глухой лес, за деревьями просвета нет.
Жду одно, а результат получается противоположным. Может из-за того, что отношусь к категории людей, на кого где сядешь, там и слезешь? Быть постоянно начеку – не моё состояние. Рассеян, зеваю. Переживаю по пустякам. Нет бы, шагать и шагать, не останавливаясь.
Во всём прок нужен. Великая глупость, маленькая глупость – глупость есть глупость. Выдохся, так и поверишь, почувствуешь, что силы на исходе. Каким бы милосердным и добросердечным ни был, в конце концов, каждого впереди развилка ждёт: нет сил, выдохся. Запас любви кончился, а принимать решение нужно. Тут и замаячит перед глазами камень. «Направо пойдёшь…налево пойдёшь…Прямо…»
Поди, угадай.
Отдавал всего себя, любил всей душой, считал, что жил ради других. А тут оказывается, что никто тебя не понимают, что всё лишь благодеяния, которые ничего не стоят.
Хорошо бы встретить такого же дурака, как сам, объединить усилия, и вместе тащить воз дальше.
Нет права выбирать. Нет. Зарекаюсь предполагать. Всё. Точка. Перестаю верить. Ничего близко к сердцу больше не принимаю. Зажмурю глаза, прикрою уши. Что напрашивается сказать, говорить не буду. Промолчу.
Оно понятно, от потрясений не застрахован. Катаклизмы происходят на Земле сотнями. В каком месте тряхнёт – никто не знает. Чего уж тогда говорить про человеческие метания. Толчки – толчками, метания - метаниями. Добровольно переживать их мало кто согласится.
Жизнь по принуждению заставляет всё переносить. Хочешь или не хочешь – она не спросит. И вот что странно, хоть и кляну несправедливость, с негодованием вспоминаю то время, когда чернота застилала глаза, но не могу вычеркнуть из своей жизни ни одного дня. Всё сцеплено, всё связано. Убери одно звено, как всё развалится.
Упоминал, что оказался перед стеной. Показалось, или на самом деле такое было? За стеной, чуял, что-то было мне приготовлено. Подарок судьбы? Так почему за стеной? И стены вроде бы нет.
Понятие сместилось. «Кажется», перестало казаться. Вот и приходилось делать вид, что взбудоражили воспоминания, что всё, что дремало под спудом все эти годы, на это гляжу через призму прожитых годов, воображаю без воображения.
Никто не утверждает, разговоры не ведутся. Хочешь слушать – слушай, не по душе услышанное – отвернись. Глаза на происходящее открываются слишком поздно. Задним умом всяк крепок.
Наконец-то время открыло мне глаза, я созрел, чтобы произнести вслух:
- Не просто ведь встречаются люди друг с другом? Родство душ сводит!
- Да не родство душ, а желание жизнь облегчить. Довести до конца жизнь – не только божья заповедь, но и непомерный труд. И единственный благонамеренный поступок – соединиться душами.
-  Как это просто – соединиться душами!? Всё равно, что переложить с места на место книгу. Стронь чужую душу, так одолеет собственная тревога, навалится усталость окружающего мира… А гул куда девать? Гулом душа отзывается. Гул начинает сеять изнурительную тревогу.
Разговор кончился не начавшись. Что напрашивалось сказать, не сказал. Всякое бывает, от «всякого» никто не застрахован. Умею отгораживаться. Не спешу радоваться, когда радоваться надо, не бегу на помощь по первому требованию. Прячу свои переживания.
Нагородил! До того, как было произнесено «винить никого нельзя», всё казалось нормой. Произнёс эту фразу,- воцарилось молчание.
Показалось, что задрожали губы. Фраза потянула за собой мысли о неоплаченном долге. Всколыхнула смятение. Родила жадное любопытство. Захотелось пробить оболочку, которая сдавливала большой мир, находящийся в малом объёме мозга. Чтобы не произошло взрыва.
Переживание – клапан, позволяющий не впадать в депрессию.
Не вечно же думать о прошлом и будущем. Если настоящее зыбко, оно скатиться может в любую минуту в прошлое, которое всё заглотит без разбору. Кто надеется получить в будущем благо, скорее всего, окажется обокраденным. Надо брать сейчас. Люби, ненавидь, упивайся.
Всё перепуталось. Путаник, им я себя чувствую. А ведь для многих никакой путаницы нет. У них простые цели и заботы: жить самим, любить, никому не мешать.
А я? В великие путаники себя произвёл, возвысил себя в толпе, разделил людей на простых и особо отмеченных. Ещё сюда приплюсуй, куда твоя душа рвётся, какие мысли заполонили голову.
В пустом пространстве моей души живо сохранилась память. Скудные воспоминания о когда-то принятом от чистого сердца решении,- связать свою судьбу с теперь уже ушедшей в иной мир женой, обросли подробностями. Теперь я считаю её великой женщиной, которая, как никто иной, дала мне всё. Всю себя.
Мне хочется приноровиться к новой роли. Роль страдальца, обыкновенного, как истёртое звено в старой-старой цепи, которым я связан с такими же звеньями, мне надоела. Сам с себя цепь не сбросишь. Нужно перекусить соседние звенья. Опять же склепать цепь, чтобы не было бы подозрений.
Кто-то должен взять на себя труд разуверить меня в обратном. А что такое – «обратное»? Всё то же, только направление, или знак действия меняется. Обратное – пятно, которое ни в каких водах не замыть.
Неизменный проклятый удел, наполняться тревогой, осточертел. Отчаяние вызывает не произнесённое слово, даже не заключённый в нём смысл, а попытка словом через глубину подсознания проникнуть в душу. Слово набросило покров таинственности. Переживать, имея на то причины – здоровая реакция организма.
Мне казалось, что меня окружает всё прогнившее, и сам я ненадёжен, играю роль, вовсе не живу. Хорошо, что мой скепсис не на виду. Мало кто обращал внимание на ересь, какую, другой раз, несу.
Хорошо, что сохранил какую-то способность владеть своими чувствами. Хорошо, что стараюсь разжечь и поддерживать в себе огонь надежды.
Установилась какая-то взаимная зависимость между мной и моими представлениями обо всем, что происходило и происходит. А это добрый залог для перемен. Да и не моего ума дело, следить за тем, кто и как живёт, чем озабочен.
Одно плохо, меня смущают видения. Исполнение видений ждёт своего часа. Это глубоко запало.
Шквал неожиданностей, скрытый укор самому себе, неопределённая улыбка. Тени обступают со всех сторон. Тени – следы взаимодействия людей. Люди создали определённое мнение. Для людей важно за что-нибудь ухватиться, быть возле. Не допускать двусмысленности в поступках.
Мысли скачут с одного на другое, ничего конкретного. Будто играю сам с собой. Не играю, а плутую.
Наплыла внезапная досада. В чём я виноват? В том, что меня не понимают, что закутался в одиночество, что не приемлю всякие «измы», «исты», вроде,- империализм, импрессионизм, сюрреалист. Эти «исты» рождены первым впечатлением. А я текст с первого прочтения не понимаю. Не могу в глубину картины проникнуть. Для меня первое впечатление, зачастую, ошибочное.
Что может случиться, оно наверняка случится. Судьба своё возьмёт.
Сколько ни три два пучка травы, искра между пучками не проскочит, огонь не загорится. Для того чтобы выбить искру, кремний нужен, или два куска железа. От случайной искры пламя может разгореться. Искра, которая делает счастливым, она совсем редкая.
Всего семь смертных грехов может человек стерпеть, да бессчётное количество пороков. Сколько пороков укладывается в один человеческий грех, об этом нигде не написано. Приплюсовать к порокам можно и людскую жестокость.
Необходимо время, чтобы увидеть то, что встало перед глазами. Необходимо время, чтобы понять то, что узнал. Встало и получил,- вот и полный набор. Особняком от удручающегося набора стоит лицемерие. Прощать нельзя. И не прощают. Вот и надо быть всегда правдивым. Даже в заблуждении.
Мысли лезут какие-то обрывочные. Перескоки с одного на другое. Одно с другим не связано. Дилетант жмёт на кнопки, выпускает пар. Лучше так, чем никак. Не приведи господь, если вся эта гремучая смесь, что накопилась в голове, взорвётся. Многих она заденет.
Приходится взнуздывать своё отношение.
В основном, не мастер трезво оценивать действительность. В основном, добрая душа, она с переменным успехом обделывает свои дела. Редко основательно интересуется происходящим.
«Люди», «мы», «не нашего ума», «они»,- произнося это, хочу себя успокоить. Освободить себя от забот о ком-то конкретном.
Удивительно, сколько чепухи удерживается в памяти. Вбитое в голову каким-нибудь проходимцем понятие, прочно сохраняется на задворках памяти.
И всё намёки, сплошные намёки, что люди делают и поступают только так. Для очищения.
Легко готов осудить того, кого и без меня давно осудило общественное мнение скоропалительным приговором. Давно заметил за собой, что не задаю вопросов, а как бы высказываю своё мнение-убеждение. Смотрю снизу-вверх, на просвет. И ведь тащу не то, что на виду, а норовлю показать потаённые порывы. Черта иезуита.
Ой, не всё ли равно, как смотреть. Главное, не пропустить предназначенное, успеть увидеть. Увидеть и сквозь мутную тёмную воду, в которой отражено небо, и сквозь запотевшее стекло, которое время зачернило. Время такое, оно рождает смутное недовольство. Недовольство не пирожок с вкусной начинкой, который готов проглотить и облизать пальцы.
А может человек быть свободен от заботы, от личной привязанности? Наверняка, нет. Ведь ощущаю иногда укор совести за то, что я жив, а жены нет. И в этом я виноват. Я!
«Многое не понимаю,- иногда думалось. - Вообще ничего не понимаю».
Усмехнулся, вот если бы впотьмах такая мысль пришла в голову, ночью. Из темноты выспренние слова прут. А что на самом деле творится в сердце,- оно под семью замками.
Смиренный тон, покорность, тоска, разом нахлынувшая. Морочу сам себе голову. Когда думаю ни о чём, время летит быстрее. Зачем мне торопить время?
Нет, до конца не договариваю. Нет в этом нужды. Нет нужды рвать рубаху на груди, в попытке доказать свою правоту. Окружающие недостойны того, чтобы ради них приносить себя в жертву. Три процента, пять процентов могут меня понять, а остальные? Для них я – чужак. Возмутитель спокойствия. «Не такой».
Чуждое, жёсткое появлялось во мне, когда так думал. Что это, как не злоба инстинкта, который всё знает. Инстинкт выстраивает защиту до того, как мозг начнёт свою раскладку. До того или после того,- какая разница! Он предоставляет возможность жить и думать.
Перехватило дыхание. Чувствую себя в западне. Бескрылый. Убедительные сомнения, неожиданные придумки,- всё это странные факты, и ничего более.
Я знал, что многие считают, что улыбаться всем лицом мне не по силам. Улыбка появляется, и тут же гасится, стирается. Замкнутый человек, чего хотите. Такого, кажется, ничем не удивишь, для такого ничего нет невозможного. Эгоист.
Откуда же тогда страх, скованность? Произносимые слова, конечно, всего лишь способ изгнать страх. Они - защитная реакция. Раздражение возникает, когда чего-то не понимаешь, или не можешь пробить оболочку нерасположения. Хочется прояснить положение, в каком нахожусь. Хочется знать, откуда проходит ток доверия между людьми.
Определённого давно не утверждаю. Знаю одно, человек, взятый на заметку жизнью, даже если его поведение не двусмысленно, а вполне вписывается в рамки поведения других людей, рискует оказаться на обочине.
Я и живу на обочине. На опушке людского леса. Меня такое положение устраивает. Забор вокруг моего участка сгорожен. Кому не нравится, не заглядывай ко мне. Ни в дырке, никак вообще.
Думая так, хорошо бы метнуть взгляд в зеркало. Убедиться, что существую на самом деле, а не мелькаю тенью где-то далеко-далеко на задворках.
Однажды всё названное своими именами, должно соответствовать. Несуразности жизни должны сплавиться воедино. Азбучные истины можно и отодвинуть, их не за чем подвергать сомнению. Нужно оставаться глухим и к разумным доводам, если они безнаказанно нарушают общепринятые нормы поведения.
Для кого перечислил кодекс правил? Сам их не придерживаюсь. Соседям выдал для ознакомления? Соседи вокруг все торгаши. Им на мои переживания глубоко наплевать.
Так кто я, для чего живу, зачем?
Наблюдатель, созерцатель. Когда-нибудь допрыгаюсь!
Смешно, жизнь решил разнообразить. Не подумал, как к этому отнесётся судьба. Мне не дано выбирать, как и из чего сложится жизнь. Всё свыше даётся, всё предопределено заранее.
Вроде, никогда серьёзно не задумывался, что для меня хорошо, что нет. Некогда об этом было думать. Брал всё, что попадалось на пути. Скорее, не сам брал, а что совали в руку. И людей не выбирал, скорее, опять же, они тянулись ко мне. Многие тянулись.
Сколько заимел настоящих друзей? Случись что, на кого можно рассчитывать?
Сомнения и опровержение сгороженных сомнений,- чем не простая толчея воды в ступе? Всё - глумление над самим собой. И это глумление – способ быть серьёзным. Маска. Мой процесс размышлений выеденного яйца не стоит. Никогда не открою ни себе глаза, никому бы то ни было. Моё «верую» - ломаного гроша не стоит.
Из горла вырвался сдавленный смешок, похожий на клёкот. Облизнул пересохшие губы. Уловил, как в виске бьётся неуспокоенная жизнь. Установилось унылое молчание. Так и почудилось, что кто-то поднял руку со сложенными щепоткой пальцами, собирался, было, перекрестить, да так и замер. Замшелый пень, сколько ни крести, росток не выпущу. Замшелый пень может распространять лишь запах тлена и лжи прошлого.
В чём больше всего нуждаюсь? В утешении? Кто меня может утешить? Утешение – поучение, как жить, как встретить роковую минуту, как наполниться последним глотком любви. К себе, к людям вообще. Любовью, может быть, к Стелле.
Даже если ничего и не произойдёт, я не погибну, не растворюсь в воздухе. Основу родители заложили в меня крепкую. Она ни тлению, ни разрушению не поддастся. Она поменяется и приспособится.
Жил же без женщины несколько лет. Не стал же из-за этого взъерошенным петухом, которому порывом ветра все перья вздыбило. Не осмелился стать против ветра, вот и кукарекай целёхоньким.
Ну и что, если тень горестных воспоминаний неумолимо надо мной расправляет купол зонта, перекрывая связь с тонкими мирами, откуда я, так мне казалось, черпал образы для своих книг.
Были у меня периоды упадка. Были минуты слабости. Днём – пустота, ночью – расплата кошмарами.
Да, я оставил позади себя построенный мною город, да, там, может быть, осталось моё настоящее «я». Может быть, жизнь, в которой хотелось бы дожить отпущенное мне время, там. Но коль забросила меня судьба в Боровск, как бы душно мне здесь ни было, надо жить. Нечего на самого себя смотреть как бы со стороны.
Боровск! Мне предложили сюда переехать жить, я согласился. Не в арестанском вагоне везли на поселение. Не нравится – продавай квартиру, и езжай туда, куда глаза глядят. А если глаза никуда не глядят? Если не знаю, где лучше? Если нюх потерял?
Да меня сейчас, где ни посели, всё не устроит. Всё что-то мешать жить будет.
Подавленным в последнее время себя чувствовал, молчалив стал, ни разу не пошутил толком, разучился улыбаться. Ничего, это не самое худшее состояние. Презрением не полнюсь.
Что, готов ухватиться за первую встречную юбку? Пока ноги носят, волочиться за ней? Ненормальность в этом какая-то.
Должник я по жизни. Должник. Кто-то от алиментов бегает, кто-то от пробуждения совести скрывается, кого-то одиночество гнетёт. В какую щель забиться, где не нужно будет уныло горбиться?

                15

Колдовское есть что-то в человеческой жизни. Необъяснимое. Каждый переживает несколько таинств: рождения, любви-потери, отчаяния, позора-возрождения, забвения. Время понять должен, когда боготворят и, одновременно, глумятся. Нет, немногим уготована судьбой возможность красоваться на щите всевременья.
Почему так – не знаю. И никто не знает. Наверное, разные лотерейные билеты выпадают: одному с выигрышем, другому – пустой. Играть в лотерею с судьбой бесполезно.
Впрочем, без разницы, когда началось начало, сколько стадий и каких пришлось пережить до того, как понимать начал. Ведь не помнится момент, когда что-то стало помниться, когда чем-то по-настоящему озаботился.
И никто не расскажет, чем всё кончается. Если и расскажет, то это будет всего лишь придумка. Тебя нет, а память о тебе сохраняется. Жизнь после смерти. Может, после смерти и начинается настоящая жизнь человеческого духа?
Есть ведь закон удачи и надежды. Много есть людей, что хватали удачу на лету – кто за голову, кто за хвост. Удача скользкая штука. Змея, да и только. Она может оставить с носом, с пустыми руками. Вот и вини себя, руки даны, чтобы хватать.
Список на стол, приобретений. Жизнь для приобретений обоз выделяет. Обоз нажитого движется вслед. Неторопливо.  И подметальщики следом с мётлами. Заметают следы памяти. Чтобы возможности сравнить не было.
Что, жду совет?
 «Засунь список в одно место для сохранения…Головного быка, который волочет первую телегу с добром, двинь промеж глаз. Нечего ему за тобой тащиться. Пусть он свернёт на другую колею. Оставшиеся метры прошагай налегке».
Я готов засунуть список в дальний угол, чтобы то место паутиной затянуло. Ещё бы пробу подлинности поставил. Зачем – не знаю. Чтобы, наверное, отгородиться от остальных.
Я не хочу, чтобы по моей тропинке ходил кто-то ещё. Я её проложил среди многих и многих тропинок, разных.
Встреча с Стеллой толкнула меня прочь с моей тропы, толкнула к тому месту, которое вновь должно стать исходным. Я должен найти своё место, оно не должно ускользнуть.
Исходное место – отметиной запоминается. Пень – так замшелый, камень – так булыга тяжеленная. Пригорок – так с приметным деревом.
Бывает, приблизишься на вытянутую руку к вожделенному предмету, приготовился схватить, а пальцы пустоту ловят. И недоумение рождается,- почему? И начинаешь чувствовать себя недоделанным выражением чьего-то замысла. И возникает желание отыскать этого «чьего-то», расспросить, выведать, в чём моя неповторимая индивидуальность.
Почему он не довёл до конца моё совершенство? Если он не знает, откуда я могу знать? Мне, что и остаётся, так подозревать. Но догадки не приближают к сути. Догадки внешние проявления обрисовывают.
Жизнь началась в детском саду, с этого возраста что-то понимаешь, а заканчивается в больнице. Пугает не скоротечность человеческой жизни, пугает недостаток сердечности, сознание, что поступаешь не так как «надо».
Хорошо бы жить только на взлёте, хорошо бы подольше пребывать в высшей фазе. На взлёте никому нет дела до того, что ты чувствуешь, чему радуешься, что тебя мучает. На взлёте нет и угрызений совести.
Есть ли смысл в жизни, нет,- пускай, этим озаботятся философы. Мне, простому человеку, что и остаётся, так жить. Радоваться солнышку, любоваться цветком, чувствовать, как распирает грудь от всевозможных запахов.
Правильно говорят: пока есть жизнь, есть надежда. Не мне судить, в каких мирах витает моя память, где бываю во снах, почему вижу те или иные картины. Нет объяснений.
Вот ребёнок… Что проносится в его мозгу, когда он ещё не умеет говорить? А ведь взгляд его внимателен. Он слушает и думает. Он не примеривает, не делает различия между умными мыслями и плохими словами. Для него важна интонация, тон…  Сказать можно и слишком рано и слишком поздно. А можно и ничего не сказать.
Пауза. Некоторые вопросы нельзя передумывать, они из-за этого второй смысл рождают. Просверк – ответ. Неинтересно быть с человеком, у которого на всё ответ заготовлен. Намного приятнее видеть, как тушуется человек, волнуется, ищет убедительные слова. Понимаешь, он – живой.
Уверения в предназначенности – ровным счётом ничто. Никто не знает, что уготовано. Месяц назад, скажи, что я буду думать о совершенно другой, совершенно не понятной, совершенно чужой женщине, я бы плюнул в лицо своей больной душой.
Мысли кружат по какой-то окружности. Центр, пуп, всё время меняется. И не понять, то ли один замкнутый круг выходит, то ли несколько кругов друг на друга случаем накладываются. А у человека один пупок даётся на всю жизнь. А у жизни центров – немерено.
Лукавому случаю многим обязан. Лукавый случай подставляет тех или иных людей. Покривлю душой, что согласен, что человек должен испытать всё, что уготовано ему судьбой. Удивляйся не удивляйся, берегись не берегись, а потребуется доля ответственности и честности в отношениях с людьми.
В любых словах есть укор. Надо для поддержки разговора подыгрывать. Одобрять. Побуждать привести новые доводы. Надо предоставь возможность одержать частичную победу. Делать вид, что самые-самые слова ещё не сказаны.
Но почему-то разговор всегда обрывается в тот момент, когда мост между провалом отношений только-только начинался наводиться. Мост повисает над провалом, но ходить по нему нельзя. Последний гвоздь не вбит. А стоит тянуть до последнего гвоздя, когда всё уже брошено на произвол судьбы?
Всё время вынуждаю себя оправдываться. Борьба. В неравной борьбе демонстрирую только намерения.
Многое изведано, пережито, часть тайны никогда не будет раскрыта. Тревожные догадки не дают жить спокойно. Они остались тревожными догадками, повторением былого.
Они, конечно, подтверждают худшие опасения, но не загоняют в тупик. Нет, я умею отгораживаться от бурного мира. Этим вызываю восхищение.
Нет толку восхищаться самим собой. Нет такой книги отзывов, в которую кто-то хоть бы одну благодарственную строчку вписал. Дерево не напишет. Травинка,- тем более. Им-то такое ни к чему. Ни дерево, ни травинку совесть не мучает.
Пытливо всматриваюсь в лица, дурная привычка строить предположения. Говорят, что новый взгляд появляется, если долго смотреть.
Долго смотреть – это вызовет прилив раздражения.
Кто предрасположен к писательству, да, наверное, не только к писательству, этим грешат и художники, и музыканты, одним словом – творческие личности, тот разговаривает сам с собой. Это способ избавиться от одиночества Одиночество не выносит, когда с ним споришь. Оно начинает метаться. Смятении чувств не находит места.
И начинаются шараханья из одной крайности к другой. Понятно, чувства меры пропало, из-за этого неудовлетворённость. Из-за этого неумение влиться в общество. Из-за этого стремление к независимости. Стремление к независимости - оно не даёт успокоения, не даст достичь величия.
Всегда спасает случай. Не случай, а видение. Не видение,- так проявление сознания, которое существует вне каждого. Есть же, говорят, вселенский разум? Он наставляет, как жить.
Часто на языке вертятся слова: «Нет! Не верю». И что? Ничего не стоит пережить минуты разочарования. Потом появляется желание шевелиться. Писать. Сладость в этом.
Неустойчивость, разброд – всё уходит. Потоки лести, потоки самолюбования, душевного холода – всё пропадает. Не озабочен больше вопросом, как к тебе кто-то относятся. Тебе нет дела до других. А червь сознания не унимается, подтачивает, грызёт отросток, на котором плод зреет. Какой плод, какого вкуса, какого размера, с каким запахом?
Брюзга несчастная!
Захотел новых ощущений,- подложи под себя решето с яйцами и насиживай. Вылупятся цыплята. будешь им мапой.
Укор самому себе. Кто-то оборвал нить мысли.
Где я нахожусь? Мои мысли обратились: в запах цветов, в бегущую вдоль обочины дороги тропинку, в одиноко стоящее дерево. Не может всё просто так исчезнуть. Я не случайность в этом мире. Неприкаянным делаю себя сам. «Не-я», рождающее сомнения, не должно главенствовать.
Посторонние мысли вторглись в круг сознания. Пока они не стали навязчивыми, они не представляют угрозу моему одиночеству. Пространство вокруг полнится невидимыми существами, которые становятся в очередь, чтобы задать вопрос. Начинается толкотня, перебивая друг друга, существа принимаются обвинять.
Пропала вера, потерял способность верить, яд, яд потоком вливается. И где, спрашивается, рационализм? О каком рационализме речь повёл? Ущербен рационализм. Хотел галопом по Европам проскакать,- не вышло. Только недалёким, поверхностным людям дана возможность познать самих себя. Я не считаю себя недалёким.
Эх, дознаться бы, куда разбегаются мои дороги. Знать бы об этом не сейчас, когда жизнь на исходе, а в самом начале. Может, половина дорог прошагал впустую, одна дорога была предназначена только мне. Одна.
Не способен отыскать короткий путь к успеху. Все натоптанные тропы вели к пропасти. В пропасть нельзя шагнуть вдвоём.
Сижу один в комнате, но чувствую на себе взгляд неведомого собеседника, с которым хорошо говорить, но которому в плен не хочу попасть. Хотя в плен можно было бы сдаться, но на собственных условиях. И последнюю сигарету выкурить там перед смертью.
За жизнь вполне надышался запахом тины и прели. Хорошо изучил запах равнодушия. Понял, что кроме того, что имеешь при себе, ничего больше и не надо.
Дверь в прошлое всегда прикрыта. Захлопываясь, она отсекает нить воспоминаний. Брызнув напоследок, воспоминания мелким, пронизывающим дождиком проливаются.
Конечно, они мочат. Конечно, будят бурю в груди, конечно, обдают леденящим северным ветерком. Так мне не впервой отворачивать лицо от пронизывающего до костей сиверка. И в пургу попадал, и бураны на долгих зимниках заставали. Всё было.
Всё было, да видно, не всё! Иначе не селилась бы на лице горечь и усмешка. Иначе не думал бы о том, какие сокровища утекли мимо рук, иначе давно прощупал бы душевную глубину.
Поставленные самому себе вопросы заставляли растерянно оглядываться вокруг, рождали раздражение и недовольство собой.
Пригас свет, сделалось смутно и темно. Ничего не знаю наверняка. Сомнения, сомнения. Игра с жизнью в жизнь не стоит никаких свеч.
Что и остаётся, так качать головой и сокрушаться. Ну, что такое мудрость одного человека? Она не более чем малюсенький гвоздик, вбитый в доску, которая служит подпоркой двери, той двери, которая делит мир на две части.
С одной стороны, мир и покой, с другой - бушующие людские страсти: войны, убийства, наркотики,- ад, одним словом.
И между всем этим – тонюсенькая дверь, подпёртая доской. Неужели, мой гвоздик, или чей-то, в состоянии удержать мир от краха?
Неужели, есть какой-то смысл в том, чтобы сначала наполниться чернотой, а только потом начать эту черноту выводить из себя?

                16

Однако сейчас думается не о себе. Стелла. Я хотел слиться с ней. Жажда власти над женщиной, эта жажда не терпит родства. Если потребуется, так готов пожертвовать всем. Очень серьёзная болезнь.
Впрочем, как говорится, заболел, так заболел. Нет вины в болезни. Любая болезнь – это крушение надежд. Что-то пошло прахом. Что?
- Тебе не страшно жить?
- Страшно. Преследуют мысли, не понимаю своего положения, считаю себя дичью.
- А кто охотники?
- Охотники? Так те люди, которые никогда не делают ошибочного выбора. Рядом с ними чувствую, как физически неприятно с ними быть рядом.
- Люди. Охотники. Охотник - обманщик. Он в наслаждении выстрела. Жаден. Он трус. Редко кто выходит один на один с медведем. Охотник скрадывает.
- Так что, радоваться нужно, если всё плохо? От «плохо» - умнеешь,- так. что ли?
- Кругом одни умники. Плюнуть некуда.
Всё время чего-то жду. Как ни стараюсь избегать разочарований, они настигают. Чем больше путаюсь с ответами, тем чаще обращаю свой взор к небу в попытке считать подсказку.
О некотором не стоит рассуждать. Ни,- когда находился один, ни,- в присутствии кого-то. Но ведь рассуждаю, нисколько не интересуясь, как воспримут моё умничанье. Может, это из-за того, что жизнь хочет заставить отказаться от бессознательных напрасных ожиданий?
На особую веру уповаю. Мне и невдомёк, что с годами вера сходит на нет. Вместо примитивной веры приходит понимание, что верить вообще нельзя.
Глупо верить, что кто-то придёт и за руку отведёт в рай. Если и отведёт, то в свой рай. За его рай платить придётся. Платить за удобства.
Брюзжу, но полностью не разочаровался в людях. Мне уступчивость в человеке нравится, сговорчивость, беззлобность. Нравится, когда жизнь лишена иллюзий. Отражается во мне, как в зеркале. Скорее, наоборот, я отражаюсь.
Жизнь такая, какая есть. Если поворачивается той стороной, где полная ясность, почему бы и другой стороне не быть такой же.
Часто говорю себе: «Закрой глаза, тогда увидишь лишь то, что хочешь увидеть».
Всё-таки, уйма дней и ночей, подобно облакам, пронеслись надо мной. Бессчётно крапин-отметин оставили пролившиеся дожди внимания и невнимания. В поток из дурного и хорошего временами попадал. Вот бы слить и сложить всё вместе,- какая же куча получится. А стоит пораскинуть мозгами,- не понять, за что держался, чего касался, что потерял.
Спроси кто, что я узнал? Сразу, навскидку, не отвечу. Я не жалуюсь, просто бросаю слова на ветер.  Что изведал, оно сделало меня таким, какой я есть – самим собой.
Вроде бы, знать и любить,- одно и то же. Вроде бы, предупреждение всегда кольнёт в сердце заранее, предупреждая легкомысленность поступка. Вроде бы, озабоченность не сильно раздражает. Ну не должно быть так, чтобы разные люди одинаково смотрели на житейские вещи.
Вот и странно, как тут не задаться вопросом, каким вот образом впоследствии вспоминаешь то, что раньше промелькнуло, вроде заметил, но оно нисколько не затронуло, не задело сердце? Отчего потом осознание приходит?
Потом. Всё потом.
Любой случай, намёк, намётка, любое событие, не само событие, а преддверие его – всё первый знак, предвестье того, что должно вызвать бурю. Нечего кивать на память. Память лжива.
Почему-то всегда вспоминается, в какой цвет окрашен был день, когда происходило событие. Память это удерживает. Мелочи она может попутать, но что за чем следовало, краски дня, картину в сознании пропечатывает намертво.
Густо-зелёный вечер, багряный закат, свинцовые облака. Помнится, это запало в память.
Помнится! Прошлое важно. Одно из другого нельзя вырвать просто так без взаимосвязи. Хочешь забыть, а оно напомнит, не отпустит.
Не получается так, как мне хочется. Кто-то неведомый вставляет палки в колёса моей телеги. А ведь мечтал, что моя жизнь будет исключительной, без связи с прошлым и неопределённым будущим. Мир вокруг меня не будет подчиняться слепой невидимой вере. Жизнь будет ощущаться не тогда, когда щупать пульс буду, не только биение крови будет доказывать, что жив.
Натыкала жизнь носом в пережитое, вот и сползла пелена с глаз, и приоткрылся край «главного». Главное в человеческой жизни есть, только дорого приходится платить, чтобы узнать всё. Мир давно чётко поделится на «до» и «после». Давно установился новый особый мир внутри.
Вот и возникло ощущение, что играю роль бессильной жертвы. Обречённо застыл перед закрытой дверью. Ломиться бесполезно. Вот и хочется кого-то обвинить. Но сковало проклятое равнодушие, лёд одиночества в сердце родил безразличие.
Нет чувства, что я кого-то предаю. Скорее, ощущаю ледяное дыхание, струя холода мгновенно заморозила. Ударил молоточком, душа распалась на множество кусочков, будто сосулька при падении с крыши. Подчиняясь неведомому закону, всё у меня неведомое, всё из кусков, но из этих же кусков возникала новая жизнь, моя, жизнь неведомого меня.
По стеклу вроде как забарабанил дождь. Может, просто стекло отозвалось дребезжанием на проезжавшую где-то тяжёлую машину. Шум стремился отвлечь. Шум – это пустяк. Надо зажать уши ладонями. Зажал. Почувствовал, как в душу, не через уши, вползало отчаяние, безысходность.
Единственная отдушина у меня после смерти жены - это «писание буковок».  Это и была вся жизнь. Падают самолёты, бьются машины, то там, то здесь маленькие трагедии, а мне и горя мало. Не было потребности знать подробности.
Скучно, наверное, как в моём случае, свести жизнь к ежедневным упражнениям в написании того или иного количества строк. Может, это и важно, но замкнутое маленькое бытие с писанием строк больно на жизнь червяка походит. Червяку достаточно грызть ход в яблоке.
Один час всё может смешать, смешать как смешаны краски символов на картине абстракциониста. Только цвет, четырёхугольник рамки запомнившегося дня, в который произошёл просверк чего-то важного, цвет позволит событию развиться по своим собственным законам внутри события, картиной.
Чувствую укол ревности. Возникла потребность всё знать о Стелле. Я хотел объяснений, взаимных покаянных признаний. Думая о ней, ничего не знаю. Кольнуло в сердце. В голове лихорадочно пронеслось: «Кто ты? С кем?»
- Глупо,- проговорил вслух потухшим голосом. - Всё снится. Лгу сам себе. Мне никто не нужен.
Чего, собственно, жду? От кого? От жизни? Сколь ни раскрывай рот, пироги-булки сами в него не полетят. Погрузился в океан несбыточных надежд,- так прикинь, утонешь или долго-долго продержишься. Всё зависит от судьбы. Зависит, чем мой спасательный круг наполнен,- страданием или правом на счастье. Я уверен в своём праве на счастье, ищу своё счастье.
Главная моя ошибка,- затянулось ожидание. Не изжить дурацкое сравнивание с кем-то и с чем-то. Узлы, которых навязал за жизнь, теперь приходится распутывать.
Отвращение поменялось на глухое отчаяние. Смутные воспоминания начали саднить душу. Настороженно прислушиваюсь к самому себе, ищу во взгляде и тоне произносимых слов следы иронии, но не нахожу. Чуждо мне честолюбие. Не хочу похвальбы.
Чего, собственно, больше всего боюсь? Кажется, не думал никогда об этом, и в то же время, только и думал. Наверное, страшнее всего умирать, когда счастья - взахлёб. Когда, по-настоящему, начал понимать, что такое счастье.
Чудно. Будто спросят, когда захочешь умереть. Переступил черту – тебя уже нет. И где, и с кем твоё счастье осталось, как бы и наплевать. Пускай это других заботит.
Моё дело ощущения в слова перевести. Чтобы смутные мысли перестали быть смутными, чтобы не путался в словах. Чтобы докопался словесно до сути.
Давно дошло, что слово всегда отстаёт от мысли.
Забытые мною факты никто не может услужливо вытащить на свет божий. Мало вокруг свидетелей того, что со мной происходило. Сейчас и не упомню всех людей, кто был когда-то рядом.
А ведь кто-то, это внезапно приходит, почувствуешь враз, что он оставил острый след в сердце. Но почему же раньше об этом не подозревал? Почему прошлое обрело новый смысл, стало настолько важным, заполнило всего? 
Невысказанное, редко получает ответы. Правда, расширяется знание самого себя. Достоинство приобретает ненужный вес.
Жизнь хотела и не хотела раскрыться в полной красе. Но она заставила смотреть, заставила впитывать жизнь. Без слов, с немым восторгом, не понимая. Заставила мыслить.
Жизнь сперва идёт вверх, в какой-то момент замирает, обрывается вниз, чтобы начать новый подъём. В юности жизнь – праздник, а теперь? Ну, не из одних разочарований она же складывается.
В какую-то минуту покажется важным умение определять направление движения, в какую-то важным будет знать, где север, где юг. Важным будет знать, куда иду.
Хорошо двигаться, нанизывая успех, нисколько не сомневаясь в себе. Полнясь непониманием, что было прежде. Это парадокс.
Настоящее вытесняет прошлое, уплотняет его, затискивает в малый объём. Всё течёт в меру жизни, в меру потраченных на неё сил. А что такое – мера?
Спорное утверждение. С трудом верится, что можно жить в меру своих сил. Для настоящей, полной жизни это немыслимо. Живя, должен или превосходить себя, расти, или катиться по наклонной плоскости вниз.
Бумагомарание – тоже труд. Ежечасный. Надо иметь усидчивый зад. Способность часами думать ни о чём.
Думать! В прошедшем времени этот термин применил, или в настоящем? А как же тогда с утверждением, что мыслями нельзя сорить?
В способности думать есть радость касания всего, что окружает. Жужжат мысли.
Думаю о пустяках, но в любом пустяке есть что-то важнее важного. Но почему-то никак не проходит тоска. Гляжу, как шевелится листок на ветке, как луч солнца касается макушки берёзы, придавая зыбкость очертанию, а усталость всё одно сковывает.
Чей я? Чья добыча? Кому с полной откровенностью могу рассказать о своём одиночестве, о заветных тайнах, не боясь вывернуть своё «я»?
Вот же! Берите! Но только и душу берите, изголодавшуюся по участию. Ничего не хочу прятать. Ни хорошего, ни дурного, какой есть, такого и берите.
Нет, голыми руками меня не взять. Только грубое насилие, клещи, или иное какое приспособление нужно. Выманить меня прежде необходимо. Память затушевать.
Память. Что такое память? Она что-то зыбкое, не вещественное, какой-то зрительный образ. Память есть и на звуки, значит, не только зрительный образ важен. А запахи? Пахнёт внезапно, и перед глазами картинка… Что рождено памятью, живёт, вызывает вновь и вновь потрясение.
Стоит произнести имя Стелла, даже не произнести, а подумать, как перед глазами встаёт образ прижавшейся к стене женщины.
Оба самостоятельных человека. Почему-то самостоятельность утрачивается, когда начинал думать о Стелле.
Каждый, наверное, понемногу шёл в гору. В какие-то моменты был более-менее удачлив, в какие-то оступался. У нас есть своё прошлое.
Конечно, самостоятельность – это слишком сказано. Все, встретившись, говорят о совершеннейших пустяках, лишённых значения.  Возникает молчаливое взаимопонимание, оно указывает на то, что долго искавшие друг друга люди, не нуждаются в словах. Происходит рождение на свет. Всё начинает дышать радостью.
Прозрение заражает раздвоенностью. Боготворишь и одновременно глумишься.
 Говорю в темноту, смотрю через стекло остановившимися глазами, возражаю кому-то… А кто меня слышит? Это ж, с какой страстью надо говорить, чтобы всё выглядело правдоподобно.
Страсть – плутовство слабого. Слабый всегда старается отхватить кусок жирнее. Два куска запихать в рот сразу. Надкусить как можно больше лежащих перед ним пирожков, чтобы другим меньше досталось.
Начинают разъедать сомнения по поводу какого-либо дела, мысленно спрашиваю себя: «Что я хочу? Что беспокоит? Чего не в состоянии понять? Перестань изводить самого себя».
Осталось ли что-то такого во мне, что было бы скрыто от чужих глаз? Чужие глаза запечатлевают всё. Осуждая других, они для себя делают исключение.
Противоречие это? Да нет, скорее, презрение к себе, презрение к жизни вообще. Инстинкт, который душевную обособленность толкает на отчуждение друг от друга. Инстинкт отрывает от своей среды и уводит в неизвестность.
Я не белая ворона в стае обычных ворон, скорее, отставшая от стаи птица. Ни ворон, ни павлин. Отстал и никуда не пристал. И те могут клюнуть, и другие.
Пусть попробуют. Готов отпор дать.
Готов поплакаться на чьём либо плече,- плачь. Надо найди такое плечо. Но не раз слышал в свой адрес утверждения, что от меня силой веет. Той силой, которая связывает, которая заставляет подчиняться.
Не хочу я никого подчинять. Мне нужна женщина, товарищ, кому я бы мог переложить на сердце всё своё одиночество, всю накопившуюся боль. Нерастраченную страсть, весь остаток тепла.
На многое поменялся взгляд, стал более уступчивым, более терпимым. По пустякам, как бывало прежде, не вспыхиваю.
Одиночество многому научило. Я беречь научился, пускай мысленно, женщину. Какая она,- да без разницы, сердце само подскажет, какая бы она ни была, с холодной головой, расчётливой до безобразия, но сердце у женщины всегда должно быть тёплым. Его надо подогревать страстью.
Только бы не жёсткий взгляд, только бы не колючая ненависть.  Не равнодушие. Тогда и головой можно к груди приникнуть.

                17

Замечая на себе чей-то продолжительный взгляд, мне казалось, что, если чем и обладаю, так губительным даром вызывать к себе сочувствие, а вовсе не здоровый интерес. Жизнь того человека, который задержал свой взгляд на мне, приобретала иной масштаб, что ли. Его беды блёкли по сравнению с моими.  А моё нутро корёжилось от таких взглядов. Я же не инвалид.
Я не напрашиваюсь ни на какое сочувствие, язык не поворачивался отблагодарить за заботу, вместо этого оскорбительная ирония или что-то в этом роде лезло. Не увечный ведь, заслужил заботу.
Не понимаю, отчего те, кто долго находился рядом со мной, полнились тревогой? Неужели я навязываю людям ощущение тревоги, ощущение потери покоя? Неужели, способность обнажать тёмные стороны человеческих отношений мне по силам, или, лучше сказать, дар такой у меня? Обнажать всё, что возможно. А оно мне это надо?
- Ради чего живу?
Вопрос повис в воздухе. Кто спросил, по какому поводу? Следует ли отвечать на этот вопрос? Может, это просто риторическое высказывание. Смешно. Но вопрос оторвал от череды мыслей.
- Ради чего живу? Не знаю. Ради чего-то не живут. Живут просто, потому что назначено жить.
Под влиянием луны океан живёт, приливы и отливы с математической точностью обрушиваются на прибрежную зону. Что-то смывается, что-то, наоборот, выбрасывается на берег.
Моё бодрое настроение, подчиняясь каким-то не математическим законам, улетучивается, меняется на тревогу и раздражение. Я ищу путь, должен же я, наконец, если и заблудился, найти свой путь.
Вчера – это всего лишь ощущение вчерашнего, оно живёт во мне. Обдуман каждый миг. Обдуман. Но ничего не поменялось.
Для чего я живу? Чтобы как можно больше буковок на листе оставить… Потешно об этом думать. Меня не будет, а буковки будут жить своей жизнью. Мне-то что с этого?
Нет, между событиями существует какая-то связь. Взаимосвязь. Событие проживаю не я сам, а мой двойник подсознания, тот, который отвечает за какую-то грань. Как и все, я многогранен.
Тоже вот бред. Голова круглая, как тыква, а потайных уголочков внутри – пруд пруди. Просто удивительно, как много бед подстерегает человека. Это на первый взгляд, а стоит вглядеться получше, как непременно найдёшь, откуда ноги растут.
По законам перспективы более мелкие предметы заслоняют собой более крупные. Если находятся ближе. Всё, что касается меня самого, оно на расстоянии вытянутой руки.
Беда не ожесточила. Внешне стал излишне спокоен. Но это внешне.
Жизнь – игра судьбы, всё предопределено каким-то высшим началом. Всё ли?
Не хочу, чтобы меня жалели. Не хочу, чтобы, хотя бы один человек, угадал мой разлад с самим собой. Толку, ну, поймёт кто-то в чём суть моих порывов противоречий, которые подтачивают волю к жизни, и что?
Ох, уж эти бесконечные колебания. Они из-за раздвоенности. Нет большего несчастья, чем раздвоенность сознания. Оно из-за желания быть уникальным, неповторимым. Оно из-за стремления бросить вызов, всё равно кому. Любой вызов восстановит против себя.
Время не властно что-то поменять, оно просто идёт. Моё внутреннее «Я» находится в особой поре. Подростком я не казался обыкновенным мальчишкой, сделавшись взрослым, выходки порой демонстрировал хуже мальчишеских. И всё из-за отсутствия правдивости.
Из-за отсутствия правдивости душу грызёт тоска, что-то подобное пару раз пережил в жизни, мучаясь похмельем. Сюда можно добавить и жалкое чувство вины. Оно совсем ни к чему.
Может быть, всё из-за того, что я не хотел знать, что я знал? Может, это мешает мне открыться? Может, одиночество, в которое старался закутаться, было одной из опор моего здания, выстроенного на ненадёжном фундаменте из песка?
Может быть, может быть.
А может, просто я не питаю никаких чувств благодарности к городу, в котором теперь живу? Боровск, да я его хорошо изучил, много брожу по улицам, но он не мой город.
Утешение – это прощение. Это поучение того, кто присвоил себе право поучать. Что, он знает, как и какую жизнь прожил? Он больше видел-пережил? Больше мучился, страдал? Как бы не так!
Сытенькие, довольные, гладкощёкие,- обычно такие лезут в душу. Их любопытство сжирает. Где им понять глубину отчаянья, им не дано вместе со мной опуститься в глубины бездны отчаяния. Мне самому придётся счищать с себя слизь обмана.
Он! Не хочу даже представлять его. Он напросится глубину отчаяния измерить, а вытаскивать его из провала придётся мне. Он пожалуется, что скучно, что ничего не происходит, мне, что, из-за этого затейником стать? Аптечку первой помощи с собой носить?
Он не понимает, что ноша жизни оставляет рубцы на плечах. Рубцы отвращения, усталости или тупой покорности…
Внешне остаюсь холодным, лицо же выражает отрешённость. Я благодарен судьбе за то, что чувство долга не угасло. Иногда следует обидеться, но чувствовал, что не имею на это право. Всему виной проклятый долг. Долг быть мужиком.
Изменчива жизнь. Всё течёт. Текут реки, течёт небо на землю мглистое и сырое, временами оно обрушивает потоки дождя. Течёт неприметная жизнь. Но перемены каждый день. Из-за этого нескончаема круговерть мыслей.
Так может страдание – это начало пути к любви всех? Не себя, а именно всех.  А чего ж я тогда озабочен не проявлением «всешного» отношения ко мне, а тем, как виделся конкретной женщине – Стелле? 
Уступил обману страсти, поддался, не успел притворить дверь. Ворвался порыв ветра, сквозняком прошёлся по углам, подхватил-вымел накопившийся мусор на середину комнаты. Неужели нехватка уравновешенности, потеря осторожности, проявление чуточку человечности – это мусор отношений? А что же тогда не мусор?
Жестокий жизненный опыт вырабатывает понимание, учит прощать. Длительное одиночество противоестественно, оно истощает. Незыблемость уже перестаёт радовать. Она угнетает.
Минутами кажется – жизнь замерла, забуксовала на месте, остановилась. Вот-вот откачнётся назад, поползёт под уклон.
Одиночество затягивает в глубины омута. Падаешь, падаешь, конца падения не видно. Вчера, сегодня, завтра, всегда-всегда. Тянет грузик вниз.
И не поплавком себя чувствую, колеблясь вверх-вниз, успеваю глоток воздуху схватить. Я точно в это время зализанный кусок камня. Бульк, и пошёл вниз.
Мутное окно. Морось дождя. Намозоливший глаза столб с фонарём. Обложное, беспросветное небо, придавившее город.
Нет в душе покоя, растёт зыбкое чувство утраченного давным-давно предвидения, остаток ясновидения предков – что-то будет, что-то неминуемо произойдёт. Предвидение никак не рассеется.
Понимаю, что я – букашка. Ничего от меня в этом мире не зависит. Понимание заставляет спокойствие сгущаться.
Спокойствие – оно вовсе не безобидный воздух, которым дышишь и не надышишься. Спокойствие – гремучая смесь, стоит сжать его до критической массы,- взрыв неминуем. И тогда суть проявится.
Что разделяет людей, оно же их и притягивает. Всё может отвалиться на сторону. И ни время, которое в тишине спокойствия льётся бесшумно как масло, ни направление мыслей, ни увещевания того, кто определяет, духовно ты здоров по натуре или болен, ничто не сдержит выплеск себя самого.
Угрожающая тишина обволакивает и сжимает. Верти головой по сторонам, не верти, всё равно не угадаешь, с какой стороны громыхнёт гром, и развёрзнутся хляби небесные.
Бульк камня вниз – это судьба. Все в последнюю минуту валят на судьбу. У судьбы должна быть наживка, услужливо нанизанная на крючок. Проглотил, жало крючка впилось.
Где же тогда глаза? Почему они перестают видеть очевидное? Смотрят и молчат. Почему не скажут что-нибудь?
А что могут сказать глаза? Ну, подался вперёд, но лицо осталось бесстрастно непроницаемым. Разве укоризну кто-то прочтёт.
Глаза сверкнут, стыдливо загородятся ресницами. А сразиться один на один глаза не могут. И ударить в набат, чтобы содрогнулся мир, глаза не могут. Не могут глаза выкрикнуть набатное слово.
Тишина нужна, чтобы через глаза понять, какая сила живёт в том или другом человеке. Понять, какая сила заставляет не стоять истуканом на месте, а доверие рождает, омолаживает, воскресает.
Всё не бескорыстно. Многое затуманено просверками страсти. В те минуты теряется способность распоряжаться собой.
Какую бы ни вёл тихую жизнь, как бы ни маскировался, но тихий омут, есть тихий омут. В глубине его таится неведомо порочное: переплыть – значит, рисковать, всплыть на поверхность – подвергнуться нападкам судьбы. Как предвидеть выбор? Никто не в праве осуждать этот выбор. Но никто не оградит и от последствий.
Что уготовано, то и уготовано. Вера, отношение к жизни,- эти частички благоразумия противостоят смятению. Раз решение принял, то вдогонку нельзя выдвигать ничего такого, чего бы не знал. Оно может нарушить безмятежность, заставит снова мучиться сомнениями.
Немой ужас, возникший после потери жены, он немного утих, он сменился глухим бунтом против своего естества. Он перерос в жажду искупления, стал незаживающей раной прежней недостойной жизни.
В чём жизнь была недостойна? Не мог любить? Не так любил? Может, долгая болезнь жены стала мерилом моей любви? Может, это мерило и приблизило к самоотречению?
Я самоистязанием наказываю себя за пережитые страдания и своё бесчестье.
Ночь таит угрозу. И в свете дня разлита та же угроза. А вода отражает звёзды.
Куда же уползло торжество жизни, где спряталась надежда? Жду, что новый день принесёт мимолётную радость. Всем хочется глубоко вздохнуть посреди забот и ощутить в своём сердце радость спасения. Нужно быть готовым принять её. Радость может прихлынуть в любую минуту, когда угодно. Нежданная радость вытеснит тоску по несбывшемуся.
Шумит ветер, утренний смутный свет постепенно наполняется звуками просыпающегося города. Улица безжизненно распростёрта. Качается фонарь на столбе. Тень то появляется на стене комнаты, то пропадает. В один момент стало жутко, будто колеблющиеся тени таили угрозу. Случись что, стены станут непреодолимым препятствием. Не убежишь.
И снова в голове вопрос: «Кто я? Порождение чьей-то тайной воли, пожелавшей, чтобы я до конца своих дней не находил спокойствия? Зачем мне сентиментальность, она угрожает моему одиночеству?»
Что странно, всё время кажется, что я отстаю всегда на шаг, и когда размышляю о прошлом, оно успевает подставить что-то полузабытое, и когда хочу окунуться в будущее. Отстаю на шаг, но этого достаточно, чтобы у меня перехватили инициативу. Кто?
Тон размышления прежний, но чувствую, сам-то меняюсь до неузнаваемости.
Нет смысла обсасывать вновь и вновь переживания. Это не что иное, как подготовка к чему-то, чего не избежать. Всё у меня в прошедшем времени, будто впереди ничего хорошего не будет, всё позади.
Понимаю, что перегибаю палку. За любое малюсенькое путное надо цепляться. Не ради любви. Любовь, в отрыве от предмета поклонения, безразлична. Нельзя же и понятие любовь, и само слово любовь драить песком, как медный котелок до зеркального блеска, до вечно нового блеска. Можно дотереть, что дырка образуется.
Вот же состояние: куда бы и как ни глядел, хоть в зеркало, хоть в красный угол, хоть отрешённо, но ложная торжественность сквозит в любом движении. Играю. Не хочу понять, что в критической ситуации необходимо действовать решительно. Как говорится между мужиками: «Раз, раз и на матрас».
И что? Горькая усмешка. Не могу раскрыть себя. Никак не отважиться на риск. Не получается выбросить последний козырь.
Кто мне сбросил этот последний козырь, из чьей колоды я его вытащил? Почему это теперь стало волновать? Почему всё рождает боль?
Почему эта боль привязывает? К кому? К прошлой жизни? К Стелле? Забыть и не помнить. Мысленно взвешиваю и ощупываю последствия. Нет восторга. Нет. Ничего у меня нет такого, чем могу расплатиться с жизнью за то, что она готова вот-вот предоставить.
Я вдруг почувствовал, что ненароком добрался в размышлениях до правды. И правда заставила застыть. Застыло утро. Оцепенело. Новый день в недобром предчувствии.
- А что жизнь мне не дала?
- Во-первых, нет скверного расположения духа, от которого нельзя отделаться. Нет ненависти ни к кому. Горе не убило. Вот и надо сбросить оцепенение, и посмотреть по сторонам. Не быть дураком.
- Умный, дурак – слова ничего не значат. Впечатлительные люди разграничили эти понятия.

                18

Моргнул, смутная линия горизонта скачком приблизилась. Кажется, протяни руку, и, пошарив в неизвестности, можно выудить записку с ответом на все странные вопросы. Оно так, жизнь вне мира - не жизнь.
 Глупо думать, что кто-то будет бороться за мои права. Моим голосом провозгласит мир, не дай бог, ультиматум предъявит. Всё это смогу только я. Могу бороться, или не бороться.
Насколько гнетуще чувство, когда понимаешь, что за тобой наблюдают. Прежняя энергия покидает. Подсматриваю, но кто-то продолжает следить. Вот-вот откроет крышку ящика с унизительными тайнами. Из-за этого расслаблен и, одновременно, настороже. Будто зверь, готовый сорваться с места. Любой шорох,- за ним последует прыжок.
Видение длится недолго. Оно стало защитой против сил, которые ещё полностью не проявились. Видение не дало защиты от томления, обитающего во мне самом. Мучает вопрос, где и что я недоделал? Нет, я не предал сам себя, но отступился, не пошёл до конца.
Понятно, это внешнее проявление чего-то. Оно лишено замысла. Оно и лезет из небытия
Я не зверь, который добивается своего. Зверь может заронить в тело человека яд. Зверь поможет сбросить гнёт страха. А кто я – охотник или дичь?
- Не притворяйся, всё понимаешь! Стоит разобраться в себе. Конечно, это потребует усилий, это свяжет какими-то обязательствами. Ограничит свободу. Потребуется много времени, чтобы всколыхнуть душу… А времени мало осталось. Не дай бог, обмануться, сил, чтобы исправить, совсем не останется.
Миг,- он воскрешает что-то из благословенного прошлого, никакой силой мысли его не удержать. Вот всё и ускользает.
Но ведь пришло понимание, что моя жизнь находится внутри сотен, если не тысяч других жизней. Жемчужные россыпи других жизней обрамляют мою жизнь, но почему нет загадочного ощущения счастья?
Промежуток перехода всегда таит угрозу. Может быть, рано я замер в предвкушении радости, вот и не понимаю происходящее? Из-за этого и не осторожен. Главное ведь в жизни всегда свершается вопреки. И конец предрешён.
Беда в том, что надежда возникает всегда ниоткуда. Это опасно – начать надеяться слишком рано. Нельзя знать, под каким кустом таится опасность. Надежда, рассвирепев, может неисчислимо бед наделать. Тоску поселить, на ложный след навести, растаять как тень. Ни покоя, ни счастья, ни следа от высверка маленькой звёздочки в сердце. Вот и немая тьма окутает.
Дрожь ужаса, – её как бы предвидел, знал, но почему-то купился, поверил своему бреду.
Я не котёночек, лакающий молочко с блюдечка. Молочные капли, повисшие на усах, не признак довольства. Усмешка кривит кончики губ.
Озаботился о душе. Ещё не разобрался, чья и какая она, но сходу понял, что в ней много чистоты. Есть готовность наброситься на неё. Как на безгрешную.
Женщины легче мужчин претерпевают к ужасным условиям. Женщины живучее. За женщиной всегда тянется шлейф её прошлых связей.
Смысл пришедших мыслей долбит сознание каплями. Мыслям без разницы, они не имеют компаса, для них, что север, что юг – всё равно. Они не толкутся возле центра.
Сплошные перескоки. И всё же, всё же… Я ищу себя, ищу направление, ищу смысл жизни. Путаюсь в воспоминаниях. Не знаю, что должно произойти. Что-то произойдёт. Рано или поздно, но произойдёт.
Минута преисполнена ощущением близости самого себя к чему-то важному. Она готова вознести в особую сферу. И тогда утраченное воспоминание наполнится силами.
Состояние определяется простым словом «счастье». Самое короткое слово не рождает картинку. Отчаяние, из невозможности высказать, застревает в горле сухим комком.
Под стрехой, когда капля за каплей, падая, долбит землю, образуется маленькая воронка. В ней не бескорыстие дождя, скорее, любовь дождя к земле, а иначе чего ему на землю падать.
Каждая капля – это внушение, подтверждение, элемент спасения. Влага способствует скорому росту всего живого. Влага наполняет пруд. Пруд из маленькой первоначальной воронки образуется.
Год, два и пруд затянет ряска. Вот и потеряется способность припомнить ничего из теперешнего, ни то, как терял голову, ни то, какие мысли сжирали.
Год, два - и перестану цепляться за каждый оставшийся день. Почему через два года? Может, через неделю начну страшиться своего необдуманного поступка. Вот тогда, действительно, перед потухшими глазами ни один образ не возникнет.
Странно, не давал же безмолвный обет, не кичился своей гордостью, не берёг последний залог. Какой залог, из чего он? Из остатка любви, который всё ещё сохранился? Может быть.
Лезут из меня предрассудки.
Наверное, одно не предрассудок,- одиночество в большом городе. Одинокий одиночка на одинокой дороге. Один. Одиночество в ощущении страшнее, чем страх заплутавшегося в лесу человека. Хотя, и там и там одинокий познаёт себя. Оттуда и предрассудок презрения.
Размышления о женщине вызывают бредовые идеи. Перед глазами вырисовываются откровенные картины. Какой бы ты хотел её видеть? Скорее, не видеть, а держать в руках. И та, которая в представлении, и та, которая перед тобой,- они все разные.
Восторг сменяется разочарованием. Добиваясь, бросал вызов всему миру, готов был душу вывернуть. И что? Следует констатация – все бабы одинаковы. Одинаковы развалины взятых штурмом крепостей, на каждом доме белый флаг. Что, любая женщина – развалина приступом взятой крепости?
Стелла!
Дикий порыв гордости и презрения. Откровение высказываний.
Не верю, что её не осаждали и не осаждают поклонники, не верю, что она не уступала. Конечно, её грабили, опустошали. Она, истязаемая, корчилась. Корчилась от страсти. А потом?
Да ничего потом не было. Она поднималась с кровати, и уходила. Так поступает большинство женщин. Как ни в чём, ни бывало. Минутный порыв ровным счётом ничего не значит.
Нет, но почему-то думается, какой же силищей надо обладать, чтобы Стеллу опустошить.
Я фантазирую, окунулся в придумки. Конечно, ничего такого, о чём размышлял, и в помине нет. Всё просто для того, кто прост душой. Инстинкт не заплыл жиром, в состоянии передвинуть щеколду, для того, чтобы открыть калитку,- вот и напомни о себе.
Нечего бродить в темноте. Надо всегда брести из темноты на свет, разменивать день за днём, не мучиться необходимостью ежеминутно делать выбор. Неположенное «просто жить», является ниоткуда и пропадает никуда.
Не могу припомнить, когда начал понимать, что всё уже было. Двадцать лет назад, десять лет назад,- тоже искал себя. Куда-то шёл. Разница лишь в том, что тогда просто шёл, а теперь иду к краю.
Искать ничего не ищу. Не пропадает ощущение, что стою на краю оврага. Неоткуда черпать силы. Возможности нет возвратиться вспять, и не понимаю, зачем столько колесил по свету.
Былое возвращается, но возвращается с переменами. Былое отказывает осознать достоинство. Большое или малое, всё зачёркивает всё, что можно безболезненно зачеркнуть.
Думается, Стелла вкусила своё одиночество. Вопрос лишь в том,- полной мерой или не полной? Хотя, без разницы. Она шествует своей дорогой. Могу только догадываться, какие чувства, какие страсти дремлют под изысканно-строгой одеждой. Вода под речным льдом тоже таит неведомую силу, тоже ждёт половодья, чтобы взломать панцирь.  Я уверен, что Стелла хочет разлива чувств. Хочет.
Конечно, она готова подчиняться прихоти мужчины. Поэт. Она в голове может прокрутить страсть, может разыграть любовь, у неё могут отказать тормоза. Тормозов нет у возбудившейся женщины, тормозов нет у пьяной женщины, тормозов нет у просто женщины.
Как она гордо, прямо держала голову, как глядела строго...
Вспоминая, испытывал неизъяснимое влечение. Чужая женщина, а как ловко она расставила ловчую сеть, как накрыла внезапно. Петля постепенно затягивается. Неужели такое возможно?
Непонятно, я хочу её, как женщину, или что-то ещё, пока неосознанное, родилось? Нет, с такой женщиной не справлюсь. В самом соку.
Может, я просто хочу слиться с ней и единым потоком течь дальше? Зачем? Может, ей такое счастье совсем не нужно: слиться и течь… Смешно…
 Может, она из тех, кто, забредя в чьё-либо жилище, стремглав бежит. Ей её свобода дороже всего. Порассуждает о красоте. Переживёт минуту удовольствия… Ей безразлично участие, для неё важнее всего жажда самовыражения, потребность творчества.
Всё или не всё до неё сделали, – она не стяжательница. Это её мало волнует. Может, она устроена так, что замечает в жизни только светлую сторону, зеркало, в которое глядятся? Уж оно у неё мухами не засижено.
Обрывки размышлений, цепь выстроенных умозаключений, сомкнулись. Хаос мыслей без начала и конца зацепился за парашютик явления Стеллы, вознёсся на высоту. Никак не связанное между собой, обрело смысл, точнее, взаимосвязь. Подобие порядка родилось из хаоса.
Я не утратил способности двигаться, думать, но размаха думать, строить планы уже не было. В малом уже для меня не скрывалась тайна. Из мухи слона, точно, не раздую.
Думалось, Стелла из тех, которых любят, много любят. Она легко идёт навстречу. Легко отдаётся. Купание в любви - это состояние для неё привычное. Но, думается, она не продаётся.
За что её любить? Лицо, грудь, бёдра? Мощные ноги-подставки? За темперамент? За бунтарскую кровь? Что уж точно, за талант не любят. Талантом восхищаются.
Противоречивые желания, признательность к судьбе и раздражение боролись в сердце.
Можно любить, можно и ненавидеть…За что можно любить и ненавидеть женщину? За то, что она неповторимая, единственная, по-особому утверждающая себя? Она – как ручеёк, который стремится слиться с рекой. Так это доказать нужно.
Но есть, есть в Стелле свойственное только ей одной. Что? 
Сколько ей лет? В сорок лет многого хочется, многое понятно. За плечами годы бурной жизни. Для неё теперь каждый день - забыться и родиться новой. Хотя бы в ощущении.
Ей нужен приток новых чувств. А мне? Мне, старому дураку, нужно видеть, как она в эту, определяющую минуту, умоляет о любви, как притягивает к себе, впивается не хуже клеща.
Она – дьявол, она исчадие порока, она вобравшая опыт многих и многих, кто брал её всё это время. Опытная, хладнокровная, расчетливая. Она источает запах десятка побывавших в ней мужчин, дыхание их пропитали её, отравило. Но она полна жизненной силы. Ей не свойственен стыд, дерзкое бесстыдство ей присуще.
Женщина в определённом возрасте такая. Она знает, чего хочет. Силки, ловушки, капканы, ловчие ямы – всё настороже. Для чего? А, наверное, чтобы быть просто рядом.
Это внушает надежду. Какими качествами в действительности она бы ни обладала, раз способна взбудоражить, по разумению, уже один этот факт служит основанием её помнить и мечтать о ней.

                19

Ничего в мире не поменялось. Так же встаёт солнце, так же сатана поднимает меня с постели в пять утра, так же в первую очередь подхожу к окну. Никого. Лишь дворничиха собирает бутылки, выброшенные из окна. В соседнем подъезде на втором этаже молодые живут, частенько бражничают на балконе. Они избавляются от бутылок, бросая их вниз.
В час пробуждения хочется, чтобы за спиной послышалось шлёпанье босых ног по полу, шорох ночнушки, сдавленный зевок. Голос: «Что там, нет дождя?» Хочется, чтобы кто-то сказал нечто важное, такое, что обязывало бы пробудиться полностью, прожить день достойно.
 Привычным движением раздвигаю шторы, в комнату врывается утреннее солнце. Хорошо, когда солнце. Сноп лучей, похожий на тысячи ножей-булавок, легко проникает всюду.
Тянет ущипнуть себя за руку. Тело застыло, онемело. Лицо, скорее, моё лицо – лицо блаженного. На лице блаженного ни надежда не прописывается, нет и намёка на отпечаток каких-то страстей. Нет и признака притворства, которое присуще человеку, ведущему двойную жизненную игру.
Притворство – это второе «Я». Оно противопоставляется натиску враждебных сил. Блаженный – это тот, кто прозревает иной мир. Блаженные могут летать.
К чёрту. Что прошло, то прошло. Блаженно медлю, ибо знаю: переменить ничто не в силах.
Стекло застлала дымка. Машинально попытался протереть стекло. Вгляделся. Неясная колонна силуэтов-призраков выстроившихся в затылок причудилась.
Мужчины, женщины, они скорее угадываются, я понимаю, кто эти люди. Силуэты-призраки – вторичны, они производные сознания, возникают и пропадают, бродят вокруг ночью, принюхиваются, ищут вход ли, выход.
Они – те, кого сознание возвращает из небытия, кому сознание в желании любви откидывает на сторону одеяло, зовёт в холодную постель.
Кто они - одна ночь может дать на это ответ. Даже не ночь, а несколько минут до того, как пропоёт первый петух. Возле нас они, кто наполняет кошмарами сны городских жителей.
Они по одному выходят из подъездов, они, кто в состоянии пройти сквозь запертую дверь, поменять наше сознание, пристраиваются к колонне, вроде как, никуда не торопятся.
Куда торопиться тем, у кого нет счёта времени? У них удвоенный ритм жизни. Они уходят в сторону кладбища. А ведь руки у большинства не заняты, ни узелков, ни свёртков. Пустые приходят в наше сознание, пустыми и уходят. Душу, наверное, в узелке не унести. Её, как тёлку на привязи, за собой тащить нужно.
Люди-призраки выполнили свою миссию.
О миссии в рань утра вести речь глупо. Скоро запоют птицы. Удивительно, карканье вороны, щебет синички проникает через двойное стекло. Человеческая же речь прорваться сквозь стену не может.
Тени ушли. Тянул, тянул шею. За угол никак не удавалось заглянуть. Можно выспренно сказать, что я начинаю обретать свою душу. Вот и рождался отклик.
Смехотворно, откуда он мог родиться? Из сна? Они ушли. Ни топота, ни шороха. Шумит только в собственной голове. Всё ещё спит.
Я – один. Я и моя воля. А моя ли у меня воля? Вспомнил про особый свет над колонной, как медленно таяло моё изумление. Они уносили с собой изумление.
Движение ускорилось. Ошмёток сгустка как бы сполз в канаву. Горизонт очистился. Судьба гонит вперёд. У каждого впереди последний отрезок пути. Но откуда же всплывают видения и звуки, заполняя собой заоконное пространство?
Я жду. Чего? Беспамятства? Удивительно, но в утренние часы сомнение не раздирает. Ощущение ужаса сменяется ощущением радости. Так и кажется, в порыве радости ко мне тянутся руки.
Минуты пробуждения оставляют один на один со своим внутренним «я». Возвращают из потерянного к ещё не приобретённому. Принуждают делать что-то.
Мысли тягучие и неспешные. Не беда, если действительность меняется на игру воображения, разгадка мыслей за окном, в той стороне, куда устремлён взгляд.
Как из перевёрнутой бутылки стараюсь вытряхнуть последнюю каплю, из сонного мозга стараюсь выжать сгусток мысли, в попытке объять свою судьбу. Навряд ли такое возможно.
В ранний утренний час на лице нет выражения. И во второй час. И во все последующие. Пустяки лезут в голову. Ни одной стоящей идеи. Какая идея может в сонную голову прийти? Проснулся живым и здоровым – чего ещё надо? Жизнь безыдейная, существует в безвоздушном пространстве, в котором ни грамма реального.
Хорошо, что всё идёт так, как идёт. Хорошо, что свободен. Это не благодатное чувство, оно из незащищённости проистекает. Следовательно, чего жду, то может и случиться. Но часто случается не то, чего жду.
- Слишком поздно…- то ли произнёс я, то ли мне почудилось. - Я пропустил рывок, когда мог отозваться на позыв жизни. Перемены всегда происходят скачками. И человек взрослеет рывками. Поступки – они дело случая. Не все, но большинство. Всё, что делается преднамеренно, оно, в конце концов, оказывается мёртворождённым. От ненужного надо избавиться.
Что у меня преднамеренно? Только одно – желание сблизиться со Стеллой. Для чего? Чтобы, я понял, получить заряд на жизнь. Она способна продлить мне жизнь. На год, на пять лет. Не важно. Главное, жизнь другой будет. Стелла – допинг.
Внезапно почувствовал связь, связь между обрывками детства: игры, друзья, речка и самоощущение себя, как чего-то невероятного. На протяжении многих лет.
Не самоощущение волновало, скорее, самосущность, которую, требовалось выразить в словах, вычленить из повседневной жизни. Чтобы ничто не умаляло бы достоинства.
Не могут родственные минуты, равные всем минутам, породить совершенное. Другие минуты нужны для этого. Ни разу прежде я не знал так твёрдо, чего ищу, как в это утро. Уверенность, кажется, теперь не покинет меня никогда. Искомое близко.
Картины, созданные воображением, ночью ли, в предрассветный час пробуждения, были реальнее самой грубой реальности. Не хочу и думать, что события будут происходить где-то, до меня дойдут лишь слабые отзвуки.
Мысль потеряла бойкость. Она подобно улитке переползает с одного на другое. Из уважения к себе не тороплю её, но хочется скрипнуть зубами от досады, а почему бы и нет! Сомнение и снисходительность. Сомнение и надежда. Сомнение и уверенность. Себя подогреваю. Она будет моей! Я не обращусь в её веру, но её вера укрепит мою. Для чего? Чтобы жить.
Мне как бы и плевать, что она отдаст, но, что точно, я получу идею-посыл для продолжения жизни.
За какую такую идею я готов идти на костёр? Что, так просто соглашусь быть распятым на кресте? Что костёр, что распятие на кресте – это теперь не заставит содрогнуться человечество. Не модно теперь свою жизнь на заклание обрекать.
Человечество содрогнулось, когда сожгли Коперника. Оно было повергнуто в шок, когда распяли Христа. И я туда же.
Человечеству наплевать, что каждый день миллионы людей умирают от голода. Оно привыкло. Ко всему привыкает человек. И к радости, и к страданиям… Всё преходяще. 
Наивен я и глуп. Чему радуюсь?
«Радость без причины – признак дурачины». «Рад дурак, что пирог велик».
Осенило, понял внезапно,- радуясь тому, что в поле зрения появилась моя, подчёркиваю, моя женщина. Женщина, именно женщина делает мужика глупым.
Делаю вид, что сержусь. Пальцы слегка дрожат. Должно быть, взбудоражили воспоминания о том, что мирно дремало до сегодняшнего утра.
- Прости,- сказал я своему отражению в стекле.
- Тебе не из-за чего просить прощение,- как бы послышалось ниоткуда. И зигзаг прочерка рукой в воздухе, движение, которым отсекают попытку излить душевные переживания.
Наивность делает другим. Истинная личность, скрытая прежде от глаз, ныне лезет наружу, стремясь выявиться во всей полноте.
Что касается идеи, идея в том, чтобы описать каждодневную жизнь. Показать возникшие мысли, вывернуться наизнанку. Героев показать без прикрас, в неприглядном виде, раздетых, выпотрошенных.
Не все же уголки жизни изучены, не все же болотные топи прощупаны слегой, не вся тина и грязь взбаламучена, не все берега речушек и ручьёв перекопаны в поисках золотишка. А вдруг самородок отыщется. С каким удовольствием покрутил бы его в руках, подкинул несколько раз вверх, прикидывая вес.
Что ни говори, в жизни всё наперекосяк. Кто-то или что-то имеет право винить. Меня, кого-то другого, всех.  Всё сдвинулось, замысел, который искал,- тоже. Но должно что-то оставаться. В маленьком отгадку искать нужно. Ничего не ожидаешь, и вдруг – бах, трах!
Воцарилось молчание. На секунду показалось, что губы сами собой искривила усмешка.
Бах, трах, а с лица никак не сползёт пустая и бессмысленная улыбка. Такая улыбка селится, когда исчезает понятие о счастье. Когда понимаешь, что приткнуться не к кому.
Живу в мире матрёшек. Замкнутый мир. Один в одном. Первый мир замкнут во втором, второй - в третьем. Любил мальчонкой извлекать одну из другой матрёшки. Только вот почему-то, чем меньше матрёшка, тем больше, глубже она тяжелит пласт воспоминаний. Большое всегда находится внутри маленького.
Особенно тоскливо становится, когда за окном дождь. Мелкий, моросит и моросит.
Стеллы. Она вспоминалась временами. Одинокое ожидание не проявившегося чувства. Виделась как тень на Луне. Не моя. А раз так, то ляскать зубами, подвывать, заламывать руки,- ни к чему. Дороги наши никогда не пересекутся.
Тень печали наползала, но я не был раздавлен, выпотрошен, как только что пойманная рыба. Стоило мыслям о Стелле уйти, я тут же зажигал свет во всех комнатах. Когда горит свет, то вроде бы не так одинок, ни в чём не нуждался. При свете совсем не обязательно думать, есть друзья, нет их. Мир ограничивают стены моей квартиры.
Чувство стеснённости, чувство одиночества, не припирало к расстрельной стенке, стоя у которой видел край, за которым одна чернота. Наоборот, переход из темноты к свету был щелчок выключателя, я начинал уповать на завтрашний день.
Мне хотелось, чтобы завтра наступало скорее. Глупое, конечно, было торопить время. Начни время подгонять, как оно, словно в насмешку, начнёт сеять тревогу, начнёт смущать, вопреки желанию и всякой логики переменит ритм движения. Того и гляди, так выбросит на нейтральную полосу, а там помощи ждать неоткуда.
Нейтральная полоса. Перелез через забор. Хочется ведь посмотреть, что делается дальше. Переборол страх. Сделал шаг, делай и второй. Стоять на одной ноге не удобно.
Нейтральная полоса начинается, или заканчивается, с преодоления презрения к жизни. Минута отсчёта – степень презрения. Всё тогда становится невыносимым. Уверился в чём-то,- тут же перестаёшь щадить себя, зуд появляется унизить кого-то.
Готов просить помощи? Не каждому по силам открыть рот и умолять. Давать – да, просить – а если в ответ снисхождение?
Всплываю из глубины сна на поверхность. Поверхность – тонкая укрывающая плёнка собственной совести, она до бесконечности растягиваться не может.
Она пропускает слова, она усиливает призывы, она съёживается от смутной тревоги, но до определённого состояния.
Нелепо, изображая из себя жертву, опустить руки. Что-то должно произойти. Тут вот воображение и разыграется, но инстинктивно, как загнанное животное чутьём угадывает, так и я постараюсь выбрать того, ту, в чьих глазах жалость мелькнёт.
Выстрел. Звук пощечины. Мысль о конце.
От собственных мыслей ничуть не оскорбился, всего лишь беззвучно рассмеялся. Нет большего удовольствия, чем издеваться над самим собой. Случайно, ненароком. От смеха стало легче на душе.
Подошёл к зеркалу, пошевелил губами, стал разглядывать своё отражение. Во взгляде вопрос. Как бы хотелось выслушать правдоподобное объяснение. В глубине души жду, что кто-то без помех, с помощью тайного языка поведает о сокровенном.
Говоря правду, никто не говорит правду. А что бы я хотел?
Хорошо понимать друг друга без слов. Но тогда и думать одинаково нужно. О чём думать? Лучше выказывать безразличие. Терпеливо ждать своего часа. Когда ждёшь, как бы и растёшь.
Страстное желание нахлынуло ничего не делать, ничего не менять, дождаться перемены. Ни к чему не хочется стремиться.
Здравый смысл говорил, что такое невозможно, что-то надо делать. Заветное желание, если в нём нет волшебных чар, если оно ни на кого не влияет,- оно пустышка. Было время, когда-то чувствовал в себе способность улавливать волны, мог направлять волны на то, что угадывал шестым ли, девятым чувством.
В один угол ткнусь,- в нём всё перевёрнуто, в другой угол загляну,- и там кто-то порылся. Нет неприкосновенного. Везде понаставлено капканов. Все люди сидят в капканах. Все ждут, когда пройдёт охотник. Кого-то выпустит, кому-то свернёт голову. И ни тот, кого выпустили, свободнее себя не почувствует, и кому голову свернули,- он вроде, как и не мёртвый. С завёрнутой назад головой будет жить.
Откуда-то свалилось осознание, что следует поторопиться. Не бежать, сломя голову, но надо спешить. Надо найти и обжить место. Оно не новое, то место, но оно наполнено новой полнотой жизни. Там перестал работать принцип: каждый - сам по себе.
В том месте я стану победителем. Следовательно, найти,- значит, победить. Или проиграть. Так что,- война? В войне нет победителей. Все побеждённые. Ущербностью страсти.
Тело с некоторых пор я воспринимаю как что-то постороннее, не моё. Оно давно потеряло опору, оно само по себе плывёт в пространстве. И голова существует сама по себе, придумывает всевозможные планы, строит воздушные замки, завлекает неизвестно куда. Заставляет, снова и снова, прочитать надпись «Слишком поздно».
Слишком поздно, слишком рано, а кто, вообще, сроки устанавливает? Родиться ли сегодня, умереть после завтра, обрести радость вчера…
Слишком поздно… так бывает всегда со всеми добрыми делами. Все, кого жизнь подставляла мне на долгом пути, все они всего лишь предлог, чтобы жить. Живу по принципу: лучше никому ничего не дать, чем кого-то обидеть. И это не вычурность. Не следует лучший кусок брать себе.
Не исчезло предвкушение чего-то. Сердце начало колотиться так громко, что его удары могут услышать соседи. Сердце хотело выскочить из груди, чтобы позвать.
Всё кажется неправдоподобным. Всё повторяется и всё становится другим. Обрывки разговоров. Разговор как бы продолжается, но в немом, безмолвном исполнении. Однако он рождает большую степень взаимопонимания.
Перед глазами картины, не имеющие никакого отношения ко мне Глаза. В эту минуту впервые я поймал на себе чужой взгляд.
Всё-таки, постоянно ощущаю на себе взгляд. Чей? Может, кто-то хочет мне добра. Хочет что-то сказать, но не может. Правду говорят, если кто-то кому-то хочет добра, он просто ставит силок, ловит…И делает внушение.
Я давно знаю за собой свойство охлаждать пыл своих недругов: даже тогда, когда не слишком хочу этого. «Об него бьются как рыба об лёд»,- как-то ненароком услышал, высказанное в мой адрес.
Оправдать доверие – это уметь притворяться. Все неудачники не могут притворяться. Они просто не видят очевидных фактов. А что такое очевидный факт? Зри в корень, как говорил Кузьма Прутков. Неудачники не могут смотреть и одновременно наматывать себе на ус. Изворотливости не хватает. Ты это о чём? Да всё о том, что нечего из себя строить всезнайку.
Губы ожили, дрогнули, слегка запали. Точно всосал в себя воздух. Хотел произнести «спасибо», но голос изменил, звука не получилось. Да и «спасибо» говорить некому было. Самому себе? Смешно.
Чтобы успокоиться, времени достаточно. Времени хватит. На что? Чтобы желание не покинуло? Чтобы душевная обособленность не переросла в безразличие, а оно в свою очередь не наполнило бы презрением к жизни?
Время не подошло, сколько бы я ни старался кого-то понять. Для этого надо объединиться. Обменяться опытом, довериться. Стать бесстрастным.
Иногда выходит, чем больше прилагаю усилий, чтобы обрести доверие, тем меньше удаётся приблизиться к человеку. Вовремя понял это, так бесплодные попытки прекращай. Не хочу расковыривать замурованные в глубине души оскорбления. Ими ведь могут и отыграться.

                20

На нейтральной полосе пространство сужается, отмирает потребность смотреть вперёд. Впереди враг. Так кто для меня Стелла?
Вдруг я почувствовал волну. Она заструилась, как только я произнёс имя Стелла, и сила волны была так велика, что каждый импульс отзывался томлением волнения. Мир вновь пошатнулся.
Кто для меня Стелла?
Почувствовал пустоту в груди.
Стелла - враг, которого покорить надо? Сломать её гордость требуется? Гордость побеждённой, униженной женщины никогда не уймётся. Жди, когда разразится буря.
Завтра не походит на сегодня, и не нечего сидеть спокойно перед заплаканным окном, посматривая из тёплой кухни, передёргиваясь от ощущения промозглости, на прохожих под зонтами.
Душа бури просит. Но такой, чтобы вокруг всё крутилось и вертелось, всё колесом ходило, всё качалось на высоких волнах, гром, молнии, ливень, а я, находясь в центре, был бы всего лишь зрителем. На меня не капало бы, меня ураганным ветром не сносило бы на сторону. Если и быть участником, то самую малость. И с поля битвы, на котором бушуют страсти, я пожал бы посильные лавры. Я пожал бы. Качели добра и зла сопровождают многие поступки и начинания.
Нет, Стелла не враг. Она не для плена.
Мне никто не возражал, да, и честно сказать, я не собирался спорить. Недюжинной натуре, я сам себя когда-то величал так в минуты благодушия, добавлял при этом, пускай, немного иронично, слово ухарь, выжить нужно. Всего лишь, выжить.
Не понимаю, куда подевалась былая непримиримость, силища в отстаивании своей особенности, то. что столь чрезмерно вызывала откровенность?
«Да, я такой! Слабонервному нечего находиться рядом. Я высоко забрался».
Но всё это в прошлом.
Слез с колокольни. Чего торчать пугалом? Ни в набат бить не хочется, ни лишнюю минуту не тянет на сквознячке находиться. Ни себя славить не хочется, ни - кого-то другого.
Кончилось время умиления. Испокон веков мир симпатизировал блаженным и обиженным. Ещё не хватало отнести себя к тем или другим. Чего там, вознегодовать искренне уже не хочется.
Что и остаётся, так не обращать внимания, что наполняются иногда глаза слезами. От бессилия, от непонятости. Если бы всё было просто, как иной раз кричат по тому или иному поводу,- растопырь пальцы, и хватай всё, что летит мимо. Доверяй не оговаривай, и всё будет хорошо. А кому доверять? Себе? Соседу? А куда деть змея искусителя? На входе в рай змея отберут.
С разными мыслями смотрел из окна на город. Утром – одно, вечером – совсем всё по-другому виделось.
Хорошо из тёплой кухни угадывать перемену. Ночной город, осенняя сырость и тьма, бутоны уличных фонарей, цветные занавески окон домов. Хорошо смотреть и представлять жизнь за кирпичными стенами.
Кто-то смотрит хоккей, где-то беседуют о разном: ссорятся, мирятся. Жизнь. Обыкновенная жизнь. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять это.
Крутится колесо жизни с едва уловимым скрипом. То ли суставы скрипят, то ли натянутые струны души такие звуки издают. То ли, наконец, дошло, что жизнь без скрипа, скрежета, шороха невозможна.
Случай – он всегда продирается, сквозь рогатки, сопровождается звуками.
Не могу сообразить, чем голова заполнена. Что, собственно, вбил себе в голову? Почему размышляю?
Случившееся, отступи всего на шаг от него, становится более очевидным, чем неделю назад. Что случилось? Почему мысли о Стелле стали обретать видимость?  Стелла уже не расплывчатым пятном видится. Бесовское что-то в отражении. Прелесть в ней какая-то. За эту бесовскую прелесть её, скорее всего, надо ненавидеть.
Один поворот, ещё поворот. Речи нет, чтобы крепость, именуемая судьбой, была взята с первой попытки штурма. Длительная осада предстоит. С лишениями, с потерями, с отступлением, продвижением вперёд всего лишь на шаг. Всё ценой многих уступок.
Поумнел, что ли? Дошёл до понимания размышляя, или угадал? Скорее, угадал. Не спрашивал же ни у кого, а намёками и угадал.
Мир, в котором живу, он по соседству с общим миром. Не знаю, в моём мире полно догадок и отгадок, или догадок больше на стороне? Общий мир совершенно не похож на мой мир. Другое, оно открывается своей внезапностью.
Не пристало ломать голову, выпал я из общей жизни, отстал или стараюсь догнать?
Спасение,- это несколькими невероятными бросками преодолеть несколько метров. Помнить тех людях, которые остались сзади, в тылах, которые не должны перестать обо мне думать.
Я - обычный человек стараюсь скрыть своё наиболее уязвимое место. У Ахиллеса это была пята. В ней слабинка пряталась. У кого-то ранимое сердце, кому-то больная душа покою не даёт, кому-то выдержки не хватает. И, тем не менее, худо-бедно, все проживают отпущенный им срок.
Какое самое уязвимое моё место? Воображением созданный мир, псевдосуществование. Придуманная жизнь, ставшая реальностью, - я поверил в неё. 
Уязвимое место – мир полный догадок и ещё бог весть чего. Давно бы надо отучиться совать нос в чужие дела, мысленно помогать кому-то, выпутываться из собственной лжи.
Голова пуста, мысли непоследовательны.
Бог даёт, бог может забрать назад то, что дал. У него на всё своя точка зрения. Возражений он не допустит. Так что, не ему, а мне нужны костыли? Ещё лучше – поводырь…
Не раз в голову приходило, что глаза на иконах заставляют стоять и молча смотреть. Глаза на иконах ни разу не моргнут, они не лгут. Они всегда вдумчиво спокойны.
Но если пристально смотреть, мне казалось, что взгляд на чуточку проникнет внутрь,- по спине мурашки начинали бегать. Пророческий дар из глубины поднимался, в эту минуту сопричастным истории становился, спицей в её колесе.
Сострадание с примесью досады находило.
Утром такое чувство родилось, что сегодня повезёт во всём. Духом ребячливости наполнился. Давным-давно не посещавший такой дух. Это хорошо, когда такой дух не пропал, он помогает осуществить любую затею.
Хочешь или нет, но невольно втянут тебя по самые уши, окажешься вовлечён в роковой круг событий, которые зацепят, не спрашивая.
В последнюю минуту может много чего открыться. Всё то же, но что-то изменилось по сравнению с прошлым. Смутное предчувствие. День удачи. Внезапно решение нашло выход.
Не стоит отталкиваться от пресловутого «будто бы». Будто бы всё хорошо, будто бы ничего не случилось. Будто бы внешние обстоятельства для меня ничего не значат. Будто бы они избавят от необходимости сторожиться.
Ухо насторожилось. Эхо послышалось. Эхо-отзвук, эхо-направление, оно прощупывало окрест, оно несло ответ.
Согласно ему и жил последнее время: посылал сигнал, он возвращался, таща информацию. Эхо стало моей опорой. Опора в созерцании. Ему не нужно лишний раз ничего объяснять.
Предвидение зиждилось на шаткой основе, земля слухами полнится. Где-то у соседей что-то случилось, одно, второе, третье – значит, то же самое должно теперь непременно где-то рядом произойти.
Страх за собственную жизнь ущемляет.
Несколько раз во сне видел женщину. Чудо, а не женщина. Во сне всё красиво. Красивая комната. Раздвигаешь штору, и солнце затопляет пространство. В лучиках пляшут пылинки. Из света проявляется она.
Нет уже юношеского задора, нет желания раствориться в ком-то, нет необходимости мысленно сопоставлять вопросы, ответы, уговоры, обещания, но она, её чуткие щупальцы-пальцы ощупывают, касанием рождают ощущение, выводят из прострации.
Её ладонь плотно прижимается к моей ладони. Руки сплелись.  Рот приоткрылся. Слышно неровное дыхание.
Ощущение близости. Рука тянется. В этом движении сговор с её желанием. Воображение рисует. Блаженный восторг. Он просачивается из всего. Всё – ничто, но и сама жизнь – ничто. Никто не в состоянии научить любить.
Нет губительной робости, нет торопливости.
Пережил минуту оценки,- внезапно дошло, что мгновение ввело в круг избранных, тебе всё дозволено.
Взаимоотношения? Как их объяснить, нет слов для объяснения. Глаза вводят в соблазн. Соблазн освобождает от щепетильности, от морали.
Секунда промедления, невнимания, и сон тела с любым сведёт счёты. Потребует объяснений.
Услышал призыв – следуй ему. Только не прилагай напрасных усилий.
Всё понимаю, во всём готов разобраться, всё. казалось бы, знаю… А самого простого – любить женщину,- не могу…
Унылая пора - человеческая затяжная осень. Мгла. Беспросвет. Новый день начинается не как у добрых людей – с утра, а тянется, подобно резинки, из прожитого «вчера».
Нет сил, сопротивляться. Все мысли о женщине. Претендую на особое положение, кто-то должен заполнить пустоту вокруг меня.
Я понимаю, ушла та пора, чтобы первая женщина захотела броситься мне на шею. Ради чего? Ничего особого предложить не могу. Вдруг умру, получая наслаждение.
Мысли вновь потянулись к тому, о чём невозможно забыть. Проклятый инстинкт покою не даёт. Беглый взгляд, двойной смысл в любом ответе.
Невидимый ток проскакивает искрой доверия. Главное, изжить скованность. Скованность – это страх. Страх можно прогнать, начав говорить.
Всё было, было. Ничто не удивит, нет ничего невозможного. Хотя вру, невозможно начать жить с начала, невозможно стереть из памяти знаковое событие.
Человеческое лицо, образ, рождённый памятью. Вглядываюсь, события былых годов заставляют волноваться. Впадины щёк, насмешливая улыбка. Улыбка стирается, гаснет.
Никак не могу представить, что происходит вокруг на самом деле. В вязи ночи, роняю слова в тёмное пространство, стараюсь придать им как можно больший вес. Темнота делает слова бесплотными, они не в состоянии погрузиться в глубины души, они никогда не достигнут дна.
Прикосновение к лягушечьей коже. Коричневые гречишные отметины. Морщины. Сиплое дыхание.
Чем-то особым каждый должен поразить. Незаурядным, выбивающимся из рамок привычного, лишь это даст потребность бороться.
В этом нет ничего обидного. Приятно отдавать себя, просто заботиться о ком-то. В жизни есть место для всего, и для нежности.
В одну повозку нельзя запрячь вола и трепетную лань. Разве для забавы. Ярмо для вола. Лань в пристёжке может находиться. Подбадривать, волновать, обещать. А вол пусть, упираясь, тащит арбу, пока не скопытится.
Всколыхнулся испуг. Смотрю и перед собой, и куда-то вдаль. Что-то начинает тяготить. Холодком повеяло. Наполнился притворством.
Не отношусь же я к породе людей, которые ни за, ни против кого-то? Раздваиваюсь, пытаясь отгадать чужие мысли. Во всём сомневаюсь. Хорошо, что злобой не полнюсь.
Быть мужиком - это заботиться о ком-то. Должна быть привязка к женщине. Человеческие радости и огорчения не должны быть чужды. Укор совести мужик должен ощущать.
Бывало, смакую минуту, не думая, что она принесёт благотворные перемены, а на языке начинают крутиться ловкие слова, которые легко приходят и так же легко забываются.  В этом и состоит смысл минутного возбуждения, который толкает на поступок.
Сделалось грустно. Страшусь до конца додумать мысль. Перед мысленным взором возникает облик. Многого не понимаю.
Не мастер трезво оценивать действительность. В механизме жизни ненадёжное звено. Ненадёжное звено – посредник между чем-то и чем-то. Вот и приходится уповать на взаимную зависимость.
Бывало и такое, в зеркало уставлюсь, а стекло серой мутью начнёт заплывать. Лучи прогляда ушли. Отражение поменялось настолько, что не в силах разглядеть выражение своего лица. Так и тянет плюнуть в запредел.
Спиной всегда чувствую нерасположение, восхищение и враждебность. Главное – сохранить спокойствие. Не искушать судьбу, ничем не выдать свою растерянность, не дать повода, чтобы обо всём догадались.
Прикосновение женщины жжёт. Оно манит переменами. Оно выносит наверх силы, никому не подвластные – силы страсти.
Оно придаёт уверенность, снова хочется окунуться в гущу событий, уловить, как всё меняется. Ты сам. Другими становятся ощущения. Самое незначительное событие разрастается до размеров неприлично огромного.
И тут же сладкий ужас, жажда воспарить. Жажда разорвать все связывающие нити. Вибрирующая тревога в теле растёт и растёт.
Хочется смотреть. улавливать переменчивость лица. Кажется, сто движений проделал, чтобы приблизиться, но нет, стоишь истуканом на месте. Хорошо бы опору найти, союзника. Но нет, себя изгоем чувствуешь.
Стоя перед зеркалом, одиночество чувствуешь. Мертво отражение. Сто вопросов задай, и сто раз легко уклонишься от точного ответа. Одно хорошо, сердиться на своё отражение бесполезно.
Приход женщины в сознание – результат маеты. И что? Да ничего! Всё уже сказано. Ничего не изменить. Прежние страхи и сомнения не улетучатся. Ничто ничему помешать не в силах. Враждебная сила готова подчинить себе всё.
Нечего ссылаться на какие бы то ни было принципы. Ничто не связывает, по-разному влечение друг к другу проявляется. Как в первую минуту себя поставишь, так и продолжится узнавание.
Брошенный беглый взгляд – это догадка. В нём заключён двойной смысл. И ответ, следовательно, будет двусмысленным. Нагромождением одной догадки на другую.
Мысли потянулись к тому, о чём невозможно не думать. Часы на стене грустно тикают, наполняют комнату размеренной тишиной. Всё понимаешь, и откуда-то доходит, что я не обязан всё знать.
Тут уж не до оскорблённого достоинства, не до смущения, не до грубости. Не собираюсь никем помыкать. Мне не до утончённости отношений. У меня сзади груз времени.
Что для женщины главное? В моём случае? Проживать мою пенсию? Прицеливаться к квартире? Может, её равнодушное, сколько поживётся, столько и поживётся?
А меня? Жить жадно, порывисто... Меня что, презрение к бессмысленности самой игры с жизнью переполняет?

                21

Мир, война, приливы и отливы,- мне-то что в этом? Перемены, разрушения. Слепая игра случая. Я не настолько лицемерен, чтобы с одной меркой подходить к себе, а с другой – ко всем прочим. «Завтра» мною не принимается в расчёт, оно не обеспечивает равновесие. «Сегодня! Только сегодня».
Сохранилась кроха внутренней правды, внутренней свободы,- я не потерян для общества. Глупо так утверждать. Общество вслед за мной в могилу не пойдёт. И не будет держать свечку в ногах, когда буду лежать с женщиной в кровати.  Самое лучшее - вернуться в приятное безразличие, и не забивать голову дурью. Любые шероховатости можно сгладить.
Но почему-то сидеть и покорно слушать собственный бред, не проявляя любопытство, не хотелось. Хорошо ещё, раз мне никто не нужен, в таком случае, я и сам себе не нужен. То, что ночью выглядит естественным, утром, при свете дня, подвергаю сомнению. Всё из-за людей. Люди заполняют жизнь, служат материей. И я для кого-то заполнитель, своего рода материя.
Скупые, с запозданием, холодные мысли. От них беспокойство. Я не боюсь, просто раздражает принятая мною поза. Позёрство неудачника.
Встал, подошёл к окну, дёрнул край шторы. Штора отгораживала от мира, где царило оживление. Угнетало тягостное чувство стыда. Понятно, я – сомнительная личность. Рыцарь легкомыслия. Вот и плыву по воле волн. Растерянностью неудачника полнюсь.
Не найти такого провидца, который что-нибудь понял бы в человеке, который не состоялся. Незаурядный, вряд ли надежд оправдает. Оправдает, в самом лучшем случае, на треть. А куда остальные две трети денутся?
Скорее, не так. Вокруг нарушители моего спокойствия. Всегда кто-нибудь найдётся и нарушит спокойствие в самый неподходящий момент, упрекнёт прошлым. Это заставит вскинуть голову, подобно норовистому коню.
Мгновение длится растерянность, потом всё войдёт в упорядочивающее начало. Начало перетряхнет ворох будничной суеты.
Нет, не совсем я того, не потерял веру в своё предназначение. Вера – это святое.
Есть и корысть, но это что-то обособленное от других, оно является тайной. А тайна - подлинная основа сущности.
Меняю облик под тяжестью обвинений, разоблачений, подозрений. Будто замаранный чем-то, машинальным движением счищаю с себя налипшую грязь. Ту, что была прежним. Ту, во что превратился теперь. Неопределённость порождала тоску, а тоска – малюсенькая частичная смерть.
Толстый слой воды отгораживает от поверхностных изменений. Ощущение, будто оказался на открытом, всеми ветрами продуваемом островке. Отягощён накалом чувства вины, укор совести за свои и чужие поступки не позволяет быть спокойным.
Но шевельнулось в душе, родилось предчувствие. Предчувствие встречи. Нужно всего лишь протянуть друг другу руки. Пожать обоюдно. Пускай, вначале в руках нет теплоты, пускай, пожатие вялым будет, но натянутость отношения разрушится.
Я должен отдать себя. За одно мысленное прикосновение к женщине. За то, чтобы сказать: «Люблю!»
Слово испугало. Мысленно было произнесено, но вызвало дрожь. Дьявольское наваждение прицепилось. Ещё не резон, справлюсь ли с женщиной, или только растравлю её. Неудовлетворённая женщина – раздражённая кошка, готовая кинуться, выцарапать глаза. Фыркнет, зыркнет – последнее желание пропадёт.
Хожу вокруг да около. Намёки, недоговорки… А мне нужна всего лишь женская помощь. Кстати, и про помощь могу рассказать немало любопытного. Приходилось считаться с общественной жизнью, не совсем уж я плохой и двуличный.
Изволь подчиняться правилам. Я из тех, кому и с людьми невмоготу и без них тошно. Основа у меня жизненная такая. А в жизни и туда попасть нужно, и здесь не засидеться. Соблюсти приличия надо.
Одним словом, играл в человеческий спектакль. Норовил попасть из второго действия в третье. Старался не переиграть. Был самому себе и цензором, и режиссёром.
Хорошо бы для равновесия иметь глаза и сбоку и на затылке. Уметь уступать вовремя.
Настроение часто не соответствует, не отражает общее положение, наоборот, налицо все причины для тревоги, а мне почему-то хорошо.
Вроде бы наступила пора благополучия, нет же, мучает предчувствие. Томит сдержанное желание.
Как тут не хмыкнуть.
Присутствие женщины рядом сковывало. Особенно если она относилась к типу «хорошеньких». У которой грудь, лицо, фигура были на уровне. Мысленно я не делал снисхождения, мог позволить думать и говорить всё. И беспечный приглушённый смешок рождался, и неподражаемое, только моё, любование.
Стелла. Что-то по-девичьи беспомощное проступало в ней, когда начинал о ней думать. Она не икона, но почему-то готов был молиться на неё. Из-за этого мысленная принуждённость возникала. Своё невежество, деревенскую суть, ограниченность, я не мог скрыть.
Ущербность низила. Она порождала готовность первым прикусить язык. Тут уж не до того, чтобы перечить. Неоткуда было возникнуть потоку красноречия. Моё – это снисходительность и сомнение.
Но ведь не раз замечал, рядом со мной люди тоже терялись. Замыкались. Разговор из оживлённого переходил в стадию «ни о чём». Никак не мог понять, в чём причина.
От этого и усталость и беспрерывное, в течение нескольких минут, напряжение. И неопределённая опустошающая печаль.
Потом, вроде, отпускало, но такие минуты не проходили без следа. Чем-то грузился, уносили они часть меня с собой. Становился похожим на обиженного мальчишку.
И, тем не менее, мне многое удавалось. Своя правда открывалась по частям. Скрытничал до поры до времени. Задавал сам себе вопросы, и парил высоко над землёй. Потом, бац, понимание приходило: зачем спрашивал? Для того, чтобы душу отвести? Не умел применяться к обстоятельствам, выводы делал, но не те.
Неопределённость «хотения» заставляла стискивать зубы. Всё же напрасно возвожу на себя поклёп, напрасно ёжусь. Готов признать поражение.
Надо смириться. Поднять кверху руки. Побеждён. Плен – так плен, смерть – так мгновенная, без мучений и боли. Раз - и нет!
Тройственный союз: объединились против меня мука, страсть и старость…Как им противостоять? Они такой костёр развели, да в его пламени всё сгорит.
Пять, десять лет, и остылый пепел моей жизни ветер разнесёт. Может, два-три несгоревших листка из написанной мною повести и будут долго кружиться в воздухе, но об этом я уже не узнаю никогда.
Многому не верю, во многом разочаровался, многое почти забыл. Принимаю только то, что меня устраивает. Время, наверное, такое. Оно не моё. Не позволяет оно к переменам присмотреться, примириться с несправедливостью.
Догадки, кругом одни догадки. Вот и гоню от себя уверенность. Заколебали сомнения. Дурацкое теперешнее слово «заколебали», но оно суть отражает,- надо закрыть глаза и отдаться темноте. Надо не забывать, что у догадок зыбкая почва.
Всё взвешено и подсчитано. Считаю себя банкротом, кто-то – просто неудачником, кого-то мои предсмертные стенания заставляют морщиться. Сам недооценил, жизнь что-то недодала – это несоответствие, в общем-то, переносимо. Оно от внутренней несвободы. Гордыня. Гордыня отвалится, как с подсохшей ранки отваливается корочка струпа.
Вроде, жил на полную катушку, а взамен, ни свободы, ни привязанности. Изо дня в день теряется вера в себя, в человечество. Родилась претензия - человечество обязано что-то сделать. Для меня.
Я – хороший, я заслужил ещё большего. Мне должны выделить женщину. Пусть всё провалится в тартарары, но обязаны выполнить мою мечту.
Если приоткрыть крышку жизненного котла, в котором кипят человеческие страсти, сколько грязи и погани, сколько вони через край хлынет. Накипь сверху. Нет, никому потакать жизнь не будет.
Чудно устроен человек. Вытащил занозу из пальца, это в собственных глазах делает чуть ли не героем.
Все поделены на любимчиков и изгоев, соседствуют рядом гении и полудурки, успешные закрывают просветы впереди,- где уж тут рядиться в тряпьё идеалиста. Жертву не оценят.
Не оценят, да и на кой ляд это надо? Набрана инерция движения, да десять, таких как я, подложи под колесо с зубчиками, жизнь схрумкает, сомнет, не качнувшись. В сто раз талантливее люди жили, их известность кружила головы сверстникам, они возвышались над всеми,- и где они?
Не к добру снисходительность появилась…
Чудик. Свёл своё устремление к установлению сетки для поимки всего-навсего – женщины. Обиды на всё человечество свёл к собственной маете по поводу женщины. Причём, конкретной женщине.
Плевать на человечество. Раз перестал верить в себя, так и нечего сохранять веру ко всем. А вот потребности взбунтоваться нет. Наоборот, есть желание спрятаться, сделаться незаметным. Опуститься на дно ямы.
По мне, лишь бы комфортно жилось, лишь бы проблемы не досаждали. Ну, изредка, хотелось бы побыть с женщиной.
Смешно. Изредка! Раскрой глаза, сплошь и рядом ловцы утех. Как ни включишь телевизор – бардаки, проститутки, объявления о продаже. Сауны, массаж, все удовольствия. Плати, что хочешь получишь. А я стараюсь этого не замечать. Носом ткнуть, наверное, нужно меня. Совсем нюх потерял.
От самоотверженности сплошной обман. Шесть миллиардов людей на Земле живут. Миллионы катастроф, семейных драм, происшествий, трагедий. Реки слёз.
Думается, выдохнут эти шесть миллиардов, вот и ураган забушует. Где уж тут устоять.
А я что, может сотня, может, тысяча людей обо мне имеет представление. Для остальных я – зыбкая тень. Я ведь никакого договора ни с кем не заключал.
Полностью себя не выразил. Не на сто процентов, ладно, если на семьдесят процентов. Родитель из меня никудышней, муж - так себе, любовник – об этом умолчу, писатель – графоман.
На работе Героем Социалистического труда не стал. Вот и выходит, в категорию особо отмеченных не принят. Вот и живи спокойно.
Вот и считай, что поманила жизнь куском мяса, соблазняла, а возможности не дала схватить тот кусок, чтобы проглотить, не поперхнуться, не подавиться.
И что?
Да ничего, был разменной пешкой на шахматной доске жизни, а пешку, за безмерную неправду, не задумываясь, отдадут. Что уж точно, я дамкой не стану.
- С кем я? Да ни с кем, ни на чьей стороне. Нет у меня пафоса. Не умею рассуждать пафосно. Мораль? А что говорить про мораль, мораль лавно упрощена.
 Жизнь околпачила, жизнь связала, она же и потребность взбунтоваться убила.
Вот из-за этого и тон торжественный, как в исповедальне.
Всё наперекор выходит,- проявлялось замешательство, улыбка снисхождения и смущения кривит лицо,- вот и хочется, встать и уйти. Странно это для человека, прожившего жизнь. Упрямство так и прёт. Счастье это, или большое несчастье? Ни то, и ни другое.
Сотой частью тех качеств, которые мне приписываются, не обладаю. Но и не собираюсь развеивать ощущения своей особенности. Книги пишу.  Такое греет.
В корне не приемлю однообразия. Не выработалось умение владеть собой. Зависть, ревность, ненависть, любовь,- кто-то считает их низкими помыслами, но если покопаться, всё это бродят во мне, я могу их вытащить на свет божий из различных уголочков.
Не все помыслы вызывающие и дрожаще-робкие. Некоторые производят особого впечатления. К ним преисполнен чувства благодарности.
Смешно, я могу мысленно отправиться куда угодно, даже туда, о чём ни малейшего представления не имею. Воображение работает. Но воображение пока ни разу не связало меня со Стеллой.
Она всё время дальше Антарктиды. Стелла видится в определённом разрезе временного пространства. Самостоятельно. Не то государством, не то целым континентом, не то галактикой. Вышарить её в моих уголочках никто не сумеет. Но это и хорошо, что она как затонувшая Атлантида.
Странно, казалось бы, примирился с тем, что доживать придётся одному, но почему мимолётное воспоминание пронзает и загоняет в угол? Кто установил, что человек должен быть верен памяти, должен ежеминутно помнить? 
Я должен помнить жену, так как никто, больше чем она, не сделал для моего развития. Я испытываю к ней благодарность, думаю о ней часто. Она помогла воздвигнуть вокруг непроницаемую укреплённую стену.
А почему же тогда живу как в обмане? Какую-то выгоду стараюсь извлечь из обмана? Почему всё делаю, чтобы освободиться.
Целую теорию создал, что быть обманутым – в этом своя прелесть. Никак не получается уяснить, что помнить всё – это топтаться на месте. Всё больше увязать в забвении. В забвении без ощущения покоя и довольства.
Перебираю шажок за шажком тропу жизни. Памятны радости, скорби, страсти. Памятны зарубки. Здесь целовались, здесь первый раз поссорились, потом примирение. Сцен ревности не было. Мысли о разводе вроде никогда не посещали.
Какая-то голодная тоска по прошлому. Того и гляди в уголке глаза сверкнёт не то огонёк, не то не успевшая скатиться по щеке слеза. Другой раз хотелось расхохотаться: как же ты глуп, ваше благородие. Больно запросы у тебя велики. Жизни не угодить тебе.
Умерь свой пыл. Нет настоящих друзей, да и союзников тоже нет. А откуда они будут, если со всеми держусь ровно, никого не выделяю. Чуть ли не третейским судьёй, беспристрастным, выгляжу.

                22

И в этом тоже безмерная неправда, подлая корысть. Тоска из-за того, что много общего было в судьбе у меня с женой. Хочу понять, снова пережить, получать и отдавать. Но есть и различия. И, тем не менее, я всё помню, всё это время помню. Без притворства. Какое может быть притворство в одиночестве.
Так вот и живу с ней, теперь отсутствующей. Она вокруг, во всём, её следы на вещах. На мебели. Фотографии. Несправедливо.
Корю себя. Безмолвные беседы с самим собой в опустевшей квартире, из которой жизнь, казалось, ушла навсегда, выматывали. Хотя прошло столько времени...
Время лечит. Ни черта оно не лечит. Вроде, привык одиноко сражаться, говорить более связно, одерживать маленькие победы, в чём-то уступать…
Продолжаю жить, идти одиноко своим путём. Оставшейся жизни не хватит перебрать пережитое до мельчайшего события. Зачем?
Когда смотрю на себе в зеркало, вроде бы удовлетворён всем, но во взгляде остаётся вопрос, хотелось услышать объяснения. Вот и улыбаюсь злорадно, вот и разглядываю своё отражение более внимательно. Оскал. Такая улыбка держит окружающих на расстоянии.
Улыбку выдавливаю как бы изнутри, из того мира, который нескончаемо множил вопросы. Мир же, в котором живу, противоположность тому не до конца понятому миру, должен был на всё отвечать. То есть, я сам из всего должен ответ дать, выпутаться.
Безмолвно шевелю губами. Не исчезла привычка всё проговаривать про себя. Всё-таки, я восприимчив к чужому состоянию, на себя перевожу любое событие. Ну и что, если отвращение колом в горле стало?
Невысказанное – это или упрёк, или внушение. Вроде бы, нетрудно догадаться об этом, а вот, подишь ты, дар ясновидения редок, редка способность потайные уголочки разглядывать.
Никому не позволено шарить по моим уголочкам. Разве, что тому человеку, который видел меня разным, и одетым и раздетым, кто заставил полюбить, сделал так, что я стал принадлежать ему.
Выходило, про себя только я знаю ответ на любой вопрос. Только мне ясны жизненные пути. Только я могу отодвинуть доску в заборе, чтобы показать лазейку.
Увы, осуждать с моральной точки зрения не приучен. С холодным и горьким чувством отношусь к своему миру. Простенький он, человеческий.
Поскольку я соприкасаюсь с жизнями других людей, то и внимание им уделял соответствующее. Что-то трогало, что-то заставляло равнодушно отвернуться. Но ни малейшего желания вступать с кем-то в споры не возникало. Особенно теперь. Каждому своё.
«Не выпячивай свою особу»,- говорю сам себе. Говорю, хотя понимаю, что это дурацкое великодушие.
И с женой переговаривался без слов, глазами, и ответы откуда-то приходили. Стоило проявить готовность, быть чуть-чуть снисходительнее, держать про запас желание плохого не помнить, как жизнь облегчалась в несколько раз.
Облегчить жизнь в несколько раз,- как это не стремление видеть во всём безупречный порядок. Никакого хаоса случайных импульсных поступков, они по прошествии времени породят мистический ужас. Да, вдобавок, хорошо бы присмотреться к окружающим людям, проникнуть к ним в душу. Знать про них всё-всё.
Про одних людей говорят, что они ходят по краю пропасти, про других – что они плывут по течению. Те, кто плывёт по течению – вызывают презрение.
Без догадок истину никогда не узнать. Угадал,- тому и довериться можно. И мир откроется таким, каким бог заботливо прятал его из добрых побуждений. Бог старается утаить как можно больше. А человек, повинуясь голосу инстинкта, в силу предназначения, старается узнать, как можно больше.
Нет, я не о непостижимом рассуждаю.
Если и задаю вопросы, так лобовые, на них надо ответить. Ответ – «Да», или «Нет», разъяснений требовал.
Вопрос – это своего рода наживка на крючке, клюнет или не клюнет? У спрашивающего психология рыбака. Он ждёт. А чего ждать? Заметно же по атмосфере, когда что-то неладно. А люди клюют, когда хотят быть пойманными.
Сорвётся с языка неосторожное слово, делаю вид, что ничего не слышал. За этим крылась гордость, уважение, нежелание делать больно. Скорее, это читалось, как нерешительность.
Кругом притворство. Все хотят, чтобы я обо всём знал, как можно меньше, но это и позволяет легко узнавать гораздо больше того, что лежит на поверхности. Где всё наружу, там нечему будоражить любопытство.
Задравшаяся юбка выше колена, слишком глубокий вырез,- повод отвести глаза. Исусик! Целомудрие до седых волос сохранил.
В какую-то секунду вспыхивает досада, мысленно тяну руку, сдёргиваю юбку, обрываю пуговицы у кофточки. Чем это не притворство, не раздвоение, не ощущение нахождения в замкнутом пространстве?
Под сомнение не ставлю, я относительно умён. Но это чёртово неумение подать себя, странность поведения, нежелание смотреть прямо в глаза, взгляд, как говорят, ускользающий, будто в жмурки играю, это создаёт загадочность. Она не облегчала жизнь.
И вот встретил на пути женщину. Возникла боязливая радость. Не более. Пережитые разочарования делают запросы скромными. Что с того, если на языке постоянно крутятся невысказанные вопросы. Результат важен, всё остальное – частности.
От невысказанных чувств есть желание ломиться в мир родства посвящения, до этого желание было лишено смысла. Тот мир был закрыт.
А зачем мне это? Новый мир заглушит всё то, что когда-то окружало. Заповедные чувства перестанут быть заповедными. Стоит сделать шажок в сторону, как стану понятным всем.
«Трус,- укоряю себя. - Почему бы не попробовать».
Поздно. Пропустил вагон поезда с открытой дверью в тамбур. Давно еду по другой дороге.
Кто я, сильный или слабый? Слабым льстит, когда к ним примеряют грубую силу, она их подавляет, они в этом дань уважения видят.
Откуда такое утверждение? Подглядел со стороны? На себе проверил?
Лесть помогает выжить, даёт возможность прокормиться. Она тот жгутик, которым за жизнь зацепиться удаётся.
К чёрту деликатность. Бери, хватай. Рискуй.  Кто не рискует, тот, правда, ничего не потеряет, но ничего и не получит.
Унижение,- ровным счётом ничто! Изнаночная сторона той же жизни. Теперь давно уже никто из старья ничего не перешивает, не принято лицевать материю. Лицевать,- что-то совсем запредельное. А лесть и грубость? Обращаться грубо – значит сильно любить.
Откровенность не делает сильнее.
Насупился, сердито отвернулся. В наивном страхе перед жизнью насторожился.
Мысли оскорбили. Того и гляди, стошнит. Нечего судить. Не судишь, так и презирать никого не будешь.
Но если что подвернулась, почему им и не воспользоваться? Без привязанности.
Ну, взвалил часть бремени проклятья, ну, переложил часть своей душевной вины на хрупкие женские плечи,- у всех всё так. Настоящая женщина сумеет понять. Посочувствует. Пожалеет.
Жалость - та же любовь. Она присохнуть позволяет. Как бы ни взбаламутил лужу, когда-никогда вода отстоится. И с душой так,- не трогай её, затянется рана.
Никого не надо удерживать возле себя против воли. За это ненавидят. Не нужно ставить условия. Уходишь – уходи. Без объяснений. Люди,- они ведь «другие».
Они не так любят, не так живут, не так видят. Не так любят, но и не презирают. Каждый стремится утвердить своё «я». Только не каждый в состоянии долго отстаивать свои права. В этом всё дело. Упускается из виду, что в любую минуту жизнь может оборваться.
Опять сентиментальность. Лучше воздержаться от нежных слов, чтобы потом не сыпать упрёки. Да и вообще, вслух высказывать свои мысли – это палкой крутить в бочке с дерьмом, распространяя вонь. Вонь будит тревогу вокруг себя.
Высказанная мысль - не мучительное признание, которое камнем висит на сердце. Она не несёт подробную исповедь, она не высвобождает силы. Она, скорее, откладывает на потом неловкие объяснения.
Всё невысказанное ждёт доверчивого часа. А наступит ли он? Не перейдут ли тягостные минуты в безнадёжность, когда никакой надежды, уверенности никакой, меркнет свет, всё тонет в состоянии унизительной депрессии. Вот тогда и начинаешь блуждать по внутренним судам своей совести.
Конечно, хорошо, когда можно высказаться, и кто-то выслушает. Посочувствует. А какой толк в исповеди?
Комплименты говорят не потому, что ждут отдачи той же монетой, а потому, что натура такая. Комплиментщики щедры на авансы. Но они и забывчивы на долги.
Не умею сходу переключаться, переводить свои мысли на иные рельсы.
Сострадание оставлять нужно женщинам. Пускай они им упиваются. Сострадая, не свалишь противника с ног. Но ведь и в отчаянии шансов на плаву продержаться мало. Может унести течением на быстрину.
Глупо постоянно думать о своей неспособности. Безнаказанно это не пройдёт.
Никак не могу понять, почему возникла странная заинтересованность в женщине? Не питаю ни малейшей симпатии, а обязан думать?
Что же исходит из той женщины с необычным именем Стелла, с ещё более необычной фамилией – Ждислав?.. Что? Вот бы покопаться? Перебрать жилочки, исследовать закоулки, косточки прощупать. Стон наслаждения услышать. Покопаться, чтобы и рук не испачкать.
Она незаурядная женщина – это ясно. Из какого материала она выкроена? Посмотреть бы, как по телу её бежит дрожь удовлетворения.
Видение промелькнуло мгновенно. Такая скажет «нет», как отрежет. Это, опять же, ясно. И всё же, почему-то кажется, без толку пока пропадает её талант. Не встречал её книг, не слышал отзывы.
Говорят,- она талантище. Ну и что? Могучий поток, вырвавшийся из переполненного озера, растёкся на сотню ручейков и дробится, застаиваясь в лужицах.
Мне-то что? Каждый ручеёк – мужчина, который с ней был. Мужчина видит в женщине объект наслаждения для себя. Он не старается узнать женщину до конца. Зачем?  Ставни женского дома хоть и прикрыты, но засова нет.
 Хочешь – распахни, хочешь – гляди в щель. Настоящему мужику не до щелей, он дверь с петель сорвёт, добиваясь своего.
Ни в коем разе мужчине не дано раствориться в женщине, В чём в чём, но он о её душе не печётся. Через боль и унижение он хочет властвовать, хочет получить полное подчинение, растворение, трепетное обожествление себя. 
Такое долго продолжаться не может. Нельзя властвовать, если весь мир заключён в хрупкую скорлупу. Скорлупа не защитит душу.
Слёзы, признания и размяк: не знаешь. на вечер к ней пришёл или на всю жизнь остаться…Уходя, мужчина забирает часть женщины с собой. И то место запечатывает заглушкой. То место для остальных на время мертвеет.
Но что за удивительная силища в женском теле, если раз за разом происходит восстановление.  Вот и выходит, что не мужчина забирает, а женщина сама, убегая, оставляет часть себя. Как змея линяет.
Стелла не такая женщина, которая позволит, чтобы её «оставили». Уж она-то не будет обращать внимание на мнение людей, которых не уважает. Они для неё значат не более чем тени: светит солнце, есть тень, нет солнца,- нет тени. Она сама себя съест, если позволит себя оставить.
Вот я живу тоской и страданием, а она, точно, купается в романтическом вареве. Её обожествляют, ею восхищаются.
Богемное варево для кого-то малосъедобно, но заманчиво, полно интриги.
Стелла не способна мучиться, она себя не кусает. Откуда такое уверение? Она дробится.
Не хочу ли я стать тем, кто позволит ей забыть прошлое? А что, не совсем пень трухлявый, опереться есть на что. Голову есть куда ей прислонить.
Бред! Не верю! Не верю, потому что она вносит смятение и душевный разлад в мой мир. Я помню прошлое, и она своё помнит. Женщина никогда, ничего не забывает.
Стою, чуть шевелю губами точно на молитве. Что прошу у бога? Нет и намёка на иронию. Без иронии надо просить Бог должен знать сам, кто, в чём нуждается.
Старый мир женщина не защищает. Не от безрассудства. Ей важно видеть подобие. Но, малоутешительно, что она долго будет только смотреть. В какую-то минуту она захочет.
 «Много» для женщины ничего не значит. Вопьётся гипнотическим взглядом, поневоле губы разожмёшь.
Женщина – ловец. Женщина-поэт, вдобавок, не лишена чувства умиления с многообразными добродетелями. Она удвоит энергию спеша к воротам с надписью «Книга», «Призвание», «Любовь», «Страсть».
Чтобы это заполучить, она не поскупится. Она щедра, раздаривая себя, её хотение манит.
За частностями улавливается целое. Целое женщины внутренне не завершено, расплывчатых мест много. Оно не попадает под власть закона бесконечности, это там одно тянет за собой другое, с ритмом однообразия, убаюкивающим ритмом.
Целое всегда приводит к роковым последствиям. Чутьё обострено, если оказался на перепутье. А женщина всегда на распутье. Перед глазами обилие возможностей. Избавиться от наваждения – да, стоит закрыть глаза. Нет, женщина умеет поставить на своём. Как бы её не жаждали поделить, она, по сути, не делимая.
Я не психиатр, диагноз с первого взгляда не поставлю. Олух царя небесного я. Но я и не из тех, кто склонен принять на веру понравившуюся теорию, ловко вычёркивая из неё всё, что мне не по нраву.
А всё же, почему она так на меня смотрела?
Печальная, загадочная улыбка, брошенный напоследок взгляд, он о чём-то умолял.
Взгляд поблескивал потаённым чувством? Недоумение несправедливости возникло.
Не могу поверить, что она раскусила меня. Так почему под влиянием её улыбки охватила слепая паника?
Нельзя позволить, чтобы кто-то слишком много увидел. Во мне до черта постыдного. Выверни его наружу, содрогнётся мир.
Не о мире надо думать, а о своих болячках.
Захватывающее это зрелище - наблюдать, пускай, даже мысленно, как стихия увлекает в страсть.
Спасение в чём, – так слиться со стихией. Получить удовольствие.

                23

Отчасти такая ситуация устроит, она не оставляет места для сомнений. В ней моё спасение. Должен же я во что-то верить.
Я вполне счастливый, кто бы, что бы ни говорил. Работая, мечтал о том времени, когда не нужно будет ходить на работу, когда за письменный стол можно будет садиться в любое время. Сейчас этого времени сколько угодно. Хоть захлебнись им. На работу ходить не надо.
Но почему-то дни становятся какими-то обременительными. Неприязнь ко времени выросла, выросло нетерпение. Не понимаю, что со мной происходит. Да и мысли о конце жизни всё чаще приходят. Хорошо, что они не становятся поступком.
Подавшись вперёд, невольно хмыкнул. Щелкнул в растерянности пальцами. Хорошо вот так сидеть и быть беспощадным к себе. В миг беспощадной справедливости особый подъём духа. Даже дрожь пробивает от возбуждения.
А досада тогда откуда? Понятно, её рождает обилие произнесённых вслух и задавленных внутри слов.
Промашка в том, что, начав фразу, я её часто не заканчиваю. Неинтересно становится. Из-за неинтереса не могу исторгнуть из себя немое признание.
«Я такой, я презираю. Мне всё равно, что некоторые пришли, чтобы властвовать. Я пришёл в этот мир, чтобы не потерять своё достоинство. Плевать мне на всякие измы, на ярлыки. Я не нуждаюсь в поклонении».
Сам управляю своими поступками, сам решаю, куда пойти, что купить. Страх, смущение, желание или нежелание – я этим управляю. Откуда же тогда равнодушие? Всё как бы и не нужно. Ненужность заставляет мучиться.
И не избавиться от ненужных мучений, так и буду подчиниться неподвластной мысли, понимая, что она действительно может завести в тупиковые дебри.
Осознаю тщету слов. Безмолвный спор самого с собой выливается в нескончаемое молчание. А оно рождает презрение. Презрение родит ответное презрение.
Сидишь в своём углу, ну, и сиди. Прислушивайся, присматривайся. Засунь свою беспощадность в одно место.
Оглянулся по сторонам. Померк свет. Сделалось смутно и темно. Нужно на что-то решиться? На что? Я, как и все, ничего не знаю наверняка. Это тоже прибавляет сомнений.
Никто не придёт, и не возьмёт за руку, чтобы вывести на дорогу. На дорогу к убежищу, в котором можно уединиться, подумать, дождаться, пока всё не успокоится. Хотение – нехотение, прилив – отлив…За отливом всегда через определённое время прилив наступает.
Мысли об убежище, об уединении,- они тупят. Мой дом чем не бункер, я в нём скрываюсь.
Кичился опытом жизни. Да прежний опыт не идёт ни в какое сравнение с тем, что испытываю теперь. Теперь каждый день – он для меня новый день, его проживаю впервые.
Каждый новый шаг – он шаг в неизвестность, он первый в эту минуту, на этом пространстве. Первый в новых ощущениях.
Сам расставил ловушки. Сам же в них и попал. При этом что-то требую от других, в чём-то обвиняю.
Вот бы в минуту своей растерянности ухватить мягкие, беспокойные ладошки женщины. Почувствовать прилив энергии. Совершить немыслимую выходку. Расслабиться. И при этом почувствовать, как тень улыбки пробежит по лицу.
А улыбкой ли это будет? Скорее, тенью понимания. Одно хорошо, в этот момент не буду думать, как выгляжу. Плевать. В те минуты буду проживать другое время.
Укрыт ли бронёй, сняли с меня кожу – не в этом суть, не стану утруждать себя разгадкой. Я буду ощущать внутреннюю свободу. Перестану смущаться, раскрепощусь. И не будет попыток строить из себя что-то.
Кто-то лишил меня дара речи. Заставил смущаться по пустякам, напялил маску. Наполнил искусственностью. Выходит, я и не сам родился, меня родили. Выпустили в свет.
И никто не спросил, хотел я тогда родиться? В то время? Мне бы родиться на двадцать лет раньше, или позже…
Вот и легло то время на плечи тяжёлым бременем. Ни малейшего представления, что произойдёт через минуту. Спохватываюсь всегда позже.
Такое чувство, будто исполняю обязанность пастуха, пасу отбившуюся минутку, а она норовит свалиться в провал. В том провале должна произойти встреча.
Минутное равнодушие граничит с отвращением, чуть ли с ненавистью. Убил бы себя, кажется. И такое состояние сваливается не с неба, не метеорит приносит его из космоса, а копится эта дрянь неприметно, исподволь внутри.
То ничего не доходит до сознания, то наступает перелом, он рождает исступление. Начинаю клеймить себя.
Почувствовал движение одобрительного кивка, колыхнулся воздух. «Понимаю, всё прекрасно понимаю». Шелест слов. Но шелест перерастает в суровый скрежет, трущихся бок о бок букв. Измельчает их притворством. К притворству прибегают для самозащиты.
Минута осязаемой тишины навалилась.
- Не бойся,- успокаивает чей-то голос.
- Я не боюсь.
- Все боятся.
- Я не из категории всех, я не связывал себя обязательствами.
Произношу слова, как человек, который осознал свою беспомощность, понимаю это, но ничего не могу изменить. Внутри шевельнулся протест, он против неуязвимой проницательности человеческой сущности вообще.
Намёк на протест сопровождается чуть заметной грустью, опустошённостью и растущим желанием что-то предпринять.
Гнусное состояние. Старше стал и желания уменьшились, прихожу всё чаще к пониманию, что от меня, по сути, ничего не зависит. И выбор ограничен.
Если мысленно и обниму во сне женское тело, то держу в своих объятиях мёртвое тело, души нет в том теле.
Кипит страстью и испускает холод кукла. Кукла может принадлежать кому угодно. Она не только моя. Стоит отключить на минутку сознание, как никого рядом нет. Это и есть притворство обладания.
Мысли снова потекли вспять. Разговариваю, пытаюсь пробить заслон к силам, которые живут во мне, не принадлежа моему телу, но не могу выстроить цепь соглашений с самим собой. Чуть покажется, что ухватил кончик здравого понятия, как внутри что-то напрягается, начинают неметь губы.
Смотрю из окна на город, в котором, по воле случая, оказался, и понимаю, что это не мой город. Нет в нём для меня тепла.
Тепла захотел…
Раз есть свет, есть сомнения, - стоит щёлкнуть выключателем, будет и тепло.
Тёплые батареи отопления, под ногами палас, мерный ход часов… Стук лишь их долбит висок.
На лице отсутствие выражения. Оно заострено в своей беспредметности.
Тысячи человек умнее меня, миллионы счастливее, десятки миллионов – решительнее. Не хочу бросать взгляд в окно, там в тёмной ночи неуюта беспросвет.
Тёмные дома, наглухо закрытые двери, подворотни, в которых уютно лишь кошкам. Боровск – город бродячих кошек и одиноких мужиков. Мне от этого никакого прока. Ощущение кровоточит сердце.
Давно пора сменить пластинку. Мысли о конце лезут в голову от ничегонеделания. Птицам хорошо в этом городе, кошкам хорошо. По десять штук сидят у подъездов. А у меня остекленелый взгляд. Решаю дилемму противоречия идей и реальности.
Да мне никогда не изжить противоречия. Они раздирают. Противоречия не в безвоздушном пространстве, они между людьми.
Нет действия, идущего от души, чтобы оно претворило бы чувства. Вот и сижу понурясь. Воли не хватает. Сомнения раздирают. Склонность к преувеличению появилась. Из мухи слона готов выдуть.
В отступники себя зачислил. Я - самый настоящий отступник. Иносказательно выражаюсь, но от прошлого твёрдо намерен освободиться.
Воспоминания о прошлом заставляют содрогнуться. В прошлом не посеял зерно вечного. Любой может посягнуть на мою жизнь, запустить руку за пазуху. Отклик из прошлого – всего лишь пустой звук, не могу объяснить, куда иду, в ту или не в ту сторону.
Толку воду в ступе, разговариваю о том, что давным-давно миновало, что бесполезно.
Ни одного логического довода. Сплошная риторика, поток взволнованных восклицаний. Хорошо, что не вслух их произношу, про себя.
Может быть, слово, произнесённое вслух, растолкало бы маету заблуждения, перестало вводить в состояние сплошного осуждения.
Но ведь мой взгляд жаден и ненасытен. Принципы, по которым живёт большинство, вызывают раздражение. У меня раздолбанный взгляд на многое и многое, из-за этого и посещает страх перед завтрашним днём. Что говорить про завтрашний день, когда не знаю, что может случиться через час.
Часто подмечаю в людях идиотизм, заискивание, тупоголовость. Большинство,- недалёкие. И сам кажусь кому-то недалёким.
Я не защищён стальной стеной, чуть тронь – искры посыплются. А вот же, есть раж обличения. Есть желание всех одной краской вымазать. Есть желание червяком заползти под землю.
Давно не рву на голове волосы, в попытке схватить и понять то, что человеческому пониманию, моему пониманию, не поддаётся. Не реву подобно медведю, заключённому в клетку, не грызу исступлённо железные прутья. Смирился.
Другого пути нет, как смириться. И что? Разве приятно чувствовать себя опутанным верёвками условностей, или облепленным паутиной?
Мне всё больше кажется, что я живу по какому-то дурацкому плану. Я знаю, что не составлял никакого плана, ни с кем не заключал никаких соглашений. Но я вижу, как зачастую пресмыкаюсь перед минутой озарения.
Что за удовольствие, наперёд чувствовать несправедливость откровений? Разве это удовольствие,- копаться в собственных разоблачениях, находить недостатки?
Ну, самоедством займусь, своё нутро до кишок изгрызу… И что? Это никого не потрясёт.
Покажут лишний раз на меня пальцем, мол, дурак, чем себя изводить втихаря, наплюй на мир, живи.
Надо находиться вне пресловутого человечества. Хочешь сравнить,- сравни всё единое человечество с жёлтой шапкой подсолнуха. В корзинке плотно, как в людском сообществе, семечко к семечку, и каждое семечко, также, как и человека, вылущить можно.  И из семечка новый подсолнух вырастить можно. И ещё новый, и ещё. А как это увязать с тем, что человек по натуре – одиночка?
Кругом неистовства, драмы и страсти. Всё в постоянном движении. Движутся материки, движутся атомы и молекулы. И во всём обречённость.
Миллион людей, соединив руки в усилии, остановить конец падения не сумеют. Они тоже обречены. Стоит вслушаться в тишину – сплошной стон, наводящий на ужас. В тишине есть что-то злобное.
Кстати, почему у человека, когда он не в себе, глаза становятся безобразными? Какие-то узкие щелки, а не глаза. Почему способность скрывать чувства преобладает, выставляется напоказ нечто, противоположное тому, что испытываешь в эту, подчеркну, эту минуту?
Может, загодя сложить руки на груди, лечь, и дожидаться конца? А чего дожидаться конца, он придёт, когда подойдёт срок. Торопить событие не надо. Пока есть желание плыть, нужно плыть.
Пресловутое, а вдруг, поддерживает огонёк в теплинке души. Делать нужно, что хочется, но пускай, то, что делаешь, радость приносит.
Счастливее хотелось бы становиться на чуть-чуть каждую минуту. Счастливее до бесконечности. Не хочу жить «завтраками».
Завтра начну новую жизнь. Завтра начну действовать! И так со дня на день откладываю действие. Когда придёт последний день,- останется развести руками. Не разрушив себя, не разрушу и порядок вокруг.
Рад дурак, что пирог велик. Счастье не пирог. Большое оно или малое? Два куска рот не раздерут. Никто не научит, как это быть счастливым. Тут одного старания мало.
Другой раз думалось, что я слишком уж жалею себя. Когда занимался спортом, бегал кроссы, участвовал в лыжных гонках, ни разу на финише не упал на землю, или зимой на снег, от бессилия. Не сказать, чтобы не выкладывался, но оставались силы. Призёром соревнований был, победителем – никогда. Вот и выходило, что жалея себя, никак не мог понять, как это бывает «хорошо». Пустяк мешал.
Зеркало,- оно не слишком объективный прибор. Глянул в него в разном настроении, то оно, словно в насмешку, дразнит, манит в беспредел воспоминаний. То стекло хранит все прежние мои обличия, то оно отметает в сторону всё, что когда-то было пережито и изведано. Я в отражении всего лишь тень былого.
Не хочу подбрасывать монетку, и загадывать, как она упадёт. У меня движение в одном направлении, к концу. Где-то уже начали протирать листик древа жизни, чтобы запись на нём произвести. Может, удосужатся фотографию присобачить. А на кой?
Любимая поза, сидеть и не шевелиться. Не вертеть головой. Сидеть и прислушиваться. Неподвижность гораздо большее, чем суетливая передвижка с места на место. Она хороша тем, что догадаться трудно, о чём думаю. Разве инстинкт подскажет. А инстинкт, как и воображение, не у всех развит.
Чудно, передо мной одна дорога, я медленно бреду по ней, а вокруг движение, как на московском проспекте. Снуют люди-машины. Туда - сюда. Поток. Перекрёстки запружены. Толчея. Равнодушные глаза. Никто не пытается остановить, поговорить, подтолкнуть дружески в плечо. 
Хочется, чтобы кто-то заинтересованно посмотрел. Честными глазами взглянул. Обходят меня, как пустое место, как столб какой-то. Я и сам ощущаешь себя чуркой безмозглой.
Я ничего не сделал, чтобы всё шло по-иному? Палец о палец не пошевелил. Никому руку не протянул. Заговорить, просто спросить, без разницы о чём,- и этого не могу.
Ни одна пробегающая собака ногу не подняла, чтобы облегчиться на меня. Некого пнуть, да так, чтобы визг, до ломоты в ушах, поднялся.
А обочь дороги объявлений разных развешано, что-то происходит, но меня это не касается.
Мысленно владею всем, думаю, что богат, что за плечами накоплен опыт, есть откуда черпать силу, есть на что опереться…
А откуда же вдруг поднимается тоска? Из каких глубин сожаление заставляет помнить пустяк, не только помнить, но и, тот пустяк, сказанное слово, жест,- всё обрастает, подобно днищу корабля, ракушками, утяжеляющими факторами? Всё становится всем, и в то же время, ничем.
Трещины несогласия, непонимания, неприятия углубляются.
Овраг сзади, он растёт, стенки делаются всё отвеснее и отвеснее. На дне вся моя прошлая жизнь. Осыпь песка. Провал дороги. Стук и шарканье подошв сзади. Кто-то догнать старается? Голоса. Я оглядываюсь. Хочется подать какой-то знак. Подобие жалкой улыбки кривит лицо – улыбки послания, что ли.
Клубы жирного тумана, пропитанного бесплодностью, вонючим кошмаром прошлого, ощетинившегося иголками неприятия, поднимаются из глубины, смазывают видения на противоположной стороне. Там всё мрачно и заброшено. Там всё кажется ненормальным. Там пустыня. Человеческое кладбище отношений.
Кто я? Куда иду? Упустил момент, как ступил на эту дорогу, как отдался процессу ходьбы. Земля уже приноровилась, она знает мои шаги, она чувствует, как я пыхчу и отдуваюсь.
А вокруг однообразие. Я торопливо ухожу от кичливо-важных людишек. Скрюченные фигурки. Они остались там, откуда я ухожу. Я – один. Страшный суд впереди.
Что это, как не чувство бесконечной бессмысленности?
Молчаливая тень женщины, отзвуки прошлого, ожидание – всё это составляло панораму жизни.
Жизнь доживания. Самоотречение. Без вспышек озарения, без надежды на перемены. Устоявшаяся, равнодушная, однообразная жизнь.
Минуты порой оказывается достаточно, чтобы всё полетело вверх тормашками. Минуты ужаса.
Ради этой минуты, минуты страстного ожидания и надежды, можно забыть всё. Пока решается судьба других, можно обманываться, не так уж и важно мнение по поводу и без повода. Но когда настанет мой черёд стать перед судьбой для ответа – тут ошибок не должно быть.
Мне совсем не хочется стать человеком с переломанным хребтом. А ведь чем и могу защитить себя – только словом.
Спасение в том, чтобы открыть себя, выложить всю правду о том, что пережил, перечувствовал, испытал. О чём болело сердце.
Ни в коем разе не приносить себя в жертву. Конечно, не стоит и насмехаться. Всё рано, пусть верит кто-то в бога, в чёрта, в силу рубля,- пускай, верит.
Пустопорожняя болтовня об абстрактном «человечестве», о «гуманизме», о каком-то месте человека, о предназначении – это всего лишь сотрясение воздуха и ничего более.
Пустые разговоры – это бунт гордости. Это неспособность драться до конца. Это торг. Это выжидание, к какому лагерю примкнуть, чтобы с меньшими затратами получить большую выгоду.
Я не нытик. Нытиков и без меня хватает. Нытики надеются, что своим нытьём застрахуются от чего-то. Нытики ответственности боятся.
Всё же достойны восхищения те, кто умеет мастерски отгораживаться от волн бурного моря. Им плевать, катится уже мир в пропасть, или застыл на краю обрыва.
Ниоткуда приходит уверенность, проникаешься сопричастностью происходящего. Никнет, глушась, сдувается шарик самомнения.
- В кого верю?
- В себя. Двух вер у человека не может быть. Хотя, во всём парность: два глаза, две ноздри в носу, два лёгких, две руки и ноги…
- Но: один рот, одно сердце…
- Вот из-за этого сердце себе пару ищет, рот поцелуем запечатывается… Любовь и жалость тоже парой ходят. Поднимают и опускают, как прилив и отлив океана…
- С первого шага дорога начинается, первым словом обрисовывается впечатление, кто-то первым поднимается в атаку... А если себя поставить этим самым первым? Первооткрывателем?
- Главное, идти дальше. Разорвать цепи, отмахнуться от общественного долга, он оскорбляет естественное чувство. Во всём быть человеком. Плевать, как будешь выглядеть в чьих-то глазах. Пришло твоё время – иди! Не оглядывайся. Собери в кулак волю.
- Легко давать советы: собери волю, не оглядывайся, надо быть человеком… А как это,- встать под пулями и идти? Пошёл, то. выходит, кто-то посулил освобождение… Не надо на обещания купаться. Купился, значит…
- Да ничто ничего не значит. Каждое прожитое мгновение имеет начало и конец, по отдельности мгновение нельзя убить. Забыть можно, стереть из памяти.
- Хорошо бы услышать всё-всё, что говорят другие.
- А зачем? Тогда и жить бы расхотелось. Не жалей, ни о чём не жалей. Скупо, по крохам отмеривает жизнь блага. Не обманывайся насчёт людей, насчёт своего будущего – впереди край бездны, впереди - падение.
- Так что, любить себя в других надо?
- Как это?
- Ищи себя в других людях, когда все чуждаются тебя. Жертвуй собой. Такова судьба. У судьбы свои законы. Не Пифагоровы, не законы тяготения, не законы Архимеда, где каждый закон на какое-то действие. У судьбы закон один – приневоленная жертвенность.
- Выходит, я должен? Выходит, нужно или не нужно не для меня? Мне нужно изжить страх. Не обманываться. Мысль всегда лжива. Нет никакой неиссякаемой жажды правды.
Опять обман. Опять общие слова, призывы. Разговор ни о чём.
У каждого человека своя правда. В каждой области была газета, в заголовке слово «Правда» присутствовало.
Но это не делало жизнь лучше. Увещеваниями никого не переделаешь, что бы ни делал – люди останутся теми же, двойственными, разумными, и, одновременно, слепыми. Вот из-за этого и разыгрывается удивление. На самом деле люди говорят друг другу совсем не то, о чём они думают. Что миновало, то прошло. Не стоит кричать вслед.

                24

Мелю своими умственными жерновами и, казалось, разглядываю, что за мука сыплется. Думая ни о чём, легко связать воедино все известные факты, одно притянуть за уши к другому, сопоставить и сообразить, что из этого выйдет.
Всё играет роль: как и кто, посмотрит, что скажет. Мне думалось, что я попрал бы гордость ради собственного блага. Плевать мне было бы на то, унижен я или нет.
Ловлю себя на том, что пристально всматриваюсь, изучаю своё отражение в зеркале. Вообще, это неприятная привычка пристально изучать кого-то. Открытий жду?
Не может быть нового взгляда, новых глаз человек не заимеет. Не хотелось бы становиться яблоком раздора для враждующих. Не приемлю неискренности и лицемерия. Чётко улавливаю тон, в котором слышится неуважение.
Что касается женщин, почему-то, о чём бы ни думал, в конце концов, мысль свернёт на сто раз протоптанную тропку, в женщине должен быть размах.
Настоящая женщина мужика за пояс всегда заткнёт. Она заставит напрячься по-своему ум, что бывает ново и непривычно. Одно дело нравиться на расстоянии, совсем другое дело вблизи, когда теряется большая часть притягательности.
Любовь признаёт свою ровню. Женщина должна лечь на душу. Огромное значение имеет предчувствие. Оно является сдерживающим началом. Оно не раскачивает маятник страстей. От любви к ненависти, от ненависти к желанию досадить.
Сторонние соображения, чьи-то предупреждения, шепотки за спиной,- всё это неубедительно. Любовь – временное ослепление и помрачение рассудка. Своего рода болезнь. В зародыше её бы лечить.
Когда принимаюсь отвлечённо рассуждать, чувствую, как на лице само собой появляется скупое, если не сказать, сухое, едкое выражение, своего рода оскомина, набитая словесными пережёвываниями. То, о чём язык не поворачивается спросить, мысленно сопоставляю, не задумываясь.
Внешне видимых изменений со мной не происходит. Но никогда как теперь, я не испытывал такой растерянности, такого желания поторопить события.
Разговор сам с собой пуст и бессодержателен. Слова, какими бы они ни были, в основном, вносят мир, не своим смыслом, не проверкой их на слух, а тем, что я их проговорил, и они освободились. Проросли, выбились наружу, как прорастает сквозь темноту почвы зёрнышко.
Бесшабашности во мне нет. А без неё не оторваться от грешной земли.
Не раз посещало голову, что никакого толку нет внимать-выслушивать бессчётное множество мыслей, каких-то разговоров, споров, отдельных слов, связных диалогов. Вот если бы записать подробно, до отдельного слова, не упустить ни одну мысль,- какой бы толстенный фолиант из всего вышел. Только кто стал бы его читать?
Есть, есть у каждого заветные мысли. Те мысли, перевод которых в словесные переложения, считается излиянием души. Но на свету всё звучит неловко и фальшиво.
Всё чаще и чаще поднимаюсь утром с постели с мыслью, чтобы ни случилось сегодня, всё равно мне будет хорошо. Из головы сквозняком выдувало то, чем был озабочен вчера. Выдувало настолько, что не мог вспомнить мысли, с которыми засыпал.
Засыпал не совсем точное выражение. Я давно не засыпал, а проваливался в бред неощущения, мне представлялось, что сплю. Чудно, всё слышу, с кем-то веду откровенную беседу.
Приступы откровенности тягостны. Минута откровенности может всё раздуть до вселенских размеров. Никчемное перестанет умещаться в защищённом замкнутом пространстве. Забавно следить, как пятно никчемной мути, клубясь, растворяется в том, что окружает. Это похоже на процесс рассасывания тумана.
Осознание начинается с молчания, нескольких минут молчания. Потом внутри приоткрывается шлюз, устремляется наружу поток, он смывал вчерашнее.
Я достаточно крепок. Достаточно. А вот одного действия не мог произвести – выговориться, выплеснуть всё, что накопилось. На лист бумаги слова ложились сухо, а мне хотелось витийствовать, говорить, мерить комнату шагами, ловить заинтересованный взгляд.
Не потому что казался сам себе умным, не потому что был переполнен идеями, а просто мне требовалось выговориться. Слишком долго был завёрнут в кокон молчания.
Мысли, как зловещая птица, как вестник прилетают из бурного мира, от которого хотелось бы отгородиться. Они укор самому себе. Плохо, когда некому вставить даже легкомысленного возражения.
Укор звучит не слишком убедительно. Откуда знать, что кому уготовано? То кажется, что ничего не смыслю ни в чём, совсем не от мира сего, и тут же выясняется: ничего подобного – всё, что надо, всё схватываю. Мне что и требуется, – так известная доля ответственности, честность в отношениях с людьми. Терпимость.
Но ведь всё, о чём задумывал в прошлом, всё обернулось не так. Благие намерения не оправдались. Я вынужден оправдываться. Оправдываясь, пускаюсь в обвинения. Полнюсь сомнениями.
Понятно, не состоялся.
Пользу приносят те люди, кто одной ногой стоит на одной позиции, а другой – на противоположной. Сомневающиеся,- они пророки, истина их где-то посередине.
Распирает негодование. Почему меня относят к непонимающим? Почему обо мне судят с какой-то неоправданной поспешностью, подчас без достаточных на то оснований?
Мысли потекли не по тому руслу. Ничего определённого не утверждаю. Пуд соли съел, есть что сказать, но кому? Посижу, побарабаню пальцами по столу, потом к окну подойду, уставлюсь в стекло.
Кому, кому поведать, что мучает меня, кто своим вопросом заставит вывернуть себя наизнанку? Только этим и озабочен, только это и требуется. В какой угол помолиться, перед какой иконой свечку поставить, чтобы просветление наступило?
Не хватает наглости выйти со своими переживаниями к людям. А людям, в общем, и наплевать. Вот и теснятся мысли в мозгу бестолково и беспорядочно.
Хочется, чтобы всё было хорошо, и становилось лучше и лучше. До бесконечности. Я не предупредителен, я сдержан, но сдержанность как раз и рождает минуту ожидания. Ту минуту, перед которой невозможно устоять.
Понимаю, каждый имеет что сказать, у каждого есть сокровенное, которое выносить на всеобщий погляд нельзя. Почему я своё сокровенное готов рассматривать через лупу?
Своими словами, запинаясь, перескакивая с одного на другое, уточняя, посмеиваясь, иронизируя, гневаясь, говорю и говорю. Говорю не я, а тот, который был вчера, который умер. А потом родился новый я. Но и вчерашний, и я сегодняшний друг без друга жить не можем.
Гордыня сталкивает меня вчерашнего со мной сегодняшним. В сердце, со скрипом, приоткрывается дверца, куда должен войти третий. Войти и любить. Он поможет справиться с любыми мелочами. Поможет воскреснуть.
В каждую минуту не должна пропадать возможность угадывать желания другого… Или другой…
Цепляют неуловимые мелочи, незаметные движения, завораживающая размеренность.
А если мелочи начнут расти? Может ведь такое случиться? Может! Не получится ли так, что тот третий подтолкнёт легонько к краю бездны? И на этом закончатся все проблемы.
Вот и утратятся привычные представления, которые были фундаментом долгой жизни. Фундамент из песка должен пошатнуться, дать трещину. Вечного ничего нет.
Одолевали мысли о прошлом, обо всём на свете. Много чего могу порассказать. Но не хочу, не хочу показать безграничную жалость, которая сжимала сердце леденящим ужасом от одной мысли, что такое придётся пережить вновь, тяжелы минуты смерти жены… Молчание и ужас. Тоска и боль. Обрывки всего. Мы любили друг друга. Как это больно говорить в прошедшем времени о любви.
Медлительность текущей мысли гипнотизирует. Истукан, изваяние. Человек без нервов. В кольцо берут мелочи. Они мельтешат вокруг. Они не дают возможности сосредоточиться на чем-то одном, важном именно в эту минуту. Мелочи опутывают, как паук опутывает муху своей паутиной. Они цепляются, обездвиживают.
Тяготит близость человека, оказавшегося рядом. Непонятно, почему он вдруг оказался рядом, почему допустил его так близко, что его шевеление вызывает досаду? О ком это я? Да ни о ком, вообще. Вообще не понять, как люди сходятся, что их сводит? Участие одних противно, излияние душ других напрягает.
Смешно разбирать правоту и неправоту жизни. Смешно пытаться судить. Судить о любви нужно предоставить право каждому. Суди, но не забывайся.
Главное, второстепенное…Плевать. Всё это предрассудки. Святого не хочу касаться…Стану рвать и метать, грызть зубами. Помню, что счастье не само умирает, его убивают. Оно уходит.
Что-то не слышал объяснений свидетелей, тех, кто был свидетелем, куда и как уходило счастье… Почему счастье нельзя удержать? Почему приходит понимание, что без принесения себя в жертву, ничто не поменяется? Принесение – это размен? Баш на баш?
Всё трын-трава. Хорошо жить беспечально. Хорошо, когда времени остаётся мало, а запросы, наоборот, увеличиваются. Это здоровое чувство самозащиты. Заложили способность выбиться в люди. Ни тени иронии. Ждать, надо уметь ждать. Нужно вовремя подавлять желание перемен.
Что это, как не наивная радость в желании похвастать? И в этом весь я.
Лежу навзничь, закинул руку за голову. Мстительная судьба подсовывает всё новые и новые картинки. Зажгла костёр. Пламя холодное, но шаящие угли обжигают пальцы. И зола, в которой хочется покопаться, горяча.
Грёзы. Ноздри уловили аромат благоухания. Нелепое волнение. Может, я никогда не любил? Никого не любил.
Откуда же тогда перезвоны колоколов? Сон, полуявь… Порыв и отчаяние. Надо прикусить язык, и молчать.
Вслух не говорю. Начни говорить, чётко свою мысль не выражу. Сопроводить слова плавным доходчивым жестом необходимо.
Нет, надо что-то предпринять, но что? Совсем не важно доказывать наперекор всему свою правоту. Соглашаться с разумными доводами, почувствовать себя неправым,- в этом, что ли, какая-то радость?
Быть самим собой, и быть рядом с кем-то. Хочешь, чтобы любили,- вовремя отступи, покажи слабость. Не будь слюнтяем. Не будь!
Надо забыть о рассудке. С корнем, целиком вырви прошлое наполнение. Переродись. В короткий миг, между вспышками прояснения сознания, сумей рассмотреть, вернее, прочитать строки, написанные судьбой. И копи силы. Много сил потребуется.
Ах, как нужны видящие глаза, чтобы ими можно было пожирать тело. Мне нужен чуткий нос, чтобы уловить пряный запах желания. Мне нужно стать зверем, по-звериному научиться жить.
С остервенением, каким-то упрямством, травлю себя. Усугубляю неуверенность.
Где начинается любовь, где кончается нелюбовь, кто разберёт? Перебираю слова, вспоминаю высказывания, какие-то поступки. Всё – обломки прошлого. Кругом решётки. Куда ни ткнусь – тупик.
Вот и держу двумя руками то, что сам с кровью добыл, потому что считаю, что заработано горбом, это беречь надо.
Откуда бы ни выползала страсть, надо быть настороже. Она может быть уязвлённой. Тогда желания, как бы исподтишка, начинают следить за происходящим вокруг. Вот и вздрогнешь, услышав знакомый тембр голоса.
Раздуваются ноздри, поджались уголки губ. Готов гром и молнии метать. В кого? Осёкся, вроде как смутился. Смущение – это род удовольствия.
Плевать, никакой я не гений, никакой не писатель. Мне требуется чья-то услуга, протекция, чтобы поверить в надёжность удачи. Хламом завалены полки книжных магазинов, из-за этих завалов чувство паскудства начинает переполнять.
Но ведь хочу стать одним из, может, уже стал. Голова не опилками набита, постучать казанком, не задребезжит, подобно треснутому чугунку.
Стою у окна, вглядываюсь в запредел, как в целую вечность, чувствую себя хорошо и покойно. Смотрю, жадно вбираю в себя звуки, шорохи, запечатлеваю дома напротив, через дорогу. Корявость деревьев, свинцовый отлив воды в луже, новый металлический забор. Напрягается мир. Что-то необыкновенное во всём.
Комната переполнена мыслями и моими страхами. Старыми, покрывшимися пылью, новыми, на которых, ещё муха не сидела. Могу плеваться, ругаться, кричать – никто не услышит. Разве, сосед сверху постучит по батареи.
Мысль, что я абсолютно один, сводит с ума. Замечаю пустоту времени. Груз времени. Наготу времени. Каждая секунда – брошенный в меня камень.
Надо реально жить. Реально. Мёртвых не воскресить. Надо обернуться лицом к живым. Надо задуматься и найти кого-то. Не кого-то, а женщину! Ту, которая будет меня любить.
Любить -  крепко сказано. Пусть, хотя бы чуточку, уважать будет. Не жалостливо смотреть, не снисходительно, мол, облагоденствовала, вверила себя, неизвестно кому…
Цени, корми, одевай, дай свободу. Буду рядом, но не в собственности. Позволь иногда расслабиться. Буду, буду. Буду!
Раз ей хорошо, то и мне, наверное, будет хорошо. Хорошо ли? Хорошо породистой собаке тащить на поводке хозяина, когда ошейник врезается в горло?
Без уважения, наверное, не прожить. Частично я утратил это самое уважение. Гордости или гордыни много? Не самообольщаюсь.
Недурно живу, ем каждый день, сплю, голова не болит. Сон переносит в любой уголок планеты, хотя реально нигде не был, но почему бы не помечтать, почему бы мысленно, фантазируя, не поперемещаться?
Перебираю в памяти разговоры, вспоминаю лица. Поток слов. Тяжело отчитываться. Готов извиниться, готов извинить. Внутренне досадую.
Ерунда, что слова застревают в горле. Скрывать нечего. От себя своё не утаишь. Гамлет несчастный, наматываю на катушку нитку с бесконечно повторяющейся фразой: «Быть или не быть». Балансирую между «за» и «против».
Не льстись. Знаменитым не станешь. Не то время. Кто не хочет быть, тот и не будет.
Нежелание разговаривать, нежелание оглянуться, нежелание натянуть защитный полог сзади… Холодные глаза, которые наблюдали за мной, которые оценивали, сковывали, вводят в ступор. Я – хочу!
Хотеть любви – это и бунт, и любопытство, и голос крови. И вековая неодолимая притягательная сила. Хотеть – значит мочь.

                25

Время человека, оттиском пропечатанное на поверхности жизней миллионов людей, неуловимо зыбкая штука. Фиксируется оно краевой зоной видимости. С одной стороны - линия горизонта, с другой – следовая полоса памяти, изрытая донельзя. 
Происходящее многолико, подвергается осмотру сотен и сотен глаз. Неожиданность приводит к тому, что ни с чего можно поперхнуться. Не поперхнёшься, так припадёшь на ногу, споткнёшься.
Единодушный вопль тех, кто находился в это время сзади, поведает об этом. Торжество ли это, причастность всех ко всему происходящему? Мысль засела и тут же начнёт разрушительную работу.
Выползают подземные силы, производят переворот: те, кто наслаждался жизнью, их ввергают в пучину прозябания, кто испытывал голод во всём, начинают слизывать пенки. Гладкая поверхность покроется рябью борозд. Концы борозд уходят за горизонт. К чему это?
Растерянность. Не хочется подчёркивать, что, размышляя о чём-то, в это время думаешь совсем про другое. Откуда сваливаются мирские блага, откуда лезут напасти, в общем-то, безразлично. Гнев господень отвратить, не дано.
Вздох сожаления, вовсе не упрёк. Беззлобное раздражение, и оно, если и зашевелится, то ненадолго. Ну, кольнёт в сердце. Лёгкая печаль после интересно проведённого часа,- и ничего более.
- Ну, не знаю,- проговорил, будто в пустоту.
- Чего не знаешь?
- Так…Подумал и тут же забыл… Придумывают все себе занятия, чтобы забыться… Забыться и придумывать – это и есть основа жизни. Оберегая и поддразнивая, глядишь, и отрешённость возникнет. В ней спасение. Лезть на рожон – не спасение.
- Спасение в уклончивости? Ну, да,- добиваться правды, и не хотеть этой самой правды всерьёз,- в этом что-то есть... Кстати, главная цель жизни – доставить самому себе радость. Вот и не хочется связываться ни с кем и ни с чем. Всё надо предать забвению. Чистый лист должен лежать перед каждым. С чистого листа каждый день начинать надо.
- С чистого листа!? Может, лучше на другой планете…
Про себя всю эту ересь проговаривал, но кто-то поддерживал разговор, причём с неожиданной твёрдостью и вполне связно. Вопросы, ответы на вопросы на что-то намекали. Тревога не проходила.
Победа даётся легко. От победы эйфория. Безмятежное настроение. Совесть в эту минуту чиста. Покаянные мысли, побуждения,- всё от доброты. Желание доставить удовольствие переполняет. Без разницы, кому. Какой-то промежуток жизни – период добрых дел. Он короток.
Радости жизни начинаются с простой вещи. Наверное, в это время забил где-то светлый источник из-под земли. Родничок потёк. Вот и надо радоваться, всему радоваться. Встать супротив солнца, закрыть глаза, поднять кверху руки.
Жадность заставляет поднимать кверху руки: небо – моё, солнце – моё, мой воздух, мои облака. Жадность заставляет не за двумя зайцами гнаться,- за целой стаей готов ухлестнуть. Левой рукой норовлю отгородиться от всего, что не хотел бы знать, правой ладошкой пытаюсь схватить капельку того, что знать хочется. Это двойственная суть меня.
Это подтверждение двойственности, желание плюнуть на всех и вся, и с лёгким сердцем продолжить жить. И нечего изображать сострадательность на лице.
Безразличен кто – избавься от него. Конечно, не с помощью нагана. Порви с ним отношения. В отношениях превратность судьбы. Судьба даёт право многое изведать.
Я не ставлю вопросы, я всего лишь высказываю свои убеждения. Мне не принадлежат слова, которые произношу. Они ничьи.
Вежливость, не свойственная мне. Смирение сбивает с толку.
Кажется, кто-то навис надо мной, а я с ним разговариваю сидя. Неприятно смотреть на собеседника снизу-вверх. Но я должен проявить понимание. А в чём – понимание? Прямолинейно ставлю вопрос. Из-за этого и досада. Выношу скоропалительный приговор из-за смутного недоверия к самому себе.
Три месяца промелькнули. За это время я успел познакомиться с произведениями трёх совершенно разных авторов. Для себя я их и определил, как лебедь, рак и щука. Всё как в басне Крылова: рак пятится назад, лебедь рвётся в облака, щука лезет в воду. 
Лебедью, по-моему, был молодой поэт, Сергей Одиноченко, который на полном серьёзе утверждал, что он поэт одной темы, темы – «любови». При полном равнодушии к происходящему вокруг.
Для него общечеловеческая жизнь – кутерьма, превратность судьбы. Мир устроен так, как устроен. Удивляло его простодушие.
Может, это простодушие и давало умение приспосабливаться, проявлять сметку. Пофигист, но не циничный.
Этот не циничный пофигист временами был удивительно дотошен, входил в роль самонадеянного сноба.
Мой отец, бросив бы, всего один короткий взгляд на Одиноченко, отнёс бы его к категории хлыщей.
Последующее поколение утрачивает способность предыдущего поколения, поэтому я не обладаю прозорливостью отца, не могу утверждать, что на Одиноченко лежит печать безвременья. 
Экземпляр героев литературы «серебряного века», декадентства и упадничества. Эту тему «любови» Сергей истолок в пыль. Истолок настолько, что я, читая его стихи (правда, попадались вполне хорошие строчки), никак не мог избавиться от ощущения, что нового на бесстрастной, неудобренной почве, произрасти у него уже не может.
Полный набор: луна, фонари, тени, стук сердец, пылкость. Риторика, восклицания, лужи любовного яда. Что удивительно, отдельное стихотворение вполне создавало настроение, но, если прочитал три подряд, то почему-то хотелось произвести то же самое действие, как это делает кошка, ненароком ступившая в лужу,- встряхнуть брезгливо лапой.
Одиноченко иногда захаживал ко мне, как он выражался, «на огонёк». Сидели, обо всём говорили понемногу. На все явления он взирал невозмутимым оком, и в то же время, с какой-то детской любознательностью.
Фамилия Одиноченко указывала, что Сергей особой страстью не кипит. Ладонь с тонкими пальчиками, чего-чего, а мозолей на ней сроду не было. Карандашик, и ничего не тяжелее, ручка его не держала. Томность, округлённая плавность движений. Отсутствие категоричности.
По-моему, Сергею не ведомо, как это до опустошения любить или до безрассудства ненавидеть. Во всём расчётливость. Удобство. Забота не показаться смешным.
С таким, наверное, опытным женщинам хорошо и приятно,- он будет следовать всем указаниям. Скажи: «Замри!». Замрёт. Скажи: «Не торопись!» И это исполнит. Потребуй поцеловать – поцелует. Всё под диктовку.
Собственным желанием у Одиноченко, так показалось, было зарыться лицом в женскую грудь, заткнуть уши, закрыть глаза, и трава не расти.
Вот и выходило, читал между строк, женщина обязана была защитить его от всего. И кров, и стол, и постель – это её прерогатива. Он может лишь прислониться, может позволить себя любить. И то,-  ответно.
А женщины балдели от его словесной паутины, выбирали его в силу каких-то причин. Сергей часто менял женщин. И ещё удивляло, что он сам уходил. То ли искал объект вдохновения, то ли пассия тяготить стала.
Тем не менее, чёрт его знает, Одиноченко вновь и вновь выдавал одно за другим стихотворения. Когда же я говорил, что нельзя до бесконечности толочь одно и тоже, он тупил глаза в стол.
Может, просеивая песок любви, снова и снова, он свою золотинку искал?
К одному и тому же подбирался с разных сторон. Ну, да бог с ним. Женщины, читая его вирши, млели и сикали. Да и как человек, уважительный, начитанный, доброжелательный, Одиноченко и у меня вызывал любопытство, вполне устраивал. Литература – литературой, человеческие отношения – сами по себе.
Щукой, по прочтению её стихов, в моих глазах сделалась Стелла. Омут словотворчества был для неё родной стихией. Она могла бы достичь любого образа, предложи ей тему. Она могла бы прекрасно копировать изысканный стиль любого поэта.
Стелла не судила время в целом, в котором жила. Она смело ныряла в пучину возрождавшихся вод двадцатых годов прошлого века, ныряла на океаническую глубину, не страшась давления, мрака, холода неприюта.
Что-то от Велимира Хлебникова. От экспериментальной поэзии в духе футуризма. Её манера письма - попытка создать свой особый язык. Она выражалась в возрождение национальной скорби, когда речь шла о бедной культуре.
Стихи завораживали, одновременно рождали неприятие сложностью, будили желание перечитать их вновь. Моё суждение не было упрёком, скорее, сожалением моего бескультурья, попахивало. В мою золотую юность я о Хлебникове и не слышал.
Всё у Стеллы было свободным. Всё на грани. Отношение мужчины и женщины, отношение к прозе жизни, отсутствие вещизма. Всё у неё как-то само собой разруливалось. Не чувствовалось за строчками вульгарной напыщенности женщины, всё вкусившей.
Не ничтожная человеческая особь гляделась за строчками, пропитанная обывательским честолюбием, с которой приятно провести время в постели. Не представала она в разоблачающем виде с ужимками, за которыми кроются жадность, жажда получения утех, самолюбование. Если и был в чём абсолют, так в восприятии себя как поэта. Тоже крайность. Но эта крайность восхищала.
Талант?
Талант – это жажда себя выразить, девственность своего восприятия. Талант – это эгоизм. Всё, что находится вокруг, в зоне видимости таланта, всё – ступеньки на пути к славе, к признанию. Помыслы Стеллы сводились к тому, чтобы получить это самое признание. Она жаждала восхищения. Это она откровенно демонстрировала. И это приносило ей безраздельную радость.
Нет, Стелла не была так уж добропорядочна. Добропорядочность ею презиралась.
Стелла одним прыжком перемахнула через юношеские стремления к свободе на вершину ею построенного здания. Она парила на недосягаемой для меня высоте. Сколь ни задирал я голову, читая её строчки стихотворений, разглядеть последний этаж не мог. Строчки парили на недосягаемой для меня, по крайней мере, для меня, высоте.
Свобода, не привязанность к среде, это не свойственно мне, но это окружало Стеллу. Для неё важно сиюминутное существование, порханье с цветка на цветок, от мужчины к мужчине. Сколько у неё их было?
Художники, поэты, музыканты. В следующее мгновение она не помнит, что с нею было раньше. Она перешагивает. Растёт.
Мерное течение дня чуждо ей. Светлый источник для такой женщины – поток, несущийся с гор. Она, скорее всего, и по лестнице шагает через две ступеньки. Для неё характерна свобода движений. Скорее, не свобода движения характерна, а безразличие к тому, как посмотрят на то, что она делает, другие. Почтения нет, к чему бы то ни было.
Вот какие ощущения родились после прочтения подборки стихов Стеллы Ждислав.
Если, когда читал стихотворения Сергея Одиноченко, начинало казаться, что люди глотают слёзы, заслышав лишь слово «любовь», то строчки Стеллы окатывали ледяной океанической волной. Громыхало вокруг. Поперёк потока не устоял бы…
Зарождалось что-то большее чем одобрение, и в то же время меньшее, чем просто восторг. Требовались особые осторожные слова для самовыражения, без тени подозрения, без намёка на желание упрекнуть.
Какие бы я ни приводил доводы, я чувствовал себя пристыженным. Козявкой. Прыщиком. Защитная реакция пробуждала раздражение.
А как иначе, если я многое не понимал. Убедительные сомнения и неожиданные выводы. И никому нет дела, никто не поинтересовался, о чём я думаю по тому или иному поводу.
Нынешнее время выспренно именуется временем великих очищений. Народ освобождается от догм социалистического строительства. Для меня же нынешнее время – время очернения истории, время смутного недоверия и скоропалительных приговоров.
Время - временем. Я сам не выбирал время, в котором меня определили жить. Родители не спросили меня, хочу я родиться или нет, хочу жить в этой стране, или променял бы её на какую-нибудь банановую республику. Но ведь именно в этой стране судьба подставила Стеллу.
Шага не шагнуть, чтобы не перехватить, не натолкнуться на чей-то взгляд. Кругом люди. Почему их мнение так важно, почему они создают определённое мнение? Как, как ухватиться за нужное, чтобы всё стало ясно?
Ничего не смыслю в жизни. Ни раньше, ни теперь. Политики провозгласили, что всё стало лучше,- надо этому верить. Вот и поднимай выше щит с написанными ими изречениями, выставляй на всеобщее обозрение для осмеяния. Не согласен,- прикрывай голову от падающих сверху камней.
Стелла для меня - нечто реальное, осязаемое. Она выделяется на фоне других. Она получила признание, и даже больше того. А что это «больше того»?
Удивительно, насколько въелась в меня непогрешимость суждений, сколь прочно память удерживает в себе разную чепуху. Бред выдаёт какие-то озарения, но они ничем не подкреплены.
Мне ли разбираться во всех проявлениях экспрессионизма или, что ещё сложнее – сюрреализма? Меня легко обмануть там, где у меня замутнилась совесть.
Тороплюсь, куда бегу, чего хочу… Как не позавидовать тем, кто тут же всё забывает и выбрасывает из головы. Правильно говорят: лучше месяц ждать, чем год добиваться и упрашивать.
В крови, в крови у меня сомнения. Нет привычки отличницы, перед сдачей экзамена, проглядывать материал наново.
Непритворный испуг, я никогда не смогу понять до конца Стеллу, слегка покоробил. Так это для меня и лучше. Привязаться не удастся.
До бесконечности нельзя спекулировать на испуге, нельзя ждать, пока обнажится гротесковая сторона ситуации.  Спекуляция – возня на недопонимании происходящего. Суть подборки стихов Стеллы – своего рода аванс, часть того, что могу получить потом.
Это «потом» когда-то наступит. Проговариваю про себя, будто по картам читаю. Хотя ни в каких картёжных раскладах ничего не понимаю. Да и большинство ничего не смыслит в том, о чём иногда толкует.
В который раз почувствовал нежную благодарность при воспоминании об этой удивительной, на мой взгляд, женщине. Её круг и мой пересеклись. Поэтому воспоминания не обременительны.
Из святой троицы басни Крылова, под категорию рака, настоящего рака, так, по крайней мере, я для себя определил, попадал поэт, скрывавшийся под псевдонимом «Матвей из Боровёнки». Я прочитал сборник его стихов.
Как раз шла подготовка к литературным чтениям, посвящённым этому, ушедшему в мир иной, поэту. Запоздало, но общественность дань памяти хорошему деревенскому поэту есенинского склада решила воздать.
Лет пятнадцать прошло со дня смерти «Матвея из Боровёнки». Я, конечно, с боку припёка. Наши с ним дороги не пересекались. Не переедь жить в Боровск, никогда бы и не узнал о нём. Хорошо мужик чувствовал красоту. Простые слова, понятные образы.
При непосредственном участии того же Сергея Одиноченко меня свозили в деревеньку, где прошли последние дни поэта «Матвея из Боровёнки».
Домишка – развалюха. Скособоченный. Один угол провалился. У сарая крыша седлом. В крапиве, вдоль тропинки к крыльцу, валялись ржавый угольный утюг и расколотый чугун. Нижняя доска ступеньки крыльца покоилась на кирпиче. Да и все ступеньки хлипко выглядели.
Входная дверь малость перекошена, будто бронза, была зеленью временной падины, тронута. Вертлявая ручка. В тёмные сени шагнули, как в погреб. Нашарили дверь.
Скомканный половик у порога. Русская печка в углу. Деревянные крашеные полы. Опять половики. Высокая железная кровать с разводьями ржавчины на металлических спинках. Шишаки, дутыши шаров. Низкий, давящий потолок. Два малюсеньких сеткоподобно переплетённых окошка.
Смотреть в них, разве что можно было, швыркая чай из блюдечка, сидя за столом, или, если нагнуться в три погибели.
Окошки особенно поразили. Только глядя из таких окошек на окружающий мир, можно почувствовать «красоту природы».
Рискованное словосочетание. Вот уж точно, оно не умиляет, как бы указывает, что все разговоры ни о чём, и, одновременно, о «хорошем вкусе» ведутся, чтобы снять раздражение. По ощущению, если такое родится, сотни не метров, но километров, в это время разделяют.
Свобода без ощущения - нахождение между прошлым и теперешним. В такой свободе нет причин, и цель не ясна, и движение бессмысленно.
Непонятна причина привела в этот дом. Знал же, ничего такого особенного, больше, чем узнал, читая стихи поэта, я не узнаю. Чувственное восприятие загодя сделало своё дело.
Можно толковать о несчастье, можно уловить в глубине взгляда выражение подозрения. В глубине не на что опереться, ибо для меня, по крайней мере, для меня, то, что не может быть, никогда не будет. Пустота и отчуждённость.
«Матвей из Боровёнки» ушёл из жизни сам. Что открылось «Матвею из Боровёнки» в минуту гибели, никто не узнает никогда. Открыл ли, что он всего лишь бездарь? Презирал ли он кого, чувствовал ли себя недоучкой, что точно, он не думал о будущем. Он просто вступил в сговор с некой силой, самонадеянно сделал ставку на самого себя. Он восстал против всех.
Свобода в смерти. Желать быть – это одно, это и претенциозно, и дерзко. Не добился успехов – самое большее, осудят. Может, в минуту ухода из жизни «Матвей из Боровёнки» стал таким, каким он сам себя измыслил?
Внезапно я почувствовал глубокую связь между тем, что находилось у меня внутри и миром этого дома. Единство душ? Между давно ушедшим человеком, которого в глаза не видел, и мной не может возникнуть родство душ. Но это и не неодушевленное всеохватывающее состояние лжи. Я не смею притязать на особое мнение. Осмыслять то, до чего не дорос.
Может, в ту минуту, когда я с Одиноченко переступали порог дома, «Матвей из Боровёнки» брезгливо морщился, наблюдая за нами? Бог с ним, в глазах других я могу быть кем угодно, лишь бы для себя оставаться отличным от большинства, быть самим собой.
Предметы возрождаются из сумерек. С манящей нечёткостью, в разных местах. Без содержания.
Возникла мысль, что многим из нас не дана возможность вовремя остановиться. Поднял ногу, чтобы шагнуть, а сил и нет, чтобы приставить её. А шагнуть надо. Нет ни замысла, ни цели, нет ничего определённого. Все действия, чтобы просто быть.
Хотение,- оно просто хотение. Попытка преодолеть условность. От неопределённого «быть» к осязаемому «стал».
Нет смысла долгую жизнь добиваться чего-то. Какой смысл трудиться в поте лица? Всё одно родится-появится новоиспечённый самородок и с помощью блефа добьётся большего признания. Скандалом ли, чем иным. Дорогу перебежит. Его запомнят, о нём говорить будут, словно о герое каком. А я…
Мой удел – вносить всюду за собой тревогу. Кто-то должен это делать, кто-то должен взять на себя труд будить совесть. Печатное слово в подсознании селит тревогу.
Минута может низринуть с высот, явить сознание собственного ничтожества.
Я наслаждался, поднимаясь на крыльцо, что и на поэта, и на дом, где он провёл последние часы, я гляжу с желанием разгадать абсолютную форму. Почему он стал тем, кем стал? Его жизнь значительна и ярка. И что? Почему же такая смерть? Вот это пока не проникло в мою душу. И что?
А то, что ему не на что было опереться, иначе не ушёл бы. И моя лицемерная скорбь по «Матвею из Боровёнки», поэту, всего лишь скорбь по мне самому.
Слова! Слова! Зачем, чёрт возьми, верить всему, что произносится вслух? Как хорошо набросить покров, и ничего не знать и не слышать.
Не до конца вникаю в произносимые слова. Не от подлинной потребности они рождаются. Черёд слова легко приходит, его не вожделеешь, каждое становится доступным в своё время. Ни умиления, ни злобы, разве что – удивление рождается.
Может, думая о ком-то, в этот момент ток возникает от тебя к тому человеку, о котором подумал, может, наоборот, от него к тебе. Когда ток перестаёт течь, возникает тревога. И опять следует вопрос: «И что?»
Я ни о чём не спросил у Одниноченко, когда подходили к дому. Вообще я не выказывал любопытства. Впитывал молча то, что когда-то могло пригодиться.
Повторюсь, дом «Матвея из Боровёнки», казался не хуже других домов на улице. Моё ощущение не в счёт.
«Многое можно добиться подражанием, если только умеешь подражать,- проскользнула такая мысль,- и он, и я, и другие способны на многое».
Большой стол. Краска на ножках облупилась. Изрезанная ножом клеёнка. Наверное, за этим столом было много выпито, читано много стихов. Хозяин, говорят, был хлебосольный.
В углу, у стола на табуретке сидела грузная женщина. Почудилось, просветлённый покой из неё исходит. Доживает человек ему отмеренное время, всё позади. Возле женщины стояли костыль и трость. Женщина сделала попытку подняться.
- Сидите, сидите, Марья Степановна. Мы на минутку зашли. Ехали мимо, и решили попроведать. Может, Вам что-то нужно привезти?
Нелепая тирада повисла в воздухе. Женщина, как показалось мне, испуганно качнула головой, отпрянула. Может, мне это только показалось.
Стало быть, когда-то раньше ей необходимое привозили, не спрашивая.
«Правда, нужно было что-то с собой взять,- подумал я.- Мне простительно, я не в курсе, а Сергею Одиноченко надо бы озаботиться. Чего теперь об этом говорить?»
Забыл сказать, что, как зашли в дом, в нос ударил запах прели, давно-давно лежалого прошлого. Запах неприятия. От него родилось чувство вины.
Тоска сжала сердце. Зримых воспоминаний не родилось, обессилило что-то – торчащий конец моей нити сцепился с духом этого дома. Но и что-то вроде зависти почувствовал. К «Матвею из Боровёнки» тропа не зарастала. Он и после смерти следует своим извилистым путём судьбы.
Вот же участь поэта, она будет преследовать,- но ни из чего не сумеет извлечь выгоду. Если вслепую миновал перекрёсток судьбы, то как бы пропустил право выбора.
Рассказывали, что в последние годы, а они пришлись на лихие девяностые, у «Матвея из Боровёнки» совсем не было работы. Не на что жить было. Куда ни обращался, всюду получал отказ. Сам болел, жена обезножила, едва ходила. Дочка скурвилась. Где-то затерялась на просторах страны. Вот мужик и не выдержал. Добровольно ушёл из жизни. Поэты не в состоянии за себя бороться.
В комнатёнке, где были написаны хорошие стихи, в голову лезли избитые фразы обличения власти, которой до маленького человека нет дела. О какой устойчивости можно вести речь, если запах заставлял ёжиться. На стене часы-ходики, с подвязанным замком к гирьке, фотографии шестидесятых годов.
Почему-то люди на старых фотографиях намного взрослее?
Помню, Одиноченко бросил на меня испытующий взгляд, пытаясь предугадать впечатление.
Потом поехали на кладбище. С трудом нашли могилу «Матвея из Боровёнки». Всё заросло травой. Огромный, с мясистыми листьями борщевик, с белой шапкой цветка, готов был разбросать сотни семян, рос у низенькой ограды.
Ожог от увиденного в доме, мог бы дополниться ожогом от борщевика-растения на месте последнего успокоения.

                26

Мысленно вернулся к подборке стихов Стеллы. Стихи впечатлили. Отдельные строчки пылали яростно, словно фонарь, внезапно зажжённый в кромешной тьме,- вспыхнув, огонь ослепил.
О чём думал? Мысль проскользнула, она была концом длинной цепи мыслей, которые с завидным упорством посещали голову в последнее время. Хотелось установить утерянную взаимосвязь. Чего с чем?
Доискаться той части души хотелось, в которой сохранялся мой разлад с остальным миром. В той части души меня загипнотизировали.
Чтобы начать жить по-новому, необходимо все углы очистить от скверны. Необходимость разрастается в вину, вина порождает требования. Требования начинают управлять человеком, становятся всё ненасытнее.
Тогда и вспоминаются ужасы, пережитые когда-то. Ниоткуда всплывают лица давно ушедших людей, вот и просыпаешься испуганным, с ощущением: всё идёт к концу, к тому или иному началу.
Любой факт вырастает и делается важным. Но ведь и вчерашнее, так мучавшее, отступает. А ведь оно было важным, определяющим.
Чудно, вчерашнее важное становится лишь предвестием сегодняшнего обыденного, ничем не примечательного, дня. Почему так?
Никто ничего не знает, и в то же время все знают всё. Перехвати от каждого по слову, собери эти слова в строчку, только чтобы они были расположены правильно,- вот тебе и готовый ответ. И ломать голову не надо. И учиться делать «правильно» не надо.
А я-то искал ответы на небесах. Задирал голову, купался в вымыслах и мечтаниях, витал в облаках.
Дожил, солнце кромку облаков перестало красить, пропал золотистый ореол, облака сдвинулись в тучу, туча низко нависла, всё низковисящее угрозу представляет. Вот-вот туча дождём прольётся.
Читал строчки, и ёрзал на стуле. Медленно, но верно нащупывал правильное решение. Так и слышится, кто-то говорит: «Не верти головой, не крути носом, а то, как одуванчик, парашютики-семена по ветру пустишь».
Для женщины самое важное – это достаток и чтоб за чью-то спину возможность спрятаться была.
Почему-то показалось, что чувство одиночества строчкам Стеллы присуще, это чувство объединяло. Объединяло в толпе. Была и чуждость, ей дела нет ни до кого. Так она себя поставила. Я знал, что и до меня ей нет никому дела. Умри сейчас, никто и не спохватится.
Но и непонятный источник тепла нагревал камень её стихов, я будто руку приложил к тёплому стояку печки, приятно стало. Было что-то притягательное в непутёвости созданных образов, созвучно моей смуте.
Ещё почему-то подумалось, что Стелла всегда будет такой, какая есть. И через пять лет, и через десять лет.
В равной мере оказался придавленным собственной неприязнью к себе самому, и, казалось, незаслуженным восхвалением стихов Стеллы. Мне начинало казаться, что петля вокруг меня сужается. Что за петля, кем подвешенная, с чего она начала сдавливать мою шею?
Я жду. Но оттого, что я жду, ожидание не приносило облегчение. Понимал, оно, новое, если случится, подставит бок, не пощадит, а, скорее всего, откроет совсем не то, что жду.
Зимой наступает весна. Чем оттепель не переворот природы? Чем не гибель представления? А если совесть растревожилась, чем это не переворот, чем не напоминание, что не всё благополучно и у меня, и у кого-то ещё? Вот тут-то и возникает страх.
Совсем не тянет проливать несколько крокодиловых слезинок по поводу непонимания. Да бог с ними, людьми, которые весьма пекутся о морали, подняли высоко знамя благопристойности. Пускай, они водружают его над дворцом своей жизни. Мне -то что, если им кажется, всё у них хорошо, просто замечательно.
Время любые дворцы рушит. Голову на отруб даю, что в глубине души все совершенно аморальны. Позволь делать,- такое наворочают, мир содрогнётся, захлестнёт безудержная оргия. Есть, есть готовность низвергнуться в хаос, чтобы получить наслаждение. Пускай, оно минутным будет.
Трудно определить, где начало, где конец. Всё откуда-то тянется, где-то исчезает. А объяснения – это потуги вежливости при перенасыщенном ожидании.
Громозжу образы один на другой, плыву в словесном потоке, не думаю, что внезапно натуженная изысканность потребует причалить к берегу.
Трудно словами пронять. Условна грань между горем и радостью. Неизбежность одного состояния переносит в вероятность противоположного. Запальчивости мне не хватает. Запальчивость действует вернее интриги и расчёта.
Глупости делаю, потому что бешусь. Чем отчаяннее положение, тем больше нуждаюсь в расслаблении. Только попробуй расслабиться, когда не выходит, всё не так. Всё кажется, что превратности судьбы неизбежны.
Что с того, что предоставленная возможность высказаться вне очереди, ценится гораздо дороже, она отвлекает от муки молчания, от мрачных мыслей. Ну, попытаюсь мысленно отбросить несуществующие свойства, выделить своё отношение, противоположное, противное,- и что? Хочется, конечно, взглядом скользнуть по лицам тех, кто слушает невнимательно, принудить их, испытать болезненное наслаждение повелителя. Приятно, когда кивают в ответ твоим словам. Только я не повелитель.
От сродства душ проистекает взаимная приязнь. Она не зависит от привходящих обстоятельств. Какие-то там случайности,- они не в счёт. Возникло родство, если душе хорошо, она всегда отклик получит.
Я - дилетант в литературе. Не прошёл самый элементарный ликбез. Меня не учили, как надо писать, как правильно складывать буковки. Да и поведение моё – это поведение отшельника, коим себя считаю, вот временами впадаю в раж оратора, а раж - это всего лишь трусливая попытка самоутвердиться.
В отговорках есть своя логика. Каким бы ни был успех, он не повод для впадения в эйфорию. За победой последует поражение. По-крупному, в мелочах, но каждый переживёт тягостные минуты. Каждый по-своему, в своё время.
Вот и соблюдай приличия, производи благоприятное впечатление, не становись побудителем слухов.
После выступления на собрании, после встречи со Стеллой, изменил к себе отношение. Толком не понимал, что со мной происходит, но люди видимо это чувствовали. Состояние чудное – оно сродни болезненному: ничего не болит, а маетно. Хоть на изнанку вывернись, ничего не помогало.
Состояние вызывало любопытство. Как же, в меру состоятелен, независим, одинок. Не урод. А спину протыкал взгляд с чувством причастности к некоей тайне.
И свой, и не свой. Вокруг атмосфера разреженности. Человеческий вакуум грозит обернуться полным одиночеством. И разговоры без свободы и естественности, как бы с оглядкой.
Не умею управлять собой. Мыслям предоставлен простор, они сновали везде. Забирались, куда вовсе не собирался попадать.
С одной стороны, это было легкомыслие, но оно не обязательно приводит к краху. Не всегда результат бывает нужным. Тут главное не свергнуться в пучину угрюмости. Есть и другая сторона… Другая сторона ничем не отличалась от первой.
Попал в поддельный ореол, он начал меня окружать. И ореол поддельный, и всё кругом неестественное. И я сам балансирую между безднами добра и зла. Если и высказываюсь, то первое мгновение создаёт впечатление неискренности высказываний.
Мгновение сдёргивает маскировку, людям начинает казаться, что я обличаю, незаслуженно обвиняю. Ещё и тоном, кажется, кричу.
Крик настораживает, внушает неясные подозрения. Крик кукожит.
Приписываю то, чего нет на самом деле. Вот и плошаю, шире, чем надо, расставляю руки. Худодырым делаюсь.
Всё и выливается в дырку. Разлитый поток мешанины мыслей, он всё равно, что площадка, где произошло преступление.
Множество мыслей – стая зверей, которых не удержишь на привязи. Грех, промах, противоречие,- всё из этого набора трудно воспринимается.
Занятно прочувствовать исходящий сверху свет. Свет - символ. Он воплощает суть вещей, людей. Он оголяет. Свет – реалист, воплощение реализма. Так почему, жизнь, строящаяся на взаимосвязанности, ставится под сомнения?
Что за бред пришёл в голову? Его можно посчитать и за комплимент, но почему и впечатление обмана создаётся?
А вот же, нет ни колкости, ни враждебности...
Как бы ни разливался соловьём, но говорю для одной женщины. Увы. Через многих приходится к ней пробиваться. Вокруг неповторимый, замкнутый на сто замков мир. Выбор ограничен.
Выбор – это неравнозначный размен. Размен сегодняшнего дня на вчерашний или на завтрашний невозможен. И старость на молодость поменять нельзя. И расщепить душу на две части, чтобы и той и той половинке было хорошо – не получится. Неравнозначно всё.
Вот и лезло в голову, что, в отличие от меня, на многих не только все радости жизни в изобилии сыплются, но и знания им достаются очень дёшево.
Они не домогаются, всё с неба само валится: умение складывать слова в строчки, умение видеть мир не таким, каким я его вижу, умение приспосабливаться, сбрасывать напряг. И переход от одного к другому происходит сам собой.
Их не волнует двойственность ситуации, они могут, одновременно, быть близко друг к другу и в то же время быть настолько далеко, что близость превращается в затянувшееся непрестанное расставание.
На что я готов был положить жизнь, для них это ничего не значило.
А Стелла? Почему я так пекусь о ней?
Гнетущее чувство, будто жизнь замерла на месте. Какой чёрт, там, замерла, вспять возвращается, вспять. Переворачивает всё с ног на голову.
Всё, что нажил-заработал, вроде, как и не пригождается. Может, оно и к лучшему.
Жизнь,- голову задирать нельзя. Самое лучшее, жить с низко опущенной головой, при этом бить себя в грудь, разрывать на груди рубаху и каяться. За нынешние грехи, которыми обложился, как птица веточками на гнезде, за прошлые грехи, давно-давно покрытые пылью. За свои грехи, за грехи всего человечества.
Виниться надо. И не делить жизнь на чужую и свою.
Я не притязаю на особое отношение к себе. Недоволен, вот и хочется лучшего.
«Хотеть не вредно, вредно не хотеть».
Маюсь и томлюсь, как природа перед грозой. Проживаю миг в душевной грозе затишья, в промежутке между высверками. Один раскат грома стих, новый раскат на подходе. А в промежутке иное состоянии духа.
Тянет обернуться назад, чтобы удостовериться, что всё нормально. Всё на своём месте. Тени – лишь контраст между светом и мраком, перепад настроения. Настроение – капризная барышня.
В последнее время редко говорю вслух. Молчанием берегу покой. Бог его знает, с кем такое соглашение заключил. Всё про себя, всё - не раскрывая рта. Молчание стало собеседником. Молчание не было моей тенью. Оно вообще никем и ничем было. Каждый занимал свою нишу. Молчание по углам хоронилось, я – в пустой квартире.
Пустая умолкшая квартира. Сколько ни вслушивайся, ни шороха, ни звука. В потёмках, закрыв глаза – так даже видится лучше, я мог бы, ничего не задевая, обойти все комнаты. Мысли никаких чувств не будили – ни радости, ни горя.
Судьбе на меня плевать. И я перед судьбой не стану расшаркиваться. Ну и что, если добрые силы бродят во мне, не выявляя своё предназначение. Предстоит выполнить некий долг по отношению к чему-то,- выполню. Понятно, Стелла превратилась в некий символ.
Алеет закатное небо, изумрудная зелень, необычные очертания облаков вверху, птичьи голоса, шум ветра… Почему это приобретает цену лишь в какой-то определённый момент, когда становится плохо?
Страдать по поводу «плохо» бесполезно, не то чтобы напрасно, а ни к чему это не приведёт. Серёдыша выеденного яйца не стоят такие страдания. Страдания всегда зря, лишь веселье происходит по делу.
Тупая, саднящая боль разрывает сердце, ноет, она ничем не отличимая от зубной боли. И мысли только о боли. Ни на чем другом не удаётся сосредоточиться. Собственную боль сам не заговоришь. Вот если бы кто-то!
Жизнь специально ставит перед человеком трудности, чтобы испытать его волю. Умно сказано. Значит, горе, которое испытал – всего лишь одно из трудностей. А сколько их было, сколько ещё будет?
Ручеёк жизни вымыл из карстовых отложений причитавшуюся мне долю. Горе человечества за тысячи лет где-то отложилось. Не на поверхности же ему копиться, где дождь и ветер, жара и стужа? На поверхности долго в целости горе не улежит. Всякий пнёт, всякий перескочить через него попытается.
Горе не гора, оно неосязаемое. А хотя бы и гора. Любую гору срыть можно.
Скорее всего, горе откладывалось в пещерах. В них первобытные люди молились. В пещерах находят останки первобытных людей. Прошли десятки тысяч лет, а кости сохранились. Вот и человеческое горе, оно ведь не какие-то там кости, оно намного прочнее, где-то, как напоминание, хранится.
Вывод? Надо взорвать все входы и выходы из пещер. Замуровать все дырки в земле. Перестать её царапать. Тогда и маета пропадёт.
 «Го-ре, го-ре»,- отстукивают часы мгновения. Нет, оставаясь наедине с собой, я не пытался ни обсуждать своих поступков, ни делать выводы. Начни вспоминать, о многом вспоминать неприятно. Лучше помалкивать. «Го-ре в ро-ли». Каждый роль играет. Каждый по-своему отдаётся роли.
Задавать вопросы самому себе,- опасно. Вопросы вынуждают принимать решения. Доброжелательность вопроса таит подвох. Подвох таится и в самой жизни. Многое, наверное, поменялось бы, если, допустим, я не появился на свет. Не жил.
Наверное, что-то пошло бы не так. Наверное, и у кого-то жизнь была бы другой. Я человек не робкого, но и не громкого десятка. Таких - миллионы.
Не родись Гитлер – не было бы Отечественной войны. Не было бы войны, не было бы и меня. И позади шарить в прожитом можно, и впереди потёмки ощупывать руками не грех.
Закономерно, когда задают вопрос: «Что намерен делать?»
В ответ улыбка, любезный смешок человека, который, конечно же, знает, что он будет делать, какую получит выгоду. Разбуди ночью, на вопрос, как надо жить, как из пулемёта выпалю очередь слов: работать, ждать, не упустить момент. Момент чего?
Жизнь надо брать за рога в самый начальный период, в сыром и первозданном её состоянии.
Мучает неопределённость. Где та пресловутая ясность? Мысль приходит и тут же исчезает, на смену другая мысль рождается, а сумятица от первой мысли сохраняется. Остаточное явление. Исчезнувшие мысли, их как бы и не было. Как хорошо, что пока всё остаётся так, как есть.
Услужливая готовность вести себя так, как кто-то от меня этого ждёт, смущала. Меня всегда смущает похвальба, когда все единодушны в своих пожеланиях, когда в один голос захваливают. Когда расточают уверения в вечной молодости и дружбе. Лесть предполагает определённую свободу нравов. Слабость вызывает ощущение собственной силы. Но ведь внезапный обвал мысли неудержимо влечёт к краю бездны. Вниз, вниз.
Чего добиваюсь? В ответ короткий смешок. Смеяться не над чем. Избитые истины. Подходящие к случаю слова. Вот и приходится всё делить надвое. Потом ещё надвое. И дружбу прятать от всех, и смирять в себе чувство любви.
Мне без разницы, в пещере книга судьбы спрятана, на высокой горе, на небесах. И по капелькам горе выдавливалось, и потоком в иные годы на землю нахлынуло. Всё на шкуре человека откладывалось. Может, и так. Рядом человек, и далёк он одновременно. Мир его далёк.
Вслушиваюсь в то, как произношу слова. Ирония чудится. По отношению к чему? К себе?
Толку сострадать самому себе. Стоит вытащить хотя бы один камень из стены воздвигнутых рассуждений, как всё рухнет в пропасть. Двоедушие стеной не отгородить. Если далёкое прошлое и стирается из памяти, то восстанавливается связь с тем, что надвинулось сейчас. Хочется уловить сходство. Минуты ведь одни и те же. Вот и хочется безотчётно верить в непереходность всего сущего.
Говорю, роняю одну за другой фразы, вслух, про себя проговариваю – все они почти без всякого выражения. Не болит, или отболело уже. Нелепица утверждается равнодушно. То, что приходило в голову, я не знаю, почему оно приходило.
Мгновение делает беспомощным, беззащитным против праздного чужого любопытства. Неспособен ни толком объяснить происходящее, не понимаю, что собираюсь делать.
Покорная улыбка. Она приходит на место сумбура мыслей, скорее, вытесняет зависть. Зависть к чему?
Взгляд устремляется вдаль. Суметь бы проследить до конца, нащупать то место, куда взгляд упирался. А есть ли дело к тому месту? Я не предатель, чтобы легко отказаться от тех людей, которые чему-то научили.
Странно, вначале связывал себя с человеком, полагая на то, что он своим влиянием, своим знанием разовьёт меня, облагородит…Почему тот человек вдруг делается чуждым?
Видеть и слышать о нём не хочется. Смута от одного упоминания о нём поднимается в душе. Волнение, протест, надежда. И вместе с тем, только от него я могу узнать всю правду о себе. Почему?
Не удосужился спросить, всё откладывал, откладывал ту минуту, которая способна была переворот произвести. Теперь поздно об этом рассуждать. Мысли унеслись прочь от будничного.
Упрекнуть себя,- причина найдётся. Скуп на слова. Стараюсь зажать то единственное слово, важное слово, нежное слово, которое может произвести переворот. Не научен, не умею. Забыл, как это делается. Не проникся пониманием, что когда-нибудь может стать слишком поздно.
За словом все стараются укрыться. Оно сторожкое, значение переменчивое, ускользающее… Поймай суть… А в чём и есть ли вообще суть?
То-то и оно, слово перестаёт быть переброшенным с берега на берег брёвнышком, по которому, балансируя, перебраться можно. Всё опошлили. Слова потеряли свою важность. Слово теперь спокойно берут назад.
Нет из-за слова дуэлей. Не слово, а прикосновения требуются. Прикосновение рождает радость надежды, да и то не у всякого, лишь у того, кто не разочаровался, кто надеется доставить радость. Проблеск радости. А потом? Нет ответа, как потом сложится жизнь.
Сквозь пласты лежалого тумана трудно докричаться. Вязнут слова в недопонимании.
Где настоящая жизнь? Отчего зависит правильность принятого решения? Как избавиться от множества грёз о своей исключительности?
Смысл придёт потом. Привычная мимолётная тень скользнёт по лицу. Не отношу себя к предприимчивым людям. Не доволен своей участью. Но ведь, вроде бы, не обижен. 
Вроде бы, принимаю нужные решения. И хандра не возникает в момент принятия решения. А почему вопросы множатся? Вопрос возникает, как будто считывается с небес, мгновенно приходит. А с ответом заминка.
Грузят переживания. Кольнёт сердце. Не понять, куда устремится поток переживаний, в каких волнах предстоит барахтаться? В мутных водах, после разлива, когда на поверхности плавает всё слизнутое шалой водой барахло, или подобно горной речушки переживания стремительно сорвутся с кручи? В бурунах, сверкая тысячами блёсток, холодные.
Ощущение создаёт картину жизни, картину света. Уюта.
О жизни можно рассуждать, а что касалось денег: сколько бы денег ни было, много ли, мало ли, их всегда не хватает. Деньги не моя тема. И на рубль жил, и тысячу, надеюсь, сумею потратить.
И тут же, без перехода подумалось, что чего касаться ценностей жизни, если будущего нет. Безбудощность мало тревожит. Противоречие это? А бог его знает. Во мне уживаются разнообразнейшие противоречия: умиротворение и неприкаянность, любовь и ненависть. Даже – пофигизм.
Кто-то одаривает дешёвым счастьем, кто-то беде дверь открывает. И у меня порой мелькнёт мимолётная тень огорчения, не понимаю, для чего создан. Пешка, которую двигают.
Вот и попадаю впросак. Хотя денно и нощно пытаюсь разгадать загадку жизни, лелею её, обхаживаю – результат – ноль! Ноль, потому что мысли свои скрываю, слова мои выражают не то, о чём думаю. И кусок жизни у меня последний.

                27

То, как и о чём писала Стелла, мне никогда бы в голову не пришло. Её писанина не рождала чувство зависти. Как можно завидовать человеку, если он другой. Не завидую же я негру, что он чёрен, как сажа? Проще саже позавидовать.
Чудно всё-таки! Мысль перелетает с предмета на предмет. Ни стен для неё не существует, ни расстояний. Волшебные образы рождаются сами собой. Одно уплотнялось, другое тут же распадалось на составные части, снова собиралось, но уже в совершенно другом виде. И боковые отростки множились. И мысль сопровождалась звуковыми аккомпанементами. А потом приходило угрызение совести.
А всё вокруг оставалось прежним. Чудно: ветер, природа, небо, дома, улица – всё как раньше. Как раньше, но почему-то некоторые очевидные истины требовали пояснений.
Любезность скрывает вызов. Время, в котором живём, лишено иллюзий. Приходится принимать и вещи, и людей такими, какие они есть.
Люди… Есть в человеке склонность к обману, хочет он наслаждений, скуп на выражения.
Думая так, в который раз обратил свой взгляд к небу.
Я делаю ставку. Каков будет результат?
Осознаю себя в приступе рассеянности. Полное нежелание кипучей деятельности. Одни рассуждения о превратностях судьбы. С каким бы наслаждением сорвал маски с лиц. А ведь не сорвёшь. Маски наигранной искренности прикипают намертво. В этом и есть покорность судьбе.
Сквозь строчки стихов проглядывало лицо Стеллы. Сходу в смысл никак не врубиться, с наскока прочитать стих не получалось. Рифма сложная, ускользающая. Возникало состояние стервозности и спокойствия. «Всё равно я тебя пойму!»
Два протекающих одновременно процесса делит промежуток, в котором устанавливается тишина. Зловеще-знаковая. Она пропечатывает мучительный образ чего-то знакомого. Заставляет вслушаться и вглядываться. Заставляет полниться несостоявшимися прикосновениями.
Несказанные слова, горечь недопонимания, навернувшиеся на глаза слёзы. Слёзы умаляют происходящее. От слёз делается неловко. И в то же время, наполненные слезами глаза, взгляд – это своего рода мостик для сближения.
У меня слёз не было. Да и Стелла не из тех женщин, кто будет плакать по пустякам. А что я почувствовал?
Нелюбовь и, одновременно, её пронзительное одиночество, готовность отдаться любому, кто пригреет.
Необычный набор слов, витиеватость вплетения, непривычные рифмы, необычный вкус, сложный узор изыска,- частности, подробности в мелочах.
Созерцательность вдруг приобрела реальный смысл с невозмутимостью повадки. И никаких проявлений чувств. Редко-редко проскальзывающее слово «люблю» не несло чувственности.
Бесконечный перепев слова «люблю» в женских стихах, рождает неприятие: хочешь любить – люби, кто тебе мешает. Чего подобно гагаре стонать. Люби мужа, люби детей, люби, наконец, людей. За деньги хочешь любить – иди в проститутки, хочешь любить бескорыстно – поезжай летом на юг, там застоявшихся за зиму жеребцов - табуны.
У Стеллы любовь и сотрудничество соотносились с ремеслом, не выливались в чувственную искренность. Она грезила, она подражала. На посторонний взгляд это выглядело несколько смешным, но для неё было непреложно самоочевидным. Любить для неё – это получить отпущение грехов.
Огромна очередь жаждущих безыменных претендентов любить. Они толпятся у входа в кафе, рядовые полка халявы «а вдруг повезёт», они штурмуют дискотеки.
Любить, любить, любить… И тут необычная Стелла. Мне подумалось, что Стелла, серьёзно озаботилась своим местом в литературе. Это ничего, что она пока не успела выделиться среди безвестных провинциальных поэтов. В её строчках талант чувствуется. Она просто – ведьма.
Ей требуется всенародное, космическое призвание. Она – космическая женщина, звёздная, на ней пыль когда-то взорвавшейся галактики. В ней сохранились частичка того, из чего зародилась жизнь на Земле: кислородом она дышит, кальций в костях, железо в крови. И первородное молчание ей свойственно. И присутствует умение вписаться в любую обстановку. И взгляд не от мира сего женщины, не выражавший ни удовольствия, ни скуки.
Туда-сюда кручу окуляр: то приближаю, то отодвигаю. Готов Стеллу на атомы разобрать, каждую жилочку отдельно прощупать пальцами. В пальцах не равнодушие, скорее, нетерпение, глаза готовы увлажниться.
Иногда, казалось, что я досконально осмыслил всё происходящее между мной и Стеллой. Отдалённо это напоминает «почтовый роман» или «роман по переписке», в тюрьмах такое практикуется. Люди, не зная друг друга, не видя ни разу, сближаются посредством писем.
Я же видел два раза Стеллу. Хотя и не писал ей письма, ни разу не перекинулись словами, но, кажется, продумал всё, что можно передумать о женщине.
Звёзд с неба не хватаю, но и не лыком шит.
- Звёзд с неба не хватаю – это укор? Жизнь переиначить хочу?
Кто меня спрашивает,- не знаю. Не иначе мой грех родил беспокойство. И вопрос, и мысль о грехе не оставили никаких следов.
Наобум о чём-то подумаю, ляпну, глядишь, попал в точку. Если жизнь припрёт к стенке, тогда начинаю мыслить, а не просто соображать. Что удивительно, не сажусь для этого за стол, не поднимаю глаза к потолку, не давлю из себя очередное изречение,- машинально соображение приходит.
В ушах слышен шелест слов, перед глазами мелькают картинки. Что-то случилось, но что? Гул звуков наполнил голову, крутится, крутится пластинка со словами о Стелле.  Утрачиваю свою невозмутимость, думая о ней.
Состояние, при котором хочется вспомнить всё, только не знаю, что надо вспоминать.
Словно бы подали сигнал, знак ли, голова наполнилась мыслями, потяжелела. Там всё ходуном заходило. А снаружи никаких действий. Да и внутри тоже. Но интуитивно собрался.
Время ли, судьба, сама жизнь поверяли мне личную тайну – с глазу на глаз. Ощущение возникло, что мне предстоит кого-то предать.
Вечно приходится кого-то предавать, понимая, что сверкнуть взглядом, - это притворство. Самая примитивная ревность. Пальцем ещё не пошевельнул, чтобы возникли перемены.
Каждой клеточкой тела ощущал близость Стеллы. От этого слегка кружилась голова. Это точно не любовь. Это, скорее, любопытство. Возникла потребность разгадать загадку.
Была, была и в вопросе, и в ощущении какая-то непристойность. Она мне нравилась. Не непристойность, но мой взгляд на происходящее. Стелла, наверняка верный друг тем, к кому хорошо относится. А с врагами как?
Ответ можно найти. Ниоткуда приходят подробности. Будто присутствуешь одновременно в разных местах. Ничего не имею против раздвоения.
Я - часть, кроха, песчинка, пылинка, атом мироздания. Раз я есть, значит, для чего-то нужен творцу. Значит, должен получить мне причитающееся. Знать бы, что мне причитается.
Не одни ведь переживания причитаются. Не должен я кипеть праведным гневом, не должна меня волновать судьба того, кому до меня нет дела. Но почему-то и гнев закипает, и чужая судьба волнует. Не получается просто жить.
Для этого, наверное, нужно уловить сверкающий взгляд из другого мира. Взгляд, который смутит, встревожит и успокоит. Поставит всё на свои места. Взгляд, гордо вскинутой головы. Он не умоляющий взгляд, он не обесценивает отношения, он всего лишь просит услуги.
Стелла пока просто «кто-то». Не точно, что думаю о ней постоянно, даже не всегда помнится, как она выглядит, приходится напрягать память, чтобы возродить черты. Она исчезает из памяти на какое-то время и вновь возвращается.
Я готов был выслушать любого, кто рассказал бы что-то связанное со Стеллой. Хорошее и плохое. Плохое можно отсечь.
Кто, с кем, как? Ощущения. Перебирая, ощущения рождались. Горечь, разочарование. Стал бы ненавидеть? Попробовал бы забыть? Простил?
За что прощать? Имею ли право прощать женщину? Что за глупое понятие, снисходить до прощения? Прощаешь,- значит, не любишь. Или, наоборот, любишь? Совершаешь сделку. Торг.
Всё, связанное со Стеллой, волновало. Неужели так и не научился отталкивать от себя искушения?
Неужели я ревную? Ревную не любя, не коснувшись ни разу? Ревность, говорят, уходит из любви последней,- если когда-либо уходит. Ещё говорят, что женщине ничего никогда много не бывает, ей выбор всегда иметь хочется.
Настоящие слова, которые произношу? Есть в них правда? Правда есть, но не вся. Половина полуправды.
Никак не могу отделаться от чувства принуждения, словно не сам говорю, а передаю чужие пожелания. Непредсказуем я. В самом малом совершаю оплошности, допускаю невнятицы, что-то недосказываю, что-то, наоборот, незаслуженно выделяю. Даю зацепку, способную оголить самого себя. Не дай бог, чтобы обратили на меня внимание. 
Но ведь никто не сказал, что я бездарен. Что счастья не будет, прошляпил его, надо было жену беречь. Мимо чего-то в жизни проскочил.
Не имел привычки плакаться, никогда не был наёмным причитальщиком, никогда не обрисовывал конец света. Но не это восстанавливало против меня, я сам не способствовал успеху своего дела, сам усиливал против себя досаду.
По наивности и глупости внушил себе, что талантлив, что когда-нибудь создам «Войну и мир». «Когда-нибудь» скоро закончится. Стою на краю обрыва. Никакой «Войны и мира» нет, и не будет. Ни завтра, ни в отдалённом будущем.
Неудачник. Мечтатель. Зол на всё и всех. Из-за этого презираю себя, готов исчезнуть. Готов лечь под кнут, чтобы меня исполосовали вдоль и поперёк. До беспамятства. Дурь, чтобы выбили.
Наверное, между действием, которое кнут воспроизведёт и высказанным словом в мой адрес, большущая разница. Слово болезненнее. Рана словесная дольше кровоточит.
Под кнутом изовьюсь, стонать буду, может, кричать. В драку полезу, если меня не свяжут. Полосы от кнута набрякнут. Но ведь со временем всё затянется, заживёт. А от слова – искусаю губы, поскриплю зубами, запечётся нутро,- рубцы от слова никогда не затянутся.
Это правда. Так я иногда думаю. Но это половина правды. Не самая главная правда. Хотя, правду нельзя выдавать долями. Главная правда заключается в том, что я хочу жить. Долго. Чтобы рядом была женщина, с которой мне удобно. Жить где-нибудь в своей усадьбе, как старосветский помещик. Схорониться от всех. Временами пускать слезу жалости к себе, умиляясь от благодати, окружающей равнодушной к человеку природы.
Я буду окружён заботой и вниманием. Буду созерцателем. Стану наблюдать за курочками, рассматривать облака, нюхать цветочки, озабочусь, как ублажить жену. Подобно Манилову поведу жизнь.
И моё юбковздыхательство пропадёт. Плевать, что где-то, кто-то пишет книги, я их читать не буду. Ни в одну не загляну, если рядом со мной будет хороший человек. Обломов умирал наверняка счастливым человеком. Вот, я герой Ивана Гончарова. Но я не буду презирать себя.
Пропадет раздражение против дарований, которые не дают возможности жить спокойно. Это они приводят к обману. Это мнимые дарования водят меня за нос.
Мне кажется, что мужского начала у меня всего половина, вторая половина – бабья. А иначе, откуда женские противоречия? Не знаю, к какой половине относится право задирать нос, повышать голос, куражиться. Но я и не из тех, у кого зимой снега не выпросить. Есть во мне здравый смысл и наблюдательность.
Жизнь – каждодневный экзамен. Это в институтских экзаменах ответы на вопросы, написанные в билетах, всем известны. Что, где лежит можно угадать. А каждодневный экзамен жизни – как головой в омут. Не игра «Что. Где. Когда». Жизнь - не мешанина дела с игрою.
Гордыня обуяла, показать хочу, что не такой, как все. Показать, что я что-то стою, что унцию таланта природа мне не сдуру отвалила – не смешно ли это, особенно, когда не сдуру?
Мало кто теперь книги читает. Собой все озабочены. Каждый мнит себя одним из членов союза равнодушных, овцой в стаде.
Почему обязательно прибиться к кому-то надо? Я – волк одиночка. Волк – однолюб. Я и сострадаю любопытствуя, не как все. Так чего жизни меня неволить, толкать вперёд? Всё равно толку не будет.
Успокойся. Жизнь давно поставила на карачки. Даже поддаться самообману не могу.
Закрыл глаза, закусил губу, минуту-две нахожусь в полной неподвижности. Походила бы по спине болезненная плётка, так сразу бы убогое тщеславие пропало бы. Усмехнулся таким мыслям.
Во вранье живу, во вранье. Пока с людьми просто так, за милую душу, говорю, некоторые за меня, но чуть стоит попросить,- шарахаются в сторону.
В который раз говорю сам себе, что пустое занятие, циклиться на недостижимом. Стелла не моя женщина. Женщина не моего времени. Понимаю это, но в сознании не укладывается. Сам себе удивляюсь.
Оказывается, удивляться самому себе утомительно. Видения грузят. Время распадается, время делается многослойным. Связать события не удаётся.
И всё же мне нравится находиться в этом возбуждённом состоянии. Потому что это становится подобием жизни, потому что ощущение одиночество уходит, и повода возвращаться в том виде, в котором я с ним жил, нет.
Надо только с настроением угадать. Подобие жизни, сама жизнь – по природе эти состояния таковы, что их трудно отличить одно от другого.
Сквозь затянутое тучами небо свет чувствовался. Солнце должно пробиться. Затхлость стоячей воды моих будней наконец-то рябь колыхнула. Я зависел и не зависел от Стеллы.
Конечно, это была ложь, так утверждать. Приятная ложь. Равносильная тому, как гладишь туго набитый живот.
Почему обязательно нужно добраться до первоисточников, уяснить, почему и как? Зависеть, не зависеть. Какая разница? Лишь бы хорошо было. Везде и всегда. Враньё это. Так не бывает, чтобы всегда.
Произнес эти слова с холодным презрением. Враньё всегда западает глубже в память. 
Попытка вдуматься причиняет боль. Начинаю всё понимать после того, как ничего нельзя уже поменять местами. Смутно надеюсь, что всё само собой разъяснится.
Память великолепно удерживает слова. Но словами нельзя выразить внутреннее видение, которое ищет выхода. Сам путаюсь, не понимаю многое из того, что облекаю в слова. Об одном и том же говорю разными словами. Это вряд ли пробудит настоящий отклик.
Вспышки прозрения ослепили. Вряд ли они тянулись полосами из прошлого, до конца непознанного, где я не нашёл своё место. Я, по сути, и не искал его, меня несло. Хорошо, что не попал в круговорот, хорошо, что неотступное не прицепилось намертво, не тащит вниз, хорошо, что паутиной не облеплен. Любая паутина – сеть. Есть сеть, значит, где-то таится кровосос-паук.
Не пойму, где сделал ошибочный выбор. Мне не нравится, что мои мысли высказываются другими людьми. Хотя, хотя все люди сделаны из одного теста. И общность природы нас объединяет.
Имя Стелла окружено ореолом. Звезда. Я отметил, что тогда на собрании из уст соседа-писателя, имя - Стелла слетело трагедийно и, одновременно, бросово. В такой тональности мужики всегда отзываются о женщине, до которой им не добраться. Хотел бы, но, увы. И, тем не менее, тем не менее…
Мысли о Стелле - расплывчатая неопределённость, как бывает, когда мысль часть души греет. Слишком много усилий потратить надо, чтобы её завоевать. Стоит ли? А что взамен? А будет ли рай, в конце концов?
Чтобы почувствовать себя в раю, необходим змий-искуситель, соответствующая обстановка, необходимо сорвать висящее на дереве яблоко. Не какое-то, там, червивое, а целенькое, не надкусанное, потянуться к нему надо.
Яблоко должно быть никем не обнюханное. Чтоб муха на нём не сидела. 
Умиротворением я должен наполниться. А ещё должен быть тот, кто изгонит из этого самого рая. Как же без этого! Чтобы разницу почувствовать. Разницу между тем, что потерял и что нашёл, что получил взамен. Разница позволит понять, чем стал обладать.
Что касается Стеллы,- она не целенькое яблоко – вдоль и поперёк перепахана. Вот поэтому мысль свободно скользила, куда ей вздумается.
А я что, я сохраняю бодрость духа. Не впал в уныние. Пишу. Мне плевать, что для некоторых только разыгрываю занятость.
Результат мыслей – тишина. И раньше из комнаты в комнату не доносилось ни звука. Некому шуметь. Теперь же всё окончательно умолкло.
Ниоткуда пришло возбуждение. Мысли вихрем завертелись в голове. Я давно заметил, что вслед за паническим настроением, когда наваливался страх с мыслями о конце, когда раз за разом накатывали бушующие волны и я, казалось, погружался в обволакивающий кисель слизи из апатии и пофигизма. Щупальцы рук тянулись, хватали, но внезапно – будь что будет, возникало весёлое возбуждение.
Происходил наплыв энергии, не свойственная мне удаль помогала выпутаться из, казалось бы, самой запутанной ситуации. И холодная усмешка застывала на губах.
Что всегда удивляло,- я никогда не размышлял ни о чём конкретном в это время. Обволакивала тишина, только собственная кровь ритмично пульсировала в висках и на шее.
Не знаю, куда может привести провидение, движение наудачу. Говорят, что только поверхностным людям дано познать самих себя. А я? Я не толкую о вещах, уже не имеющих для меня никакого значения. Мой относительный покой, которым ещё недавно наслаждался, переходит в немое отчаяние.
Смутная цель впереди. Движение к людям, и в то же время от людей с их искушениями. Ощущение рани, и предчувствие конца, ускользающего «слишком поздно».
Ощущение тревоги. Тревогу несут люди. Остаток смертельного испуга поселился во мне после смерти жены. Мне тоже хотелось тоже исчезнуть.
Однако сейчас я думал не столько о себе, как мне хотелось слиться со всеми, стать одним из, сделаться воплощением глобального искусства, властителем умов. Властитель не терпит родства ни с кем. Он не хочет видеть своё отражение, копию в ком-то.
Чёрт его знает, сам ли уничтожаю свою сущность, кто-то способствует этому? Нет у меня никакого положения. Нет никакого статуса. Вот и оперирую словами «был», «кажется».
Тревогу несут конкретные люди, а не «вообще кто-то». Сказанное отчасти походит на правду, в нём вранья много. Что соответствует действительности, то из россказней вычленить требуется. Люди так устроены, им лишь бы приукрасить, красивого хотят, тянет подсмотреть за потаённым, быть на виду и не обнажаться.
А меня гнетёт чувство когда-то совершённого предательства. Бог его знает, по отношению к кому. И потребность искупить вину. И не до конца понятая роль, какую играю в жизни. Что интересно, не сам я роль выбирал, а мне её всучили, чуть ли не насильно. С рождением.
Роль – это те обстоятельства, которые берут в плен и не выпускают. Обстоятельства не дают толком понять, что к чему.
Я не так-то прост, чтобы при малейшем уколе испустить воздух и потонуть. Я – пробка, долго будет плясать на волнах, плыть по течению. Опасаться нужно одного, чтобы не забило под корягу. Чтобы не зацепиться за топляк. Не попасть в сети. Ну, и ещё, не дай бог, провалиться в нору, откуда всегда один выход. Это-то и страшно, когда один выход.
Не знаю, как кому, но мне всегда хочется побыть одному, когда накатывает тревога. Оказаться в лесу, брести и брести по натоптанной тропе. Нет домов с подсматривающими за тобой окнами, нет таящих угрозу людей. И минуты уже не предзнаменующие, они просто минутами становятся. И вопрос не мучает: «Куда иду? Зачем?».
 Провал в памяти. Смутное ощущение. Посторонние мысли бесшумно вторгаются в круг сознания. Себе ли я изменяю, кому-то?

                28

Толку сидеть и нанизывать на нитку слова. События должны волновать, какие-то действия. Поступки. Что случилось, где произошло? В определённой последовательности.
Пустое, рассуждать обо всём на свете. Если и рассуждать, то только о хорошем. Не хочу ни злого умысла, ни коварства.
Пытаюсь определить свои чувства. Должно же что-то подкрепить недостаток веры в самого себя. Я не сержусь, руки мои не дрожат, я не преисполнен огорчения. Разочарован, что развитие происходит медленно, - ну, отчасти, пожалуй, так. Но это из душевного равновесия не выводит. Не заметны перемены. Если что и происходит, так глубоко внутри.
Верю ушам больше, чем глазам, мне кажется, что и повышенной внушаемостью отличаюсь.
Ступил на тропу, которая ведёт вниз. Обманываю сам себя, играю жалкую роль. Мещанин.
Смутная радость оттого, что у меня есть тайная жизнь – Стелла. Есть шальное желание выразить себя. Разве этого мало? Может, Стелла во вред, не следует о ней даже думать, но хочется думать. Я и думаю. 
А с чего тогда меня корчит? Такое ощущение, что кто-то из-под поднятой и замершей в неловком положении руки, скользит по мне взглядом. Пытливо, настороженно.
Удивление, что сам себя стал понимать меньше? Открытие сделал. Ничто не изменилось.
Взгляд нагнетает грозовой разряд. Тысячу вольт, сто тысяч вольт. Миллион. Вот-вот произойдёт пробой... Громыхнуло…
Как-то стало сразу легче. И не потому, что как бы подвёл черту, этим то ли возвысил себя, то ли отбросил подозрения. Мне вдруг захотелось измениться. Сделал уклончивое движение, скосил голову, будто хотел посмотреть на себя со стороны. Способен ли я что-то решить? Весёлые искорки мелькнули в глазах, может, только показалось.
Волков бояться – в лес не ходить. Не попробовав, не скажешь, каков вкус блюда. Рассуждения мои поверхностны, я - несостоявшийся благотворитель. Нет такой возможности, по крайней мере, у меня, чтобы осыпать любимую женщину золотом с ног до головы. И словами, и деньгами, и всем-всем.
Определяющие слова проговариваются случайно, без всякого злого умысла. Они просто сгущают воздух.
Реальная угроза приходит потом, через какое-то время, когда обстоятельства накладываются одно на другое и переворачивают всё кверху дном. Тут уж не в золоте купаться придётся, а хлебать бурду. И не ложкой, а через край говённого бачка.
Неприятные мысли не в состоянии долго тревожить мою голову. Что бы там ни случилось, ничего не поделаешь,- жизнь полна как возможностей, так и неожиданностей. Особенно для того, кто смотрит в будущее. Я не исключаю такой возможности у себя.
В известной мере. Если случай представится. Надо развивать в себе чувство терпимости. Терпимо относиться к прошлому, спокойно ждать будущего. Оно ведь вытекает из сегодняшнего. Оно вчера уже стало прошлым, завтра наступит будущим.
Не стоит пытаться уяснить, что в чём состоит. Тем более, не стоит угадывать. Внешние факты обманчивы. Факты ускоряют ход движения мысли, нельзя наспех формулировать мысль.
Жизнь - не просто служение чему-то, а я служу конкретному представлению о Стелле.
Дом у меня есть. Без особого достатка, если сравнивать квартиру с теми дворцами, которые показывают по телевизору. Дом вполне тёплый и добрый. Именно, добрый, иначе люди не любили бы приходить в гости. И, главное, не последний кусок хлеба доедаю.
Обладаю правом любить женщину. Правда, меня частенько коробило, когда жена открыто, не таясь, говорила, что я «сладенький». Она подразумевала, что в любовных делах у неё опыта больше. Я верил этому. Я с пёсьей верностью был привязан к ней.
То давно было. Жены давно нет. Мне некому теперь служить. А ведь служение женщине делает жизнь исполненной смысла и радости. Теперь не приходится угадывать и осуществлять женские желания.
Виновато покрутил головой. Всё-таки, непрактичный я человек. Не привык сходу принимать решения. Мне подсказка требуется: когда стоит поспешать, когда остановиться, когда сложить ладони пригоршней, чтобы туда отмеренную благодать принять.
Мне, гонимому, кажется, что всё замерло, все ждут. Злые силы дремлют, затаились, а добрые – они всё ещё беспомощны, только крепнуть начали. Понятно, что собственная потребность перемен окрашивает своим настроением окружающее.
Голос! С голосом, с произносимыми словами должно прийти чувство, внушающее доверие. Должно повеять теплом. Пахнуть весной.
Таящие льдинки они ведь тёплые. Вот и хочется хотя бы минуту постоять с закрытыми глазами, боясь моргнуть, представляя себя на берегу моря. Корабль под красными парусами вдали. 
На кой мужику корабль под красными парусами? Мне бы устойчивую лодку, пару вёсел, приметный ориентир. Уж я бы постарался. С волны на волну, чтобы в провалах не окатывали ледяные брызги, до почернения в глазах бы грёб. 
Раз так, то и выходит, что я дорожу тем, что имею. Всегда ведь хочется, ничего не делая, не предпринимая усилий, не проявляя инициативы, не роясь в прошлом, которое таит угрозу, заполучить надежду. Заполучить и поддерживать её, не пытаясь уяснить, что собой она представляет на самом деле.
Путь вперёд начинается с шага назад, с мечты. Твёрдую почву под ногой надо почувствовать.
То лодка, то твёрдая почва, то ещё бог знает, что. Не отдавая себе отчёта, оглядываюсь по сторонам в поисках остроты, необходимого мне перца жизни. Чтобы не заскорузнуть.
Нет, я, в общем, серенькая личность. Совершенно не яркая. Понимая это, я не понимал всего до конца. Зачем мне самого себя изводить?
Умом понимаю, а чувства, кроме обиды за самого себя, не испытываю. В представлении я изживал себя.
Накопилось недовольство, вот-вот выплеснется наружу. Воздуху не хватает, воздуху. Задыхаться, что-то, стал.
Путь вперёд – рывок от чего-то к чему-то. Ещё бы в правильном направлении. Надо положиться на судьбу, на волю случая.
Опять мысли вернулись к Стелле. Дар поэта, серьёзность, облик, характер будили любопытство. Хотелось во всём покопаться,- вкусить. За всем этим крылась опасность, я чувствовал в себе предупреждающий звон струны. Я понимал, что когда лица людей озарены светом, то души открываются друг другу, тогда и наступает подлинное умиротворение.
Подспудно, не подчиняясь никаким правилам, начинает бить ключ. Из какой глубины? Эмоционально-сумбурный,- он из различных воспоминаний, событийный.
Мне нужна цель. Бесплотная, нематериальная, которую с одной стороны невозможно взять в руки, но которая была бы реальна. Видима.
Что за цель, как её обозначить, каким словом выразить, я не знал. Я лишь ощущал её. Она постоянно присутствовала. Раньше она была что-то отвлечённое, теперь вместилищем цели была Стелла.
Жалею ли я себя? А чего жалеть? По-крайней мере, околею не от жалости. Прежде чем это случится, что-нибудь ещё произойдёт. Появится кто-то. В качестве какого-нибудь поучителя.
Всяких поучений слышал немало. И в парке на скамейке, где я иногда валяю дурака в одиночестве, и в салоне переполненного автобуса. Не люблю ездить в переполненном автобусе, но изредка приходится.
Порой, ни сном, ни духом не ведаешь о человеке, а он, оказавшись рядом, первое, что и сделает, так откроет нужную книгу, на нужной странице, начнёт читать, и я не удержусь от соблазна пробежать глазами несколько строк. Сделаю попытку определить автора, сорт чтива, в предвкушении, что слово родит отклик. Для чего? Время подскажет, для чего. Для поучения. Нужное слово всплывёт в памяти, произведёт действие.
Задним числом, пожалуй, благодарен тем минутам, в которые открыл для себя Стеллу. Я даже не подозревал о той радости, какая приходит минутами.
Что-то подумал о голосе, который иногда слышится как бы наяву, веснянкой тот голос, кажется, зовётся. Кажется, что кто-то окликает, обернёшься – никого, а это голос внутри меня зовёт, предупреждает. Голос включает свет смысла жизни.
Смысл жизни – постоянное напоминание о своей несостоятельности, кровоточащая рана, рана с нестерпимой болью, нанесённая обстоятельствами.
Как жить? А выходило, что жить нужно. Подумал и тут же получил ответ, ответ - обнадёживающий.
Всё, что надо, приходит как бы само. Без попыток ухватиться за надежду.
Будто кто-то диктует: думать и поступать иначе, прав у меня нет.
Минута «до» и минута «после» ничего не меняет. Что было «до», о том пожалею, не потому что там было плохо, а потому что изменить ничего ни в себе, ни в прошлом не могу. Не могу ни к кому приткнуться. Не к кому-то, а к женщине.
Женщина - не просто баба, из-за которой весь сыр-бор разгорается, не столько баба. Близость одной хочу, другая оставляет равнодушным. Вот и приходит осознание, что всё, прежней жизни больше не может быть.
Будет новая жизнь, какая, как мне в ней жить,- не знаю. По инерция живу. Нет ни ненависти к прошлому, ни обиды, одна только боль. Боль и жалость.
Неотвратимо пришествие нужного человека. Как бы мир не был велик, в мире есть всё. От меня разве что и зависит, так способность отвечать потребностям времени, мочь приспосабливаться.
Это я утверждаю без всякой иронии. Жизнь парадоксальна. Один приходят в жизнь рано, другой, наоборот, рано уходит. Великие, говорят, опережают своё время. Великих людей лучше не трогать, они идут в ногу с веком, у них резервов полно. Они не удивляются действительности. Великие люди безотчётны перед временем. Из-за этого их суждения жёстки.
Я отношусь к категории «все». К тем, кому всего никогда не хватает. Выбрось в толпу какой дефицит ровно по количеству людей,- кому-то всё одно не достанется. У кого-то две загребущих руки окажется. И не надо, а цепко рука ухватит то, что кому-то предназначалось. Ну и что, если, в конце концов, он это потом выбросит...
Бывают моменты, когда любые объяснения устраивают, потому что в тот момент важно получить возможность успокоиться. Как-то и не волнует, что скороговоркой уклончивости, в несколько фраз, объяснения укладываются.
Сотни людей промелькнули перед глазами. Навязчивые, беспардонные, тихони. Жизнь – это, по сути, прозябание в зале ожидания вокзала.
Ряды скамеек, гул голосов, мельтешение. На лице маска. Безмолвствую. Пристально уставился на дверь входа – как бы не пропустить. Кого, что,- а не всё ли равно.
Некогда по сторонам глядеть. Глаза требовательны и несколько удивлены: когда же? Жду, жду. Чего?
Своей очереди… Поезда с вагоном, на подножку которого вскочить в последний момент нужно. Не все сразу получают искомое, в порядке очерёдности. По списку.
С надеждой встречаю и провожу глазами каждого. Особенно интересно наблюдать за человеком с большим багажом, горемыка, ему отойти по нужде невозможно.  Как оставить гору вещей безнадзорной…
Кто-то ждёт в зале ожидания принцессу, божественное создание, чтобы оттарабанить её на свою станцию, и потом остаток жизни мучиться с ней, кто-то ждёт появления короля, который увезёт в свой замок, чтобы потом упрекать его бесконечно «ты мне жизнь сломал». Никто не знает, как распорядится жизнь. Всё у неё неотвратимо и закономерно. Ставит в тупик и выводит из тупика.
Не усматриваю корысти в маленьких услугах, послаблениях, неожиданных подарках. Всё для чего-то. На сто процентов уверен, что у жизни существует потайная картотека, где каждый числится под определённым номером. Жизнь подвержена системе. А какая корысть у жизни наблюдать за каждым? Может, не за каждым?
Жизнь несоизмерима с запросами, которые возникают у человека. Триста лет жил бы, тогда бы на все вопросы ответил бы. Увы!
Так бывает, что и день пережить,- в тягость. Минута, случается, становится определяющей. Утверждение - «не лыком шит», ничего не доказывает. «Не лыком шит» - это ли не своеобразный, бессознательный, бессмысленный способ самоутвердиться?
Вот и мусолю один и тот же вопрос: «Зачем?» Произнесу его, и жду, когда вразумительный ответ с неба придёт. А с неба ничего не сваливается. Даже манна небесная ни разу не просыпалась.
Что я знаю о жизни? Достаточно много и, одновременно, ничего. Подумал так, помолчал, как бы давая улечься впечатлению.
Знать, не значит, понимать. Не значит, что можно до бесконечности злоупотреблять чьим-то доверием. Не значит, заниматься самовосхвалением.
Не витийствую, не умничаю. Просто я такой. Самовольно присвоил себе право обосновать всё.
Штурмовик – наёмник. Вечно лезу на стены, в попытке взять штурмом крепость. Ни разу не задал себе вопрос: «А кто лестницы штурмовые подставляет? Я один никогда не подниму такую лестницу. Значит, кто-то готовит штурм, кто-то меня толкает?»
Словесные стены крепостей вокруг отдельного человека, крепче кирпичных. Развалины кирпичных стен имел удовольствие лицезреть, а живописных развалин словесных крепостных стен никто не видел.
Всё, наверное, оттого, что целиком картину жизни хочу схватить. Как та собака: которая ухватится зубами за торчащую из земли кость, напружинит лапы, перебирает, пытается пятиться,- результат - только хвост виляет. Собака – дура. И я не умнее. Никак не доходит, что надо осмысливать дольками, кусочками, разбирая на отдельные волокна.
Посмотрел под лупой один участок, что-то вычленил,- переходи на соседний участок. И не надо строить головокружительных гипотез. Всё намного прозаичнее. Проще. Ответ всегда на поверхности, а я почему-то лезу вглубь.
Не какой-то там копуша. Не из любви к разбирательствам затеваю процесс самокопания, не сладострастие мною движет. Даже не любовь к греху, ну, может, отчасти, от пылкости чувств… Суета от невоздержанности. Кто-то подзуживает. Кто?
Ноздри не трепещут, никакого удовольствия. Чтобы получать удовольствие, нужно всё, подчёркиваю, всё проделывать медленно. Нарочито неторопливо. С долей праздности. Смакуя.
Так делают знатоки, обсасывая косточки вкусно обжаренной рыбы. Держа на отлёте мизинец, осторожно укладывая косточки на блюдечко.
Радость ведь, когда навёртываешь гайку на болт, сто штук перебрал, а сто первая подошла.
Это ведь удовольствие ощущать, как под тобой от неторопливо-размеренно-медленных движений загорается женщина. Торжественность должна присутствовать в процессе. Не – тыр-фыр, лишь бы, скорее. Лишь бы отвязаться.
Рука машинально всегда тянется к большим кускам. Конечно же, я – обыкновенный хапок. Хватаю. А прожевать сил нет. Вынырнуть на поверхность - сил нет. Тону в глубине вопросов. А вопросы праздные. Не стоит на них отвечать.
Получается, что провожу опыты над собой, над теми, кто находится рядом. Подчинил этому жизнь. Как результат,- никакого удовольствия. Вот и живу по принципу: куда кривая вывезет. А куда она вывезет? Никакой логики. Ничему не научился.
Что, в конечном счёте? В чём объективность и необъективность? Не на подсознательном уровне, когда одно компенсируется другим.
Дурацкая способность бросаться из одной крайности в другую крайность. Предвзято сужу. Предвзятость рождает злобную радость понимания. У предвзятости всегда в запасе дюжина намёков. Инстинкт подскажет, когда ими воспользоваться.
Невозможна борьба на равных между обманщиками. Стараюсь всё приукрасить, вот жизнь и не открывается сразу во всей своей красе.
Почувствовал, как глаза стали видеть как-то иначе. Сквозь пелену блаженства, пелену тумана ясно проступали мольба и протест. Чем не дурное предзнаменование для подопытного кролика.
Это я-то подопытный кролик? Ни малейшего сходства. И экспериментатор из меня никудышный.
У человеческого карлика-жизни большая всеобъемлющая голова, маленькие внимательные глазки, исподтишка ускользающий взгляд. Глазки обязательно маленькие, алчные, утонувшие в морщинах. В них заглянуть не удаётся. Из-за этого думается, что жизнь насмехается над каждым.
Что насмехается,- это каждый когда-никогда для себя отмечал. Из морщин, а как же, беспрерывно тянется миллионы лет, оттуда ведётся наблюдение за каждым, без риска быть пойманным.
Давно понял, не нужно вбивать себе в голову, что от меня что-то зависит. Не нужно ломать голову и прикидывать после произошедшего, а чтобы было бы, если бы.
Нечего воображать из себя пророка, нечего перебирать частности. Нечего подвергать себя соблазну хоть какое-то время побыть возле приглянувшегося человека. Смешная и жалкая потуга неудачника выискивать недостатки там, где их нет.
Мужик-то, по сути, в доме и нужен для постели да чтобы быт облегчать. Не можешь это делать, так и медного гроша ты не стоишь, и не будут на тебя чернила тратить, чтобы тебя описать. Мужик – просто функция, две задачи для мужчины в доме я обрисовал.
В этом есть доля преувеличения. Она понятна и простительна. Хочется жить хорошо. «Хорошо» заставляет сделать иногда опрометчивый шаг.
Несколько спешу и в попытке объявить своё пророчество, и в стремлении показать свою безучастность к происходящему. Так сказать, отстранённость, она – повод возвыситься.
Странно, то начинаю говорить от своего имени, то обобщаю, некий «он» начинает главенствовать. Тупо начинаю глядеть перед собой, тупо начинаю допрашивать самого себя, не понимая причин перемен.
Уяснил, облик мой зависит не столько от меня, сколько от того, кто в ту или иную минуту находится со мной рядом. Не дай бог, если в поджатых губах, в забывшихся глазах селится горечь, или, попросту, зелёная тоска. Тон делается виноватым. Последнее слово должно быть за мной. Последнему слову предшествует улыбка обманщика. Она кривит губы.
Жизнь - изнуряющий марафонский бег к неизвестной цели,- вернее, цель у марафонца - отмерить известные метры. Оставить их позади себя, порвать первым ленточку на финише. Марафонцу нужно пробежать сорок два километра и сколько-то там метров.
А кто знает, сколько он проживёт, за каким поворотом поджидает смерть? Вот и приходится экономить силы, а вдруг, придётся лишние метры бежать.
Нет, жизнь не самодвижущийся тротуар. Не получится, стал на неё, и понесёт.  Но ведь и не цель жизни, в конце концов, умертвить каждого…
Я не марафонец, не бегун, я давно неторопливо трушу, бреду, ковыляю по дороге, зыркаю по сторонам. Жажда мучает, исхожу на пот. Стараюсь умозрительно ухватить конец ниточки жизни и проследить линию судьбы, чтобы хоть немного познать самого себя. Всё делаю для того, чтобы проявить и обнаружить в себе силу.
Я в долгу у жизни, должник, который не совсем понимает, откуда непокой. Непокой приобщает меня к неосуществлённым мечтам. Я жду посыл.
Утром, днём слова будут произнесены. Роковыми они будут, случайными, с умыслом или нет, но то, что они сгустят воздух, что покажутся реальной угрозой – это точно.
По-моему, любить – это отдаться тому, кто пригреет. С упорством, осенённые напутствием, все добиваются этой самой любви. Бессчётно энергия тратится, ушаты лести выливаются, миллионы нервных клеток гибнет безвозвратно, и всё для того, чтобы завоевать предмет обожания. Покорить. Взамен ничего и не надо. Так как считается, что счастье должно быть подлинным, без подвоха. А потом? Потом рутина, потом обыденность.
Хорошо бы посмотреть на самого себя чьими-то неравнодушными, в меру заинтересованными глазами. Свои глаза не в состоянии высмотреть ни несправедливость, ни щекотливость положения, в которое попал.
Немало воды утечёт, прежде чем понимание придёт. Да и в понимании нет чёткой границы между добром и злом. Совсем не обязательно, чтобы всегда побеждало добро. Так и размазнёй стать можно, тюфяком. Всё должно быть уравновешено и не более.
«Всего должно быть в меру,- так говорил Неру».
И от зла глаза на лоб не должны лезть, и от добра они не должны тонуть в щелочках умиления. Рассудочно-холодным человек должен быть. Справедливость – сама по себе, рассуждения о справедливости – особая статья. Лишь бы душу чёрту не запродать.
Душа жаждет полёта. Ей в любой оболочке тесно. Любови тоже тесно в оболочке прошлого. Любовь – секс в теперешнем понимании, отплата за что-то. Секс ни к чему не обязывает. Так, по крайней мере, теперь считается. Провели вместе время для снятие напряга,- вот и хорошо. Пролился благодатный дождик, угас пыл,- встряхнулся, и, как бы, ничего и не было. С каплями ушли ощущения.
Поймал себя на том, что ищу взглядом что-то похожее на контур знакомой фигуры. Никак не сосредоточиться. Мысленные заклинания перестали тешить душу.
И раз, и два ловлю себя на том, что лицо как бы отекает. Минуты тащатся, превращаясь в месяцы и годы непонятной болезни, которая подрывала силы. Непонятная болезнь здорового мужика – маета дурью.
Выходило, что я распадался, делался разрезанным двумя плоскостями. Два в одном никак не удаётся удержать. И пульс сдваивался, и язык, высунь, точно, как у гадюки, раздвоился на конце.
А вот слова только что прочитанного четверостишия Стеллы, наполнялись вовсе не тем житейским смыслом, присущим строчкам, при котором, когда читаешь, не задумываешься. Тихая радость рождалась. По телу пробежали мурашки, замер от благоговения, которого ждала душа.
Переворачивал страницу назад, снова вчитывался в строчку, пытался добиться того же ощущения, с каким эта строчка была написана. Выходило, взвалил на себя обязательство. Не хватало аплодисментов и дружелюбных реплик.
Стелла - импровизатор, в минуту творческого подъёма она способна достичь небывалых высот, так мне показалось. Я впитывал её слова. Нечто вроде страха селилось. В этом страхе была отрада. Она внушала уважение своей несомненной искренностью и преданностью, своей ответственностью по отношению к ремеслу поэта. Талант.
Грёзы успеха. Непреложно самоочевидной была для неё жажда получать хвалу. Ей нравилось нравиться.
Экстаз религиозный возникал, посильнее, чем при половой близости, наверное, когда она ставила точку в стихотворении. А там кто её знает. Не присутствовал, не видел.
Усмехнулся, покрутил головой. Вспомнил, как она стояла у стены. И беззащитная, и готовая дать отпор любому.
И глаза, усталая улыбка светилась в глубине глаз. Глаза дремали и одновременно всё видели. Они, без цели, казалось, не имели прошлого, не загадывали будущего, наполнены были каким-то своим настоящим. Огромностью настоящего.
Мир меняется, жизнь перетекает из одного состояния в другое, уходит, возвращается, а этим глазам ничего не делается. Они созерцатели. Они готовы были приноровиться к условностям лживого и трусливого общества. Но не так, чтобы хватать и рвать, кидаться в гущу событий, а издали. Для неё пытаться объяснять – утомительно, да и ни к чему. Перевод времени. Глаза как бы говорили: каждый на своей шкуре должен испытать силу насмешливого обращения этой женщины.
Сладостно щекотнуло в кончиках пальцев. Как не позавидовать тому, кто получает радость земных благ, находясь рядом с такой женщиной. Он верит, что получает блага. А может, не верит? Может, всё не так? Это может – не может, навязчиво завладело мной. Рождало противоречия. Ну, хотя бы один человек живёт так, как ему хочется?
Любой спор Стелла могла прекратить небрежным кивком головы, двумя-тремя неожиданными словами. Так казалось. А что касается внешнего равнодушия, рассеянного вида, отрешённости,- будьте уверены, отпор случится всякому.
Женщина, готовая отрицать всё, а раз так, зачем действовать? Купайся в том, что есть.
Снова увидел перед собой её лицо. Строгими были зелёно-серые глаза. Преследует её испытующий взгляд. Она не отводит глаз так долго, что становится не по себе. Выворачивает взгляд нутро.
О чём думает она? Может, она позволяет себе ни о чём не думать? Существовало для неё прошлое, были ли дебри настоящего, из которых не было возможности выбраться, я об этом мог только предполагать. Скорее, для неё важнее действительность.
Теперь припоминалось, что ей трудно было говорить, она подыскивала слова, иногда они вырывались, точно выброшенные пращёй, были увесистыми, сочными, иногда долго-долго подбирала слово. Тогда теребила ворот.
Тогда усмешка кривила рот.
Эта женщина была невосприимчива к заразе коллективной глупости.

                29

Позвонил Сергей Одиноченко. Сговорились вместе ехать на чествование не самого поэта «Матвея из Боровёнки», но памяти о нём.
Радетели от культуры, десятая по нумерации власть, спохватилась. Поэт «Матвей из Боровёнки» зазвучал. Вытащили его из забвения. Закончились бесчисленные крайности: метания от бардовских фестивалей, всевозможных конкурсов красоты, набивших оскомину - КВН, до бесконечных зазывов московских попсовых групп, которые ехали и ехали в глубинку скубить подачки.
В годы так называемой демократии, общество спокойно обходилось без «Матвея из Боровёнки», неудобств не испытывало. Но вот деревенского самородка вспомнили.
Дружбы у меня с Сергеем Одиноченко не получалось. Люди, типа меня и Сергея, не способны на истинную дружбу. Мы можем сотрудничать. Сотрудничали за столом, опустошая бутылочку.
Главнокомандующим тут считался я. Скошенными глазами Сергей наблюдал за тем, как разливаю содержимое бутылки в рюмки. Проницательным взглядом глядел на меня снизу, облизывал кончиком языка верхнюю губу. Находясь в благодушном настроении, уважительного, почти робкого свойства, он из раза в раз повторял:
- Я вас, Вадим Афанасьевич, уважаю. За много лет впервые большой писатель появился в Боровске. Вы показываете, как надо работать. Я читал вас и читаю. Но вас не любят…Вы презираете большинство членов нашего Лито.
- Как я могу презирать того, кого не знаю? Лито - всё равно, что кружок кройки и шитья.
- Вы никого из наших пишущих ни разу не похвалили.
- Так уровень не тот… Что, вам одобрение и умиление нужно? Если нечего сказать, по-моему, лучше промолчать. Какой прок собаке от завоёванных ею медалей на разных выставках? Это хозяину лестно.
- Ну, всё же… Мнение…люди хотят, чтобы их творения разобрал кто-то сведущий.
- Сергей, пускай между нами будет полоса мирного затишья, и климат будет прохладным, умеренным и терпимым, как в странах Скандинавии. Стоит кого-то отметить, как другой за это во враги запишет. Сам же повторяешь, что меня не любят. Я не женщина, чтобы меня любили.
Не единожды Сергей возвращался к теме любви и нелюбви. Говоря, сосредоточенно сводил брови, демонстрируя заинтересованность в продолжение такого разговора.
Возразить ему было нечего. Для меня, любит-не любит, не аргумент. Под любит – не любит можно спрятаться на время. Мне никакого смысла не было прятаться.
- Не хожу на заседания – это правда. Так неинтересно. Нет диалога. Все сидят и ждут, что про них кто-то скажет. Не люблю монологи. Вы же друг друга не читаете. Писание на уровне бабушек на скамейке возле подъезда. Я никого не презираю. Пишите.
Что мною руководило, когда так заявлял? Искренность – нет, я ничего особенного никогда не высказывал, то, что раз и навсегда могло бы поколебать представление представителей здешней литературной среды о своей особенности. Считают себя гениями – это их право. Мне мнение человека по тому или иному вопросу важно. Его мнение. Связно или не связно высказанное. Заявить своё бесстрашие хочу?
Чтобы выглядеть бесстрашным, нужно и соответствующий тон разговора иметь. Нет у меня дежурного осуждения в запасе.
Когда в очередной раз зашёл об этом разговор, Сергей приподнял руки и сделал движение, будто хлопает ладошкой об ладошку.
- Браво,- сказал он. - Насладиться результатом, не умея, как следует писать, нельзя. Но ведь смакуется сам процесс. Процесс важен. Приветствовать самоотречение надо.
Одиноченко замолк и, судя по высказыванию, ждал ответа. Лицо его как бы обмякло, стало сонным и задумчивым, будто произнесённое ввергло его, бог знает, в какие грёзы.
- Смакует и наслаждается корова, когда её доят. Корове ничего не надо больше: есть и доиться. А когда пишут и своим написанным, будь то  рассказ или стихотворение, восхищаются, то… Это не по мне…
Сказал веско и убедительно. Одиноченко поддался моему напору.
Может быть, я говорил грубо, излишне энергично, но перед Одиноченко ломать комедию не стоило. Я ведь ни на кого не науськиваю.
Понимал, что мои слова дойдут до ушей многих. Пишущие, народ горячий да переменчивый. Коль вымочил дождь, то вылитое ещё одно ведро воды сверху, ничего не изменит. Мне плевать на чьё-то мнение.  Я - приезжий. Если меня и повесят на крюку, то кто-то должен висеть с другой стороны для равновесия.
Мина почтительной благодарности с долей меланхолии не сходила с лица Одиноченко. Ему позволили выслушать бред мэтра. В послушании состояло утончённое издевательство. Можно ли было его осуждать за это? А за что, спрашивается?
Мы часто говорили с Одиноченко об успехе писателя и неуспехе. Сходились во мнении, что успешен тот, кто выворачивает свою подноготную, вплоть до того, что зад заголяет. Но ведь и надо уметь поддакивать, прибиться к определённой группе, быть возле кого-то.
Литература стала клановой. Теперь нижняя половина человека смакуется. Больше говорится о предмете, чем того предмет стоит. А от разговора, на слух только канарейки петь учатся, толку мало.
Кощунствующие вещи выговаривали. Послушал бы кто со стороны, за голову схватился бы. Но безоглядная дерзость потому и не опасна, что в собственных глазах разрастаешься до неприличия.
Я тащусь по своей дороге. Началом которой было лоно матери, пуповина нас связывала. Потом запомнились две половицы до порога. Потом площадка крыльца, тропинка до ворот, просёлок за город. И общий тракт. Избитый, исхоженный, с перемолотым в пыль покрытием. Однообразный. Утомительный. 
Однообразие утомляет. Последняя радость пропадала. Терял радость на пути. Если кто и поднимал ту радость с земли, рассматривал, примерял к себе, не подходило – бросал, то радость, перебывавшая в тысячах рук, переставала быть радостью.  Она вмиг оказывалась затоптанной тысячами ног. Не понять было, куда дорога вела.
Писком отмечается минута становления на общую дорогу.  Есть ли при этом слёзы – не знаю. Идём, ползём, толкаемся, что-то строим, учимся, обзаводимся семьями. Обрастаем богатством. То ли мы сами идём, то ли нас несёт эскалатор жизни всё дальше и дальше.
Любопытствуем. Торопимся. Думаем, что впереди выход. С ускорением, или как, вышвыривает инерция во мрак. Все дороги у ворот кладбища обрываются. А дальше – пустота.
И что толку оттого, что мною написана книга, Одиноченко выдал любовный цикл, кто-то что-то изобрёл? Не с чистого листа жизнь продолжится, по-новому жить никто не начнёт, не узнает истинного к себе отношения.
Нравится – не нравится, любит – не любит. Что с того? Сам себе нравишься, значит, и другим, кому-то одному, понравишься.
Подумал об этом самым неожиданным образом и отрешился, никакого желания ни говорить, ни как-то иначе распространяться на эту тему.
Спрятаться от мыслей было некуда, поэтому поневоле приходилось их перебирать, мудреть на пустяках, учиться соотносить желаемое с видимым.
Пустота не пугала. И дело не в смелости или в пофигистике к жизни, просто, если не приготовлен к страху своей смерти, то и не доходит до сознания, что в любую минуту могу исчезнуть. Жизнь ведь бессмысленна.
Всё и радость. Всё - нет желания стать лучше, нет толку от писательства, ожидание перемен - дурь. Умереть должен кто-то другой. Я не выполнил возложенную на меня миссию. Кто возложил на меня эту самую миссию, в чём она состоит, я и под пытками не сумею ответить.
Даже жить, – и это не было моей страстью. Для страсти нужно с макушкой окунуться во все безобразия. Всё перепробовать. Забыть об отвлечённых суждениях. Жить, ни о чём не задумываясь.
Смешно думать, что предназначение – это вытравить из себя жестокость и зло. Так, по крайней мере, вещают космогоны. Как ни вытравляй, жестокость только разрастается, зло разбухает.
Стоит только прислушаться и присмотреться к тому, что несётся с экранов телевизора. Сплошное насилие. Культ пистолета. Лужи крови. Женщина, предназначение которой лелеять ребёнка, без разговора хватается за пистолет.
Но Стеллу с пистолетом представить не могу.
Конец разумного света близок. Всё написано, обо всём сказано. Кто-то видит дальше, кто-то под своим носом ничего разглядеть не может. Но ведь «дальше», не говорит о том, что до самого конца расплетена верёвка жизни.
Железо надо ковать, пока оно куётся. Я как и все, даю уговорить себя не сразу, а последовательными уступками. И, как и большинство, могу на пустяке поскользнуться и полететь вверх тормашками.
Мало озабочен тем, что останется после меня. Наполню ли ёмкость, которую должен наполнить, останется ли она полупустой? Я в очередном бесконечном ряду.  Неизбежность, на то она и неизбежность. Может, я – капитулянт? Мне требуются доказательства, нуждаюсь в чуде. Буду до конца странствовать в грёзах. Буду тянуть шею, смотреть через головы других, в попытке первым перехватить знак свыше. А что, в этом есть какой-то смысл.
Смысл чего? Понять, откуда проистекают безграничная жестокость и безграничное милосердие? Может, смысл заключается в том, чтобы каждый вёл за собой себя как бы следующего, распространял на него своё влияние, учил, научал хорошему?
Нельзя вести самого себя.
Я как все. Ни лучше и ни хуже. Если что и предчувствую, то выразить словами своё предчувствие не могу. Не могу или не пытаюсь выразить? С одного богу – гордыня, зайду с другого бока – малодушие. Вопрос задаю, и сам же уклоняюсь от ответа. В силу своей увёртливости.
С виду не опасен, не похож на отчаявшегося человека, который готов на безрассудный поступок. И шантажировать не могу, но и в качестве орудия шантажа меня нельзя использовать.
С одной стороны,-  беспомощен, наивен, руководить кто-то мною должен, с другой стороны – не будите во мне зверя.
Да, я люблю переспрашивать. Делаю это для того, чтобы выиграть время. Для чего,- не знаю. Наступаю в разговоре, тон делается повышенным, тут же пячусь. Пытаюсь скрыть свою растерянность. 
Мне важно быть с кем-то заодно, никак не в одиночку. Готов воспользоваться случаем. Боюсь? Конечно, боюсь. Нет такого человека, чтобы не боялся.
Для меня важно, чтобы ненависть и страх не создали взаимную пару.
Поймаешь себя на мысли, и понимание приходит, что уйти от этой мысли не удастся. Она достанет. В какое бы запретное убежище ни скрылся бы.
Невыразимо скучен я для кого-то, вызываю одновременно и интерес и чуть ли не отвращение. Ничего с собой поделать не могу. Каков есть, таким и принимайте. Или не принимайте.
Чтобы чесать языком, - и ум нужен, и памятью хорошей обладать надо, и такого понятия, как скука, не должно существовать. И подкован должен быть всесторонне.
По верхушкам знаний проскочить труда не составит, если совесть пылится где-то на задворках. Сволочь должна обладать всем, кроме страха, который испытывает мужчина, потерявший рассудок перед понравившейся ему женщиной.
Жизнь, сама по себе, вообще-то, ни при чём. Я не подбрасываю в костёр охапками хворост, чтобы пламя ненависти до небес поднималось. Толку подогревать звёзды. До них никакой язык не дотянется.
К жизни не испытываю ненависть. Просто не понимаю, с чего возник воспыл своевольного чувства к женщине, всё остальное стало как бы приложением. Но ведь ум не бастует. Он предупреждает, что ничем хорошим это не закончится. Он просит, чтобы я перетерпел, переждал, переступил. В этом благоразумие. Воспыл длиться долго не может.
И опять следует вопрос в никуда: «И что?»
Ни разу вслух не произнёс слова «люблю эту женщину». Слова в моём положении звучали бы, по меньшей мере, странновато. Почему? Да потому, что любить – это видеть предмет любви везде. Он пропечатывается в зрачках, он отражается в водной глади, его улавливаешь в очертании контура облака.
Более-менее похожая фигура заставляет сердце ёкнуть. И постоянное натыкание на мысль о ней. Чтобы ни думал, о чём бы ни думал, всё одно возврат к одной мысли.
Восторг, упоение, желание совершить что-то большое, прекрасное, нужное всем… Желание добраться до невиданных высот. Голод узнавания. Но ведь всё это, что ни попадается на глаза, оно может провалиться в прорву.
Фальшивую игру веду. Питается она верой. Возникают паузы. Иногда, кажется, что всё – смех на палке. Блаженная доверчивость,- кто, что её вызвал – непонятно. Хочется подслушать разговор о себе. Сквозь воздушные слои уловить колебания, самые тихие, которые в другой обстановке никогда слуха не достигнут.
Кто-то же должен развеять обман, кто-то должен разуверить, побудить скомкать желания. Без ощущения крохи горя все остальные чувства неправдоподобны. Любая идиллия слащава. Она рождает подозрение.
Что заставляет любить или не любить?
Слова – их можно поворачивать и так, и иначе, поворачивать, как угодно. А на уме совсем другое. Когда снисходит сверху эта самая любовь, сумасшествие, эгоизм не знает границ.
Взгляд рассеянный, взгляд меняет направление. Лицо неподвижное, сосредоточенное, бескровное. Без перехода стареешь на полсотни лет. Не ровно на полсотни лет, а обязательно день-два к полсотни плюсуются.
Так что заставляет любить или не любить?
Никак не наличие или отсутствие трусости. Сумасшествие,- состояние при котором сам себя взглядом не коснёшься, чтобы убедиться, изменился, или всё такой же.
Тихой сапой, незаметно стараюсь отвоевать место под солнцем. Хорошо, что гадости не творю. Поводов для подобного обвинения самого себя у меня предостаточно. Трусость гонит по жизни.
Знаю, волей-неволей, но придётся сматываться с насиженного места, где бы я ни жил. Не фигурально сматываться, я буду жить в Боровске, но мысль моя будет носиться далеко от этого так и не принявшего меня города.
Раскочегариваю фантазию. Не в состоянии уйти в себя, спрятаться подобно улитке в свой домик. Вроде, противоядия от всех страхов накопил. Вроде бы, махнул рукой на то, что будет через год-два, завтра. Не испытываю утробного ужаса.
Всё странно. Не понимаю, куда уходит сомнение, где, в конце концов, оказывается совесть, которая не давала спокойно жить? Куда исчезают привычки? Это когда-то было материальным, оно двигало, толкало, вело... И это может исчезнуть.
Глаза делаются беспокойными, взгляд вопрошающе задерживается на предметах. Ну, никакого удовольствия, сплошная неуверенность.
Нет у меня жалости к самому себе. Нет. Только досада и раздражение против…против чего, я никак не могу сформулировать.

                30

Жена часто повторяла, что меня природа наделила бог весть чем, что подразумевалось, как талант. Утверждение было с долей иронии. Когда жена совсем недовольна была, то она возводила меня в ранг «ваше величество», «моё величество». Она и говорила: «С моим величеством должна быть рядом Великая женщина,- подчёркивала и придыхом, и медлительностью произношения слов, свою глубочайшую уверенность, что она жертва. Выполняет глупые и смешные формальности жены. Её не ценят. - Ты,- заявляла она на полном серьёзе,- отводишь женщине роль великомученицы. Какая дура пойдёт на это – только такая, как я!»
До сих пор не определил, завидовала ли она мне, конечно, чуть-чуть завидовала.
Женщинам кажется, что самое ленивое, самое неблагодарное, самое грязное существо в мире – это мужчина. Она и готова бы смешать его с грязью, но куда без нас, мужиков. Мужик – эгоист, себя любит.
Никогда не спорил на эту тему. Толку! Ну, бросишь камень, так камень поднять сначала надо с земли.  Ну, смешаешь с грязью кого-то…Опять же эту грязь развести предварительно нужно, того и гляди, сам увозюкаешься, не хуже чушки.
Зерно, брошенное в грязь, прорастает скорее, так и чего человека метить, может, тот человек окажется в сто раз лучше, в тысячу раз честнее, благороднее?
И то, как один человек любит другого, и это нельзя сравнивать. Что делает один, другому покажется гадким.
По-разному губы женщин впиваются в мужские губы. С одними никогда больше не тянет целоваться, другие губы, будто привораживают. Честно, нечестно, обман. От судорожного поцелуя испытываешь болезненное чувство неловкости, от другого - упоение чистотой и честностью…
Подозрительным начинает казаться упорство, с которым на протяжении многих страниц подвожу к встрече со Стеллой. Выпады, которые допускаю, и по отношению к себе, и, которые, частично задевают женщину, носят эмоциональный характер.
Нет доказательств противного. По-моему, выходило, что другие пишут свою жизнь набело, а я, отмеченный богом, всё в черновиках своих копаюсь. Понаписал ерунды, а разобраться в своих каракулях,- ума не хватает.
Когда начинал так думать, то сердце вначале стихало, как бы прислушивалось, потом стучало подобно пулемёту, потом всё приходило в норму.
Никак нельзя со счетов сбрасывать обстоятельства. Будут они благоприятствовать – горы сверну, нет,- голову разобью об стену, толку всё одно не будет.
Мне не в чем никого упрекнуть. Никому не могу в раздражении сказать «перестань». Никому не хочу завидовать. Потому что в таком случае надо признать, что я не состоялся, ни как человек, ни как писатель, ни как мужик, самый обыкновенный мужик, который любит только самого себя.
Вот и сижу, задумавшись, уставившись глазами в беспредел пространства, часто ловлю себя на ощущении, что кто-то касается моего носа пальчиком и начинает им двигать туда-сюда, как бы поигрывая.
Дурацкое ощущение. И чихнуть не удаётся. Кто-то насмехается. И этот кто-то снисходит, как бы говорит: «Мужик, надо жить по-другому. Теперь никто так не живёт, как ты себе вообразил, всё гораздо проще, гораздо радостней. Люди сейчас легкомысленнее. Женщину не надо добиваться. Женщине предложить надо условия сделки. Во всём торг. Святого ничего нет. Выгодно ей – она ломаться не станет. Глупо утверждение, что женщина сначала должна лечь на душу, а потом в постель. На этот случай есть «Виагра», «Импаза». Забеременеть никто не боится. Забудь о таких понятиях, как преданность, о добродетельности забудь, о заботливости. В первую очередь зов тела тешат. Ум и расчёт. Теперь не выясняют – просто собирают свои вещички и уходят. Никто, как Пенелопа, ждать годами не станет».
Вдруг показалось, что вместе с последними словами всплыло передо мной лицо с расширившимися зрачками. Открыто и серьёзно кто-то посмотрел на меня сбоку. Кто-то выдохнул мне прямо в лицо: «Дурачок!»
А в ответ я не мог ни мотнуть головой, ни процедить сквозь зубы сакраментальное: «Перестань». Решительно отказываюсь понимать самого себя.
Занудство есть в моих рассуждениях. Да, я – придира, я – пережиток, рудимент, полон атавизма. С этим не спорю. Очевидное – есть очевидное. Не восемнадцать лет, когда всё – трын-трава.
Часто в голову лезет то, что обсуждению не подлежит. Например, что я должен писать. Да пиши на здоровье, если зуд разбирает. Если считаешь, что сказал или скажешь что-то своё.
Ничего больше не можешь – марай бумагу. Дали возможность жить – живи. Родили, выпустили в свет. Сам себя кормлю, на свои деньги одеваюсь.
Не изувер, не хочу лишать себя жизни раньше времени. Главное, никому не делать зла. «Должен, должен!» Заладил как попка. Никто никому не должен.
Верь и живи!
Были у меня в роду люди сильно верующие? Настолько сильно, как я верю в то, что сумею что-то создать стоящее?
Искать веру нужно в пятом-десятом поколении. На это нет ответа. Не могу заглянуть в черноту годов, отстоящих от меня на семьдесят лет. Тридцатые годы прошлого века воздвигли между мной и верой предков огромную стену – через лагеря прошли родители, тётки и дядьки. Какой разговор о вере?
Вера будет существовать всегда. И идеи рождаться будут. И понятия. И неважно, в чём они заключаются.
Нет у жизни такого понятия, как злорадство. Что она может,- так подвигнуть на авантюризм, да и то не чрезмерно рискованный. Она заставляет работать человека на некую абстрактную Она, своей хваткой, своей предприимчивостью делает всё, чтобы Абсолютная Жизнь сохранилась и была вечной.
Мне дела нет до Абсолютной жизни. Она как-то обойдётся без меня. Она меня на пьедестал не возвела и уже не возведёт. И нечего надеяться.
А неизвестные глазки буравчиками просверлили меня насквозь. Неужели у жизни такой острый взгляд? Может, это иллюзия, её стоит прогнать?
Возвёл жизнь в абсолют. Что бы ни делалось, как бы ни делалось, какими бы ни были результаты – это не моего ума дело. Не моего, и баста!
Раз позволяют жить, буду жить. Чего-то добиваться, куда-то идти. Питаться чужими идеями. Наполняться страстями.
Проскочит просверк озарения, нет, обойдусь без него,- не столь это важно. Вообще ничего нет такого сверхважного, чего нельзя не пережить.
Кощунственно это, но ведь обхожусь без жены, хотя в первый момент думал, что её смерть и меня умертвила. Нет же, то была всего лишь моментная растерянность.
Эгоист! Неудачник. Эгоизм – орудие сохранения таланта. Эгоизм,- как палка в лапе первобытной обезьяны, с её помощью она переходила в человеки. Палка защищала от посягательств. Без палки талант никак не выживет. Хрупкая вещь – талант, не сам талант, а его носитель. Носителю ни в коем разе нельзя ни в ком растворяться. Иначе крах.
И правду необязательно надо знать. Поиск правды заставляет растрачивать талант на пустяки, на суету, на то, чтобы выглядеть хорошо. Поиск – это движение по головам на постамент. А мне-то, на кой это надо?
Мне необходимо самообладание. Бог знает, что меня подстерегает в недалёком будущем. Вот и тяну, тяну, понимая, что-то надо отсрочить. Что?
Торопиться? Зачем? Под дамокловым мечом не нахожусь. Надо объединяться. Зачем? Зачем морочить себе голову, с кем бы ни объединился, всё равно буду одиночкой. Волком-одиночкой.
Не получится пристегнуться. Все в чём-то превосходят меня. В чём,- разбираться в этом не намерен. это так, я точно знаю. Знаю, что мне есть куда отступать, пока я жив.
Всё покупается, всё обменивается на страдание. Стоит выучиться достойно страдать, и замаячит впереди просвет оголтелой свободы. В той свободе никаких неурядиц. И не надо будет носить на челе отпечаток скорби.
Видимое спокойствие, с каким переношу удары судьбы,- всего лишь притворство. Внутри бушует океан, а надо прикидываться. Надо беречь себя ради себя хорошего. Вот и приходится подтрунивать над собой.
Беды проистекают от немногих умников, которые сами не живут и других пытаются сбить с толку. Валят на других свои беды.
А я как бы и ни при чём. Ничего от меня не зависит. Я плыву по течению, а оно, как известно, крутит, несёт. Жду, когда прибьёт к тому или иному берегу, когда кто-то протянет руку, снизойдёт до меня.
 Сомнения. Чаши весов колеблются. Пока жив, равновесия не должно быть. Мысль утяжеляет то одну сторону, то другую. Рассуждения озарениями ложатся поочерёдно на чаши весов. Спасибо минутам, в которые происходит просверк озарения. Спасибо той минуте, когда увидел Стеллу.
Стало веселее. Посмотрел бы кто на меня в этот момент, момент, когда почувствовал затылком, спиной, кончиками пальцев радостный подъём.
Полились звуки. Ритм передался пальцам. Невольно щёлкнул, начал насвистывать. Звуки возникали снова и снова. Медленные, торопливые, они убыстрялись, вынуждали задерживать дыхание.
Плевать. Свист в помещении избавляет от денег, но не может убить воображение. Я один из множества людей, занятый своими мыслями. Я хочу выиграть время – больше ничего. Время удачи.
Видимых перемен нет. И не стоит злиться на жизнь. Если что и пытаюсь сделать,- это не в угоду кому-то. Я ничтожество, не осенённое духовностью.
Иду вдоль сплошного забора. Щель, выпавший сучок. Не знаю, у кого как, но мне часто кажется, когда я смотрю сквозь выпавший сучок доски на происходящее за забором, что я нахожусь у края Вселенной. Дальше обрыв. Безвоздушное пространство, холод космоса. И забор этот построили, чтобы человечество в минуту отчаяния не сигануло бы вниз. Коллективное сумасшествие позволит такое проделать.
А, правда, вот бы посмотреть, как ринулся народ в одну сторону, весь, разом, что из этого вышло бы? Пространство бы наполнилось невидимыми существами-душами, которые из мнимого сходства пытались бы извлечь выгоду? А я что, свою сущность как-то пытался бы сберечь?
Хорошо иметь длинную-длинную руку, чтобы она могла пролезть в дырку. Дотянуться до обрыва, ухитриться, смочь рукой пошарить внизу. Даже ощущение возникало, будто бы касался чего-то мокро-скользкого. Похоже на осклизлые стены колодца. Аж, передёрнуло.
Тяга к одиночеству обращается в требование особых условий. Что-то особое надо уметь выторговать, на худой конец, украсть. Что-то особое нужно уметь выделить в многотысячной толпе. Услышать голос, голос, от которого что-то должно поворотиться в груди. Не так, чтобы, мелькнуло и пропало, а должно подняться и тяжело ухнуть. И в ватной тишине одиночества, тишина одиночества всегда ватная, заложит уши.
Наставшее, то, что внезапно наваливается, оно, будто знал раньше, оно смутно помнилось, кто-то или что-то напоминало о нём, в несказанно далёкие теперь времена. Может, до моего рождения, может в непомнимые минуты появления на свет. Но какое счастье обрести что-то утраченное в незапамятные времена. Кто-то скажет, что его величество случай может и не такое выкинуть.
Удовольствие иметь жертву, на которой можно выместить все несправедливости и унижения, которые когда-то претерпевал. Никто ведь просто так не протянул руку помощи. А сам я удачу не в силах оседлать. Жизнь смешала все планы. Подвела к краю.
Я могу получить лишь то, что удастся вырвать у противной стороны. Зубами, руками. Моя выгода - всегда в ущерб другому.
Его величество случай! Случай – это край, крайность. Жизнь ведёт на поводке за собой, что заставляет срываться с поводка?
Сорвался, в ответ улыбка довольства и поощрения. Ослеплён новыми возможностями. Присутствует при этом взаимность, как откликается сама жизнь, что за пламя сжигает, когда находишься на краю,- об этом нет времени думать.
Край – это всегда помойка, свалка, горы нечистот. Глубоко внизу, конечно же, свалены тени прошлых жизней. Повисли они на воткнутых для устрашения кольях, разбились о камни. Может, тени корёжит боль?
Чтобы узнать, через забор перелезать нужно. Не приведи господь, разворошить кучу внизу, расковырять беспросвет,- мгла расползётся, поглотит всё.
И из этой дырки потянет первая струйка дыма. И ничего: ни, допустим, цветущей яблони, ни забавного чучела на одной ноге-столбике, ни висящих на верёвке чьих-то простыней. Ничего. 
Имела бы рука возможность утоньшаться, многое бы открылось. Мышь пролезет туда, куда просунет голову, она умеет распластаться. Будь рука бескостной, дай мне возможность просунуть руку в эту дырку, я бы с удовольствием пошарил в пустоте. Наяву или это было бы воплощением того, что вспоминал? Вспоминаю до того, как увижу.
Если бы не был одновремённо подвержен страху смерти и желанию жить, если бы не одолевало меня отчаяние… Видимое в дырку - это картинка отражения, и ничего более. Частица загадочного мира.
Желание убежать, спрятаться существует всегда. Я был всегда. В другом мире, но всегда. Видения прошлого проносились перед глазами, что должно быть, предшествовало всему пережитому. То, что происходило сейчас, перекликалось с тем, что было.
Жизнь строга и требовательна. Она хочет всё знать обо мне. Всё знать про родителей, про то, какие книги читаю, её мысли мои интересуют.
Дурак. Себя и то, что происходит вокруг, противопоставляю, приклеиваю ярлык к тому, чему частью являюсь. Я – пылинка жизни. Из-за того, что нахожусь близко к происходящему, как говорится, лицом к лицу лица не увидать, и половины не знаю того, что должно произойти.
Происходящее отбрасывает густые тени. Одна тень неотрывно преследует и настигает сзади, кто-то впереди перед дыркой от выпавшего сучка расправляет сеть. Любое отверстие таит опаску. Тени создают напряжение. Они подобны большой чёрной птице, не дай бог усядутся на плечо, начнут давить своей тяжестью.
Тень то перебегает вперёд, то тащится сзади, пропадает. Место, где она пропала, желательно прошагать вновь, чтобы исчез обман. Всё-таки, когда тень тащится сзади, в этом есть ощущение честности.
К чёрту сомнения. Как хорошо, что отчаяние не посещает. Тут бы поднять полный-полный бокал шампанского, горбиком, чтобы поверхность выстреливала шипучие капельки, такой полный, как полна и насыщена жизнь, пускай, я не люблю шампанское, когда бьёт в нос – мне неприятно, но я осушу его во славу Жизни, которая даёт возможность жить, которая опекает, брызжет светом. Не даёт поселиться тревоге и отчаянию.
Всё, что видится в дырку,- всего лишь марево, зовущее, обманчивое. Перемены секундные. Через секунду почему-то сразу наступает тишина. При желании можно услышать, как жучок грызёт древесину. В такую минуту легче умереть, чем жить, но умирать не хочется, осознание этого навевает тоску.
Я гляжу прямо перед собой, опустошённый и тихий, и если прислушиваюсь к чему-то, то разве к скребущемуся звуку, издаваемому короедом. Короед подтачивает один из моих столпов. Может, то звук не короеда, может, просто шумит в ушах. Теперь в ушах постоянный шум.
Всему на свете есть предел. Полностью исчерпав его, оказываюсь перед забором с дыркой от выпавшего сучка. Нет мужества перелезть через забор. В мои годы только и лазать через заборы. А мелкие мысли копошатся, устроили возню. На миг почувствовал свою причастность ко всему происходящему. Ну, не дебил ли я, после этого?
Толку глотать пену, если говорят, что всё самое полезное, самое существенное всегда содержится в нижней половине, на дне. Будь это колодец, будь это бочка с вином, будь отстой души. Клады ведь тоже прятали всегда в подвалах.
Я не испытываю ни малейшей угрызении совести. Совесть молчит, если есть возможность понаблюдать за человеком. Потом родится желание отмщения, потом некий образ будет приходить, и приходить по ночам. Сквозь непроницаемую плёнку буду стараться разглядеть самого себя.
Малодушие заключалось в том, что я надеялся, что время принесёт перемены. Механически принесёт. Один день перейдёт в другой.
Взбираясь по лестнице, механически одна ступенька переходит в другую, бездумно, непрерывно, и это тоже мир, непрерывная цепь, слепая надежда перемен.
Непрерывную цепь надо разорвать, нельзя до бесконечности скользить по ней. А иначе как, не к чему своё звено прицепить.
Между мной и бездной железная изгородь. Два мира. И там и там видится лицо, глаза на удивление мягкие и словно что-то выпрашивают. И смех. Всегда кто-нибудь должен смеяться.
«Боже, избави меня от зла, то есть избави меня от искушения творить зло, и даруй мне добро, то есть возможность творить добро. Буду ли я испытывать зло или добро? - да будет воля твоя».
Эту молитву вычитал в дневниках Толстого, она запала в память. Часто повторял.
Лев Толстой велик. Не понимаю, как с ним рядом могла находиться женщина? Каково ей было с ним рядом? А ему, каково каждый день видеть одно и то же? Для таких людей женщина должна быть приходящей. Для удовлетворения необходимого естества, и ничего более. Как ночной горшок.
Всё о чём говорю – это всего лишь умничанье. Не от сердца слова, не мною они выстраданы, кем-то, где-то, когда-то. Повторять чужое – никогда не наполнишься той же страстью, тем же ужасом потерь, той же радостью.
Ни укора, ни ноток мстительного удовлетворения не звучало в моём сопении по поводу затянувшегося ожидания встречи со Стеллой. Никто бы не выудил ответ, если бы удосужился задать вопрос. Но и намёка на злорадство нет.
Голос. Голос всё на свете знает, голос любит долбить одно и то же. Короткий смешок, на который возражать бесполезно. И тут же ответный смех, готовый всегда уступить.
Взгляд моих небольших глаз стал точнее. Он легко проходил сквозь любые препятствия. Не проходил, а огибал их, рассматривал происходящее, предмет с тыла, сбоку.
Толстой открыл, что неизбежность смерти делает всё бессмысленным, то, что прежде радовало. Что известно всем, никому вреда не причиняет. И не должен править человеком закон удачи, если таковой есть.
Если следовать этой мысли, съехать по перилам лестницы на площадку перед входной дверью, или по ледянке вниз в овраг,- сплошное безрассудство.
Безрассудство и ловить, хватать, не давать другим собой править. Из этого выходило, ни одному требованию жизни я не соответствую. Слишком велики запросы. Быть сытым, быть одетым, кто-то должен озаботиться меня радовать. Успевай открывать рот, и глотать. А ведь с горы спускаюсь, вниз.
Вниз – это не значит получить одинаковый результат, обрести свободу. Каждый грезит о своём. Кто-то вслух, кто-то про себя.
Из любой переделки целыми и невредимыми выходят не все. И те, кто что-то приобретает, выпутывается из беды, и те, кому уже ничего не надо. Смерть тоже один из способов выпутаться.
Хочешь огорчаться по этому поводу – огорчайся. В конце концов, это от человека многое зависит. Хочешь управлять миром, позаботься о том, чтобы управителем тебя выбрали. Не нужно забывать и о том, что не всякий способен управлять. Не всякий способен учитывать общее положение и соответствующий порядок.
Бред сивой кобылы. В собственной душе должен быть порядок. Чтобы его там навести, не нужно толкаться в очередях, не нужно выспрашивать, ловить слухи, бегать по киоскам, в поисках ответов на лотерею, кого-то уговаривать. Убьёшь на это время за счёт возможности просто жить.
И опять следует вопрос: «Что дальше?»
Бессмысленность смысла. Можно разматывать нитку с завязанными на ней узелками. Узелок – это событие. Кому-то испортил настроение, на кого-то посмотрел косо, кому-то, вообще, жизнь сломал.
А будет ли плакать кто-то, когда меня не будет? Я не в панике от этого вопроса. Вопрос уместен. Давно пора подводить итоги жизни.
- Слышишь, мне не седьмой десяток, а согласно северной накрутке год за полтора, мне почти сто лет! Страшно подумать! И я ещё чего-то хочу! Побойся совести.
Об этом говорит зеркало, когда смотрюсь в него. А из-за плеча, положа на плечо руку, совесть поглядывает. Непонятно как, непонятно куда всматривается.
Совесть штука клейкая, что-то вроде липучки от мух. Много чего на совесть налипает. Много на ней чёрных пятен, схожих с насевшими мухами. Муха – поступок. Муха, когда приклеивается, долго зудит. Может, то не муха зудит, а голос совести хочет о чём-то напомнить. Да и вообще, липучка, испещрённая тёмными точками, не очень хорошо смотрится.
Хорошо, что мою совесть никто не может лицезреть, никто не переберёт происходящее. И мою душу никто не помнёт равнодушными руками.
Чтобы всех мух в комнате выловить, все двери и окна закрыть требуется, не одну клейкую полоску на окнах, на люстре, к потолку прицепить надо. Так то – липучка, так то для мух.
Угрызениям совести, что есть двери, что их нет, совесть всюду проскользнёт. Нет такой двери, которая совесть удержит.
Совесть человеку не для ловли мух даётся, она одна на всё время. Что получил с рождения, тем и пользуйся. Без замены.
Она - продукт разового пользования. Разового! Загрязнилась – на помойку не выбросишь. Контейнеры для сбора совестей ещё не изобрели. Остаётся, песочком драить, промывать, сушить, утюжком пройтись. Зуд, зуд убрать требуется. Для профилактики таблетку, обезболивающую принять.
Иногда на липучей полоске всего одна муха, но какая,- жирная. Как она металась по комнате, билась в стекло, как надоедливо жужжала. Нет уже мухи, а звук висит в воздухе.
Шумит в ушах.
Всё на свете кончается, кончается когда-нибудь. Что касается удачи,- так удача штука скользкая. Попробуй, поймай её. Но ловить надо.
В безумии, когда задаю вопросы ради вопросов, ответы не нужны, с трудом остаюсь спокойным. Писать жизнь набело не могу, не получается. Где-то всё одно кляксу поставлю. Где-то черновиком воспользуюсь.
Загодя всё не передумать. Загодя – это и есть черновик жизни. Вот бы научиться сравнивать, ошибки проверять. Когда в школе писали выпускные сочинения, то сдавали и черновик, и чистовик. Пропустил в чистовике запятую, поставил её в черновике – наполовину ошибка меньше. Скидка. А у жизни почему-то нет скидок. Всё по полной получаю.
Ещё что удивительно, я не могу себя представить живущим в другое время, в другом веке, в другой стране. Отчего – не знаю. Может, из-за того, что нигде не был. Но ведь память моя держит ком каких-то смявшихся, слипшихся эпох. Нерусскость во мне есть.
Снова смех слышится. Смех утраченного в незапамятные времена счастья. Смех счастье превращает в безделицу. Счастье не может случайно вернуться.
Мысль оборвалась. Словно с взбаламученной тьмы неба внезапно обрушился дождь, и не просто дождь, а забарабанил град. Дождь – это целая вечность пережитого. Краски стали другими. В сверкающих каплях сто тысяч отражений.
А ведь возлагали на меня надежды. Кто-то скажет, что и жену загнал в гроб раньше времени. Может быть. Я виню себя в её преждевременной смерти. Не создал условий. Не укрывал от несчастий.
Шалопут я, неудачник. Не могу растворяться в других людях. Сколько благородных порывов остуживал. И своих, и чужих. И при этом не рвал на голове волосы.
Думая так, улыбнулся одной стороной рта. Невесёлая вышла улыбка.

                31

С одной стороны, думалось, чтобы я разобрался в себе, определил своё место, поэтому меня общество изолировало в Боровске. С другой стороны, оно же и предоставило возможность написать роман. Ни в Кутогане, ни в каком другом месте я бы его не написал. Вот и думай, вот и обижайся на жизнь. Ребяческий дух в этом противоречии.
Если кто не хоронил своих близких, то он и не правомочен высказывать своё мнение о чём бы то ни было. Не стоит распалять себя. Не стоит умалять стремление добиться общности в условиях одиночества. Я одного хочу,- малого, чтобы не исчезла надежда, чтобы изоляция была разрушена.
Все последние дни разговариваю сам с собой, дни и ночи. Не я один так делаю, скорее всего, все пишущие разговаривают сами с собой. Шизофрения? Отчасти. Место влияет? Может быть. Заочно спор веду? И это есть.
Бог с ним, с местом. Не место красит человека. Хотя…Давно не наблюдал за собой столь недоброй сосредоточенности.
Чрезвычайного значения перемещение меня из Кутогана в Боровск не вызвало. Думал, что, переносясь по горизонтали с востока на запад, минуя несколько поясов, болезнь жены пройдёт. Вышло же наоборот. Этим переносом только приблизили конец. Вот и получился переезд в Боровск переломным.
Жизнь до переезда, и жизнь после смерти жены. До переезда я поднимался как бы в гору, достиг перевала, и всё покатилось вниз. Был неистов в делах, отстаивал в споре правду.
Оказалось, неистовость никому не нужна, разве что в атаке на противника. Дон Кихот, несчастный. Мистик, для которого личная свобода - есть анархическая свобода.
В такой свободе нет никаких обязательств по отношению ни к кому. А разве так бывает? Разве можно отметать страдания того. кто находится рядом?
Чувства меры недостаёт. Я мечусь от одной крайности к другой. Дело не в неумении жить, с виду я могу приспособиться, но понимаю, что маета не даст достичь величия.
В мире так и заведено: сегодня ты на коне, гарцуешь, красуешься, преуспел во всём, завтра – оказался в глубокой яме. Это незыблемый закон жизни.
Смешно, о законах рассуждаю, а сам ничего не смыслю в этих самых законах. Приверженец порядка на словах. Уверовал, что предназначение по рождению даётся.
Конечно, во всём необъективен. Богатства не нажил, выходит, моё достояние - это я сам, да и то, по сути, гнилое достояние, оно никому не нужно.
С какой стороны ни зайду, мои позиции уязвимы. Про божий суд и рот открывать не буду. Самый обычный суд, предстань я перед ним, если нужно было бы вскрыть мою подноготную, непременно обвинит меня во всех смертных грехах.
Эгоист, озлоблен, намерен кому-то мстить, нелюдим – одно это, подозрение вызывает. А насчёт мести,- так дурацкая мысль гнездится, что вот умру, тогда узнаете, кем и кто жил рядом. Глупость, своей смертью мстить миру.
Купаюсь в свободе. Однако нет радушия. Чувствую во всём неуют.
Глупые дерзкие фантазии. Прошла вечность. Перевал, когда с высокой точки мог видеть всё вокруг, давно пройден. Сзади мрак бездны. Я оттуда поднимался. Прошёл долину. Когда-то там было светло и радостно.
Вроде бы, воспоминание о том, что видел наяву, или воплощение того, что тянется из бездны, осколки прошлых памятей не покидают меня. Всё было до меня, всё останется после меня. Всё происходит само собой, из бесконечности, из ничего.
Мир различен. Мир должен быть различным. Каждый в мире существует сам по себе. Нет двух одинаковых людей. С лёгкостью перебрасываю мысль с одного на другое. Раз жизнь переменчива, то и надо применяться к обстоятельствам.
Никакой последовательности. Сумятица противоречивых чувств. Жизнь богаче и тоньше в ощущениях. Нет слаще удовольствия, чем следить за переменами. Один миг подсмотренной раскованности, чего стоит.
Раскрыл книгу, прочёл страницу – всё понятно, радостное волнение, что дальше. Перевернул лист, вылезает неприятие, что-то смутно начинает корёжить. Непокой, снова непокой. Смущение. Неумение расслабиться.
Хочу обвинить самого себя? Обвинить можно невинного, так, кажется, говорят. Я кругом виноват. Из этого выходит, что меня или я сам себя должен в чём-то уличить.
Ну и что? Благодушно или как иначе пожал плечами – вот весь комментарий, который я могу позволить себе.
Одинаково всем светит солнце, всем дана возможность заглянуть в колодец, чтобы разглядеть дневную звезду. И радость от первой упавшей на рукав снежинки почувствовать…  А все ли ценят это?
Так что, затравить меня собаками? Ату его! Установить пост наблюдения, чтобы глупостей не наделал? Бабу подсунуть, чтобы страх потерять её сделал из меня шёлкового мужика?
Никогда не соглашусь с утверждением, что кто-то из боровских литераторов ест себя поедом больше, чем я ем самого себя. Думаю, для многих «есть самого себя», вообще что-то за гранью. Люди, которые стоят кверху задом на огороде, ходят на рыбалку, любят посидеть на лавочке у подъезда не будут ловить мои флюиды духовности, им это не надо. Если и слушают, то несерьёзно, нет сочувствия, глаза не переживают. Им плевать, что я отравлен испарениями непокоя и нервозности.
В этом нет моей вины. Я, если и герой, то герой трагический. Мною страсть к истине руководит. В этом моё прегрешение. Но ведь не человеческая зависть к преуспеянию других движет мною, не тщеславие.
Хотя, опять это «хотя» прицепилось, преуспеяния благополучия ничто по сравнению с душевным спокойствием.
Не виноват, что поезд жизни не довёз меня до конечной станции. Ссадили, бог знает, на полустанке. Название – Боровск. Немногим понятно, что сие значит. Никто моего безмолвного вопля, что мне надо ехать дальше, не услышал. Случайно так поступили, преднамеренно,- не у кого было спрашивать.
Случайного ничего нет в жизни.
Сергей Одиноченко блистал эрудицией, не поддельной. Для него «Божественная комедия» Данте вопросов меньше рождала, меньше представляла тайны, чем сказка «курочка Ряба» для меня. Было, было у Сергея некоторое самодовольство, игра на публику. Ну и что?!
Не у всех же в головах зарождаются умные мысли, не все умеют расставлять акценты. Ради внешнего блеска, можно чем-то пожертвовать. Правду до полуправды понизить. Блеснуть броской фразой.
Это я ношусь, как с писаной торбой, мне требуется точно выразить мысль, мне нужно отточить фразу. Это я не терплю искажений. Хотя искажения, как раз, прикрывают мою посредственность как писателя. Кругом передержки. Банален. Узок мой мир. Люблю одно, делаю совсем другое.
Хочется описать боль и отчаяние такого же маленького человека, каким я себя чувствую в душе,- не получается. Хочется сострадать, перебороть брезгливость, переживать вместе с героем минуты тоски, высказать миру свои претензии, - не удаётся.
Я нравственно болен. Понимаю, что кричать об этом нельзя. Понимаю, что когда-то наступит предел терпения. У каждого свой предел. Точка предела,- когда жизнь допечёт постоянными придирками, сделается невыносимой. Мне хочется прочувствовать это пограничное состояние.
Циник скажет, что большинство людей – посредственность. Но разве виноваты они, что их такими родили? У редко кого хватит безоглядной дерзости начать жить по-другому, посягнуть на святая святых – заполучить кусок чужого счастья.
Обладая расторопным умом, крестьянской приспособляемостью, опытом работы с разными людьми, я мог бы промолчать, где надо, мог бы вставить слово, мог бы терпеливо дождаться своего часа, но… Но в душе я-то понимал свою серость, необразованность. Честно – я не хочу знать своего предела, не хочу оказаться в тот момент у стены, когда, упрёшься в стену, и дойдёт, что это - конец.
Конец – начало чего-то нового.
Так вот, я с Одиноченко собрался ехать на слушания.
- Поедем пораньше, на повороте выйдем, пешочком пройдёмся. Начало в двенадцать часов. Успеем. В церковь зайдём. Погода хорошая, дождь не ожидается,- обрисовывал Одиноченко предстоящую поездку.
Мне без разницы, где выходить, куда заходить. Главное, пригласили, позвали.
- Вы знаете,- Сергей обращался всегда ко мне на «вы»,- приедут поэты из области. Стелла Ждислав будет. Она скинула по Интернету сообщение. Слышали, видели, как она читает свои стихи? Изумительно.
- Вот, теперь узнаю,- ответил я.
Вялость мигом слетела с меня. Я напряжённо вслушался в произнесённые слова «Стелла Ждислав», старался уловить не столько слова, сколько отзвук, который родился в душе. Столько всего вдруг обступило. Водоворот воспоминаний. Безграничная тоска по человеку. Жажда скорой встречи.
Отзвук зажил сам по себе.
Клуб на центральной усадьбе бывшего колхоза-миллионера «Светлый путь» был двухэтажным. На втором этаже располагался «Музей трудовой славы». Как ни медлили мы с Сергеем, но пришли задолго до начала.
Я её увидел сразу. Нескончаемое пространство, разделяющее нас, начало стремительно сужаться. Пучина бездонности приобретала твердь.
В музее Сергей нас официально представил друг другу.
У Стеллы были зелёно-серые глаза. Инстинктивным движением она быстро прижала к горлу руки, загораживаясь. Всего секунда, как она подняла глаза, а я кроме любопытства уловил в них растерянность и тревогу.
К тревоге она видимо была привычна. Взгляд испытующий, отметил для себя мимоходом. Короткие гладкие волосы пепельного цвета, с едва заметной сединой. Могу с полной уверенностью говорить, что волосы никогда не красились. Ажурная кофточка, бретельки на загорелом плече. Тонкие длинные пальцы. Короткая, много выше колена распашная юбка. Роскошные ноги-подставы. Мужики такими ногами любуются.
- Ну, что, Серёжа,- сказала Стелла после того, как мы молчаливо оценили друг друга. - Надеюсь, что договор наш в силе. Ты куда-нибудь на ночь меня пристроишь. Завтра утром уеду на автобусе.
- Какой разговор, у меня Стелла Гуриевна переночуете, в моей деревне. На веранде. Утром хорошо птички щебечут. Я свою предупредил, что гостью приведу.
- Вот и хорошо.
 Мероприятие растянулось почти на два часа.  Стелла читала свои стихи. За стенами клуба шумел дождь, ветер раскачивал деревья, я это не видел, но аккомпанементом странным стихам Стеллы могло соответствовать только такое проявление природы.
То, как она читала, как держалась на сцене, как её руки метались в полумраке, выделяя и усиливая строчки-образы, я, глядя на неё из зала, думал, что эта женщина – воробышек. Беззащитный воробышек. Нахохлится, когда погода испортится, весело защебечет, когда пригреет солнышко. И грусть рождалась, и чувство непомерного счастья. И стыд, что я как бы подсматриваю.
- Моя допоздна работает,- наклонившись, сказал Одиноченко,- смысла нет мне везти Стеллу сразу к себе. Как вы смотрите, если мы посидим втроём у вас? Часиков до девяти?
- Никаких вопросов. Хоть до двенадцати.
А потом Стелла пришла и села рядом. Я почувствовал её тревожное волнение. Стихи, сцена, зрители – она наслаждалась своими ощущениями. Она только что тонула в сладком ужасе успеха. Аплодисменты позволили ей воспарить, потом она рухнула вниз, в кресло, рядом со мной. В волнении она подалась вперёд. Потом откинулась на спинку кресла. Лицо было и потерянное, и восторженно- измученное.
Вибрирующее ощущение полёта, возбуждение,- я такого никогда не испытывал. Я не понимал, как можно довести состояние взлёта до предела, за которым – пустое пространство. Не понимал, зачем эта скоротечность выплеска себя. В моём понятии - это излишество, суета.
Преувеличенное чувство аффектации. Но на это хорошо смотреть. За человеком в этом состоянии хорошо наблюдать. Не знаю, каково находиться самому в неподдельном восторге, но приятно, приятно…
- Ну, как?
Возглас, вопрос прозвучал чуть-чуть наигранно, было в нём изумление, что это она, Стелла, заставила зал аплодировать. Она хотела этого, и её хотение оправдалось.
Наверное, она спросила потому, что в этот момент я мысленно улетел далеко. Странное чувство ненахождения, его воскресить невозможно. Она это почувствовала. Она хотела вернуть меня в этот зал, хотела именно от меня услышать ответ.
Сказать банальность не мог. Все слова банальны. Хотя иногда банальности хлёстко, с претензией на глубокомыслие, выдавал.
Я краем глаза заметил, как Одиноченко посмотрел на Стеллу. Уважительно. Но мне показалось, боязливо.
Я наклонил голову. Быстрым взглядом окинул лица зрителей вокруг, они все одинаковые, все неразличимые, на них написана ненасытная жажда получения удовольствия.
- Здорово читаете! Слушал бы и слушал…Хочется смотреть на вас, когда читаете свои стихи…
- Подержите,- услышал я.
Стелла положила мне на колени три цветочка, которые ей вручили на сцене.
Пальцы соприкоснулись. Я так остро ощутил близость её тела, что мне показалось, будто меня начала приподнимать неведомая сила. Я взмыл и, не взлетая, приземлился, полный блаженного восторга.
И губы Стеллы растянула улыбка, самоуверенная улыбка.
Прикосновение пальцев не заставили её вздрогнуть. Моё же ощущение дурацкой непобедимости, убило все мысли в голове.
Потом вдруг от взгляда Стеллы повеяло холодом. Да и рука, которая только что, при соприкосновении была расслабленной, внезапно тревожно дёрнулась. Что-то её перенесло из этого зала.
Что-то пробило защитную оболочку. Не успела она прикрыться, вот и от не откуда холодок пробежал. Холодок одиночества, что ли.
Снова она показалась одинокой и беспомощной. Но и не пропадало чувство трепетного смущения человека, знающего себе цену.
В этом был какой-то парадокс. Для себя я такое состояние определял, как одновременное сплетение хотения и нехотения.
Почувствовал, как защитная оболочка стала накрывать её. «Да она никому не может принадлежать,- невольно подумал. - Это не так уж и худо». Мне показалось, что я проглядел ту знаковую минуту, перед тем, как произошла перемена.
Разве можно со стороны уловить переток ощущений, приведших к переменам внутри человека? Мало ли что этому способствует,- перескок мыслей, чувств, может, поменялось ощущение.
Может, я неосторожно стал подсматривать. Вот на виске и затрепетала жилка.
Так отчего она напряглась? Выработанная форма поведения дала сбой Форма – формой. Стелла жила отдельно, она не подчинялась никаким формам. Тут было что-то другое. Что?
Неужели. причина - это я? Опять эти дурацкие слова, опять привязалась мелодия «Я, ты, он, она – вместе дружная семья…»
Почему, когда я косился на неё, так притягательно белели колени, не покидало ощущение, что кто-то неотрывно глядит мне в затылок?

                32

Мне не так было и важно, с какой позиции я стартую. Могу позволить себе такую роскошь, не стеснять себя выбором. Важен финиш, что получу в результате.
Терпелив, вынослив, не паникую. Мне всё равно, что умеренное благополучие, что процветание. Не завидую. И лифт моих рассуждений всегда плавно двигается: не взлетает моментально к небесам, не обрывается в пучину неприятия.
В любом состоянии есть неуверенная устойчивость. На графике колебаний амплитуды жизни, всё самое хорошее происходит под знаком плюс, вверху. С каким удовольствием я бы переворачивал листы книги учёта, в которой все плюсы и минусы подробно расписаны. Что, откуда, результат.
В ответ так и вижу благодушное пожатие плеч.
Стелла несколько раз коротко взглядывала на меня. Казалось, с недоумением. Видимо, она умела перешагивать в себе через какие-то переживания, освобождала себя от них, и оттого тут же делалась спокойной.
Странное, отстранённое удивление не покидало. Я чувствовал, как не моя, повторяю, не моя, совершенно чуждая мне улыбка, трогала губы. Оказалось, достаточно было одного её взгляда, чтобы жизнь приобрела новый смысл.
Но ведь я сколько раз представлял себе, как мы будем сидеть плечо к плечу, как я буду улавливать запах её духов, как неодолимо потянет коснуться её волос.
Причём, я знал, что сам никогда не позволю себе сделать даже движение навстречу. Такова моя сущность. Сущность краба-отшельника. Наказывающая, холодно-замкнутая сущность. Подводящая к черте невыносимой муки.
Понимаю, что одно слово может непоправимо испортить день.
Хорошо, и в то же время невыносимо одиноко себя почувствовал. Даже сейчас не с кем было поделиться своей болью-радостью, открыться кому-нибудь. Тяжело и одновременно волнительно было ожидание. Ожидание освобождения.
Я как будто держал на плечах небесный свод. Ни на минуту не мог от него избавиться, и вот ожидаемое освобождение, кто-то подставил плечо, я могу воспользоваться минутой. Минутой неожиданного, пронзительного, горячего счастья находиться рядом с ней. Всё равно, как швырнуло в огонь. Теплота райского блаженства окутала меня.
Как бы случайно задевать друг друга плечом, как бы незаметно, краем глаза, наблюдать изменение её лица. Оттаивать, отмякать, ждать. Именно в этом блаженство.
Не милостыню выпрашиваю, не выговариваю для себя каких-то преференций.
Женщин должна будить отклик, чтобы нравилось жить в нынешнем дне, радоваться именно в эту минуту, ничего не приберегать на завтра. Не заначивать крохи радости на будущее.
Мне показалось, что все заметили моё состояние. Это ёжило. Все смотрят на меня, на нас двоих. Одиноченко не в счёт. Он хлопает чьему-то выступлению, он сам выходил читать стихи, в присущей ему ласковой воркотне. Почему же я чувствую себя униженным и виноватым?
Ничего же не случилось.
Вечером сидели у меня на кухне. Стелла читала стихи. Читал стихи Одиноченко. Я, старый пенёк, утонув в праздной атмосфере поэзии, после нескольких рюмок настойки, тоже читал свои стихи, написанные лет двадцать назад.
Разговор шёл ни о чём, и, в то же самое время, обо всём. О поэзии, о жизни, о счастье. О космичности человека. О предназначении. И всё это время я учтиво ждал, когда Стелла выскажется определённо, ждал откровенности. Готов был держать пари, что такое последует.
- Я – космическая галактика,- заявила Стелла.
Её губы растянулись в звуке «о» вытянутым овалом, когда она проговорила «с» что-то змеиное появилось в её улыбке. Каждая клеточка тела завибрировала. И возникло трепетное смущение, что она так высоко себя характеризует. Может, мне показалось.
Захотелось ответить. Неужели я с моими знаниями жизни, с книгами, которые написал, меньше значу? У Стеллы всего тоненькая книжица вышла, несколько публикаций в альманахах, выступления со сцены. И это всё! Нет увесистого сборника стихов.
А разве увесистый сборник о чём-то говорит? Разве одно-единственное стихотворение, «В лесу родилась ёлочка…», не сделало переворот в сознании многих людей, помнится, и будет помниться ещё долго-долго?
Лицо Стеллы застыло в каменной неподвижности. Она ждала похвалы. Гримаска довольства вот-вот готова была проявиться.
- Раз ты космическая галактика,- я почему-то сразу стал назвать Стеллу на «ты», ни разу не проговорил Стелла Гуриевна, только Стелла, да ещё раз сорвалось имя Таисия,- раз ты космическая галактика,- продолжил, глядя ей в глаза, показавшимися сейчас донельзя бесстыжими,- то и я Вселенная. Со своим многостраничным романом, я - Вселенная, никак не меньше. За моими плечами столетия...
На такой ноте вёлся разговор. Неопределённость ни во что больше не могла вылиться, как в космичность человека. Стелла улыбалась. Она, казалось, умела говорить даже самые обидные вещи с улыбкой. В улыбке её было нечто наставительное.
Но она, кажется, разглядела, что я дилетант. Произошло преображение. До этой минуты мы были поразнь, не жили, а ждали чего-то, всё заглядывали в завтрашний день, ждали настоящую жизнь, интуитивно готовили себя к ней. Проживали свои жизни до сегодняшнего вечера как бы начерно.
Странно было так думать.
- Чтобы стать поэтом, я забила на жизнь. Машина, квартира, работа, тряпки… Семья… Девяносто процентов проблем сразу отвалились. Дочка у меня самостоятельный человечек. Я пишу. Я создаю шедевры. Я – поэт. Кто-то кормит, кто-то возит из города в город на поэтические встречи. Меня все любят, холят, лелеют. Я отрабатываю поэтом. Я поэт другого измерения. Хлебниковского измерения.
- Как это, как это? - непонимающе уставился я на Стеллу. Ну, никак подобное я не ожидал услышать. Её заявление, и выражение на её лице можно было толковать в самом широком диапазоне – от суждения «Да она -  профура чистейшей воды» до «Святой человек. Поэту всё простительно».
Мистификация. Хмыкнул. Обронил небрежно.
- Сейчас стихами не больно проживёшь. Что, у тебя много понаписано, книги выходят, одна за другой? Обласкана властью? Может, спонсор богатый? В таком заявлении есть что-то подозрительное. В авторах, забивших на жизнь, поэтах, переходящих в другие измерения,- подвох чувствуется. Много видел литераторов, поездил, на семинарах был, но такого заявления…От мужика сей бред услышать – куда ни шло. Дворником мужик перебиться может, кочегаром, бутылки соберёт на худой конец… Стелла, ты, где живёшь? Это Россия. Гонораров не платят нигде. Женщине отрабатывать за успех надо. А?
Разговор начал затрагивать что-то крупное, поистине космическое мировосприятие. Он не предполагал сюсюканье. Не должно быть недоговорок. В таком разговоре никак нельзя было тяготиться его бессмысленностью. Он не предполагал окончания как: не будешь думать о себе, никто о тебе не подумает.
- Я собой не торгую. Я не трясусь над тем, что имею. Женское тело – разменная монета. Всё просто. А что, так и есть! Вот и сюда меня привезли. Да не моё б выступление, сплошной бред со сцены лился бы. Я не верю в любовь, поэтому и не пишу о ней. И мужчин возле себя не держу. Я не считаю переспать с кем-то изменой себе. Сто мужиков не сумели меня приручить. (Мелькнула мысль,- неужели я буду сто первым?) Я всё перевидела. Ничто не заставит женщину-поэта меняться...
Говорила не она, говорило волнение выступление, домашность нашей посиделки, уют кухни. Лёгкость и ни к чему не обязывающее общение.
Одиноченко помалкивал, налегал на закуску, не пропускал ни одной налитой рюмки. Пикировались мы. Дремучесть замшелого ельника, коим себя представлял, атаковал космический свет. Он проникал в самые тёмные и потаённые уголки. Высвечивал подноготную. Не давал возможность расслабиться. Но никак не получалось забыть, что завтра Стелла уедет в Любятово. И всё, больше наши дороги не пересекутся.
Стелле выгодно показывать себя эдакой бесстрашной поэтессой-женщиной. Ей смысла нет передо мной выставлять себя недотрогой, кисейной барышней, девушкой не от мира сего. Ей хочется покрасоваться. Я для неё нуль. Пень. Что-то там пишущий. Был бы моложе, другое дело.
Нет, конечно, на неё произвели впечатления слова Одиноченко, что у меня девять книг. Что я Лауреат чего-то там, что есть лента с надписью «Человек года». Моя библиотека внушает уважение. Конечно, она после этих слов несколько умерила свой пыл, стала с уважением прислушиваться к тому, что говорю. У меня за плечами большая жизнь. Я жил там, где она никогда не была.
 Я так и не понял, была Стелла замужем? По-видимому, была. Дочь ведь есть. Хотя, наличие дочери ни о чём не говорит. Нет, конечно же когда-то был у неё муж… Был. Стелле не тридцать лет, далеко не тридцать.
Напрямую у этой женщины ничего спросить нельзя, это я уже понял. Отмолчится, или скажет, что это не интересно.
Эмоционально-сумбурные реплики вырывались от случая к случаю, как наставление, как показ широты интересов, как возможность продемонстрировать круг её знакомых. Художники, композиторы, писатели, члены клуба моржей, телевизионщики. С кем я связался! Я пытался понять Стеллу, и не понимал.
Надо радоваться, что жизнь преподнесла встречу. И нечего заглядывать вперёд. Зачем заглядывать, что будет через час, то и будет. Теперешний час приведёт в другой час, тот… Да что там говорить, непонятно всё.
Своим бесшабашным заявлением по поводу стервозности всех без исключения женщин-поэтесс, Стелла как бы отстраняла от себя. У такой не возникнет трепетного смущения, с какой бы скоростью я ни рванулся к ней. Она первой, защищаясь, выставит руку. Она привыкла сама распоряжается всем.
Нет, тут не обрести покой, о котором я мечтал. Шаг в её сторону начинён взрывчаткой. Сплошные мины, ямы-ловушки, и вопросы, множество вопросов, которые маячили впереди, вдалеке.
И это всё сплелось в странном единстве в одной женщине. Красивой женщине.
Мне было интересно, как, к каким открытиям приведут её суждения по поводу женской стервозности.
- Хочешь сказать, что ты неизменна?
- Да, я не изменяю себе.
- А если перестанут возить, если бросят лелеять? Если, наконец, нечего будет есть? Если болезни одолеют?
Мне хотелось загнать её своими вопросами в тупик, посмотреть, как она начнёт изворачиваться под градом вопросов. Вилами змеюку с первой попытки не проткнуть. Уловить момент требуется.
- Кончится лафа – перейду в другое измерение. Поэзия есть везде…
- Да, уж,- только и проговорил я. - После таких слов стоит только развести руки, говорить - не о чем…
С каким бы удовольствием я бы взял её голову в свои ладони, сблизил наши лица, вгляделся в глаза. Я уверен, что только так можно почувствовать её слабость. Не может быть, чтобы её губы не обмякли бы и не разжались. Мне послышался шёпот: «Вы гадкий». Я прижался бы к её губам в тот момент, когда она раздвинула бы губы на слове «гадкий».
Вместо этого я услышал:
- А вы,- Стелла обращалась ко мне на «вы»,- можно посмотреть, где вы пишете, можно книги ваши потрогать?
- У Вадима Афанасьевича хорошая библиотека. Он настоящий писатель.
Стелла бросила взгляд на фотографию умершей жены, она стояла на полочке над столом.
Показалось, что Стелла перестала на меня смотреть. Начала что-то чертить на столе пальцем. Что-то типа молчаливого уговора возникло. В голове рой мыслей. Ни о чём и в то же время обо всём. Что я имел в виду, когда выпустил этот рой? Понял, начни говорить – слова вообще утратили бы всякий смысл.
В душе буйно расцвело смятение. Я попался. Она всё поняла. Моя тайна не принадлежит мне одному. Лишь Одиноченко ничего не понял. Куда ему.  В женскую суть ему не проникнуть, хотя и пишет о любви.
А вот она до конца поняла, что моя тайна – это правда? Что, запах правды привлёк её? Инстинкт, тяга к выведыванию – это у неё стало главенствовать?
Я склонился к столу. Пригнулся настолько низко, насколько позволяло приличие, не лёг головой, но сделал всё, чтобы она не различила следа от смятения.
А потом самым непринуждённым тоном начал говорить.
Высказался о том, что моё предназначение – исписать себя. Времени осталось немного. Вот и установил для себя норму: писать не менее полутора тысяч знаков. Два-три часа в день. Стелла приподняла бровь. Стелла не поняла. Как это, как это? А озарение, а страсть, а непосредственность?
- Мир незамутнён. Стараюсь ничему и никому не завидовать. Всё приемлю. Противоречия, катаклизмы. В каждом мире таится ещё мир, а в том мире ещё один. Мир – множество матрёшек, вставленных одна в другую.
В эти минуты пожалел, что ничего не смыслю в теории стихосложения, все ямбы и хореи для меня пустой звук. Какие-нибудь изыски лишь могли сбить спесь с неё.
Стелла мнила себя истинным поэтом, последним настоящим поэтом. Мне, если честно сказать, хотелось больше смотреть на то, как она читает свои стихи, следить за её руками, чем пытаться улавливать смысл в её строчках.
Её стихи мало соотносились с нашим временем. Непонятна в них позиция автора. И тут же подумалось, на хрена эта позиция нужна?
Исписывай своё видение. Но почему любви совершенно нет в строчках? Словоупражнения. Накрутка картин-образов. Шорох, шипенье, языческая мистерия под влиянием символистов, звукоподражание. Взгляд со стороны.
Об этом я думал, после того, как содержимое бутылки уполовинилось.
Стихотворный язык у неё лежит за пределами рационального понимания. Талант чувствуется. Стервозность по отношению к жизни чувствуется. Большой поэт каждой клеточкой тела должен выбрызгивать обречённость, показывать зыбкость всего, что его окружает. Никак у меня не поворачивался язык, сказать Стелле об этом. Стоит ли?
«Я забила на жизнь!»
Сидел, смотрел на неё.
«Да кому ты сейчас со своими стихами нужна,- думалось. - Ты интересна, как баба. Стихи,- послушал и забыл. Конечно, любому составило бы огромное удовольствие переспать с тобой, конечно, для тебя -  удовольствие покрасоваться на сцене, но жизнь не состоит из одних только удовольствий. Тебе бы родиться лет на двадцать раньше. Блистать в шестидесятые годы. Чем чёрт не шутит, тогда бы, может, наши пути пересеклись бы. Только вряд ли.
Не своевременно сформировалась ты, Стелла, как поэт. Теперешнее время не твоё. Великая вещь – своевременность.
Не вовремя. Не вовремя. Мне ведь тоже говорили, что перестройка и демократия не моё время. В безвременье мы одинаковы.
Одинаковы… А там чёрт его знает: кто знает, сколько рыб в воде, сколько крючков свисает, сколько щук сторожат добычу, и куда рыбы плывут? И про человека,- кто скажет, что впереди у него?

                33

Мы сидели, не похлопывали обрядовом ритуалом друг дружку по плечу. Вроде и не красовались. Не пускали пыль в глаза. Разве чуть-чуть. Неосознанно. Чтобы понравиться. Думается, и Стелла, и я стали различать скрытые причины происходящего.
Естественными были причины этого состояния, не естественные, от простодушия они или от желания подурковать,- никуда не деться от двусмысленности. Не захочу, так и богу не скажу: совру и не перекрещусь.
Ощерившееся самолюбие не разинуло рот, в попытке укусить. Банальность приоткрывала заветный смысл, сохраняла на лице податливое выражение.
Что толку, - дело сделано. Наговорил много. Так, не так, присказка гласит, – перетакивать не буду.
Иной раз и лучше, когда всё заканчивается быстрее. Уйти в себя, не дожидаясь разоблачения. На сто процентов согласен, тот, кто первый бросает камень, тот в выигрыше и остаётся.
Стелла притягивала. Вроде бы, чего стесняться? Сто первый я буду у неё, двухсотый – какая разница? Она то у меня будет снова единственной. Как и жена.
Умирать пора. А на том свете будет не до Стеллы, не до того же Одиноченко. Да и нет его, того света. Жить здесь нужно, на этом свете. Солнышку радоваться. Отметать черноту мыслей.
Слабый я человек, сильный,- никому нет до этого дела. Лишнего объяснять нельзя. Можно залезть в такие дебри – впору вешаться. Слабые для того и существуют на этом свете, чтоб об них спотыкались сильные мира сего, спотыкались и вытирали ноги.
Объяснения приводят к последствиям прямо противоположным тем, которые на них возлагались. Объяснения – мосты от чего-то к чему-то. От прошлого к настоящему, от настоящего к тому, что будет за поворотом. Что будет? А. чёрт его знает, я не знаю, что случится через минуту. Мои объяснения сжигают мост, они бесполезны, они только запутывают разговор.
Слышу, как слова сталкиваются. Бам, бам. Отскакивают друг от дружки, от бортов игрового стола. Сваливаются в лузы, подобно бильярдным шарам. В прямом смысле, в переносном смысле звук рождал ассоциации.
В чём суть любого разговора? Конечно же, суть не на поверхностных впечатлениях. Сам говорю подчас нарочито тёмно и бессвязно, для того, чтобы слушатель ломал голову, силясь понять, в чём он провинился. Любой разговор виноватит. Говоря со мной, нельзя уловить в точности, чего я хочу. Я и сам не знаю этого. Сам бы желал. чтобы кто-то терпеливо и благодушно объяснил, что к чему.
Одиноченко раскраснелся, Одиноченко читал свои стихи стоя. Как всегда, стих он предварял восторженной тирадой,- как один он умел – будто бы не особо длинно, и вместе с тем с ненужной подробностью комментировал отдельные строчки.
Подробно, ещё больше подробностей. Для него первостепенной проблемой  было заполучить впечатление. Он купался в собственном красноречии.
Трём вещам была посвящена жизнь Одиноченко: что-то новое узнать о Данте, на книжных развалах отыскать какое-либо упоминание о том же Данте, прочитать на публике стихотворение о любви и влюбиться в очередной раз. Он поглядывал на жизнь как бы вкривь, вкось и вразбивку.
Каждый раз всё это у него было заново.
Я не осуждаю. Никто не может запретить жить естественной жизнью. Никто. Жить и не думать о последствиях. Жить – и не чувствовать, что ты кому-то мешаешь, что живёшь за счёт другого, что причиняешь зло. Но ведь и добро иногда бывает хуже зла.
Жизнь естественна,- когда не посещает стыд, а прежняя излаженная жизнь требует новых добавлений.
Было грустно и хорошо, так хорошо, как ещё никогда не бывало. О чём-то говорила Стелла, так спокойно, так не по-женски задумчиво, взросло, я бы сказал, что я подумал: полно!
Я с удовольствием взял бы её руки в свои, сжал бы их. Сам не знаю почему, но стало невыносимо сидеть и слушать любовный бред лирика, который, я на сто процентов уверен, не знает, что такое настоящая любовь. Для него в слове «люблю» лишь первые три буквы значимы – «люб». Да, он люб самому себе.
- Жалко,- сказала Стелла.
- Что жалко?
- Жалко, что скоро вечер наш закончится.
Замолчала. В наступившей после этих слов тишине услышал, как капает из крана вода, как шуршит за окном ветер.
Улыбнулась, взгляд настороженно уполз в сторону. Медленно, очень медленно повернула лицо в сторону окна.
Нелепость, но настороженность Стеллы заряжала весёлостью. Не свойственной мне бесстыдностью в суждениях, даже жёсткостью по отношению к тому же Одиноченко, главной чертой характера которого было равнодушие к чужому чувству, тайная чёрствость к миру, ко всему, что не касалось его.
Злая радость возникала, что я всё понимаю. И ничего я не могу поправить. Ничего. Я даже не мог изменить самого себя. Я не мог сказать самому себе «нет». Я не мог заставить себя не думать о Стелле.
После того, как услышал о сотне мужиков, возле которых она была попутчицей, не было смысла строить какие-то планы. Бежать от такой женщины надо. Бежать. Держаться как можно дальше.
В какой-то миг показалось, что я разговариваю грубо. Грубость, которую может позволить себе близкий человек по отношению к очень и очень близкому ему человеку. За которого он отвечает.
В моих глазах можно было вычитать муку. Для этого надо ухитриться заглянуть мне в глаза. Я смотрю в стол, я лишь на короткое мгновение вскидываю глаза. Хочу схватить кадр. Остановить видение. Конечно, мысленно ругаю себя за неумение смотреть в глаза собеседника. 
Уже несколько минут молчу, не произнёс ни одного слова. Губы мои не разомкнулись, но, сидя напротив Стеллы, в очередной раз думал: что если бы она осталась? Осталась, чтобы только не быть одному, после всего.
Я смотрел на Стеллу, она смотрела на меня. Я хотел, чтобы меня пожалели. Она дразнит и провоцирует, сама об этом не подозревая.
Это потом она скажет, что почувствовала моё состояние. Что в тот вечер ей вовсе не хотелось уходить. Скажи я, предложи остаться, она бы согласилась.
Нет, но Одиноченко никогда не поймёт её. Он слушает и слышит её стихи не так. Ему не постичь, отчего вдруг её лицо стало бледнее обыкновенного. И хотя Стелла сказала, что у неё малокровие, не малокровие разлило бледность.
«Завтра»,- сказал я сам себе.
Что будет завтра, я не знал. Жизнь с её тяжёлой хваткой, все «можно» и «нельзя»,- это для неё смешной бред, но это может преподнести любой сюрприз. Жизнь своего не уступит. А я что, я всего лишь безымянный, бесталанный муравьишка.
Мгновениями ловил себя на какой-то мысли, и в этот миг голос Стеллы резал сердце, а глаза… Я отводил глаза. Подозрительное состояние. Очень подозрительное.
Дружеский разговор – это возможность предложить то единственное, что есть в каждом,- своё участие, самого себя. Он сродни истосковавшемуся чувству нужности себя, не только как человека пишущего, но и просто человека. Разговор обо всём, что когда-то видел, краем уха слышал.
Киваю, сочувственно улыбаюсь, но пылким интересом не воспалялся. 
За стенами кухни улица, дома, лиственница в соседнем огороде, четыре или пять машин, они всегда, если смотреть сверху, пятнают двор. Лучше не смотреть ни на что. Я не отводил глаз от деревянной хлебницы, принуждая себя не смотреть на Стеллу. Меня уже ничто не удивляло. Ни сытая важность Одиноченко, ни затихшая женщина, ни собственная поза человека, смертельно уставшего.
Чувство, что мне надо торопиться, что-то важное рядом, настолько важное, что я никак не должен его проглядеть, где-то рядом бродит судьба. Мне нужно не дать обогнать себя, кому, чему,- это, опять-таки, не важно.
Иногда некоторые минуты жизни представляются настолько важными, что становятся невыносимыми. С полной уверенностью могу сказать, что большинство людей о значимости минут ничего не знают. Ужас и страх, радость и горе,- они вне времени, не связаны со временем. «Могло случиться», «случилось». Между этими понятиями то ли длинная черта, то ли скачок оборвавшегося сердца, то ли провал рока. Во всяком случае, я после этого обмираю.
Да, я нетерпелив и неусидчив по отношению к бесцельному ожиданию. Соблюдаю видимость вежливости. Вскользь гляжу, вскользь. Люблю уклониться от ответа. И не спрашиваю, и со скрытым злорадством гляжу на то, как человек пытается выпутаться.
В этот вечер всё кончилось, всё совершилось. Даже, кажется, без моего участия, вне меня, как будто меня вовсе не было. Я никому не нужен. По крайней мере, себе. Одна неодолимая усталость навалилась.
Чудно, рвусь к людям, а они этого не замечают. Наверное, из-за того, что не могу играть по-крупному.
Писание книг – баловство, всё равно, что в картах играть в «дурака». Знаю, как это, когда не идёт масть, не тот прикуп поднимаешь. Обойдён.
Жизнь путает карты. Она запутывает своих визави, нагнетает следственную атмосферу. Готова три шкуры снять.
Сквитаться не получается. Жизнь велит поступить так, как ей следует. Одному уступит дорогу, другого подведёт к самоубийству. Может дать и свободу.
Состояние, при котором каждый из нас как бы обессилено делал попытку прильнуть своим телом: я к Стелле, Одиноченко во мне видел позитив, Стелла… Бог знает, что творилось внутри у этой женщины.
Зелёно-серые глаза непроницаемы. Ёкнет внутри. Мне бы несколько секунд всмотреться, мне бы поймать смиренную готовность принять. Как бы прекрасны были её глаза, если бы наполнились слезами, если бы она просветлённо взглянула на меня.
Всё на свете переменчиво. Облако не стоит на месте. И минута прозрачной может стать.
Вот бы узнать, с кем она. Вон как съёжила брови. Разглядел, что у неё родинка. Брови сошлись, брови вернулись на место. Умеет она ревновать? Дано ей это? Будет она допрашивать, если, случись, ответ потребуется? Сомневаюсь. Для неё мужчина рядом не мешок, которому главное набить брюхо, красоваться в хорошем костюме, или забивать «козла»…
Выбирая друзей, Стелла, по-видимому, руководствуется не выгодой, которую может получить, ей духовные интересы важнее. Скорее, для неё особая ценность - невмешательство в её внутренний мир. Этим она начинает смущать. смущать своим присутствием. Мы с ней с глазу на глаз, а Одиноченко сосед за стенкой, нам неловко, что он прислушивается
Ну, не понимаю я этого! Не понимаю, как женщина может быть свободной? От чего или от кого?
За месяцы и годы своего одиночества постоянно говорил сам с собой, длиннющие монологи произносил. Никто меня не слышал. Я и не хотел, чтобы меня слышали. А к кому тогда обращался? К Всевышнему? А ему до меня есть дело?
Не получается взвесить все плюсы и минусы. Никак не удержаться от похвальбы в свой адрес: как же, такой хороший!
Всегда много чего мерещилось. Детские годы, разговоры, работа в школе, безрассудный побег от самого себя на Север. А там другой мир. Нужно было выживать. Не спиться, не попасть в дурную компанию. На Севере жизнь трёт и мелет людей. Заставляет учиться приспосабливаться. Навязаться в друзья на Севере нельзя. Там дружбу у жизни заслужить надо.
Так и любовь Стеллы заслужить надо. Ради её любви всё можно бросить, и побежать за ней. А стоит ли об этом задумываться? Да ещё в запале?
Именно на Севере, именно там я получил постоянное ощущение своей нужности и счастья. Бог его знает, но почему-то ощущение счастья меня не покидало. И сознание своей правоты.
Почему теперь нет сознания своей правоты? Может, есть, но настолько оно зыбко. Всё скрывает лицемерие.
А мне? Что мне важнее? Великолепие женщины? Так с женщиной, купающейся в своём великолепии, немножко страшновато находиться рядом. Понять такую женщину невозможно. Изменить её редко что может.
Скорее всего, для меня, так сказать, важна вместимость женщины, её сердце. Насколько полно оно зарезервировано для лимита счастья, которое могу я дать. Насколько я смогу поднять ту женщину над всем.
Я должен научиться прощать. Невесело улыбнулся от такой мысли. Невесело, но не только потому, что я не могу обещать море разливанное удовольствия, а потому, что ей, я имею в виду Стеллу, ей этого моря не надо. Она не избалована. Она материально стеснена. Она – утёс, о который разбиваются волны.
Нет, эта женщина нарушает во мне всё, решительно всё. Я был недоволен, я был почти несчастлив, всё было не так, как хотелось, но я не могу и отмахнуться от неё. Через час, ну, самое большее, через пару часов она уйдёт с Одиноченко. И всё!
Уставился опять в стол, в свою тарелку. Размазня от яичницы, вилка. Дурная всё-таки у меня привычка не смотреть в глаза человека. Такое свойственно азиатам, японцам. Но я не японец. Молчание. Что я хочу высмотреть в своей тарелке?
Самостоятельность независимой женщины? Разве может женщина ни от кого не зависеть, разве свойственно женщине надеяться только на себя? Такое случается, когда или женщина «забила» на полное равнодушие вокруг неё, на всё, или общество «забило» на женщину.
А, впрочем, есть что-то противоестественное в человеке, особенно в женщине, когда она – вся в высоких мыслях, вся восторженная, витает птицей в облаках. В эти мгновения она всемогуща. Может ждать, ждать всего от жизни.
Вот-вот, птица. Я всегда завидовал птицам, мне в детстве снилось, что я летаю. Хорошо быть непривязанным ни к чему, птенцы с зимовки в свои гнёзда не возвращаются. Не зря я Стеллу, как воробышка, определил. Воробышек! Не слишком я её приуменьшаю? Может, она хищница, пустельга?
Бывают исключения. Может, она исключение из правил? Хваткая баба? Ей плевать на мораль, выработанные правила приличия, если, для того чтобы что-то заполучить нужно под кого-то лечь,- она ляжет? Что это – принудительная невинность? Какими словами определить эту женщину? От таких бежать надо, бежать, не оглядываясь, а тянет к ней. Тянет к таланту.
Стелла вся в будущем, она хочет получать от своего таланта отдачу. Так что, она перестала наконец-то быть для меня загадкой?
Моя сверхъестественная чуткость, моя способность понимать собеседника с полуслова, говорили об обратном. Необыкновенной судьбы женщина. Обманчивая невинность. Она хочет получить скорую отдачу. А как же! Ей не двадцать лет, и даже не тридцать. Она – баба ягодка.
На запасной путь уже подали поезд, стоит вагон, на подножку которого ей вскочить нужно. Успеть вскочить. В её поведении была глубокая, верная правда. От этого не было месту ревности. Не возникло ни капельки сомнения,- она во всём права. Она счастлива оттого, что ей никто не нужен. Мужчина для неё – разменная монета. Она и без любви счастлива. Дура!
Каждое слово, каждая мысль для неё что-то значили, а мне хотелось поймать её на обмане. Хотелось дотронуться до её руки, увидеть улыбку. Должно слабое место быть у этой сильной женщины. Мы, сидевшие за столом с ней рядом, я и Одиноченко, оставались в тени. Нам с Одиноченко было тесно рядом со Стеллой. Я даже испытывал некоторую неприязнь, потому что она должна была уйти с ним. Другого мне не оставалось.
Тот мир, который вижу я, она видит совсем другим. И дорога её, по которой она идёт, ведёт, конечно, в счастливую страну. Но мне, например, путь туда заказан. Почему? Да потому что я весь в сомнениях. Потому что моя практическая хватка – гиря на моих ногах.
Чужая слава, чужое счастье, чужие устремления,- они заслужены. Но хочется не это перебирать. Хочется подойти к окну и посмотреть на отражение в стекле нашего, по-мужицки скудного, стола, на дробный обман череды силуэтов.
Обманывают одинаково всех. И того, кто витает в облаках, и того, кто устойчиво стоит на земле. Попасть впросак легко.
Многое делается скрепя сердце. Об этом говорит мой долгий опыт. Бесспорные прегрешения не так уж бесспорны.
Внимательно исподтишка вперился глазами в её лицо. Рассматривать доставляет внутреннюю радость, особое удовольствие. Не могу ответить, почему так, но это правда. Сползлись бровки. Морщины набегают на лоб. О чём-то думает. Глядит нерадостно.
-Тебе плохо? Чего ты хочешь и почему никак не можешь наладить свою жизнь? - хочется спросить. Но я молчу. Готов ручаться, что «плохо» для неё – совсем что-то другое, чем то, о чём подумал.
Глядясь в её лицо, чем больше глядел, тем больше мне казалось, что не я смотрю, а перевёрнутое зеркало отражает мой взгляд. И глаза мои – глаза человека, решившегося на поступок.
Щёки Стеллы порозовели, глаз блестел, кажется, произнеси она что-то, как голос её изменит.
Она здесь, и, одновременно где-то, но вот же чуть увлажнённый живой глаз смотрит на меня, в нём боль. Откуда она, почему? Потом глаз теплеет.
 Разговор зашел о любви. Я высказался, что прежде чем говорить о любви, нужно определить, в какой цвет она окрашена. Мне по душе, например, светло-голубой. Я высказался, что истирать в строчках стихов любовь нельзя. Кто любит по-настоящему, тот не станет гагарой стонать об этом. Стелла меня поддержала. Что касается разговора о любви, этих словесных упражнений в красивости придуманных фраз, то ещё несколько добавленных слов, ещё одно признание нисколько не переполнит ёмкость, в которую веками льётся поток лицемерия.
В ёмкости полно дырок. Вот и искры, которые выбиваются мгновенными прикосновениями, от которых мог бы начаться вселенский пожар, заливаются пенными изъяснениями. Чем больше говорят и показывают эту самую любовь, тем меньше остаётся заповедных мест для любви.
- Благодарю тебя, боже, что ты такой чудесный вечер организовал,- проговорила Стелла, в молитвенной торжественности сложила ладони. Она смотрела в тот угол над холодильником, в котором висела тарелка с двумя нарисованными грушами.
При этом в ней проявилась какая-то весёлая, совсем не женская вульгарность, упрощённость понятия, что указывало на её большой любовный, скорее, постельный, опыт. И глаза стали другими: какими-то твёрдыми.
По сравнению с ней все люди смешны. Чем? Не покидало желание приглядеться, прислушаться, но не выходило. Это заставило поморщиться. Змей, который обитает в раю, а наше сидение на кухне создавало подобие рая, в страхе где-то спрятался, но он был рядом, он готов был укусить.
Мужчина должен быть грубоватым в своих вкусах, ему всё равно, какое он производит впечатление, благоприятное или нет.
Я вручил Стелле две свои очередные книжки. Она подержала на ладони увесистый труд нескольких лет, прежде чем положить книги в пакет. Может, для неё это был царский подарок, но она поблагодарила за грибы, за настойку и ни слова не сказала, ни об оформлении книг, ни о тираже. Вообще ничего. Неужели чужие книги у неё вызывают прилив ревности?

                34

На улице зашелестел дождь, стекло окна за несколько минут вспотело, вертлявые струйки, вдогонку друг за дружкой, торопливо поползли вниз. Как-то сразу потемнело. А темнота, как известно, подводит к тому рубежу жизни, когда обращаются в новую веру. Поведение меняется. Хитрить, что ли, начинаешь.
За минуту перехода из света в темень думалось, как всё наоборот перевёртывается. Веселье перестаёт веселить. Не то чтобы скука, а что-то похожее через многочисленные прорехи начинает лезть.
- Дождик не вовремя,- проговорил Одиноченко, с неудовольствием посмотрел на окно. По мере того, как содержимое бутылки уменьшалось, он всё больше наполнялся скепсисом. Раскраснелся. Вдруг из него полезла торопливая поспешность - посидели, пора и честь знать. Надо ехать. Моя уже вернулась. Ещё как не откроет дверь. Придётся скулить, как тому щенку, под дверью. Беда, что зонтика нет. До нашей деревни пока доплетёшься, весь вымокнешь.
«Лупоглазые лягушки в глазастых пузырях…Дождь шлёпает по лужам, прорехи чинит в швах…»
Одиноченко, подвывая, забормотал рифмованные строчки – верный признак наития прихлынувшего вдохновения. Стелла посмотрела на него с пренебрежительным любопытством. Почему-то это бросилось в глаза. Я, не то чтобы хохотнул, а как бы поперхнулся словом.
- Дверь не откроет, вернётесь сюда. Высушу, налью для сугреву. Так и быть на ночлег приму.
- Нет, что вы,- замахал в ответ на мои слова Одиноченко. – Про «не откроет», это я так. Я предупредил, что буду не один. Мой сугрев – грелка во весь рост. Моя благоверная, она у меня женщина простая. (Женщины, с которыми Одиноченко время от времени путался, все для него были благоверными). Шуток вот не понимает, всё за чистую монету принимают. Всерьёз и надолго.
Он замолк, преисполненный чувства долга.
- Ты у нас тихий и спокойный. Женщин за руки не хватаешь. Те, кто любит про любовь поговорить,- они не опасные. Ты у нас мечтательный человек.
Говорил, а про себя усмехался. Ни на кого не смотрел. Досада полнила. Досада.
- Мечтательные,- они все недогадливые. Утром его укусят, к вечеру то место начинает чесаться. Ты не я, я могу наговорить с три короба гадостей. Для меня есть конец, и есть начало. Всё понятно, без лишней сентиментальности.
Сам запутался в том, что нагородил. За это и по шее схлопотать можно. Как когда-то мои мужики в бригаде говорили: «На грубость нарываюсь».
Расстроился, что ли, что гости уходят? Скверная всё-таки у меня привычка всё подмечать и ко всему прислушиваться. Задаю задачу – заставляю думать. Причём словами странными сорю. Не то проповеди у меня, не то разоблачения. По крайней мере, слова к сближению не подвинут.
Стелла быстро поглядела на меня с лёгкой насмешкой. Я оценил её взгляд как призыв к вполне определённому предложению. «Ну, предложи мне остаться! Скажи что-нибудь…Ты же можешь?» Взгляд не заключал в себе согласие, но некая половинчатость, которую я ухватил, обещала многое.
Пришлось вызывать такси. Прощаясь, Стелла достала из сумочки самосшивную книжку своих стихов, лукаво посмотрела.
- Городишка ваш не ахти, прямо скажу, но он мне нравится. И люди нравятся. С каждым моим приездом всё больше влюбляюсь.
Прощание – в нём странное ощущение обмана, словно и не сидели за столом, словно не разглядывал я её лицо, и эти слова, в кого она влюбляется, в город, в людей? Из воздушной пустоты должен соткаться запоминающийся образ.
- Вас не затруднит подписать,- сказал я. Отстранялся от неё, сделал попытку выскочить из тех минут, которые провели за одним столом, я стал инстинктивно «выкать». - С меня шесть долларов за автограф.
- Шесть долларов?
Стелла теряется, одна бровь полезла вверх, пошарив в сумочке, достаёт ручку, секунду думает, что написать. Сделала надпись. Потом я прочитал: «За грибосольство». И номер её телефона. Это что-то уже значило.
Ушли. Я остался один. Перечитал несколько раз надпись, пролистнул брошюру. Сел, где сидел. Разбит, обессилен только что ушедшим прошлым.
Через три дня я позвонил Стелле. Я не выдержал.
В душе буйно расцвело смятение. Зачем я позвонил,- я не понимал. Вроде бы, поинтересоваться, как обстоят дела у человека, с которым провёл вечер, не зазорно. Это в правилах приличия, но не было уверенности.
Не было уверенности, что Стелла отзовётся на мой звонок. Надежда на продолжение была ошибкой. Хотя земля круглая…
- Как дела? - спросил я.
- Хорошо,- последовал ответ. - У меня всегда всё хорошо. А как у вас?
- У меня тоже всё хорошо… Прочитал книжечку. Понравились стихи. Необычные. Приезжай…
«Приезжай» вырвалось неожиданно. Я хотел досказать, что жду её в гости. Про гости, к слову, не хотел говорить. После этого произнесённого будто в бреду слова «приезжай», дурман, окутывавший меня все эти дни, словно рассеялся. Проглянуло солнышко. Не согрело, но пушинкой щекотнуло щёку. Внутри всё замерло.
Да нет, ничего не замерло. Замереть душа может у безусого юнца, которому всё внове. Я же расчетлив, я бил в цель, я предвидел результат. Согласится, или нет? Ей же без разницы, где находиться.
Я не понимал, зачем проговорил «приезжай» - было ли это стремление к перемене, или это была жалость к ней, может, жалость к себе, но слово было произнесено. Мне оставалось ждать результат. Молчание затягивалось. Ещё минута, ещё немного и, я понимал, что не выдержу, выключу телефон, гори всё ясным пламенем. Я выкину из головы мысли о Стелле, её самою, и заживу, как и жил до этого. Продолжу покрываться паутиной.
Было невыносимо. Был не то что раздет, делался прозрачным. Мне казалось, что чьи-то глаза, усмехаясь, следят за мной. Требовалось укрыться чем-то непроницаемым, что защитило бы от любопытных взглядов и подслушивающих ушей.
Это она виновата, что я вынужден переживать, она взбаламутила мой мир. Постылое существование, которое я вел, никак не кончится.
Мне было тошно. Хотя бы одно слово, хотя бы движение почувствовать. Напряжённость, скованность, глухая тоска. Могу выдавить из себя разве что вымученную улыбку, да и то улыбка будет двусмысленна.
На том конце провода, за сотни километров от меня, мне показалось, что в лице женщины мелькнула настороженная отчуждённость, только было непонятно, относилась она ко мне или к кому-то другому.
В наш донельзя упрощённый век, ответ требовался коротким: «да» или «нет». Без объяснений.
Чтобы изменить жизнь, для меня, по крайней мере, ни потопа не надо, ни извержения вулкана, ни нашествия саранчи. Про саранчу вообще ни к чему вспомнил. В наших краях, слава богу, она не водится. Мне нужно было её согласие.
- Я приеду, только вам дорогу оплатить придётся. У меня нет денег…
Оплатить дорогу! Никаких денег не стоит повторение того вечера. Я не испытывал преждевременного стыда, из-за того, что её желаний не оправдаю. Меня утешало, что я ничего не обещаю. Я просто пригласил.
После слов «я приеду», всё вокруг показалось мне воплощением покоя и устойчивости, ну, не было места страху и стыду.
- Будешь подъезжать, перезвони. Я встречу. Адрес помнишь?
- Название улицы запомнила, а номер дома, как добираться, не знаю.
Я напомнил адрес. Что должно было случиться, оно случится. Хочу я этого или не хочу, не от меня зависит. Если у двоих появилась общая тайна, которая соединяет их, то эти двое уже не могут быть порознь. Тайна до тех пор есть тайна, пока скрываешь её в одиночку, преодолевая желание открыться.
«Я приеду. Я приеду!»
Слова звучали во мне, как песня, как заклинание. Между «я» и «приеду» установилась связь. Два слова. Никакого намёка на третье. Третий всегда лишний. Третий – это магия звуков её стихов, это то открытие, которое я сделал в тот вечер, когда она сидела на кухне за столом. Колдовские слова «Я приеду».
Мне надо было выбраться из миража предположений, водоворота чувств, они ещё не успели полностью проясниться, но, чем чёрт не шутит, их может поглотить что-то отдалённое. Что?
Я будто летел в нескончаемом пространстве, можно сравнить с полётом в космосе, с его бездонностью. Мне было всё равно, куда лететь, исчезло ощущение привязи. Может, впервые я стал близок к сути жизни.
Хочется щупать и щупать два слова, переворачивать, переставлять местами. «Приеду я. Я приеду». Это не просто слова. Это слова – поступок.
Заныло сердце. Ещё не хватало на радостях получить инфаркт. Но хмель восторга обволакивал. Согласен, что каждый сам кузнец своего счастья или несчастья.
Какое-то время сидел на табуретке, разглядывая свои руки. Будто размышлял, но о чём,- ни малейшего понятия. Где я был? Уходил ли мысленно от несчастья, приближал ли катастрофу, которая неминуема...
Мир, каким был, таким и оставался, а вот душа, моя душа ныла от предощущения неизбежности.
Мне предстояло начать борьбу за собственное счастье – пусть, даже если я имею на него все права,- кругом столько соблазнов, столько неустроенных судеб, столько ловцов, желающих перехватить, вырвать из моих рук в самую последнюю минуту возжеланный кусок. Это только говорится, что человек строит жизнь собственными руками. Так мнится в молодой наивности. Всё утяжеляет пресловутое «но».
Никаких «но». Она едет.
Я делал десятую петлю, начинал маршрут от сломанной ураганным порывом липы, шёл до гаражей, огибал кусты шиповника, снова шёл к липе. И так раз за разом. Я ждал.
Стелла позвонила, что проехали указатель с названием города. Я смотрел и смотрел на дорогу. Было в ожидании, в тайном голоде ожидания, причинявшем боль, что-то ненормальное.
Страх, а вдруг машина сломается, вдруг случится ЧП, вдруг она повернёт назад. Хотя, какое, там назад, если у человека нет денег.
Я боялся того, что было у меня за плечами, что миновало, боялся, что всё минует, ничего уже не будет. Появилось чувство настоящего голода. Будто не ел целый день. Конечно же, это проклятый инстинкт.
Никто никого не обожает и не любит до гроба. Двое сближаются, чтобы выполнить миссию. Таким образом выстраивается защита от ударов судьбы. О последствиях вначале не думается. С беспощадной ясностью я осознал это. Идти на попятную поздно.
Машина повернула от перекрёстка, обратил внимание на машину, когда она остановилась у липы. Шофёр открыл багажник, Стелла забрала сумку. Повернулась в мою сторону.
Улыбка, дежурная улыбка несколько растерянной женщины. Может, она ожидала другой встречи. Ждала цветы, оркестр. Ждала каких-то необычных слов. В ответ ничего.
Я расплатился с водителем. Сказал ему «счастливо».
- Вот,- сказала Стелла беспечным тоном. - Позвали – приехала. Не выгоните, так поживу.
Да, она хотела произнести эти слова беспечным тоном, я сделал вид, что так оно и было. Она не понимала. в качестве кого её принимают. Ей, по-видимому, хотелось выяснить это сейчас же.
Миг встречи – миг, в который становится всё известно. Взгляд, первое произнесённое слово, фраза – всё это представляет собой закодированный шифр, пока понятный лишь двоим. Должно быть произнесено волнующее слово. Если я проницателен, я должен его найти.
- Устала? - спросил я.
- Есть немного. В машине душно. Всю ночь промучилась, мысль, наверное, продолбила дырку в черепушке: ехать или не ехать. Пришлось рано вставать, а я - сова, могу ночью работать до трёх часов. И потом спать до обеда. Я такая. Я сразу об этом говорю. Но потребуется, могу перестроиться. Я попробую.
Стелла погладила пальцами мою руку.
- Всю ночь напролёт не спала? - хрипло, с трудом проглотив комок в горле, спросил я. Слова отозвались иронией. Но, по сути, никакой иронии и в помине не было.
В голосе Стеллы не было уверенности. Скорее, ожидание, связанное с непростым для неё решением. Осталась, вернее, не пропала подозрительность. Женщина всегда что-то знает, что-то сознаёт или хотя бы улавливает. Чтобы всё казалось правдоподобным, необходимо верить в это всё.
Стелла поверила в меня, раз приехала. Наступил миг, мы перестали пользоваться шифром, который двое изобретают для сокрытия истинных причин того или иного действия.
Не понять, с чего вдруг сковал смертельный страх,- страх перед тем, что мне придётся оказаться лицом к лицу, наедине, с Стеллой, со всем, что связано с ней. Приспособиться могу к чему угодно, но первые минуты, первое движение, первый порыв, а вдруг, ничего не получится? Как к этому отнесётся она? Не скривит ли пренебрежительно губы?
Состояние зверя в западне. Всё началось без начала. Некуда скрыться. Беспомощность. Не стоило начинать с отговорок. Не стоило погружаться в придумки. Они выглядели бы нелепо и неправдоподобно.
Кончилось одиночество. Страх вытеснила надежда. Ни минуты пустопорожних размышлений.
Щёлкнул замок закрываемой двери. Поставлена на пол сумка. В тесном коридорчике прихожей, двоим только и возможно, поместиться. Её глаза.
- Ну, здравствуй!
- Здравствуйте.
- Раздевайся, вон тапки. Проходи. Голодная? Мой руки, и за стол. У меня всё готово. Грибов нажарил… Тая,- сказал я, как бы на слух, проверяя звучание. Стелла оборачивается, спрашивает:
- Что?
Она так хорошо спрашивает это.
Я почувствовал прикосновение руки Стеллы. Рука была холодна. Разговаривая, старался уводить взгляд в сторону, не смотреть на неё, но всё видел, боковым ли зрением, третьим ли глазом, который, говорят, когда-то был у человека.
В этой женщине всё было очень здоровое. Кажущиеся льняными волосы, чёрные шорты, или, бог знает, как называются эти брюки до колен, кофта в сеточку. Что-то холодное и по-детски невинное, притягательное и в то же время что-то заставляющее вглядываться в лицо, в спокойную глубину размытых голубоватых глаз, умело хранящих тайну. Ох, как эта женщина, так показалось, умеет хранить тайну.
- Я всё время на птичьих правах,- проговорила Стелла. И было непонятно, говорит ли она всерьёз или шутит. - Всё время в гостях или на чужой территории. Доживу ли, когда буду мужчину встречать у себя, на своей территории. Я не жалуюсь, так, вроде бы, и хорошо. Так никому ничем не обязана. Иногда думаю, отчего одна? И пришла к выводу,- чтобы не жалеть ни себя, никого иного. Палец дай – по локоть руку откусят.
Я на короткое время онемел. Её тихий голос позвал.
- Пожалел?
Я снова перешёл на «ты».
- Господь с вами.
Вдохновенное притворство или она такая и есть? Поведение выработано многими встречами? Она вовлекает в игру? Она само воплощение непорочности?
- Я много думала, после того как вы сказали «приезжай». Если бы я эти слова услышала часом позже, то поехала бы не сюда, а на встречу литераторов. Мне сразу же после вашего звонка позвонили, поступило предложение. Я отказалась, я решила ехать сюда. Почему,- отвечу, я видела, как вы на меня смотрели.
Я устала. Мне нужно привести в порядок, упорядочить всё, что внутри накопилось. Я устала от человеческого невнимания. Может, здесь обрету спокойствие. Год, два, месяц… Я ничего не обещаю. Ничего.  Выгоните, я не обижусь. Хотя, я сама всегда ухожу первой. Решила – ничто не удержит. Деньгами меня не купить. Я презираю деньги.

                35

Ничего себе заявления на первых минутах встречи. Но слова остались только словами. Потому ли, что их произнесла она, потому ли, что эти слова показались словами просьбы о помощи. Словами надежды.
- Я по-другому представляла нашу встречу.
- Какой же?
Стелла ответила не сразу. Застыла на миг, покосилась на меня. Я почувствовал повисшую в воздухе натянутость.
- Как в кино показывают: цветы, мужчина целует руку… Глупо это всё…придумана целая система, некий ритуал, вместе с ним как бы подтверждается место в жизни…А ведь ничто не должно переходить в систему. Не знаю, зачем приехала. Только понимаю, что это мне надо. Если не выгоните…
Показалось, что Стелла замялась, обнаружила свою слабину, и это её напрягло, глаза у неё намокли. Она тоже боялась. Чего? Кого? Меня? И я как бы вдогонку, мне показалось, что я запоздал с ответом, деланно бодро, проговорил:
- Как это женщину можно выгнать, если сам её пригласил? Такое за мной не водится.
Её слова не вызвали во мне раздражение. Никакого намёка на досаду, ни на минутную неловкость, я даже, если разобраться, получил особого рода удовлетворение. Точки над «и» были расставлены. Произнесённые ею слова и ублажили, и успокоили. На пространстве слов я царствовал. Как долго,- это от меня зависит. Во всяком случае, как того пожелаю. Во всяком случае, надо постараться как можно дольше.
В словах был призыв понять её, потерпеть, дать возможность привыкнуть, если это удастся. В поведении чувствовалась, хотя и вопрошающая, но уступчивость.
Внезапно уловил в её взгляде непонимание, взгляд споткнулся, она словно что-то вспомнила. Веки её, дрогнув, приопустились.  Пожала плечами.
На это нельзя было не ответить.
- Я тоже передумал всякое. Тоже строил догадки.
- В догадках мало толку, сладости они не приносят. К тому же, не всегда верно угадывается, не вся правда открывается.
Она, казалось бы, защищалась. Довольно беспомощно. Из-за этого чувствовал своё превосходство.
- Сколько живу, всё не могу понять механизма, по которому люди начинают нравиться друг другу.
- Так это,- дело случая…
- Может быть…плохо, что случай почему-то привязывает.
«Не о том разговор, не о том,- подумал я. - Вроде бы, как будто, ввязались в спор, о чём,- да о том, что своим именем назвать не можем».
Мы снова сидим на кухне. На своих местах. Стелла внимательно смотрит. Потом перевела взгляд на шкафчики. Я видел её профиль. Тонкий нос, породистый, небольшие ушки. Подумал, её красота принадлежит сейчас мне одному. Ни один посторонний взгляд не должен проникнуть сюда. Она протянула руку, положила её кверху ладошкой. Я накрыл её ладонь своею ладонью.
Стелла потом сказала, что в тот момент, когда я накрыл её ладонь своею, она почувствовала, что здесь хоть на время найдёт то, что искала,- спокойствие. Пусть это будет не сегодня, так она подумала, не завтра, но это случится именно здесь.
Ещё она сказала, что ей было очень интересно увидеть, как я поведу себя. Её сжигало любопытство. Я не подозревал о таких её мыслях. Не подозревал о расчёте и опыте волчихи.
Она ждала. Было в её ожидании, причинявшем ей неудобство, что-то схожее с томлением далёкого-далёкого прошлого. Она ни разу не уточнила, какого прошлого, в чём состояло томление. В тот вечер, какое там вечер, стояло середина августовского ослепительно-ясного дня, так жажда чего-то усиливалась, впереди всё было туманно и страшно.
Счёт времени был потерян. Что там происходило за стенами кухни, нас не касалось. День был светлым, чуждым страха. Его прорезали лишь наши взгляды, всё дышало радостью и желанием. Бесконечно щедрые минуты были предоставлены нам, божьей милостью дилетантам, ищущим счастье.
Понимал, надо было хотя бы немного захмелеть: не хватало решимости. Не хватало впасть в высокомерную отчуждённость, почувствовать себя покорителем. Состояние покорителя – ложь.
Попал в поток. Течение несло. И мысли не было, что лукавый случай поможет, приведёт к результату.
Это и хорошо, что мы слишком мало знали друг друга. Любой шаг навстречу,- он будет первым, первым будет движение друг к другу. Хотелось бы не обидеть, не породить беспокойный недобрый дух. И это не отпускающее, пресловутое: «Женщина сначала должна лечь на душу, а только потом в постель»,- ну, не дурацкая ли фраза?
Настоящий мужик сначала берёт, а потом думает. А я сначала голову сломаю… У меня всё наоборот. Для меня первый шаг всегда сопровождается мучительными раздумьями: а как получится, а если ничего не выйдет… И ещё много всяких «а», с последующими вопросами. Любитель накручивать себя.
Но отчего так щемяще грустно смотреть на Стеллу? Отчего мне уже становится жалко? Ведь то, о чём и мечтать не смел, случится: она была со мной. Могу протянуть руку и прикоснуться.
Красивая женщина, греческая богиня. Классическая женщина. Поволока глаз, белая кожа. Удивительный цвет волос – взбитая седина.
Но отчего, как бы боготворю и глумлюсь? Хорошо, что она об этом не подозревает. Глумлюсь, потому что как бы подглядываю за ней в щелку. А сердце щемит. Нет, я не вижу её насквозь, да и она не напрашивается, чтобы в её адрес говорились возвышенные слова.
Почему-то в этот момент Стелла показалась мне бабочкой, не каким-то изысканным махаоном, а самой обыкновенной капустницей, порхала где-то возле, и села на ладонь. Я растрогался. Я пошевелил губами. Бабочка–самка села мне на руку, а рука-то пуста, нечем на моей руке ей кормиться.
Считал себя искренним. Искренним, когда восхищался кем-то, и когда презирал кого-то. Эта искренность заставляла поворачиваться к людям спиной. Не из-за того, что боялся свою удачу сглазить, удача как приходила, так и таяла, раздвоенность меня напрягала. Она придавала всему видимость обмана.
Мне было хорошо, так хорошо, что и не знаю, как. И грустно почему-то. Повезло… За что? Может, подарок за то, что умел ждать? А вдруг она одумается, поднимется и скажет, что ошиблась.
Я не хотел показывать, что внутри полон сумятицы. Мне, наоборот, хотелось подчеркнуть лёгкость. Я готов к чему угодно – ласкать, принимать ласки.
Для этого нужно проделать несколько движений. Совсем немного движений навстречу.   
Издал звук, похожий на короткий смех. Посмотрел в её лицо, ожидая, когда она поднимет на меня глаза, чтобы улыбнуться. Истуканом сидеть нельзя. Боже мой, как всё грустно на свете…Боже мой, ещё совсем чужие глаза блестели, словно промытые слезами. Что это, предвкушение минуты блаженства? Минута застала врасплох? Оказались не подготовлены к ней. Всё спонтанно.
Сжал кулаки, нужно очнуться, только бы не упустить своё счастье. В голове шум, в сердце огонь. Я тону, и причиной этого – женщина, которая сидит напротив меня. Ничего не помню. Стараюсь не дышать, не мигать.
Всю жизнь был мнительным. А мысли–то, мысли – одна непристойность. Каждая секунда наполнена ожиданием следующего волшебного продолжения. Даже близость её, она сидела напротив, была лаской, рождала взаимопонимание. Мы этого искали.
В её глазах яркий блеск. Она смотрит дальше меня, она видит то, что туман пока скрывает… Где витают её мысли, с чем она сравнивает эти минуты?
Что-то озорное рождалось во мне, чувство подхватило и понесло.  Готов был приревновать её ко всему, что было до меня. Даже к тому сравнению с бабочкой, которое сам же родил.
Пьяно, весело и отчего-то чуть-чуть грустно. Я подливал и подливал – себе, Стелле чуть меньше. Она осторожно цедила. Поглядывала на меня. Уверенность в себе, в том, что скоро должно произойти, внезапно опять стала ускользать. Я как бы отпрянул от Стеллы. Сдуру, от хмеля, от тоски по бабе меня потянуло к ней. И вот оно – отрезвление.
«Зачем всё это? Зачем? Боже мой, зачем? Зачем вообще живут люди? - Минуту соображал, насколько показался глупым заданный вопрос. - Для удовольствия люди живут. Для удовольствия».
В мозгу словно бы образовалось что-то похожее на длинный коридор, тоннель, что-то длинное-длинное, чему нет конца. Серо с боков, а что в конце, - вообще, и чёрт не разберёт. Состояние, будто перевернул бинокль и смотрю с обратной стороны. Всё, всё уменьшилось.
Никогда раньше не ощущал, как в меня проникает излучение, исходившее от женщины. Вроде бы наполнялся сладостной негой, или, бог его знает, как это назвать?
До этого дня я не жил. Меня не было. Нет слов, чтобы выразить радость. Для этого надо быть поэтом. Одиноченко. Что там поэтом, ни один поэт не родит таких вдохновенных слов, которые ворочались у меня внутри, но никогда, никогда наружу я их не вытащу. Любое слово нарушит блаженство минуты.
О чём бы ни говорил, всё обернётся пустяками. А они лишены всякого значения.
- Расскажите о себе? Хотя, нет, не нужно. Я многое уже слышала и в тот раз, и Одиноченко рассказывал. И биографию вашу читала. Не думайте, я приехала подготовленная. Нет, прошлое оставим там, где ему и надлежит находиться. Надо всегда начинать с чистого листа. Наше, что мы построим, будет только нашим.
- А годы, а опыт, а память? С этим как быть?
- Я не хочу, чтобы вы меня грузили своим прошлым.
- Великий нехочутка…Как шагать, если не будешь знать, откуда ноги растут? Не понимаю, как это жить с чистого листа...
- Я – космическая женщина.
«Космическая! Вселенская! Без начала, без конца. Нет, милочка, начало у тебя было. Был первоначальный толчок, было первое увлечение. Любила кого-то. Обожглась на ком-то. Чтобы стать женщиной, нужен первый поступок, уступка. Вон, две широкие, голубоватые петли вокруг глаз легли, рот влажен, он глубок как грот. Кто был первый любовник? Вот если бы я спросил об этом? Прошлое, согласен, не надо никакого прошлого, нужна ясность».
Неумение совладать с собой возбуждает страсть и нежность. Проклятая сумятица. Беру рюмку, сжимаю её. Хруста не последовало. Вместо этого подозрительность шевельнулась во мне.
Что это, как не ясность мысли при нахождении как бы в тумане? Вид, наверное, у меня озабоченный. Не спросить, не интересоваться, не додумать того, чего нет. Скованность мешала мне.
Я не договариваю, и она не считает нужным больше рассказать о себе. Разве об этом сейчас надо думать? Она внушает трепет. С кем с кем, а с ней сюсюкать не станешь. Что, утешение жду? Так самое утешительное – лечь в кровать, и что-то смочь.
- Вы, Вадим Афанасьевич, наверное, умны…
«Неужели у неё способность читать мысли? Такую сразу не покоришь. Холодно и трезво судит».
- Какое там,- усмехнулся, отгораживаясь. – Нет ни необыкновенного ума, ни особых дарований. Есть, правда, чутьё, но это что-то чрезвычайно редкое, что это за свойство, я не знаю. Приложение к чему-то, для чего-то. От него мне нисколько не легче.
Ничего не объяснил, нагородил три бочки арестантов. Неискушён.
- А вы никогда не сомневались в себе? Книги есть, известность…
- Это только и делаю, что сомневаюсь. Живу в меру своих сил.
Дурацкие ответы… В минуты сидения на кухне, я не помнил ни о каких своих успехах. Я вообще ничего не помнил из того, что было прежде, и отвечать на вопросы старался как можно простодушнее.
- Не верю, что можно жить просто в меру своих сил. Писателю так жить немыслимо. Важно преодолеть себя, превзойти себя, а иначе вниз покатишься.
Не люблю пафосных разговоров об искусстве. Ничего не смыслю в искусстве. Связать три слова вместе там, где требуется сплошное умничанье, для меня огромный труд. Дилетант.
Её ладонь сжала мою. Рука словно догадалась, что внутри меня сумятица, что касание отзовётся радостью. Я с властной нежностью потянул эту руку к себе.
Конечно, всё, чего касались в разговоре – это пустяки. Но в этих пустяках было то, что всего важнее в жизни. Я чувствовал её уважение к себе, в свою очередь я проникался заботой о ней. В том спокойствии, которое возникло, было и уважение, и своего рода забота.
Зыбкость разливалась.  День угасал. Подобие улыбки скользнуло по её лицу. Меня сковала усталость. Обещание, благодарность, никакого уговора между нами не было…Или он возник?
День начался ожиданием. Я пропылесосил всю квартиру, нажарил грибов. Я приближал встречу. И всё это в минутах рассеянной отчуждённости. День всё тянется и тянется.
Я самостоятельный, независимый человек. Сколько себя помню, всё время был таким. Получается, ожидая, утратил самостоятельность.
Смотрю Стелле в грудь, в руки, вижу завиток волос за ушком, но не могу посмотреть в лицо. Сколько всего было? О чём это я? Ах, да, о своем прошлом, о её прошлом.
Но мы, я так точно, никогда не сидели один на один. Давно не сидел перед своим будущим, напротив своего прошлого. Чего она хочет? Она просит налить?
Да, это голос Стеллы.
- Ау, вы где?
А, правда, где я? Я могу упустить её, она может подняться и уйти. Какая мягкая красота её лица, как бархатиста кожа. Непонятны женщины, эта – особенно. Всё непонятно – глаза, пальцы, грудь, завораживающие движения. Голос.
А чего в них завораживающего? Да все они утехой служат, всем им одно нужно,- получить удовольствие. Все метят в законные жёны, в любовницы богатеньких Буратино, с которых можно что-то поиметь. Машину, дачу, поездку за границу куда-нибудь на Канары. За возможность побыть рядом с молодой, красивой женщиной, нужно платить.
О чём это я опять? Ах, да…Опять проклятые сомнения. Устал я в этом коротком безвременье. Остро захотелось хоть минуту побыть одному: одиночество, тишина, возможность перелистать прошлое, возможность все мысли упорядочить. Что-то припомнить.
Дурацкое желание сбежать от себя сегодняшнего к себе вчерашнему. Дурацкая память! Что толку корить себя тем, что что-то помню? Какой в этом смысл? Зрительный образ Стеллы в моей памяти укоренился, он вошёл в меня, он живёт, и будет жить, он стал частью моего существа. Я пережил потрясение.
Мне хотелось, чтобы она, Стелла, Тайка, никуда не исчезала. Пусть сидела бы и сидела вот так, напротив.
Упорядочить всё хотелось, но упорядочить то, о чём я имел смутное представление, как оно будет, я не умел.
Я из тех людей, которые жизнь представляют, как раз и навсегда запечатлённый образ. Запримеченное что-то, оставившее след, дежурит в памяти постоянно, и к нему я всё примериваю. Вечно вижу одно и то же. Одно и то же.
Мимолётное, что-то, хотя и затронувшее на минутку, так и проходит тенями на задворках, не удерживается, не тревожит. Скользит себе, и скользит.
Больше ничего, больше ничего. Ни вспомнить, ни связать.
Что мне нужно вспомнить? Что ей рассказать? Детство, школу? Я ничего не таю. Первую ночь с женой? Когда ничего не получилось, до сих пор её слова в ушах слышатся: «Ничего, миленький, это нервы. Это пройдёт. Всё наладится».
Больше ничего не могу вспомнить. Но и этого довольно. Покатился с горушки ком, обрывки дней, пёстрые минуты радостных ожиданий. Смешные, грустные, но такие скорые, что удержать их не представляется возможным. И тишина. И чёрная полоса, когда всё оборвалось в жизнь вдовца. Хорошо, что не в чадный мрак пьянства, в бегство в никуда.
 В конце коридора вспыхнул свет. Я заметил, что сжимаю руку Стеллы.
Моя жизнь не рассказана, так прочитана. Час нашего сидения за столом, и за этот час всё моё выболтано. Шумит сердце.
Вот её рюмка, вот моя рюмка.
- Ты обо мне знаешь всё. Я всё рассказал, потому что мне хочется, чтобы не было тайн между нами. Я не хочу, чтобы ты представляла не меня, а кого-то другого, который лучше, чем я. Почему молчишь? Почему ничего не рассказываешь о себе?
Стелла молчала. Она внимательно смотрела на меня, смотрела, не отрываясь. Глаза меняли цвет. Зеленовато-серый цвет перетекал в оттенок, отдающий голубизной. Тот оттенок переходил в холодный сталистый цвет.
- Моё отношение к тебе не изменится, поверь, если я буду что-то знать. Я - однолюб. Если кто-то лёг на сердце – это навсегда. Я могу придумать. Я могу из придумок выстроить образ. Но это не то. Было бы странно, если б женщина, которая «вселенная», не прошла через всё.
В моём понятии «женское всё» - это всё и есть.  Любовь – нелюбовь, муки, страдания, разочарования. Постель. Чтобы не скурвиться, женщина должна всё время находиться в любви. Иначе она превращается в стерву. У тебя есть дочь. Дочь. Ты любила. У тебя без любви ничего не может произойти. Любила не один раз. Не поверю, если начнёшь уверять, что это не так.
С чего это я, не то пытаюсь выспросить, не то принуждаю отвечать на не совсем приличные вопросы? Куда это меня понесло? Что-то почувствовал? Детский лепет. Не иначе перепил. В голове шумит. Но почему она молчит? Смотрит и молчит? Ага, кажется, я её достал…
- Да, я – стерва! Но запомни, я очень верная. Пока нахожусь с кем-то. Больше ничего не скажу.  Я всё пережила. Ничего не спрашивай. Это прошлое, а для меня прошлого нет. Я живу настоящим. Настоящее – это теперь ты. Выгонишь – уйду. Но мне хочется остаться. Это нужно мне, это нужно тебе. Я постараюсь, чтобы нам было хорошо. Ничего не спрашивай.
Да, я – уникум. Я – больше чем солнечная система. Солнечных систем во вселенной полно. Я – единственная.  Второй такой больше нет, я знаю, что со мной весело, интересно, клёво,- и это стоит денег, или еды, или шмоток. Я не стесняюсь жить за счёт того, тех, кто хочет украсить свою жизнь таким бриллиантом, как я. Пойми, мне от тебя ничего не надо, твоё дело принять меня или,- Стелла чуть помедлила,- не принять. Я буду незаметна. Буду писать, буду гулять с фотоаппаратом, я не потревожу твоё спокойствие. Живи, как жил. Пользуйся мной. Это самый натуральный обмен. Моё спокойствие в обмен на твою тишину.
Я понимаю, что сходу мне будет трудно приспособиться, я не жила семейной жизнью, я не знаю, как жить в однообразии: ежедневно заниматься сексом, ежечасно видеть возле себя одного и того же мужчину. Что-то открывать в нём, о чём и не подозревала. Это трудно, это для меня сложно, но я попробую. Ты только меня не торопи. Я перестроюсь.
И прошу, не спрашивай о прошлом. Вот, я такая! Подумай. Пока не поздно, пока, не наступила привязанность, пока всё не зашло далеко. Может, не стоит планы строить?
Я свободная женщина, я могу отказаться от какой бы то ни было фишки, это только увеличивает степень моей свободы. Мне нужно – я соберусь и поеду выступать, если пригласят, даже если у меня не будет денег.  Кто-нибудь увезёт. Я не буду спрашивать разрешения. Я вообще никогда не спрашиваю разрешения. Я такая!
Но уверяю, я в обузу не буду. Мне много не надо. Еды – мизер. Видишь, какая я стройная. Питаюсь крайне редко и мало... Знаешь,- после некоторого молчания добавила Стелла,- мне кажется, я уже жила здесь когда-то. Я хотела здесь жить,- поправилась она. - Я всю жизнь только здесь и жила. С тобой.
Почему мне было щемяще грустно смотреть на неё? Почему первым порывом стало желание пожалеть? Я не хотел, чтобы она уходила, совсем не хотел. Пускай она будет рядом, всегда будет рядом.
- У тебя такой вид,- сказала Стелла,- будто любимая игрушка сломалась. Не захнычь, пожалуйста,- она положила руку на стол, пошевелила призывно пальцами,- ну о чём плакать собираемся? Улыбнись, чёрт возьми. Всё будет хорошо.
- Но скажи хотя бы: ты любила? - Я тотчас понял, что вопрос неуместен. Это глупый вопрос. – Они, все те, тебя любили? Предлагали жениться? Тебе было хорошо?
- Я сказала, что всё было. Мужское решение жениться, для меня ничего не значит. Важно, хочу ли я замуж? Отвечу – не хочу! Я не была ещё замужней женщиной. Не знаю, как это. Не пытайся выяснить подробности. Да, мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо. И, надеюсь, всегда будет хорошо.

                36

Выслушав последние слова, я внутренне подобрался и немного встревожился, но ничем не выдал себя.
Мне глубоко плевать, с кем она было. Вернее, не так. Морщь внутри слова Стеллы произвели. Но мы взрослые, мы понимаем жизнь. Каждый из нас за жизнь не одну ложку ко рту подносит.
Что там говорить, если и у медали две стороны. Но есть ещё и третья сторона – пресловутое общественное мнение. Вот уж оно, точно, не на моей стороне будет.
Старик и молодая женщина. Следовательно, ценить нужно то, что она сейчас здесь, со мной.
Секундное молчание. Ни звука в ответ. Я подожду. Я умею ждать. Чутьё подсказывало, что сидя за столом, ничего не высидишь.
Она ушла в себя. Она задумалась о том, что поступает глупо? Сомнения? Ни в коем разе! Все щели, дверки закупорены. Все, кроме одной. На пороге этой двери я стою, или сижу.
Она ждёт. Чего? У меня нет такого мужества, чтобы спросить об этом. Ещё не хватало задавать глупые вопросы. Я, по сути, совсем не знаю Стеллу. 
Ах, как бы я хотел залезть в её голову, поковыряться в мыслях. Что-то уяснить. С чем-то же она приехала? Что хочет от меня? Что я могу ей дать? Утеху в постели? Так это на короткое время, я не в том возрасте, моё время ушло. Как она выразилась – спокойствия ей хочется.
Если червячок завёлся, нутро он всё одно выест. Спокойная жизнь тоже быстро надоест. Так что? За новыми впечатлениями приехала? Навряд ли...
Неподвижны её губы, безвольно лежит на столе рука. Пока она не расщедрилась на самое обыкновенное междометие. Неужели, этой женщине чувство меры присуще? Глупость!
На каком мужчине закончилось у неё это самое чувство меры? На десятом, двадцатом? После пошёл обыкновенный перебор. Захотелось – получила. Никаких сомнений. Нас, мужиков, сколько ни перебирай,- все мы одинаковые. Лишь бы не стать чужим. Не входило в мои планы суетиться и суесловить.
Мне важно знать направление, в котором двигаться. Знать, куда иду. Конечно, факты, и забытые мною, и ею нераскрытые, уже оставили след, но я имел это ввиду. Подозревал, что крупицы незнания, долгое время хранившиеся в потаённых уголочках выплеснутся, обретя новый смысл. Время дарует смысл всему. Время даёт ответ на все невысказанные вопросы.
Не знаю, лесть ли, расчёт, желание разобраться в самом себе родили перемену. Восторг? Нет никакого восторга.
Вздумай говорить – верных слов не найду. А Стелла нуждается в моём восторге. Язык не поворачивается произнести слова: «Я тебя люблю!»
Неловко пожал плечами. Но всё же торжество, всё же ликование, всё же благоговение перед ней.
Память! Сонм разных мелочей вспомнился. Уже и не помню, почему когда-то посчитал появление Стеллы в поле моего зрения важным, память услужливо раскладывает произошедшее за день, за месяц, за год. Ничто нельзя вырвать из взаимосвязи. Память не считает себя обязанной выказывать удивление.
Всё-таки, я – циник. Легко выхожу из положения. Одно отметаю, чтобы заполучить другое.
Что касается Стеллы, если у неё и есть мораль, то своя. Мне нельзя медлить. Ведь она согласилась сразу. Выходит, ей ничего не стоит лечь под кого-то, если это ей выгодно?
Это у неё называется сохранением свободы писать свои стихи. Потом она, наверное, сравнивает свои ощущения. Новое ощущение должно быть другим, всё время другим.
Глупость. Змея выползает из старой кожи в том случае, если старая кожа мешать начинает, дискомфорт создаёт. Как реликвию, змея не хранит свою старую кожу. Оставляет в рогулинах. Рогулины Стеллы все в стихах.
В стихах Стеллы что-то нет и намёка на любовную лирику. Замысловатое словотворчество. Надуманность, искусственность. Недостаточно в стихах мягкого, нет ничего от сердца.  И в то же время желание подсунуться под руку, чтобы погладили. Она себя, женщину-поэта, если честно, променяла бы на женщину, способную любить? Нет. Стелла не променяет. Она отравлена поэзией, вниманием, лестью. Полной мерой вкусила свободу.
Для неё главное – сохранить себя. Так и у меня такая же цель. Для меня «сохранить себя» - это исписать себя. В чём в таком случае выгода? Для неё, для меня? Она хочет быть просто попутчица.
Ей выгодно с кем-то идти в одном направлении,- она идёт. Нужно свернуть – сворачивает, не оглядываясь. Жить-то на что-то надо, деньги нужны, есть-пить. Ну, есть-пить, за этим проблемы нет. Я прокормлю. Я куском хлеба не упрекну. Вдвоём веселее. Посмотрим.
Дурак ты, ваше благородие. В такую минуту думать о том, кто с ней был. Но, ведь, допустим, коль я что-то знаю, допустим, а, зная, ничего забыть невозможно,- то моё, чьё-то знание, не всё ли равно, не даст покоя никогда, нигде, ни с кем? Пусть меня переубедят в обратном? Жить и сравнивать… Да изведёшься, в конце концов.
Что на что она меняет? Год, два, три пожить спокойно? Обрасти жирком. Для меня выгода понятна. Мне эти три года ещё прожить нужно, если бог позволит. Она-то проживёт. Да и мне терять нечего. Я в любом случае чуток счастья урву.
Получу ощущения прикосновения к женскому телу, получу ощущения проникновения, получу стимул писать. Мне плевать, что потом будет. Через неделю, через месяц. Новые ощущения. Пресловутый натуральный обмен: кусок мяса меняется на что-то вещественное, духовное, материальное?
Да, нет. Для меня терять намного болезненнее. Новая кожа у меня уже не нарастёт. Ничем новым, живительным, я не наполнюсь.
То, что уйдёт, его место ничто не заменит. Нет никакого удовольствия растягивать былые формы. Пустое. Сухой кокон – мёртвый кокон. Живое оттуда уже выпорхнуло. Время лишает способности рождать новое.
В молодости думалось, что жизнь – это что-то внешнее. Она в производных: есть, спать, любить женщин, полниться радостью. Потом пришёл к понятию, что человеческая жизнь – котёл на костре огромного мира, в котором, внутри, всё бурлит и кипит, развивается по законам котла.
Закон котла - это искупление первородного греха Адама и Евы, а я буду искупать грех Стеллы. В этом моя, несправедливая, запрограммированная расплата будет заключаться. Искупать буду для того, чтобы она создавала нетленные стихи.
Я согласен. Эдемский сад мне не нужен. Пускай меня одного, нас обеих, изгонят из любого сада. Обойдусь тем, что имею. И на меня хватит, и на Стеллу. Ещё и останется.
Я всё объяснил для себя, всё разложил по полочкам. Мои двери все распахнуты, я готов принимать информацию.
И снова вопрос к Стелле. Зачем? На лице нездешняя улыбка. Я не сдаюсь, я воодушевляюсь. Что-то во мне пробуждается.
Мне не суждено пережить то, что пережил бы двадцать лет назад, случись, встретиться со Стеллой, если бы наши дороги пересеклись. Может, и хорошо, что раньше дороги не пересеклись…
Дороги пересеклись тогда, когда им судьбой суждено было пересечься. Ни раньше и ни позже. Я получу то, что мне положено получить. А ей, а она своё вынесет из общения со мной…
Мне всё равно, что она вынесет! Я позвал, она приехала. Могла бы и не приезжать. Так наверняка для нас двоих было бы лучше. Я уже почти успокоился. Я знал, что моя маета - это важное предисловие, предпосланное новому произведению, которое я напишу. Ни больше и ни меньше.
Стелла – золотой ключик, которым я открою завешанную серым пологом, неизвестную для меня, по крайней мере, дверку театра абсурдов. Я окажусь на сцене. Сыграю необычную роль. Достигну новых высот. Может, то, как сыграю, моя роль произведёт переворот в умах?
Циник. Какой там цинизм,- самый обычный страх перед неизвестностью. Я покажусь смешным. Что страшнее в человеческой жизни, как не выглядеть смешным?
У Стеллы тоже свой расчёт. Ей хочется качественно иного. Она не скажет, что ей мало чего-то, над количеством её ощущений кто-то должен властвовать. Я должен зажечь её, или не зажечь.
В таком случае, у неё, не в человеческом понимании, сердце - мускулистый мешочек с рассудком. Баш на баш, выгодно – не выгодно. Оно всегда ровно бьётся. Всё – сделка. Для неё, выходит, сделать шаг вперёд, перешагнуть через человека, просто.
Хочется о многом её спросить. Но, сидя напротив окна, её лицо вдруг сделалось сумрачным, с улицы струился холодный свет. С трудом получилось отогнать дурные мысли. Я молил небо о том, что оно привело Стеллу ко мне.
С чего это взял? Какое небо? Она приехала. Она не однолюб, я у неё сто первый.
Сглотнул от волнения слюну. Странно. Как это быть сто первым? Ощущать на затылке сто один взгляд, перебирать сто одно ощущение, помнить, что тебя касалась сто одна рука. Сто губ печатали след. Всюду следы. Или такого не было? Или у неё чудовищная способность забывать? Не забывать, а не помнить. Неужели у неё нет прошлого?
Мы снова выпили. Перед этим я подлил в её и без того полную рюмку ещё немного, наполнил свою. Стелла протянула рюмку ко мне. Мы чокнулись. Я сделал несколько глотков. Стелла старательно пила содержимое рюмки маленькими глотками. За перемены в своей жизни, за удачу, за любовь. Вздрагивали ресницы. Время остановилось.
- Стелла! - зову я. В зове игривое одобрение и любопытство.
Некая тень прошла по застывшему лицу. Она вперила в меня вдруг ожившие глазки. Мои усилия не напрасны. Она меня слышит. Моя неуверенность, её недосказанность, просьба не судить слишком строго, что было, то было, она просто не умеет распорядиться своей жизнью. Может, время и не упущено. Она не чувствует себя виноватой. Хотела, как лучше. Она понимает, что я понимаю, насколько можно сострадаю. Она не хочет причинять неудобства.
- Горькая твоя настойка,- отзывается Стелла.
Я улыбаюсь этой милой наивности. Настойка, конечно, горькая, но ведь она не шоколад, съесть которого можно тонну, и ни на миллиметр не подвинуться друг к другу. Настойка, особенно моя, сближает, рвёт запреты. Настой сбора Караваева и ещё с десяток компонентов. Мою настойку нужно пить маленькими глотками и не запивать ничем.
Рука с пустой рюмкой замерла. Испугалась, что снова налью? Нет, зависшая, она почти роняет рюмку за хлебницу. Подальше с глаз.
Её глаза обрадовались. Между нами нет помех. Я дорожу тем, что она приехала. Мы пили за встречу. Чокались и старательно пили. До дна. Боясь разрушить то, что уже между нами возникло.
В который раз Стелла протянула через стол ко мне руку ладонью кверху. Тонкие длинные пальчики. Музыкальные. Именно этими пальчиками написаны её чудесные строчки.
Именно эти пальчики кто-то до меня тоже разглядывал. Так что же? Мой взгляд, кажется, недоумевает. Но я весь распахнут до конца, всё, что можно сказать про себя, я сказал, кажется, разложил по полочкам. Её очередь. Думай, всё взвесь. Пропусти через сердце.
Всё давно измерено, прощупано. У меня была всего лишь одна женщина – моя жена. Да, я хотел бы иметь сто одну женщину, но я не мог переступить через порог, вбитые в меня устои морали загородили свет. Не мог, хотя не раз была такая возможность. Женщины предлагали себя.
Как мне хотелось, чтобы Стелла озвучила своё решение. Мне надоело быть добрым и снисходительным, терпеливым для кого-то. Хватит. Возмездие настигло. Наконец-то, согласно закону равновесия, я получу причитавшееся. Я отвечу за грехи. Я вкушу сладость. Все люди, из моих прошлых жизней, в которых я перевоплощался, что-то отложили в меня, чем-то наполнили. Наполнению требовалось излиться. Я готов к этому.
Какое-то время сидели молча, ни слова не говоря. Бог знает, где витали наши мысли, по каким закоулкам они блуждали. Мы даже не смотрели друг на друга. Но оба понимали, почему не смотрели, почему молчали. Чувство меры играет колоссальную роль.
Мысленная она мне ещё дороже. Она в моём мозгу расщепляется на атомы и молекулы, поэтому понять её так трудно. Я не изучал в институте молекулярную физику. Если что-то и слышал, то в голове давно всё перепуталось. Всё что приходит в голову в этот момент,- оно - бред. Сидя друг напротив друга, мы сидим по разные стороны одного зеркала. Мы – отражение в отражении.
Мне плевать на чувство меры. Я хочу. Я взываю к её сердцу. Хватит жить рассудком.
Напротив, сидит женщина, вовсе не стяжательница. Иначе она вела бы себя по-другому. Ей тоже хочется многого.
Если женщина что-то решила, она идёт до конца. Надо что-то говорить… Женщины любят лесть.
- Ты красивая.
Никакой реакции. Но вот опущенные веки Стеллы встрепенулись. Она подняла на меня глаза.
- Я знаю. Не только красивая, но и умная. Я всё могу: шить, вязать, прекрасно готовлю. Лучше всех пишу стихи.

                37

…Мы много выпили. Моё утлое судёнышко пустилось плыть по бурному океану. Я понятия не имел, что будет завтра, как будем глядеть в глаза друг друга… Да и будем ли глядеть…
 Что-то же будет. Не всё ли равно. Время не остановилось. Повода беспокойству не было. Если судьба захочет попугать, то это будет завтра, не настолько она подлая по отношению ко мне, чтобы подразнить этими минутами праздника.
Минуты праздника родили взаимную признательность, родство душ, душевной тонкостью одарили – она меня, я её, каждый в меру своих сил. Всё в меру, как говорил индиец Неру!
Патологическая стеснительность мешала мне. Никак не изживу её. Говорить, нужно говорить. Я ещё рта не открыл, не проронил и слова, а Стелла, сидя с опущенными глазами, уловила возникающее во мне настороженное недоумение.
Опять её ресницы дрогнули, взгляд поднялся, скользнул, снова – вниз. Улыбка понимания поползла. Она всё понимала. И мою неуверенность, и внутреннее смятение. Но ни одного встречного движения, никакого намёка на инициативу с её стороны.
Всё правильно, отношения мужчины и женщины строятся на предложении одного и принятия или непринятия этого предложения со стороны, в моём случае, Стеллы. Я ничего не предлагаю. Тупо пьём, тупо я пытаюсь что-то выспросить. Нет действия.
Она молчит. Её молчаливая неподвижность была самым полным и не оставляющим надежд ответом на мою нерешительность.
- Пошли, переменим обстановку,- предложил я.
- Пошли,- тут же согласилась Стелла.
В зале она легла на диван. Я сел сбоку, в свой любимый уголок того же дивана, облокотился на приставленный столик, смотрел на её босые ноги с длинными-длинными пальцами.
Опять чередой выстроились мысли. Какая-то другая, совсем не связанная с происходящим, череда мыслей завладела. Первой смутно мелькнула мысль, что если оторвёт, не дай бог, пальцы на руке, пальцы с ног вполне можно приставить к руке. Второй проскочила мысль, перед глазами стояло движение с кошачьей грацией, с какой Стелла ложилась на диван, что так же ложится львица перед львом, когда готова его принять. Вспомнил, что львица в состоянии два десятка раз любить за день. Всё зависит от льва.  Мне бы один раз испытать блаженство.
Стелла вприщур смотрит на меня. Осторожно переваливает голову. Непонимающий, мучительно вопрошающий взгляд слегка недоумевает. Тихая вина в нём за мою нерешительность.
Взгляд подталкивал. Ну же, ну же…Ты что медлишь? Не может такое состояние тянуться бесконечность. Драгоценные секунды убегали. Хоть бы кто-то пришёл на помощь. Взял бы за руку, и, как первоклашку, отвёл бы в школу, к учительнице, чтобы она научила всему. Наглядно показала.
Ничьей помощи не надо. Трепет ресниц,- она пытается меня разгадать. Своим нутром ощущаю её способность видеть. Видеть и не только глазами, знать больше, чем я сам знаю о себе, это для неё очень важно. Что-то её удовлетворяет…
Неужели я не представляю для неё тайны? Мне думается, что я сильно изменился после смерти жены. Ничего не осталось от прежнего. Даже чувство благодарности другое.
С любовью и в самом деле шутить нельзя: она ведёт себя как хозяйка, распоряжается по своему усмотрению, не слушает ничьих советов. Живём мы в век перевёрнутый и скорый на руку. Сейчас, если и влюбляются, то после физической близости. Если возникло приятие.
Что касается недоумевающего взгляда Стеллы, я потом никогда больше не перехватывал такого взгляда.
Был бы вечер, стояли бы в комнате сумерки, ночь, с её всё позволяющей раскованностью…За окном протыкающий солнечный август. Светлым-светло.
Её взгляд неотрывно устремлён на меня. От этого взгляда становится невмоготу. Как, как в такие минуты благодушно рассуждать о лете? Мужчина должен предвосхитить желание женщины. Предвосхитить. Чтобы томление не перегорело.
Стелла всё ещё не проронила ни слова, только смотрела на меня, и её лицо, мне показалось, уставало на моих глазах от ожидания. Разочарование? Что-то должно произойти. Нет, она не чувствовала ненужность… Она впервые, не понимая, почему я не бросаюсь на неё, ждёт. Следуя логике, должно быть продолжение.
Она молчит. Она молчит и смотрит. Укор в глазах.  Это, наверное, из-за того, что все проявляли пылкость. Её брали, она уступала, отдавалась. Она не стеснялась своего тела. Она готова, она хочет.
Мне нравится ласкать, трогать и рассматривать женское тело. Ведёшь пальцем по тонкой, с голубыми прожилками, коже груди, тронешь коричневатый сосок. Пупырышки от прикосновения выступают. Изгиб бока. Что стоит прикоснуться к коленям? 
Надо соответствовать. Память ведь лжива. Быть на высоте, когда это не стоит особого труда,- штука нехитрая. Во рту аж пересохло. Всегда трудно сделать первое движение навстречу. Это от неуверенности в себя. Как говорится, денег нет, а философии полно.
Не хватало, чтобы здесь в это время я начал спрашивать, зачем мы живём. И всё в таком роде. Не хватало ещё ломать голову, как задобрить судьбу?
Судьба свидетельница всех моих метаний. Я никогда не ставил прямой вопрос этой самой судьбе? Моя корысть в том, что уклонялся и от прямых вопросов и от ответов.
Тоже мне, Лев Толстой, судьба не удосужится спросить? Для того, чтобы самоутвердиться, нужно пережить мучительные минуты сомнения. Нужна разрядка душевному напряжению. Я же только посмеиваюсь над собственной удрученностью.
Каким-то образом впоследствии вспоминал то, что раньше не заметил, или заметил, но сразу не осознал, но оно оставило след. Нет толку от праздных наблюдений. Нет. Вывод, который делаю, всегда запаздывает.
В проигрыше я у жизни или в выигрыше? Это как посмотреть. Наверное, какой-то выигрыш был, когда поехал работать на Север. Мне повезло, встретил там жену. Считаю, что проиграл, приехав в Боровск. Но ведь здесь я познакомился с Стеллой.
И чёрт с ним, что жизнь беспредельно легкомысленна. Нет у неё никакого порядка. Никак не свыкнуться с тем, что люди по-разному смотрят на одни и те же вещи. Неприятно, когда мои чувства подмечает кто-то другой. Я много узнал о Стелле. Я её, кажется, люблю. Но ведь знать о женщине, почти, что любить её.
Чего я боюсь в эти минуты? Наверное, я боюсь умереть счастливым. Моя душа никак не может смириться с тем, что я медлю. Моя душа давно поняла, что её допустила к себе душа этой женщины, которая, подобно львице, лежит на диване перед львом. Это я-то лев? Да мужику лучше умереть, пока он счастлив. Всё равно надо будет умирать.
Эти минуты привязали нас. Так почему не могу осознать причину нерешительности, мотив такого поведения? Мне нужно, чтобы кто-то одобрительно похлопал по плечу, этим как бы подтолкнул к действию. Не хватало ещё, чтобы кто-то, показал, как это делается. Наглядно продемонстрировал.
Непонятна у меня страсть, которую нужно облекать в слова. Что, сначала необходимо въесться в её душу, а только потом войти в неё самою? Разрыв между мыслью и словом, между словом и поступком, велик. И что? А ничего!
Нечего докапываться до сути. Слова не объемлют мысли. Слова вне человека, мысль надо затолкать глубоко внутрь. Игра. Мне хотелось раствориться в Стелле, ей же хотелось получить усладу, и при этом остаться самой собой. То есть, слияние тел не ведёт к слиянию душ, и наоборот. Одно другое не подменяет.
Стелла всё поняла, она первой увидела, что мой взгляд стал рассеянным, как бы споткнулся на ней и замер. Женщину брать нужно, не думая. Её сопротивление – это игра. Здесь же никакого подобия на сопротивление. Она ехала, знала, куда и зачем едет.
 Я мучаю себя не для того, чтобы быть честным до мозга костей перед самим собой, а для того, чтобы разрушить нечто, что засело во мне и не даёт покоя сейчас. И потом покоя не будет. Так что? Соломки надёргать, а вдруг, да и пригодится? Или с такой разминки начинается игра вшивого интеллигента, коим считаюсь, но никак не являюсь.
Какой, к чёрту, интеллигент, если погряз в размышлениях? В моё присутствие некоторым становится не по себе. Неужели чувствуют повышенные требования с моей стороны? Что это, как не знание жизни?
И не только к литературе очень большие требования, но и постоянный зуд копаться в человеческих душах. Что-то среднее между Толстым и Достоевским, уменьшенная копия идиота, по-злябовски. Мать не раз повторяла, что я из Злябовки. Где эта Злябовка? Город или деревня? Чем Боровск не Злябовка? Сидим-то мы в квартире в Боровске.
И всё же, и всё же смутное удовлетворение. Кисель, который заполнял нутро, стал постепенно приобретать твёрдость. Прочный и твёрдый камень, угловатый, грани остры, дал о себе знак. Стал точкой опоры.
Угрюмство, побуждающее замкнуться, отгородиться от всех, помаленьку проходит. Нисколько не тянет снова погрузиться в свой уединённый мир, куда нет доступа никому. Я преодолел барьер, который женщину из чужой превращает в нечужую. Из-за этого барьера страдают люди, но этот барьер лишает сил жить и мне.
Стелла заполнила мою жизнь. Она всегда была в моей жизни. Даже, когда я ничего о ней не знал. А она знала, она чувствовала моё присутствие на Земле.
Истекаю кровью, в меня воткнули нож. Кто, как,- сколько ни думай, ничего доказать не сумею. Стелла тайный источник моего вдохновения. Стану ли я для неё кем-то?
Я знаю, чувствую, что она принесёт непокой, который сам по себе есть совершенство. Мысли о непокое заставляют задуматься. Они приводит в ярость – жизнь несправедлива. Во всём разлад.
Неужели в этом и состоит подлинная правда,-  мне нужна похвала? За одно это, можно себя презирать.
Пальцы руки тронули большой палец, скользнули выше. Нет сил, оторвать глаз от ног Стеллы. Рука добирается до колен.
«Это Бог мне её послал! Разве не случай, что я обратил на неё внимание».
Я затих, я весь превратился в слух. Она не дышит. Жду, не скажет ли она что-нибудь? Не двинется ли навстречу. Мне ответное движение надо.
Голос из-за спины, звонко и злобно:
- Ты что себе позволяешь? Зачем травишь женщину? Ходишь вокруг да около. Ты не замечаешь, около чего ходишь. Погряз в сравнениях. Сравнения не Бог весть какого вкуса. Сомневаешься, сомневаешься. Ты писатель, ты опытен, ты в мыслях развратен. Зачем тебе сомнения? Возле тебя молодая женщина.
 Снова этот навязчивый голос.
Господи, ведь в моих силах сделать так, чтобы мы оба переменились. Дело моих рук сделать её счастливой. К чёрту предчувствия. Мир прекрасен. Нет никакого разлада. Нас возвысила любовь.
Я склонился над Стеллой в порыве столь безмерного счастья, что рука помимо моей воли преодолела последние сантиметры.
Это не чей-то голос, это мой всхлип, прервал нить в мыслях. Да, я когда-то краснел, потел, вздыхал, но сейчас и ребёнку ясно, что такое есть любовь. У животных всё просто. Вот у них счастье – это счастье, без рассуждений. А я не могу без рассуждений.
Мне не дано работать, жить, как все живут. Я – мечтатель и неудачник. Я могу, случись такое, одним невоздержанным движением зачеркнуть назад свою жизнь. Как Маяковский, как Фадеев. Назад, наперёд! Я и есть самый настоящий небывший никем человек. Для меня все встречные, я никого не догоняю. С меня довольно того, что в последнюю минуту придётся о многом подумать.
Глаза Стеллы открыты, в них отражается блеск солнечного луча, падавшего из окна. Она молчит. В глазах светилась незнакомая глубина.
- Господи, кто ты? Почему ты такая? - это я говорил сам с собой, про себя, и в то же время чувствовал, что теряю дар речи. Голос и язык отнимаются. Я почувствовал, что рот сложился гузкой.
Я почувствовал внутреннюю дрожь, ноющую боль между горлом и сердцем. Медленно, хрустнули шейные позвонки, повернулся к ней, и снова блеск в её лице. Она молчит. И от этого стало страшно. В тишине я ничего не смогу сделать.
- Ради бога, перестань на меня так смотреть,- сказала Стелла. Сказало так спокойно, так просто, по-взрослому просто, что я подумал: полно! Она не принадлежит мне?
- Таинька,- пробормотал я, пугаясь неизвестно чего.
Она не ответила. Она взяла мою руку и положила себе на грудь. Вот оно тепло, живое тепло…
- Поди сюда…
Голос был переполнен грустной радостью.
Лоб, щёки её прохладны. Улыбнулась, подобие улыбки на лице.
Сам не знаю почему, но мне стало опять невыносимо грустно, до слёз грустно. Грустно и хорошо, так хорошо, как давно не было.
Всё так и не так. Родилась злая радость, весёлость, бесстыдство. Ничего поправить нельзя, изменить тоже ничего нельзя. Прошли годы, я соскучился без женщины. Не встреть её, в прежнее время, я не смел бы подумать такого, но сейчас всё изменилось.
Я не ревнив, не подозрителен, мне необходима ежедневная пища, чтобы сомневаться, терзаться. Мне жизненно необходимо, чтобы изредка спирало сердце, только так можно почувствовать жизнь. Чтобы что-то обнадёживало.

                38

С другой женщиной, только закрыв глаза, я, пожалуй, перешёл бы к решительным действиям. Но Стелла сама предложила натуральный обмен.
«Пусть же сегодня будет удача, Вадим Афанасьевич! И тут же подумал, что самому себе нельзя желать удачи. Хорошего действия желать не полагается – это дурная примета».
В рамках мироздания то, чем предстояло заняться, совсем не великое действо. Миллионы в эту минуту любили друг друга. Вот и мелькнула ликующая мысль: «Да мне наплевать на всех. Все – это не я. Наплевать. Вон на стене висят часы, они только моё время показывают. Если и провалится в эту минуту весь остальной мир, мой мир уцелеет».
Солнце выблёскивало. Небо лазурно. В глазах женщины ясность и голубизна.
Мысль течёт, непонятно в каком направлении. Всегда полагал, что я кузнец своего счастья. Какой там, кузнец!  Какого счастья? Разве в одиночку можно быть счастливым?
Жил честолюбием, стремился что-то написать совершенное, мучился…И тут судьба подставила её. Не знаю, что я значу для неё. А не всё ли равно. Она со мной.
Что это как не прелесть равнодушия и покоя. Хоть в этом я уровнялся с остальным народом. В любом случае мыслить надо перспективно. С позиции завтрашнего дня.
Чем закончится сегодняшний день,- не должен он провалиться в тартарары. Хоть это и звучит зловеще, но сегодня страсть наверху, а что будет завтра – это проблема завтра.
До завтра надо дожить. Читал ведь, что мужики умирают на молодых. Самая лучшая смерть.
Блестят и смеются её глаза. Пошлая улыбка. Из этой улыбки что-то вырастит. Вот, брови устремились к переносице. Прочувственный кивок. Момент ощущения восторга.
Стелла не отшатнулась, но и не сделала никакого движения навстречу. Она как бы замерла, как бы остановилась, чутко ждала: что дальше. Инициатива должна исходить от меня. Она согласна на всё.
Ей любопытно. Она наблюдатель. Я придвинулся, привлёк её к себе. Она подчинилась. Но тело её оставалось неподвижным, оно замерло. Её руки, её взгляд. Ну, нет трепета, нет. Она остаётся отдельно от меня. Она ничего не запрещает, она уступает, отдаёт всё и одновременно делается недосягаемой. Как такое может быть, я не знаю. Но в этом вся Стелла. Находиться недосягаемой в сторонке. Что это, как не раздвоение?
Разного мельтешия вокруг полно, надо быть доброжелательным. Я обязан. А взгляд-то заговорщицкий.
И я, и она как бы наблюдаем за происходящим каждый их своего угла. Фиксируем, подсчитываем промахи, отмечаем несуразности. Наверное, потом сличим ощущения, потом выскажемся.
Каждый из нас пишет свой заголовок
Вкрадчиво целую в мягкую и тёплую шею, краешком сознания отмечаю спокойствие, с каким она воспринимает происходящее.
Повернула голову, я близко увидел её глаза, усмешка мелькнула, виноватость, вопрос, намёк на досаду. Она как бы спрашивала, действительно ли я полон решимости взять её, отвечаю ли за свои действия, хватит ли сил у меня? Способен ли я на что-то?
Громоздить невысказанные вопросы,- это так принято, это для того, чтобы оставили в покое. Чтобы впечатления не родили пространственные рассуждения. И без рассуждений тошно.
И опять ни малейшего движения навстречу. Непонимание или равнодушие? Там, где любая другая женщина загорелась бы, показала страсть, здесь всего лишь покорность. Уступка натурального обмена. Вот привязался, этот чёртов, натуральный обмен! Два эти слова произношу с таким видом, точно кусок гнили схватил. Не только схватил, но и мну.
Пошевелил пальцами, не произнёс ни слова, почувствовал, как по лицу прошла судорога. Предыдущие годы,- в них не произошло такого, о чём я пожалел бы, что стоило помнить и любить. Мне всегда казалось, что впереди будет лучше. Лучшее настало. Всё настойчивее, всё упорнее, сам не сознавая, я ждал от этих первых минут волшебства.
Спроси кто, не сумел бы ответить, чего хочу от этой женщины, вероятно, если бы спросили, замялся, подыскивая ответ. Я ждал от неё тепла, тепла, понимания, какого-то особого слова, движения навстречу. Каждый ждёт от каждого облегчения своей участи. Замены тяжести на радость, потом на возможность снять пенку муки, потом всё перевести в блаженство.
Она женщина-облако, она может отойти, растаять, раствориться, сделаться прозрачной. Прищур умных глаз. Ласковый, позволяющий всё голос. Самая красивая женщина. Талантливая. Отныне она со мной. Она сама так захотела.
«Чтобы поддержать жизнедеятельность, нужно есть. Нужно регулярно питаться».
Она что-то прошептала, кого-то позвала. Прошептала тихо, я ничего не разобрал. Бормотание напомнило мне нашу первую близость с женой, и такая жалость вдруг проснулась во мне,- жалость, смешанная с любопытством. И тут со мной случилось что-то странное, я потерял чувство времени. Мне показалось, что наступило утро, что стёкла окна покрыла мутно-серебристая изморось, что взошла луна. Чем-то холодным потянуло.
В глазах блеснула искра. От этого блеска потерялась нить мыслей, уже и не помнил, был ли между нами разговор, молча ли происходило сближение… Все эти годы мечтал: рядом должна быть женщина, я готов её любить, заботиться о ней.
Время стремительно летело. Летело куда-то, но, по сути, оно стояло на месте.
Да и мой бег на месте вылился в исступление, порыв которого был слишком стремителен. Под её взглядом желание десятикратно усилилось. Руки, тело, вырвавшиеся слова… Она всё одобряет. В её ласке грусть, взгляд неосторожен. Он вопрошает. Она отвернула голову. И всё-таки выражение лица не то, которое я хотел бы увидеть. Не то.
Внутри меня, тот второй я, мучительно вопрошал, что происходит? Почему так?
Я не хочу умирать счастливым. Хочу жить, сейчас, здесь и на веки веков. Хочу сохранить её образ, ощущения прикосновения.
Стелла в полном покое. Руки свободно вытянуты вдоль тела. Нет разлада с тем, что между нами происходило. Мы не нравственные калеки. Мы можем любить. Нет и намёка на зловещее предчувствие. Мир прекрасен. Любовь возвысила нас.
Стелла многоопытная, в любовных утехах у неё огромный опыт. Она раскована, нет и намёка на стеснение, но этот вопрошающе-виноватый взгляд с поволокой загадочного намёка на равнодушие остаётся. Взгляд мешал мне. Лицо её бледно.
Полёт прервался. Казалось, кто-то возьмёт под локоток, отведёт в сторону: посторонись, молодой человек, это ирония, ты не своё место занял.
Не раз щёлкал себя по носу, говорил себе: не заносись. Теперь не то ощущение. Я задохнулся. Глядя в потолок, Стелла кончиками пальцев проводит по моему предплечью. О чём она думает?
Несёт. Несёт меня поток…
- Не думай ни о чём. Всё будет хорошо.
Её голос. Это она меня успокаивает. Ничего себе! Я должен что-то говорить, я должен распинаться в любви перед ней, а лежу чурка чуркой…
Женщина опередила меня. Не хватало, чтобы она спросила, люблю ли я шампанское? А, причём тут, шампанское? Шампанское надо пить холодным. Это и дураку ясно.
Я ей не противен…. Она что-то говорит…Она рассказывает про себя. Я насторожился. Хотел поймать её взгляд… Я искал в её взгляде и тоне следы иронии. Ничего такого не было.
- Ужасно люблю вязать. Вяжу для дочки, для себя. Никто не верит, что сама изобретаю фасон. Ещё люблю шить. У меня никогда не было швейной машинки. Бабушка показала, как обрабатывать все швы. Я шью иголкой. Даже без напёрстка. Люблю фотографировать. У меня самая обыкновенная мыльница. Самый простенький фотоаппарат. Подарил бы кто хороший. Всё, что видит глаз интересного, то и снимаю. Ходила в фотокружок. Я много где состою. Стариной увлекалась. На велосипеде люблю ездить. Я странная женщина. Я уже говорила, что никогда не жила семейной жизнью. Не умею. Мне нравились всегда мужчины, старше меня. С ними интереснее. У меня никогда не было стиральной машины, вообще никаких машин. Люблю делать подарки. Чтобы сделать хороший подарок, нужно любить человека. Что молчишь? Можно я немного посплю? И ехала долго, и впечатлений уйма, и выпили много…
Я, я, я… Она ни разу не поинтересовалась, как жил я, какие у меня интересы. Даже вскользь не проговорилась, не захотела узнать о том, любил ли я свою жену. Женщины насчёт этого любопытны. К мёртвому человеку нельзя ревновать. Неужели, правда, прошлое для неё ничего не значит?
В густо населённом мире каждый стремится создать замкнутую систему, чтобы не затеряться. В той системе распирает от собственной воображаемой исключительности. Всё, что за пределами воображения, всё нелепо и невыносимо. Я не верю словам. Стараюсь не слушать заверения. Мне наплевать на людей из системы, системным людям, любой другой,- ничто. Они боятся того, что может просочиться откуда-то извне. В системе люди живут согласно меркам законоположения. Я не хочу так жить, но должен научиться жить в системе.
Суетня и болтовня давно не признак участливости, они самый настоящий самообман. Но и молчание,- оно ненамного лучше.
Мир полон неожиданностей. Порывы ветра, солнечного, отголоски житейских бурь, бросают под ноги ворох листьев – судьбы многих и многих людей. Как огненные бабочки на фоне костра жизни они одна за другой исчезают. Их сжирает пламя.
Бестолковая беготня, взаимные обвинения, циничные поучения. Всем на всех наплевать. О чём это я? Что за просверк случился, если я неожиданно увидел себя в новом свете?
У меня теперь нет никаких обязательств перед прошлым. Мне нечего беспокоиться, как я буду выглядеть. Мне не надо стремиться к чему-то запредельному, чтобы выглядеть хорошо в глазах Стеллы. Я не буду страдать из-за неудач, переживать теснящую сердце боль: а вдруг, ничего не получится.
Всем и каждому могу сказать: «Умейте ждать. Будьте непреклонными. Не отчаивайтесь. Ревнуйте, клевещите, прощайте. Делайте всё то, что хотите делать». А иначе…
Удивительны минуты, когда не надо беспокоиться за свою жизнь. Кто его знает, сколько её отпущено. Но ведь путы осторожности остаются путами. Как-то надо их рвать.
Любое отступление от собственных представлений о жизни, труднее наступления на ту же самую жизнь. Приходится выбирать путь наименьшего сопротивления. Главное, не паниковать.
Стелла спит. Торопиться мне некуда. Прислушивался к тишине квартиры. Стояла глубокая тревожная тишина, словно я оказался изолированным от остального мира. Такая изоляция мне нравилась. Я согласен быть изолированным, лишь бы знать, что рядом спит женщина. Моя женщина.
Мысль всё норовит перенестись в область недозволенного. Что будет завтра? Что скажут доброжелатели? Мне глубоко наплевать, что они скажут. Пусть заткнутся и перестанут поучать. Я вырвался за пределы повседневности. Мне в этом помогла Стелла.
Рецепт забвения прост. Старайся приобщиться к недозволенному, перекинь туда мысли. Почувствуй, как желания тащат в разные стороны. Одно желание за левую руку тащит, другое – за правую руку. И в спину что-то толкает.
Не иначе это – чертовщина. Чертенята одолели. Чертенята в облике тщеславия. Под ложечкой сосредоточилась болевая точка. Она превращается в ком. Спокойно. Дыши неглубоко и спокойно.
Сердце колотится.
Жизнь – чередование чёрных и белых полос. У каждого человека бывают в жизни чёрные дни, когда всё обращается против него. Тогда, кажется, весь мир ополчился против.
Заглядывать вперёд нет никакой возможности. Не хочется быть дальновидным – что толку, если нет впереди просвета. Одни стены. И никакая сила не в состоянии вытащить из беспросвета.
Но ведь и в самой черноте возникает что-то подобное миражу. Мираж настораживает. Заранее ничего нельзя предугадать. Невозможно предугадать. Мысль – не морочу я сам себе голову? Не хватало, чтобы всё можно оправдать было апатией.
Жизнь корчит многозначительные рожи, разжигая любопытство.
Живу в другом мире. Непонятном для мира Стеллы. Мой мир был безумным только для меня. Север, вагончики, мошка и комары, любовь,- что-то далёкое и вечное. На это теперь не стоит обращать внимание.
Стелла жила свою жизнь, я – свою. Мы не знали друг о друге. Случай свёл. Что её интересует? Моя целеустремлённость? Желание исписать себя? Как это – исписать себя? А другие интересы?
Не доходит, как это, женщине, которой за сорок лет, на полном серьёзе заявлять, что она не знает, что такое семейная жизнь? И в то же время говорить, что жизнь у неё не тусклая, что счастье она сама куёт, что бывают минуты восторга. Её не напрягает, что нет денег. Одиночество - ей в радость. Она любит молчать. Уверяет, что молчанием можно сказать главное. Слова – просто тряска воздуха.
Как после таких уверений выйти из оцепенения? Стоит, наверное, ухватиться за первую пришедшую в голову мысль...
Всё так и не так. Предлога, которым она могла бы объяснить своё появление у меня, я не услышал. Позвал – приехала! Предлог ей совершенно не нужен. Стелла устала от своей ненужности, от одиночества.
От одиночества. У неё полно друзей и знакомых среди творческих людей. Художники, артисты, поэты, музыканты. Она посещает выставки, она ездит, вернее, её возят, возили. Она жила нервной, возбудимой жизнью. Всё на отдаче. Неужели, пришло время остановиться, захотелось получить? Уверенность, постоянства, устойчивости. Удержаться, насколько хватит сил.
Почувствовал звериную радость от её присутствия. Радость и удивление тому, что со мной была она. По-другому дышалось, что-то пряное, всё совсем не так, чем всюду на земле.
Она сказала, что не любит целоваться. Не значит ли это, что она спешит в любви? Что я нашёл необычного в словах? А вот видно есть, есть что-то! Вот, ещё одно заблуждение обнаружилось.
«Вкусно жить»,- это способность много знать, много уметь, наедаться изредка, но красиво наедаться. Что-то ещё, сам не знаю, но что-то ещё есть. Литература? Мы с ней одинаковые чудики. Кое-что уразумели. Научились. Её знания выше. Я – дилетант. Неуч. Самобытен.
Мне показалось, Стелла застонала, произнесла какие-то слова. Она утешала себя во сне. Бормотание – нежный, утешительный звук.
Вгляделся в её лицо. Оно красиво. Но сомневаюсь, что Стелла обрела душевное равновесие. Подметил несколько раз, когда сидели за столом, в её глазах загоралось нездоровое любопытство. Всегдашняя ирония исчезала.
Могу ли я просить прощения, кротко заглядывая в глаза? К чему это я опять? Воспоминания саднит душу?
Да не в любви она спешит, в жизни. Она хочет уровнять понятия здесь и там, то есть здесь должно быть точно таким, как и там, где я никогда не был.
Губы, умеет зажевать. Это не моё тыканье губы в губы, будто клювиком гадкого утёнка в кормушку. Вот тебе и нелюбовь к поцелуям. Откуда тогда это умение? Прошла хорошую школу. Её язык как-то властен, он жаден.
Я был занят своими ощущениями, но опытность Стеллы поразила. В любви она была богиней. Лишь бритый лобок вызвал морщь. Сравнение с кошельком, с копилкой возникло. Прорезь для золотой денежки.
Ещё её почему-то раздражает громкое тиканье часов. Безбожное, как она выразилась, тиканье.
Она говорит странные вещи, хочется во второй раз услышать, чтобы осознать. Женщина не от мира сего. Её с того света прислали для напоминания, что есть и такие особи. Особи!
С чего отстраниться захотелось? Загодя чувствуешь, что попереживать придётся? Она знает всё на свете, только на свой лад. Особь, которая не со всеми разговаривает откровенно. Она изрекает таким тоном, что потом приходится додумывать. Вот именно, не славословить, а додумывать. Додумывать для того, чтобы воспользоваться подходящей минуткой и выдать опровержение.
А не посмеивается ли она в душе? А ведь я её зацепил! Интеллигентную до высшей степени. Особых кровей. Смотрящую на всё примирительным взглядом, однако, готовую признать, что каждый человек по-своему прав.
- Я виноват.
- Нет, я виновата.
- Нет, я!
- Прости меня…
И у меня, и у неё лица просительные. Избалованное вниманием дитя. Нет, но из нас пока никто не переигрывает. Никто не хочет разом всё потерять.
Строит она из себя что-то или такая и есть? Всё у неё наполовину. Загадка наполовину. То есть, в ответе проставлены несколько букв, и мне предстоит отгадать оставшиеся.
А вот если бы представилась возможность подглядеть ответ, украсть так, чтобы никто никогда не узнал об этом, я бы украл?
Всю жизнь искал – и не находил. Чувствовал под подошвами и зыбь и твердь дороги, сердце болело,- и всё время жила во мне смутная надежда: я доживу, я увижу, я получу. Что?
В постоянном возмущении хорошо уходящему услышать: «Награда нашла героя!» Награда для мужчины – его женщина.
А каково ощущать себя примятым жизнью? Каково ощущать, что тебя тянет в определённую сторону? Каково купаться в подозрениях, жить настороже, хотя знаешь, что и не повинен ни в чём?
Источник всех разочарований я сам. Потуги воображения рождали прежние видения. Ими полна сокровищница.
Пацаном, выпучив глаза, старался ухватить то, о чём говорили взрослые. Как пошёл в первый класс, хорошо помню. Чёрный портфель, к началу урока опоздал. И всю жизнь, на чуть-чуть, но опаздываю. Кто-то всё время забегает наперёд. Как звуковая чума преследует тишина. Она научила чувствовать направление.
Как пошёл тогда за ворота дома, так до сих пор иду и иду. До сего дня не могу остановиться. Любопытен был. Застенчив. Любил мысленно стягивать с женщин их одежды. Первой настоящей женщиной, которую мне удалось видеть близко – одетую, раздетую, с закрытыми от наслаждения глазами, плачущую, здоровую и больную,- это была жена. И я видел её мёртвую.
Никто мне не дал больше, чем она. Я благодарен ей. Такое забыть нельзя. Закрыв глаза, бездушно не перешагнёшь это.
Стелла хочет, чтобы я всё забыл?
Мне не надо объяснений, взаимных покаянных признаний. А вот то, что она приехала, приехала сама, привезла все свои разговоры, суждения,- это важно, страшно важно для меня. Она сделалась необходимой.
Но в Стелле есть что-то коробящее. Впрочем, не в первую минуту думать об этом. Оставь сомнения на потом. Сомнения заставляют чувствовать себя бабочкой, насаженной на булавку. Нет, надо оставить попытку извернуться, посмотреть назад: что там болит?
От выпитого за встречу было тепло и муторно. Стелла спит. Никаких её вещей на пуфике. Всё оставлено в ванной. Кофточка, бриджи, или как там ещё называются брюки до колен, бюстгальтер, непривычное русскому языку слово, клочок материи на резинке, именуемый трусиками. Она лежит совершенно голая, укрывшись одеялом. Она сказала, что всегда спит голая. Любимая её поза спать – на животе, носом в подушку.
«Что же со мной происходит? Да-да, что-то происходит, я чувствую, как душа расправляет свои крылышки. Что-то неизживное уходит. Мысли – обрывки».
«А ведь она красива. Она молода. У неё необычный взгляд и грустный, чуть напевный голос. Есть в ней странность».
«Нет, к растениям её отнести нельзя. Она не будет вспоминаться слабой. Если и растение, то немножко ядовитое. Никак не лиана какая-нибудь, цепляться к каждому не намерена. Я, значит, не каждый».
«Что, если, то, что получил, это и есть предел моего возможного счастья,- и лучше этих минут не будет никогда?»
А в ноздри бьёт незнакомый, забытый запах женщины.
Быстрый бег встречной жизни. Век требует лёгкости отношений и простоты. Надо соответствовать уровню времени. Я не желаю связывать свою судьбу, остаток жизни с одними только рассуждениями. Молчать. Надо молчать. Я и, правда, почувствовал, что на какой-то промежуток времени потерял дар речи, словно голос и язык отнялись.
Мне бы, каких пилюль раздобыть, чтобы не задумываться. Пилюль?! Женщина-пилюля тебе нужна. Влюбчивое существо.
Протяни руку. Женщина близко. Стой и смотри на неё. По лицу прошло движение.
Город. Улица. Всё прячется под пелену наступавших сумерек. Красиво начать бы новую жизнь. Звук. Долго-долго тянуть бы ноту.
Написал первую строчку первой главы нового романа. О чём он будет? Как долго будет продолжаться? Уже сейчас нужно думать над тем, как красиво оборвать писанину. Связь вечно не будет длиться.
Стелла – попутчица. Всего лишь попутчица. Её тело – разменная монета. В чём будет заключаться остаточное явление? Чего-то лишусь, что-то останется. Ощущение потери, например.

                39

В прошлые годы ничего не происходило такого, о чём бы стоило пожалеть. Нет у меня права принуждать. Спокойно спит существо, которое хочет жить, не служа обществу. Для которой, ходить на работу в общепринятом понятии – страшная кара. Она уверяет, что работает с утра до глубокой ночи. И ей мизер требуется – кров и кусок хлеба. Никакой зарплаты за труд.
Пусть кто-то зарабатывает своим трудом, а ей это не нужно. Но ведь мизер берёт, не отдавая обществу ничего материального! Мне-то какое дело до общества? Много общество для меня сделало? Она считает, раз родила для общества дочку, этим заткнула обществу рот.
Для неё жизнь, как кусок пластилина, можно комкать, как угодно. Всё до поры, до времени.
Это я о чём? Она ничего не ценит, ничему не соответствует и… ничем не гордится… Так, кажется, она высказалась. Ей бы быть барыней, чтобы крепостные на неё работали, а она занималась бы любимым делом.
 «Как я завидую людям, у которых есть такая возможность не работать. Не думать о деньгах…»
Была девочкой, была девушкой, стала женщиной. Ни учёба, ни дружба, ни работа – ничто не дало ей чувства удовлетворения.
Стелла говорила, что всегда много читала. Читала быстро, жадно. Судила героев прочитанных книг. Испытывала много острых переживаний. Были у неё в жизни удачи. Случалось, удачи изменяли. Наваливалась растерянность, она не в силах была поверить, что впереди жизнь ничего не припасла для неё.
Стихи. Нет, она не любит писать стихи. Стихи, странно, сами любили Стеллу. Строчки приходили ниоткуда. Возникали в ней внезапно, чаще вечером, чаще ночью. Если не писалось, она становилась рассеянной.
Как можно так жить и писать стихи? Совмещать несовмещаемое. Женщина и стихи? Пол с потолком нельзя совместить. Чего это я рассусоливаю? Ей хочется пожить. Просто пожить, без надрыва, без скандала. В радость.
Ну, манера у неё такая, выскальзывать из одной жизни в другую, как мячик выскальзывает из воды. Не хочет она напоминаний. Старается забыть всё из своих прошлых жизней.
В мою голову не укладывается такое восприятие жизни. Она как бы, внутренне, находится в состоянии невесомости. Словно нет у неё ни памяти, ни представлений, ни забот. Она ничем не обременена. Она не смотрит вперёд.
А куда нацелен её взгляд? Внутрь себя? На те мелочи, которые окружают нас – на какой-нибудь листок, на паутинку? Её корявость интересует.
Во все времена светлые головы старались смотреть вперёд, старались проецировать настоящий момент в будущее, и, даже когда совсем невмоготу было, ловили луч надежды.
После долгого голодания хорошо ощутить сытость желудка. Блаженство. Перестаёшь быть самим собой. Расслабляешься, даёшь себе передышку. Накапливаешь силы, чтобы осмыслить увиденное.
Считаю, что в малом я независим. У меня пенсия. Но знаю, что люди, если захотят, могут сделать со мной всё, что им заблагорассудится. Ничто не помешает им совершить глупость или жестокость. Или пожалеть.
Гнетущая неизвестность подчас переходит в любопытство, начинает терзать. Понимаю, на полную ясность рассчитывать не приходится. Поток расплывчатых слов, на то и поток, чтобы подобно лавине, погрести под собой и отношения и понятия.
Так оно и не так. Инстинкт и ощущение опасности всегда настороже.
Общество не оплачивает её работу. Обществу теперь, выделю слово «теперь», это не надо. Общество не нуждается в ней сейчас. Потом её «откроют». Когда ей самой платить не надо будет. У нас только так поступают. При жизни ты никто.
Стелле сейчас нужно одобрение. Ей нужно купаться в славе. Неужели, в межвременьи, Стелла чутко улавливает, от кого, что поиметь можно? Неужели, возведя себя в ранг честного и бескорыстного человека, этим заслуживаешь возможность жить, не как все? Гордиться тем, что в запасниках у жизни? Не добился или не добилась ничего, но всё впереди?
Её уважать надо только из-за того, как она научилась владеть собой! Такое ощущение, что она не догадывается, в каком положении она есть, не знает, и знать не хочет. Даже в этом мы разные. Для меня бремя неизвестности всегда было невыносимо. Состояние толкало на несуразные поступки. И к бабке не ходи, её тормоза могут отказать в любой момент. Как можно жить, не идя на поводу своих желаний?
Стелла! От неё ко мне будто мосток пролёг. Кто кого подзавёл, но ни в моих глазах, ни в глазах Стеллы, цвета оленьего мха, голубовато-белёсых, со стороны никто не увидит искорки страсти. Для меня ладно, я столько сомневаюсь, столько раздумываю, что для действия, похоже, и времени не остаётся.
Последнее время только тем и занимаюсь, что ломаю голову: девушка она или видение, возникшее ниоткуда?
Кто из нас проявил большую смелость, я ли, когда пригласил, или она, когда приехала? В каком-то поступке невиданная смелость. Без её решения я бы так и топтался на одном месте, мялся, соображал, в конце концов, скукожился бы окончательно. Выходит, ягоды разного поля мы.
Жизнь всегда придумывает свою щадящую версию. Она экспериментирует над каждым. Под понятие эксперимент, что угодно можно подвести. Жить согласно моде,- чем не эксперимент?
Мода изменчива. В изменившихся условиях, такие как Стелла, ищут новые способы существования. Такие как я, пеньки, ограниченные, довольные собой, полагаем, что прошлые заслуги, набор прошлых приобретений, гарантирует стабильность.
Ничто ничего не гарантирует! Вот от нас и исходят охи и ахи. Стенаем. Но для вида, для вида. Стенания – признак хорошего тона. Мы не пропадём.
Почему-то меня стало интересовать время. Какой срок мне отведён, с какого часа до какого, надолго ли моё счастье?
Ни тени намёка. Я бессилен что-то узнать. С трудом верится, что что-то будет зависеть от меня. Неопределённость внушает беспокойство. Беспокойство вот-вот перерастёт в подозрительность. Взвинчиваю себя, начинаю верить воображению.   
Внутреннее напряжение ослабевает – видимо, происходит что-то, что успокаивает и укрощает. Стелла спит. Мои полусонные глаза не хотят привыкать к свету. Я – бестолочь. Мне хочется ясности.
Надо потрудиться, чтобы направить мысли в определённое русло. Нужно нащупать хоть какую-то нить. Того и гляди, протяну руки к небу. С поднятыми вверх руками уподоблюсь какому-нибудь божку. Буду замаливать угрызения совести.
Совесть! Искусствовед Ольга Свиблова, не откажешь, умная женщина, с экрана телевизора вещала: «Выбери себе занятие по душе, и если будешь делать то, что тебе нравится – тебе не придётся работать ни одного дня».
Как это? Работать на дядю или на себя? Она-то работает. Чего им, москвичам, не вещать? Государство в государстве. Обобрали страну. Перебирайся с одной тусовки на другую. Стелла движется в эту сторону. Зарабатывать не научилась, зато раздаривать себя может. Не теряет надежду получить отдачу.
А вот может быть удовольствие постоянным? Что-то сомневаюсь! Постоянное приедается. Радость? Чему радоваться, когда кругом столько беды, слёз. Стоит осмотреться вокруг, задуматься. Труд на благо себя? Так жить тогда нужно на необитаемом острове. Робинзон Крузо на себя работал.
Страдания и тоска – это предупреждающие сигналы, что-то не так, в чём-то сбой. Незаметно перескочил на другую колею, начал жить против собственной истины. Перестал быть самим собой. А как это быть самим собой в толпе?
Может, Стелла и права?
Счастье – отсутствие болезней и угрызений совести. Толстой, что ли, так, кажется, выразился.
Насчёт угрызений совести – это Стелле не грозит. Она не рефлексирует. Сплошной компромисс.
Люди в массе своей безвольны и инертны. За примером далеко ходить не надо – я такой. Есть польза, нет пользы,- этим озабочен. Наивность мне свойственна. Ещё наследственное воображение.
Хотя, это не мешает жить. Да и не время, не то место спальня, чтобы стоять, рассматривая спящую женщину, и разглагольствовать бог знает о чём.
Но я же не собрал толпу, я же не бросился к телефону, чтобы оповестить знакомых и незнакомых людей о своём счастье. Я – индивидуалист. Мне в рай войти веселее и приятнее одному. Я путешествую по жизни за свой страх и риск.
Чепуха. Получаю всё, потому что ничего не откладываю, всё у меня идёт по горячему следу. И размышления в том числе. Куй железо, пока оно горячо.
Стою у кровати и, странно, то ли от состояния умиротворения, то ли от того, что долго, чудовищно долго вёл наблюдения за спящей женщиной, но меня перестало волновать прошлое, ничуть не трогало будущее.
Плевать, что ни малейшего просвета на горизонте. Всё как бы начинается.
Посмотрим, что там будет, что выкинет жизнь?
Как бы ни хорохорился, но подобно листку осины, который трепещет оттого, что трепещет, так и у меня внутри всё усмехалось и трепетало. Мои мечты, не умеющего мечтать человека, были далеки от действительности, отвлечённы и нелепы.
Хорошо, что я оказался необходимым, гораздо необходимым судьбе, чем мог бы об этом мечтать. Необычное душевное состояние родило чувство раскрепощения. Казалось бы, неутолённый до сих пор, с трудом переносимый, приводящий раз за разом к апатии, к праздным суждениям, к беспочвенным обвинениям, голод по близкому человеку был мною утолён.
Теперь верю, что мы не просто ухватились друг за друга, возникший взаимный интерес должен был нас привязать. Есть, есть, по крайней мере, у меня, чувство общности. Я знал, знал по себе, раз оно возникло чувство общности, то для него не страшны ни проверки временем, ни какие бы то ни было испытания.
Способность раздваиваться, смотреть на себя со стороны, свойственна мне. Конечно, эта способность не оберегает от ошибок, и не всегда я находил самое лучшее продолжение, и под ногами не всегда оказывалась твёрдая почва. Я порой терял почву под ногами. Но это всё из-за того, что торопился жить, небрежно относился к своему дару, дару провидца.
Дар – и благо, и наказание. От слишком щедрого дара устаёшь. Он - бремя. А кому охота тащить лишнее бремя? И так знаю, что нахожусь под постоянным наблюдением со стороны, а талант – это лишняя пара дополнительных глаз, моих собственных, которые зыркает вглубь меня, шарит по закоулкам. Оценивают слова и поступки.
Зовётся это самоконтролем, или как-то иначе, суть от этого не меняется. Устал от самобичевания. Живого места нет на теле, куда бы не достал кончик бича самобичевания. К чёрту! Хочется свободы. Хочется делать несуразности. Хочется дышать свободно.
Никакой прибыли от таланта. Если так, то ко всем чертям способности и таланты пускай катятся. Буду как все! По мере сил буду ублажать женщину.
Ну и что, если я не продукт массового производства. Не из числа инкубаторских цыплят. Может, это и позволяет мне надеяться. «Единичный экземпляр!»
Самоирония? Нет, брат, я только подчёркиваю, таким образом, свою исключительность. Я подогреваю свой талант, раскаляю его. Чем дольше гляжу на себя глазами стороннего наблюдателя и ищу неотразимость в себе, тем быстрее растёт желание плюнуть в самого себя.
Да стоит раз, всего лишь раз отказаться от самоконтроля, как всё полетит вверх тормашками. Божий дар, именуемый талантом, начнёт мстить.
Разве это не месть – постоянная маета, тревожное пробуждение по ночам, мучительные раздумья, голос, который возникает из пустого пространства? Всё это парализует и съедает нервы. Все болезни от нервов.
Любить и ненавидеть – это тоже месть. Ущемлённые люди, любовь и ненависть чем не ущемление, со временем становятся злыми. Всё, что им позволено, всё - от лукавого.
Чтобы разнообразить жизнь, судьба поставляет нам посланников из других миров. Есть много способов разнообразить жизнь, избавиться от угнетённого состояния. Появление возле меня Стеллы – один из способов жизни сбросить оковы.
Я не знаю, сколько извилин в человеческом мозгу. От глубины ли извилины, от метража или километража той же извилины интеллект зависит, но я отчётливо ощущаю, как нож рассекает мой мозг, как частицы мозга отделяются друг от друга. Если раньше перед глазами вырисовывалась целостная картина, то теперь память протаскивает всего лишь вереницу одиночных кадров.
Болезнь ли это? Может, распад личности? И зачем я кому-то нужен буду в состоянии маразма? Где и когда я упустил из виду переломный момент? Раньше не было необходимости ломать голову. Всё было пустяки. Впереди куча времени. Достаточно было поймать момент, как кто-то откуда-то готовое решение подставлял. Всё само собой утрясалось. Я не чувствовал края жизни. Любой неприятности тут же находился противовес.
В юности жизнь походит на речку, бегущую с гор. Она неглубокая, но быстрая. Обжигающе холодная. Дно камнями усыпано. Все проблемы с переправой через реку носят временный характер. Не нужен календарь, нет необходимости жирным крестом перечёркивать каждый прожитый день. Чувство удовлетворения – несёт река к свободе. А сны какие в юности были? Манящие, дразнящие, радужные – женщины на любой вкус.
Вырвалась река на равнину – замедлила бег, и подводные валуны пропали. И вода прогреваться начинает. И монотонность в звоне струек появляется. И берега красит однообразие.
Не всякая река до моря добегает. Моя, скорее всего, где-нибудь в песках пропадёт, или болотной топью закончится. С вонью, с однообразием.
Теперь мой мозг сигналит подобно тревожной лампочки. В какой-то отрезок жизни почувствовал, что становлюсь всё злее. Оценивающе начал смотреть вокруг. Это ненормально, не жить просто, а ощущать усталость от жизни. И не просто ощущать, а прогибаться заискивающе.
До смерти жены я думал, что проблемы у большинства людей имеют временный характер.
«Господи,- думал я,- если Ты есть, сделай, чтобы страх за будущее не посетил меня. Чтобы моя душа спасла нас обеих. Чтобы судьба не привела к краю обрыва. Пускай всё у всех будет хорошо!»
Почувствовал, как что-то заворочалось внутри. Душа, может быть, в эту минутку старалась угнездиться удобнее, тело и душа устанавливали согласие. В какой-то момент исчезли видения.
Никогда, я это твёрдо знал, первые минуты не повторяются. Они остаются единственными. Будут минуты лучше, будут минуты хуже, будут минуты, которые постараюсь вычеркнуть из памяти, но только минуты, в которые не думал, что, почему, только они будут томить.
Слишком жестоко поступит жизнь, если сначала, приблизив ко мне эту женщину, потом отберёт её. Жизнь выбрала её из десятков тысяч других, я всего несколько месяцев назад не знал о её существовании, теперь Стелла заслонила собой весь мир. Слишком жестоко будет такое приближение, если оно внезапно оборвётся, превратится ни во что.
А как будет? Не всё ли равно! Страх какого конца волнует? Сбрось тяжесть. Мне от женщины всего лишь тепла нужно. Никакие планы не строю. Не полководец. В кругосветку не собираюсь, чтобы вернуться к началу, но с другой стороны.

                40

Я не подлец. Я люблю честные отношения. Не в состоянии убить и ограбить. Лучше последнее отдам. Последняя у попа жена. Поповскую жену не соблазнил. Дурак, нашёл чем гордиться.
Насколько Стелла тщеславна? Но ведь она не заботится о собственной выгоде? Она отдаёт, она мечтает замуроваться в стихи, стать частью стихотворения, так, чтобы в святая святых своей души быть словом.
Человеку без тщеславия не написать приличной строчки. Почему она штрихами выложила о себе всё? Всё ли?
Укол ревности. Не пропала потребность знать о ней всё. Я ничего не знаю о том, что занимает её больше всего. Наверное, для того, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, надо было как-то иначе спрашивать.
Манера у неё,- сказала один раз,- как отрезала. Мусолить жёваное Стелла не станет. Надо отдать ей должное. Надо радоваться, что неприязни не возникло.
Я ведь ни звука сочувствия не издал, когда она говорила об отсутствии стиральной машины, про плохой фотоаппарат. Ей пришлось поменять большую квартиру на комнату,- и это пропустил мимо ушей. Но ведь вслушивался во всё, что она говорила, с пристрастием.  Что-то особое открыть для себя хотел.
Получалось, она была судьбой предназначена для чего-то большого, судьба вознесла её наверх, всё дала, что может получить женщина.
Собой хороша, умна, миссию женщины выполнила,- у неё дочь. Был богатый человек рядом. Была богатая квартира. Хорошая работа. Успех. И вдруг, всё по боку. Макушка горы, куда её вознесло, слишком скользкой оказалась? Голова закружилась? Дохнула испарений из ущелья? Что, что случилось?
Мне, какое дело, что произошло? Она же не пускает в своё прошлое. Табу. Главное, она здесь.
Отупляющее забытьё. Свобода виновата. Свобода пагубна для человека. Особенно для женщины. За человеком контроль нужен.
Начни приглядывать за человеком, как он тут же станет меняться. Или не меняться. В отношениях чёрт ногу сломит. Нигде и никогда нельзя выяснить всё до конца. Так что? Набраться терпения, не задавать дурацких вопросов. Не спорить. Ждать. Ждать.
На улице пошёл дождь, порывом ветра распахнуло створку окна на балконе. Грохотнул гром. Тоже ничто не предвещало грозу, из ничего натянуло тучи. Как сразу становится сыро и скучно, когда небо заволочено тучами.
Стелла спит.
Какой вывод можно сделать из того, что она о себе рассказывала? Не следует же из этого, что я беру её на содержание? А её ссылки, немногочисленные объяснения – это намёк, как я должен себя вести? То есть, мне какой-то круг выделен, заходить за него я не должен. Так-то.
На чашки весов брошено крупное, стрелка туда-сюда заходила. Мелкие гирьки потом для равновесия положу.  И это после близости. 
Может, говорила затем, чтобы я всмотрелся пристальней? Как она сказала: «Если ты меня не выгонишь». То есть, уступать ни в чём она не намерена. Ни на пол ногтя.
Она меня раскусила. Почём фунт лиха знает. Значит, были такие, кто её принимал, а потом выгонял, как несостоявшуюся жену, любовницу, не оправдавшую себя первоначальным предложением. А что в этом особенного?
Так что за беспокойство вселилось? Томлюсь жаждой объятий. Я долго был уверен, что женские объятия – это и есть вся жизнь.
Ладно, одна собою торгует, у другой, -  у неё просто чешется, она хочет, зуд снимает, под мужика ложится для утехи, у кого-то в переборе мужиков своя выгода, свой расчёт. А у Стеллы? Ей и горя мало. Зелёный побег надежды потянулся к свету.
С головой у меня всё нормально? Может, коль такие вопросы возникли, всё дело во мне?
В квартире тихо, мысли приобрели особенную ясность. Вот уже полчаса задаю себе один и тот же вопрос: «Почему она приехала ко мне?» Нет ответа. Нет ответа, и делается страшно: привяжешься, потом с кровью рвать нужно будет.
Почему жестокое и горестное материализуется, начинает давить на душу?  Нет причин у меня говорить колкости этой женщине. Отчего полное неожиданности очарование женщиной породило тень, мысли заметались? Не могу понять причину. Не могу взвесить сомнения. Она слегка действует мне на нервы, сам не знаю почему.
У камня нет ни боли, ни крови. Его не мучают сомнения. Лежит себе, и лежит. Солнышко обогреет, дождик обмоет, ветер все новости прошепчет. Это у человека забот и хлопот прибавляется тем больше, чем дальше беспощадное время уводит его от младенческой поры.
Радость даёт любовь. И к бабке ходить не надо за подтверждением этого. Может, всё дело в том, что ни я, ни Стелла любить не можем? Живём во имя какой-то призрачной идеи. Может, словами идею не передадим, но каждый чувствует, на какую дорогу надо ступить.
Я-то твёрдо всю жизнь стоял на земле. Хотя и подчинялся инстинкту самосохранения, всегда старался подавить в себе неприятный осадок. Редко, чтобы так основательно, задумывался над характером своей прошлой семейной жизни, никогда не пытался разведать причины смены настроений. Я думал, что всё обстоит так, как и должно обстоять.
Честно сказать, жена была принадлежностью дома, как всё остальное: диваны, столы, ковры. Ложки-плошки. Жена была верной душой. Радовала глаз. Домой хотелось приходить. Она дарила мгновения забытья.
Но ведь меня и напрягало, сознание всё время подстёгивало: мне надо торопиться жить. Чем больше я чего-то добивался, тем больше мне приходилось скрывать свои устремления.
Люди. А что люди! У каждого есть в душе уголок, отгороженный не просто забором, но поверху колючая проволока натянута, ток пропущен. Каждый в каждом видит, прежде всего, самого себя. Я могу поклясться, что никому никогда не пожелал зла. Если что-то и делал нехорошее, то причина этому – судьба. Она ведет, не спрашивая.
Несправедливость вызывает горечь. От горечи болезненно сжимается сердце. Да не от горечи оно сжимается,- от дурости. Намного легче было бы жить, если б жил как все. Но ходить по струнке, хоть и стараюсь, я не получается. Жалкий я человек.
Потерянные годы углубили пропасть между мной теперешним и тем, кем хотел быть. Нет предприимчивости,- так нечего рот разевать, рассчитывать на поддержку. Разговоры о способностях и каком-то там таланте,- всего лишь разговоры. Место, которое мне было уготовлено, заняли другие люди.
Поздно хотеть любить. Стелла устала от гонки за любовью. Была бы она не поэтесса, а обыкновенная баба,- пресытившись поисками, она бы успокоилась. Хотя…Вот же привык перечить сам себе! Хотя – не хотя!
Каждая женщина – в чём-то отличается. Что их объединяет, так все они больны душой от ощущения собственной бесприютности. Но и здесь, одной больше нужно увещеваний, поглаживаний, произносимых слов нежности, другой – меньше.
Чем больше расходуешь слов, тем больше ниоткуда запас восполняется. Возрождая словами другого человека, сам обновляешься. Как приятно видеть, когда женщину прямо-таки раздувает от счастья. А вообще-то, проститутки в верных жён перерождаются.
Слова, слова… Попка – дурак, попка – дурак! Чего повторять чужое? Проститутки, путаны, ****и… Книги пишешь, а сталкиваться с ними не приходилось.
До тех пор, пока не сравнишь свои ощущения с рассказом других по этому поводу, заикаться о каком-то там знании – нечего. Треба на всё изнутри поглядеть. Для этого, одновременно, мужик должен быть и мужем, и любовником, и слугой, и соседом, и собеседником, и слушателем. Лучше всего, конечно, быть исповедником у женщин.
Тогда и будет разворачиваться картина, новое видение женщины. Угол зрения совсем другой, типаж необычный. Не у каждого хватит сил, характера, нервов удержаться возле женщины, которая подноготную свою вывернула. Но ведь считаешь, что и с чёртом можешь ужиться. Нет, брат, женщина-поэт, - вселенная – это что-то новенькое.
Наставил кучу вопросов. Понимаю, что ответы где-то рядом витают в воздухе. Ухватить бы за ниточку, да размотать клубок. Кстати, почему люди пьют? Я, по крайней мере?
Скорее всего, пьём, не для того, чтобы поднять настроение, настроение не при чём, выпиваем для того, чтобы выйти из состояния подчинённости, из состояния угнетённости.
Кто угнетает – жизнь! Нет конца-краю человеческим странностям. Никто не в силах понять устремлений другого человека. Не из-за того, что – болван, а из-за того, что каждый использует устраивающую его словесную формулировку. Понаписано, наговорено на все случаи жизни.
Взгляд у меня долог, взгляд колеблется, из-за любопытства, смешанного с благодарностью. Я как во сне. Хотелось крикнуть во весь голос, но крика не было.
Воздух комнаты густ, нужно проветривать. Иначе плесень заведётся. Движение должно быть. Жизнь кажется жизнью, когда всё движется, крутится, когда в ушах свистит ветер. Встряска нужна. Тогда вся муть осядет, и то, что в результате нервного напряжения встало с ног на голову, оно после встряски придёт в норму. Встанет на своё место.
Стелла спит.
Я молчу. Сам собой вырвался глухой носовой звук, всхрапнул, что ли, как застоявшийся конь.
Женщина спит, всё в ней женственно, молодо, стройно. Мысли куда-то ушли. Куда-то в прошлое – и близкое, и очень далёкое. Я сам не понимаю, что со мной происходит.
Надо радоваться, а скребут на душе кошки. И никак не освободиться. Годы одиночества к чему-то приготовляли,- вот, судьба на блюдечке подарок преподнесла, а я как бы и не готов принять этот подарок.
Годичные кошмары: раздумий, маеты совести, мечты о женском тепле, всё это перемежалось грустью…Но вот же, я освободился, я совершенно спокоен, лёгок телом…
Надо уметь жить, надо принимать жизнь такой, какая она есть, нечего придумывать. Если переживаешь,- переживай смело, красиво. Считаешь, что разбираешься в людях? Так и продолжай считать… Люди сами виноваты во всём, они заслуживают той участи, которую имеют. И я в том числе.
Горячка гордости переполнила. Какой же я умный! Всё предопределено. И появление этой женщины – неизбежность.
Я вздохнул свободно. Душно стало оттого, что ту духоту и ту тоску, которую я носил в себе, я наконец-то выпустил наружу. Нет пути к отступлению. Эта самая естественная и самая умная мысль за последние минуты. Ничего нет случайного. Теперешнее сомнение - блаженство, по сравнению с тем, как я раньше жил.
Соединяя воедино те крупицы, которые выловил в разговоре, я пришёл к выводу, что Стелла чётко распланировала свою жизнь и деятельность. Работать и работать. Писать стихи, вязать, шить, фотографировать. В чём-то она проявит себя. Хотя никак не могла взять в толк, почему её желания не исполняются.
Меня восхищало, что она весь мир не обвиняла в неудавшейся жизни. Но ведь полна тщеславия. Её энергия бьёт через край.
Излишек энергии – чем не оковы? И речи не может быть о свободе. Только вперёд, только навстречу новому. Топтание на месте для неё противоестественно. Как это,- жить циклами?
Подъём, короткая кульминация блаженства наверху, сползание вниз, снова подъём. Кульминации блаженства отстоят на одинаковом расстоянии у неё или ритм у Стеллы рваный?
Мысли прокатывают меня как будто через вальки стиральной машины, или будто кто-то скалкой, как блин для пельменей, однородную толщину вытягивает.
Стеллу брать надо или целиком или быть готовым к различным фокусам. Из-за этих «или» захотелось чего-то, засосало под ложечкой.
Минуты возвращали равновесие. Снова и снова всматриваюсь в женщину. Пока она спит, есть шанс докопаться до истины.
Её существо говорит: «Вы все меня презираете, но вы все меня хотите, и ничего не можете поделать с собой. То время, когда не можете, это время моё. Оно даёт право выбирать. Ни один из вас, мужиков, не осмелится меня взять силой».
Это необъяснимо, это таинственно. Это заставляло удивляться. Я и удивлялся однобокости своих рассуждений. Удивлялся тому, что как это вообще не потерял способность рассуждать и удивляться. Рассуждать не о ней, не о конкретной Стелле, которая сейчас сладко всхрапнула, а рассуждать как бы о женщине в целом. Вообще. И в то же время только об этой спящей женщине и думать.
Стелла спала.
Тянулись минуты, я перестал для неё существовать. Но мир ничего не потерял, я с этим не спорю. И я не погиб. Я не хочу, чтобы кто-то кричал о любви и нелюбви. Меня бесит: неужели люди не понимают, что, начиная рассуждать, превратив любовь в слова, любвевздыхатели становятся ущербными?
Спокойно, Вадим Афанасьевич. Спокойно. Все живут в своём мире. Чужой мир всегда кажется красочней, ярче. Чужой мир, как чужой сон. Сплошные загадки.
Мне не до рассуждений о возвышенном, о загадках души, о восприятии прекрасного. Ничего не смылю в музыке, равнодушен ко всяким «измам», иностранные языки не знаю. Понимаю, этим не надо гордиться! Фамилии не могу запомнить с первого раза. Не отличу Ван-Гога от Гогена, Гойю от Дали. А причём Ван-Гог, или тот же Гоген?
Живопись, как и музыку, как и женщин, я делю по принципу: нравится – не нравится. Важен оттенок ощущения, я должен отклик получить. Что это такое - не знаю. Никто меня не переубедит, что прозе присуща ритмика, в моих строчках есть ритм.
Картину на стене вижу по-особому. Картина начинает западать, я в неё въезжаю, когда только-только поднимаю глаза от пола на пятно на стене. Картина для меня сначала видится как пятно. Ещё полностью и не обратил на неё свой взгляд, не рассмотрел, только-только рамку глаз перескочил, щелчок – кадр, но глаз уже зацепил мазок.
Как только я краем глаза ухватил ощущение за секунду, до того, как она впечаталась, так понимание и непонимание приходит, нравится или не нравится, выкристаллизуется.
Тут и ухватишь, что за своё отношение художник оставил. Написанное, нарисованное заставляет вслушиваться и всматриваться, вчитываться. До того, как!
Это от моего предощущения. От чувства затылком. От развитой интуиции. И всё же внутренняя раздробленность беспокоит меня. Жду переломного момента. Плохо, что не могу смотреть на себя со стороны.
Ересь в моих рассуждениях? Конечно, ересь. Спорить, ни я ни с кем, ни кто-то со мной,-  никто не собирается. Никогда не ввязывался в спор о музыке, о живописи.
Разве можно объяснить, что происходит внутри за секунду до озарения? Неважно, какого озарения. Может, до этого я неловко себя чувствовал. Чувство неловкости – неприятное чувство
Сделалось душновато. Понял, что давно ношу в себе эту духоту. Духота – это тоска. Это предощущение, это состояние за минуту до того, как что-то произойдёт. Из этого следует, что каждому непременно нужно уготовить себе пятачок для отступления.
Чем меньше свободного времени, тем меньше допустимостей. Дурных мыслей, предчувствия смерти, разных жизненных узлов.
Всё понять можно, всё можно представить. Лишь бы не дать надежде угаснуть. Пусть, маленькой.
За первым поворотом жизнь не кончится. Случилось что, что-то можно исправить. Нет таких вопросов, на которые не нашёлся бы ответ. А слёзы: плакать надо, когда плакать хочется. Сомнения – да они просто блаженство, они дают возможность ощутить себя живым.
Бывает, что в какой-то момент всё надоест, так этот момент переждать надо. Такие моменты не часты. Случается, перебой. Свет отключат. Но это ненадолго. На худой конец, свечку зажечь можно.
Беспричинная тоска,- она ведь заполняет переход из прошлого в будущее. Она тоже, хотя и раздражающая, но необходимая.
Вялые потуги воображения не рождают прежних видений. До конца не понимал, что со мной происходит: радоваться надо, а радость какая-то с оттенком грусти.
Освобождение пришло от многолетнего кошмара одиночество: раздумий, маеты совести, от грёз, от, наконец, мечты, но легче не стало. Близость с этой женщиной принесла относительную свободу. Из-за этого я совершенно спокоен, лёгок телом. Дунь на меня – полечу.
Стелла спит.
Я для неё не существую. Во сне я для неё не мужчина. Во сне она видит принца на белом коне. Улыбнулась чему-то, пошевелила пальцами. Ни губы не накрашены, ни ногти. Непоследовательна, неблагоразумна. Не накрашены, значит, нечувствительная.
Ты вот целовал её руку, вот она и шевелит пальцами.
Никак не вяжется: красивая, молодая, а судьба не устроена? Кого винить? Дурость - эти мои рассуждения. Вокруг неё мужики вертятся. Когда их много, разве можно судьбу устроить?
С минуту ощущаю в груди прилив горячей гордости: как же, герой. Справился с молодой бабёнкой. Не ударил лицом в грязь.
Я стоял над ней, смотрел ей в лицо. Думал ни о чём, делал вид, что по-настоящему счастлив. Стал на колени. Провёл пальцем по брови.
- Здравствуй, солнышко,- проговорила, не открывая глаз, Стелла. - Я ещё чуть-чуть посплю.
Все мысли в эту минуту показались нелепыми. Мечтать толком не умею, мои мечты далеки от действительности.

                41

Стелла сказала, что очень любит грибы. В любом виде. Мгновенно пришло решение завтра съездить в лес. Но не только решение порадовать женщину грибами заставляло ехать в лес, но и моя привычка, выработанная годами, рассказывать мифическому лесному деду Велесу обо всём, что у меня происходит. Спросить совета. Постоять, прижавшись к берёзе.
Дурость, пережиток язычников. Но этот пережиток мне был необходим.
Что оставалось делать, если порой впадал в такое дикое отчаяние, что всё было нипочём: хоть в петлю, хоть на костре меня зажаривай.
Будто с ума сходил. Весь в стадии потрёпанности.
Как такое выдержать? Где-то вычитал, что человек стремится к развлечению, суетится, чтобы не оставаться наедине с собой, чтобы не углубляться в себя, чтобы в одну минуту не понять, что он – ничтожество. Червяк. Прыщик. Пылинка.
В чём-то похож на собаку. Чутьём распознаю злых и добрых людей, нахожу травку, которая излечивает от болезни. Как и собака, могу грустить. Как и собака, такой же верный в дружбе.  Единственное отличие,- собака говорить не может.
Что касается грусти, по-моему, грусть – это миг до того, как внутри перевороту произойти. Грусть облагораживает. Грусть кутается в одиночестве. Кто не согласится, могу поспорить.
Червяка можно растоптать. Человек слабее дерева, потому что дерево - это природа, это мир. У дерева смысл жизни, оно частица мира. У человека, между ним самим и миром,- сознание.
Спасение - книги. Читал до одури, писал. Отгораживался независимостью, кажущимся спокойствием. Вот именно, кажущимся. Сомнения разъедали. Всякое в голову лезло.
Теперь частенько думаю, что зря в своё время женился. Сдуру пустил корни. Жизнь ценится, если она богата на перемены. Ни о каком прошлом не надо думать, ни заботиться, каким будет будущее. Никому нет дела, как жил, живу и буду жить.
Зачем думать о ком-то? Зачем помнить о том, что когда-то было? Судьба легко делает перестановки. Одних бросает, выпутывайтесь сами, другим испытания приготовляет. Играешь какую-то роль, отказываешься,- судьба не спросит, делай, и всё.
Есть у меня зависть к тем людям, которые живут только материальными интересами: купил, продал, достал. Даже ненасытной их зависти завидовал.
Хватай, хватай – тряпки, мебель, машины, обманывай ближнего. А меня, вроде как, повышенные духовные запросы гнут.
А что, тех, кто торчит часы и часы у телевизора, у них нет духовных запросов? Это дурость, если задевают далёкие события и дела, не имеющие прямого отношения. Не раб человек, он может переступить через все условности. Я мыслю и поступаю свободно и независимо.
Поступай, как хочешь, делай, что хочешь, только не мешай жить другим. Моя жизнь достойна большей жалости.
Мысль перескочила на Стеллу: на одной чашке весов её отношение к творчеству, на второй – пресловутое «забила на жизнь». Как выстроить логическую цепочку, оценить вскользь, мимоходом то, что узнал?  Как это будет выглядеть?
Вовсю практикуется продвижение через постель. Святого ничего нет. Не святость же это,- укрыться в пелену ночи?
Бывает, что возненавидишь себя, своё тело, всё то, что окружает. Возненавидишь внезапно возникшую мысль: больше не в силах идти к вершине. Вот и получается, что внезапно утратил всякую ценность. 
Нам, теперешним мужикам, не хватает сил даже на то, чтобы испытать боль потери. А надо сохранить в себе хоть каплю уважения. Одного нет, другого,- отсюда и опустошение.
Нет, как бы там ни было, но внутри теплится искра прежней, изначальной, жизненной силы. Стать личностью – это ли не задача номер один в жизни!
Никому не охота пользоваться чужими костылями. Никому не охота выковыривать крупинки чужих мыслей из всякого вздора.
Причудливо стремление упорядочить форму мысли. Никто не в состоянии выдавать только гениальные мысли. Всегда бывают какие-то колебания и отклонения, подъёмы и спады. Всегда будет охватывать тоска по чувству покоя, всегда будет хотеться свежести желания.
Строить какие-то предположения, - это значит, находиться вдалеке от предмета обожания, значит, заработать невроз.
Давно пришёл к выводу, что нужно исподволь готовить и общество, и себя к открытию. Чего угодно. Надо иметь жилку психолога, не прямо заявлять, что, такой-то, или такая – гении, а дозами, порциями приучать к необычности и свежести мысли.
Что толку, если, как из кузова самосвала, свалить кучей песка под ноги свои домыслы – не обойти, не объехать?
Кому охота услышать, вроде, не про тебя произнесённые в спину слова: «Он одержимый. Он ничего не смыслит в жизни. Он не живёт – упражняется».
В шутливом тоне сказано, на полном серьёзе, но ведь первое бросится,- услышишь в голосе презрение или нескрываемое осуждение. Ты не такой, - одно это,- подобие пропасти откроет. Мостик строить надо.
Ни с чего может зародиться страх вопроса. Он не от того, широк ли провал между тем, кем ты себя считаешь и тем, кто ты есть на самом деле. Неуют от того, если есть в тылу хаос враждебности. Если не от чего оттолкнуться, если ни одного светлого пятна.
Обрывки мыслей висят в воздухе, закрученные, перекрученные, ясные до невозможности, на сто раз выкрашенные в отвратный цвет,- дело любого связать обрывки. Чтобы не было расхождения между тем, кто ты есть и тем, кем бы мог стать.
Я нетерпелив. Для долгих копаний не хватает времени. Жизнь-то коротка. Жизнь нельзя повторить. Всё время что-то отвлекает, требуется проветриться, подумать перед тем, как вновь наступит благоговение перед неповторимостью жизни.
Упёртость Стеллы на пути к признанию, готовность лечь в постель «запросто», лишь бы прошла публикация, лишь бы кто устроил её выступление,- это веяния нового поколения. Машины, а не люди.
Страстью не горят, нет безумия. Рассудок, расчёт. Какое-то изнеможение и чувство опустошённости. Но ведь Стелла не равнодушна к тому, кто с ней рядом.
Осенившие меня мысли вереницей, подобно облакам на небе, ползли зримо перед глазами. Их надо было записать их в блокнот, в противном случае они исчезнут, я знал об этом. Исчезнут, и никогда больше в том виде не создадут ощущения.
А мне надо было обрести идеальное душевное равновесие, сосредоточить всю волю.
Небо посветлело. Настроение не скисло.
Книжная премудрость в школе легко доставалась. Может, от этого и беда? Чужое усваивал, до своего руки не доходили.
Вот и Стелла полнится чужими ей образами, строчками, а своя жизнь неприкаянно сбоку ковыляет. Незлобивая, послушная, нетребовательная. Молчаливая. Ей наплевать на репутацию. Она вызывающе независима. Внутреннюю суть её грязью не вымажешь.
В голову лезли пустяки, ничем не связанные друг с другом. Вспомнил, как первый раз увидел Стеллу на собрании, тут же увидел себя в котловане строящегося фундамента дома. Бригадиром. Вспомнилось, как праздновали пятидесятилетие. С чего эти перебросы?
Стелла сказала «если не выгонишь». Значит, бытовые мелочи взрывали с кем-то другим сдерживаемое раздражение, копили недовольство. Как у неё происходит переход от человека нужного к человеку, ставшему безразличным?
Одиночество страшно, стоит посмотреть на улицу из пустой квартиры, и увидеть, как там снуют люди, кипит жизнь... Всем дела нет до тебя.
Сжать бы ладонями лицо Стеллы, заглянуть глубоко в глаза, уловить, как вздрогнут ресницы, признаться, что я ничего не смыслю в жизни, но я хочу понять, что тебя, Стелла, мучает… Разведать бы причины происходящего с ней. Хотя, всё обстоит так, как и должно обстоять. Она со мной.
Но всё же, способна она вырваться из, хоть и нескладной, но привычной для неё жизни? Без суеты и жадности выстраивать радость бытия? Как ощущать себя рядом с женщиной, которая не подвержена сомнениям и терзаниям? Рядом с незадёрганной женщиной, у которой глубоко запрятаны в памяти впечатления.
Что мне и остаётся, так до всего дойти самому. Бог с ним, что это произойдёт с опозданием.
Не из-за этого ли тянет в тишину всеохватывающего спокойствия? Бежать из нестойкой тишины города в лес, только там начинаю чувствовать весь мир, там становлюсь частицей Вселенной.
Пропадает в лесу годами вбитое стремление бежать и бежать. Бежать неведомо куда, не зная, зачем, себе во вред. Да всё с оглядкой на соседей, знакомых.
Тяжело идти против предрассудков, поступаться общепринятыми благами. Да, я нелюдимый, поперечный, способный высказать в глаза всю нелицеприятную правду. Самому от этого неловко, и другим нехорошо. Такая репутация задевает самолюбие.
Хочется героем себя чувствовать, пошедшим наперекор суетному времени, порождённому перестройкой.
В Боровске из так называемых развитых людей, сливок культурного общества, никто не жаждал со мной общения. И старик, и непредсказуем. Но ведь, и я сам, на знакомства не набивался. Насильно мил не будешь.
Но как бы я хотел иметь крепкий, надёжный тыл. Такой, какой бывает, когда оказываешься в мгновении забытья, – в котором ни капли сомнения.
В лесу находил покой, в лесу получал уверенность. Очищался, душевно светлел.
Всё время старался уверить себя в незыблемости моих установок на жизнь. Очевидно, подсознательно, инстинктивно хотелось зафиксировать в сознании других, что я воспринимаю реальность происходящего адекватно.
Одно меня поражало, что никого не интересовала моя прошлая жизнь. Мне скрывать в ней нечего, если б кто-то заинтересовался моим прошлым, я бы с удовольствием поведал обо всём. Увы. А хотелось выговориться, исповедоваться.
Жаль, конечно, что не хожу для этого в церковь. Вот берёза, лес и заменяли духовника.
Я не суеверен. Понимаю, что никто никогда не распознает человека полностью. Что тщеславие, что лицемерие, - всё скрывается за кажущейся искренностью.
Как бы я ни тянул шею, в попытке высмотреть впереди что-то особенное, интуитивно чувствовал, что ничего особенного ни в чём нет. Везде одно и то же. Остаётся просто жить, как живёт дерево.
Но ведь дерево растёт на одном месте. Жизнь вокруг него движется. Ветер ему новости нашёптывает. Дождик струями-строчками прошлое и настоящее пишет. Букашки, птички – все для чего-то.
В лес я ехал, в первую очередь сказать, доброе слово лесному хозяину – деду Велесу.
Я деда Велеса представлял седеньким косматым старичком, с бородой, из-под кустистых бровей весёлые глазки сверкают, с добрыми руками. Он полон живого интереса. Из одежды на нём какой-нибудь старенький, на сто раз латаный зипун.
Произнося имя, Велес, почему-то душа начинает обволакиваться благодатью. Хорошо делается. И это хорошо было своё, привычное, излишних особых чувств не вызывало.
Дед Велес, конечно, не священник, чтобы грехи отпускать. Это по-ихнему, по-церковному просто – согрешил, покаялся и снова греши. Пожертвовал энную сумму на храм – ты, глядишь, будешь особо отмечен. Я разговариваю с дедом Велесом в лесу просто. В лесу не развешены по деревьям жертвенные кружки. Иногда с дедом вслух говорю, иногда – молча.
Машины я не заимел. В молодости, когда бригадиром работал, когда фотография на Доске Почёта красовалась, машинами не торговали. Дефицит. Машины распределяли, «выделяли», так тогда говорили. Стояли за ними в очередь.
Очередь до меня не дошла. Чудное время было. На работу человек устраивался, писал вместе с заявлением на приём, ещё три-четыре заявления. На квартиру, на детский сад, если ребёнок маленький, на получение ковра, и само собой, на машину.  Попал в струю, как тогда говорили, заимел мохнатую руку, мог враз всем обзавестись, оказался в провале – знай одну работу.
Вообще-то ненасытность людских желаний вселяет в меня ужас.
Равнодушен я к железу, руки для машины у меня не из того места растут. Моя машина – велосипед. И в пир, и в мир на нём. За грибами привык со школьных лет на велосипеде ездить. Поставишь под дерево, обошёл кругом, собрал, что наросло, дальше продвинулся. Дёшево и сердито.

                42

И в этот раз поехал на велосипеде. Сижу на седле, кручу педали, поглядываю по сторонам. Я не ошалелое, подстрекаемое бессмысленной гонкой за достатком двуногое существо. Нет никого – горланю песни. Горланю песни и для того, чтобы перебить ненужные мысли. Почему так, на людях петь не могу, а в лесу петь тянет?
Солнце ещё где-то досыпает. Прожилки зари на небе, серые полосы облаков, редкая звезда мерцает. Лужицы будто расплавились – ни морщинки. Над низиной болотины молоко тумана. Ощущение,- как будто я один на целом свете. Будто в другом мире.
Не люблю я никому себя навязывать, какой бы мир меня ни окружал. Стараюсь на отшибе находиться. И на собраниях всегда садился сзади, и когда в лес выезжаю, стараюсь не ругаться, никого не задеть. Будь то птаха, какая, ёжик прошуршит в траве, ужик через дорогу ползёт,- бог с ними, пускай живут.
Непередаваемое ощущение, когда едешь по лесной дорожке, переваливаешься из ямы в яму, уклоняешься от низко висящих веток. А воздух какой?
Объяснить свои чувства в этот момент,- нет слов. Просто хорошо думается. Перед глазами мелькают картинки, все мельчайшие подробности открываются. Десятикратно, стократно увеличивается способность видеть и ощущать. Будто рассматриваешь глазами, промытыми слезами. Ясно-ясно.
Странные мысли приходят и уходят. Жизнь беспрерывно разматывается, оставляя сзади след отпечатка колесо велосипеда на песке.
«Прилип к бабе, как репей к кобыльему хвосту».
Разговариваю сам с собой. Здороваюсь с дедом Велесом, спрашиваю, как он поживает. Сочувствую ему, если погода была плохая, кости, поди, к перемене погоды ноют, как никак старичку, никак не меньше трёх тысяч годов.
Во мне что-то начинало шевелиться, уходило от меня, опять возвращалось. Принимался улыбаться от счастья, непонятно каким счастьем в тот момент наполнялся.
Хотел чего-то необъяснимо громадного: перенестись на несколько веков назад, сделаться бессмертным. Получить известность и признание. Чтобы вдруг обо мне заговорили. И те, кто сегодня меня не видит, делая вид, что я – пустышка, вдруг озаботились бы дружбой со мной. Я переставал чувствовать себя волком-одиночкой.
Крутил педали. Делался первее первого, всюду был первым. Потом наступало отрезвления. Восторг пропадал. Всё так же вращались колёса, так же наматывалась тропинка, так же топорщились вдоль тропы корни поваленных ветром деревьев.
Совсем развиднелось.  Шорох, по макушкам ветер пробежал. Шорох заставлял прислушиваться.  Знобко не стало, а как-то жутковато. Шум ветра усиливался, порывы его раскачивали макушки высоченных сосен. От усмешки великана, от его дуновения, от хохотка, происходил переворот в ощущении.
Хорошо думается. Возможно, я и принесу людям пользу, но если припрёт, я останусь сам собой, пойду на всё. Без крайней надобности, конечно, рук марать не стану. А что за крайность ждёт?
Скверно осознавать, что нет, пожалуй, в мире человека, которому я был бы жизненно необходим, который думал бы обо мне с любовью. Прошлое перегорело, развеялось, на сто раз перебрано. Вот и захожусь в припадке самолюбия.
На мои желания можно наплевать, с ними мало кто считается. И вообще меня не понимают. Плюют на мои побуждения, на устремления. Дурью маюсь на склоне лет.
Вот и Стелла смотрела на меня пристально, будто примеривалась ко мне, будто что-то в уме прикидывала и соображала. «Я нравлюсь».
Она не ожидала, что я при ближайшем рассмотрении окажусь «таким». Какой такой? Она старалась изобразить на своём лице приятную неожиданность. Отчего же тогда поволока в глазах?
Тишина. Как бы рассматриваю себя со стороны. Это бывает со мной редко, я не люблю смотреть на себя со стороны. Это длится несколько секунд. За эти короткие, нет, чрезвычайно ёмкие секунды, вся жизнь проносится перед глазами. Всё самое наболевшее, кровоточащее, вскрываются один за другим душевные нарывы. Очень мучительно переживать это ощущение.
Эти секунды либо что-то дополняют к видимой всем жизни, либо имеют самостоятельное значение. Но как в них разобраться?
Радость секунды принесут, привычкой необходимости станут, удивят открытием? Это точно, в жизни самого себя не понял, не встретил такого же чудика.
Странно. Цель общества сделать так, чтобы отдельный человек не мог бы задумываться, чтобы он в разряд одиночки не перешёл.  Одиночество будит вопросы, а это опасно. Такого отщепенства, свободы и тайны, общество не может допустить. В тишине и одиночестве приходят мысли, которые переворачивают представления о жизни, изменяют жизнь. Погубят или спасут? «Убить нельзя помиловать». Расставь запятые?
 В эти секунды, когда сам себя видишь со стороны, остро начинаешь мыслить. Слово, страницы прочитанной книги делают переворот сознания. Трудно сдержать эмоции. Слёзы, смех.
И не вспомнить, не понять, чему смеёшься, о чём плачешь, что ошеломило. А это всего-навсего,- примерка к другой жизни.
Да хоть к чёрту себя примеривай, лишь бы человеком остался! Не изображал человека, а был им. И бог с ней, с потребностью другой жизни.
Другая жизнь совсем не праздник, ничем она не будет отличаться от скудной теперешней. Ещё неизвестно, какие в ней будут переживания.
Любые деления условны. Это не то, как переступить порог. Не по незримой черте проходит деление.
Говорил и сто раз повторю, никто не хочет меня понять, не в силах понять. Всем только работа надо. А работа,- это, чтобы чувствовать себя хозяевами. Я не болван, которому на любой случай жизни необходима словесная формулировка поступков. Я не пользуюсь набором ходячих фраз. Хотя внутри и у меня бурлит и бродит, беспокойство и неуверенность. Такая теперь жизнь
Выгоду ищу. Поочерёдно прошёл стадии развития. Живу, как бы листаю книжку.
Сначала правая сторона развёрнутой книги солидно выглядит, по мере листания страниц, левая часть вес набирает. Одно перетекает в другое. Первая жизнь вырастает и заслоняет другую, нарождённую. И без этой другой уже себя не мыслишь. И никаких допущений. Всё должно перейти в абсолют.
Глупо думать, что есть некое закрытое от всех, особо сберегаемое местечко, где можно остаться наедине с собой. Там любой - полный хозяин. Там, что хочу, то и ворочу. Всё принадлежит мне. Может, и так, но бесконтрольность существовать может секунды. Найдутся глаза и уши, найдётся продолжение. Оценщик всё взвесит, определит выгоду.
Выгодно! Выгодно отодвинуть одного человека в сторону,- так почему и не отодвинуть. Раз можешь отодвинуть одного человека, то и на тысячу людей как бы и плевать. Оптом любить,- всё равно как восхищаться тенью. Когда припечёт – любой тени обрадуешься.
 Вот и нечего грустить. Грусть – это миг раздумий. Человек, который не испытал боли, он в своих измышлениях неискренен, его и будет распирать от самодовольства.
Но ведь мои размышления отвлечённые. Перескоки с одного на другое. Толком не понимаю, что буду просить у деда Велеса, на что жаловаться.
Как жаловаться, если не могу любить просто, не задумываясь, не перебирая, не мучаясь? Любовь предопределяет крах, внутреннее падение. Дурная эта привычка обличать зло? А я горжусь этим. За это рано или поздно придётся расплачиваться. Лучше рано, чем поздно. А, впрочем, благодарное человечество памятник мне не поставит.
Ёкнуло сердце. Вдруг и впрямь жизнь даже не замедлит бег, не убыстрит, не остановится, когда меня не будет? Если что и произойдет, то, как в песне, отряд не заметит потерю бойца. Все так и пойдут своим путём.
Вот же гадство, ощущение, что на глаза выступили беспричинные слёзы. Их списать можно на встречный ветер. Вроде, как и видеть перестал.
Перевожу взгляд на несущееся переднее колесо, так и, кажется, что из-под крыла буковки вылетают. Норовлю их прочитать, но нить раздумий уходит. Всё уходит.
«Уходит, уходит»,- повторяю, то ли вслух, то ли про себя. Это слово бессмысленно по своей сути. Но оно привязчиво.
Выезжая в лес до восхода солнца, не раз замечал бегущее впереди белое пятно света. Скудного света не хватало на всё пространство. Выбоины на дороге так и оставались в тени. Встречные машины слепили фарами. Удивительно это, одновременное существование света и темени.
Потом наступал слабый рассвет. Воздух осторожно из чёрного становится серым. Сворачиваю на дорогу в карьер. Тенью вспорхнёт птица, сдавленно пискнет. Бывало, заяц проковыляет через дорогу. И никакого страха.
Я как бы делался посторонним. Жизнь останавливалась. Я и сам останавливался на пару секунд. Стою и смотрю на всё, что случилось. Реальность в прошлом, беспросвет настоящего. Всё перекошено. Одно громоздится, другое убывает. Ветер шумит. И не связать, как всё было, как всё будет.
На свороте, в течение нескольких секунд, решительно не интересует жизнь, какая осталась сзади. Что творится в городе, что происходит там с людьми, меня это совершенно не мучает. Никаких угрызений совести. Все для меня никто, для всех я – ничто.
Плевать, меняется кто-то, не меняется, главное, я остаюсь тем, кем был. Меня перестаёт мучить груз прошлого. Лёгкость, как перед исповедью. Я готов поговорить на разные темы. Но ведь исповедуются не на тему…
Слышу голос, но слов не разобрать. Вглядываюсь, смотрю как бы в чьё-то лицо, наблюдаю мимику. Кто-то провёл обеими руками по щекам. Самый холодный человек, и тот в какой-то момент, захочет тепла.
Стараюсь ухватить слово, оно наполнено важным смыслом. Ловлю себя на том, что не только слышу, но и вижу. Волнение. Слабый свет. Пятна тени.
Сквозь прореху в облаке ударил широким белым веером солнечный отсвет. Меняющееся освещение смещало расстояния. Игра света. Куст похож на спрятавшегося человека. Кто он? Почему сожаление возникло? Почему, вообще, к воображению приплетаются картинки несуществующего мира? Почему в несуществующем мире иная жизнь – осмысленная, чистая, безо лжи?
Начал мечтать. Мечты расслабляют, того и гляди, разнюнишься.
На небе одно за другим в облаках открываются пронзительно чистые окошки, оттуда синева брызжет.
Куда я еду? На север, на юг, на восток? Еду, еду, бах, сам не ожидая, оказался в чёрном пространстве, какой-то вихреобразной туманности. Кинутся меня искать, а меня нет. След колеса велосипеда, если сохранится на дороге, если высчитают, в какую сторону поехал, я никому не говорю, куда еду, оборвался внезапно. Исчез.
Для родных спустя какое-то время я стану без вести пропавшим. Стелла разве что удивится внезапному исчезновению. Думаю, ни слезинки у неё не прольётся. Я – очередной. Для неё собственный уход важнее.
Секундно ожидание момента, с ужасом жду, вот-вот сорвёт во тьму небытия, в космос. Но я ведь ни в чём не провинился. Почему не соображу, не знаю ни сторон света, ни направления?
Кручу педали на одном месте. Не велосипед едет, а дорога ползёт под колесом. Чтобы остановить движение, надо зацепиться пальцами за что-то. Под рукой ничего нет. Вишу как бы в пустоте. Еду на велосипеде в пустоте. А это полное одиночество и неприкаянность. Боязни смерти нет. Я долго буду жить. Надоем ещё многим людям. Ворохнулась тоска.
Темнота перед глазами начала расползаться. В истомлённом мозгу забрезжило: полог на двери приподнимается. Спасение. Нужно сделать что-то простое и, однако, очень-очень, важное.
Что же? Что? Что может быть простым и одновременно важным? Назад не вернёшься, прошлое не исправишь…Может, где-то и споткнулся, может, где-то повернул не в ту сторону, не на ту дорожку ступил… Может, выше других себя ставил? Всё может быть. Хотел, как лучше.
Лучше – хуже! Никто за руку не держал, не пускал. И в помине этого не было. Так почему живу с мыслью, что надо куда-то приткнуться? Надо на что-то опереться.
Куда приткнуться? На что опереться? Двигаться надо, не стоять на месте. Сил ещё достаточно.
Да, я раскаялся, хотя и битый, но не сломлен. Осознал, уже вколотил в себя, понял, что нет особенной жизни, отличной от других жизней. Мне нужно выбрать направление.
Какое из направлений менее зловещее? Безусым юнцом уехал на восток, в Тюмень, потом на Север, в Кутоган. Там остались лучшие мои годы. А ведь кто-то и на востоке, и на Севере пропал без вестей. В Кутогане на кладбище читал таблички на крестах – «Неизвестный мужчина».
Вот же, такие мысли нужно останавливать, давить их, как клопов. Лучше сразу раздавить, меньше вони будет.
Чудо, что я до сих пор жив. Порой, кажется, что не на земле живу, а попал на неизвестную планету. Все вокруг всё понимают, а я, болван, ничего не понимаю. Хожу кругами.
По второму, по третьему кругу жизнь пошла. Мучаюсь от одиночества, бездельник, нет бы, канаву какую-нибудь копал, всё пользы больше.
Возомнил себя... Мир мечтаю переделать! Ищу, чем прошлый мир лучше теперешнего? Золотое зерно в ворохе прошлого найти хочу. Вот и живу с ярлыком – особый типус.
Всегда хотел жить так, чтобы в любое время, когда мне вздумается, мог бы оставаться один. Что-то обдумать, помечтать. Затеряться на просторах собственных фантазий.
Когда не надо заботиться о хлебе насущном, тогда и остаётся много праздного времени на то, чтобы копаться в собственных мыслях. Тогда и начинают лезть одна за другой проблемы. То справка какая-нибудь понадобилась – бегаешь, выстаиваешь очередь. То в поликлинике, на приёме к врачу, кольнуло в боку, часы в коридоре отсидишь. Как же, надо…
Не пропадает ощущение, что сегодня что-то должно произойти. Произойдёт или нет – это не важно. Всё равно. День на день не походит. Но сегодняшний день может стать для меня важным. Он не один из череды других дней.
В этом городе я – бесполезное, чужеродное тело общества. Заноза. От занозы умереть не умрёшь, но дискомфорт полный. Я не знаю, как избавиться от этого ощущения, и общество не знает, как приручить меня. Вот и утаиваем друг перед другом тайны. А утаивание, как известно, оскорбляет.
Меня нельзя лишить удовольствия жить, живу и живу. Живу так, как будто в этом мире не осталось ничего, что было бы более вредным для меня.
До всего добирался самим. Это невеждам-лымарям жизнь мостит дорогу. Тех она ведёт. А правдолюбцев ждёт загон. Правду не любят. Им совесть не позволяет жить иначе. Им честность причиняет неудобства.
Боровск. Не принял меня город. Я не проклинаю его за то, что он отнял жену, хотя, есть и это, я сам остался в нём жить. В нём я исписываю себя. Смотрю вокруг, и не верю, что каждый шажок вперёд приближает конец.
Какой конец, меня ждёт Стелла!
А как бы кто другой вёл бы себя на моём месте? Почему этим озаботился? Почему хочется разыгрывать непонимание?
Я расслаблен. Впору сесть, и болтать ногой. Сесть на поваленное дерево, на край неизвестно кем выкопанной и уже заросшей ямы. Остатки окопов военных, что ли?
Расслабился, - жди неприятности. Того и гляди апатия нахлынет. Вот и ловлю себя на том, что, по сути, ни о чём не думаю. Из пустого в порожнее одно и то же перегоняю.
Нет вокруг меня шумихи. Я – человек однодневка. Живу один раз. На меня нет моды.
Я и хочу простого,- любить женщину, переживать за неё, волноваться, придёт она, не придёт? Хочу заранее рисовать волнующий момент встречи, близость. Как она посмотрит, какое сделает движение.
Благоговеть надо перед женщиной, а не разбирать её по косточкам. Какая бы она ни была, она лучше. Ради неё должен пожертвовать всем. Она ждёт жертв.

                43

Снова вспомнился первый вечер, когда Одиноченко и Стелла пришли в гости. Пытаюсь снова найти в том вечере что-то, что помогло укрепить надежду, сделать намёк на дальнейшее. Хорошо тогда посидели. Ни грамма скуки. Сплошное любопытство.
Тогда началось моё движение навстречу друг дружке. Помню, отметил для себя её глаза, зелёно-серые, с голубизной вокруг зрачка. Не нахальные глаза, но слишком прямолинейный взгляд их заставил меня какое-то время тупо уставиться в стол. Удивила её способность пристально смотреть на собеседника. Не сводить глаз с лица,- это умение провидицы.
- Вы в молодости, наверное, симпатичными были,- сказала тогда Стелла. Может, как-то по-другому выразилась, но смысл в том был, что я и теперь не уродина. - В лице…не могу точного слова найти…доброта и…
- Что и?
Выражение её лица помягчело, прищур глаз поменялся. Глаза посветлели. Скулы, подбородок приобрели иное очертание. Мне захотелось сжать её худые длинные пальцы, сплести со своими.
- Обнадёживающее что-то…
После этого она заговорила о себе. Начала рассказывать, какой была самостоятельной девочкой, как летом жила в пионерском лагере, где её все любили. Рассказала, что мать не позволяла ничего делать по дому: Стеллочка должна только учиться. Смеясь, рассказала, что училась в техникуме, имеет специальность по какой-то автоматике, даже год работала на заводе, потом поняла – это не её. После этого, где и кем только не работала.
«А теперь,- как-то бравируя, сказала Стелла. - Я свободный поэт. Рядом со мной тот, кто нравится, кто меня может удержать какое-то время. Хлебников был президентом мира. Я - поэт Вселенной. Я единственная такая. Замужем, по-настоящему, никогда не была. Жила с богатым, подарил квартиру. Поняла, что это не моё – ушла. Плохо, что квартиру не сумела сохранить. Долг по оплате стал таким, что пришлось поменять на меньшую. А потом и за меньшую квартиру платить стало нечем. Опять долг. Скоро окажусь под забором. А,- махнула пренебрежительно рукой Стелла,- и в другом мире поэтам есть место. Там стихи писать буду.
Ещё все должны знать, что это правда, я всегда ухожу сама. Я как кошка, которая живёт сама по себе. Живёт, где хочет и с кем хочет. Силой меня удержать нельзя. Дверь закроют, я через окно уйду. Окно захлопнут – я сквозь стены просочусь.  Я не жду той минуты, когда мужчина скажет: «Никак не пойму, в чём тут дело, но с тобой жить совершенно невозможно. Ты слишком в себе, ты серьёзная, ты не хозяйка».
«Для меня семейная жизнь – образ скучной серой комнаты, с выкрашенной краской стеной, с один раз и навсегда установленным ритуалом. Не хочу. Не дождётесь, чтобы кто-то мной помыкал».
Я смотрел на её красивое лицо, ставшее вдруг родным лицо, смотрел со странным, отстранённым удивлением. Она моя и не моя. Чужая и своя в доску. Не здешняя, не земная. Не приспособленная к жизни.
Стелла говорила спокойно. Никакого надрыва. Говорила с улыбкой, той ясной улыбкой, которая читалась разными людьми по-разному. Улыбка и не чужая, и не своя. Бесшабашность, и желание, чтобы ею любовались: она одна такая особенная!
А всё же чувствовалась высокомерная наставительность. По всему, она не будет мелочиться.
Слова Стеллы надо понимать так, как она говорит. Она никогда не перешагивает через себя. Это ей не свойственно. Если она и перешагивает через что-то, то тут же освобождается от прошлого, отгоняет всякую мысль, которая может повернуть вспять. Она взнуздать себя не позволит. Для неё перестаёт существовать то, через что она перешагнула.
В разговоре, когда идёт приглядка, привыкание, интуитивно прикидываешь разные варианты. Разговор скачет от общего разговора о литературе, кто как пишет, к частному, кто как относится к жизни. Тогда Стелла, как ничего не значащий факт, обмолвилась, что она знала сто человек. Одиноченко пропустил мимо ушей эту оговорку, мне же она врезалась в память.
Почему-то вспоминается, что оговорка Стеллы сделала меня враз невыносимо одиноким. Потом всё прошло. В тот момент раздумывать не было необходимости. В тот момент я не мыслил минуты без нахождения Стеллы за моим столом. Пускай, и напротив меня.
Она выдавливала из груди душу. Она всё делала так, чтобы я подставился под небесный свод, чтобы она смогла переложить на меня свой груз.
Вспомнился и её смех. После довольно продолжительного громкого смеха напала немота. Я как всегда мял пальцами хлебный мякиш, Одиноченко доедал яичницу.
Стелла притихла, я перехватил её взгляд. Мы вдруг уставились друг на дружку. На протяжении нескольких минут, может, секунд, но какими они показались тягучими. Теперь, мне кажется, именно в эти тягучие секунды у неё вызрело решение приехать ко мне.
Может быть, она почувствовала мою беспризорность, сиротскую натуру. Может быть, когда мы держались за руки, мой холод проник в неё, и ей захотелось согреть меня.
Она пожалела меня. Увидела во мне что-то родственное. Только не любовью тот порыв был. Только не любовью. Я вдруг тогда подумал, что неожиданным образом у нас с ней оказалось много общего, так много, что в слова это никогда не перейдёт. Для нас минуты молчания могут быть сладостными.
Чудная потребность не давала чувствовать возле себя живую, тёплую женщину. О страсти и речи не шло. О романтизме отношений можно говорить в определённом возрасте. Я, всего-навсего, нуждался в женском плече, в женской защите. Мне с кем-то хотелось говорить. Чувствовать дыхание, видеть просветлённые глаза. Жить в атмосфере всепрощения. Чтобы женщина хозяйничала на кухне, улыбалась, ходила по комнатам. Чтобы хоть изредка касалась моего плеча, волос на затылке.
Как бы я ни ругал Боровск, но, несмотря на полное одиночество в этом городе, положа руку на сердце, мне в нём жилось нисколько не хуже, чем жилось в Кутогане. В Кутогане я работал. Этим всё сказано.
В Кутоган я возвращался, как в сон. Прошлое меня преследовало. Это невозможно передать словами. Невозможно словами обрисовать ощущение безмолвия и временного провала. В Боровске я доживаю, пишу. Исписываю себя.
Стелла говорила, что все, кто оказывался с ней рядом, в конце концов, «были выпиты» ею. «Я не могу не выпить человека, который рядом находится».
Может, она наговаривала на себя специально, чтобы потом, если соберётся уходить первой, не нужно было ничего объяснять? Чего с пустым, выпитым полностью человеком, быть рядом?  Паук выпивает муху. Видел оставшиеся плёнки клопов в зэковских бараков.
Клоп, пролежав триста лет, может отойти, ожить, создай условия для этого. С пустым человеком Стелле становится скучно, неинтересно, она начинает томиться. Раздражение селится. А это уже ей совсем ни к чему. Как она уточнила: «Меня начинает тянуть куда-то и зачем-то».
Выходило из её же умозаключений, что она самый настоящий вампир!
«Я никогда не ревную. Мне это абсолютно всё равно. Но рядом со мной никому хорошо не будет. И, тем не менее, я не подлая. Я верная тому, с кем живу».
Что из этого выходит? Остаток жизни, дай бог, мне предстоит провести возле молодой, красивой женщины. Стать деревянной куклой. Окончательно увериться, что я временный, никаких моих усилий не требуется. Закутаться в покрывало полу бытия и молчать. Стать примитивным до амёбного существования.
Вообще-то, житейски я несложный человек. Ужиться могу с кем угодно, если только тот человек захочет этого.
Но ведь из всего следовало, что, я должен бросить писать, сесть около неё, и влюблено следить за тем, что она делает. Сюсюкать, сдувать пылинки.
Смогу «переформатироваться», это слово Стелла употребила в разговоре, чтобы создать атмосферу райского блаженства? Точно, нет! Без своей писанины я развалюсь, не будет цели - сдохну через месяц!
Значит, я не поменяю свою жизнь, свой распорядок.
О любви у нас обеих странное представление: растворяйся, но часть пространства должно быть свободным для маневра.
В голове не укладывается, что она никого не любила, горела минутной, по её словам страстью, потом встряхивалась, шла жить дальше. Не пойму, неужели ощущений в моём понимании, у неё не возникало? Должна же женщина уносить с собой тепло другого человека. Или она, как та кошка,- тряхнула лапами, и пошла, забыв о том, что только что случилось? Ни забот, ни горя.
Я тоже по-настоящему любовью не избалован. Может, стремление пережить эту самую любовь, и заставляет писать? И её, и меня. Мы оба верим, что когда-нибудь любовь придёт. Ради этого она жертвует своим телом, ради этого я цепляюсь за жизнь.
Мне всегда казалось: живи я при ком-то настолько близким человеком, в котором мог бы раствориться,- я стал бы другим, ещё не резон, получилось бы из меня что-то путное. Мне нужен человек, когда становилось неясно, он бы выпихивал меня на правильную дорогу.
Правильно, жизнь должна закаливать: ни перед кем и ни перед чем нельзя пасовать. Всё нужно выносить с улыбочкой. Всё.
Почему же тогда находит неудержимая тоска, возникнет ощущение, будто что-то важное упущено, и давит ощущение, что живу не всерьёз, по привычке? И переиначить нет возможности. Нет впереди просвета.
 Какой просвет? В чём? Чудно!
Долбит голову пресловутое утверждение: «не бери в голову!» А куда брать?
«Пусть думают те, кому деньги платят. Мне жить надо. Просто жить. Нет, оно конечно, хорошо иметь кучу денег. С кучей не пропадёшь. К куче и квартира приложится, и барахло, и море удовольствия, и бабы… Какие бабы? О чём это я? Жизни той осталось на два заброса спиннингом блесны с крючком на расстояние. На один поворот жизни осталось, пускай, два,- и всё!
Читал у китайского философа Ян Чжу подтверждение своим нелепым мыслям. Достаточно всего лишь четырьмя вещами обладать для счастья: богатым домом, (он у меня, какой-никакой, есть), изящными одеждами, (с голым задом я не хожу), изысканными яствами, (в еде я неприхотлив, что на тарелку положили, то и съем), и прекрасными женщинами. С женщинами проблема, здесь я сам виноват.
Даже в простых рассуждениях притягиваю за уши разные суждения. Сотрясаю воздух. Суждения китайского философа тысячи лет остаются китайской мудростью, мои думы пропадут вместе со мной.
Счастье, что мой характер не ненасытен, что не поселился во мне червяк, съедающий изнутри остаток жизненных сил.
Кто его знает, может, я делаю что-то значительное, может, мои мысли ничем не хуже мыслей того же китайца, но на меня никто внимания никогда не обратит – нет признания, нет авторитета.
Над моей строчкой умиляться не станут, квохтать, как квохчут литературоведы, искусствоведы над заурядными на первый взгляд вещами старых, признанных классиков. Выискивают неисчислимые достоинства там, где их и в помине нет.
Я ведь до всего своим умом допёр, как говорится, а это не ценится.  Завидую?
Как себя, вернее, каким себя человек чувствует, значит, таков он и есть. Значит, нет во мне изюминки, не умею жить, не могу себя подать, значит, бестолков. Быть толковым никто не научит.
Я и Стелла сложные, внутренне противоречивые люди. Никто не обвинит, что я, допустим, хапуга, шёл к успеху очередной книги по трупам, скупердяй. Это что, заслуга? Это человеческая норма. И Стелла, насколько наслышан, насколько сужу по первому взгляду, а он редко, когда обманывал, не попадает в графу баб лёгкого поведения, готовых за копейку запросто лечь под кого угодно.
Она ложится, конечно, ложится в когда-то, кем-то нагретые постели, а куда деться, когда есть-пить надо, но жизненная установка, что ли, другая у неё. Что-то остаётся неизменным. Что-то не продаст она ни за какие деньги.
А кому от этого легче? Ей? Мне? Зачем тратить силы на разгадывание?
Другая она, другая! Намного сложнее. Всё так, и всё не так.
Как она вчера выразилась: «Тебя уважать можно, я восхищалась, когда читала твои короткие рассказы, я завидовала твоей насыщенной жизни, но не требуй, чтобы я полюбила тебя. Любовь – одно, уважение, может быть, выше любви. От любви бывают дети, а с уважением просто живут долго-долго. И умирают в один день».
Меня можно жалеть, но нельзя любить!? Живу в себе. Иронизирую над всем. Погряз в думах. А вот если бы меня вдруг объявили классиком? Если бы все эти критики перешерстили мою писанину, и обнаружили там и глубину мысли, и силу, и ещё чёрт-те знает, что? И что? Вот именно, и что?
Жизнь, что делает, – отучает думать! Думать вредно. Жизнь говорит, что дать возможность завестись внутри червяку сомнения – это смертельно опасно. Жизнь говорит, что собственное спокойствие дороже всего. Недоволен собой – смирись. Не грызи себя. Это с виду человек кажется преуспевающим, холёным и гордым. Только с виду. Всё враз может перевернуться.
Того, кого возносили, вдруг низведут, по какой-то причине он перестал соответствовать. Куда девается тогда принципиальность и серьёзность, напускная отрешённость от происходящего вокруг? Злоба вылезает, неправедным гневом запылаешь. Все будут виноваты вокруг.
И не понять, с чего минусы на плюсы поменялись, и наоборот. И почувствуешь, что поиск смысла жизни перестаёт волновать. И не было никакого поиска смысла жизни. Была только поза?
Счастье – разное, оно блаженство многоуровневое. Блаженствует и пьяный в грязной канаве, счастлив, наверное, и тот, кто копейку подобрал на дороге. Счастлив, кто глаза открыл после долгой болезни.
Давно установлено понятие счастья. Надо только поймать синицу. Свою синицу. Лови, не запрещено её ловить.
Что я несу!? Что за чушь горожу? Только такой дурак, как я, готов одно и то же по нескольку раз перемалывать.
Нам есть, что сказать друг другу, есть о чём поговорить, если впечатления переполнят, если от них станет легко на душе.

                44

У нас со Стеллой нет общего прошлого, поэтому и о будущем говорить нечего – призрак впереди. Я что, я готов прошагать вместе какой-то отрезок пути, готов с ней идти до конца моих дней.
Страшок, правда, страшок есть. Нет, мне, в сущности, не всё равно с кем быть. Повторюсь, люблю впечатления, люблю жить ощущениями.
Запала эта женщина в душу. Редко так бывало, чтобы с первого взгляда человек становился нужным. Месяцы, годы жил воображением, столько навоображал, что должен, наконец, получить желаемое. Желаемое, что?
Вроде бы, особого труда не нужно, чтобы изжить потерю, примириться, талантливо вжиться или приспособиться к своему несчастью. Надо, чтобы переживания эгоиста перестали мучить.
Я самый настоящий эгоист, озабочен только собой, своими ощущениями, желанием заполучить райскую жизнь. Давно мне нужно было выкинуть из головы прошлое. Из своей полу-жизни сделать свободную, пускай, малость и несправедливую, но счастливую жизнь. Чего там, ещё крепок, есть занятие, а вот прошлое не отпускает.
Смешно говорить о прошлом, как о неком человеке, который оседлал меня, и не слезает. Сам-то, по-настоящему, ни разу не предпринял попытку отвязаться от всего, что со мной было.
Мог ведь пойти, наконец, в Клуб знакомств, мог начать ходить на концерты, на выставки всякие, туда, где люди. Мог объявление в газету дать: такой-то-такой-то, желает познакомиться, для совместного проживания.
Для чего мне рядом человек нужен? Для времяпровождения или для совместного проживания? Не просто человек,- а баба. И не просто баба с обвисшими грудями, животом в складках, подобно кошельку, с потайными отделениями, а приятная во всех отношениях женщина. Нянька мне нужна. Изнеженному сверх меры ребёнку нянька нужна. Однообразное благополучие, видите ли, наскучило.
Ною, а ведь сам себя в четырёх стенах запер. Ною, ною. Из-за нытья чувствую себя до предела униженным и виноватым. На жизнь обижаюсь.
Чем плоха жизнь?
Дурь, самая настоящая дурь. Перемалывание, якобы, выпавших на мою долю страданий и несчастий – это желание разжалобить себя самого. А ведь ко всему нужно относиться, как к вымышленной жизни, где преувеличения закономерны.
Идёт безмолвная война. Я сам воюю против себя самого. Закладываю одну за другой мины. Карту минных полей никогда не рисовал, вот и не помню теперь, по какому поводу ту или иную мину закладывал, где. Всё вокруг нашпиговал минами. Шагу ступить нельзя. Мне в какой-то мере понятен и в то же время непонятен страх за себя.
Размышляя, давая волю фантазии, я обретаю некую силу и независимость, и это приносит мне, как ни удивительно, удовлетворение.
Дышу, равнодушно взираю на всё вокруг. Самоуверен в какой-то мере. И это тоже даёт убеждённость в полноте своей власти над жизнью. Так это или не так?
Как говорится: так, не так – перетакивать не будем! Во взгляде у меня, человек, способный читать, прочитает силу и одновременно какую-то приниженность.
Чаши весов колеблются. На которых сгружены недостатки, те перевешивают, отравляют жизнь. Остро переживаю свою никчемность, ибо постоянно сравниваю себя с окружавшими людьми. Так было в школе.
Славка Бойков задачки по математике щёлкал как орехи. Я не мог. Выступая на собраниях, торопился, излишне горячился. Говорил правильно, но основательности не было. Отсутствие ясности терзало мне душу. Часто переливал из пустого в порожнее.
Вот и сейчас. Понимаю бесполезность размышлений, а остановиться не могу. Дурость утверждение, что пока жив человек, ему присуще свободно мыслить. И не важно, в каком он положении, счастлив или под грузом невзгод находится. Меня всё время волновал уход в себя. Он - оставшаяся последней житейская мудрость.
Конечно, после моей смерти кто-то скажет, что я был никто, обычный во всём безвольный неудачник. Если и добился чего-то, то наполовину, на треть. Любил рассуждать о свободе мысли, а мыслил в рамках предопределённого.
А как избавиться от предопределённости, если душа тонкой нитью связана с телом, а всё вместе это заключено в некую оболочку под названием «время эпохи». Высушенный бычий пузырь – это «время эпохи». Моя жизнь – горошина внутри. Потряси – грохот на всю округу.
Усилие нужно, чтобы жить в оболочке ненормальности. Глоток свежего воздуху необходим.
Душа пуста, комната пуста, улицы города пусты, город для меня пуст.
Странно, несколько десятков тысяч человек живут в этом городе, а для меня он пуст.
Шумят деревья, мелькают машины, звуки - один звук громче другого. И всё же, всё совсем-совсем не такое, каким бы я хотел видеть.
Меньше хотеть нужно. Скрутить голову хотелки, и все дела. Больно взгляд на всё серьёзный и грустный. Не тот отрезок жизни у меня, чтобы коней менять на переправе. Роскошь это. Согласен подождать, пожить дольше, чтобы успеть посмотреть…Что, что?
Чтобы посмотреть, надо выдумать свою жизнь, придумать людей, заставить их делать хоть что-то для меня. Чтобы и они, и я соответствовали друг другу. Первое,- мне необходимо шагать в ногу хоть с кем-то.
Со Стеллой, например. Кажется, невероятным и даже смехотворно-чудаковатым, что ещё недавно мы украдкой переглядывались, ища в глазах друг друга какую-то тайну. Она определила себя как попутчица. Как долго?
Понимаю, что соответствовать долго ей не смогу. Сомнение, ну, не верю, чтобы она вот так безоглядно влюбилась. Может, здесь применимо другое слова, другое определение?
Хорошо, я согласен потерпеть, но выйдет ли что-нибудь путного из всего этого? Дай-то бог, чтобы она воскресила меня. Я не мёртвый, я – полуживой. Чтобы стать живым, надо создать семью. Зарегистрироваться. В таком случае всё будет её: квартира, кое-какие накопления.
Какая из Стеллы может быть жена? Только не кроткая! Уж она будет безапелляционно говорить своё мнение. Будет, как я уже заметил, поднимать одну бровь и суживать глаза. Распахнутые у неё глаза зеленью светятся, брызжут искринками, а прищур, конечно, ещё та иголочка.
Вот только как переступить, забыть, отбросить последние слова умирающей жены: «Я всегда напоминанием буду».
Ясное лицо жены всплыло с ужасающей грустью откуда-то издалека. Невероятно, каких огромных усилий требует от меня желание забыть. Очевидно, я растерял всю свою силу воли. И это спустя всего лишь день нашей связи накоротке.
Шарю, словно слепой, пытаюсь собрать жалкие остатки воли. Жалость к себе, неприятие такого себя – всё перемешалось, от этого на душе муторно.
Делаю усилие, я докажу, я разрушу стену, чтобы появилась возможность выйти из состояния, в котором жил столько лет. Ничего не ушло, ничего не забылось.
Всё как бы и безразлично, но люди не любят, когда всё безразлично. Всегда тревожит, когда в упор не замечают. Ответно перестаю свою тень видеть. Не смотрюсь в зеркало, потому что зеркало меня перестаёт отражать. А что, раз боковое зрение ничего не фиксирует, значит, ничего и нет.
Странно: позади ничего нет, впереди – призрак, вот и выходит, что мы с ней призраки. Может, тени? Но когда две тени сливаются в одну, бесформенное пятно получается. Тени ничего собой не представляют. Реальна сила, стремление, которое тени слило.
А что будет через день? Через месяц?
Я даже не знаю, в каком настроении она встанет. Уехал в лес, она спала. Это ведь тоже странно. Жена меня, бывало, всегда провожала.  В каком бы состоянии ни была, на костылях к двери подходила, чтобы только самой закрыть дверь. Поцеловать. Пожелать хорошей дороги.
А Стелла спит.  Это ведь тоже отношение. О чём это, я? Какое отношение может быть в первые сутки? Ей нужно приноровиться, привыкнуть, определиться. Чтобы голос из насмешливого и резкого стал обволакивающим. Чтобы лицо сухость потеряло.
В ушах стоит прерывистый шёпот: «Ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть». Стон. Это я довёл её до такого состояния. Я! Как давно не слышал слов мольбы, стона страстного опустошения, слов бессвязного лепета.
Стелла в оргазме как пиявка присасывается. В такой момент она безоружная. Она «другой» становится. Как это я успел отметить для себя, что она «другой» становится? Странно.
Сидя за столом, Стелла выразилась, что у неё склонность к непротивлению, она ничего не имеет против того, чтобы готовить, каким-то моим привычкам соответствовать. Но она никогда не будет чисто кухаркой, чисто подстилкой, я не должен надеяться, что она будет полной мерой соответствовать моему представлению о женщине-жене.
И не надо её сравнивать с моей бывшей женой. «Вообще меня ни с кем сравнивать не надо. Я – этап, попутчица».
Странно, не припомню, ни разу не перехватил взгляд Стеллы, чтобы она смотрела на фотографию моей жены. Умышленно избегала? Вот и выходит, что моего прошлого для неё не существует.
Опять перед глазами то, как сидели в кухне за столом. Я отметил для себя изменчивость её лица, в её лице происходили изменения, голос делался звонче. Тогда выступила в ней устоявшаяся, чужая для меня основа. Торопливая категоричность. Чего редко, когда отмечаешь у женщин.
Мне нравилось, как она тянула руку через стол. Сидела, положив левый локоть на столешницу.  Движением навстречу, она как бы прерывала мою побудительную попытку возразить. Я уже и не помню, в чём это «возразить» заключалось. Я статист. Я всего лишь отмечаю изменения. Мне не дано выходить на передний план. В голове роится множества слов, но, истинные они, фальшивые,- все они кажутся чуждыми.
Тишина в минуту ожидания кажется пыльной, вот-вот засвербит в носу. Того и гляди, чихну. Я не маленький ребёнок, которому всё дозволено. Я не испытываю умиления по чему-нибудь.
Ребенок без стеснения заглянет в глаза, задаст вопрос, тут же, не дожидаясь ответа, снова спросит. Мне не присуща бесцеремонность. Сила воли и решительность лишь отчасти присущи моему характеру. Причину своей тоски я не понимаю. Хотел ли я что-то объяснить, рот уже открыл для этого, но Стелла, положив свою ладонь на мою ладонь, порыв утишила.
Сказала:
- Молчи. Ничего не говори. Да, я такая! Я буду тебя мучить. Тебе на первом этапе будет со мной неспокойно. Я попробую измениться.
«Будем посмотреть,- подумал я.- Бабка надвое сказала».
Тем не менее, я был благодарен Стелле за то, что она разом перечеркнула все вопросы. Живи сам и не мешай жить другим. Насколько правильное утверждение! В любом случае, внакладе не останусь.
Всё обойдётся. Словесные внушения, хотя и скверная штука, но не смертельная. Тихой сапой, в чём я преуспел, живя с женой, вода камень долбит, можно многого добиться. Но меня мучило её высказывание об этапе.
Последние сутки, все двадцать четыре часа, я слишком настраивал себя на легкомысленный лад. Всё должно было получиться, само собой.
Живу – будто скольжу по льду. В жизнь углубляться нужно лет в тридцать, а теперь, что и остаётся, так врачевать душу и рассчитывать на то, что из-под ног почва не ускользнёт.
В прах разлетелись моя независимость, самостоятельность, молчаливость. Страх начал выползать. О чём бы ни думал, мысль перескакивала на наши отношения. Это происходило от неосведомлённости и от невежества с моей стороны.
Моё время утекало. Из нескольких тысяч мгновений близости с женщиной, несколько сотен незабываемых минут потеряно. Недолюбил. Обречённый, несчастный фанатик, заслуживающий сострадания и порицания. Не сострадания и уважения я заслуживаю – пренебрежения. Сморщить нос и плюнуть!
Воздух перед глазами серый, будто гляжу сквозь рой мошкары, которая клубком толчётся, предвещая хорошую погоду. А что, на небе ни облачка.
Меня словно и нет. Звенящая пустота небытия. Хочется завыть, чтобы освободиться от гнетущего одиночества. В лесу не должно быть такого чувства. В коленях отвратительная дрожь. Как она там? Стелла, ты не уехала? Может, я сбежал в лес, чтобы не видеть твоих сборов, не видеть, как ты уходишь?
Будь, что будет. Из пересохшего горла не вырывается ни одного звука.
Думал, ради своей писанины пожертвовать всем. Увы, страсть писать полностью не вытесняла образ некой, созданной воображением, женщины.
«Счастье творчества». Лучше маленький успех сейчас, в эту минуту, лучше пережить мгновение экстаза здесь, при жизни, чем наслаждаться посмертной мировой славой из темноты небытия.
«Знающий не доказывает, доказывающий не знает», так, кажется, сказал кто-то из великих людей. Прошли те времена, когда человек оставался в памяти только оттого, что наговаривал премудрости.
Это вовсе не мудрость,- сотрясать воздух словами. Что хорошего,-ни к чему не стремиться, ничего не желать, превратиться в жующую корову? Корова хоть молоко даёт.
Мысли о женщине разожгли любопытство. Я ждал, я говорил сам себе: «Будет и для тебя знаменательный день!»
Болен смятением и страхом. Дом перестал давать иллюзию надёжности. С особой чёткостью осознал в эту минуту полную беспомощность.
Я не властен над жизнью. Воображение рисует картинки. Что за помрачение на меня нашло? Конечно, судьба издевается, нет у меня возможности выбирать, и времени отпущено мало.
«Жить надо просто. Грех – искупление, горе - радость. Скукожила жизнь, и тут же расслабление».
Вверх-вниз, вверх-вниз. Качели. Из одного состояния в другое. Вжик-жик, вжик-жик!
Тяжко пережить крушение надежд, но ещё тяжелее ощущать себя покинутым. И солнце не для тебя светит, и птицы перестают петь. Есть ты, нет тебя – никому от этого ни жарко, ни холодно.
Вверх - вниз, вверх - вниз!
Отдаю себе отчёт, что жизнь двулична. Одна жизнь у жизни - со мной. Другая, тайная, меня вовсе не касается. Я могу догадываться, что и моя жизнь изменяет мне, об этом сны говорят. Так вот из-за чего скриплю по ночам зубами.
Нет у меня возможности что-то предпринять. Что-то изменить.
Сколько раз говорил себе, не стремись прыгнуть выше головы, не надо умствований, не надо. Нет же, всё время что-то ищу, что-то жду.
Правду хочу узнать? Какую правду? Нет такого мудреца, который, покопавшись внутри меня, разложит меня по косточкам.
Знакомых хоть и не легион, но много, почему же тогда страдаю от одиночества, почему уцепился за эту женщину? Почему из крайности в крайность бросает?
Отупел до последней степени, оброс мхом, обленился душевно. Лень просто посмотреть вокруг на тех женщин, которые находились все эти годы неподалёку. Чем они не такие? Стеллу разглядел, а их нет. Почему? Почему теперь это единственное желание: чтобы связь со Стеллой не кончалась?
В ушах шум, какой-то жужжащий звук, будто там таракан завёлся. Повертел головой.
Как бы там ни было, но мне хочется связать себя со Стеллой – не подписями в книге регистрации, не печатями на справках, а твёрдым намерением никуда от неё не мыкаться, даже мысленно. Её привязать. Чем?
Что нужно сделать, чтобы она перестала себя вольной чувствовать, приехала-уехала – никаких обязанностей? Чтобы мы прилепились друг к дружке. Семейные заботы – это окончательное направление до самой смерти.
«Это нужно тебе, а ей? Ты спросил, что ей в первую очередь нужно? Так некогда спрашивать было. Да и, раз приехала, значит, я ей нужен. Может, её жизнь – это не только сбор впечатлений для того, чтобы шедевр стихотворной формы создать?»
И снова вылезают слова, она же сказала, что она попутчица, что она в первую очередь – поэт, лишь потом женщина, лишь потом всё остальное. Мужчины для неё всего лишь вехи. Она ещё говорила про очередной этап.
И ведь её, по её же словам, всю жизнь зрелые мужчины волновали, она с такими имела дело. Ты-то, подумал про себя, не зрелый, а перезрелый мухомор, мимо такого и в лесу пройдёшь не остановишься, даже сапогом ткнуть не захочется.
Всё-таки интересно, Стелла, скорее всего, наблюдает всю панораму, у неё перед глазами вся картина, выстроенный ряд последовательностей, а я вижу только малюсенький кусочек, и хочу, глядя на него, представить полный объём её прошлых жизней. Так не бывает. Груз её правды слишком тяжёл для меня. Как бы не придавил, как бы с ним в пропасть не сорваться.
Ясно, судьба издевается надо мной, нет у меня возможности выбирать.
Показалось, что кто-то со стороны с любопытством поглядывает. Может, дед Велес из-за кряжистой берёзы с укором головой качает. Соображает, как помочь, а помочь – это, для меня, по крайней мере,-  отойди в сторонку, и не мешай.
Дурное занятие додумывать то, что не видел, представлять то, где не присутствовал. Этим только накручиваешь себя.
Чудная штука, всё-таки, женщина. Сплошная загадка. Совершенна или несовершенна,- не в этом суть. Человеческая память тоже несовершенна. Память из одной пустоты погружает в другую пустоту, не менее подверженную смятению. Нахлынувшее разочарование усугубляет состояние угнетённости. Из-за этого никакой жизнерадостности.
Каждый переживал: вечером от объекта воздыхания глаз не оторвать, женщина - картинка: накрашенная, причёска, благоухает. Утром – глаза бы не смотрели: физиономия как у ведьмы без грима. И что? Раз такой её увидел, такой представил, значит, не твоя она. Чужая.
Мне казалось, что никогда раньше моя голова не была столь ясна и рассудок столь трезв, как в эту минуту.
Отлюбил, никогда больше с женщиной не встретишься, так и нечего её оговаривать. Непорядочно это. Нехорошо. Какая бы она ни была, неустроенная, непривлекательная, жалкая, словно побитая собачонка, но любая женщина хочет жить, хочет, чтобы её приласкали. Горемыкой женщину делают мужики.

                45

Сегодняшний день будет поворотным. Должен же я что-то изменить в самом себе. Это, решение-нерешение, поднимает мой дух. Моим разумом движет чутьё.
Слезу, что ли, пустить по такому поводу? По какому по такому? Уж не из-за вывода, что любая из женщин, при определённом стечении обстоятельств, в стерву перерождается? У каждой конечная цель – поиметь что-то с мужика.
Несколько этапов-перерождений проходит. Нынче у неё стадия «корова», завтра – стерва. Стадия «корова» - ни малейшего отклонения от режима. В одно время доиться, в одно время принимать пищу, выполнять всё, что предписано природой. Для «стервы» этап доения ничего не значит, как и входящий в неё мужчина, он тоже ничего не значит. Он обесточивает. И всё.
Стерва – вредина, двулична. Вот и надо её боготворить. И не жди с её стороны малейшей крупицы ответного чувства. Завуалированное отвращение – вот всё, что она испытывает. Но это отвращение глубоко запрятано. Непокорная. Сварливая, нетерпимая. Сославшись на головную боль, лишит тебя секса. Паскуда. Для любого мужика она – этап. Опять это проклятое слово «этап» всплыло…
Рассуждения не относятся к Стелле. Это просто рассуждения. По поводу и без повода. Волосы встанут дыбом при мысли, что все вокруг чрезвычайно подвержены психозу. Одни самонадеянны, другие – рохли.
Зацепила Стелла. Такая женщина многого добьётся, если не скурвится. Как человек целеустремлённый, никому не завидуя, она всё, в конце концов, получит. Она не смирится с уделом настоящего творца – с безвестностью и куском чёрного хлеба.
Взять стихи Стеллы, которые прочитал,- картины яркие, вроде бы вызывающие. Очень замысловатое словотворчество. Надуманность и искусственность. Но в пределах допустимого. Звуковой ряд. Вроде всё со скрытым смыслом. Модерновые стихи, «хлебниковские». Не совсем подражательные, но недостаточно мягкие, не от сердца, любви в них нет. Боль одиночества перевешивает. Их нельзя оценивать. А ведь она жаждет оценки, похвал, рукоплесканий.
Из двух-трёх выступлений, какие видел, почему-то вынес, что Стелла чужда нашему времени.  Её выступления, то, как она читала стихи со сцены, рождало понимание, что ей глубоко безразличны слушатели. Она их как бы презирает. Ей хорошо и одновременно противно. Аплодисменты, восторг, гул зала,- она чувствует себя инородным телом среди этого восторга. Стелла говорила, что учит свои стихи наизусть. Ходит по городу и проговаривает про себя, или вслух. Перед зеркалом оттачивает жесты.
Каждое движение продумано. Свободная. Великолепная манера исполнения. Синтез человека и человека-машины. Её шёпот слышится даже в последних рядах зала. На меня шёпот действовал угнетающе.
Тягуче и бесследно течёт время. И не на часы и месяцы делится оно. Время - от эпизода до очередного эпизода. Знать нет надобности, когда очередной эпизод произойдёт. Я не должен считать себя глупцом только из-за того, что с надеждой смотрю в будущее.
Даже теперь, на исходе жизни, считаю, что неуклонно иду к вершине. И те, кто находится рядом со мной, тоже идут. И никакой это не грех, если не разучился мечтать.
Ведь это хорошо, что любовь делает жертвенным, заставляет служить своему богу. Плохо, что хочу для близких людей быть божком. Маленьким божком. То есть, подловить слабака на крючок.
Жить надо для себя. Высокомерной жалости удостаивается тот, кто ограничен в желаниях. Способности не вечны. Вот и нечего объяснять или оправдывать свои поступки. Это удел неумех.
Я, наверное, сам себя проиграл жизни. Жёсткая оценка, но что поделаешь, если так оно и есть. Как бы ни хорохорился, но время проходит. Я упустил своё время. Не вернуть чистоту и подлинность чувств. Всё не то. Всё! Ни на что повлиять не могу. Может, на мне мета: непригоден для счастья?
Воспоминания о прошлом истерзало душу, но и мечты о будущем – не подарок. Час от часу не легче. Утратил чувство времени и пространства. Парил в воспоминаниях, низвергался вниз от малейшего приближения к реальности.
Эпохой правит случайность. А случайность может быть оправданием? Лучше ничего не знать. Чтобы никто ни о чём не расспрашивал, чтобы никто не толковал о последствиях.
Не то время, чтобы стоять лицом к лицу со своей жертвой. Не до угрызений совести, и без угрызений совести проблем достаточно. Хотя, одной проблемой больше, одной меньше,- какая разница. Помирать от голода или от обжорства,- в любом случае придётся мучиться.
В общем-то, не на что надеяться. Хотя и стараюсь не думать о своём неопределённом положении, однако чувствую, что дошёл до ручки. Предел терпению наступил. Умник по этому поводу скажет: субъективное состояние не влияет на объективные обстоятельства. Во, как! Оставайся неприметным.
Радоваться надо, что за спиной никто с кнутом не стоит, не торопит. Не давит сознание, что на кусок хлеба не заработал. Скука не наползает.
Мучительно тянется время. Но оно бежит. Бег секунд неумолим. Секунды не оставляют следа ни в душе, ни в памяти. Настоящее всегда впереди, вот поэтому и надо пережить разлад с самим собой.
Осень подкрадывается. Краткое лето неприметно кончается. Ещё месяц, и зарядят дожди, запорхают первые снежинки.
Мысли скачут с одного на другое. Подарочек жизнь подбросила. Но ведь меня ничто не подгоняет: можно не торопиться, сесть на пенёк, подумать хорошенько, почувствовать себя под просветлившимся небом спокойным.
Никаких пустых переживаний, дурацких мыслей, сомнений. Цель передо мной ясная, определённая, осуществимая. Радоваться надо, что не циклююсь на одном, привязавшаяся тягомотина не полнит чернотой.
В лесу тихо и тепло. Паутина висит. Сосновые иголки сыплются за шиворот. Вовремя надо прикрывать лицо, чтобы не поцарапаться о сучок дерева.
Солнце яичным желтком распласталось на сковородке неба. Давно пора сесть и сидеть. Как сидит филин, укрывшись от солнечного света в густом лапнике ёлок, как сидит сова, которая поворачивает молча голову на звуки.
Глаза полу прикрыты, уши, как говорится,- топориком.  Сиди, задрав лицо кверху, слушай цвиканье птичек, шорох ветра в ветках. Но отчего-то не сидится. Мысли разворачивались, мысли одна другую догоняют.
Выходит, прижало, коль им неймётся. Мысли торопятся, будто впереди покой и безделье.
Казалось бы, что надо – дом есть, есть, что одеть, есть чем желудок набить. Свобода. Всего вволю. В очередях толкаться не надо. Нет сутолоки. И очереди, и раздумья чем бы себя занять, впитывают минуты и часы как сухой песок. Женщина, наконец, ждёт.
Отчего же тогда голова тупеет, отчего мысли становятся сонными и пустяковыми? Почему недоразвитым сам себе кажусь? Сознание вяло наматывает нитку прошлого на клубок.
Вдруг сделалось хмуро и слякотно, уныло – враз всё затаилось, будто пережидаю междувременье. Звенит комар под ухом.
Вон, сосна – половина кроны как будто отсечена вдоль ствола, а с другой стороны ветки далеко вытянулись к солнцу. Фантастическая диковинность дерева заставила остановить на нём взгляд.
Во всём должен быть смысл. Всё должно рождать и передавать ощущения. Смысл не может быть однозначным. Не должен. Не должен я сделать что-то, а то, что сделал, выставить для оценки, пускай, другие оценивают и разбираются.
Мысль опять вернулась к Стелле. Вот прицепилась эта женщина. Не хочется пережёвывать, а вспоминается. Как будто из запасников музея вытащил на божий свет пыльную картину неизвестного художника, и, прежде чем повесить её на стену, стараюсь, не стёрши даже пыль, понять замысел. Что же в моей личности, в личности Стеллы соответствует нашим обоюдным требованиям? Это хочется понять не для своего удовольствия.
«Думаешь, Стелла, я приспособлюсь к тебе? Растворюсь в тебе полностью? Стану потакать всем твоим прихотям?
Кто ты? С одной стороны, вроде, неудачница. Нет своего дома. Нет рядом мужчины… Талант, но книг нет. Непонятный ты человек.
Есть в тебе что-то беспокоящее, заставляющее оправдывать хотя бы мысленно.
Может, ты тоже понимаешь, что времени осталось мало? Из-за этого материальные блага для тебя как бы не существуют. Не гонишься за достатком.
Спокойно работать,- вот что для тебя важно. Но мне кажется, что тебя червь гложет, не даёт покоя, заставляет многим жертвовать. И что? Правильно, задёрганной, измочаленной женщине шедевр не создать. Ты мечтаешь об успехе. Спишь и видишь успех.
Ты хочешь каждый день мыть лицо славой. Хочешь выбраться из нищеты. Твоё хотение не подразумевает свободу. Нет у тебя свободы для выбора. Свободен тот, кто потерял то, ради чего жил.
Конечно, это великолепно получать от работы удовольствие, не обращая внимания ни на что другое.
А что или кто заключено в слове – «другое»? Другой – теперь для тебя я. Попутчик. С которого что-то поиметь можно. Я должен создать тебе условия, чтобы ты только творила. Окружить заботой. Раствориться в тебе. Распахнуть объятия. Чем шире раскрою свои объятия, тем проще меня распять. Истина!
Интересно, как это будет выглядеть? Кто-то из нас малость уступить должен, держаться за спиной. А иначе ничего не выйдет. Ты всё быстро забываешь, другими становятся интересы и радости. А для меня? Чего мне надо?
Покорность, послушание мне требуется. Покорность была бы самым главным моим достоянием. Послушание определяло бы каждый мой шаг».
Всё об одном и том же. Одни и те же мысли. Хожу по кругу. В детстве видел, как мужик дранку щепал. Нехитрое приспособление. На жердине струг закреплён. Он сдирает с чурбачков дранку. Лошадь ходит по кругу. На глазах шоры. Всё однообразно, монотонно, нескончаемо.
Не жалуюсь на недостаток интуиции. Поэтому, наверное, не интересуюсь обстоятельствами жизни людей, вхожих в мой круг. Захотят – расскажут. Нет,- по крупицам соберётся, возникнет иллюзия. Прошлого нет, сейчас всё начнётся. Задним числом, в рамках воспоминаний обстоятельства проявятся.
Дурацкая, как ни крути, у меня черта: не могу соврать, если прямо спросят. Ляпаю первое пришедшее в голову. Потом мучаюсь. Бесприютно себя чувствую, представляю всю несуразность. Зарекаюсь. И ничего с собой поделать не могу.
Вынес из своей долгой жизни суждение, что когда женщине всё приедается, отношения идут на спад, на первый план выпячивается мелочность: не так посмотрел, не то слово ввернул, не так сел, не так встал. И это не прихоть.
Я не собираюсь потакать чьим-то прихотям. Не хочу трепать себе нервы и выслушивать всяческий бред. Пустяковые поначалу мелочи, в конце концов, усугубляются.
Бредом наполнена голова. Толком ничего не сложилось, а у меня сценарий конца проигрывается. Но отчаяния нет. В потаённом углу души лелею мечту.
Нестерпимо захотелось вырыть под корявой сосной ямку, ссыпать в неё все заботы, забросать землёй, утрамбовать, чтобы появилась возможность начать жить по-новому. Постоять молча, склонив голову, как-то, по-особому, отметить это место. А потом распрямиться, глубоко вздохнуть... И уйти…
Я, и, правда, каблуком сапога выдавил ямку, плюнул в неё, заровнял. Сверху нагрёб мох.
Всё было прежним и всё стало другим. Возникло новое состояние, изменившее прежнее состояние. Отошёл на несколько шагов.
Можно было сделать вид, что ничего не произошло, что ничего не произойдёт, буду жить, как и прежде. Главное, никто не подсмотрел, как я ворожил. Никто не должен пронюхать об этой ямке.
Ни с чего поднялась внутри злость. Охватил страх, ноги сами собой подогнулись, я упал на колени, уткнулся лицом в мох.
Почему приходится таиться, почему необходимо доказывать, что я не гусь лапчатый, не дурак набитый, а обыкновенный человек? Почему тишина леса так стала давить на голову?
Вот бы мне автомат в руки, зажмурил глаза, и очередь выпустил бы. Положил конец всем соблазнам.
К чёрту нежности. Никто не нужен.  Нутро говорит, что впереди хорошего нет. Идиотский мир. Кто-то вытащил камень из сгороженной вокруг меня стены, пытается на то место подсунуть камень-Стеллу, желая этим смутить мой покой, нарушить равновесие устойчивого окружения.
Как бы я ни гнул свою линию, мир всё одно запустит в оборот определяющее слово, опустошит нутро по своему усмотрению. Под оболочкой того слова, словно в пчелином улье, жужжание и томление. Навязанное кем-то чужое слово, подминает, подменяет собой смысл жизни.
Мне показалось, что луч солнца просветил меня насквозь. Может, это не луч солнца, а дед Велес поймал осколком зеркала луч, и проткнул им меня, выжигая таким Макаром во мне дурь притворства?
Где-то слышал, что не притворяются только неудачники. Остальные люди, даже не имея способностей, что-то из себя строят, покуда им это удаётся. Делают вид. Вроде как, одерживают победу.
Да, бог с ними, остальными людьми. Я всегда гордился тем, что мог отчасти угадывать задние мысли людей. Люди – притворы, они любезностью прикрывают неприязнь, радость прячут под личиной равнодушия. Придумывают, представляются. И я такой. Ничем не лучше. У меня грубоватое дружелюбие.
Оправдываю себя? Опять нагородил в своих измышлениях Итог, какой? Голова начинает усиленно работать, когда на душе тяжело.
Не получится ли так, что я предам прошлое, наши отношения с женой потеряют таинственность? Пять лет купался в таинственном прошлом, никак не мог от него отцепиться. 
Тешил себя тем, что однолюб. Подобное затуманивает смысл понятия. «Каждый должен уметь постоять за себя,- так учили в школе. - Каждый должен крепко стоять на ногах».
Неприятности они - временные. Но не пропадает страх и дурное предчувствие. Почему не придерживаюсь золотого правила трёх «н» - нет ничего невозможного!
В жизни надо быть упёртым, но не бараном.
Вон у ненцев обычай есть: начал человек тонуть, ненцы до недавнего времени плавать не умели, никто не имеет право его спасать. Бог воды его забирает. Даже если выживал человек каким-то образом, выжившего прогоняют прочь, считая умершим. В него злой дух вселился, он предназначен в жертву богу. Не задобри бога, он мстить начнёт. Жестокий обычай.
Я уже не один год тону, только не сознаюсь в этом. Нет причины жить. Нет причины и не жить. Одна маета.
И потонуть не могу, и никак не выплыву. Муторное состояние. Томлюсь ожиданием. Но никто руку помощи не протягивает. Будто попал в сеть, и сеть вокруг меня всё туже и туже затягивается. Сеть опутывает мой мир, я отбиваюсь, я никого не хочу впускать. Мой мир принадлежит мне одному.
Чего тогда ною? Раз собственник, так и учись управлять своей собственностью. Не можешь - продай или отдай кому-нибудь. Душу – дьяволу на сохранение, тело – студентам на опыты.
Для души сети не придуманы. Не то что сквозь сети, а сквозь бетонные стены она наружу пробьётся. Её и огромным гвоздём не прибить к стене, чтобы она не металась. Застывшая душа исходит на слёзы.
Нет, не может человек быть бездушным. Отсутствующая душа слышит всё, откликается на всё, у бездушного человека душа сбита в маленький комочек, который засунут в горшочек под названием тоска. Его заткнули, запеленали тряпками, поставили на сохранение далеко на полку. Вот он там и плесневеет.
Противное состояние тупой неопределённости. Становится не по себе и от недосказанного, и от того, что сам себе кажешься невежливым.
 Витавшие в воздухе откровения  ничем не завершились, а я в ответ даже пальцем не пошевелил. Отказываюсь от попыток. Штангисту, чтобы поднять вес, даются три попытки. Жизнь, наверное, не такая расточительная, она двумя попытками ограничивается, может, даже, одной.
Никто не вечен. Философские размышления над жизнью – это всего лишь способ подготовить себя к смерти. Все размышления тяжеловесны.
Но ведь, мысль на то и мысль, что она однажды превращается в юркую змейку, способную проникнуть всюду. Никто не ведает, что творится под черепной коробкой у человека. Правильно, раз не ведаешь,- не додумывай, не пытайся заглянуть. Судят не по тому, что в голове прокручивается, а по поступкам.
Мне плевать, как толкуют моё поведение. Я знаю, моя душа чиста. Я добр, я честен. Мне даже сны редко снятся. Это тоже о чём-то говорит. А с другой стороны, какая разница, что кому снится, на какой зов просыпаешься, какая мысль первой приходит в голову, и почему сновидения уже через минуту не помнятся? Значит, так надо кому-то.
И не надо ускорять события, рисковать тем, что уже имеешь. Всё грянет в свой час. Хорошо бы в лице жизни обрести союзника. Нет, я согласен и на нейтралитет. Нейтралитет совсем неплохо. Нейтралитет жизни приемлемей её враждебности.
Нюх не потерял. Великая вещь – чувство дистанции. Сколько раз оно меня спасало. Люблю сходиться в ближнем бою. Стараюсь не потакать судьбе. Стараюсь держать судьбу в своих руках. Руки ещё крепки.
Стараюсь, стараюсь… С чего это меня потянуло на размышления? Быстрее наполняй ведро грибами, садись на велосипед, и дуй домой. Там ждёт женщина.
Разговор сам с собой затеял исключительно с целью проверить себя. Так сказать, оценить нравственную устойчивость. Дед Велес тому свидетель. Не взыщите. Я уверен в своей порядочности.
Рад, что не разочаровал себя, доволен, что дед Велес ни единым знаком не выказал своего несогласия с моими рассуждениями. Словом, сам себе не буду мешать, жизнь что-нибудь придумает. Без меня.
В жизни всегда получается не так, как хотелось бы. Не испытываю полной радости. Всё хуже и неинтереснее.
Мучаюсь, стараясь понять происходящее. Внешне, может быть, грубый, но справедливый. И чего это меня на самобичевание кинуло? Никто не переубедит, что чем больше думаешь, тем меньше счастья получишь. Проще надо жить, иначе изглодает по-настоящему ненасытный червь.
«Никак не отвяжется от меня тот, кто внутри засел. Голос у него противный, как у попа. Не даёт он покоя. Умник – только ему позволено говорить правду, говорить всё, что думает. Он в справедливость играет. Благополучный. Благополучные любят поучать, а случись что, рваного рубля не дадут, подыхай».
Щемит в груди, щемит. Поднялась бы из могилы жена, молодая и полная сил, не разбитая болезнью женщина, разве сидел бы на пеньке, вперив в пустоту взгляд?
Явственно представил, как жалко и дико просвечивала кожа у неё на голове сквозь поредевшие седые волосы. Больно делалось, всегда почему-то поспешно отводил взгляд. И лицо иссохло. Вся она выболела. Вся. А на болезни своей не циклилась, любила поговорить, любила, чтобы её хоть вполуха выслушали, посочувствовали. Не верится, что её нет. Чудно. Не услышать от неё: «Мой сладенький».
Сморщился. Сжал кулаки. Хорошо бы сейчас, в эту минуту помянуть, так нечем. Разве что отхлебнуть из берестяного корытца скопившейся росы, вместе с хвоинками, плавающим комаром. А что, сразу и закусь.
Вокруг – ненужная мне жизнь. Обособленная, сама по себе. Уж лес, что-что, а без него не обойтись. А вот лесу не нужен человек.
То же берестяное корытце, не трогай его, так и провисит, пока само дерево не свалит шальной порыв ветра. В шепоте деревьев так и слышу: «Что, попался, пескарь на удочку?»
Прислушался – ни голосов ниоткуда, ни скрипа трущихся друг о друга деревьев. Липкое что-то надвигается, стало трудно дышать. И неизъяснимое волнение.
Что-то смущает. Поделиться надо. Выложить начистоту всё, что тревожит. Да хоть тому же деду Велесу. А, боишься! Если твои суждения ему будут неприемлемы, он отвернётся и плюнет на эти суждения, забудет. И тогда ни к кому никаких претензий.
И лес, куда я поехал, и рой мыслей – всё это исключительно с целью проверить себя. Проверить нравственную устойчивость.
Кажется, прошёл проверку.
Это к кому я обращаюсь? К деду Велесу? Себе самому? Стелле?
Подступило расслабляющее искушение: лечь под берёзу на мох, обхватить руками ствол, стать одним из корней, не то забыться, не то заснуть и очнуться спустя годы.
Не понимаю, какой смысл, спустя годы, оказаться в совершенно другой жизни, среди незнакомых людей?
Где-то назойливо звенела и булькала вода, переливаясь через перегородившее течение бревно.
Два часа назад было хорошо. Час назад было неплохо. Никаких усилий не требовалось, чтобы чувствовать себя спокойным и в меру благополучным. Кажется, рассчитал всё правильно. А почему же тогда ощущение, что будто не хватает кислорода, явно маловато кислорода, дышать трудно?
Сиди не сиди, а надо собирать грибы. За этим в лес поехал. Вот же, в метре, чернеет шляпка боровика. Тем более, меня дома ждут.

                46

Тут внезапно понял, что мне не прожить в лесу. Я никогда не буду в лесу один. Я постоянно буду натыкаться на сучки, спотыкаться о коренья. Тишина будет вытягивать из меня последние жилы. Треск и шорох будет пугать. Лесная жизнь – чужая жизнь, она будет вселять беспокойство.
Я буду здесь бильярдным шаром посреди зелёного суконного поля. Из-за каждого мало-мальски толстого дерева на меня будет нацелен взгляд. Не кий, а именно взгляд, протыкающий взгляд.
В лес можно приезжать на короткое время. Походить, подышать воздухом, подумать наедине о той же тайне жизни. Чтобы потом, уже там, в городе, из кладовой памяти извлечь эпизод.
Хорошо в лес приезжать, однако ещё лучше уезжать с полным ведром грибов, или ягод.
Было время, когда легко и почти безболезненно мог высвободиться из-под гнёта чьего бы то ни было влияния. Теперь же во мне что-то надломилось. Что и осталось, так желание подбодрить себя: со Стеллой, без Стеллы жизнь не остановится. Будет другой, но не закончится.
Кому в жизни везёт, он не должен забывать, что всё до случая. Роковой миг может оборвать безоблачное существование.
Защитный барьер у меня истончился, он уже не оберегает, скорее, в замкнутом пространстве барьер удерживает всё, что туда попало. И протухшее, и свежее. В замкнутом пространстве тупик мыслям.
Никогда не относил себя к торгашам, а тут понял, что рассуждаю, как заурядный торгаш: всё свожу к выгоде. Платят мне за мои мысли, значит, я торгую собой. Продаю свою совесть за возможность опубликоваться. Замкнутый круг. И нигде ни мостика, ни трамплина, чтобы спастись.
Это не отчаяние. Это выплеск разума. Разум,- это первобытное собачье чутьё, не чутьё, так остатки сообразительности. Случайность нельзя со счетов сбрасывать.
Наши головы уподобляются подсолнухам. Те поворачиваются к солнцу, а мы глядим вслед всем более-менее смазливым женщинам. И взгляд скошенный, норовит дотронуться.
 О чём это я? Какие претензии у меня к Стелле?
         Что-то усталость чувствуется. Менее трёх часов как в лесу, а в ногах тяжесть.
Под ногой сухо хрустнула ветка. Вздрогнул от неожиданности. Хруст разбудил тишину. Вышел на поляну. Будто протёртые подсолнечным маслом листики брусничника, изжелта-зелёный мох. Подрост ёлочек. Перекрестья поваленных, уже тленом тронутых сосёнок. Испорченная красота.
Чего я себя как оплеванным чувствую? В чём виноват? Всё хорошо. Не в чем себя упрекнуть. На рассуждениях давно пора ставить точку.
Хожу, опустив голову, того и гляди забуду то место, где велосипед оставил. То-то кому-то будет радость: и велосипед нашёл, кем-то оставленный, и полное ведро грибов.
Самое обидное в моём состоянии, что никто не поверит моим мукам. Посчитают их притворством.
Безудержное желание всё прояснить, на время угасло. Минуты принесли разочарование, они невольно напомнили о возрасте, они всё время заставляли быть настороже.
Может, нет никакой опасности, накручиваю себя сам. Опасность – мираж, и не исключено, что моя тревога вызвана небесным отражением, выхвачена мною из тонких миров.
Уверяю себя, что нечего стремиться докопаться до сути происходящего, намного лучше оставаться в границах того мира, который могу пощупать.
Источник разочарования во мне. Потуги воображения не рождают видений. Ничего нового не получу. Сам себе противоречу. Готовлюсь покорить новый мир, ожидаю радости там, где их может не оказаться.
Человеческая глупость штука плоская. Одновременно две силы сосуществуют, две противоположные силы. Одна вводит в ореол ожидания волшебства, положительных эмоций, распирает избыточной радостью, другая напрочь убивает и само ожидание и что-то светлое в душе, оставляя только терпкий привкус сухости.
Стремление заглянуть в глаза каждому встретившемуся человеку не приносит результат. Никто не прячет глаз, но, как ни парадоксально, я не могу встретиться глазами ни с кем.  Разве, за редким исключением. Люди смотрят на меня, а мне кажется подчас, что смотрят не на меня, а в бесконечность. Я никого не интересую. Два глаза у человека, два параллельных луча проходят сквозь меня, протыкают, но боли нет.
И тем не менее, в жизни немало забавного. Вот, подчас, указывают на то, что настоящее, моё, по крайней мере, принадлежит абсурдным ситуациям. И это меня начинает мучить. И вызревает желание вырваться из одиночества.
В здравом уме отчёта себе не отдаю, потому что, здравого ума давно за собой не замечаю. Ожидание напрягает.
На кого ни посмотрю, все к чему-то пришли, все дождались того, что ждали. Или только так мне кажется? Я исключение.
Как бы не так, таких, как я – пруд пруди. И лучше есть, и хуже. А всё из-за чего нет покою, из-за того, что нахожусь во власти ложных представлений. Не я должен искать счастье, а счастье должно найти меня!
Всю жизнь боялся сам искать спутника по жизни. Кто-то должен был проявить инициативу. Боюсь потерпеть неудачу. Возможный крах сделал меня ранимым. Неловкий, всё-таки, в общении человек. Могу сделаться объектом насмешек.
Завидую тем, кто живёт просто. Устал от нетерпеливого ожидания встречи с родственной душой.
Родственная душа – Стелла. Она нашла меня. Она сама приехала. Но не получится ли так, что потеряем мы друг друга раньше, чем успеем обрести спокойствие? Не хватит терпения подобрать ключ к замку души. У каждого из нас свой код.
Я, дурак, верил, что стоит воспитать в себе смелость, научиться переступать через себя, через свои убеждения, как начну совершать поступки, достойные мужчины. Главное, не оглядываться назад. Прошлое не должно довлеть.  Только тогда непоколебимая уверенность появится. Тогда можно и что-то выдающееся совершить…
Поздно о выдающемся задумываться. Моё время – время оплакивания недавней юности. Мог бы что-то совершить, но в силу тех или иных обстоятельств не сделал. Вот откуда растерянность.
Мели Емеля, твоя неделя! Бесконечность хождения взад-вперёд когда-нибудь кончится. Жизнь устоялась, устаканилась. Согласен во всём раскаяться, если того Стелла пожелает. Согласен признать свою неполноценность. Перед общим мнением я – пас. Человечество умнеет отдельными индивидуумами, я же не индивидуум, я – выродок, плевок семенем в женское лоно. Изгой.
Будущее меня интересует, по правде говоря, гораздо больше, чем прошлое. То, что было, я могу измерить. Оно было прекрасно. Не последним мужиком там был. Двадцать лет тому назад всё было отлично.
Какая роль мне отведена в переустройстве будущего, я не знаю. За собой чрезмерного честолюбия не ведаю. Мысль утешает, какая бы ни была жизнь, в ней я буду жить, дышать.
С благодарностью к судьбе оглянулся по сторонам. В это мгновение, со страшной силой, на которую был способен, мне захотелось пожелать всем добра. Только добра.
Опять это всего лишь слова. Желать всем добра – это в первую очередь себе желать удачи. И не в отдалённом будущем, а сегодня, завтра, всегда.
Сердце зачастило. Успокойся. Я умею владеть собой. Ни один мускул на лице не дрогнул. Нет, я не разочарован. Дома ждёт Стелла.
Чувство безмятежности, сладкой уверенности, что всё будет хорошо, нахлынуло. Но в последний момент мне показалось, что я вхожу в воду реки почему-то повернувшей вспять. Неразумность такой мысли выглядела нелепо.
«Не делай никому ни хорошего, ни дурного. Живи сам, дай жить другим. Все люди по своей сути – приятели. Все могут быть полезны друг другу. Кто старое помянёт, тому глаз вон. Лёгкости, лёгкости не хватает. Женщинам нравятся мужчины дерзкие, нахальные. Ты же утомительно порядочен, слишком рассудителен. Предсказуем».
Язык никогда не устаёт. И мысли текут бесконечно. А Стелла не красит губы помадой. У неё губы без помады как свеженарезанная ветчина.
Подумал о её губах, и лицо расплылось в глупейшей улыбке. Так о чём это я? Что хочу прояснить? Почему сгораю от нетерпения узнать что-то важное для себя?
Не форсирую события, не тороплюсь. Надо подождать, пока Стелла, потеряв терпение, сама не откроется.
Выходит, Стелла уверенно, со знанием дела, поставила меня на беговую дорожку большого-большого стадиона. Мне нужно пробежать какой-то отрезок дистанции.
Как это вышло, что смысл происходящего, по-настоящему, дошёл до меня только в эту минуту? Сколько было этапов до меня – не знаю, даже приблизительно. Десять, пятьдесят, сто? Кто они, эти бегуны, какое время владели её телом, по принуждению передавали дальше, освобождались ли с облегчением, страдали после или тут же выбрасывали из головы и её заботы, и её саму вместе с её стихами?
Пробежал – надо отдышаться. Неужели для неё всё, как в первый раз? Для Стеллы важно движение вперёд, именно, движение. Не важно с кем она в ту или иную минуту, для неё важно проявить себя. Ещё почему-то время меня интересовало и протяжённость этапа.
Теперь, когда всё стало очевидным для меня, это очевидное перестало причинять боль. Родилось смутное любопытство: как всё будет дальше, чем закончится?
Шорох. Кто-то неведомый уже накручивает пружину в механизме, физически ощущаю, как она сопротивляется. Кому-то хочется, чтобы новый порядок моей жизни вписался в мировой порядок, чтобы ни меня, ни Стеллу не чурались. Чтобы приняло нас в свои ряды боровское общество.
Мне-то, правда, плевать, примут или не примут, меня вполне устроит, если рядом будет один значимый для меня человек. Никогда свита меня не сопровождала. Никогда центром компании не был, не находился под лучами прожекторов. Мне важно, чтобы дома кто-то ждал.
Стелла.
Вот ведь имя – репей. Привязалось, надо не надо, произношу его, как конфетку во рту катаю. И в ушах гул человеческих голосов. Мне хочется окунуться во всё так, чтобы всеми фибрами души ощутить кипение жизни.
Мне, в общем, всё равно, как оно будет. Будет ли она потрясена общением со мной, не разочаруется ли после нескольких дней, не сбежит ли в первую неделю. Мир полон догадок и предположений, и ещё бог весть чего.
Думаю, новый мир будет совершенно не похож на то, что до сих пор меня окружало. А вот получит ли для себя она что-то новое, обогатится ли чем, это вопрос?
Невысказанные вопросы надо срочно отбросить. Чтобы быть счастливым хотя бы день, надо иметь и мужество, и способность растворяться в человеке, который находится с тобой рядом. Надо многое не помнить, наконец, надеть шоры.
Не приспосабливаться – учитывать обстановку. Это принципиальное уточнение. Скверно, что не всегда ему следую. Многое бессилен изменить. К сожалению, бессилен.
Я патологически мнителен. Не могу сегодня уловить разницу. Могу ведь жить гораздо лучше. Могу терпеливо выслушивать, соглашаться, во всяком случае, не хочу спорить.
Счастье – это риск. Оно не может длиться вечно. Человеческая натура такова, человек ничего не любит терять.
 Хочешь проверить себя – ущипни за руку. Мысленно спроси себя: неужели это и впрямь я? Нет, надо все навязчивые вопросы вытеснить из сознания. Самое страшное,- это разочарование.
Покорный до сего момента мозг начал артачиться, снова и снова, как заезженная пластинка, упрямо напоминал одно: я не ответственен за свои мысли – только за поступки! Вот тут и наступал разлад с совестью.
Конечно, я клевещу на себя. Не так уж и плох. Поиздеваться над самим собой не грех, над фантазёрами иногда полезно поиздеваться: это возвращает их на грешную землю.
Мне не раз говорили, что во мне угадывается некая спокойная сила, которая держит на ногах в любой ситуации. Со стороны виднее. Только я не ощущаю в себе её. Скажем так, не всегда ощущаю.
Сила – силой. Всюду и всегда нужна сила? Нет, конечно. Порой больше пользы от тактики, от умения отойти в сторону, промолчать, где нужно. Меньше дёргаться. Не размахивать руками.
Наверное, когда-нибудь никто никому мешать не будет. Наступит равенство.
Сверху – снизу, с боков, днём ли, ночью – никаких помех. Мысль работает как хорошо смазанный мотор.
Взял – отдай, никому ничего не давай. Внутренний голос вправе смеяться надо мной, до чего же нелепы мои устремления.
Суждения ничуть не лучше. Что это за разумение на меня напало? Что за прописные истины изрекаю? Что мне надо?
Впервые за несколько лет испытываю потребность находиться в гуще людей, которые помогли бы избавиться от неловкости. Очень хочу, чтобы кто-то оценил мой выбор, чтобы гул человеческих голосов одобрения отдавался в ушах. И никакой я «не такой», самый обыкновенный.
Мысли в который раз унеслись прочь. Нечто непонятное и доселе неизведанное ждёт меня.
На миг показалось, что солнце село. Как-то потемнело. Наверное, в глазах. Сильнее зашумел в кронах сосен ветер. Потом солнце снова сверкнуло. В природе тоже происходило переосмысление.
Пространство расширилось. Моё одиночество прекратилось, оно перестало быть преступлением. Я получил право жить. И в то же время, понял, что стал беззащитен.
С любой стороны должен быть готовым к нападкам. Раз «не такой», то и недоброжелатели и сочувствующие постараются переманить на свою сторону. Прикормить. Недоброжелатели поставят мне на вид связь с молодой женщиной.
Плевать, я никому ничего не обещал. Даже Стелле. Появится какой-нибудь гений, он объяснит, в чём заключалось лично для меня переустройство мира. Но всё же, какое счастье быть рядом с женщиной, быть с ней всегда, быть ею любимым.
Как это здорово не спрашивать: «Ты меня любишь?» Как это здорово видеть в зрачках, пусть и перевёрнутое, но отражение себя.
Предвкушение радости снизошло. Было такое впечатление, будто я нахожусь в соседней со Стеллой комнате, могу её окликнуть, и она отзовётся.
Прислушался, чтобы сообразить, с какой стороны послышится голос, в какую сторону идти. Снова явственно послышалось журчание воды. Шелест ветра перерос в смутный гул голосов. Какие-то шепоты, непонятная тихая музыка, сон не сон, кто-то меня спрашивал, я что-то отвечал.
Мигу радоваться надо. Минуте владения женским телом. Возникшей ниоткуда страсти. Об этом думай, Вадим Афанасьевич.
Старые, на сто раз проверенные ценности – доверие, верность, любовь – никто не выбрасывал их на свалку, но редко теперь такое слово, как любовь, упоминают.
Занялся сексом, трахнул, натянул, лёг в постель. Чего ждать от времени, в котором все вступают в сделку, в котором все одновременно и связаны, и разделены дистанцией. Заплатил по счетам, вот и жди для себя преференций.
Школьником занимался спортом, участвовал в соревнованиях, ходил зимой на лыжах, летом бегал эстафеты. Несколько лет подряд, когда учился в старших классах родной школы, родного городишки, меня ставили на этап от Школьной улицы до улицы Ленина. Бежать нужно было длинный тягун в горку. Спирало дыхание. Нет, меня не обгоняли, но и я, если вспомнить, тоже никого никогда не обогнал.
Середнячок. Рядом со Стеллой середнячком нельзя быть. Середнячок недостоин такой благодати – находиться с ней рядом. Надо соответствовать.
В голове лёгкий шум, пьянящее ощущение отваги. Жизнь должна быть разнообразной. В поисках разнообразия шагать со ступеньки на ступеньку надо, чтобы достичь наивысшей ступени человеческих отношений. Нельзя отказываться от мечты о совершенстве.
- Мне с тобой хорошо. Я делаюсь другой.
Её слова доносятся издалека. Я же думаю совершенно об ином. Я не слышу.
Странно, она, что, сама намечает, расставляет бегунов на этапах? Заранее знает, кто побежит следующим, или выбор произволен, сиюминутен? Всё-таки, всё странно. В моём понимании. Лёгкость сексуальных отношений желательна, но не для меня. Как это,- захотела – дала. Никакой целомудренности.
Почему же Стелла не сказала, из чьих рук я принял эстафетную палочку? Из чьих рук? Мне было невдомёк, я, оказывается, бежал все эти годы с выставленной назад рукой, и вот мне в руку сунули палочку. Я был готов к этому. Я согласно инстинкту схватил то, что передали, даже не повернул головы. А если бы и повернул? Что увидел,- мелькнувшую тень?
Нет у меня способности, наблюдать происходящее в другом городе. Не зоркий сокол я. А у кого спросить? Обдуманный или необдуманный выбор?  Спрашивать можно будет, когда я пробегу свой этап, передам эстафету. Малость отдышусь, малость приведу себя в порядок.
Здраво, понимаю, начнётся перебор, когда отболит и отвалится всё наносное. Так что, Стелла, кто ты? Что за блеск зажёгся в твоих глазах? Мне нужно время, чтобы освоиться, мне нужно понаблюдать за тобой. Снова вопрос мучает.
Она не любительница поболтать, нет у неё непреодолимого желания поговорить о жизни. И я не настолько пентюх, чтобы дать себе заморочить голову. Стелла вызвала жалость, что мне в ней хочется пожалеть – не знаю. Хочется, и всё!
Стелла,- эстафетная палочка, которую передают бегуны из рук в руки в стремлении быстрее донести её до финиша? А чей успех на финише праздновать будут? Её? Кого-то другого? Может, ничей? Может, бег – это и есть сама жизнь, бег в никуда?
Все вопросы неразумны.
Мысленно возвращаюсь к вчерашнему вечеру. Вновь увидел её глаза.
Непринуждённость, ни малейшего стеснения. Готовность лечь в постель. Что это? Страсть заставляет её отключиться от мира? Что-то же бросило нас друг к другу? Ну, меня ладно, меня поманила женщина, а её? Чем уж так хорош, чем я ей показался? На что клюнула? Думай?
Какое-то время сидел в нерешительности, когда она вытянулась на диване и смежила глаза. Она привыкла к скрипучим диванам. Привыкла, что её постоянно разглядывают.
Меня привлекают чистые спокойные руки. Хотелось смотреть и смотреть на миловидное лицо. Не было сил прикоснуться к её ноге. Но через минуту-две в каком-то внезапно нахлынувшем чувстве безмятежности внезапно проснулся, пришёл в себя. Дал волю рукам.
Эстафетная палочка, побывавшая во многих руках. Когда кто-то прибегал первым на финиш, он целовал её. А был ли финиш?
Круг бесконечен, все ещё бегут, и я вовлечён, поставлен на этап. Мне передали палочку, я должен, я обязан свой отрезок нестись, сломя голову. Успеть насытиться женщиной, которую заполучил в качестве, наверное, приза. Передать её, Стеллу-палочку, дальше. Отдышаться, и услышать возгласы одобрения или хулы. А палочку понесут дальше. Она будет в других руках. Она будет любима другим.
Можно ли любить или ненавидеть палочку из-за того, что она побывала во многих руках? К бездушной палочке ненависть не должна возникнуть, а вот к женщине…
Не стремись докопаться до сути происходящего, ограничься объяснением каких-то моментов. Не мне заглядывать за границы осязаемого мира. Ума не хватит.
Так можно свести себя с ума, и жизнь другого человека превратить в ад. Всё станет нестерпимым и отвратительным. Этого хочу?
Мало ли, кто кого любит. На свете есть ещё кое-что, кроме любви. Любовь – в первую очередь это желание собственную персону ублажить. В любви надо надеяться на счастливую случайность.
Тягостное состояние овладело. Кажется, ничто его не утишит. Разве что если окунуться в сон, взять и заснуть в лесу. Сон все внутренние трепыхания сгладит. Очень уж внутри неспокойно, всё мечется. Чего я тяну,- собирайся и поезжай домой.
Где-то чирикала птица. В моём полусне звук чириканья сливался в длинное-длинное слово, соединённое, разделённое ли чёрточками, пропусками букв, или как иначе, но слоги, один громче, другой тише, только подчёркивали бесконечность слова.
Чего я накручиваю себя раньше времени? Ни одного двусмысленного слова не услышал. Обидеться на Стеллу не могу. Обидеться – сделать себе во вред, и ей несладко будет. Против неё ничего не имею. Понимаю, что рассуждениями облегчаю себе душу. Покориться готовлюсь?
Я малодушно спросил:
- Стелла, кто тебя испортил? Ты же такой не родилась? Кто или что на тебя так повлияло?
Мгновение, лишь мгновение она смотрела на меня с улыбкой, потом улыбка как-то враз, единым движением ушла с лица. Она с недоверием уставилась на меня. Не ждала такого вопроса. Лицо её сделалось каменно-бесчувственно холодным. В глазах Стеллы вспыхнул гнев, глаза стали жёсткими. Напряглись губы. Она вновь посмотрела с выражением глубочайшего презрения. Показалось – отшатнулась. Сейчас встанет и уйдёт. Точно встанет. Замерла. Замер и я, втянув голову в плечи. Кто кого? Секунда как минута. Ничего не замечаю вокруг. Яростный шёпот.
- Я прошу никогда так не говорить. Ещё один такой вопрос, и я уеду. Запомни, не задавай вопросов. Я у тебя ничего спрашивать не буду, и ты постарайся ничего не выпытывать. Не домысливай то, чего я не говорю. Захочу, сама расскажу. Я испытала всё. Я не хочу быть только самкой, только женой, только матерью.
Прежде всего, я – поэт, и всегда буду им. Не хочу касаться родителей. Мои родители по-своему несчастные люди. Они этого не осознают, а я осознаю. Они меня сделали немного сумасшедшей, одинокой и несчастной. Я насмотрелась на их любовь, я сыта человеческой любовью. Не только сыта, но пресытилась. Не хочу. Я никому не позволю себя учить. Я – сама по себе. Не думай, что, уезжая, я буду слать сэмэски, писать письма, названивать по телефону. Я и родителям звоню три раза в год. Никто меня не понимает, и родители в том числе. Все только учат, учат.
Стелла замолчала. В её лице мелькнуло что-то незнакомое. Внезапная грусть придала лицу серьёзность. В это мгновенье я со всей силой желания, на которую был способен, мысленно пожелал ей житейского благополучия, пожелал не только ей, но нам двоим.
Сожаление о потерянном времени нашло на меня. Раньше бы нам встретиться, раньше. Сожаление, как тёмное облако на небе: неизвестно откуда находит, неизвестно куда исчезает. С трудом в этот момент осознал, то, что было вчера, оно чем-то отличается от сегодняшнего.
Многое замечаешь, многое не знаешь, как выразить, многое не поддаётся логике. Нет названия многому. Не придуманы слова, которыми можно всё-всё объяснить.
Тысячи вопросов остаются без ответа. Молчала она, молчал я. Я не хотел, чтобы она уезжала. Конечно, то, что сказала Стелла, удивило меня.
«Прости меня,- шептал я про себя. - Прости, не сердись. Просто я ревную тебя к твоему прошлому. Представь себя на моём месте. Представляешь? Ничего ты не представляешь…Тебе не дано этого. И этим ты счастлива. Натура у вас, женщин, такая, враз делаться холодно-замкнутыми, наказывающими для мужиков».
Мне даже послышалось, вслед за тем, как Стелла дёрнула плечами, она вроде бы произнесла:
- Не в этом дело! Ревнуешь, не ревнуешь. Мне всё равно! Я сижу напротив тебя. Пожалуйста, ничего не спрашивай.
Шуткой бы разрядить тягостное молчание, да куда мне. До предела чувствовал себя униженным и виноватым.
- «Доченька, мы хотим тебе счастья!»,- продолжила Стелла после паузы. По понятию моих родителей, счастье – это дом, дача, машина, гараж. Банки с разными закрутками, вареньями, соленьями. Муж. Такое счастье – их цель в жизни. Когда я говорю, что мне такого счастья не надо, мать не понимает: для кого мы дачу держим? Я – пыль галактики. Я – поэт.
Нет, после таких слов шуткой обстановку не разрядить. Иногда бывает в жизни, что объяснения факту нет. Нет ответа на вопрос, и вопроса как бы самого нет. Закинуть бы голову, и зайтись криком? Стелла сказала, что она не терпит крик. Молча наполнил стопки. Потом сказал первое, что пришло в голову:
- Этот мир взорвать надо. Дали бы мне бомбу, я взорвал бы мир.
Стелла быстро взглянула на меня раз, потом ещё раз, словно открывала во мне что-то новое для себя.
- Знаешь,- сказала она,- мы оба рискуем. Не знаю, кто из нас больше. Наверное, всё же, вы.
Стелла назвала меня на «вы». Она помолчала, не спуская с моего лица глаз. Она, видимо, ждала, не стану ли я возражать, протестовать, не скажу ли я чего-то особенного.
- Чудачка,- усмехнулся я.- Если ты пыль галактики, то я – сама вселенная. Ты входишь в меня, ты часть меня. Я многое могу тебе дать. У нас пропасть времени, чтобы наладить отношения.
Тут Стелла как-то сбоку улыбнулась в ответ, забелели плотные, очень белые зубы, она бесстрашно глядела мне в лицо. Она простила мой нелепый вопрос. Она снизошла. Попросту, забыла. Об этом говорила её улыбка: я счастлива, и ты это видишь. Я знаю, что со мной будет тяжело, но я добрая, очень-очень добрая. Она нисколько не испугалась стать частью меня.
Ровный овал лица, бледность. Ни в глазах, ни в улыбке не было скрытого смысла, не было намёка на двусмысленность. Она ясно смотрит на мир. Я стал частицей её нового мира. Это не рождало смущения. Я весь был в ощущении свободы.

                47
 
Первые часы вспоминаются со смешанным чувством: в них было ожидание чего-то, чего я хотел страстно. Не знаю, мучаются другие мужики так же, как корёжило меня, но ничего не могу с собой поделать. Ничегошеньки.
Она приехала ради меня. А почему же тогда неуютно, почему тревожное предчувствие?
Конечно, никакого труда не составит парить в небесах, но мне надо, чтобы кто-то ждал на земле. Ждал меня и тогда, когда я рядом, и тогда, как теперь, когда я в лесу. Мне важно при встрече ухватить взглядом огонёк в рыжих глазах.
Почему глаза любимого человека рыжими кажутся, так солнечные они, переполнены счастьем.
Неуверенность за себя в первые часы встречи охватила. Жизнь прожил, а в искусстве обольщения не силён. Развлекать разговорами не научен. Сложным искусством танца не владею. В роли волокиты себя не представляю. Нет во мне демократичности. Да и не в моих правилах, недостойно захватывать место на секунду куда-то отлучившегося человека.
Что можно за секунду сотворить,- разве что зажечь спичку? От души, и то, не рассмеяться. Не хватит времени.
И раньше и теперь не могу безболезненно высвободиться из-под гнёта сомнений. С рождения, видно, что-то пошло не так. Без конца приходится подбадривать себя.
Недоразумения сбивают с толку. Не терплю суету. Мои попытки подвести фундамент, или, скорее, идейную базу там, где всё должно висеть в воздухе, обычно заканчиваются ничем. Я отступаю! Я многого не знаю, но догадываюсь. Как? Не знаю! Интуиция.
Интуиция заставляет всё время оставаться начеку, чтобы в нужный момент включить защитные механизмы. Такие механизмы есть у всех. Они помогают смягчить удар. Только у некоторых защитный механизм изнашивается скорее. Вот и начинаешь тупеть. Иссякает запас слов, кажется, что по горло сыт всем.
Нет, не бездушная железяка защитный механизм, не какой-то щит,- защитный механизм как-то связан с душой. А всё, что связано с душой требует деликатного обхождения.
Прислушался к себе,- глуп стал от влюблённости. Зашореными стали глаза. Превратился в некую функцию с определённым набором задач. Стал для объекта поклонения как одушевлённая или не совсем одушевлённая вещь.
Не перевариваю, когда смотрят ласково-сострадательным взглядом, начинают нежным голоском сюсюкать. Сострадательный взгляд вызывает тайное раздражение. Всякая вещь должна называться своим именем.
Осуждаю себя, а, тем не менее, дружелюбная улыбка кривит лицо. Всё ведь повторяется. И ведь неважно, что всё повторяется, что говорится из раза в раз.
Правды хочу.
Правда, будь она вычитана из Московской правды, Калининской правды, Тюменской или какой другой, всего лишь изрекаемое словоблудство. Непререкаемая истина не будет висеть в воздухе подобно Луне. Витающая в воздухе истина,- она только может усладить слух, от этого она вдвойне приятна.
Разговариваю сам с собой, не церемонюсь в выборе выражений. При надобности легко произношу народные словечки. Но так как ничто не вывело меня из себя, то вслух остерегаюсь ими сыпать. Осторожен.
Правильно! Единомышленников - раз-два и обчёлся. Но ведь и явных врагов нет, а это не так уж и плохо. Это хорошо, что не припомню случая, когда кто-то намеревался меня лобызать.
Зависть, взгляд завистников затылок прожигал. Такое было. Козни, мелкую пакость мне строили. Но и тогда я был великодушен. Был или казался?
На моём лице написано – готов уступить, если не прав. Подобно барану не стану из раза в раз толкать створки запёртых ворот. Но наблюдательный товарищ, вглядевшись, поймёт, что за моей несуетливостью, я же сказал, что я сговорчивый человек, стоит железная установка «до определённых пределов». «До» можно прощать, входить в положение, сюсюкать, утешать. «После» – упаси бог, связываться.
И всё же не пропадает надежда, что любую распрю сумею преодолеть, сумею перешагнуть через себя и простить. Хочется быть со всеми в мире. Приязнь в душе должна быть.
К чему тогда все сомнения? Взаимные обвинения, какие-то тайны, которые никому нельзя поведать, поступки, из-за которых прожигает стыд, деление на «хорошо» и «плохо»? Исчезну я и мои сомнения пропадут. Всё надо отбросить. Всё забыть. Никому не нужна гора белиберды, которую громозжу.
Прислушиваюсь к тому, что происходит внутри. Нет, не прост смысл слов. Честь, совесть, достоинство, да та же любовь,- есть что-то от перевёртышей в их значении.
Эк, как заговорил! А чувство благодарности? А ни с чего возникшая эйфория? А как охарактеризовать внезапно проявившееся понимание, оно ведь возникает из чувства восхищения.
Сижу, рассуждаю обо всём, и понимаю. Заполняю паузы. Какими словами можно описать всю гамму чувств и мыслей, промелькнувших за долю, всего лишь за долю, секунды? Тут тебе и стыд, и смятение, и жалость. Доля секунды, а в сознании она отложилось на годы и годы. Потом не раз всплывёт. Она компонент жизни.
А чем не компонент жизни страх, вечная боязнь, как бы чего не вышло? И что с того, что, кажется, всегда готов почувствовать и отразить опасность, накопил опыт, могу ответить на любые вопросы? Теперь не зальюсь краской стыда, как было в детстве. Научился глядеть невинными глазами…
И всё же не осознаю себя хозяином жизни. Это только в песне поётся, что простой человек проходит как хозяин по жизни.
Как бы не так! Выбили хозяйский дух, отучили чувствовать себя хозяином. Революция, раскулачивание, война,- всё это хозяйский дух поумерило. Мы теперь - приспособленцы. Можем, разве что, права свои предъявлять. Кто-то, - в большей мере, кто-то - в меньшей.
От меня ничего не зависит. У меня один обман наслаивается на другой обман, и не сумма получается, а ком геометрической прогрессии. В обмане всё удваивается, учетверяется.
Нет такого прибора, который измерил бы, например, стыд. Или совесть. Или веру. Или остатки наличия души. Или величину себялюбия.
Раз или два за всю жизнь возникало состояние, при котором дух как бы поднимал меня вверх, и я парил подобно птице высоко-высоко. Это было чудо нерастраченной силы, это было ощущение, что я всё могу.
Прошлое и настоящее живут, идут раздельно, каждое само по себе, но вроде бы и вместе. Между ними ниточка, перевязь, по которой происходит ток отношений.
Почему я должен скидывать со счетов радость сообразования между прошлым и настоящим? Оттуда мое романтическое отношение к реальности? Почему мгновение поднимает на недосягаемую высоту, и то же мгновение сбрасывает вниз?
Может, не сон тому виной, не наваждение, не стечение обстоятельств, а ниточка виновата между прошлым и настоящим?
Разве кто-нибудь по-настоящему отвечает за кого-нибудь? Сам ведь я пришёл в эту жизнь. Вместе со своей тоской, с глубинным внутренним одиночеством, со страхом. Первый мой крик – страх перед тем, как открыть первую страницу жизни. В утробе матери я не был человеком. Зародыш.
Кто кого. Жизнь – это реванш воображений. В голове одни только планы. Некогда жить.
Взять сердце – примитивнейший орган для перекачки крови. А в нём сосуществуют и любовь, и ненависть, и страх, и раскаяние.
Говорят, же, сердце ушло в пятки. Как понять эту двойственность? Как уживаются в мускулистом мешочке любовь и ненависть? Может, сердце заполнено, как некий сосуд, разными жидкостями? Слоями. Которые не смешиваются.
С рождения на некотором клеймо стоит. Меченым себя чувствует. Меня вот «во враги народа» ещё в школе записали. Что, я так и жил предопределённым к тому, чтобы распутывать клубок чьего-то воображения? Мне всё время хотелось ничем не выделяться, слиться со всеми. Вместо этого ощущение изгоя, отщепенца, никому не нужного типа.
Теперь-то я знаю, что в запутанном клубке, зовущемся жизнью, есть некий порядок, и каждому отведено соответствующее место. Какое – не знаю, и никогда не пытался угадать.
Главное, что есть место. Счастье и мне отвешивали, пускай, и не наравне со всеми. Это убеждение придаёт туманному «завтра» некоторый блеск. Сквозь плывущую по небу чёрную тучу пробивается солнечный луч.
В лесу у меня привычка думать вслух. Когда долго живёшь один, нередко начинаешь разговаривать со всем, что окружает. И обо всём, что придёт в голову.
И не жду, что кто-то возразит или одобрит. Ожидание,- тоже своего рода занятие.
Среди разговора ни с кем, вдруг ощутишь острую тоску по людям, захочется всё бросить и увидеть кого угодно, да хоть такого же грибника, как сам.
Нужно вовремя свернуть с наезженной колеи. Есть в одиночестве однообразие. Даже если одно и то же интерпретировать по-разному.
Припекло, так огород из рассуждений горожу. Душу песочком драю. Хочу отчистить, чтобы блестела, как медный котелок.
Медный котелок и дурак отчистит. А чем я отличаюсь от обыкновенного дурака? Кровь одного алого цвета. Дурак ещё умнее в попытке застолбить сочувствие, руки у дурака бестрепетные.
Стоит дать волю фантазии, как она разыграется, чёрт её знает, о чём поведает. Фантазируя, изо всех сил стараюсь доказать, что не такой уж я и бездарный. Достоин лучшей доли.
Фантазии – заверения, а на заверения можно отвернуться и плюнуть. Не все планы претворяются в жизнь. Это внезапно проснувшийся мозг напридумал и предложил тысячу вариантов. И всё для чего,- чтобы ощущать себя счастливым. В своих предположениях я не должен утонуть, должен выплыть, не спасовать. Должен уметь держать удар.
Никогда не тянуло выйти на ринг и за счёт нанесённых ударов, одержать победу над соперником. Неважно как, по очкам, нокаутом.
Не присуще мне упиваться тем, что мою руку поднимет вверх рефери. Я не поставлю ногу на грудь соперника.
А кто у меня соперники? Дорогу, кажется, никому не перебегал, чужих жён не уводил? Книгу написал,- так это от усидчивости. Буковок в алфавите для всех одинаковое количество. Да и пишу не про то, что вижу, а про то, как понимаю жизненные ситуации.
В конечном счёте любые самые обидные слова – всего лишь слова. Бессчётно слышал их за жизнь!
Слышать-то слышал, да примерял на себя мало. Мало сам жалел, мало помогал. Немногие отогрелись возле меня. Но ведь я никому не мешал жить! Не должен же счищать с подошв всех людей, которые побывали возле меня, грязь? На подошвах у всех грязь.
Вот заладил: все, всех! «Попка дурак, попка дурак!»
Я не требую, чтобы все до единого меня любили. Многим поперёк горла. Со всеми не наздравствуешься, всем мил одинаково не будешь. Ну. и ладно, пускай, каждый останется при своём мнении. Хочет человек самоутверждаться иначе, чем я,- ради бога. Пусть побалуется. В демократию теперь модно играть.
Меня часто не понимают, потому что, скорее всего, плохо объясняю. Слов не хватает. Может, логика отказывает. Тугодум, механизму в голове раскачка нужна.
Позже, проворачивая про себя разговор, и слова находятся, и понятие нужности-ненужности укладывается должным образом. Происходит приобщение к сознанию. Аргумент иллюзорного образа укладывается в убедительность реального образа. Что из этого следует, а то, что душа начинает тянуться к истине. Ещё что? А то, что только несчастия и крушения уравнивают людей.
Удар нужно держать хорошо. Стараются согнуть, а ты хохотни, прояви самоиронию, дескать, это мы проходили. Сегодня меня, завтра я наверху буду, не завтра, так послезавтра.
Я же не хочу какой-то особой любви. От меня волна несогласия ни с чьим авторитетом идёт. Нянькой никому не буду, и мне пожарный не нужен, чтобы искру внутри меня гасить. Нет желания кого-то уговаривать, кому-то внушать свою точку зрения.
Да, мои суждения спорные. Они личные. Навряд ли у другого человека стукнет сердце, отзовётся оно сладкой болью на мою творческую удачу.
Жизнь торопилась тридцать лет назад. Тогда она летела. Подобно гоголевской тройки. Мне надо было скорее её ощутить, взять своё, добыть новое. В те, первые годы моей работы на Севере, только и слышно было: «Даёшь!» Давай, давай!
Все мы в молодости были с нахрапом, все норовистыми были.
Побила жизнь, научила приспосабливаться к обстоятельствам. Да, я неуклюж, неловок. Профан во многих вопросах. Дипломат из меня никакой. Всё это чепуха. Чтобы просто жить, задумываться не стоит. Выше головы не прыгнуть. Всяк сверчок должен знать свой шесток. Посягать на то, что выше моего разумения – не разумно.
Сильному побеждать немудрено. Не так уж много требуется ума, чтобы просчитать ситуацию, но вот если ты побеждён, и нужно победителя поздравить, то не всякий от чистого сердца руку протянет. Я отношу себя именно к не всяким. Хотя, и тут, прежде подумать должен.
Выходит, я - благовоспитан. Изысканное сочетание – строитель и писатель. Человек с улицы и человек пера. Не понимаю, как не спился, как не задохнулся в петле несовместимых понятий.
Не живу, а осуществляю программу, выполняю миссию. Так вот и нечего о каком-то человеческом счастье речь вести. Но ведь чувство благодарности никуда не делось. Не атрофировано оно во мне. Какую-никакую испытываю радость. Что-то держит наплаву. Не оступился, не упал.
Считаю, что сам всего достиг. От содействия отказывался, от связей отказывался, с помощью телефонных звонков не проворачивал свои дела.
Невротик я, невротик! Только невротик будет циклиться на исповеди, будет писать самопризнание, будет раньше времени хоронить сам себя.
Как бы ни утверждал, что жизнь научила подчиняться, приспосабливаться к обстоятельствам, так большинство народу живёт, всё же обстоятельства я под себя гну. Не смирился. Значит, действительно, воздаётся не по силе, а по вере. Верил же, что всё будет хорошо.
Вот, снова добровольно голову сую в ярмо. Что делать, раз такое предопределено.
Истина, истина в чём? Может быть, она равна моему упорству? Что заставляет не останавливаться, плохо мне, а я скриплю зубами, но своё дело делаю?
Отваливаются и устают быть рядом близкие люди, а я продолжаю противостоять стереотипу эпохи, грызу и грызу заплесневелую корку жизни. Почему желание не отпускает меня? Почему Стеллу мне жизнь подставила?
Нет во мне великодушия. Не могу жить молча, не задавая себе вопросов. Так и не могу решить, есть у меня право прощать, или таким правом обладают только мёртвые? Хотя, что и кому я должен простить?
Дурацкое состояние – жаться к покойникам, к прошлому, вспоминать былое. Считать, что жизнь – цепь совпадающих случайностей.
Не жил, а окапывался, выстраивал линию обороны. Кажется, удобно устроился. Интуитивно знал, что вовремя не окопаюсь – потом поздно будет. Поздно пока для меня не наступило. Голова у меня неплохая. Мыслит.

                48

Как бы там ни было, отбросив ложную скромность, получается, что я всегда в выигрыше. По чуть-чуть, но в выигрыше. Может быть, из-за того, что верю в справедливость. Не жду её, а, уповая на бога, ломлюсь в неё.
Тело вдруг стало лёгким. Словно бы невесомым. Будто напрягался от внезапного ожога мыслью, а потом отпустило. Почему-то как бы заговорил вопросами. Обида какая-то выбраживала во мне. Но я на свою непонятливость как бы и не обижаюсь.
Чудно ощущение знания незнаемого. Чудно чувствовать, что правду говорить не надо, особенно вслух.
В рассуждениях из одной крайности перехожу в другую. То всех ругаю, то безмерно хвалю.
Кто испытывает мою судьбу? Удивительная штука память, сколько лиц, необычных слов, случаев, типажей она хранит? И где,- под костяной черепушкой.
Мозг заряжен отбирать, помнить, вытаскивать всё это на божий свет по мере надобности. Судьба не позволяет мешкать, не позволяет думать, что оказался сейчас в таком положении, которого никогда прежде не мог себе представить.
Понимаю, всё движется по накатанной дороге, только в какую сторону? Нигде нет указателей. А может, вверх иду, в горку, или вниз, с горы? И то, и то движение подчинено инерции. Страшная вещь – инерция.
Моя судьба лучшее доказательство тому, что кто-то ведёт меня по жизни. Надо забыть про прошлое. Там я ничего не могу изменить. Что-то было прекрасным, что-то, только придёт на память, как нос сам собой морщится.
Мне теперь требуется сыграть роль в переустройстве будущего. Жизнь вот-вот изменится. Хоть и нет у меня чрезмерного честолюбия, скорее, я – мнителен, но тоже не до болезненности, мысль о том, что я не пустое место, утешает.
Показалось странным, что мысль о лотереи пришла только сейчас. И о той же инерции, и о линии обороны. Можно позавидовать тем людям, кто заранее обдумывает, как свою судьбу устроить.
Я что-то должен выяснить. Жизненная река никогда вспять не потечёт. Сколько бы я ни махал веслом, сколько бы ни упирался, но мою лодку, стоит только отпустить весло, как её понесёт течение вниз. Вот и нечего оправдываться. Всё дело в каких-то причинно-следственных связях. Что это такое,- не знаю. Может, знал, но забыл.
Тень передо мной маячит. Чтобы ни случилось, бывают дни, когда люди должны быть вместе.
Даже гмыкнул от понравившегося выражения. Посмотреть бы на себя со стороны. Что за маска закрывает моё лицо от меня самого? Скорее всего, честное и непритворное у меня лицо. Лицо Швейка. С таким лицом, не удивительно, что меня не любят.
Помню, в детском саду на сцену в первый и последний раз меня вывели. Что-то вроде зайчика представлял. Приседал, скакал, платочком махал. Маленьким был, а понял, что это не для меня. Всё время тревогу переживал, как бы не упасть.
«Страх смерти» пережил, когда бабушка умерла. Боялся заглянуть в комнату, в которой она лежала на столе. Не выношу траурную музыку. Будит она чувство тревоги.
Такое же состояние тревоги у меня возникло, когда в первый раз зашёл в пустую квартиру в Боровске. Защемило тревожное предчувствие. Внутри будто что-то оборвалось: не то я хотел увидеть, не тем представлением жил. Щемило не зря - жена умерла в этой квартире.
А сейчас, что не так? Что-то, чего я так жду, не должно произойти. Об этом нутро подсказывает.
Приезд Стеллы, есть в нём что-то от милостыни. Она снизошла, она одаривает собой. Она подставилась, ну, по необходимости. Причины не сказала. Причина должна быть.
Никак не могу понять, почему в лице её что-то постоянно менялось, изменялись и движения, и голос. Выступала суровая основа. Да, нет, не мог я столько всего этого для себя отметить. Это игра воображения.
Самая обычная женщина, что с того, что стихи пишет? Не сложилась жизнь, вот и пишет стихи. Счастливый человек буковки перебирать не станет. Но ведь не про любовь стихи пишет, не про цветочки: лютики-одуванчики. Надрыв в стихах, недосказанность, волнение. Одинокость.
Вот-вот, из-за одинокости и приехала. Пролитые слёзы, теперь ей хочется их забыть. Невысказанные вопросы,- в сторону их. Тихая гавань понадобилась. Ей – тихая гавань, а мне?
Ожидания? Тягостные минуты проводов. Ведь она будет уезжать в прошлую свою жизнь, а я буду оставаться в неведении: где она, с кем, как обстоят дела? Женщина, которая переступила порог квартиры, и закрыла за собой дверь, она уже не принадлежит никому!
Полузабытый голос, полузабытая ситуация, промелькнувший в сознании силуэт – случайность всё или напоминание чего-то?
Стелла. Просто мне с ней, когда находился рядом, одновременно хорошо и плохо было. Как такое может быть – не знаю, но со мной это точно происходило. И всё же, мне с ней хорошо!
Часы общения в корне изменили представление о взаимоотношении двух людей.  Я хотел бы, чтобы она вышла за меня замуж. Я делаюсь в её присутствии другим, новым, настоящим, каким был давно-давно. И это после нескольких часов общения. Мы даже не успели толком присмотреться.
Но ведь о замужестве смешно рассуждать. Она никогда не пойдёт за меня. Она сама вскользь обронила: сколько поживётся, столько и потерпится. Такая ситуация для меня внове. Никогда в подвешенном состоянии, состоянии неопределённости, не находился. Вот, новый типаж. Новый объект для наблюдений. Может, материал для очередной книги наберу.
«А знаешь,- говорю сам себе,- если бы она прямо об этом сказала, что я всего лишь попутчик, мне было бы намного легче. Этим она обезоружила бы себя, да и я перестал бы видеть в ней что-то особенное. Перестал бы выглядеть смешным. Ведь она подчёркивает, что именно она - попутчица».
Уж точно, смешным кажусь в её глазах. Хорошо ещё, что не стараюсь выглядеть эдаким бравым молодцем, шапка набекрень, грудь колесом, танцующая походка. Хоть тут ума хватило. Прилив гордости за себя, сменился чувством собственной заброшенности.
Привычная жизнь соскользнула со знакомых рельсов. Но не совсем припекло.
Когда два человека вместе идут в одном направлении, они попутчики. Они должны соизмерять шаги, всё – дыхание, ритм, шаг,- всё должно соответствовать. Кто-то должен подстроиться. В чем-то уступить.
Как бы я хотел окунуться в пучину Интернета, посмотреть её знакомства, прочитать записи. Понять, кто она. До сих пор компьютер использовал как пишущую машинку: удобно писать, удобно править. А тут решил: всё, подключаюсь к Интернету. Ничего, разберусь. Мозг не совсем засох.
Вчера вечером приятно было выслушать, когда Стелла сделала попытку объяснить, почему она приехала ко мне. Во-первых, как она выразилась, я человек свободный, никого не боюсь, моя речь тогда на собрании её порадовала. Во-вторых, я по-своему счастлив, много пишу, печатаюсь, отмечен. Крепок, симпатичен, не жлоб. Это сразу видно. Не любопытен. Кажется, не ревнив. Не мелочен. Независим в денежном вопросе. Она давно такого не встречала.
Ей же всего-навсего нужна тихая гавань. То место, где она могла бы свой корабль от волн бушующего моря укрыть. Нет, она много не потребует. Тратиться не придётся. Обходится она малым. По её словам выходило, что у меня всё есть. «Ты – сильный! А к сильному хочется прислониться. Около сильного мужчины женщина чистит душу, бичует её, в надежде опять превратить её в верный инструмент».
Я что-то пытался ответить. Я говорил, что прокормить двоих смогу. Если совсем туго станет, то свою пайку урежу, она, Стелла голодать не будет.
Мы много выпили. Она читала свои стихи. Было такое состояние, такое чувство, мною владел победоносный дух, который помогал осуществлять ребячливость, я знал, что сегодня будет везти во всём.
На похвальбу меня не тянет. Дефект психики. В определённом состоянии многое угадываю, сам того не зная. Не спрашиваю, а намёками и угадываю.
Чтобы Стелле потрафить, заявил, что, в общем-то, не такой я и сильный, попросту, я – слабый, никчемный. Одержим идеей себя исписать, нелюдим, домосед. Я не люблю людей, боюсь их, но что странно, меня к ним тянет. Давно ничему не радуюсь. Радуюсь, но это не приносит облегчения. Двигаюсь в одном направлении, нет такой способности у меня, умирать, и тут же оживать. Тугодум.
Да, я верный человек, я привязчивый человек, я терпеливый, но за эти качества не награждают. Я прямой и бескомпромиссный. Таким меня сделал мир, в котором воспитался и учился. Я не знаю, кто вдохновляет меня на ежедневную писанину. Я не свободен от своих мыслей. Но если она решила у меня жить, то я всё сделаю, чтобы нам было хорошо. Я предложил ей свой лапотно-сермяжный мир.
Сколько радости было в моём голосе, когда я это говорил. Исступлённого торжества, ещё чего-то.
Нет, я не собираюсь приносить себя в жертву или проявлять благородство. Я отдавал себя на волю судьбы, зная, что она не заведёт в тупик. Но как показали дальнейшие события, у судьбы были свои планы на мой счёт.
Я не встречался глазами со Стеллой, я смотрел вбок.
- Так ты совсем не против, если я поживу у тебя? - спросила Стелла, прерывая меня. Она опять каким-то своим неповторимо плавным кошачьим движением положила свою ладонь сверху моей ладони, что-то мгновенно оценила. - Молчи, я всё поняла. Я, запомни, верная, пока с кем-то рядом нахожусь.
Последние слова прозвучали лишённые всякого смысла. В слове «верная», «р» как раскат грома пророкотала. Я не мог произнести в ответ ни одного слова. Звук отразился от стен, он вернул мои старые мысли. То, что она сказала, я предполагал, но тон, каким всё было произнесено, лёгкость слов, обволакивающая, ни к чему не обязывающая простота? Как с этим быть? Интимный разговор…
Кто из нас двоих затеял игру в откровенность, кто больше притворяется? Можно запутаться в собственной лжи. Нет, но явной лжи нет. Она так думает, и я так думаю. Кто-то из нас двоих проиграет, скорее, я?
Стелла должна была выложить про себя всё. Только тогда я перестал бы ловить двусмысленность её слов, сопоставлять, додумывать, быть начеку. Только тогда мои ответы перестали бы причинять ей боль.
Как может быть женщина верной на какое-то время? А потом? А раньше? До меня? Её верность – перешагивание с одной ступеньки на следующую ступеньку.
Мысли о самом себе, о женщинах вообще, о той женщине, с которой я прожил длинную жизнь, которой мне теперь по-настоящему не хватало. Я ничего не могу забыть. Дурацкая неспособность забывать. Ненавижу эту неспособность забывать.
- Я понимаю, вы пережили горе. Потеряли человека. Я не заменю её, я не сделаю попытки заменить её. Это ваше прошлое. Я не хочу, чтобы ваше прошлое меня касалось. У меня тоже было моё прошлое. У всех всё бывает. Потом же вы жили. И я жила, я научилась жить, я примирялась со всем. Я – птица. Вольно порхаю. Никого не любила, никого не жалела. Страдания для меня чужды. Я, признаться, особенность вашу отметила, пожалела одинокость. А жалеть не в моих правилах.
Жалеть, жалость! Жалость – старуха со слезящимися глазами. Всё в этом мире не случайно. Провидение ведёт за руку. Кто бы ни вёл, а хочется, чтобы кто-то заслонил от бед, уберёг, огородил от напора жизни.
Жизнь – человеческая сущность, всё время что-то варит. Нужна определённая смелость из раза в раз пробовать приготовленные жизнью снадобья. Риск в этом? Конечно, риск. Разве можно быть уверенным на сто процентов хоть в чём-то?
Снова я отметил необычный блеск глаз Стеллы. Я понял, что никаких лишних объяснений не будет. И никакого разочарования. Никакой фальши. Объяснения будут неприятны и ей, и мне.
- Стало быть, с прошлым покончено. Мы условились ничего не вспоминать, не расспрашивать, ничего не узнавать от других.
Я тогда подумал: «Небось считаешь, что таким образом заключаешь со мной устный договор. Но ведь я, пусть, даже никогда не обмолвлюсь ни единым словом, не перестану думать, сопоставлять. Такова моя психика. Я весь в себе. Ты же, не вольная птица, ты, скорее, змея – сбросила шкуру, и забыла о ней в тот же момент. Тебе стоит отползти на метр, как ты становишься «другой». Это вот превращение и притягивает. Пограничное состояние: одно полностью не исчезло, другое окончательно не надвинулось».
Неприятно чувствовать, когда тебя в чём-то подозревают. Не говорят, но по всему видно, что сомневаются. Внешнее обстоятельство может обернуться против.
Бог его знает, говорила что-то такое Стелла или только своим воспалённым воображением это придумал, шутила она, серьёзно высказывалась, право, не знаю.
Нисколько не сомневался, что в словах Стеллы есть правда. Хотелось ей безоговорочно верить. В тот момент я не мог фантазировать. Слишком она была близко, слишком волновала.  Это состояние я смаковал. Оно благотворно на меня влияло. Мне никак не хотелось снова оказаться одному. Чтобы уяснить себе, доволен ли я всем, я ещё раз подумал о том, что Стелла всегда говорит правду.
Случись иное, мой вид сразу бы переменился, чувствителен я, съёжился бы, как бывает, когда внезапно на тебя ушат холодной воды опрокинут. А так я, как рубаха-парень, пытался острить. У нас начиналась игра. Долгая игра. Взаимное притворство. А эта штука вовсе не такое простое занятие.
Коротко взглянул в открытое лицо Стеллы, для которой сохранение своей тайны было совсем не трудной задачей. Может, и тайны никакой нет? Острота и новизна проблемы только для меня проблема? Не она, а я мечен судьбой. Не в ней, а во мне некий изъянец.
Доволен ли был тем, что произошло, или, наоборот, считал, что худшее впереди,- конечно, я расчувствовался, я сгорал от любопытства. Я хотел её.
Хотел перестать считать себя ненужным и неприкаянным, эдаким изгоем и отщепенцем.
Всегда точно улавливал дистанцию, и это позволяло создавать своё отношение к происходящему. То есть, одно и то же видеть и как действующий, и как наблюдатель. Это ничего, что в этом есть какое-то лицедейство.
Прощай страхи, вечная боязнь не то сказать, не туда шагнуть. Готов ответить на любой вопрос Стеллы. Сказать правду и не покраснеть, если нужно будет солгать – солгу, и буду смотреть невинными глазами.
Писать и описывать, рассказывать то, что в голове мелькает за короткие доли секунды, невозможно. Одно сменяет другое. Дополняет. Опровергает. Надежда сменяется разочарованием. Любопытство и готовность пожертвовать собой. Никакой враждебности. Прикидываю ответы на вопросы, тут же ликую от восторга, как же к месту пришёл в голову афоризм. Высоко воспарил. Одно наслаивается на другое. Тайный грех, стыд…
Не с обмана или самообмана началось наше знакомство. Голос Стеллы возвращает на грешную землю.
- Вы на самом деле - счастливый человек. Вы заполучили такую женщину, как я. Цените. Оберегайте. Знаете, я вас не боюсь.  И вы меня нисколько не боитесь. Это счастье, когда человек ничего не боится. Вы не неуютный, наоборот. Это же хорошо, когда в человеке без остановки какие-то часы тикают. Расскажите о себе ещё…
Я думала, что знаю свои границы, свои возможности. Нет, не нужно ничего рассказывать. Нет месту прошлому. У нас только будущее…Нет, даже не будущее, будем жить в настоящем. Потому что будущее всегда имеет прошлое.
«Да, я был счастливым человеком,- думал я. - По-настоящему счастливым. Только теперь понял это. Почему же слова Стеллы насторожили?»
Теперь, находясь в лесу, я молчал и думал. Хрупкая тишина вокруг. Раздражающе остро пахло землёй, мхом, травой, сосновой смолой. Запахи напоминали, манили. Но лесное всё оставалось как бы в стороне, существовало для себя.
Время шло мучительно и бесполезно. Ясно представил профиль Стеллы, как она плечом прислонилась к доскам кухни. Я смотрел на неё, на её чуть пепельные волосы, на очертание головы, на родинку над бровью, на изгиб шеи. Странно близким мне это показалось.
А что как приеду, а дома никого? Ну и ладно, ещё не привязался, ещё рвать с кровью нечего. В таком случае и завтра не будет, и послезавтра. А дальше чего заглядывать? Хочется одного – пусть кончится неопределённость, хочется перемен, движения,- на каждом новом месте жизнь чуточку иная, чем на прежнем месте.

                49

Лес – это совершенно иной мир, со своими неписанными законами, со своим ощущением. Не приемлет он торопливости. Ни разу в лесу, с каким бы настроением ни приезжал, не наваливался приступ тоски-одиночества.
Именно в лесу пришло понимание, что на самом деле одиночество - это когда считаешь себя лучше других, томишься между жизнью и небытием. Не можешь исчезнуть. Смешно о таком думать в лесу, где всё торопится жить, всё завязано временем. Всё солнцу подчиняется.
В лесу даже нельзя вычислить два одинаковых дерева: всё одно, сучком ли они будут отличаться, развилкой. Стоит ухо приложить к стволу, сразу гул каждого дерева своим воспримется. У каждого дерева свой переток информации. Никто из них не кричит о величии.
Наверное, в обыкновенной разности нужно иметь большое мужество, чтобы жить обыкновенным человеком. В лесу хорошо думается. Временная привязь рвётся. И хочется просто жить, дышать, ощущать солнечное тепло на щеке.
Но и в лесу может пронзить колючий холод, тогда спрятаться в полусон, полуявь, забыться, никак не удаётся. Всё напоминает о жизни. И даже если временами чудилось, будто ничего вокруг нет – ни кустов, ни травы, ни самой земли, клочок лишь сохранился, на котором стоишь, лишь холод и тьма, это всего лишь минутный провал, корча души, стыд за что-то прошлое.
Тьма вечна, тьма пуста. От неё не скрыться. Ничем не защититься. Тьма – это не то, когда крепко зажмуришь глаза. Тьма – провал ощущения души. Полное безразличие.
Как жить человеку, если он не делал зла, если он не обуза?
Это я спрашиваю самого себя.
В лесу можно уверенно произнести: «Прощайте, страхи, вечная боязнь, как бы чего не вышло». В лесу я часто отмечал, что пауза между вопросом и ответом не затягивается. Каким бы ни был вопрос, тут же находится ответ. И почему-то гамма чувств, в виде ярости и смятения, жалости к себе и обиды, не переполняла безысходностью. Не возникало ощущения, что поставили меня к стенке, и вот-вот последует приказ: «Пли». И всё!
Чего там, глаза молодые, всё равно как фотоплёнка с высокой чувствительностью, темнота для неё не имеет значения. Глаза замечают все изменения. При проявке, при приближении, при сильном увеличении глаза фиксируют поразительные детали.
Крошечное мгновенье делается заполненным такими переживаниями, такими картинами, что потом, по возвращении домой, всплывает череда отпечатков, год перебираю то или иное событие. И всегда находится что-то новое для себя.
По лесной дороге обычно доезжаю до просвета между двумя высоченными ёлками, откуда виден край озера. Озеро всегда оставляю слева. Перебираюсь через вырытую трактором противопожарную траншею, на метров двадцать углубляюсь в лес. Ориентиром у меня служит сосна, чем-то похожая на торчащую из земли руку – пять отростков сучьев вверху на изгибе ствола. Ставлю велосипед, и начинается ходьба кругами.
Мимолётен утренний час. Солнце бунтует, претендуя на власть над миром. Багрово-жёлтое пламя медленно стекает сверху, будто разогретый мёд по стенке чашки.
Запищали комары. Въедливый тоскливый писк нервирует. Намазался от комаров мазью. Хожу. Попался первым боровик, готов расцеловать его. Хороший знак. На сыроежки не гляжу, маслюки обхожу стороной. Больно чистить их неприятно. Руки чёрные, слизь.
Странной медлительностью наполняюсь, чувством особенного, никогда не испытуемого в городской тесноте состояния. Даже долгого молчания не кляну. Оно в лесу не тягостно.
Лесное молчание наполнено смыслом. В нём острый интерес ко всему. Словно после долгой тяжёлой болезни чувствуешь забытый интерес к жизни. В лесу нелепы мысли о конце. Жить…Жить…
Жить несмотря на то, что охотно и убедительно порой сам себе вру.
Правду от видений лишь немногие в состоянии отделять. Зыбки границы, сотканные воображением. Что-то возникает, что-то тут же пропадает. Какие-то потусторонние силы контролируют процесс. Ворочая палкой в бочке памяти, помешивая и перемешивая, старательно пакую в чёрную непроницаемую бумагу постыдные куски жизни, самодовольно убеждая себя, что этот кусок уж точно больше не понадобится. И лучше его спрятать с глаз подальше. Чтобы никаких напоминаний. Этим как бы наводится порядок в душе. А сладок, сладок холодок исчезнувшего напоминания.
Спрятал – на один раз уберёгся от экзекуции чертей в аду, нет повода попасть на сковородку.
Нет ничего выше возможности видеть, просто дышать, ощущать холодок утренней росы, знать, что я – жив, жив! Мучаюсь,- так это тоже признак жизни. Мыслю – это значит, что человеческое во мне всё ещё живо. Тысячу, сто тысяч вариантов мозг придумает для того, чтобы почувствовал себя счастливым.
В лесу чуток становится слух. Подозрительный шорох – по телу прошла волна. Что? Туман или угар, может быть, власть чар пропала. Нет, всё-таки трудно оправдываться, когда чувствуешь себя виновным, может, не виноватым, но в состоянии растерянности.
Кто виноват? А никто! Жизнь ведёт отсчёт от первородного греха. Змий. Яблоко. Адам. Ева. Карусель жизни. Жизнь всегда сдаёт карты вовремя. Вот и бьётся сердце в предвкушении счастья. Всё надо делать вовремя, вовремя пережевать комок в горле.
Я оттуда, из той жизни, где кумиром был гайдаровский Тимур, Павлик Морозов считался самым принципиальным человеком. Где день и ночь символизировали собой раба и вольного гражданина. Свет не гас даже на мгновение.
При поиске грибов, обычно отключаюсь от всех своих проблем. Что ещё надо, кроме очень простого и всё-таки сложно-непонятного – жить? И первобытный человек искал пропитание, и мы, теперешние, недалеко ушли: и для нас пропитание – это жизнь.
Если в голову и лезли несуразности, какие-то представления, о них думал бредово-отстранённо. В лесу я смирный. Винился перед деревьями. Движения делались механическими. Моё обычное,- «Дедушка, Велес, дай, пожалуйста, грибчиков», и это восклицание произносил редко. Чего просить, если ответом будет: «Ищи. Я не мешаю».
Зачем я еду в лес? Грибы, ни в жареном, ни в маринованном виде, не люблю, люблю собирать. Может, на безрассудные поездки в лес толкает любопытство. Обычное человеческое любопытство, а вдруг, что-то новое придумается? Я – ремесленник, а ремесленник согласится на всё, если приспичит. Ремесленник продаст и себя и своё ремесло за чечевичную похлёбку. Лишь бы кто-то растолковал жизнь.
Городская жизнь - это сеть полунамёков, словесных кружев, недосказанности. Вот и еду в лес, отвести душу, выговориться. Прополоскать мысли.
Наполоскал я их полно, пока набрал ведро грибов. Если думать всерьёз, то можно додуматься чёрт знает до чего. До того, что судьба в отместку даст подножку, положит на обе лопатки, прижмёт. И не вывернешься.
Взбрело в голову, что я -  невезунчик. Начал обдумывать эту мысль, с разных сторон заходил. Что, почему, откуда? Вытаскивал одно из другого. Старался копнуть глубже. Искал первопричину.
Не тут то было! Вспомнил, что в хлебнице хлеба нет, что Одиноченко говорил про свою очередную пассию. Про Стеллу опять мысли влезли в голову.
Три мысли идут параллельно. Тут же про правила игры в жизнь подумал, про этику и мораль.
Любая ситуация не круглая баранка, а всего-навсего рогалик. В любой ситуации есть возможность выбора.
Вот ещё что странно, мысли приходят и уходят, а поселившаяся в груди боль, какое-то особое личное переживание – она делается постоянной.
Перебираю, перекладываю, а решение, оказывается, давно принято. И рассуждения – просто рассуждения. Интуиция давно позаботилась, давно сигнал приняла.
Хорошо, что не проткнул глаз сучком во время такого хождения по лесу, хорошо, что ни разу не запнулся за кочку или поваленный ствол дерева, не громыхнулся, растянувшись на мху.
Нет, не вправе распоряжаться собой, как мне вздумается. Цену себе знать надо. Внутренний разброд от неверия. Отсюда и суета, и показуха. Себя важно уметь как следует оценить. Меня в жизнь пустили не на распродаже залежалого товара, как-никак, я товар штучный.
Сколько раз ругал себя: живи просто. Другие не думают и живут счастливо. Принимать надо всё за чистую монету. И Стеллу принимать надо, как подарок.
Мысли о Стелле, мысли о далёком прошлом, которое я хотел бы вернуть, мысли о совсем недавнем, мысли о будущем, которое, кажется, невозможным без женщины и неосуществимым с нею. Женщина спит. Я надеюсь, что она спит.
Я согласен не ездить ни в какой лес, никуда не ходить, ни к чему не стремиться, существовать потихоньку, лишь бы знать, что Стелла спит дома.
Как-то враз оказалось, что за сутки я потерял своё место. Не обиделся, но так выходило, что я никому не нужен. Не дай бог, конечно, но если что-то случится со мной, то, как поведёт себя Стелла?
Соберётся, и уедет сразу? Подаст в розыск? Сама кинется искать? Не знаю! Не чувствую общности. Так общности и раньше ни с кем не было. Вот оно моё ядовито-вежливое презрение. Я – это я, все остальные – другие существа, на интерес и внимание которых я не рассчитываю.
Что мешает спокойно жить? Правильно,- желание возвыситься. «Другие» ничем особенным не занимаются, ничего интересного собой не представляют. Работают, едят, спят со своими женщинами, не стремятся прыгнуть выше головы, не хотят удивить себя, вообще, ничего не хотят особенного. Для них: живи, дыши и ни о чём не беспокойся, выделяться,- так только достатком. Зачем стремиться быть в чём-то первым, если и без мнимого умничанья жить можно очень хорошо.
А у меня, откуда прыть и бесстрашие?
У северных народов, я отношу себя частично к ним, так как долгие годы отработал на Ямале, есть понимание: если не в состоянии изжить тоску, если нет надежды хотя бы на проблески счастья, лучше вообще не существовать.
Так категорично не ставлю вопрос, но что-то нелепо подобное крутится в голове. Главный враг человека не кто-то посторонний, а он сам. Ну, ещё домашние его.
Хожу по лесу молча. Время на размышление, собственные мечтания закончилось. Никто не заставит заговорить. Крепла отрешённость и уверенность: всё будет хорошо. Только бы не спугнуть это хорошее.
«Зачем уехал в лес? Стеллу порадовать грибами? Не лучше ли было лежать у неё под боком?»
Постоял, поглядывая на небо. Будто оттуда должно было спуститься решение. Тишина и покой. Чтобы ни говорил, в чём бы не уверял или разуверял себя, всё ерунда.
Объяснять ничего не надо, и вспоминать ничего не надо. Нужно жить, радоваться. Ей мои воспоминания совершенно не нужны.
Я уходил из квартиры, дверь за собой прикрыл без стука, как бы решительное «нет», если бы хлопнул дверью, сменил на неопределённое «может быть». Может быть, я приеду к тому, от чего уезжал. В душе шевельнулся гнев и презрение к самому себе, даже бровь дрогнула, почувствовал, как она поползла вверх. И губы разомкнулись. Вот-вот произнесу издевательскую тираду.
В том напряжении, в котором я жил несколько часов, я всё время поражался спокойствию Стеллы, её внутренней свободе, уверенности, что всё, что она делает,- правильно. Ни грамма сомнения. И может быть, в её прожорливую пасть правоты мне нужно будет постоянно класть карамельку.
Какую начинку она любит? Нет видимого стеснения. Никакого нет неудобства. Разделась, несколько раз прошлась мимо меня, предложила помочь разобраться, как краны в ванной работают. Посетовала, что рукавичка, которой я её обтирал, жёсткая.
Стелла не уверяла, будто любит меня, она слово «любовь» ни разу не произнесла. Такого слова в её лексиконе, казалось, не было. Когда я встал перед ней на колени, утопил её в нежных ласках, благодарных, она взяла мою голову в свои ладони, посмотрела долгим взглядом.
- Может быть, это и правда,- тихо сказала Стелла.
- Что, правда? – переспросил я.
- Может быть, здесь моя тихая гавань.
- Так ты ни в чём не раскаиваешься? - с неожиданным пылом воскликнул я.
- То, что я делаю, в этом я никогда не раскаиваюсь. Мне с тобой пока хорошо,- прибавила Стелла, улыбнулась. Слово «пока» Стелла выделила. - Знаешь, какая-то уверенность, у меня ни с кем не было такой уверенности.
- Ни с кем не было…
Стелла приподняла правую бровь, прищурила глаз, будто моё смешное восклицание, похожее на проскок ревности, её тронуло. Потом в глазах всколыхнулся испуг. Она посмотрела на висевшую напротив кровати мою фотографию. Я проследил за её взглядом; казалось, она разглядывает кого-то, неизвестного мне, но она сравнивала меня с ним.
Отправляясь в дальний путь, запасное колесо брать нужно. Если ты не желаешь никому зла, то масть может пойти в руку. Тот, кто свыше, он зонтиком раскроет свою длань.
Мне, что и нужно,- только соответствовать. Выпускать то, что прошло, отсигналило душе. Не только на интуитивное я должен надеяться.
Должен радоваться божьему свету, без разницы, какими бы ни были мои мысли. Какие бы картины ни рисовал в своём романтическом воображении. Пускай, я один буду верить в них. Буду верить в рациональность размеренной жизни.
Но почему шевелятся внутри моего сознания тени сомнений? Шевелятся. А куда деться, если то и дело невидящий взор натыкается на фрагменты реальной жизни. Тошно становится. В какую сторону предпочтительнее сделать шаг?
- Ты не о том подумал, ребячливый взрослый.
В голосе Стеллы не было иронии. Не было осуждения и намёка на попрёк. Лицо её – слабое и вместе с тем властное – завораживало.
- У меня в голове никаких мыслей, кроме мыслей о тебе.
- Ты похож на…
Я смотрел на женщину, нет, она не казалась обездоленной и одинокой, и, кажется, впервые понял суть женщины, впервые ощутил узы родства. Исчезли различия. Женщина изначально многоопытна.
Исчез возраст, исчезло время. Какой может быть разговор о стыде? Разве может быть нагота женщины грешной? Нагота вытеснила из меня горькую потребность самоутвердиться.
Я один из многих. Поразить ничем не поразил. Лечь в кровать – пожалуйста, выпить – это можно. Так кто я,- победитель или…?
Победитель – но над кем? Мысли вернулись к тому, что было между нами. Ни тени разочарования. Было лишь слабое удивление, то огромное, казалось, несбыточное – удовлетворить женщину, я это исполнил. Не было ожидаемой катастрофы, не было низвержения с недоступной высоты.
Я не отметил на часах, сколько продолжалось наше занятие любовью. Мне, дожившему до седых волос, открылось головокружительная загадка времени: минута может длиться вечность, час – проскочить, как минута.
Время внутри человека, в сердце, в голове. События проносятся со скоростью курьерского поезда. Возникают не через годы, не через часы и минуты,- секунда просверка всё равно, что год.
Как я долго шёл к этим мгновениям. Вечность. Мне всё время самой малости не хватало. Самой малости. Ведь хорошие повара говорят, что блюдо делает не изощрённая варка, а конечный посол. Всего щепотка соли.
Наконец-то здравый смысл восторжествовал. Спроси кто, я не вспомню последовательность событий, но результат будет помниться. Что бы ни случилось дальше.
«Ничего не случилось»,- медленно, с расстановкой проговорил я.
Почему я сам у себя спрашиваю? Что за игру затеял? Почему на этом циклююсь? Что в этом такого непонятного? Моя жена была не такой? Так на то она и стала женой! Поэтому её помню. Поэтому виню во всём себя. И эта вторая женщина, ну, совсем другая. Но я уже не могу без неё.
Видение – сочетание ужаса и красоты, гибель моих прежних представлений. Что-то новое возникло, и это новое уже несёт в себе горечь потери, крах. Впереди неизбежный крах.
Она не такая, она не моя, она…Слишком всё поздно. Это брехня, что поздно никогда не бывает. Ещё бывает, и как. Меня ждал крах того, с чем я до сих пор сжился, с чем примирился.
Я осознавал, что внутри воспалился и начал ныть нервный узелок. С плотоядным чмоканьем, с туманными фантазиями, грёзы что-то обещали. Точка кристаллизации, она вырастала, она твердела. По-настоящему ещё ничего не болело, жить с этим можно было, но создавался новый закон, предел, новый порядок.
Бунтовать я не могу, я не знаю, против чего бунтовать. Я получил искомое. Но так почему-то хочется начать диалог, почему-то тянет высказать опасения. Кому – Стелле?
В чём эти опасения,- вслух об этом никак не получается сказать. Во мне всё было тихо, всё молчало, всё – само спокойствие, лишь предвкушение того момента, когда я открою дверь в свою квартиру, а там она, Стелла.
Состояние было растянуто во времени, в постоянных колебаниях, в ожидании угроз, в постоянных нервах, в зализывании ран. И всё это с надеждой, что муть сменится чистой водой, и я поплыву на простор.
Но это слова, всего лишь слово. За ним, за любым словом и тайна собственного рождения, и вереница людей, которые делали меня таким, какой я есть. Любовь и жизнь – есть правда. А если нет ни любви, ни жизни, значит, ничего нет. У мёртвых нет грехов перед живыми.
Летят мои санки с горы. Оглядываюсь по сторонам. Вглядываюсь в лица. Должен же кто-то на раскате протянуть руку, и удержать моё падение. Должен я встретить ободряющую и тёплую родственную руку.
Откуда я мог знать, как высчитал, как догадался, что таким человеком станет Стелла? Лишь бы у нас не случилась сшибка самолюбий. Часто маленькая уступка может дать ощущение счастья. Главное – не потерять чутьё.
Мысль только проснулась, она недосформулирована, слова ещё колючи, жальца больно втыкаются.
Счастливы умеющие забывать. Как не вовремя приходят на память ловкие слова, которые разом сумятицу разгоняют, как легко они забываются.
И снова я начал сравнивать двух моих женщин. Прошлое и настоящее. Мне казалось, что я чувствую приближение духа, как одна женщина рассматривает другую. Я вижу, как в попытке что-то сказать, шевелятся губы. Конечно, предупредить меня хочет моя жена, но я не слышу слов, не ощущаю тепло протянутых рук. Читать же по губам не могу. Не хочу. Я сейчас рассеян, чтобы кого-то слушать,- не до того, мне нужно всё-всё забыть.
Как бы хорошо было помнить первую проскочившую мысль, всё время отталкиваться от неё. В спектакле, ружьё, висящее на стене, когда-никогда должно выстрелить. Слово, сказанное первым, должно быть обыграно. Первая мысль – она решающая.
Мозг стал плохо соображать. Долго ручку крутить надо, прежде чем мозговая мясорубка выдаст нужный вариант. Вспышек озарения давно нет, сплошная тягомотина.
И сердце черствеет, превращается в мускулистый мешочек. Нет размаха. Боязнь. Всего боюсь. Подолгу обмозговываю, обдумываю. Никакой импровизации.
Вселенная. Галактика. Человечество. Человечеству плевать на меня. Был молодой, человечество нагружало работой, а теперь, стал подобно отжимка, выпал в осадок. Человечеству от меня ничего уже и не надо. Оно пальцем не пошевелит, чтобы продлить мою жизнь, чтобы вдвое расширить моё пространство. Что там вдвое, на мизинец границу не отодвинет.
Может, в этих предполагаемых нескольких сантиметрах и заключено счастье? А на кой мне пространство, зачем теперь бесконечность? Не обладаю зрением сокола, чтобы обозревать границы.
Границы требуется защищать от посягательства. Что творится под носом, другой раз не замечаю. Мне ехать смотреть заморские страны не тянет, не хочется.  Что там речь вести о заморских странах, когда свою Россию вдоль и поперёк не исходил, не изъездил, красивейших мест не видел, места паломничества не посетил? С каждым днём всё труднее заставлять себя заниматься делом.
Стоит полуприкрыть глаза, как замаячит, появляется всё то, от чего мне хочется избавиться. Да ни отчего мне не хочется избавляться! Живу в каком-то безысходном рабстве от прилагаемых обстоятельств. Кем только, неясно, прилагаемых? Никто не хочет разобраться, где и в чём мои права. Всё-таки, интересно устроен мир. Не для простого он гражданина. Простому человеку, что и разрешено, так работать.
Если бы мне позволено было в молодости поездить по миру, может быть, я теперь смотрел на жизнь совсем по-другому. Мне бы теперь небольшой уютный уголок, в котором тепло, светло, и чтобы мухи не кусали.
Если б представилась возможность жить, как живут теперешние богатенькие Буратино, посмотрел бы я, как засветились бы мои глазки надеждой и вожделением. Не святой. Вовсе не святой. Как тот дворовый пёс, которому мосол с остатками жил показали, заюлил бы хвостом.
Клубок. Отчаяние и счастье свились во мне, как же я благодарен родителям, которые сплели во мне надёжную основу. Я эту основу чувствую, я её вижу, может быть, впервые в жизни. Это они, мои родители, наделили способностью принимать решения, никогда не опаздывать. Жить, как велит судьба. С чувством настоящего, с чувством предвосхищения событий.
Все слова состряпаны из тридцати трёх букв. В разных комбинациях. Словами желудок не наполнишь. Есть, пить, одеваться, иметь деньги и почёт от окружающих – это реальность, с которой приходится считаться. Где-то сбоку притулились совесть и нравственность. О них не сразу и вспомнишь.
Бог с ними, с поездками по миру, со слабостью в ногах, с неутомимостью в прежних желаниях. Плохо, что думаться стало хуже. Но и это не смертельно. Так или иначе, жить надо. Человек быстро ко всему привыкает. Человек неисчерпаем.
Смена обстановки даёт возможность взглянуть на себя как-то иначе, новые качества открываются. Да никакие не новые, эти качества всегда были, они просто проявиться не могли.
За всю свою жизнь я, кажется, прогулял работу всего один раз, да и то по уважительной причине: лил дождь, а до места работы нужно было добираться пешком километра три. По грязюке по колено.
В мыслях плыву и плыву. Мысли текут. Следуя за мыслями, то, опережая их, то, тащась в хвосте их, плетя хаос несуразицы, рисунок никак не выстраивался. Соединяя нитки разных цветов, разной толщины, всё больше и больше хотел Стеллу. Она – ангел-хранитель. Она – мой, я – её. Я слышал вокруг себя дыхание людей, разговоры, даже детский плач. Замер, какое-то время не двигался.
Требовалось, чтобы, не знаю, как назвать его, того, в общем, кто правит миром, чтобы он простил меня. Просто по-человечески сказал: «Я тебя прощаю. Всё». Какое же это было бы облегчение!
Но ведь был в моей жизни эпизод, когда жил в Кутогане, сам Патриарх, он туда приезжал, освещал возведённую церковь, глаза в глаза друг другу посмотрели, метр нас разделял, перекрестил и сказал: «Терпения тебе!» Почему теперь понадобилось, чтобы меня простили?
Ощущение горечи стало не таким важным, не таким значительным. Расцвеченные рыжими красками ощущения внутри меня потускнели, да и стали казаться не такими важными. Я стал слышать шорох и как бы мягкие удары о стволы деревьев. То отлетала, шарахаясь, двусложность моего состояния.
А ведь я ничего Стелле не говорил. Даже если что-то коробило, внутри морщился, я…молчал. Тоже в какой-то мере становился спокойнее и свободнее. Моя поездка в лес как бы отсрочка чему-то неотвратимому, я наполняюсь надеждой. Стелла никуда не уедет.
Куда она поедет? Не всё ли равно, где ей жить? Ей хорошо там, где пишется, где спокойно. Я не буду надоедливым, не буду приставать с расспросами, не стану ничего просить.
Всё, что делал без неё, так и буду делать: ходить за продуктами, подметать пол, мыть посуду, стирать, поливать цветочки. Пусть будет так.
 Я словно хожу возле чего-то, всё время примериваюсь. Нелепая попытка перетянуть на себя одеяло. Нет безошибочной чуткости, нет того нюха, которым гордился, не в состоянии пристально вглядеться.
Хожу, не видя результат. Я не хочу задумываться о той правде, которую, в конце концов, узнаю. Я ничего не хочу знать. Особенно, что будет потом.
«Я не хочу задумываться о той правде, которую, в конце концов, узнаю».
 Так думал, наверное, когда мне было лет четырнадцать, возраст, в котором начал задумываться. Теперь старше почти на пятьдесят лет, но иногда, кажется, что я тот, четырнадцатилетний, ничего не знаю, ничему не научился. Что-что, но я никогда не рассказывал о том, что происходит в семье. И теперь ни с кем не собираюсь делиться своими сомнениями.  По молчаливому сговору.
Мне бы подольше задержаться в четырнадцатилетнем возрасте, только там, в полной мере, происходят открытия: узнаётся жизнь, отчаяние переходит в надежду, слёзы не солёны. И всё впереди.
Только там нет даже попыток, увильнуть от предстоящих трудностей. Наоборот, ждал трудностей, трудности закаляют волю! Всё по плечу, всё нипочём,
Леденящий ужас, новое ощущение, странный восторг. Жажда воспарить, разорвать все связывающие нити, потом рухнуть в никуда. В четырнадцать лет играл роль, не сознавая какую.
Мне всё было нипочём. Теперь оглядываюсь по сторонам с недоверчивостью и удивлением. Нет кумиров. Никакой силой, земной или потусторонней, не уничтожить желание, быть особенным.
Желание всегда сопровождается криком сладкого ужаса, восторга. А потом вдруг случается озарение. В памяти всплывает никогда тобой не пережитое видение. Чуждая сила ощущается. В эти мгновения взрослеешь. Перестаёшь играть в детские игры.
Жизнь сложилась не хуже и не лучше иных жизней. Кто-то скажет, что достиг многого. Так и не так.
С возрастом утратил что-то чуткое по отношению к тому человеку, который в это время находился рядом. Разговаривал, вернее, пытался говорить, как разговаривают с незнакомыми детьми.
В детстве одним словом определял – чинится человек или нет. Я не чинился, но фальшь чувствовал.
Откуда-то наползла тучка. Крупными дробинками посыпал дождь. Швырнул пригоршню капель в лицо. Хорошо, что всегда беру с собой плащ. Торопливо натянул его.
Сонный въедливый шорох. Заблестел мох, заблестели тугие листочки брусничника, на сапоги налипли травинки. Неприятно собирать грибы под дождём.

                50

Дома меня ждала телеграмма. Приглашали на празднование Дня города. Кутогану тридцать девять лет. Совсем ещё юнец. Тридцать девять лет назад по указу правительства зачуханный, заброшенный посёлок Кутоган стал городом. Даже не верится.
Наверное, ни один населённый пункт не получал статуса города в таком плачевно-чудном состоянии. В городе не было ни единой легковой машины,- ездить некуда, из-за отсутствия дорог. Город состоял из одного пятиэтажного дома. Правда, тот единственный дом был единственным и в Округе. Зато вокруг вольно располагались несколько вагон-городков, похожих на цыганский ли табор, кочевое ли стойбище орды Чингиз-хана. Тысячи три-четыре вагончиков.
Серели бараки, чудом сохранившиеся после прекращения строительства железной дороги в высоких широтах. Та дорога должна была соединить Мурманск с Чукоткой. Стройка велась по распоряжению самого Сталина. С его смертью строительство железной дороги забросили. Ни на одной карте та дорога отмечена не была.
Память штука удивительная, то, что происходило вчера, почему-то забывается, то, что было годы, и годы назад, проступает как бы сквозь временной туман всё отчётливее, все красочней.
Сижу, бывало, словно бы в ступоре, гляжу сквозь стекло окна в вечернюю или утреннюю небыль, и в воздухе, ниоткуда, начинает ощущаться присутствие прошлого. Могу поклясться, вместе с прошлым происходил возврат части души, так как ощущение пустоты своей ненужности, вытеснялась значимостью тогдашнего.
Подмена происходила, замена ли чего-то чем-то, но я поражался, как в один миг происходил возврат, переход от одного к другому. Скачкообразно.
Что всё это значило? Зачем? Ответа нет. Вот и вздохнёшь бессильно. И бессилие казалось таким глубоким, что, сколько ни погружался в прошлое, сколько ни вглядывался в него, ничего существенного в той глуби не мог разглядеть.
Поражала бездонность. Чем глубже смотрел, вроде бы, мути должно быть больше, но выходило наоборот, ощущения делались отчётливее. В минуты погружения в призрачный сумрак, похожий на минуты умирания, дна разглядеть не удавалось, но зато ощущения далёких минут усиливались. Для чего?
И всё время что-то подталкивало в спину. Время?
Поиск себя в прошлом – это бег наперегонки со временем. Что-то найти, что-то выяснить. Оправдательная минута несёт высверк сознания. Срочно. Как можно скорее. Звериный нюх, вырабатываемый временем, помогает ориентироваться. Кожей начинал чувствовать любые изменения, приближение опасности загодя предвидел.
Нет, я не пустое место. Не жалкое ископаемое. У меня врождённый нюх. Я могу положиться на своё чутьё. Ну, и что с того, что долго жил один,- крыша совсем не съехала. Ни набекрень, ни как ещё по-другому.
Что удивительно, всё, что всплывает в памяти, проверить нельзя. Моё – это только моё. Рядом нет очевидцев. В раскладках памяти очевидцы ничего не комментируют, да их и нет, этих очевидцев, они безлики. Там я царь и бог. Там только моё суждение, моя оценка события.
Правильная или неправильная – это другой вопрос. Отношения с прошлым продолжались, но временной отрезок как бы вынимал сердечность. Оставался ритуал, оставались действия. Неприятия холода прошлого и теперешнего. Я понимал, что в этом был какой-то вызов.
Что напрягало, - оттуда, из прошлого внезапно наползал страх. Были минуты, казалось, что ничего более жуткого я никогда не переживал.
Что, отчего, каким образом – одни вопросы. А ведь перед глазами ничего не стояло. Серая пелена.
Вот и выходило, ничем не связан, не распят, но нет сил двинуться с места. Ощущение, что топчусь возле провала, затягивала пучина болота, в меня медленно втыкали раскалённую иглу, никто не объяснял причину, почему я подвергаюсь пытке.
И без объяснений понятно - всё это за мою гордыню, за нежелание жить согласно предписаниям свыше. За неуступчивость.
У неуступчивости двойная связь. В словах, в поступках. И раздвоенность тупит ощущения.
Страдаю, а вроде как, и не страдаю. Просветление сознания, и тут же затемнение, тяжёлая марь забвения. Пелена смыкается. Языки её уходит вглубь меня.
Чем больше ковыряюсь в прошлом, тем больше подчёркиваю предельную покладистость теперь. Удивительная готовность услужить, согласиться. А иллюзии тлеют, я ощущаю горе.
Ни с чего защипало в глазах. Защемило в груди. Я не ждал, что слёзы хлынут ручьём, они просачиваются какими-то ходами из глубины, выдавливаются с тех мест, где всё время идет подпор обиды и горя. Моей особой сущности эти слёзы были угодны. Все из-за того, что несправедливо со мною поступила жизнь. Осиротила.
Я изменился. Не только внешне. И раньше не болтал слишком много, не перескакивал с темы на тему, теперь же попросту мямлю, посреди разговора могу впасть в ступор, если неожиданно в памяти всплывал определяющий факт.
Я как бы намеренно отодвигался, отдалялся в разговоре от собеседника. Не раз замечал за собой, что в этот момент произношу банальные фразы, плоские, которые ничего, кроме как морщи, вызвать не могли. Что странно, в процессе разговора, зачастую, думал совсем о другом.
Вот и выходит, моё время – это когда внутри, как червяк в яблоке проделывает ходы, оно постоянно меня глодало, делало настроение подстать осеннему.
Многое непонятно. Многое нельзя объяснить. Волнуют тайны. Чем не тайна -  возникшая приязнь? Как она рождается, из чего возникает, откуда сочится? За что человек любит человека? А ненавидит за что? Любят за достоинства, понятно, только понятие достоинства у всех разное.
Я не компьютер, не счётная машина, которая миллионы операций производит в секунду Я создан из плоти и крови. Я в состоянии решать, что стоит внимания, что нужно просто выбросить из головы.
Целая система любви и отторжения у меня. В физике, что ли, закон есть, который гласит, что ничего не возникает из ничего. Первопричина должна быть. Дыма без огня не бывает. Огня ещё нет, а дымок щекочет ноздри. Ощущение заставляет всхрапнуть. Дымок в мозгу формирует понятие «правды». Правда тоже у каждого своя. Только без истины нет настоящей жизни.
Со своей правдой я, подобно цыплёнку, раздолбившему скорлупу, вышел в этот мир. Давно это было. Мир непонятно как изменился с тех пор. Но ведь ощущение, что я не живу, а жду, чтобы начать жить, не пропадает. Всё норовлю заглянуть в завтрашний день, ожидаю настоящую жизнь впереди. Вот и выходит, что теперешнюю жизнь живу начерно. Это ли не абсурд.
Память снова и снова возвращает ко времени жизни в Кутогане. Там я был не просто исполнитель какой-то работы, а получал удовлетворение от неё. Там я ощущал свою полезность.
Общество, в котором жил в Кутогане, было заинтересовано, чтобы получить с меня как можно больше отдачи. Это не было прессом, меня не вынуждали работать через «не могу». Я сам стремился делать как можно больше.
Песчаный пятачок проплешины, где собственно должен был располагаться город, находился в котловине между сопок. Кругом болото. Тундра. Но в это место уже съехались люди, которые целью своей поставили построить Кутоган, проложить несколько ниток газопроводов.  Молодёжь приехала сюда жить и работать. Стройка была объявлена Всесоюзной комсомольско-молодёжной. Двадцать шесть лет средний возраст строителя коммунизма. Полтора квадратных метра благоустроенного жилья на человека. Всё это было тридцать девять лет назад. Я там начинал.
Я там начинал жизнь, а заканчивать её, видимо, придётся в Боровске. Ужасное расточительство проделать тысячи километров для того, чтобы в какой-то момент потерять одного близкого человека, и взамен получить на время ли, на постоянно, другого человека.
…Тягостны были минуты, когда я поднимался по лестнице на свой этаж. Секунды медлительны, когда проворачивал ключ в двери. Мгновения захлопнувшейся за моей спиной двери растянулись. В прихожей никого не было. Лишь голос: «Подожди минутку. Я сейчас выключу».
«Слава богу, она дома»,- первая мысль в голове. Потом неловкое смущение: стол не накрыт, меня не встречают. Она же знала примерно время, когда приеду. Об этом написал в записке. Записка, не тронутая, белела на столе в кухне на том же месте, где её и оставлял.
Стелла вышла.
- Встала, залезла в компьютер, решила посмотреть, чем народ занимается. Засиделась,- сообщила она. - Как грибы? Устал?
Бросила на меня беглый взгляд. Прищурилась. Протянула руку, коснулась моего плеча. Она никак меня не назвала. Никак. Спокойно, спокойно, подумал я. Не искушай судьбу, ничем себя не выдавай. Она дома, она шагнула ко мне.
- Какой же ты мальчишка,- как-то наставительно-сожалеюще, покачав головой, сказала Стелла. - Уехал, не предупредил. Может, я с тобой бы поехала. Хотя, нет…В другой раз.
- Хорошо в лесу,- сказал я первое, что пришло на ум. Все, заранее приготовленные, слова, которые проговаривал про себя, когда шёл домой, они куда-то улетучились, вылетели из головы, стали необязательными. Вообще почему-то говорить расхотелось. Оставалось молчать, и смотреть на Стеллу.
- Я тоже люблю ходить в лесу, только меня никто не берёт. Мы как-нибудь с тобой поедем, да?
Я потянулся к Стелле, она прильнула, потом отстранилась.
- Ты же знаешь, я целоваться не люблю.
Мысли вновь потянулись к тому, о чём невозможно было забыть, казалось, я не властен над своей волей, эта женщина заслонила собой всё. Даже моё отражение в зеркале проигрывало рядом с ней. Собственное отражение в зеркале глядело на меня выжидательно.  Усталый старик. Я, вероятно, на какое-то время забылся. Пришёл в себя от возгласа.
Стелла сделала было движение ко мне, но осталась на месте.
- Ой, я ничего не приготовила. Кулёма. Стоит залезть в компьютер, как забываю обо всём. Что ты хочешь, я быстро приготовлю?
- Тебя.
- Ну, меня готовить не надо, я всегда, как советский пионер, готова. Тебе надо отдохнуть, поесть.
 Стелла заглянула в заплечную сумку, в которой находилось ведро с грибами, после минутного изумления, при виде красавца-боровика, который я специально положил сверху, после того, как она его обнюхала и расцеловала, после того, как разложила грибы и сфотографировала, я в это время стоял под душем, лишь после этого молча подала телеграмму. Посмотрела на меня внимательно.
- Тебе, конечно, надо лететь. Там твоя прошлая жизнь. Ты же пробудешь всего недельку, да?  Я на это время уеду к себе. Вернёшься,- позовёшь. Я приеду. Не позовёшь, так тому и быть. Я привыкла, что меня перестают звать.
- А ты не хочешь со мной слетать, посмотреть Север, посмотреть, что мы наворочали, настроили?
- Это возможно?
- Невозможного ничего нет. Говорю, значит, возможно.
Стелла подпрыгнула, хлопнула в ладоши.
- Ты не представляешь, как я люблю ездить, люблю смотреть что-то необычное. На самолёте ещё не летала. Вот бы и в вертолёт залезть. Не была за облаками ни разу, а хочется побывать. Только мне для поездки одежда, соответствующая, нужна. Всё равно ехать в Любятово придётся.
- Паспорт, полис, куртка,- начал перечислять я.- В это время на северах уже заморозки по утрам. Красота неописуемая. Таких красок осени ты никогда не видела. Все оттенки, все расцветки…
- Ничего не говори…Медицинского полиса у меня нет.
Она вдруг обняла меня за шею. В этом движении был всего лишь порыв благодарности. Кажется, с этого мгновения я начал понимать Стеллу. Она принимала только то, что её устраивало, а о прочем она знать ничего не желала. Всё для неё скоординировалось в слова «полезно» и «вредно». Она завязана на обогащение внутреннего мира. Соображения у Стеллы из молчания выливаются в определённые фразы. «Мне хорошо с тобой». Лучше не скажешь.
Потом были упоительных две недели. Мы любили друг друга. Мы много днём бродили по окрестностям Боровска.
Узкие улочки, дома прошлого века, резные наличники, различные кованые ручки на калитках – всё её интересовало. Она не расставалась с простеньким фотоаппаратом. Снимала и снимала. Листок в луже, ползущую гусеницу, сетку паутины, греющихся на завалинке кошек. Блик на стене.
Кошек особенно любила снимать. Ещё любила позировать. В этот момент наблюдала за собой как бы со стороны. Подсказывала, откуда лучше её щёлкнуть. Мне другой раз казалось, что она забывает обо мне, когда видит перед собой объект съёмки.
Я был при ней как бы бесплатным приложением. Пастух, пасущий породистую норовистую лошадь. Вроде, и конец верёвки в руках, вроде, есть возможность одёрнуть, подчинить своей воле, но способность примериться к обстоятельствам я уже потерял.
Меня не смущало даже то, что Стелла ни на грамм не отошла от своих привычек. Она досадовала, раз, за разом обещала «переформатироваться», то есть стать такой же, как все: ложиться спать не позже одиннадцати часов вечера, вставать часов в восемь утра. Говорила, что, может быть, как все добрые люди, пойдёт работать. Вместо этого ложилась спать в два часа ночи, вставала в одиннадцатом часу. Выпивала стакан холодной кипячёной воды, садилась в угол дивана. Клала перед собой блокнот. Писала. Читала книгу. Стоило мне просунуть голову в дверь, как она машинально закрывала страницу рукой, с недоумением смотрела: откуда, мол, такой взялся? Никого не должно быть в моём мире!
Стелла никогда не знакомила с только что возникшими строчками.
- Выложу в Интернете, прочитаешь.
- Так нет у меня Интернета.
- Не жлобься. Подключись.
- Так необходимости не было…
- Теперь появилась…
«Мне с тобой хорошо!» 
После такого заверения, сопротивляться сил не было.
Стелла часто повторяла, что ей в Боровске не комфортно, уточняла, не со мной, а вообще. Жаловалась, что в Боровске не пишется. Она выбита из колеи. Она потеряла себя. И в то же время, она с неподдельным восхищением отмечала мою целеустремлённость, собранность, твёрдый распорядок, «режим», как она говорила.
- Это надо приветствовать,- говорила Стелла. - Я этому научусь. Я всё своё написанное наконец-то приведу в порядок. Ради одного этого стоило приехать к тебе. Только не думай, что ты, если и пишешь свои, как ты зовёшь «тысячи», пишешь больше меня, я работаю профессиональнее.
- У меня жопный рефлекс,- беспечно смеялся я в ответ,- многого не знаю. Многому не учился. Дилетант. Сумбур в голове. Одних перечислений, начинающихся на «не» наберётся страницу: не разбираюсь в живописи, сужу однобоко – нравится, или не нравится написанное. Полный профан в музыке. Не знаю ничего о всяких «измах». Но я о многом догадываюсь. В какое бы болото ни попал – выберусь. Я уверенно ступаю по зыбкой почве. Проницателен. Да, гоню от себя уверенность, но когда сомневаться нельзя, я закрываю глаза.
Интуитивно знаю, когда необходимо ставить точку. Как меня ни пытай, не отвечу, не знаю, откуда берутся слова, строчки, образы. Пока не сяду на пятую точку, не знаю, о чём писать. Сажусь на стул, провернул мысленно ручку настройки, строчки буковок, как фарш из дырочек мясорубки, начинают ползти.
Стелла на это хмыкала. Щурила глаз. В голосе на короткое время появлялась наставительность, она подавляла все остальные интонации. Потом улыбка исчезала с лица. Строжело лицо.
- Ты не в меру проницателен,- тон Стеллы становился бесстрастным. - Жопного рефлекса у меня пока нет, из-за этого многое, что написала, приходится выбрасывать,- продолжала говорить Стелла,- но я учусь. Я хорошая ученица. Не хочу тебя огорчать, я бы многое отдала, чтобы тебя не огорчать, но не думай, что соглашусь со всем, что ты говоришь. Если тебе непременно угодно знать, мы – разные. Разные в разнице, во всём. Но нам ведь хорошо, правда?
Застывшее в неподвижности её красивое лицо на мгновение кривила гримаса лёгкого довольства.
- Можно подумать, будто в том, что ты со мной не соглашаешься, это большое несчастье?
Мне в этот момент как-то было всё равно. Главное, мне хорошо, а что думают другие – это их проблема. Бог с ним, что кто-то со стороны видит меня высокомерным. Слишком мнящим о себе человеком, с излишне большими претензиями к жизни и окружающим людям. Я же знаю, что я не такой.
- Неужели ты не понимаешь, что разность людей держит их вместе до определённого момента? Потом начинается отторжение.
Я сначала не врубался, что хочет этим сказать Стелла. Понимал, что она предупреждает. Всё-таки опыт сближения и разъезда у неё намного больше. Её слова прямо не указывали на то, что в жизни надо ловить кайф, что нельзя упускать время. Реплика или вопрос у неё? Скорее, вопрос.
Тон беспечный, вопрос не требовал ответа. Уверения несколько торжественны. Стелла щадила мои чувства. Нет, слова её не исповедальны, она многого не договаривала. Она парила далеко вверху. Под облаками, сверху облаков, в безвоздушном пространстве космоса. И очевидность её парения не исчезала. Ну, и пусть!
Мы с ней разные в разнице! Я принимал упор лёжа, лежал, закинув руки за голову, на диване – Стелла садилась за компьютер. Бродила в неведомой мне сети Интернета. Почти в то время, когда Стелла ложилась спать, я вставал. Закрывал осторожно дверь в спальню, перед этим несколько секунд смотрел на спящую женщину.
Любимая поза её – спать на животе. Ставил чайник на газ, делал зарядку, пил утренний кофе и садился писать буковки.

                51

В доме тишина. Не стучат двери, не звенят телефоны. Нет жёстких неживых голосов. Пишешь, и забываешься. Будто бредёшь сначала по отмели, потом всё глубже и глубже, вода доходит до горла, ноги отрываются от дна обетованной земли, волной захлестнуло. Всплыл. Начинаю выпутываться из долгих минут.
В это время одно переходит в другое. Понимание в непонимание, любовь – в нелюбовь. Успокаивает, знаю, за стенкой спит женщина.
И тьма не вечна. Считается, что тьма холодна и пуста. В ней можно утонуть, нет от неё защиты, но стоит одному малюсенькому проблеску зари пробиться, как появляется охота жить.
За окном наступает рассвет. Слышится шум проезжающих машин. Минуты утренних часов ничем не отличимые одна от другой. Они бесследно исчезают, не оставляя никакой памяти. Между тем добавлялись новые страницы романа. С полузакрытыми глазами плыву и плыву.
Я установил для себя норму – тысячу, две тысячи знаков, не меньше, писать ежедневно. Я следовал этой норме.
Когда в глазах начинало рябить от буковок, соскучившись, приоткрывал дверь, заглядывал в спальню. Удивительно, как хорошо смотреть на спящую женщину. Мне становилось, глядя на неё, чертовски приятно. Взбудораженное состояние захватывало, будто возвращалась прошлая жизнь, потерянная и радостная, я сам становился моложе и свежее, становился восприимчивей. Благодарность, и ничего более по отношению к этой женщине.
Ни разу не возникла мысль, почему её не напрягает положение содержанки? Дело не в том, могу прокормить её или нет, конечно, могу, но ведь Стелла человек социалистической эпохи, пионеркой точно была, а там внушали – кто не работает, тот не ест! Я никого не осуждаю. Боже упаси.
Мысленно сравнивал Стеллу и свою умершую жену. Сравнивал ощущения, поведение в постели, отношения таких различных во всём женщин ко мне. Конечно, это была блажь.
Никак не выходило с головой, со всеми потрохами отдаться теперешним ощущениям. Не выходило. Что-то было не так, что-то ёжило.
Не та нежность? Настороженность? После близости, после посещения ванной, полежав минуту-две, Стелла вылезала из-под одеяла, грациозно поднималась. Она как бы куталась в невидимую шаль. Она парила. Она ощущала в буквальном смысле слова своё превосходство. Она стряхивала с себя мои прикосновения. Я переставал для неё существовать.
Брала халат, прикрывала дверь. Всё! Она могла себе позволить снисходительность, могла кое в чём уступить. Близость разом возвышало её надо мной. Она отдала всё, что мне требовалось, теперь наступало её время, время сидения за компьютером.
Всякий раз, когда думал о том, что происходило между мной и Стеллой, я испытывал благодарность. Этим воздвигал вокруг себя непроницаемую для других укреплённую стену. Моё – это только моё. И ничьё больше.
Я мысленно благодарил её за постоянное ощущение физического покоя и, что немало важно, довольства. Она держалась ровно и приветливо, Она отвечала, вроде бы, радостно, без смущения, но особого пристрастия к сексу не питала. Стелла излучала странное безразличие спокойства. Мне хотелось понять, откуда это всё. Нет, не от хорошей жизни, так мне казалось, напускала на себя Стелла пелену особенности.
Иногда мне хотелось разоткровенничаться, правдиво высказать всё, что приходило в голову. Но всем своим видом Стелла давала понять, что она уходит именно из-за вопросов, которые неминуемо последуют. Она не оскорблялась моему молчанию и вопрошающему взгляду. Она понимала, что не следует выказывать излишнее безразличие.
- Пойду, попишу буковки.
Улыбалась чему-то своему. «Попишу буковки»,- говорила не категорически, а будто случайно вырвались эти слова, ненароком. Возражать не имело смысла. Всем видом Стелла показывала, что она понимает очень-очень многое. Говоря правду, никогда не говорит всей правды. Это для неё легко.
Слова! А что слова, близкие люди понимают друг друга без слов, думают одинаково. Надеются на лучшее. Если и вспыхнет досада, то в ту же секунду найдётся слово, которым поправить можно неладное впечатление.
Приятно было смотреть на Стеллу со спины, узкая талия, широкие бёдра, ни на чуточку не отвислый зад. Она брала халат, и неторопливо удалялась в другую комнату, садилась там за компьютер. Она ни разу больше не заходила ко мне, я переставал для неё существовать. Умри в это время – она не спохватится.
Я начинал убивать время. Читал, несколько книг всегда лежали рядом. Но смысл текста не укладывался в голове, взгляд елозил по строчкам, взгляд готов был до дыр протереть страницу. Перечитывал одно и то же второй раз, третий – бесполезно. Откладывал одну книгу в сторону, листал другую.
А мысли, мысли были чрезвычайно эгоистичными. Она ушла довольная. Ну, и бог с ним, что не знаю, как всё отразится на дальнейшей судьбе. Может, воздастся за страдания и переживания? Может, всё как-то компенсируется за обиды и унижения. Ситуация интересная. Своею необычностью.
Что-что, но память застолбила этот отрезок жизни. Эти минуты будут востребованными. Они раз за разом будут всплывать из памяти.
И всё же, и всё же! Как бы ни думал о каких-то там востребованных минутах в будущем, теперешняя моя память – до отказа набитый склад. Чёрт ногу сломит, разбирая всё там скопившееся.
Для склада памяти кладовщик нужен хороший, такой, кто хотя бы приблизительно помнил, что, где лежит.
Подключив интуицию, опыт ковыряния прошлого, конечно, я нащупаю в любой темноте кончик ниточки. Смутное, но воспоминание, вытащу на божий свет. Впопыхах ли я то воспоминание когда-то, как надоевший груз, оставил – это неважно. Бывают минуты, что нужно всё вспомнить.
Тени, по горизонту бродят тени. Требуется всё вспомнить. Вспомни, Вадим Афанасьевич!
Треск, шорох. Мысленно кручу ручку настройки старенького радиоприёмника. Будто ловлю «Голос Америки». В далёкие шестидесятые «Голос Америки» нёс правду. Какое-то несоответствие меня теперешнего с далёким прошлым. Голос из ледяных просторов прошлого начинал перечислять подробности. Сердце неистово забилось. В противоборстве я, всё время необходимо делать выбор. Чей верх? Всегда небесные силы побеждают. А как иначе – смертен человек, смертен.
Закрывал глаза – представил себя на необитаемом острове. Кругом вода. Край неба тонет. Купол неба вдали кажется настолько прочным, что по нему без труда можно забраться к Богу. А есть ли у Бога интернет, паутина, в которой сейчас путается Стелла? Как связаться без молитвы с Богом?
Песок, пальмы, шум моря. В ушах постоянный шум волн. Чувство свободы, чувство непринуждённости. Мысль – сколько же не досмотрел. Силуэт женщины, он растворяется, он удаляется. Нагая. Зачем на необитаемом острове одежда?
Стоп! Время остановилось. Сознание начинает работать ускоренно. Не только силуэт различим, но и какое-то слово. Милая фразочка, имеющая право на существование, вспомнилась.
Фразочка как уплывающая лодка: гладь воды, туман, контур. Ожидание импульса, ожидание ответного движения. Ожидание – время бестемья. Время принятия авантюрных решений, время предчувствия. Пятно. Пятно надо прояснить. Вывести из теней.
Гибкая у меня психология, не очень гибкая – какая теперь разница? Часто я произношу чужие слова, как свои.
В животном мире ежегодно происходит линька. Особи кожу меняют, как змеи. Новым волосяным покровом обзаводятся, как собаки. Перья в крыльях теряют, как гуси. И всё для обновления. Чтобы лучше стать.
Лучше, хуже! То, не то! Не всё ли равно. «То» - это, наверное, когда на сто процентов уверен, что могила не зарастёт бурьяном. И в родительский день кто-то положит цветочки. Всё остальное – бессмысленные притязания.
Блуждают мысли. То ли цепь складывается из воспоминаний, то ли из отдельных колец прошлое выстраивается. Хоть и плотно колечки друг к дружке прилегают, но, потянув, конца не найду. Рассыпается всё.
Воображение рисует окно, рисует сад, дорогу. Горит лампа. Я, подобно мотыльку, бьюсь в стекло. Зачем?
Почему свет так притягателен? На потолке контур круга. Свет – это настоящее. А есть ли, по-настоящему, настоящее?
Всё сваливается, перевалив гребень, в прошлое. Из прошлого обиды тянутся. Может, настоящее – это наши поступки? В прошлом или настоящем у человека блаженство? Бывает ли оно вечным?
Вечно я переполнен иронией, вечно нахожусь на грани самоуничтожения. Чем, чем меня так испугали? Какого времени я продукт? Почему больше боюсь уже случившегося, чем того, что будет?
Мнителен и самовнушаем. Наверное, все творческие люди подвержены этой напасти. Разжигаю себя, начинаю рисовать мысленно картину, складывается образ. Начинаю верить в реальность.
Отодвинул образ на расстояние, с которого всё хорошо просматривается,- возник холодок отчуждения, чувствую, начал жить и за себя, и в собою рождённом образе, как бы в двух плоскостях сразу. И писать потянуло.
Во что верю, во что не верю? Но ведь предвижу что-то, предвижу.
Нет, не зря мать относила меня к жителям Злябовки. Под флагом победы я могу и отступить, делая вид, что щажу собственное самолюбие. Не мытьём, так катаньем своего добьюсь.
Расстояние размазывает контур, делает его неприметным. Всматриваюсь. Это женщина. Я всегда отличу женский контур от мужского. Стелла. Намёк на что? Стелла очень сильная, она однажды принятые решения не меняет. Она умная, сообразительная.
Открывал глаза. Нависал потолок. Тускло мерцала лампочка светильника. Долго не могу сообразить, где я. События последних минут вспоминаются с трудом. В щель между занавесками виднеются качающиеся ветки берёзы. Я знаю, что они качаются. Ветер раскачивает занавески.
Интересно, который час?
Подумал о времени равнодушно. Поднял голову, ищу глазами часы. С возрастом всё отчётливее чувствую одиночество, всё больше хочется опереться на ближних. Почувствовать, какое там, пожить в привязанности. Любовь и привязанность,- они дополняют друг друга. Нет, не пустые это слова.
И снова укол ревности. Мне хочется знать всё о Стелле. Потребность такая. Что её занимает больше всего?
Всё-таки живёт во мне страх. Он ледяным дыханием трогает душу. Он её вымораживает.  Душа распадается на части. Я видел, как на морозе, под пятьдесят, железо на куски от удара разваливалось. Но ведь душа не холодная железяка, душа если и распадётся на части, то возникнет в новом образе другого существа.
Какие только пустяки не лезут в голову. Они для чего и возникают, так чтобы отвлечь от главного. От того, на что не хочется смотреть, что ненависть может родить.
Весь мусорный сброд, типа ненависти, отчаяния, безысходности, против воли селится в душе. Он жирной чертой в сознании скреплён со словом «предательство».
Как ненавистно словцо – «предательство». Не слово, а дрожащий студень.
Стелла слеплена из обломков жуткого, когда-то бывшего чем-то целым, из того, что осталось после взрыва звезды. Стелла талантлива. Мы оба незаурядны. Но нам рассчитывать не на что. Больно уж сильно отличаемся и образом мысли, и отношением к жизни. Оба ненормальные.
С комплексом неполноценности. Если и есть у кого этот самый комплекс неполноценности, так у меня. Стелла полноценна на все сто процентов.
Но меня ведь мучает осознание собственного превосходства. Вот как события повернулись. Подобные вместе не живут. Мы не в струе. Мы не в своём времени. Единственный шанс обеим, чтобы сохранить себя, чтобы получить признание, нужно удивлять. Это заставляет много работать.
Ну, я-то ладно. Запас времени небольшой. Со мной уже ничего не поделаешь. Лет бы двадцать назад нам со Стеллой встретиться. А что толку? А жена? Что с ней было бы? Её куда? Я бы никогда её не бросил. Дурацкое слово «бросил», будто она была бессловесным камнем, который зашвырнуть в кусты не грех.
Могла состояться тогда, двадцать лет назад, встреча на самом деле? Нашлось ли о чём поговорить? Смогли бы влюбиться друг в друга? Поворот событий, как и мыслей, поражает. Скорее всего, нет, Стелла не посмотрела бы на меня. Роман между нами не завязался бы.
Я опираюсь на логику. Без убедительных доказательств нет вперёд подвижки. А чутьё? Куда подевалось моё хвалёное чутьё? Что оно говорит? Я всегда верил своему чутью. Оно подсказывает, что ничего хорошего впереди нет. Оно и понятно,- впереди маразм, смерть.
Стелла как-то обмолвилась, что ухаживать за мной, старой рухлядью, когда ни сил, ни способности писать не будет, она не собирается. Она не нянька.
Подозревает она о моих случайных мыслях? Поверить в случайность происходящего нелегко.
Всё, казалось бы, кричит о возможной новой жизни. Как соединить прошлое и будущее? Я пока не отдаю отчёт, какая из жизней мне милее: новая или старая? Старая – она какая-то запутанная, полная всевозможных переживаний. В ней были и радости, и потери. Но что-то в ней до сих пор оскорбляет.
В старой жизни я был не признан, человек второго сорта. Но там, к той жизни я приспособился. А вот новая? Она страшит. Не потребует ли она невозможного? Многое растерял. Многое.
Ну, пропало что-то! Так что? Значит, оно не особо и необходимо было. Значит, обойтись без него можно. А вот как проскользнуть в щель между старой и новой жизнью, проскользнуть так, чтобы не сдавило? Выбор предстоит. И нашим, и вашим.
Что-то раньше не чувствовал, как идёт время. Нет, брат, всё-то ты чувствовал, всё фиксировал, но не говорил о переменах – это правда. За это прощение просить не надо. А зачем нужно во имя прощения покаяние?
Ну, покаюсь, и что? Человечеству, не отдельному человеку, моя правда и искренность не нужна. Разве что полуправда.
И не раз, и не два уже раза говорил, что наступает такой момент, когда хочется пристально перебрать воспоминания. В груде всего произошедшего пытаюсь найти закономерность моего, подчёркиваю, моего жизненного пути. Да, я считаю, что в жизни всё предопределено. Встреча с тем или иным человеком, переезд с одного на другое место. Профессия. Конечно, случаются и неожиданные подставы.
Для себя поворотным моментом считаю, когда в школе меня учитель истории определил, как «враг народа». Обозвал комсорга класса дурой – получил кличку «враг народа». Это ущемило мою биографию.
Но это научило наблюдать. Видеть и наблюдать – разное. Каждый день видишь суету вокруг, а вот наблюдать перемену в самом себе, не многим дано. Хорошо, что не разучился удивляться.
Сладко копаться в прошлом. Сладость ощущения возникает, потому что есть что вспомнить. Да хотя бы волнующий женский шепот.
Странно иной раз себя чувствую. Как-то и не грустно и не весело. Сам не свой, и тело совсем незнакомое, и не знаю, чего с ним и поделать. Конечно, это неуют. А кто догадается о причинах неуюта?
Если бы я переменился никто этого и не заметил бы. Не так я прост, как, наверное, полагают люди. Со стороны легко рассуждать обо всём, о жизненных поворотах, о радости, о неожиданных находках, мол, всё так просто, поступай, как сердце велит. А сердце глухо и немо.
Течёт жизнь и течёт. Иногда гладко. Иногда коряво. Чего её винить. Разве жизнь виновата, что у меня всё так вышло? Она, во всяком случае, не больше виновата, чем я. Если бы сказал кто, что однажды жизнь круто переменится, в ответ посмеялся бы: «С чего это? С какой такой радости?»
Понимаю, что люди зачастую говорят не о том, что хотели бы сказать на самом деле. Слова для отвода глаз. Любой обычный разговор скрывает совсем другое. Вот из-за этого и делается тревожно и беспокойно. Годы прежней жизни кажутся одним прожитым днём.
Никто не знает, как у него сложится жизнь в ближайшие годы. Никто не застрахован от разных случайностей. Можно догадываться, но догадки не часто удачны. Порой ищу, ломаю голову, где же причина, в чём, а причина под самым носом. Причина в сомнении: или одному коптить небо, или вдвоём с человеком. С чужим, посторонним человеком, вдруг родным не стать.
Стелла.
Судьбоносна наша встреча или она ничего ни для кого не значит? Как-то неубедительно выстраиваются рассуждения. Судьбоносные встречи порождают определённые следствия. Следствий нет. Но всё неслучайно.
Нет логики в мыслях.
  Смотрю в потолок, думаю, щёлкаю пультом телевизора. Жду. Мысли текут, просыпаются смутные чувства.
- Где я? - хотелось крикнуть. Секунда, две, десять затянувшегося внутреннего молчания.
Я не знаю, чего ждать. Победа за ней. Внутри боль, что-то кровоточит. Но во мне всё молчит. Всё - тихо. Надолго ли хватит выдержки? Не заснуть. Хотелось, чтобы она подошла, положила свою руку мне на голову, да просто заглянула бы, сверкнув глазом. Нет, такого не дождусь. На меня отведено ровно столько времени, сколько требовал смысл моего любовного упражнения.
Меня удивляли её руки, безвольно вытянутые вдоль туловища. Пальцы не теребили простынь, пальцы не сжимала истома. Механический процесс не заводил. Женщина – машина. Женщина, которой требуется пульт для управления, подсказки.
Кто в ком больше нуждается? Она считает, что в поддержке нуждается она.
Кто кого считает больше виноватым? Так, наверное, виноватей тот, кто смотрит правде в глаза.
У каждого собственный мирок, который считается неприкосновенным. Каждый норовит каждому напустить дыма, выкурить из обмана. Не отдавая себе в том отчёта, каждый прислушивается, ощущает на себе взгляд. Каждого обуяет страх, страх перед тем, что витает в воздухе.
Удивительно. За две недели Стелла ни разу не взяла в руки веник, не протёрла листья цветов. Она ни разу не предложила надеть ту или иную рубашку. Ни разу, походя, не прикоснулась ко мне. Моя посуду, основательно, с гелем для мытья посуды, она никогда не вытирала за собой раковину. «Ты это делаешь лучше».
Я с этим сжился, примирился. Бунтовать, что-то доказывать,- а зачем? Мы жили рядом.
Я – сосед, она – соседка. Ходим друг к другу в гости. Каждый занят своим хозяйством. Некоторое время проводим вместе в постели. Этого нам обеим довольно.
Чудным был наш роман. Без незаметных прикосновений, без тайных свиданий. Но ведь и лошади знак внимания определяют всего лишь касанием головами. Так то лошади!
«Я этого не хочу слышать. Перестань. Мне не интересно. Я это уже слышала».
Стелла отгораживалась. Мои слова вязли, нисколько не трогая её. Что-то преграждало им дорогу.

                52

И, тем не менее, рядом со Стеллой сердце успокаивалось, ни о чём не спрашивало, мол, кто я такой, как я тут и зачем? Хорошо рядом было.  Всё больше привязывался к женщине. Я боялся её потерять.
Можно было сказать и так, что рядом со Стеллой моя душа оттаивала, расслаблялась, мир казался беззаботным и безмятежным.
Всё же, я донельзя принизился. Мысли плоские, кругозор заузился до примитивнейшего – смотрел не далее, как на три шага вперёд. Фантазии скуднее некуда. И это – я. Вдобавок мучили глупейшие сомнения.
Я не рассматривал утверждения с двух позиций, как было прежде. С одной стороны, поддерживал, с другой убивал вескими доводами. Мне почему-то это разонравилось. В голове засело одно – всё относительно, всё приходит и уходит.
Я ждал срыва. Задавал себе один и тот же вопрос, я возрождаюсь, я, наоборот, погружаюсь в пучину непонимания?
Что это вообще значит – возродиться? Как люди возрождаются? Скорее всего, у всех всё по-разному. Для чего? Уж точно, не ради себя. Возродиться можно ради кого-то. Но зачем, зачем?
Интересовали не просто ответы вопросы, не просто знания чего-то как такового, но – конкретные ответы, с помощью которых можно было проверить её утверждения.
Стелла казалась недосягаемой. Иногда я начинал чувствовать лёгкость во всём теле, будто в одночасье освобождался от груза, который тащил на себе всё это время. Иногда где-то возле виска однообразно и монотонно долбили слова: «Зачем, зачем?»
Зачем лезть из кожи, если в один момент прилетит из космоса комета, и всё живое полетит кверху тормашками. Всё исчезнет на Земле. Да и без кометы впереди – смерть. Одиночество.
Вот и нечего требовать, чтобы я скрепился, примирился. Чего оплакивать жизнь, которая прошла? Вон учёные, ломают голову, откуда на Земле океаны солёной воды? Вразумить себе не могут, что солёная вода - выплаканные слёзы многих и многих поколений людей. И ещё солёной воды прибавляться будет.
На небе неведомый пастух изо дня в день гоняет стада туч. Точно такой же пастух в моей голове гоняет мысли. Разница лишь в том, что облака многие видят, а мои мысли скрыты ото всех.
Мысли рождаются из страха. Из боязни потерять. Неужто для страха мы рождаемся? Разве это худо – желать себе счастья?
Путаются мысли. Шумит в голове. Мысли мыслями, они ведь непослушные. Но ведь с другой стороны, что-то незавершенно в моей жизни, раз дышится, раз естся. Не все тропинки исхожены.
Все не все, так прожил жизнь или не так, как говорится, перетакивать и проживать вновь не буду. Моя дорога в одном направлении. Не только моя, всех.
И правда, другой раз перед глазами видится ровная дорога. Наяву или снится она в дрожащем мареве,- не пойму. Тянется она из прошлого, пролегает по тем местам, где когда-то бывал. И люди идут по этой дороге, и машины едут. И всё в одном направлении. А в голове затемнение.
Не могу я позволить себе скомкать последние годы. Не из железа сделан.
Считаю, что судьба дала фору, подарила время, мне надо воспользоваться им. Благоприятное стечение обстоятельств. Надо соответствовать. Вползти в узкую последнюю открытую щелочку, и в той щели реализовать свою судьбу.
Треволнения, омут кошмарных воспоминаний, страхи потери – всё это предвосхищает в недалёком будущем счастье. Я своё счастье ловлю. Мне, лично мне, всё равно, что будет происходить с кем-то, разлетится его мир в тартарары, развеется прахом,- что будет, то и будет. Мне даже всё равно, всосёт ли кого-то в себя воронка гигантского смерча.
Никто ведь не требует от меня некоей исповеди, раскаяния, предоставления перечня грехов. Не требуют, значит, ожидают от меня кое-чего.
Не вправе я хаять свой возраст. Мой возраст расцвета мужчины. Не в смысле – самца-производителя, в этом вопросе я согласен с идеологами расизма, отбор должен быть. Породистой самке – породистого производителя.
Немножко в мозгу перенастройку произвести, укольчик в определённое место. Соответствующее воспитание. И воспитывать не надо – по телевизору показывают, как все со всеми живут.
Откуда у меня такая сокрушительная ирония? Желчный я, всё-таки, мужик! Временное затмение или старческий маразм?
Нет, не буду вытаскивать напоказ своё сокровенное. Я не конъюнктурщик. Недаром жизнь прожил. Знаю, мои грехи время спишет. Жизнь приготовила нужный прикуп. Всё в масть. Я вытащил козырь. Стеллу.
Хорошо бы узнать, что Стелле нужно для счастья? Какого ей рожна надо? Она не озаботиться, чем мыть посуду, ей всё равно, висит ли на окне штора, или всё напрогляд. Изобилие на магазинных полках не волнует. Писать, вязать, фоткать. Ей важен темп жизни. Темп.
Мысли сумбурно цепляются одна за другую. Не получится ли так, что я, сам не понимая, продам свою душу дьяволу, за выигрыш быть рядом со Стеллой? В этом ли цель лукавого провидения, которое ведёт по жизни? То ли жизнь – игра, то ли игра – жизнь? Поди, разберись.
«Убить нельзя помиловать». Мне запятую поставить надо. Не мне, а жизни.
Говорят, человеческая душа подобна шарику. Кругленькая, маленькая. Не знаю, стальной ли она твёрдости. Моё дело, кругленький шар, именуемый душой, запустить в ворота мимо вратаря и попасть. Чтобы тот, с небес, засчитал очередную удачу.
Глаза до мельчайших подробностей различают предметы. Ноздри улавливают запах присутствия женщины. То, что было когда-то реальным, оживает.
Я вслушиваюсь в себя. Шире распахивается сердце. Какой предел распахнутости? Есть ли он? Не разорвёт ли страсть?
Сердце подобно двери, оно готово впустить внутрь, оно может закрыть перед самым носом проход для времени.
Про женщин говорят, что они скупы, капризны, самовлюбленны в себя, постоянно требуют внимания. Может быть, есть и такие. Стелла не относится к их числу. Она не зануда. Она неумышленно молчалива. Благо это, или порок? Мне предстояло понять.
Через две недели Стелла уехала за тёплыми вещами в Любятово, уехала получить Полис, уехала «поделать кое-какие дела». «Всего на неделю. Я буду писать».
Странно, но перед этим она провела эпиляцию. Поездка всего на неделю в прошлую жизнь потребовала это! Ёжик густых, заметно отросших волос на её лобке, в ночь накануне отъезда, не щекотал моё бедро.
Зачем она это сделала? Для кого? Неужели кто-то будет заглядывать ей под юбку? Сознание отказывалось понимать. Сознание раз за разом опрокидывало меня в бездонную яму непонимания. Я летел в яму, предварительно споткнулся о торчащий из словесного набора знак вопроса. Стоило смежить веки, как угодливая память заполняла пустоту квартиры фантомом, так и не понятой до конца женщины.
Да, она красива и обаятельна, она женственна. Я испытывал сексуальное влечение, но я же видел, что она ни капельки, (как все обычные люди), не возбуждалась. Отчего так?
Прикосновение к моему телу её не волновало? Стелла несколько раз как бы мимоходом проговаривала, что между нами слишком велика разница в годах. Что её волнует не секс, а возможность спокойно писать. Почему она делала упор на возможности?
Слышать такое тоскливо. Что это, как не ощущение наступавших сумерек? Что это, как не осознание расплаты за короткое счастье, что и минута может быть счастливой.
Было, сверкнуло однажды счастье – сиди и радуйся, вновь и вновь переживай это состояние, буди в себе засохшие ростки. Мнительному до гробовой доски хватит перемалывать.
Я ни о чём не расспрашивал, полагая, что захочет – расскажет сама. Мне не хотелось виноватить прошлое. У всех есть своё потрясение.
Болезнь, смерть, глубокое разочарование. Крах иллюзий. Я мог только строить догадки. Но ведь любая догадка убога своей однобокостью. Она вытаскивает на поверхность самое худшее из суждений, самое грязное, то, что переживать не хочется. Догадки, забирая остатки важного, опустошают душу.
У нас случилась близость не по любви. Сколько ни прокручивал в голове это суждение, оно не возбуждало. Стелла допускает такую близость. Значит, я ей чуть-чуть, но симпатичен.
Крайне трудно поверить, что Стелла влюбилась. Ей половое влечение не свойственно. Она соглашается, потому что «так надо». «Так поступают все женщины. С потерей девственности, возможность противиться отодвигается на задний план. Не убудет».
Может быть, и не убудет. Может быть, можно выработать безразличие. Застегнуться на все пуговицы. Отключить сознание. Может ведь такое быть?
Но ведь близость – это то, что укрепляет веру.
Хотя, всё, что касалось Стеллы, хоть убей, не укладывалось в моей голове. Это же надо насколько быть безразличной к своему телу, чтобы ложиться в постель, не любя, для того, чтобы просто выполнить ритуал, пожалеть.
Да не пожалеть, а отработать возможность оставаться самой собой. Как это – оставаться самой собой, если в чём-то приходится уступать? Откупиться? Но ведь деньгами здесь и не пахнет. Только не из-за денег, не из-за богатых подарков. Сладко есть и стильно одеваться не для Стеллы. Что же?
Предсказать, о чём думает Стелла, не дано никому. Захотела – будет с тобой жить, захотела – повернётся, и уйдёт. Поведение кошки. Кошка - своенравное, непредсказуемое, самостоятельное животное. Удивительно, как она вообще снизошла до меня? Сознание отказывается понимать. Мы с ней давно-давно знакомы или только познакомились?
Качается стрелка весов, одна чашка вверх поднимается, другая – вниз уходит, потом – наоборот. Да не плавно,- толчками. С задержками.
Я волен засылать свои мысли куда угодно. Бродить неведомо где, ковыряться в кучах отбросов. Я сам решаю, что правильно, что нет. Нет указа моим мыслям. Что угодно могу думать.
Почему, в таком случае, хочется ограничить свободу Стелле? Я не знаю, как складывалась её жизнь, что её радовало, что низвергало в пучину грусти. Спросить об этом не могу, потому что в ответ получу такой взгляд, которым испепелить можно. Такой взгляд перехватил в награду, когда, шутя, легонько хлопнул Стеллу по заду. Боже, как она посмотрела! Таким взглядом Жанна Д, Арк смотрела на палачей перед тем, как её палачи запалили костёр.
Взгляд подсказал, что и здесь какая-то тайна. Стелла помогает высветить одну за другой женские тайны, о которых, живя с женой, я и не подозревал.
Моя жена была умница, она растворилась во мне, она жила моей жизнью. С ней было легко. Мы говорили обо всём, запретных тем не было, касалось ли это женской анатомии, ощущений при оргазме…
Детство, первые поцелуи… Она делилась всем. Так или иначе, обсуждали поведение других людей. Всё как у всех. С той, может, разницей, что каждый из нас знал,- никто, никогда не узнает, о чём мы говорим. Мне тогда думалось, что это присуще всем.
Оказывается, жена в силу своей стеснительности, многое недоговаривала. Стелла же своим поведенческим молчанием помогает натолкнуться на очень странные ответы на мои, по-своему странные, мысленные вопросы.
Молча часами стою возле окна. Сквозь распахнутую форточку снаружи доносится щебетанье воробьёв. Облюбовали куст сирени, что-то оживлённо обсуждают. Воробьи здесь жили всегда.
А в кутоганском приполярье воробьи появились, когда баржами лес на стройку завозить стали. Первое время никаких птиц. Тоже всё удивлялись: почему нет в посёлке воробьёв? Воробьи около людей селятся.
Ворона сидит на суку тополя, каркает и озирается. Тоже в нерешительности, тоже думает, как поступить. Если вообще способна думать.
Стою возле окна. Разглядываю мир заоконья. И вчера пейзаж был таким, и завтра нисколько он не изменится. Облака,- те не в счёт. Они лишь косвенно связаны с людской жизнью.
Как всё сложно в жизни, и как всё просто. Неживое, глядя на него, будит живые мысли.  Давно прошедшее вплетается в тревожное настоящее. Что-то ощутимо давит. Может, время прессует? Помешать вертеться Земле ничто не в силах.
Стою, невольно оттягиваю минуту, когда на все вопросы получу ответ. Невольно прислушиваюсь к тому, что происходит за окном. Там стихло щебетание воробьёв, не слышно карканье вороны. Вообще никаких звуков. Всё застыло, всё ждёт что-то важное. Какого-то сигнала.
Мне показалось, что слышу плеск воды. Стелла моет кофеварку. Последний раз она мыла кофеварку накануне отъезда в Любятово. Стелла не пользуется резиновыми перчатками. Моет в задумчивости, бровки на спокойном лице свела шалашиком. О чём думает? Прикидывает, как в Любятово будет объяснять своё сближение со мной? Тут, понятно, не до болтовни.
Женщины более живучи и выносливы. Они терпеливее к страданиям и неудобствам. Но их терпение должно подкрепляться любовью.
В жизни нельзя пренебрегать мелочами. Задумался и понял, что в жизни ничего нет мелочного и пустого. От любой мелочи можно оттолкнуться, чтобы продолжить жить.
Жизнь вовсе не пустяк, она что-то вроде сокровища. Только не каждый понимает, каким сокровищем владеет.
Нёсся по жизни сломя голову, как угорелый. Споткнулся об явление – Стелла… Надо бы давно сесть и подумать о себе, кто я такой в этом мире. Когда по северам ползал, тогда нуждались в моих рабочих руках, мудрёные мысли были не в почёте. Дело надо было делать. А сейчас, что и откуда лезет, в сто раз хуже, в осадок выпал.
Выпал, значит, время уняться пришло. Малому радоваться надо. Шаг ступил, не споткнулся, вот тебе и радость. Утром встал, ничего не болит, глаза видят всё кругом – хорошо.
Чего из-за какой-то малости, кричат воробьи или не кричат, переживать? Всё же тоскливо и скучно из-за того, что уехала Стелла.
Снова почувствовал себя одиноким. За спиной прожитая жизнь, в той жизни кого только не было. Всяких случаев, всяких событий. Вот и голоса слышатся оттуда. Не веснянка окликает, а прошлое о себе напоминает.
Привилегия вшивого интеллигента,- мучить самого себя разными придумками. Благопристойным почётом озаботился, любовь потребовалась на склоне лет.
А что, может, действительно эти дни станут самые важными и решающими? На кону остаток счастливой жизни. В руках три карты. Две открыты…Третья – непонятное «что-то». И я чувствую, как погружаюсь в это «что-то», глубь засасывает. Какие бы ни приводил аргументы, они не впечатляют.
Иронизирую? Прочь иронию, прочь гнусную советчицу. Ни я сам, никто не в праве меня ни в чём обвинять. Обвинения – чистоплюйство. Не хватало, чтобы мстительная память свои сундуки раскрыла. Складывала, складывала, и на тебе, откинула крышку.
Копаюсь в себе, чувствую неясную вину. Отчего неясную, перед кем неясную? Совесть, конечно, она, выуживает из глубины сознания удивительные вещи. Но ведь зудеть ни с чего она не будет. Причина есть. А может пресловутая совесть заесть, занудить до смерти? Не уверен.
Ни в чём полностью сейчас не уверен. Ни в чём! Плоть моя ещё до конца не умершая кричит.
Перед тем как угольку погаснуть в костре, он вспыхивает. И у человека в какой-то момент прозорливость появляется, озарение ума, чтобы состыковать жизненную цепь.
Трудно сделать первый шаг. Ветераны, вернувшиеся живыми с войны, те, кто на передовой был, рассказывали, что оторваться от земли трудно перед атакой, земля не хуже магнита притягивает.  Подняться во весь рост – перед этим вся жизнь промелькнёт перед глазами. Если встал, то дальше неведомая сила несёт. Рот сам собой разомкнётся в крике «Ура».
Глупо разевать рот в моём положении, кричать пресловутое «ура», этим перебарывать страх. Приедет – не приедет? Она своим приездом ко мне бросила вызов обществу.
Хорошо, важно не то, что я скажу, или кто-то скажет. Важно, что подумают, как определят слова и поступок. Не мотивы определяют суть, не то, вхожу или не вхожу в обстоятельства,- важен поступок. Не поступок ли приезд Стеллы ко мне?
Мнительность, как проказа, как инфекция поселилась в организме, никакими таблетками её не вывести. На какое-то время приглохнет, вроде бы уничтожил её, а психологическая боль и тревога сохраняются.
Не понимаю, с чего назвал Стеллу – воробышком? Сиротливый воробышек.

                53

Что нас связывает – неважно. Я - это я, она… – во многом совершенство. Талант. И что? Что? Жить оставшееся время в притворстве, разве такое меня устроит?
Как это,- жить и знать, что твоё сознание в это время бродит где-то? Жить и сравнивать прошлое и настоящее? Только я могу вслух сопоставлять, она – никогда.
Начни я об этом говорить, она обидится. «Я не хочу это слышать. Мне не интересно. Замолчи». Её «Я» всегда на первом месте. Окружающий мир мало интересен. Он интересует лишь постольку, поскольку он требуется для писания стихов. Стелла давно переселилась в свой внутренний мир.
Мне её всё же жалко. Пожалеть хочется не из-за того, что она такая несчастненькая, обиженная отсутствием бабского счастья, не умеющая распорядиться своей жизнью. Худорукая, наконец.
Но она говорила, что у неё были богатые ухажёры, но они не для неё. Как это?
Одним глазом заглянуть бы в её комнату. Как там, полный порядок, или во всём неприбранность поэта? Запустение? Всюду разбросаны бумажки с торопливо написанными строчками, перечёркнутые, надписанные сверху слова?
Стелла говорила, что у неё никогда не было стиральной машины, пылесоса. Странно. Щемит в груди.
Пожалеть Стеллу хочется именно за непонятливое нечто, которое возносит её на недосягаемую для меня высоту. Не тело её волнует, не то – обнимет или нет, а нахождение рядом с носителем необычного, непонятого.
Непонятное – суть легкоранимости. Услышит не то слово,- и, подобно улитке, забивается в раковину. Отмалчивается. А каково находиться с ней рядом в это время? Молчание бесит. Лучше бы раскричалась. Не дождёшься. Соберётся, и молча уйдёт. Так не раз поступала. Говорила, что старается уйти первой.
«У меня нет никаких материнских инстинктов». Её слова. Что я должен был ответить на это?
Зря, не зря жизнь прожита. Только понимаю, что не все ещё силы отданы жизни, раз всё ещё на ногах, брожу, соображаю. Раньше надо было тратиться.
Часто ставлю себя на её место. Пытаюсь понять, что чувствует человек, когда разочаровался в другом человеке, когда приходиться уходить. Лучше, легче, наверное, уходить самому, чем оказаться покинутым. Пришёл домой, а там никого. Нет даже записки.
С теперешним моим опытом и разумением начать бы всё сначала. Многое, многое сделал бы не так. Кое-что не так бы поворотил, по-другому бы затеял. А был бы я таким, как теперь? Это вопрос, всем вопросам вопрос.
Пустое, после драки кулаками махать. Не всякому поступку можно найти оправдание и толкование. Бывает, что накатывает бесшабашная радость, сам себе не хозяин становишься. То ли от глупости это, то ли от избытка сил, то ли от неведенья, что за этим последует.
Пока что-то рядом, пока это что-то можно пощупать, потрогать, то, как бы всё и должно быть так. Стоит сдвинуться на шаг, отвернуться, как притяжение пропадает.
Вот и спросишь самого себя: «Зачем торопился жить, зачем?»
Обзовёшь себя дураком. За раздражение.
А в глазах Стеллы безмятежность и покой. Спокойные, без тени тревог или забот зеленовато-серые глаза. Усмешкой глаза светятся. Не пожалела природа на неё красок. Вольная птаха.
Непонятая женщина? Неоткрытая планета. В случае Стеллы – неизвестная галактика. Но ведь кто-то с самым современным, усовершенствованным телескопом обязательно найдётся, рассмотрит всё до мельчайших подробностей, объяснит непонятное. Но это буду не я. Мне не взлететь на такую высоту, в космос, где ничто мешать не будет. Увы, слишком велик груз прошлого у меня.
Думаю разные мысли. Облекаю их в слова. Хорошо думается, бредя по улице. Ритуал написания буковок обычно заканчивался гулянием. В этом была потребность.
Ни дождь, ни ветер, ни хлопьями валивший с неба снег зимой меня не останавливали. Неважно. Шаг за порог,- из головы выкинуто всё, о чём думал, сидя за столом. И кажущаяся пустота в голове, когда думаешь ни о чём и обо всём одновременно, приносит наслаждение.
         Снова и снова вижу лицо Стеллы.  В ушах звучит прерывистое: «Хочу-хочу! Ещё, ещё чуть-чуть!» Глаза закрыты, трепещут ноздри. Рот полуоткрыт. Кончик языка упруго пробегает по губам.
         Запоминаются мелочи. Именно мелочи хочется снова и снова пролистать в голове. Пережить их, прочувствовать.
         Она иногда переживает наплыв страсти. И что тогда? Она ловит первого встречного, едва-едва понравившегося? Секс с разными мужчинами для неё не измена своим убеждениям. Прихоть. Бред.
Вот бы снова прокрутить в голове ту минуту, когда между нами искра влечения проскочила.  Пролезть бы каким манером в её голову, перечитать мысли. Иногда это и правда необходимо.
Нельзя быть всё время сдержанным и рассудительным. На минуту задумался. Первая ночь после разлуки прошла в мелких нелепых снах, обрывки которых ничего целого не представляли. Я догонял какую-то женщину. Догонял, сам не зная для чего. Что уж точно, для секса она не нужна.
Задумался, и сразу перед глазами покачиваются крупные груди нагой женщины. Во сне была странная, молчаливая погоня. Сколько бы я ни ускорял шаг, в один момент запыхался, но кроме ощущения опьянения, удивления от скользящей походки женщины, как она быстро переходила со света в тень, ничего в памяти не задержалось.
Но почему переход из света в тень волновал? Волновало мерцание, непонятная вспышка вокруг той женщины. Мне почему-то край как необходимо было её перегнать.
И ещё, я всё время к чему-то прислушивался, не к словам, ни единого слова между нами произнесено не было, но что-то между нами было постороннее. Что-то или кто-то. Грозящее и неизбежное. Я даже во сне чувствовал, как мучительная улыбка разрывала рот.
Утром ничего не помнил. Набрал полную грудь воздуха, с шумом выдохнул. Когда долго-долго о ком-то думаешь, то самого себя начинаешь воспринимать со стороны.
Чёртова интуиция. Заранее сложно представить, в какие дебри заведут рассуждения.
Мир полон зла, насилия, парадоксов. Ложился спать – окунался в пустоту, вставал – всё та же пустота, одни размышления. Нет плана действия.
Может, он где-то и записан, только прочитать, мне его не дано. Тот мир, что вокруг меня,- он место скучное и по-своему безжизненное, по крайней мере, для меня. И, тем не менее, всё происходит как надо. Всё. Всё ничего не меняется, пока в мыслях витаю где-то далеко.
Мозг реагирует на любой сигнал извне. Щелчок, ещё один щелчок, кто-то переключает рычажки рубильника, в голове новая прокрутка мыслей. О чём? Ни о чём! Мозг, что ли, уподобился манной каше на тарелке детсадовского ребёнка – жиденький, трясучий. Мысли не задерживаются, расползаются.
Что мужику надо: хорошо поесть, получится,- так выпить, высказать кому-то наболевшее, переспать с женщиной, не думая о последствиях. Не привлекать чрезмерного ничьего внимания. Белый свет, должен всё время быть белым светом. Всё! Всё остальное – приложение к жизни.
Приложение бессюжетно. Набор событий, сцен. Там движение в одну сторону. Без остановки.
Часы жизни не требуют подзавода. Текучесть, сцепляемость, поверхностное натяжение,- всё это рождает некий смысл. Смысл чего? Сколько ни вглядывался в линии судьбы на своей ладони, мне ведь в далёкой юности предсказывали все события, которые произойдут со мной, ничего толком не сумел понять. Бред. Мои линии судьбы давно переродились в глубокие царапины от ран, нанесённых жизнью.
Нет, всё-таки Стелла, уехав, увезла с собой частичку души. Пустота внутри поселилась. 
Прошло всего трое суток, как она уехала, а я не могу совладать со своим горем. Нет, я не желаю им делиться, я не хочу засорять наши отношения ничем посторонним.
Представляю её лицо, глаза, бледновато-зелёные, заходя в зал, вижу её сидящей в уголке дивана. Читает, вяжет. Я по крупицам собираю её образ, чтобы она скорее материализовалась. Ожидание невыносимо. Везде её присутствие чувствовалось.
Она позвонила всего один раз, сообщила, что доехала нормально. Но что стоила её фраза: «Привет, моя радость».
 Любятово не Боровск, как-никак областной центр.
Держу в руках её письмо. Ровные буковки. Ни единой помарки.
«Привет, моя радость. Теперь стану писать это слово с самой большой буквы. И продолжу движение по этому волшебному пути – жить для Радости. Это пока единственная стоящая мысль.
Позавчера приехала, вошла домой, вдохнула воздух соскучившейся, нежилой комнаты и сразу позвонила тебе. Потом, не разбирая сумок, рванулась в шкаф и в тряпочки – шить. Хотела (мечтала) чудесную курточку, но поняла, что это работа двух месяцев. А не одной недели, поэтому ограничилась переделкой джинсовой курточки – добавляю детали, придумываю капюшон… Восторженно размахивала иглой и сеяла вокруг огрызки нитей примерно до часу ночи. Потом спасла из сумки помидоры-огурцы, частично, съев между делом чуток, и уснула.
Сходила в гости к подруге. Проникла в интернет (свой я ещё не оплатила). Ответила на тонну всяких сообщений. Поболтала. Поймала себя на ясном ощущении, что меня не было в Любятове целую жизнь и должно было тут попроисходить много-много всего – а и нетушки, ничего не изменилось. Изменилась и произошла лишь я.
Без меня тут произошёл джазовый фестиваль. Надеюсь, они сделают его ежегодным, и в следующий раз я его не пропущу.
Вечером опять шила. Разболелась голова. Приняла две таблетки парацетамола.
Пошла побродить по сырому, умытому дождём городу. Когда ты мне позвонил, я шла по шумной Республике. Свернула во дворик. Стала обходить дом, увидела детскую площадку и присела на качельку. Посидела, поговорила. Вздохнула. Встала. И поняла, что сидела в маленькой свеженькой лужице. Вот и пошла домой с мокрой попкой. Вот как далека я от реальности во время разговора с тобой. Ещё я нашла там камень с дырочкой.
Была в страховой компании, посчиталась. Созвонилась с подругой. Пошла к ней есть вафли в шоколаде. Вышла в интернет. Как жаль, что он тебе недоступен. Мне двое питерских поэтов прислали свои подборки. Поговорила с дочкой. Она спросила о тебе. Поделюсь, меня в одной ссылке назвали красивейшей из поэтесс. Но я ещё и талантище неизмеримое. Вот, на этом пафосном взвизге ухожу дошивать курточку».
«…Не спится. Сна нет ни в одном глазу. Ты скоро помчишься в лес, а я даже не ложилась. Странно. Впрочем, перед дальними путешествиями я, как правило, вообще не сплю. Но нынче ведь ещё не дальнее путешествие? Или душа лучше меня знает, что находится в начале большого пути и не спит, а дрожит в предвкушении?
Позавчера после художественной выставки, видишь, не пропускаю ничего значительного, прогуливалась по парку и набережной с одним художником. Его творчество мне близко, написала серию стихотворений под впечатлением его картин, так показала ему стихи, написанные в Боровске. Мой друг-художник высоко ставит лирические поэмы раннего Маяковского, на чём мы с ним и спелись поначалу, когда я охарактеризовала его пастожую живопись, сказав: «Словно Маяковский со сцены грохочет!»
Ну вот, друг, читавший почти всю меня, впал в глубокую раздумчивость. Сказал, что я расту в геометрической прогрессии, и явно вдруг стала счастлива – чему нельзя не радоваться.
Знаешь, в Любятово, без тебя, я не написала ни буквы. Обычно, хожу по городу и старательно учу наизусть свои стихи. Вслух читаю. Встречные думают, баба сошла с ума. А тут вообще на творчество забила. Лишь выучила то стихотворение, «Вампира».
Жду не дождусь, когда включусь в твой, теперь и мой рабочий ритм.
Пожалуй, попробую уснуть. А ты уже близок к пробуждению…Забавно. Желаю тебе найти грибную поляну!
Дрогнула ветка – росные слёзы…
Вздрогнула Тайка – сонные грёзы…
Уже совсем чуть-чуть до встречи».
Это письмо Стелла привезла с собой. Оказывается, она написала много стихотворений, пока была в Боровске. Я и не знал.
Накануне приезда Стеллы, я опять ездил в лес, набрал два ведра боровиков. Собирал – радовался. Конечно, устал. Привёз, разложил на столе,- кто эту гору будет перерабатывать? Проклятая жадность. Через «не могу» начал сортировать, перебирать, чистить, резать. Варил, мариновал, сушил до самого вечера. Лёг, и сразу вырубился.
В квартире было ещё темно, когда меня поднял чёрт. Света долго не зажигал. Бродил, натыкаясь на углы. Горел фонарь на столбе через дорогу, в его жёлтом свете различалась вывеска магазина.
Я опять сравнивал. Моё одиночество вот-вот должно было развеяться. Но не иллюзия ли моё будущее, не испарится ли надежда однажды, как дым? Я охотно выставлял напоказ своё равнодушие, скрывая заинтересованность.
Я и сам не знал, что мне надо. Тягостная муть стояла на душе. «Какого рожна тебе надо? - думал я. - Она скоро приедет».
Ничего не хотелось: ни пить, ни есть. Сонное, дикое состояние. Стелла едет.
За окном рассвет. Всё серо. Там была пока ещё безголосая жизнь, но жизнь. И та жизнь утешала и успокаивала. Я рождён был для безголосой жизни. Не виноват, что носило меня по северам, что искал там свою судьбу. «Что имел не сберёг, что нашёл – потерял…»
Неосознанно пытаюсь попротивиться течению жизни. Упираюсь, норовлю по-своему сделать, а всё равно несёт меня. Так стоит ли вообще упираться? Стоит ли задумываться?
Стелла едет.
Что же мне на душу запало такое, что не даёт покою? С чего вроде как добрее стал и стыдливее?
Щемит сердце, на глаза навернулись слёзы. Подошёл к окну. Чего мне жаль? Прошлого? Настоящего? Предвижу, каким будущее повернётся?
 Будущее, прошлое…Заменить будущее прошлым, прошлое сделать будущим… Что в прошлом был одни, что в будущем не видится ничего положительного. Всё вроде бы понятно. Чувства одни и те же. Но что-то не даёт покою.
Когда люблю, то захваливаю человека, вызвал человек досаду – часто не могу поднять на него глаза. Так как знаю, что человек прочтёт в моих глазах неприязнь.
Именно глаза выдают меня. Ищу, ломаю голову, где же эта причина, что волнует, которая мешает жить, как живёт большинство. Большинство не ставит перед собой никаких особых целей, вроде бы, ни о чём не жалеет; что посылает жизнь, то и принимает.
Задумывался, и тут же осознавал, что моё время прошло. Что могу и вызвать,- так досаду у окружающих. Не такой! Живу не в своём времени, не ощущаю своих годов. Ладно, ума хватает, не взбрыкивать козлёнком.
Но ведь поглядываю на жизнь с любопытством. Но, ведь, и маета одолевает. Причина маеты под самым носом.
Никогда никого не обижал. Вот люди в глаза явно и не высказывают мне своё недовольство. Так и без высказываний понятно, без слов всё ясно,- отчуждённо смотрят.
Бог его знает, а не являются ли такие, как я, напоминанием, что жить можно по-другому? Не для всех людей напоминанием, но найдётся такой, которому захочется понять меня.
Вот он задастся вопросом,- с чего это вдруг я начал писать? Что за морока на меня напала? От какого такого первородного греха отсчёт свой веду? Чтобы это понять, надо поглядеть и задуматься.
Мне многого не надо. Кусок хлеба есть, и, слава богу. Придёт день, он покажет точки приложения. В вечном делании залог жизни.
Может, в такое утро, когда в душе просвет ясности, мозг ставит задачи и даёт тут же ответы.
Брехня! Такого не может быть, не может быть, чтобы один раз просветление в голове возникло.
Последние минуты сумерек. Вместе с этими минутами уходит робость перед наступившим днём. Как говорится, карты сданы, осталось отгадать прикуп. Чем чёрт не шутит, не пришлось бы выигрыш собирать. Бьётся сердце в предвкушении встречи.
Нельзя торопиться. Надо пережевать комок в горле, проглотить боль.
В молодости на рысях мог проскочить отрезки жизни. Теперь одно желание - неторопливо брести. Брести и любоваться окружающим.
Великое счастье ощущать, что не разучился любоваться. В любовании главное, не сбиться с дороги. Не пропадает ощущение, что вот-вот привалит удача. Сама свалится в руки.
Любовь и долг. Дьявольское соглашение. Какой-то взаимный расчёт. Есть вещи, которые я должен сберегать сам. Баш на баш, услуга за услугу.
Терять, казалось бы, нечего, собственная жизнь – невелика потеря для самого себя, безболезненна, не так уж и непоправима. Потерю не отлистаешь ни назад, ни вперёд. Придёт день, и он откроет карты. Некого ждать.
Моё теперешнее состояние, это возврат на исходные позиции, с той лишь особенностью, что начинать не с нуля придётся.
Хорошо обладать способностью заглядывать наперёд. Что выходит, я провожу последнюю инвентаризацию своей жизни? Прошлые долги розданы. Завтрашний день проявится в лучах сегодняшнего восхода солнца.
Вязал, вязал узелки, наверное, один или два осталось схватить. Сердце дёрнулось. Предвидение нашёптывало, что все переживания запомнить нужно. Всё это вызреет во что-то.

                54

С любопытством Стелла ходила по огромному аэровокзальному комплексу «Домодедово». Вокзал, казалось, был построен только для того, чтобы одним прекрасным вечером у неё появилась возможность улететь в Кутоган.
Стелла была не в себе. Я подметил, что она сделалась странно рассеяна, словно примеривалась к чему-то постороннему, волнующему и неизбежному.
Ей, наверное, хотелось стать посреди зала, и начать читать стихи. Наслаждаться вниманием, в душе посмеиваясь, что все собравшиеся не провидцы, они не знают, с кем находятся рядом. Они до конца жизни должны вспоминать волнующую минуту встречи, но, увы, этот вечер, если и вспомнится, только как один из череды прошедших дней.
Хотелось успокоить её, обнять, приласкаться к ней, спросить: «Послушай, неужели, тебя так манит дорога? Неужели, так волнуют чужие взгляды?»
Стелла через стекло сфотографировала зелёненький самолёт. «Кузнечик»,- обозвал я его. Затем она села на мраморную тумбу, свесила ноги и сидела долго, откинув лицо, опираясь на ладони.
Занятая своими вымыслами, думавшая о своём, о чём-то зыбком и ускользающем, ненастоящем, она казалась полностью погружённой в мечты.
Любой внимательный человек отметил бы кроткий блеск удивления, появившейся, как только она вошла в зал, этот блеск больше не исчезал у неё в глазах. Но, по-моему, Стелла перестала видеть людей.  Порылась в сумочке, достала записную книжку и ручку, что-то начала писать. 
Муторное занятие ждать часа регистрации. И поезда, и самолёты, все виды движущегося транспорта, отправляются из Москвы. Почему?  Все вокзалы в центре города.
Московская сутолока, шум, вечно куда-то спешащие люди, толпы, нескончаемый поток машин, равнодушие на лицах, толкучка, спёртый воздух метро.
Никак Москву не миновать. Все торопятся, и я невольно перехожу на рысь.
А вообще-то, мне плевать, как живут москвичи, где, в чём? Как себя ведут, чем озабочены? Я у них кусок хлеба не отбираю, они мне в рот не заглядывают. Их жизнь давно разошлась с жизнью провинции. Они захлёбываются деньгами. Квадратный метр жилья в Москве стоит столько же, сколько мне заплатит пенсионный фонд до конца моей жизни, если еще и заплатит!
Сравнение жизней – это занятие с эмоциональной окраской. Кто сказал, что последний кусок хлеба – эквивалент самого дорогого?
Едва ли сразу отметишь различие в произнесённых словах, и тех словах, которые проговаривал про себя молча? Смысл таится, скорее, в паузах. Поэтому произнесённое слово,- оно уже тяготится двойной нагрузкой. В нём заключена возможность проскользнуть между правдой и ложью.
Шумит вокзал. Хорошо ещё, что не на ногах время проводим, есть, где присесть. Вдвоём лететь хорошо. В любое время можно встать, не думая, с кем оставить сумки, отправиться бродить по нескончаемому аэровокзальному комплексу.
С любопытством вглядываюсь в вокзальную сутолоку, рассматриваю пассажиров. Большинство возвращается из отпуска. Загорелые, горластые, навьюченные пакетами, свёртками. Сумки, чемоданы, букеты цветов.
На ум приходит, что половина пассажиров – большие или маленькие начальнички. И среди этой сутолоки я начинаю внезапно ощущать приступ нахлынувшей пустоты. Тоски. Лететь никуда не стоило бы.
Казалось бы, после виденного за сутки, дня два нужно будет приходить в норму. Ночной образ жизни для меня чужд. Но ведь та же бессонница для творческого человека – спущенное сверху состояние, предшествующее откровению. Не зря Стелла так любит ночные часы.
Мы ехали на поезде, толкались в метро, аэроэкспресс привез в Домодедово. Во всём этом чёткая последовательность.
Остановился у окна. Вглядываюсь в ночной сумрак. Силуэты самолётов, автобусы везут пассажиров на посадку, редкие прохожие. В том мире меня ещё нет. Хорошо бы пошарить на дне памяти.
В голове что-то щёлкает. Движение крови замедлилось. Ни о чём серьёзном не думается. Сознание отключилось, оно автоматически какую-то работу выполняет. Понимание происходящего в данную минуту мне недоступно.
Что происходит в глубине меня, какие силы там управляют, и управляют ли,- мне не ведомо. Сплю стоя, размышляю о чем-то…
В этот момент я как буёк на поверхности воды: всплыл, глотнул воздуху, вновь скрылся под водой. Вверх – вниз. Голова пуста. Но она тяжёлая. Не мякиной набита.
В поле зрения ничего существенного не попадает, из-за этого сознание уплыло. Стою не шелохнувшись. Гляжу и ничего не вижу. Ощущение самого себя пропало. По ту сторону стекла моё отражение. Я там или здесь?
Есть же счастливые люди, которые хоть и глупость, но выдают за свою, не думая, как оно выглядит на самом деле. Меня же «недумание» вводит в сомнения.
Приливы мыслей, отливы тех же мыслей. Что-то не в порядке с головой.
Я и ни там, откуда уехал, и ни там, куда лечу. Вокзал – большая яма, кажется, из неё не выбраться. Тороплюсь на своё место к Стелле, попутно из автомата для неё забираю стаканчик с горячим шоколадом.
Приятно о ком-то заботиться. Хорошо, когда осознание этого поднимается из недр подсознания. За считанные секунды происходит взаимное раскрытие душ.
Поймал на себе взгляд любимой женщины. В глазах нет осуждения, что оставил её. Наоборот, за время моего отсутствия Стелла успела что-то набросать в блокноте. Её взгляд, когда я приближаюсь, несу осторожно стакан с горячим шоколадом, он по-особому заглядывает на дно моего существа. Стелла понимает меня.
Аккуратно закрыла записную книжку. Как будто призадумалась. О чём? Мне кажется, ей представляется неведомый Север. Наверное, сделалось нетепло, раз передёрнула плечами. Я отметил для себя, что мы выбрали не слишком уютное местечко: возле эскалатора, на сквозняке. Вот Стеллу и передёрнуло не из-за того, что представила себя на Севере, а просто стало холодно. Замёрзла. Горячий шоколад кстати.
Как бы случайно встретился взглядом, чтобы не выдать себя, торопливо отвожу глаза. Да повстречайся мы вновь, большего чем я получил, я не получу. Пронзила боль от её взгляда. О чём она думает, глядя на меня? Думает, и не говорит.
Ну, не верю, что так уж сильно влюбилась. В любви тоже есть расчёт. Как-то высказалась, что между нами большая разница. Значит…А что, значит? Мне-то хорошо, а она? Да бог с ней, чего я голову ломаю над тем, каково со мной женщине. Живёт, значит, так ей надо! Значит, я ещё что-то могу!
Такая мысль заставила поморщиться. И в то же время нутро словно чем-то тёплым наполнилось. Подобной теплоты давненько не возникало.
Стелла маленькими глотками начала пить. Она забыла меня, людской шум для неё отодвинулся. Она потягивала, посасывала, вся ушла в наслаждение. Благоговейно облизывала губы, грела ладони о тёплые бока стакана.
Глядел на неё, и мне казалось, что душа моя тоже пьёт вместе с ней, тоже греется.
- Спасибо. Было вкусно. Согрелась. Пойду, похожу. Нам ещё долго ждать?
- Часик, наверное…
Сделала два шага по направлению к эскалатору. Остановилась. Обернулась. Губы собрались в улыбку. Не широкую и открытую улыбку во всё лицо, а в ту, которая больше в глазах, чем на губах. Она как бы вновь и вновь утверждала – не утруждайся, не переживай, я с тобой. В улыбке Стеллы было ободрение и дружелюбие.
Радость, которую я искал, принесла она, Стелла. Её радость и моя радость дышат вокруг нас, они то благостное волнение, которое отражено в глазах. Моя сила в терпении. Я должен использовать любой шанс, даже совсем слабенький.
Поездка в Кутоган принесёт перемены. Знать бы, каким будет возвращение? 
Время стало казаться нереальным. Этот час, который остался до начала регистрации, и тянется неизмеримо долго, и как бы оценивается по другой шкале ценностей. Водоворот затягивает в иное течение событий. Водоворот не только затягивает, но и готов выкинуть в новую неведомую реальность.
Заметил, с какой брезгливой недоброй ужимкой сидящая рядом со мной женщина посмотрела вслед Стелле. В её скользком и равнодушном взгляде сквозило осуждение и зависть. Она кивнула один раз, её кивок назойливо говорил: «Да-да, я понимаю, всё понимаю». Она видно отнесла Стеллу в любовнцы.
В жизни много случайного, но и много необычайного. Из случайности, из перехваченного взгляда, невзначай уловленного слова, запаха, который пробудил видения картины, из этого создаётся необычность.
Пустячок в состоянии обогреть душу, обласкает, проймёт до слёз.
Всё в жизни – грош-копейка в базарный день. Хотеть, – значит, попытаться обратить в свою веру человека. Расставить ловушки. И что, так уж обрадуется человек, угодивший в одну из ловушек? Что, он сразу перестанет притворно изумляться? И всё для него станет не важно.
С облегчением вздохнул. На душе стало беспечально и хорошо. Подумалось: вот есть звание – Герой Социалистического труда, а почему нет звания – Герой Жизни? Или просто звание – Настоящий Человек! Все те, кто смог до конца вытерпеть перипетии, шараханья, не сломался – все достойны носить такое звание.
И что? Тогда надо будет придумывать новое звание, чтобы выделиться среди подобных. И опять, и опять…
Извивы психики, конечно, непредсказуемы и коварны. Стелла возникла, как Афина из головы, то есть из пожеланий, раздумий, и именно поэтому я всё время думаю о ней. В памяти своей, так часто обращаюсь к ней, что тень тех туманных сновидений управляет мною.
Проявляю незаурядное уменье держаться свободно. Меня не трогают ни снисходительные усмешки, ни как бы ласковое умиление.
На табло зажглась строка о начале регистрации, высветился номер стойки. Скоро летим.
С каким восторгом Стелла смотрела в иллюминатор на исходе третьего часа полёта, когда кромку облаков окрасили лучи восходящего солнца. Она впервые наблюдала такой рассвет. Разлив красного. Удивительная синь, чем дальше, тем глубже она, таинственнее. Горизонт расплывчат, кое-где проблёскивали звёзды. Внизу белоснежная вата облаков.
Самолёт пробил слой облаков. В прорехе завиднелись извилистые речушки, круглые блюдца озёр. Болота, лес, лес.
Зажглось табло «Пристегните ремни». Касание колёсами бетонной полосы. Аплодисменты. Почему-то принято аплодировать пилотам за удачную посадку.
Кутоган. Почему уехал отсюда? Спросил бы кто, я бы ответил, что так сложилась жизнь, я не виноват, что уехал. Когда-никогда и птицы свои гнёзда покидают.
Города, как и людей, сравнивать друг с другом нельзя. Сравнения ущербны и несовершенны, и зачастую они вызваны тоской. Теперешнее – оно ненастоящее, а вот в прошлом всё было. Всё.
Стелла не ожидала увидеть Кутоган таким. Современный город. Краше и ухоженнее её любимого Любятова. Широкие улицы, асфальт, окраска стен домов разная.
Особенно её поразила необычайность цвета листьев деревьев и то, что как такового, листопада нет. Листья пожелтели, покраснели, побурели, тут же висят совсем зелёные, и ни один лист ветром не сорвало. Всеми цветами радуги горят деревья. В «парке» растут грибы.
Парк, конечно, слишком роскошное название для кусочка живой природы посреди скопища домов. Тем не менее, растущие вперемешку лиственницы и кедры, что удивительно, ни одной ёлки нет,- всё это именовалось парком.
Как-то слышал высказывание, что природа зла. Предоставь ей возможность распоряжаться, она разрушит всё, что строит человек. В джунглях целые города поглощает.
Стелла была бы в большем восторге, если бы по улицам Кутогана бродили медведи, если бы лихо проносились одна за другой упряжки оленей, если бы вместо домов стояли чумы. И навстречу шли не просто жители Кутогана, мужчины и женщины, в привычной одежде, а ненцы в своих традиционных малицах. Она это ждала. Она готова была отмахиваться от туч гнуса, она готова была брести по колено в грязи к домику-развалюхе, в котором нам предстояло бы провести время. Для неё палатка,- что-то сродни дворцу вельможи.
Ей требовалось кипение. Горсти снега в лицо, чтобы слёзы из глаз, шквальный порыв ветра.
Солнце же мирно ласкало землю. Стоял удивительно солнечный день, полное безветрие. Мы бродили по парку. Как всё-таки мудро поступили проектировщики, что оставили в неприкосновенности этот островок тайги. Да, он поредел, да, земля вытоптана сотнями ног, да, ягель уже не тот, но грибы растут. Кедры урожай шишек выдали.
Градуса три-четыре тепла. Солнце расплёскивало на лиственницы лужицы света, и желтизна хвои необычно смотрелась на фоне зелени кедровника. Вокруг тишина. Не слышно даже щебета птиц. Ни музыки. Ни людских голосов. Пробежи мышь, прошабарчи ягелем, и это было бы слышно.
- Спасибо,- сказала Стелла. - Это незабываемо. Такие краски. Такой воздух. Небо, какое высокое. В Любятово небо, поднял руку с шестом, можно облака разгонять. А здесь небо без сплошных туч. Удивительно, среди болот построен город. Это было трудно. Теперь понимаю. Ты говорил, что из каждой посаженной сотни деревьев приживается всего два. Смотри, сколько пеньков вокруг.  Каждый пенёк – это очередная дыра в нашем сознании. Если приложить ухо к срезу, можно что-то услышать.
Мне показалось, что тишина и воздух после её слов зашевелились. Её слова сдвинули. То воздух был будто окаменевшим, загустевшим, то сквознячком протянуло.
Стелла опустилась на колени, склонила голову.
- И что?
- Тихо. Молчит мир подземелья. Как бог у ненцев подземный зовётся?
- Нум! Высшее их божество, живёт на седьмом небе. Ид ерв – хозяин воды. Это точно помню. Тот бог, который под землёй живёт, кажется, носит имя - Нга. Он дух болезни и смерти. За семью слоями вечной мерзлоты он властвует. Так что бесполезно слушать пень. Корни деревьев через мерзлоту к подземному богу не проникнут. Ты меньше прислушивайся, а то Инуцяда – дух, лишающий человека разума, вселится в тебя.
- Откуда знаешь об этом?
- Пожила бы с моё здесь, не то узнала бы.
-  Инуцяда,- повторила Стелла. - Приезжать сюда можно, но жить,- Стелла помотала головой, бросила быстрый взгляд на меня.- Нга, говоришь? Какое странное имя. Нга – мгла, могила. Если в дырку пошептать?
- Не продолжай. Нгу вслух упоминать нельзя. И вообще, никого из богов нельзя упоминать.
- Ты свой талант здесь заморозил,- после непродолжительного молчания сказала Стелла. - Мне хорошо, у меня теперь впечатлений куча будет.
Про талант и заморозил, Стелла сказала таким тихим голосом, что можно было подумать, будто произнесённые слова мне померещились.
Смотрю, словно вижу всё в первый раз. И хочется запомнить увиденное. И тишину, и высокое, светлое небо. Зримо душа мягчела, добро ощущалось почти физически.
На пожелтевшем листочке лозняка повисла светлая капелька, дрожащая и готовая вот-вот упасть. Чем не чудо. В этой капельке отражался весь мир. Да, он перевёрнут, но перевёрнут по нашим представлениям.
На Стеллу снизошло – она приехала в Кутоган не случайно. Боровск в таком случае для меня тоже не случаен. Стелла уверилась, переубедить её никто не смог бы, она должна была оказаться в Кутогане. Здесь совсем другая жизнь, и она обязательно напишет обо всех своих впечатлениях. Мгновенная готовность реагировать на происходящее присуща этой женщине.
Стелла не раз уверяла, что она следует чьим-то планам, она живёт согласно космическим часам, колёса вагонов её поезда никогда не выстукивают однообразно стыки рельсов на магистралях. Ей неинтересно кататься взад-вперёд. Ей боковые ответвления нужны, тупики, полустанки. Ей зачуханные будки обходчиков, островки обжитости, милее роскошных зданий вокзалов.
Чем больше думаешь, тем непонятнее происходящее. Я не хотел с макушкой окунаться в прошлое. Жить, вернее, снова переживать то, что пришлось пережить.
Каждый пенёк таил особое время. Я его смаковал. Время не спускает с меня глаз. Есть глаза у времени?
От этой мысли перехватило дыхание. Холодный, никакими вредными выбросами не напичканный воздух, словно бы неожиданно разредился.
Мне хотелось отвлечь Стеллу от простой созерцательности. Чтобы построить всю эту красоту, сколько людей положили свои жизни. Другой раз так и хочется воскликнуть: «Да полно, на самом деле жили те люди, которые нынче позабыты и вытерлись из памяти? Плоды их трудов – город. А переживания тех умерших, уехавших отсюда людей, где их отыскать? Приметы должны быть. Приметы».
- Смело можно возле каждого пенька табличку с фамилией ставить того, кто замёрз в тундре, сгорел, был раздавлен трубой. Много жизней забрал Север.
- Не говори мне об этом. Не хочу слышать. Я не об этом. Пенёк – дыра в прошлое. В дыру можно провалиться. Пеньки нужно выкорчёвывать, на их место сажать новые деревья.
Стелла отрешённо смотрела на огненно жёлтую лиственницу. Таинственная связь с этим деревом у неё возникла мгновенно. Резко обернулась, перевела взгляд на песчаную гряду, заросшую карликовыми берёзками. Навела объектив фотоаппарата на скрученный, повисший на паутине лист-нож лозняка.
Странная пауза длилась от силы минута. Мне показалась, за эту минуту в голове Стеллы родилась строчка нового стихотворения. Она исследовала за эту минуту вдоль и поперёк всё окружающее пространство и получила ощущения причастности. Её глаза огромной иглой пронзали пласты времени, проникали в недоступные для меня глубины. В бездну едва выносимого.
Я наблюдал за ней. Никакого сомнения, она видела дальше и глубже. Она видела, как передо мной одна за другой обрушивались стены моих прежних жизней. Я не делал ни малейшего движения, чтобы удержать кирпичи.
На моём лице, несомненно, была дурашливая улыбка, угодливая, чтобы только ей, Стелле, было хорошо. Мысленно тянул к ней руку, но рука, я понимал, встретит пустоту.
Стелла не смотрела в мою сторону. Её нисколько не интересовало, что может случиться через минуту. Когда случится, тогда она будет думать.
Бесстрастно она взирала на окружающее в попытке свыкнуться с тем, что видят её глаза.
Мне думалось, внутренний голос подсказывал ей, что важно, на что можно мимоходом посмотреть, что можно вообще оставить без внимания. У неё нет никаких навязчивых идей.
Машинальное существование. Или нет? И час, и два она может просидеть над листком бумаги, нисколько не шалея от мысли, что кругом бьётся другая жизнь. Её ощущения сосредоточены на правильности того, что она делает. Ей нужно найти точное слово, выверить ритм. Образ получается совершеннее, но и безжизненнее. Холодная красота таланта.
Вспыхивают искорки мыслей, гирляндами прожигают воздух, тухнут одна за другой. Бессистемные мысли. В бессистемности весь смысл жизни. Отгадка долгой тоски.
В тоске перевёрнутое представление о жизни.
Боюсь неосторожным движением расплескать то, что накопило сердце. А оно полнёхонько. В моей темноте нет точки опоры, не рождает темнота исходную мысль.
В чём это исходное состояние заключается? Наверное, оно состоит в том, что невольно делается страшно. Страшно и оттого, что, совершенно посторонний человек, вдруг, (вдруг!), делается самым родным. Такое не должно быть. Это сумасшествие.
А не сумасшествие наблюдать, как поздним вечером гаснут окна засыпающего дома? Одно за другим. И вдруг просверк,- кошачий глаз засветится из непроглядной темени...

                55

Отношение ко мне у Стеллы поменялось после встречи в библиотеке. Было дело, я выступал. Пространно рассуждал о времени для писателя, о счастье, о том, что творчество – это вывёртывание себя. И тут машинально перехватил её ревнивый взгляд.
Что в нём меня зацепило? Ирония, скептицизм? Недоумение? Не было никакого любования. Взгляд говорил, что она, даже когда молчит, выше.
Холодный огонь разгорался. Очевидно, Стелла, сравнивая, разглядела что-то необычное.
Что так она думает, я вижу не глазами, а мысленным взором. Глазами не всё разглядеть можно, точно так же, как и  не всё словами можно передать. Сразу на ум нужные слова не приходят. Пока отыщешь точное слово, каким можно описать событие, уходит время. А событие без времени, не привязанное ко времени, не существует.
Обычно в размышлении я начинаю с того, что вижу прямо сейчас, потом, куда понесёт: буду двигаться назад, в минувшее, сверну на параллельные размышления. Время для меня в этот момент – шар, который катится по наклонной плоскости.
Со стороны, глядя на меня, кому-то кажется, что я тяну канитель. Просто-напросто боюсь высказать всё, что думаю. Может, и так. Я действительно мало знаю. Как в своё время говорил Аркашка Янушкевич, я успел больше забыть, чем знал.
Там, в библиотеке, в оцепенелом пространстве, разделяющем надвое то, что у нас со Стеллой уже сложилось, и то, что, может быть, ещё укрепится в союз, я не исключал этого, я внезапно почувствовал от всего этого тяжесть времени.
Жизнь пролетела так быстро, что подробности стали забываться. Забылись звуки, запахи, забыты чужие жизни, сколько их было, забылись желания. Нет уже неуёмного восторга. Одно топтание на месте.
Но опять же… Как и откуда посмотреть…Если смотреть с моего места, а я стоял за маленьким столиком, позади меня кресло, в которое садиться не хотелось, напротив ряды парт, на стульях сидят слушатели, кажется, их интересует, о чём я рассказываю. Я стою, подыскиваю слова, и как будто увязаю в песке. И вот тут-то я и перехватил взгляд Стеллы.
Я её вижу далеко-далеко. Она сидит, вроде, кивает мне головой, подбадривает улыбкой. Чувствую, ей мешает мой взгляд, и чем дольше я не спускаю с неё взгляд, тем дальше её относит, тем меньше она становится. Хочу не смотреть, и не могу. Чувствую, что нас разносит по сторонам.
Как это происходит, я не понимаю. Рассеянно кивнул. Продолжаю рассказывать, а думаю совсем про другое.  Ни о чём в особенности.
Стелла сравнивает. Она в другом мире. С кем? Чьи руки её обнимают? Кого она призывает вызволить её из водоворота мыслей и чувств?
Мысли сумбурно цепляются одна за другую, когда душа неспокойна. Ведать, что ждёт впереди, или не ведать ничего – это одинаково опасно и страшно. Качели размышлений взлетают, замерло всё внутри, ухнул вниз, - сердце готово выскочить.
Вверх – вниз! Вверх – вниз! Воспалённое подсознание не успокаивается. Проходит перевоплощение. Это кара за все мои прегрешения. Совесть болит. Втиснули в зубчики шестерёнок времени, они крутятся, острые колки рвут плоть.
Перенестись бы лет, скажем, на двадцать, или на сто двадцать. Тогда бы никакая Стелла не сидела бы напротив, сидела бы другая женщина, может, более понятная. Но и у той были бы пронзительные светло-голубые глаза. Кто бы ни сидел напротив, радости особой не было бы.
 Я для Стеллы – почти посторонний. Попутчик. Из тех презренных, что пыжатся, не прикладывая рук к настоящей работе. Три часа в день на письмо! Смешно! Я же не сижу, по её понятию, по полдня за столом.
Заметил, как дёрнулись в трепете у неё ноздри, как она покусывает губы, как опустила ресницы. Но она молчит…
Но почему она более пристальнее вглядывается? Что, отрешившись, глянула со стороны, и поняла, что смесь моложавости и дряхлости – это ужасно. Она поняла всю двусмысленность своего положения.
Её плоть раскрывалась и принимала меня, но одновременно зарождалась и ненависть. Она пока тлела, всего лишь тлела. Залить я был не в силах. Нет, я пока даже не подозревал о ненависти, что вот-вот должна была стать постылой.
Скрытое, подавленное в глубине души презрение должно было перерасти, и, скорее всего, перерастёт в гадливую неприязнь. Понятно, не сразу это наружу прорвётся. Сначала затронет самолюбие.
Вышел как-то разговор. Я сказал, что писателю нужна биография. Стелла согласилась. Я сказал, что все мы служим обществу. Стелла на это промолчала. Я продолжил, что жить, пользоваться всем, не работая, в нашей стране могут лишь пенсионеры, дети и инвалиды. Им государство платит, крохи, но платит.
- Я работаю больше всех,- сказала Стелла. - Ты видишь, как я работаю.
- Но тебе за твой труд не платят. Ни гонорары не получаешь, ни копейки за выступления. Книг нет. Толку блистать в узком кругу, слыть за бриллиант в междусобойчике. Не ценишь себя. Я бы, если приглашают выступать, условия ставил: сколько можете – платите.
- Я бы, я бы! Много понимаешь,- процедила сквозь зубы Стелла. - Позовут, предложат выступить, поеду и выступлю. Это мне надо, я должна себя показать. Поеду, и не попрошу ни рубля у тебя на поездку,- добавила Стелла. - Ты можешь сколько угодно сидеть, не высовываясь из своего угла. Тебе помогут издаться, тебе не нужно об этом переживать. У тебя всё есть... Я бы!
- Так прежде чем это всё появилось, я сопли поморозил, горб на Севере заработал, пахал.
- Я больше пашу.
- Если денег на дорогу не будет? - гнул я свою линию. - Позовут, а ехать не на чем, не за что?
- Мир не без добрых людей. К друзьям обращусь. Кто-нибудь подкинет…
- Но ведь не за так.
- Это моё дело, за так или как-то по-другому. Повторюсь, позовут, хотя бы минутное выступление будет, не удержишь. Просить на дорогу у тебя не стану. Давай, оставим этот беспредметный разговор. Мне, понимаешь, надо выступать, я не могу без этого.
«Зудит одно место?» - так и хотелось спросить, но сдержался.
В голове не укладывалось, как это, «я не могу без этого». Наркоманка она своеобразная, что ли, если не может не блистать? Что ей это даёт? Она пишет, она талантлива. Артистка она, что ли? Роль по жизни играет? Жизнь для неё – сцена? Каждый акт её спектакля – жизнь и действо с определённым героем-попутчиком?
- Всё перемелется – мука будет,- рассеянно проговорила Стелла. Сказала так, как говорит человек, которого занимают совсем посторонние, и давно обдуманные скрытые помыслы. - Нам ведь хорошо  вместе. Что думать о чём-то другом?
Своими словами она старалась обмануть самоё себя, скрыть под беззаботностью и напускным равнодушием свою боль.
О, этот заставленный закусками большой стол, запотевшие, чуть ли не ледяные бутылки особой праздничной водки. Строганина, кровавое мясо оленя, муксун. Фирменный клюквенный напиток.
Стелла не казалась застенчивой, она такой не была. Не застенчивость её выделяла, не то, что она никак не реагировала на шутки, намёки. Условности общего разговора её не трогали. Чудная загадочная скромность. Она не переводила взгляд с одного говорившего на другого, она просто садилась в сторонке, показывая, что тяготится разговором. Я при этом чувствовал себя неловко. Но ни сказать ей не мог, ни одёрнуть. Знал, что обидится.
Может быть, в это время она была счастлива, потому что могла вылущиться горошиной из стручка, откатиться в сторону, отрешиться от нашего мира. И никто не мог её оскорбить: ни словом, ни поступком. Отсаживаясь в сторонку, она становилась неуязвимой. «Поэт». Литературный дар оберегал её от посягательств. Он же и давал занятие.
«Неужели вы не видите, что я счастлива? Мне не нужно этого доказывать».
Весь вид её говорил: «Тебе хорошо, и мне тогда хорошо». А мне чудилось, в ушах звенели совсем другие слова – я не хочу этого слышать, не говори мне об этом.
И она улыбалась при этом. Стелла не замечала, что улыбается. За улыбкой крылась броня холодной иронии.
«Вы все добрые. Вы никому не делаете зла. Поймите, моё поэтическое воображение не может соответствовать вашим жизням. Оставьте меня в покое. Я ведь могу встать и уйти. Но я этого не сделаю. Я уважаю вас. Раз моё присутствие нужно кому-то, хотя бы одному человеку, я буду сидеть».
Тихая, кроткая улыбка приглашала к совместной улыбке. Улыбаясь, едва-едва поднимала брови, но, тем не менее, словно шире распахивала дверь в неизвестное далёко, приглашая попутешествовать в неведомом запределе. «Я человек миролюбивый, поддержание мира – моя задача».
Наверное, в Кутогане Стелла ощутила, что я не с ней, что, может быть, тягощусь, что моё прошлое осуждает её праздность. Мучительное мутное наслаждение, которое вызывали наши разговоры ни о чём, мы перебирали моё прошлое, а оно уходило,- для неё превращались в отвратительную пытку.
Минуты воспоминаний не были минутами воображения, я не плавал в молочной реке с кисельными берегами. Для Стеллы и прошлой реки не существовало. Она не пыталась пережить сотой доли того, что нам пришлось с женой вынести. Где уж тут, если не любила, то, как можно состояние любви или нелюбви прочувствовать?
Вскользь посматривал на Стеллу. О, эта неведомая надежда неведении, когда с одной стороны всё хорошо, можно жить сейчас, но подпирает смутное завтра. А что в нём?
Она красива, она женственна. Бархатное лицо, прищур глаз, родинка над бровью, манящие губы. Крупные колени, обтянутые чёрными колготками бёдра.
Руки с постоянно холодными пальцами. Всё мучительно притягательно. И загадочная бледность. И то, как опускает ресницы, чуткие ноздри.
Я не помню, чтобы Стелла замотала головой, искренне прыснула со смеху. Она смеялась, но смех её был негромок.
Тогда, наверное, сомнение укрепилось. Тогда почувствовал свою беспомощность, с которой ничего поделать не мог. Сомнение было моим протестом против её неуязвимости.
Вот и ловил на её лице грусть. Лицо делалось усталым. Может, даже опустошённым. Мысль о разрыве у неё зародилась.
Возбуждение схлынуло. Губы омертвели. Разговаривать о том, что было, что миновало, что не оставило следов, не волнительно.
Принято говорить о том, что есть. Кивки в прошлое порой несправедливы. Умышленно несправедливы.
Что, собственно, от людей я жду? Гармонии, красоты, или чего-то другого?  Чего-то другого! По крайней мере, большего внимания. Простоты, лёгкости.
Мне не надо, чтобы портреты на стены вешали, и молились на них, как на иконы. Мне не нужно, чтобы оглядывались вслед, чтобы вертели пальцем у виска.
Я – гриб, гриб на стволе жизни. Как копытень-берёзовик. Тяну сок, расту. Бог с ним, что ствол дерева жизни усыхает. На мой век хватит.
Мысли о жизненно необходимом, земном. О том, что, казалось бы, ничего побочного не должно родить. Радоваться надо. Каждому часу, проведённому вместе.
И дорога жизни должна быть прямой, никаких ухабов, никаких неожиданных поворотов. Уж на один день вперёд просчитать ход жизни должен, могу.
 «О любви не говори, о ней всё сказано…» Чьи слова? Кто сказал? Почему нельзя повторить? Человек сам должен выбирать и свою любовь, и долю. Жизнь – сон. Во сне и задыхаешься, и кричишь, и страх душит. И тишина пронизывает. Но ведь коль проснулся – значит, живой!
С чего взгляд прицепился к стоявшему посреди стола кувшину с ярко-алым напитком – клюквенным морсом? Отсвет, что ли, заинтересовал?
Отсвет! Переход от тени к свету. Переход от напоённой страстью жизни к новой тишине одиночества.
Что мне до того, как о ней думают другие, глупа ли она или умна, эгоистка или праведница? Меня не волнует, какая жизнь у неё была до меня, что думает обо мне, обо всех нас, о мире в целом? Плевать!
Ничего не хочу знать. Хочу купаться в возможности касаться её, быть рядом. Эта возможность всё оправдывает.
А почему же тогда меня волнует, с кем была Стелла? Меня волнует, что она не принадлежит мне полностью. Ни в то время, когда лежим в обнимку, ни тогда, когда она спит, а уж тем более, когда сидит за компьютером.
Я не могу её присвоить. Разве можно присвоить звезду на небе, оградить её так, чтобы другие на неё не смотрели? Разве можно присвоить запахи, которые приносит ветер? Тогда надо и ветер присваивать, и мельницы, которые этот ветер создают.
С невыносимой силой переживаю промелькнувшие мгновения, с того дня, когда её впервые увидел. С той простой посиделки за столом, во время которой мы перешли с официального «вы» на наше душевно-дешёвое «ты».
Мелькнуло что-то бесшумное. Такое ощущение, что летает тень летучей мыши или тень времени. Тень озноб может вызвать.
Стало неловко. Я разрывался между представлениями, что было, и что есть теперь.
Делается тревожно. Нет, не из-за того, что тратится на пустяки время, которое мы должны проводить только вдвоём, я начал ощущать уходящее время, до меня стало доходить, что я злоупотребляю случайностью. Живу, не оглядываясь ни на кого. Сорю крупицами того, чем должен гордиться и бережно хранить. Таить, по крайней мере, от других.
За всё время никто ни разу не спросил, кем для меня является Стелла. Стороннему наблюдателю и без вопросов ясно, какое счастье на меня свалилось. Кирпич с крыши на голову.
Говорю это без запальчивости. Стараюсь словцо ввернуть, вот и выходит, что реплика моя уместна, может вызывать смех, открывает в разговоре новую сторону. Стелла поворачивает голову, долгим взглядом смотрит: почему эта свежесть не в разговорах с ней?
Своими кошачьими с поволокой глазами, чуть-чуть золотистыми, но с оттенком солнца уплывающего на закат, Стелла впитывает всё. Глаза скользят туда и сюда, замирают, полные удовлетворения. Взгляд её,- взгляд человека, отлично знающего, что ему нужно.
Стоило мне начать что-то ей объяснять, как Стелла касалась рукава моей рубашки - ничего не нужно говорить. Не глупая. В состоянии додумать. К чему лишние слова?
Она видит то, что вижу и я, пускай, несколько по-другому. Этого достаточно. Взгляд её если иногда что-то и спрашивал, но не меня, а кого-то, кто всё время находится за моим плечом. И, по сути, я сам, не представляю интереса. Ей интересна моя душа. Душа – кладезь ощущений. Душа вбирает все изменения, вот её бы хотелось поковырять, помять. Изменить её форму.
Счастье Стеллы, так она считала, было в молчании, в возможности просто сидеть, и смотреть. Иногда спрашивала, получив ответ, тотчас умолкала, секунду-две пристально смотрела. Сохраняла возмутительное спокойствие. И в это время мне казалось, что я вижу её всё время убегающей, спускающейся по бесконечной лестнице вниз. 
Она ни разу не оборачивалась. А я ждал, ждал, с дикой жаждой неудачника. Я разрывался. Я ждал, что она начнёт карабкаться по ступенькам вверх.  А она всё вниз и вниз…
Но и тогда, когда смежит веки, на лице дружелюбие, благодарит за неназойливость и понимание, ибо считает, что я наконец-то понял её, влез в её шкуру, не пытаю, и тогда неясная тревога не пропадает.
Это хорошо, что не лезу с расспросами в душу, не умничаю, не стараюсь казаться быть. Для неё «казаться быть» - пытка.
Вообще, её манера держать себя, которую я принимаю за антипатию к собственной персоне, не соответствует действительности. Стелла себя любит, обожает, восхищается собой, оправдывает все свои поступки. Да, как она говорит, она – дура. Но не набитая дура. Разницу надо улавливать. А дуре многое простительно. Но почему от этого как-то не по себе?
О чём она думает? Как возникает такая мысль, обожжёт, будто кипятком. Холодной воды ковшик неожиданно за шиворот вылили – дугой выгнусь. Где тут усидеть тихо. Запрокинешь голову, передёрнешься всем телом.
Может, это оттого что я заземлён, притянут к земле, опутан связывающими нитями? У меня упадок душевных сил? Лишён способности витать в облаках? Вот и получается, что любое движение – показ силы.
Неужели Стелла уверовала, что все желают ей добра, чересчур желают? А за добро отплата требуется. Не своей же любовью отплату производить?
Отплата – что-то в своём роде обобщённое действо, возможность выказать благодарность. Не прямо. Раз не прямо, то этому не стоит придавать большого значения. Отплата – тайна. Общей тайны не бывает.
Стелла, так мне кажется, всегда находится над чем-то. Любой пустяк эту женщину из себя не выведет. Нет. У неё часу просто так не пропадёт. Хочешь чего-то добиться – работай, много работай.
Внезапно возникла мысль, уж не считает ли себя Стелла в душе, повторюсь, в душе, неудачницей? Такие люди в ранг высшей судебной инстанции возводят себя. Они всех судят. Молча. Они считают, что раз ничего не получается, это говорит об их честности, принципиальности, бескорыстии, о необычности их таланта. Непризнанные гении. Для них счастье – отсутствие угрызений совести. Они не идут на компромисс со своей совестью. А есть ли у таких людей совесть?
Её стихи, к ним, если и притрагиваешься, то с опаской, как к электрическому скату,- плавает в воде что-то непонятное. Понимаешь, хорошо написано, но…Не ложатся на сердце. Они требуют разбора со всех точек зрения, этого проделать я не в состоянии.
Чего больше, трагического или смешного в быстро мелькающей жизни? Во что перерастёт ночное видение, за какой зубчик зацеплюсь и повисну? И что, время тогда остановится?
В теперешнее время устрашить ничем нельзя. Всё цепь случайных событий.
Куда мне сбыть запас грусти, который возник сам собой? Нет по отношению к Стелле беспечности. Нет. А судьба чего хочет, сведя нас вместе.
Не могу, не принимаю жизнь Стеллы, какую она выбрала. Надуманная, без правил. Ложь в ней какая-то. Был же у неё выбор, была хорошая работа, связи есть, нужные знакомства, но она почему-то большой крест на прошлом поставила.
Человек в бреду может выбрать судьбу неопределённой спохватки, тайного терпения и зыбкости. Нельзя пренебрегать малым, можно устроиться работать курьером. Это уверенность даст: пенсия, завтрашний день, свой заработанный кусок хлеба. И ведь не скажешь об этом – посмотрит, как кипятком ошпарит.
Всё время она о своём думает. Сядет с ногами в угол дивана, сложит тело в виде зета. Кинешь на неё взгляд: человек присел на минутку, вот-вот порывисто вскочит. Так мне кажется.
Хватит попусту дырявить воздух, всё одно подобно дуршлага он не станет. И мысли никуда не стекут.
О чём думают два разных человека, глядя на одно и то же? Не может быть, чтобы одинаково. И это не зависит от глаз, от пресловутого угла зрения. Тут большое значение имеет настроение, занудливая память.
Взгляд,- и всё начинает плыть. Смещаться вниз, вбок. Начинает таять. Растворяться в воздухе. Ещё чуть-чуть и исчезну.
Потом озираюсь с изумлением. Я ли это? А что поменялось за какую-то секунду? Миг «до» и миг «после»… Разные мгновения. Кто кого обманывает? Что обманывает? Доверие, отношение? Очередной фокус, на который я изобретателен? Сумасбродство? Попытка восстать против несправедливости? Что?
Это точно не каприз, не желание выделиться. Это нечто благоразумное.
Правильно, прежде чем мыть косточки Стелле, себя перебери. Сам ли так хорош?
За что меня не любят? Люди в основном инертны и безвольны, завистливы. Так это достоинство – быть нелюбимым в их среде. Это цена.
С чего это вдруг я самым кончиком языка молниеносно облизнулся, о чём это говорит? О приветливой неуверенности, о любопытстве?
Стелла ни разу не сказала: «Поздравляю. Я не люблю хвалить, ничего не смыслю в вашем прошлом, ваши былые заслуги впечатляют, но раз ты сам выбрал такую жизнь, то судить о том, хорошо или плохо её прожил, никто не должен. Судя по тому, что говорят о тебе, ты многое заслуживаешь».
А я хотел, чтобы она просто сказала: «Я – горжусь!»               

                56

Доброжелательность сияет на лице Стеллы, вечная доброжелательность. Нет, она не монашка с восковым лубочным лицом. Но блеск глаз опытен.
Страшно хочется понять, откуда оно, это её ощущение минутного счастья, обращающее душу в источник доброжелательности? Что за источник внутри неё, который таинственным образом поддерживает равновесие между совершенно разными вещами?
Одно дело писать стихи, плыть одиночкой в волнах своей стихии, трогать, походя всё, что привлекает любопытный взгляд, одновременно, жить замкнуто, находиться в своём особом мироощущении.
Эта её способность уживаться, пускай, на короткое время, но уживаться с совершенно не таким как она, по сути, чужим человеком,- она удивительна.
Приятие или неприятие на время забыто. Временная страсть убрала защитный барьер, позволила приблизиться к ней. Не растворяясь, не деля себя, не выказывая особой любви, она создаёт ощущение желанной женщины. 
Никак не могу определить место возле неё. Чего больше, трагического или смешного в нашем союзе? Зубоскал, конечно же, сотворит из всего с тенью жалости лёгкий фарсик. А мне что с этого?
Зло, радость, перемены вокруг, которые касаются – это естественное течение жизни. Нет другой жизни. Я не знаю другой жизни.
На первый взгляд Стелла живёт ощущениями. Живёт умно, весело, раскованно, даже, бесшабашно. Пофигистка. Жизнь вывезет. Но почему удивительный просверк грусти в её глазах читается? И за этот проблеск её жалеть хочется.
Справедливость должна торжествовать. Нечего попусту канючить. Она уверовала, что не надо тихо ждать в своём углу, уповать на бога, на то, что кто-то развяжет мешок с подарками. Если благодетель и найдётся, то не за так. Вокруг щипачей хватает. Мелких, неинтересных. Отдаться в руки щипача,- потерять ощущения себя.
Я часто сидел и делал вид, что ничего не замечаю, всё неинтересно. Ещё и прикрою лицо рукой.
Правильно говорят, что человек не отвечает за свои мысли – только за поступки. За мысли отвечает создатель. Он наделяет мозгом, в глубины которого ни один учёный ещё не проник.
Чтобы быть такой счастливой, как Стелла, надо иметь мужество. Она вот просто живёт, а не осуществляет жизненную программу. Она подчиняется обстоятельствам. Куда-нибудь, да вывезет жизнь.
У неё полно друзей, это говорит о том, что она живёт правильно. А у меня друзей,- раз-два и обчёлся. По сути, нет никого. Был один человек, которому мог всё доверить, моя жена, увы, больше её нет рядом.
Ни я не лезу ни к кому лобызаться, ни ко мне не лезут. И видимых козней никто против меня не строит. Я никому не завидую.
Всё вижу, всё замечаю. Не знаю, но о многом догадываюсь.
А вот мужества мне не хватает. Мужество для того, чтобы пуститься вплавь по жизни. Тут мне требуется руководитель.
Женщина сильнее. Она охотно повинуется переменам времени, рожает в боли, и мгновенно забывает о боли, готовая снова пуститься во все тяжкие. Обладание одним не имеет в её глазах настоящей цены. За одно это я не стану перед ней раскланиваться. Дерево не благодарят за то, что оно плодоносит.
Вообще, благодарности трудно дождаться. Это всё из-за ненасытности. Стоит завладеть желанным, как тотчас начинаешь охладевать к нему.
Все делятся на притеснителей, и тех, кто позволяет утеснять и помыкать собою. Вот и цепляешься за измышления и выдумки. А они заставляют воображать, будто такая жизнь имеет назначенье и смысл.
Себя надо показывать, собой надо гордиться, кричать об этом. От этого у Стеллы желание красоваться на сцене. Ей необходимо выйти в настоящую жизнь. Осознание этого у Стеллы так велико, что для неё чужды удивление и страх.
Меня, по сути, не поражало её невнимание ко мне на людях, не я один испытывал, видимо, такое положение, деланно равнодушное отношение к тому, кто находится рядом. Такое отношение вырабатывается постепенно. Но та искренность, чистосердечность невнимания Стеллы таила что-то непонятое мною.
Что-то я должен был преодолеть, проделать, передвинуться на шажок в сторону, сказать определённое слово, поступком обозначить присутствие. Я должен. Я должен был сказать какие-то слова. У меня не было в запасе таких слов. Я не мог их вспомнить.
Я понятия не имел, где находится источник с водой, испив которую, можно было бы переродиться. Понимал, что мне нужно приспособиться. Но как? В чём уступать? Зачем?
Её глаза! Из глаз Стеллы иногда сыплются золотые искорки, потом выражения этих же глаз внезапно меняется, они темнеют, делаются похожими на взбаламученные лужицы, которые она так любит фоткать, или на стоячие лесные бочажки, в глубине которых улавливаются ворсинки мха.
Стоит вглядеться в распахнутые настежь глаза, как захочется тут же куда-то идти, не идти, так ползти на карачках в неведомые доселе края, за молодильными яблоками.
Стоит же сомкнуть веки, как всё исчезает. Её губы перестают утягивать вовнутрь. Внутри всё съёживается. Нет зова тела. Нет.
Делаешься сам не свой. Что принято или не принято – со всем разобраться не получалось. Несвычно делалось. Никак не выходило подступиться к Стелле с расспросами.
А мне так хотелось излить тоску.
Поверьте, я абсолютно не понимал, что я делаю не так. Но я знал, что если не вызову интерес на лице Стеллы, если не привлеку её внимание, то день будет потерянным.
Чудное существо – женщина! Только подумал об интересе, как Стелла снисходительно усмехнулась, как будто я безвкусно пошутил.
Её рот полуоткрылся, между влажными губами заходил язык. Нет, её отзывчивые, как это было в первые дни, на страстный поцелуй, исполнительные губы не раздвинулись настолько, чтобы обнажить при этом два ряда белоснежных зубов. Нет, она в нерешительной торопливости не провела кончиком языка по верхней губе. Улыбка лишь проявилась, она лишь прищурила глаза, но это показало, что ни одно действие, ни одно слово, ни с моей стороны, ни со стороны кого-либо, без внимания с её стороны не пропадает впустую.  Стелла вся во внимании. Уж будьте уверены, то, что ей нужно, что может пригодиться для создания образа, для написания стихотворения, она уловит, запомнит.
Боже мой, какое наслаждение испытываю порой, как оно растекается по всем жилам, каким чувствительным становлюсь, когда вижу, как Стелла начинает, как бы узнавать меня, когда она выныривает из глубин своего ненахождения рядом. Она начинает присутствовать. Она начинает смотреть не сквозь меня. Я же не смею на неё взглянуть.
Она говорила, что сызмальства была недотрогой. Отбивалась, когда её целовали. Она с раннего детства, уже тогда, начала выпадать из времени.
Заполучить бы волшебное зеркальце, проникнуть сквозь семь или восемь измерений. Не нужно слов, пускай, мне покажут одни картины, пускай, они мелькают, пускай, зарябит в глазах, но всё должно развернуться и в ширину, и в глубину, и в высоту.
Четко надо схватить мгновение до чего-то определяющего. До переменчивости времени, до зарождения ощущения.
Понимаю, что слов не хватит описать происходящее. Нет должного таланта. Запаса слов для отражения многоликости мира нет у меня. Вдобавок, не художник, чтобы из подобранных камешков, осколков зеркал, в которые когда-то гляделись люди, выложить мозаику.
Срок имеет большое значение. Я смертен. Тем не менее, душа, впитывая в себя всё, наполняется радостной уверенностью.  Это странно и нелогично.
Прошлое не может кануть в вечность. Прошлое - это отдельно пережитые мгновения. Они представляют собой замкнутые мирки, капли-взвеси, существующие сами по себе, но всё время рядом.
Я понимаю, что прошлое и для меня, и для других ветеранов давно потеряло реальное наполнение. Прошлое сжалось в холодный снежок, который можно запустить, куда угодно. А ведь, когда лепил снежок, на всё был готов. С большого пространства прошлого снег грёб. Разный снег. Но это для теперешнего - такая малость.
Отметил, как рябь пробежала по глазам, значит, ввернул не то словцо, может, мелькнувшая мысль начала сводить с ума. Сосредоточенно-жадное выражение на лице поменялось, враз сделалось равнодушным.
Сузились глаза, желваки заходили под моей отросшей бородой. Понимаю, что-то перепутал, но что? Всё-то я огрубляю, ломаю комедию, усложняю там, где и ребёнку, если бы пришлось разбираться, труда не составило истину понять.
Жалею, что не научился курить. Это же замечательно. Глубокий смысл придаёт сигарета в руке. Задержка дыхания перед тем, как выпустить клуб дыма... Постукивание пальцем. Вдавливание окурка в пепельницу или подоконник…
Перепады настроения,- признак нервной натуры. Такие натуры достойны восхищения. Взлёты и падения, езда по жизни, как по американским горкам, от которых захватывает дух, об этом, что ли, мечтаю?
Какой же я многословный в своём молчании. Сыплю словами, опровергаю, поднимаю на пьедестал. Нахожу убедительные факты. И достаточно выраженный интерес, и недостаточно выраженный – всё в молчании, всё мысленно. Гневен, печален, весел – поди, разберись, что творится под маской напускного безразличия. А ёжики бродят по мозговым извилинам под черепушкой, царапают иголками.
Стелла дерево, я – топор. Рублю, рублю. Топор отскакивает, глухи удары. Грызу, грызу. Мелкими щепками усеяно всё вокруг. А дерево стоит. У дерева лишь крона подрагивает. Да и то не от моих ударов, ветер раскачивает.
Плевать. В своём молчании я как рыба в воде. Оно меня нисколько не угнетает. Я этому молчанию принадлежу без оглядок на кого-то. Может, отчасти мелочен, конечно же, не демократичен, не верю, кому попало.
Кому попало, что? А если ничего не попало? Я ничего не жду. Понимаю, что никто, ничего давать мне не собирается. Никто не собирается отвечать на мои вопросы, так как этот «никто» в природе не существует.
Почему у меня всё так сложно? Дух захватывает от противоречий и бескрайности души.
«Если ты меня не выгонишь. Я уйду, когда ты меня разлюбишь, я это почувствую».
Она уйдёт, а моё чувство? Оно что, значение не имеет? Кто дал ей право любить любого?
Любить любого,-  конечно, пустяк. В конце концов, мне ничего не грозит.
Не надо изначально плохо думать о людях.
Видит бог, я ничем не скомпрометировал себя. Просто так устроен. Циник – да, пошляк – и это есть, мысленный девственник-развратник – и тут я одинаков с мужиками.
Если который и сохранился, как поборник чистоты и целомудрия на словах, сплошь и рядом такие ангелы встречаются среди депутатов, только если копнуть его глубже,- зловоние на всю округу пойдёт.
Чувствую на спине чей-то взгляд, кто-то прощупывает меня взглядом, будто всё о чём думаю, что делаю, нечисто, и тот, соглядатай хренов, видит меня насквозь.
Дурашливо улыбаюсь. Не сам, не сам. Смех вытек через глаза и начал сбегать в бороду. И что?
Я есть, и меня нет. Нет, я не страдаю гипертрофированной скромностью. И снова, и что? Со мной не обсмеёшься.
Странно, никак не могу представить лицо Стеллы, не глядя на неё. Короткие тёмные волосы, чуть вздёрнутый нос, широкие брови. Скуластенькая…Но ведь это моя жена, моя Женя! Её давно нет. Она-то тут при чём? Зовёт к себе?
«Я всё время буду у тебя за плечом».
Выбрось глупости из головы. Ради минутной прихоти не предам свои убеждения, не пойду на поводу страсти.
Стелла олицетворяет иной мир. Когда она предаётся своим мечтам, она оказывается в блистательном будущем. И не я с ней рядом.  Меня в будущее не позовут.
Глупая скучная вереница неправдоподобных мыслей. Но те мысли захватывают.
В лице решительное выражение. А как же, долго не мог сформулировать свою мысль, своё отношение к происходящему с самим собой, и вот, наконец, прорвало. А раньше, что, духу не хватало, или что-то другое мешало? И то, и другое, и третье.
Как бы не старался скрыть маленькое волнение, говорил молчком про себя и небрежно, и равнодушно, но щекотливость положения заставляло сердце сильнее биться.
Фаталист? Отчасти. Судьба известный для неё смысл вложила в наши отношения. Известный смысл для всех, но не для меня.
Кто-то должен быть спасителем, кто-то выступить обвинителем. По крайней мере, объяснить всё. Стелла призвана вызволить меня из водоворота нахлынувших мыслей и чувств. Она показала другую жизнь.
Стелла и та, другая жизнь, слились в единый образ. Пускай, судьба нынче неблагосклонна, с этим можно поспорить, но не навсегда же она такой будет? Не властен я порушить то, что моими стараниями устроилось.
Опять мысль вернулась к Стелле. Чем больше к ней приглядываюсь, тем больше она мне нравится. В противоположность мне, она не суетлива. Терпелива. Такая женщина тяготы жизни переносит тихо. Но обстоятельствам она не покорится.
От искры не загорится, но если вспыхнет – держись тогда.
Любить не может?!
Мне хочется, чтобы рука Стеллы легла на моё плечо, и я бы под её тяжестью притих бы, боясь пошевельнуться. Не хватает для ощущения тепла на плече тёплой руки Стеллы.
Чем всё можно объяснить? Наверняка имеется какое-то объяснение. Если бы во мне лилась не кровь, а обыкновенная водица, то и претензий ни к кому не было бы. Этой самой крови понамешано во мне, не только разных групп, не только от поляков, белорусов, татар, евреев, литовцев,- да бог знает, кого ещё и сколько чего, в мой замес подлито. Вот и хочется спросить: «В чём дело? Почему я такой?»
Разве мало пришлось пережить? Разве мало судьба всяких рогаток наставляла? Разве мало меня травили?
Прав тот, у кого больше прав. Кто меньше сомневается.
Я потерял себя. А был ли, когда, сам собой?
Вольтеровская улыбка на губах. Снисходительно полуприкрыл глаза. Нет никакой вольтеровской улыбки и в помине. На моём лице никогда не бывает маски, оно всегда честное и спокойное в непритворстве.
Меня легко пронять. Сначала вроде как обижусь, потом ударюсь в сентиментальность, готов на шею кинуться. Тут же последует укол ревности. Потребность возникает, всё возможное узнать.
А если кто пристально вглядится? Не на секунду скользнёт по лицу, старательно избегая глаз, не мазнёт равнодушием, а вглядится? Что ухватит? Скорее всего, усталость и бесконечное одиночество в глазах. Далеко-далеко, глубоко-глубоко оно спрятано.
Нет, не услышу, никто, никогда не задаст мне вопрос: «В чём дело?» Хотя, хотя бывают дни, когда понимаю, что я вместе со всеми. Ничем не хуже, и ничем не лучше остальных.
У меня железное правило, не бросать на половине ничего за что брался. Начал учиться в Политехническом институте, понял, что это не моё, но дотянул до конца, закончил. Осознал, что уезжать с Севера необходимо, но отработал там до пенсии.
А если бы, бросил институт, бросил бы в своё время Север, то и жена была бы живая… Думаю так, поступаю наперекор. Вечный должник. Свой долг я должен выполнить.
Долг, должен?! Я не очень верю в то, что если повторять до бесконечности эти слова, внутри что-то перевернётся, уляжется по своим местам.
Взгляд уползает в сторону. Рука ищет, руке требуется что-то схватить и держать. У меня не простое любопытство ко всему, скорее, праздное любопытство. Я снисходителен к чужому мнению. Как это всё уживается с обострённым чувством долга?
Нет, но всё-таки, хочется оглянуться, посмотреть, кто так пристально зыркает на меня, смотрит так, что всё сдвигается и плывёт, плывёт вниз, вбок. Неприятно.
Как однажды сказала Стелла: «Я буду счастливой. Поняла это, когда сидела на скамейке, на набережной в Любятово, долго-долго смотрела на реку. В воде отражались облака. И вдруг озарение: буду счастлива. Очень-очень».
А у меня такое было? Нелепое ощущение. Счастье за счёт кого-то. И не кого-то мифического, а за счёт близкого тебе человека, ставшего родным. На какое-то время.
Как можно стать родным на время?
Дни моего счастья наполнились голодом, жаждой и вожделением. Слишком долго был уверен, что работа на стройке, книги – это и есть моя жизнь. Я хмелел от той жизни.
Иногда наползал страх. Он ледяным дыханием трогал душу, и тогда казалось, что и душа, и сам я распадаюсь на части. Волновали пустяки. Пустяки не вплетались в сознание, они стремились отвлечь, увести от чего-то важного.
А из этого следовало, ниши внутри меня не все заполнены. Есть ячейки пустые. Я – преступник, раз дожил до седых волос с ощущением вины. Хорошо, что хоть мечтать не разучился.
«Я никогда не буду только самкой, только любовницей, только матерью. Да, я – женщина. Но в первую очередь я – поэт!»
Глупость! Никакой ни первой, ни второй очереди у женщины нет. Баба, она и есть баба. Природа возложила на неё деликатную функцию. Мог бы мужчина рожать, тогда делёж, что на первое, что на второе, был бы уместен.
Но я должен интересоваться, спрашивать. Без всякой задней мысли.
С чего начать? Убейте меня, но я не знаю, с чего начать. Что-то, кто-то должен подготовить почву. Ох, уж этот кто-то или что-то!
Не только что-то начать, а продолжить порой кем-то начатое для меня трудно. Я не в состоянии.
Иногда настолько зримо чувствовал, как душа наполняется отчаянием, бесконечным и безысходным, что становилось не по себе. Я мог выдавить только подобие жалкой улыбки на лице. Даже не самой улыбки, а натянуть маску-улыбку.
Ощутимо холодеют пальцы. Прошлое – это что-то долгое - долго. Что только может ни произойти за «это долго». Ничто уже не напоминает тот посёлок из нескольких бараков, в который я когда-то приехал. Я один из немногих, кто ещё что-то помнит, и может показать, где, что находилось.
Чувство, не то чтобы принуждённости, но причастности ко времени, старит. Понятно, Стелле находиться возле рухляди, пускай, особо отмеченной талантом, но всё одно пережитку времени, неприятно.
Но она улыбается. Чуть старательно, чуть смешно подняла брови. Она предлагает место рядом. Меня понесло в мыслях. Я стал сам не свой, я продолжал говорить, поглядывать на неё и говорить. Я ведь добрый, я люблю всех. В чём-то смешон, в чём-то мил.
Не один год строился город, не одна жизнь за это время прервалась. Ощущения время стёрло. Душа наполнилась другими страстями. Состояние души изменилось. В лучшую или худшую сторону? Как бы хотелось перестать чувствовать время.
Что я знаю о Стелле? Почти ничего. Есть у неё свои воспоминания? Не знаю. Наверняка, есть. Но она их оберегает, не вытаскивает на божий свет, не хвастается ими. Значит? Да ничего не значит! Если и было там что-то нехорошее, это только её касалось. Только её!
Обращать внимание на то, как на меня и Стеллу поглядывают сидящие за столом люди, мне не приходит в голову. Не все клеточки внутри меня заполнены. Есть пустые места. Пускай эти люди своими взглядами забивают в меня новые ощущения. И Стелла, и я должны заполнить пустоту. Человек не может умереть, если его не переполнит жизнь. Хотя, мне всё равно. Есть ведь кое-что, что никакими словами не описать.
Стелла потом высказалась, что очень уж я по-хозяйски садился за стол. Она просто не ожидала видеть, как сникали при моём появлении все остальные гости. Я делался выше.
«Зависть возникает. Ты делаешься уверенным, волевым. Ты – плоть от плоти, один из этих, ветеранов. Говорите, вспоминаете. Торопитесь высказаться».
  К нашим воспоминаниям Стелла оставалась странно равнодушна. Я заметил, если у неё что-то спрашивали, например, нравится ей Кутоган или нет, то губы Стеллы начинали подрагивать в поисках нужных слов. То, что она думала, она открыто не высказывала, а всякие банальности говорить – это не в её правилах. Своё отношение к происходящему, свои чувства она просто так не выложит. Так как ничего подходящего сразу не приходило в голову, она отвечала односложно: «Да, да! Очень!»
Чтобы не ловить на себе взгляды, Стелла просто уходила в сторону, садилась где-нибудь в уголочке и отрешённо о чём-то размышляла. Сидела не шевелясь. Манера такая была, сидеть не шевелясь.
В её неподвижности заключалось нечто большее, чем просто пауза между какими-то действиями. Именно в эту минуту она старалась выглядеть счастливой. А кому-то это могло показаться эгоистически напускным равнодушием. Её равнодушие к происходящему цепляло.
Нет, не всякому дано вслушаться, всмотреться в происходящее. Не всякий сходу определит, до каких размеров может разбухнуть пустяк, если пристально его перебирать.

                57

Вот уже два вечера подряд выходим со Стеллой на балкон, распахиваем створки рамы. Интересно наблюдать закат, как солнце опускается за сопки. Удивительная это штука – закат. Сопки, воображение, представляет вереницей мамонов, опустив головы к земле, неторопливо бредут они на Север.
И солнце вслед за ними уходит до следующего утра. Уходит спокойно, не полыхнёт напоследок по небу огненными красками пожара. Краски северного заката гаснут медленно, остывает небо.
Прикручивает фитиль смотрящий за порядком, готовясь ко сну. Некому поддерживать жар костра. Перестают шаять угли: вот уже совсем не видно жёлтого цвета, вот уже больше малинового, преобладание красного, красный цвет жара переходит, остывая, в пепельный. Сразу становится прохладнее. Густеет воздух.
Вечерний полумрак заставляет осторожничать. Краешек солнца, зацепившегося за зубья далёких ёлок, в последний момент кажется похожим на прищуренный насмешливый глаз. У него набрякло веко.
Насмешлив глаз не по отношению ко мне или к Стелле, вообще, ко всем людям. С укором каждый раз покидает солнце земли Лукоморья. А то, что здешняя округа входила когда-то в состав мифического Лукоморья, узнали при посещении музея. «У Лукоморья дуб зелёный…»
Дубов нет в кутоганских лесах. Здешние морозы, бывало и шестьдесят градусов, расколют дубовый ствол.
Небо обещало завтра хорошую погоду.
Глядя на закат, возникла мысль об оплошности, какую допустил. Захотелось перебрать всё, что произошло за день. Что-то должно остаться, оно положит началу следующего дня. Следующего. Потом случится последний просверк, мир станет безразличным.
Мир беснуется и вопиёт, требует и выплёскивается, ищет близости и унимается, когда получает причитавшееся. Всё проходит для чего-то, всё.
Настанет время, бесстрастно свесишься из окна вниз, начнёшь машинально следить, как едут машины, идут люди, начнёшь перебрать всё, что в той или иной мере затрагивало в течение дня, тут и почувствуешь, как дух противоречия поселяется.
Бесполезно просить кого-то, чтобы он рассказал о своей жизни. «Всякого было»,- это лучшие слова, какие услышишь в ответ.
Мысль, как одинокий комар, нудит и нудит. Мысль хочет чуда. Но если чудо можно объяснить простыми словами, какое же это чудо?
Когда просто,- душа начинает печалиться, из-за малого, из-за того, что споткнулся, из-за того, что сердце сжалось, не пойми отчего.
Не могу определить, в какую сторону убрело моё начало, где заблудилось детство, где искать пресловутое счастье?
Вечером день клонится к закату, но не из-за этого невесело, всё кругом угомоняется, таинство непонятного находит.
Праздник мне нужен. Может, закат солнца, восход, и есть начало настоящего праздника?
Во времени есть и плохое, и хорошее. Оно текуче, оно движется, меняется, делается другим, но во времени есть корни, которые питают душу соками, которые создают приязнь.
О чём думает Стелла, глядя в даль? Смотрит и молчит. Хоть раз она кому-то выговаривалась до опустошения?
Стелла, посвятила меня в то, чего никогда у нас не было с женой, наполнила новыми ощущениями, таинством любви к непохожей ни на кого, другой женщине. Стелла для меня необременительна.
Может быть, Стелла, как и я, слушает тишину? Чего-чего, а вечерами тишины хватает. Тишины и покоя. Неба и воздуха. Ничто не мешает смотреть закат, зная, что завтра солнце снова мутную полоску горизонта отодвинет далеко-далеко, к сопкам.
Мысли вернулись к корням. Корни - корнями, но людей паутинки связывают. От сердца к сердцу, от живых людей к могилам ушедших. И не паутинки это, а струны.
Что за инструмент, как на нём играть, кто пишет ноты, главное, чьи пальцы трогают струны? Перебор струн рождает щемящее состояние.
Я готов всё исправить, способен низринуться с высоты, где до этой минуты находился, куда занесло меня и моё воображение, и вера. Не пустое место, что-то значу.
Готов все обвинения в свой адрес смыть. Всё, что надо,- выдержу: страдать, негодовать, землю есть, готов отстоять в длиннющей очереди, выдержать порку.
Смешно, наверное, выгляжу рядом с молодой женщиной, изображая из себя заурядность. Сознание собственного ничтожества – защита от поползновений получить насмешку.
Каждый раз наступающая ночь не оставляет мысли, кроме сознания, что ещё один день канул в прошлое, освободил от мелких подробностей, от суеты, от поиска формы утвердить себя в глазах Стеллы. Не отстать. Доказать хочется недоказуемое. Вот и надуваюсь. Того и гляди,- лопну.
Надо уметь ждать. Когда-то, а оно наступит это «когда-то», всё прояснится. Иначе не стоит жить.
Не жалкий я и не безродный. У меня были замечательные отец и мать. Мне ходу нет в глубь веков. Там сплошные потёмки. Не дано мне проникнуть в десятое или пятнадцатое бытие пращуров. Я и про прадедов толком ничего не знаю.
Прадеды ждали стук в дверь. ждали арест… Как это, ждать своего часа? Ждать стука в дверь.
Мысль приходит без стука. Оттого она и свободна, потому что не осознаёшь, какая она придёт, к какой цели позовёт.
Про кого это я? Про вдохновение, о Музе подумал? О той, кто будет следующей после Стеллы? Я утратил привычное представление? Что-то внутри пошатнулось и дало трещину. Бесспорные истины, коими был наполнен под самое горло, утратили своё значение.
- Сама не знаю,- сказала негромко Стелла. Лёгкая улыбка на губах, лёгкая печаль в глазах.
- Что ты не знаешь?
- Да нет, это я так, просто подумала, забыла уже о чём…Как по-твоему, заслужила я счастье? – Стелла вдруг взглянула мне прямо в глаза, чтобы, наконец, узнать всю правду.
- Что ты имеешь в виду? Какого счастья хочешь? Книг? Они будут. Любви? Мы оба не умеем любить. Признания? А зачем оно теперь? Двадцать лет назад я был бы рад признанию, а теперь…
Сказал, и тут же почувствовал, что чушь проговорил. Самую настоящую чушь с примесью рисовки. Человеческая жизнь недолговечна, но хочется всё получить при жизни. Даже если жизнь построена на песке.
- Да, я хочу признания,- запальчиво сказала Стелла. - Я заслужила признание, я много пишу. Как ты говоришь, свою основную миссию выполнила,- родила самую лучшую дочь на Земле. Пишу лучше всех. Как меня слушают, когда читаю стихи! Нет,- Стелла запнулась, провела пальцем по стеклу, немного помолчала, как бы обдумывая, вздохнула. - Ты не веришь в меня, ты считаешь, что я придумываю себе занятия, чтобы… чтобы…
- Вот именно,- не задумываясь, продолжил я,- чтобы…Ты сама не знаешь для чего. Может, для того, чтобы забыться. Или для того, чтобы жить. Вопрос очень серьёзный, для чего жить? Ты витаешь в облаках. Ты – артистка. Тебе нужна сцена. Тебе нужны зрители, аплодисменты, взгляды. Всё нужно разом. Ты готова ехать, идти пешком за многие километром, чтобы только выступить, покрасоваться…
- Хватит умничать.
- Я имел в виду лишь…
- Я не хочу слышать твоё «лишь»… Ты говоришь гадости. Хочешь больше знать о моей прошлой жизни – не выйдет. Прошлое я за-бы-ла,- по слогам, медленно, с остановками, проговорила Стелла. - Прошлое – увлечения переходного периода. Да, мне нужно выступать. Позовут – поеду, пойду. Не ищи во мне плюсы и минусы. Я не батарейка.
Я другой раз не замечаю, как начинаю поддразнивать. Отрешённость Стеллы от превратностей мира с одной стороны восхищала, с другой – вызывало недоумение. Как так можно жить, не видя, что происходит кругом? Это же надо, так прямолинейно спросить, заслуживает ли она счастье? В каком смысле? В житейском?
Я всё время хочу доставить ей радость. Но получается неуклюже. Не хватает слов. Но, какие слова могут прийти в голову, если, по сути, я ничего о прошлом её не знаю? Когда всюду ограничения: это не говори, это не хочу слышать, это ты говорил уже. А мне так хочется, чтобы на душе у неё было хорошо и спокойно. Мне не важно, работает она как все, или сидит и пишет, как только она может. Мне не нужны её деньги. Худо-бедно,- я её прокормлю. Но я не могу всё предать забвению. Всё, что у меня было.
Гордость придаёт Стелле бешеную силу, она никогда не сдаётся, не плачет. В самые тяжёлые минуты, когда телом овладевает слабость, когда дух измучен, я знаю, что это такое, когда кажется, что лучше не жить,- Стелла не опускает рук. Она знает,- жизнь вывезет. Ей необходима настоящая жизнь. Ей скучно просто смотреть в окно, ей скучно со мной. Её постоянно куда-то влечёт. Ей нужны попутчики.
Стрелка компаса упрямо показывает на север. Одно направление. Слепая сила. Почему именно на север? Здесь же холодно. Здесь лёд. Вечная мерзлота. Мерзлота отношений. А птицы летят на север, чтобы жизнь продолжилась.
Север – это что? Свобода? Здесь правит слепая сила свободы? Что хочет она, хочу и я. О ком это я? О свободе, о Стелле? Вся моя свобода сейчас – подчиняться женщине.
Нету успокоения, всё что-то саднит да саднит, вроде как потерять не потерял и найти не нашёл. Латаю дырки.
Я не оправдываю себя, никого не осуждаю. Может быть, месяц наших отношений стал бременем на её плечах. То чувство, которое влекло друг к другу, померкло. Стелле не нужно оправданий, ей нужна свобода. Постоянное присутствие рядом стесняет её. Но ведь свобода разорительна. Она требует состояния. Надо быть очень богатой, чтобы не захлебнуться свободой. Или находиться при богатом.
Несколько раз Стелла утверждала, что она никуда не торопится. Пускай, время бежит, она всё равно поспеет. Не сумеет время прихлопнуть её.
Странно, женщина считает, что она сама приобретает опыт, что ошибки лучше делать без нахождения кого-то рядом. Как это? Ошибка выявляется после сравнения. Ей нравится расплачиваться за ошибки? А ведь женщину на крайности толкает её тело. Делай, делай ошибки. Делай сама. Старайся только, чтобы за них не платили другие.
Я косился на замершую возле окна женщину. Она правдивая, она искреная как в любви, так и в ненависти. Она здоровая натура. Не привыкла сюсюкать. Она не белая и не пушистая. Белых и пушистых она не любит. Может быть, в мыслях чиста, хотя, кто её знает. Чужая душа – потёмки. Я – это точно, я барахтаюсь среди гнили. Особенно теперь, когда всё дозволено. Ни на что нет запрета.
Как, как понять до конца женщину. Уразуметь невозможно, что за сила заставляет их раз за разом повторять попытки понравиться. Изначально природа заложила различия. Это как бы несправедливо. Что из этого следует: бороться с несправедливостью нужно обдуманно, наскочил – подмял,- это не сработает. Во имя справедливости иногда могут совершаться и неправедные деяния.
Мир стал куда многообъятнее. Он противоречив. Шагу ступить нельзя, чтобы не споткнуться о какой-нибудь обломок, всё выставлено напоказ. Если раньше боготворили любовь, то сейчас богатенькие уповают на рубль, не на наш деревянный рубль, а на доллар, евро. Нищета, вроде нас со Стеллой, уповает на то, что выпадет лучшая доля.
А лучшее наступит после того, как забудешь худшее. В жизни ничего не забывается. Жизнь сама по себе действует и согласия не спрашивает.
«Чему быть, того не миновать!» Старое присловье. Им всё можно оправдать. А мне слышится, как кто-то прошептал за моей спиной: «Ты многого мог бы достичь, но раньше, раньше…»
Показалось, что стекло отражает усмешку. В стекле просматривается склон сопки. Я лезу по этому склону. С вершины многое можно рассмотреть. В моём же случае на вершине вижу только туман. Вечно там, куда стремлюсь, меня подстерегают разочарования. Желаемое ускользает из рук. Может, из-за того, что норовлю угодить?
Машинально рука потянулась к руке Стеллы. Дёрнулась. Её ладонь раскрылась, наши пальцы переплелись. Мизинец Стеллы несколько раз погладил моё запястье. Что этим движением она хотела передать? О чём думает?
Я-то, понятно, я представляю себя бредущим по тропинке, пинаю ногой шишки. Лиловые сумерки сгущаются.
Только что думал о Стелле, стоило покоситься в окно, как размышления перескочили на осень. Осень – грустная пора. Деревья лисеют, становятся похожими на рыжую лису. Лист жёлтый. Дремотность во всём. Заторможенность. Оцепенение. Как будто лес разом выдохся.
Ничего не понимаю в природе. Ни почему желтеют листья, висят и не опадают, ни почему осенью грустно. Состояние – как бы горю вполсилы, но ведь всё равно, придёт время, сгорю дотла.
И время сгорает, и человек. Нет постоянства. Деревья цветут, чахнут, трухлявеют от старости. Человек – растёт, растёт, чтобы в один момент почувствовать себя никому не нужным. Мысли сначала распирают голову, потом превращаются в слова. Пропадают.
Мысленно спрашиваю Стеллу: «Ты всегда такая спокойная? Откуда у тебя только берётся спокойствие?»
«Я довольствуюсь тем, что есть».
Сказала так Стелла, или мне только послышалось? Сон, явь, бред. Вижу краешек глаза Стеллы. Почему-то у неё сейчас в глазу два зрачка. Один расширенный, другой – крапинка. Тот, что расширенный, на нём запечатлены дома, небо, сопки. Зрачком-крапинкой Стелла косится на меня, он темнеет, наливается тяжестью, затягивает в себя. Мне нигде не укрыться. Меня разрывает надвое.
Все видения выпуклые, хоть щупай их руками. Вспышки, будто молнии, высвечивают пространство.
Ну, как можно Стеллу с кем-то сравнить? То, что дала она, ещё никто мне не давал. Не любовь, что-то большее. Желание жить, что ли. Доверие восстановила она. Я поверил в себя, я снова в броню нужности оделся.
Неистовость есть в Стелле. Она цельная. Она не считается ни с чем. Она бросается на жизнь с самонадеянностью. Гордая женщина. Такая просто так не раскроется. Раскроется, и то не до конца. Дикарство в ней. Кошачьи повадки независимости. Она обрекла себя на другую жизнь. Она без колебаний приняла другую жизнь. Чистоплюйство не для неё. А ведь не раз получала по рукам. Её в узде не удержать. Вся она как бы говорит: «Каждый получает своё».
Глядя на Стеллу, разве придёт в голову, что она произошла от общей первородительницы? Её мать матери матери где-то жила в Африке? Не верю. У Стеллы была иная праматерь. Она ответвление космического племени. Язык, сказки, поверья, обычаи того племени не пропали, не сгинули в небытие, как вода не просочились в песок. Стелла - представитель загадочного племени.
Нет слов. Как попка одно и то же талдычу. «Такая, такую!?» Какая, такая? Обыкновенная женщина. Проследить бы только, где она оставила душу? Птенец вылупляется, про скорлупу не помнит. Сравнил душу и скорлупу…
Осенний сумерек велит угомониться. Заставляет оглянуться по сторонам, что-то вспомнить, что-то выбросить из головы, забыть напрочь. Надо выбраться из провала межмыслей, понять то, что прежде не видел. Понять, откуда рождается любовь, почему ко всему примешивается печаль, осознать, с чем придётся проститься навсегда. Не хочется, а что делать! Так велит жизнь. Не забыть бы, сказать: «Не поминайте лихом!»
Чего только не приходит в голову, когда стоишь возле раскрытого окна, смотришь в никуда, воображаешь себя, бог знает кем. А всё осень. Дивная пора, очей очарованье…Всё светится иным светом.  Нерадостным.
Пусть всем воздастся по заслугам. И Стелле, и мне. Колосок растёт на соломинке. А ведь найдётся тот, кто все зёрнышки вытрясет. Несчётно Стелла оставила позади себя своих «я», своих зёрнышек, поруганных, втоптанных в грязь. Почему втоптанных? Ответ на это можно вычитать в её строчках.
Может быть, повторю чьё-то высказывание, но как бы я или кто-то другой ни выставлял себя правильным да хорошим, как бы ни пыжился, как бы ни рядился в изысканные одежды, как бы не уверял себя, что ничего плохого людям не желаю и не делаю, но кочка на моей дороге есть, о неё обязательно споткнусь.
Расплата за дневные грехи наступает по ночам. Я не впадаю в истерию ненависти, просто сон превращался в поток галлюцинаций. Всё постыдное, всё нехорошее отчётливо просматривалось.
Строить иллюзии не было оснований. Приходило понимание, чем закончатся наши отношения,- утратой свободы ощущений. То упорство, с которым я стремился связать Стеллу с собой, то есть, обеспечить своё завтра, не могло не кончиться крахом.
Мысли промелькнули и пропали. Я никогда вслух их не произнесу. На слуху всё теряет значимость. Важно, в какую сторону дует ветер. Не люблю ветер. Не люблю дождь. Вообще, не люблю осадки.
Молчание затянулось, что-то нужно сказать, как-то успокоить. Мы говорили что-то про её выступления. Про тягу блистать на сцене. Красивости требуют оправданий.
- Никак не уразумею, что даёт минутное красование на сцене?
- Много чего даёт!
Стелла произнесла последнюю фразу с неожиданной твёрдостью. Стало быть, всё, что я говорю, по-прежнему её не заботит. Она выше моих суждений. Да я и не хочу, чтобы мои суждения она восприняла как намёк на что-то.
- Не злись.
- А ты не говори гадости. Ты же, надеюсь, понял, что я никогда не злюсь, не расстраиваюсь по пустякам, я далека от того, чтобы кого-то осуждать. Не лезь в мою жизнь. Не пытайся понять.  Моя жизнь настолько интересна была, что твоя в сравнении добавит одни разочарования. Я не пушисто-белая. Я – разная. Запомни, я - всегда ничья! Так же, как тень ничья…
«Ничья тень, тень ничья…Без солнца нет тени. Тень – против солнца».
 Я почувствовал, что Стелла глядит на меня. Оценивает, сравнивает. Стало быть, к чему-то клонит. В таком случае всё, что она говорит,- это намёк на что-то. Тень тревоги надвинулась. Уж лучше, пускай, тень тревоги будет отдельно от неё. Пускай, сама Стелла витает в облаках. Не дай бог опустить её в практическую жизнь.
Нравственные страдания, внутренняя борьба, в ней не встречает никакого отклика. «Говори, говори, я мешать не стану. Раз тебе это нужно, ты не можешь не говорить гадости, что ж, я потерплю».
Почему? Что она за человек? Наверное, если она решалась на что-то, то решалась на это сразу, отметая все сомнения. Она так устроена. Стелле нужно совсем немного времени, чтобы взвесить все выгоды и невыгоды. У неё тонкое соображение. У неё не мятущаяся душа. Она решилась,- пойдёт к задуманному холодно и непреклонно.
Что, она свободна от всякой среды? Она укладывается в строчку: «Женщина всегда ничья».
Ничей воздух, ничьи облака, ничьё солнце. Как это – женщина ничья? Зачем тогда писать стихи? Зачем красоваться? Зачем ложиться под кого-то? Нет, голубушка, женщина не ничья, она – всешная. Всем принадлежит.
Лишаетесь возможности сопротивляться, раз вас распечатывают. Всего одна уступка… Девственность сохранять нужно было.
Стелла в среде, среда ли при ней,- кому какое дело! Для Стеллы важно сиюминутное существование. Она мотылёк, который перепархивает с цветка на цветок. Она прошлое за собой не носит. С удовольствием отмахивается от прошлого.
Не знаю, когда Стелла вступила на этот путь. Сама ли его выбрала, или кто-то помог, подтолкнул, но то, что она занимает особую нишу, далеко не последнее место среди избранного общества – это факт. Оставаясь спокойной и равнодушной, она сквозь толщу слоя блистает. Это позволяет делать её ум, находчивость, прирождённый такт, способность отрешаться от проблем.
Ей нужно первенствовать. Дружба? Сомневаюсь, чтобы такой человек отдавался дружбе искренне. Хотя, кто-то и будет искать её дружбы и расположения.
Стелла, кажется, успокоилась. К её вящему раздражению я сник, а она не захотела изыскивать новые способы досадить мне. Я ничего не выиграл, она не сдала своих позиций. А мне хочется её радовать, только радовать. И не только её, но и себя, всех. Я уже пожалел, что наговорил лишнего. Никак не смирюсь, что эта женщина счастлива, когда она одна.
В каком времени я живу? Иногда мне кажется, что нас разделяют сотни километров, и каждый из нас гадает, стоит ли преодолевать их, чтобы прикоснуться друг к другу. Мы ещё не устали друг от друга, но копится непонимание. Бросается в глаза разность во всём. Я не должен подчёркивать эту разность. Я не должен допустить, чтобы она поняла, что я раскусил её.
В детстве мечтал заиметь заводную игрушку. Вот, теперь получил. От меня зависит, стану ли я разбирать её на составляющие части, чтобы узнать, из чего она сделана, что внутри, или буду просто любоваться? Просто любоваться - это не по мне.
Так ли легко быть, ничем не связанной?
По-моему, тот день, когда началось взаимное притяжение, необходимо расчленить посекундно. Возникла боязнь или её не было? Боязнь, как гнилой зуб, не вырвать. Значит, она изначальная. Значит, боязнь что-то особое.
Боязнь сказать не то, боязнь поссориться. У меня, скорее всего, боязнь комплексная, как в рабочих столовых, в моё время, были комплексные обеды: один набор для всех. Никаких разносолов. Калории, и ещё раз калории. Только чтобы отстоять рабочую смену.
Комплексный страх,- он беспричинный, он кормится изъяном психики, гнездится в подсознании. Он тлеет. Пыхает от косого взгляда. Не так поймут, не то произведу впечатление. Будто впечатление – кусок масла, который на хлеб намазать надо.
Чушь всё это. Детские игры совести.
По сути, Стелла ничему не возражает. Она ни к чему не привязана. Она,- женщина-птица. Летит, подчиняясь инстинкту. Она свободна, как птица. Небо – только её. Любой кустик, любое дерево – место, где она может отдохнуть. Есть небольшая разница - птице нужно самой добывать корм, заботиться о потомстве. Вить гнездо.
Стелле ничего этого не нужно. Она использует чужое гнездо. Её кормят. Её заботит лишь кладка яиц - своих стихов. Она любящая мать, она пестует своих вылупившихся птенцов. Она учит их летать. Она наизусть учит строчки.
Может, свобода, внутренняя свобода Стеллы и есть основная причина нашей связи? Её внешняя гениальная простота околдовывает любого, кто в какой-то момент оказывается возле неё. Доводы перестают действовать. Тут любое чувственное восприятие заглохнет.
Но связь, которая возникла, глубокая связь, та, которую она вдохнула в меня, я понял – она никогда не оборвётся. Что бы ни произошло, куда бы нас ни разбросала судьба, я буду всегда переживать за Стеллу.
Это не единство души. Это не любовь. В любви сходные по ощущению, одинаковые чувства возникают и к новому костюму, и по отношению к человеку. Это и не увлечение. Увлечение кратковременно.
Я знал, что мне предстоит долго разбираться в этом. Осмысление приведёт к полному банкротству всей моей ранее накопленной сущности.
Все страхи, все терзания - они вне объяснений. Только безудержная похвала не требует сносок, дополнений, в похвале перебора не бывает. Там на восторженность многое, если не всё, списать можно.
Хороший я художник слова, так себе, но понимаю особенность художественного мировосприятия – это ведь, по сути, умение поставить себя на место другого. И прожить какое-то время, как тот. Наполниться его страхами, прочувствовать стыд, тонуть в сомнениях. Через сердце, через кровь пропустить его смятение.
Тараканье мироощущение. Вылезти из щели гордым, независимым, свободным. И при этом думать, держать в уме, что тебя не прихлопнут.
В чём правда, где ложь и приспособленчество? Только ощупью, неторопливо перебирая происходящее, я смогу на это ответить. Наивная вера, что я всё могу, всё вынесу, отодвигалась на задворки. Смутное понимание, на что я пытаюсь притязать, вызывало колотьё внутри.
Может, в эти отчаянные минуты, когда неумолимо хотелось всё понять, просыпалась совесть? Она начинала зудеть. Совесть ворочалась внутри, толкалась, пытаясь расширить границы нахождения. Она проводила ревизию поступков и побудительных мотивов. Заставляла копаться в себе, чувствовать неясную вину. Ясная вина, неясная, но такое состояние напрягало.
Я вижу, как одна за другой гаснут искры уверенности. Но ведь пламя моего костра не сникает. Ветер, что ли, усилился? Ветер выдувает искры?
Странно, в моём понятии, любая женщина стремится себя привязать к чему-либо. Это первое, что она всегда делает. Ей важна свобода возле кого-то. У Стеллы же свобода подменная, без причины. Чего я могу хотеть от неё в таком случае?
Неординарную личность выделяет среди других людей умение группировать происходящее перед внутренним взором, и осмыслять, осмыслять, слой за слоем проникать в сущность изменений. Не задумываясь, для чего, к чему это приведёт. Так надо, и всё!
Я чувствую, что клапан перестал сдерживать напор, меня понесло. Хорошо бы удержаться в своей колее, перебраться на жёрдочку насеста выше, ещё выше, и оттуда, сверху вниз, никак не задирая голову, взирать на меня сегодняшнего. Великого путаника, терзаемого угрызением совести.
Почему мне пришло на ум, что я отныне буду жить легко? Буду жить быстро. Кончилось время, ушло, громадьё планов строить не нужно. Блажь - всего-навсего острая приправа, тот же хрен, та же горчица намного полезнее.
Ни отношение ко мне кого-то, ни косые взгляды, ни то, что, в общем, мог бы иметь, но не имею, не слишком печалит. Всё, казалось бы, трын-трава. Вот оно здоровое чувство самозащиты. Оно помогает удержаться на плаву. А откуда тогда чувство странного сочувствия? Откуда чувство наивной радости?
Память - мстительная штука. Молчит, молчит, а потом выдаст такое, что прошибёт пот. И выдаёт ведь без объяснений, как в жизни, где перемены предопределены предысторией.
Я понял это в ту самую минуту, когда солнце свалилось за сопку. Понял это с обострённой чуткостью раскаяния. Удивительная тишина. До звона в ушах.
«Я поняла, что буду счастлива. Очень-очень».
Слова Стеллы. Не просто счастлива, а очень-очень.

                58

Щемит нутро. Что-то тяготит. Что-то я допустил к себе настолько близко, что чувствую стеснение. Что это, как не убожество мужского понимания.
Куда оно может завести? Конечно же, на тонкий лёд рассуждений, который, того и гляди, проломится.
Усугубилась неуверенность. Опять одно и то же. Когда же сомнения растают, как дым? Что-то должно случиться. Да и бог с ним! Пускай, всё произойдёт скорее. Надоело, устал ждать. Полудогадливое состояние. Поднимаю взгляд, какое-то мгновение никого не узнаю. Всего мгновение.
Не хуже других, но тут бессилен. Неужели воля, казаться не хуже других, не способна победить растерянность неизвестности?  Погружён в своё ожидание. Испуганное недоумение. И что? Постороннему всего не объяснишь. Брошенные одна-две реплики, они становятся понятными только в контексте жизни. Долг? Какой долг я имею в виду? Мой долг перед жизнью – быть счастливым.
Идиот! Счастье – прозрение, какое-то особое понятие. Удар молнией.
Счастье – это подлинность чувства предвосхищения. Когда одно идёт навстречу другому, и оба сливаются в одно, чтобы погрузиться на дно, и там лежать тихо-тихо. Высшее счастье мужика – слиться с женщиной, чтобы произошёл переток тебя в неё, её в тебя.
Мог бы заплакать – заплакал бы. Потому что слёзы всегда нечто большее, чем просто вылившаяся капля. Они больше, чем любопытство, горечь их больше, чем минутная боль.
В какой-то момент всплыл из той глубины, куда погрузился, наполняясь предощущением счастья.
Повторюсь, погоду обещал тихий малиновый закат, в огне его мало тусклости. Значит, и сильного ветра не будет.
- А что, за сопками?
Голос Стеллы вернул в настоящее. Как это хорошо звучит, «а что там за…» Вот именно, за это «за» можно зацепиться, опереться, перестать чувствовать, что так может быть, но не бывает.
«Что там за…?» Всё равно, что спросить про своё будущее.
Покосился на Стеллу. Отсвет пал на её лицо, стали видны, как раньше не замечал, морщинки у переносья. Они, морщинки, возникают у тех, кто привык к постоянной внутренней боли. В глазах почудилась осенняя голубизна нахолодившей озёрной воды, по которой плавает пепел уходящего лета. Глубоко-глубоко проглядывает желтовато-песчаное дно. Мне до её дна не донырнуть.
Милая, дорогая, жалость наворачивается в душе. Нет никакой ревности к тому, как жила. Хочется, чтобы она жила безбедно, но для этого маленькие перемены нужны.
Она спросила, что там за сопками? Что там за сопками? Конечно же, осень. Осень там, осень здесь, в городе. Дворники метут листья. Блажит чей-то проигрыватель. Дурная мода слушать музыку, выставив колонку на подоконник.
Поймал на себе недоумённый взгляд. Взглядом спрашивает, почему не отвечаю на её вопрос. Точно во сне или пытаясь что-то припомнить спросонья. Истолковав вопрос и взгляд по-своему, сказал:
- Тундра.
- Какая она, тундра?
- Рыжая! Кочки, мох, багульник. Редкие деревца. Озёра, озерки. Никаких ориентиров, особенно зимой. Тундра – лысина на кумполе Земли. Тундра – всё равно, как мир другого человека. Во всём непонятная.
Стелла озадачена. Боязнь. Ошеломлённость неверия в то, что услышала.
- Хочу в тундру. Хочу это увидеть. Хочу прочувствовать бесконечность. Хочу, хочу, хочу.
Утром мы пошли с Стеллой в сопки. Резиновые сапоги на меня нашлись. Для Стеллы ничего раздобыть не сумели. Не пойдёшь же опрашивать соседей, которых я не знал. Я помнил, что переходить нужно будет через заливаемую низину, болотный живун, где постоянно хлюпает. Голь на выдумки хитра. Взяли четыре полиэтиленовых пакета, чтобы вставить один в один, и надеть на ноги.
До отсыпанного островка среди болота, на котором находилась газораспределительная станция, по песчаной, вполне проходимой дороге, добрались с задержками. Обочь дороги клубился утренний туман. Он то редел, то становился гуще, перемещался. Иногда надвигался такой густой пласт, что земли не было видно. Чудно было слышать кряканье утки словно бы из подземелья.
Потом всё чаще стали появляться разрывы, неправдоподобно чистые оконца открывали панораму болота. Скрюченные берёзки да ёлки, наполовину сухие. С искривлёнными больными сучьями. Чернели торфяные провалы. Сплавины, так те приманчиво зеленели, но ступи на них, как под ногами всё закачается, а нога медленно пойдёт вниз.
В воде отражалось просквоженное окраинное небо. Ветерок-шатун трепал снулые листья на придорожных кустах.
Шагали молча. Стелла, то норовила заснять покрытый росой куст карликовой берёзки, то уходила с насыпи к бочажине, фоткала торчащий из воды сучок. Её умиляли на островках молоденькие лиственницы с совершенно жёлтой хвоёй на фоне зелёного подроста кедровника.
- Как солнечные пятнышки. Так и хочется протянуть ладошки, и погреться.
Было тихо. Шум города остался сзади. Город чувствовался, город присутствовал, но уже настороженное молчание тундрового редколесья обступало. Это молчание должно было взорваться чем-то неожиданным.
- А если медведь?
- Откуда возле города медведи?
- Ну, всё же?
- Подаришь ему фотоаппарат.
Спустились с насыпи. Продрались сквозь заросли молоденького березняка. Тропка выбралась на просеку.
- Для чего прорубили?
- Так по всей земле такие просеки. Земля поделена на квадраты, треугольники. Чтобы закрепить опорные точки на земной поверхности для топографической съёмки. Вышка была на одной из сопок триангуляционная.
- А!
- Вот, - показал я пальцем вперёд,- вот здесь мне дорогу пересёк полярный волчина. Шёл по грибы утренней ранью, часа в три. Из кустов под сопкой волк и выскочил, встал посреди, оскалился. Здоровый. Шкура седого отлива. Я вначале подумал, что овчарка чья-то. Метров десять-пятнадцать нас разделяли. Глаза жёлтые, холодные, осторожно-внимательные. Хвост прижат. Главное, оскал не как у собаки. Клыки. Взгляд протыкает, обездвиживает. Я пса спрашиваю, где твой хозяин? Скалится, не рычит. Минуту стояли друг напротив друга. Потом он нырнул в кусты, и всё. И тут до меня дошло, что это волк. Долго шёл и оглядывался, прислушивался. Страшно. Всё казалось, кинется на меня из кустов.
- Это ты рассказал, чтобы напугать? Всё у тебя страшилки.
- Вспомнился тот страх. А потом рассказать захотелось. Было же. Слово на языке появилось, вот и тянет его проговорить, проговорил, картина в мозгу родилась. Зачем она,- ни смысла, ни цели, она родилась, чтобы быть. Я же не могу объяснить, отчего возникает хотение? Хочу и всё. Хотение из вне приходит, помимо воли, оно само по себе, оно потом обрастает связью.
- Всё, всё! Моё хотение сейчас стать невесомой. Не быть бабёхой под семьдесят килограмм, шлёпать по воде, тонуть по колено в болоте, а порхать бабочкой.
- А моё хотение – стать богатырём. Подхватить тебя на руки, и нести.
Мы как раз выбрались на сухой бугорок. Я обнял Стеллу за плечи, развернул к себе. Усталое изумление на лице – отчего люди могут быть так близки? Из-под платка выбивалась пепельная прядь волос, в глазах плясали чертенята, ехидная улыбка дрожала на губах.
«Хороша баба»,- в который раз подумал. Тот рассудок, про который говорил, что им управлять нельзя, и, правда, перестал действовать. Я чмокнул Стеллу в щеку. Она непроизвольно прикрыла глаза. Веки дрожали.
«Согрешим»,- запёрлась в голову мысль. Это было и самовнушением, и заблуждением одновременно. Провалом в никуда. Навалился приступ рассеянной отрешённости, которая и тревожит, и непостижимым образом успокаивает.
- Хочу в тундру,- прошептала Стелла.
Какое понятие вкладывала Стелла в слово «тундра», можно было только догадываться. Но одно было ясно, воздух пьянил, осенние краски будили чувства, первобытная тишина раскупоривала инстинкты.
Все «нелады» остались там, где оборвалась насыпь дороги. Много ли надо для счастья? Совсем мало.
В душе что-то заворочалось, начало густеть, створаживалось. Почувствовал, как устал, что на мне тяжёлая ноша. Несу, а есть ли польза?
Польза, не польза… Словно камень отвалился от души, такое облегчение,- настоящее блаженство, чуть-чуть печалью сдобрено.
Слова Стеллы безжалостно опустили на грешную землю. Не сразу, потребовалось некоторое равновесие.
Ощущение,- словно смотрели на окрестный пейзаж через разные стёкла. Синее, красное, зелёное. Так было в детстве, когда, бывало, найдёшь на помойке разноцветные осколки, мы их звали «чининки», вымоешь, приставишь к глазу. И мир делался совсем другим. Пропадало однообразие.
Особенно переход чувствовался, когда глядел на мир сквозь осколок красного стекла. Красный цвет манил, завораживал. Возрождал картины далёкого прошлого, когда меня и в помине не было,- во время зарождения жизни на Земле.
Нет, как всё-таки хорошо на свете жить! Дышится легко и вольно. От всякого пустяка тихая радость. С какого пустяка она начинается?
 Нет никакого представления о том времени, когда жизнь на Земле начиналась. Но я там и тогда был.
Таинственный ток проходит сквозь время. Поталкивает, гладит кожу на лице, теплом окружает. Жаль, что взглядом охватить ничего нельзя, ни того, что было, ни, тем более, того, что будет.
Мы брели по кромке низины. Сапоги вязли в торфе. Стелла петляла с кочки на кочку, выискивая места посуше.
Смеясь, перебрела сырой участок. В чужой курточке, бахилах из пакетов на ногах выглядела она как отступающий француз из Москвы. Да ещё шла на полусогнутых ногах, придерживая пакеты руками.
Багульник, белая поляна пушицы. След давно-давно проехавшего трактора вдоль высоковольтной трассы. В колее вода. Колея, через двадцать лет, если не превратится в длинный бочаг, будет так же чернеть. Удивительное свойство вечной мерзлоты. Содрали мох, и на этом месте со временем озерцо образуется. 
Жёлто-красные листочки на карликовой берёзке. Оспинки черничника. Седел иван-чай. Стеллу захватили, поразили, околдовали краски. У неё даже глаза стали похожими на козьи, ленивые продолговатые зрачки фонариками вспыхнули.
Перешагнули ручеёк, засыпанный листвой и блёклыми хвоинками. Вода выбурчивала откуда-то из-за кочек с багульником. Полезли наверх сопки. День обещал разгуляться. Опять продрались сквозь ольшаник. Роса висит на уже пожухлых, поникших, говорят, неделю назад был заморозок, стеблях травы. На листочках капельки, на кончиках сосновых иголок блёстки.
Удивительные запахи осенью. Пахнет грибами, прелой листвой, озоном. Пахнет водорослями. От снулой травы и багульника кружится голова. В воздухе чувствуется запах первого снега.
Всё слышишь, и ничего не слышишь. Что-то вспоминается, о чём-то переживаешь. Перечишь сам себе: «Жизнь не выдумка. Живи да радуйся».
Прожитые минуты сейчас наверняка будут вспоминаться сами по себе. Память будет их любовно беречь, не зависимо оттого, фиксирую изменения, или всё проходит само, мимоходом. Я понимаю, что это будет день, который не раз вспомнится, повторить который будет невозможно. Дышится легко и вольно счастьем, которое не оскудело, не перевелось.
Сквозь размыв на небе проглянуло солнце. Ослепительный столбик солнечных лучей коснулся лиственницы. Сполз на светло-красные плоды шиповника. Начало греть.
Стелла карабкалась за мной по едва приметной тропе. Несколько раз оскользнулась, упала на колени.
- Осторожно.
- Фу, Вадим! Заберёмся наверх, передохнём. Запарилась. Куда спешить? - срывая дыхание, сказала она.
- Поднимемся на эту горку, спустимся вниз, потом опять поднимемся, опять спустимся. Эта горка носит название Лысой. Впереди плешина. Туристы, вроде нас с тобой, там костры обычно запаливают. Так было раньше.
- Так будет и теперь,- заявила Стелла.
Я раз за разом уклонялся с тропы, нырял в сосняк, меня манили грибы. Обещали принести знакомым, у которых все эти дни жили.
Корни деревьев, вцепившись в скудную почву, выступали на поверхность подобно венам на человеческой руке. Удивительная однобокая ёлка попалась – половина кроны как бы отсечена вдоль ствола, а с другой стороны лапы неимоверно вытянулись к солнцу.
- Ну, и в какой стороне север? - чуть отдышавшись, спросила Стелла, когда забрались на вершину сопки.- Север, как понимаю там?
- Север там, где город.
- Это там,- показала она в сторону едва-едва различимой панорамы города за матовой гладью озера. С дороги, по которой шли, озеро не было видно.
Небо уже было высоким и синим. Туман почти рассеялся. Пугающих теней утреннего сумерка не было. Лишь в пойме белёсая вата ещё кое-где ползла над водой. И когда я смотрел на панораму далёкого города, я чувствовал, что нить прочно связывает меня с ним. Все самое лучшее в моей жизни прошло здесь. Дух города крепко-накрепко проник в мою душу.
- Мох должен расти с северной стороны, веток с северной стороны должно быть меньше, а у этого дерева,- показала она пальцем на корявую лиственницу с причудливо изуродованной кроной,- всё наоборот.
- На севере одна нелепость нелепее другой. Ветер добавляет особенность.
- Сам ты, нелепость! Всё должно соответствовать. Хотя, что ты сказал – это строчка хорошего стихотворения. «Нелепость нелепее другой…» Передразнила меня Стелла моим же голосом. В мелочах несоответствие. Я что, должна приспосабливаться? Это дурной вкус, потакать несуразности. Я тоже могу наговорить кучу бессмыслицы.
Я почувствовал что-то вроде зависти. Стелла в любой фразе пытается отыскать стихотворную строчку. Вслух с расстановкой может забормотать строку. Дышала тем же воздухом, поднималась на сопку по тропе, по которой, и я шёл, она рядом, или почти рядом, но она сама по себе. Она невозмутимо следует своим извилистым путём судьбы.
Руки и шея покрылись шершавой гусиной кожей. На утреннем сквознячке зябко.
Нет, снова подумалось, она не пропустит перекрёсток судьбы, где ей выбор сделать предстоит. Свернёт в сторону, и, как ни в чём не бывало, продолжит свой путь.
Это я о чём? Да всё о том же, что моя жизнь прожита. Конечно, прожита не зря, но она прошла, её не воротишь.
- Дураки мы с тобой. Надо было еды взять. По пятьдесят грамм. Нет, пошли налегке.
Непонятная женщина. Вроде, неудачница, никак не может ни книгу издать, ни по-особому отметиться, и всё же есть в ней что-то беспокоящее, заставляющее оправдывать её хотя бы мысленно.
Что её заставляет так много работать? Рано или поздно будет успех. Всем всегда не хватает какого-нибудь пустяка, чтобы осуществиться.
- Мы уходили, нам сказали, чтобы не задерживались. Туда и назад...Накрытый стол будет ждать. Завтра улетаем. Так что, милая, дыши чистым воздухом, оглядывай окрестности, впитывай впечатления. Наполняйся искушениями. Сама говорила, что искушению простор нужен. Это ли не простор,- говоря, обвёл руками вокруг. - Небо высоко, видно далеко. Всё это для жизни.
Стелла не захотела продолжить разговор. Её стремление проникнуть в суть, узнать больше того, что случайно узнала, хотя бы из строчки о несуразности вытянуть образ, в который раз отстранили её от меня. Я замолчал, не в силах заглушить беспокойство, немного огорчённый, казалось бы, безучастным молчанием.
Щемило, щемило, хотелось человеческого разговора, хотелось дурачеств, смеха. Не с моей стороны. Она, Стелла должна расхохотаться. Не смешочка и ухмылки, которыми она отделывалась на мои несуразные высказывания, а заливистый смех хотел услышать.
- Чем-то расстроился? Не стоит расстраиваться,- услышал голос Стеллы. - Посмотри, как красиво. Вот сюда бы наших художников. Какие краски.
«Стало быть, она угадала, что происходит со мной. Про каких таких «наших художников» думает? Значит, она и здесь не одна. И в этом у нас разница. Я ищу выход, а она событиям позволяет развиваться своим чередом. И ей так лучше. Ей выход не нужен».
- Костёр жечь не будем…Куда пойдём?
- Не будем жечь костёр, так не будем,- согласился я.- Как приятно сидеть у огня, подбрасывать дровишки, палочкой шевелить угли. Сквозь дымок любоваться природой.
- Идём,- потянула меня за рукав Стелла,- жизнь полна возможностей.
- Эх,- вскрикнула она, раскинула широко руки. - Взлететь бы.
С Лысой сопки просека спускалась в лощину. Пересекала распадок. На выходе из распадка стояло марево. Сквозь толчение воздуха просвечивал край озера, тёмным туманом угадывался за ним город.
Марево казалось настолько плотно, что затемняло изображение. Как ни странно, осень в низине не чувствовалась. Попадались яркие летние цветки, бледно-жёлтая рябиновая кисть рдела. Не было осенней пасмурности. Ещё много силы чувствовалось в воздухе. Она везде была разлита.
Скелеты сбросивших листья кустов ольшаника, сверху гляделись как пустые омерзительные тени.
Стелла фотографировала причудливо изогнутый, вывороченный корень лиственницы, кочку с голубичником, горсть рдеющей брусники, паутину с блестками росы. Я нашёл пару крепких подосиновиков. Стелла и их сфотографировала. Сама нашла несколько грибов.
Время давно перестало существовать. Оно текло тягуче и бесследно. Пропала надобность знать, который час, какой день недели. Забыли, что завтра улетаем.
Мы перебегали от куста к кусту, затаивались, огибали заросли папоротника, с удовольствием пропускали сквозь сжатые пальцы мягкую золотисто-солнечную хвою на веточках молоденьких лиственниц. Интересно смотреть, как они осыпаются, совсем-совсем бесшумно. Иной раз иглы сыпались за шиворот. Ёжили.
Снова полезли на крутой подъём. Сердце часто колотится. Стелла впереди. Я любуюсь её по-женски округлой фигурой, широкой в талии и бёдрах. Что-то первобытное в походке. Своё. У неё только своё. Она никому не подражает. Из-под платочка выбились волосы, падают на густую бровь.
Как и деревья в лесу все разные, так и женщины все отличаются. Разные в разности. Много разных есть духовых инструментов и гармоний, а заиграет скрипка – ни с чем она не сравнима. Стелла – маленький шедевр природы.
Стелла молчит. Устала.
Удивительная тишина. Липкая тишина. Ближе к обеду совсем подсохло.
- Всё,- сказала Стелла,- ты как хочешь, а я дальше не пойду. Надо тебе – неси меня на руках.
Она легла грудью на поваленный ствол уже засохшей лиственницы.
- Делай со мной, что хочешь. Я совершенно счастливая. Мне хочется вот так лежать, что-то говорить, слушать. До встречи с тобой казалось, что я хорошо себя знаю. Моё прошлое очерчено рамками. Считала, что границы мои нерушимы. Ошибалась. Я совсем не знаю себя. Нисколько не уверена в себе, и, тем не менее, я – счастлива. Я хочу сказать тебе об этом.
Стелла замолчала. Молчал и я. Кажется, в тот момент ни о чём не думал.
Я не встречался глазами с Стеллой.  Я не хотел, чтобы она по моим глазам прочитала, как я хочу её. Я отвернулся, стал смотреть на далёкое озеро, туда, где блестела вода. Может быть, эта поездка в Кутоган, этот поход в сопки, эти минуты окажутся последними светлыми мгновениями моей жизни. Я не понимал, почему такие мысли пришли в голову.
С усилием выдавил:
- Стелла…
Стелла перевалилась через ствол дерева, раскинула широко руки.
- Я, признаться, думала, что ты какой-то особенный, по-особенному одинок. Из той породы, которые мятущиеся. Не знают, куда бы им приткнуться, ищут, но не находят. А я – вольная птица. Никого не любила, своего гнезда не имела. Счастлива.
Ты меня в чём-то обманул. Но мы ничего не должны друг другу. Хотела возродиться. А возродиться можно только ради кого-то. Не ради себя.
Я не говорила тебе, но я умирала. Умирать очень тяжело. Гораздо тяжелее, чем ты себе представляешь. Страшно умирать в одиночестве. Я живу, я хочу жить. Возьми меня...
То, что произошло потом, ничем иным кроме как сумасшествием, назвать нельзя было. Всё вокруг перестало существовать. Время остановилось, исчезли шорох и шелест листьев. Парализовало все чувства кроме одного - желания проникнуть в женщину, как можно глубже. Глаза у Стеллы закрыты, ноздри раздулись от возбуждения. Едва заметно подрагивают губы от невысказанных слов, от еще сдержанных, задавленных стонов. По губам пробегает розовый кончик языка.
- Ещё, ещё!
Тело и плоть Стеллы терзал не только я, но, как оказалось, её бёдра кусала мошка. Не просто кусала, а рвала, пребывая в экстазе удовольствия. На это указали с десяток красных, зудящих точек, которые потом пришлось не один раз смазывать одеколоном.
- Я ранетая любовью,- говорила Стелла. - Шрамы на память.
Это был абсолют наших чувств. Пик. Эверест отношений. После восхождения на вершину следует спуск. Законов мира никто не отменял.

                59

После возвращения из Кутогана, не на третий ли день, произошла между нами первая крупная размолвка. Стелла высказалась, что я не хочу принимать её такой, какая она есть. Я всё время стараюсь её под себя переделать. И вообще, я не хочу считаться с её потребностью. Она никогда этого не позволит. Она не жила по распорядку, и не будет придерживаться такового. Она личность. Никто не в праве ей указывать, чем заниматься.
- Я – попутчица. Я иду рядом до тех пор, пока мне,- она повторила, усиливая интонацией слово,- мне это нужно. Я ничья не собственность. Запомни.
- Так и я ничей, тоже сам по себе,- ответил я.
- Чей ты,- в этом тебе разобраться нужно, а мне писать надо. Ты не даёшь мне писать. Я пишу ночью. Самое продуктивное моё время до трёх часов ночи. Тебе же нужно, чтобы я лежала рядом.
- Да пойми, не чтобы лежала, а чтобы я чувствовал, что нужен тебе. Ты сидишь за компьютером, я лежу, как дурак, гляжу в потолок. Ты ни разу не заглянешь, ни разу просто так не положила руку на плечо, не поворошила волосы. Ты даже, когда лежишь рядом, руку не протянешь. Или чураешься, или противен тебе.
- Я – такая. Но ты сам меня позвал! Ты позвал, я приехала. Время нужно, чтобы перестроиться. Я же говорила, что не жила семейной жизнью, не умею. Ты говори со мной, говори.
- О чём? Я не знаю, о чём с тобой говорить? У тебя на всё сразу заготовлены слова,- не говори это, не хочу слышать, это не интересно. Ты начитаннее, умнее, культурнее, а я из Злябовки. Я такой, какой есть. Не подлый, не жадный, верный. В какой-то мере – шебутной, нескладный. Я – работяга. Но я знаю, что такое - женщина-друг. Это больше, чем отец родной.
- Вот, мы – разные. Это и хорошо. Разность притягивает. Если бы ты был другим, разве я обратила на тебя внимание? Нет.
- Но Стелла, пойми, я же чувствую, что тебе со мной плохо. Ты пересмотрела наши отношения, после поездки в Кутоган. Ты стала другая.
- Мне комфортно там, где я могу сидеть тихонечко одна, писать или вязать, шить, читать книгу. Мне не нужна твоя душа, и, будь ласка, не ковыряй мою. Мне у тебя хорошо. Этим всё сказано. Не додумывай, не усложняй.
Ну, что тут добавить? Как переубедить себя, что ничего не изменилось? Я же чувствую, я вижу. Стелла ни на один вопрос прямо не ответила. Что она могла сказать? Разве скажет, что разочаровалась во мне, другого отношения хотела бы…Вот и повторяет из раза в раз, что не надо ни о чём говорить, что она не забудет никогда, как жила до меня.
Раз за разом заставал Стеллу возле окна. Она теребила занавеску, смотрела куда-то вдаль. Нет, она не из тех, что получают радость от земных благ. Она всем своим видом вызывала муки совести. Её затянувшееся молчание, куда красноречивее слов.
Страдала ли она, покорилась ли обстоятельствам, может, вспыхнет однажды, бросит всё, и уедет?
Хотя, в душе такие не вспыхивают. У них всё ясно и чисто внутри. Ни разу не перехватил её загоревшийся взгляд. Взгляд спокоен, незамутнён, приветлив.
А мне так хотелось ощутить её руку на своем плече. Тогда я по-настоящему почувствовал бы себя спокойным.
Одно радовало, Стелла сказала, она собирается написать цикл стихотворений, посвящённых Северу. Несколько штук уже написала. А как же тогда упрёк, что не пишется? Молчание? Отсутствующий взгляд, каким она скользила по мне, не видя?
Её раздирали противоречия. Такое долго тянуться не может.
Взгляд, по сути, был добрым, но при этом испытующим, от него становилось не по себе. Виноватым я себя не чувствовал, душой не кривил. По почему-то всё время взгляд Стеллы меня как бы контролировал.
Эти её из раза в раз повторяющиеся оговорки, что ношу выцветшую рубашку, что не могу пользоваться ножом, сёрбаю чай. Посмеиваюсь над ней, над её отрешённостью. Хожу вокруг неё, как кот вокруг блюдечка с молоком. По-сути, ничего не делаю.
Она намного моложе. Ценить нужно, что рядом молодая, красивая женщина, которая ничего не требует. Ничего, или всего себя нужно перед ней вывернуть?
Будь она роза на клумбе, я, пожалуй, ценил и оберегал бы её, как что-то экзотическое. Но она не роза!
Роза ничего не требует: растёт себе, и растёт. Женщину нельзя уподоблять цветку. К женщине прикоснуться хочется, а не только вдыхать аромат.
Когда Стелла говорила, что ничего не требует, мне хотелось продолжить словами «и ничего не даёт». Вяжет – для себя, шьёт – для себя. Что это за баба, если ни разу веник в руках не держала, ни разу цветочки не полила.
Это, конечно, мелочи. Дом мой. Какие тут могут быть претензии? Женщина должна сама всё видеть.
Но её отрешённость от всего, что происходило теперь вокруг, гипнотизировала. Удивительна способность позволить себе не думать ни о чём, вернее, перебирать недоступное для меня. В душе у Стеллы нет тёмных источников, нет ужасов. Жизнь для неё не дебри, из которых не выбраться. Она живёт настоящим. Выходит, настоящее с какого-то момента перестало быть для неё чем-то радужным? А чем оно стало?
В Боровске плохая вода. Очистные сооружения маломощные, так отходы канализации спускают в речку. И водозабор из реки. Из крана течёт подобие чистой воды, но не чистая вода. Я хожу за водой на скважину.
Иду, сам с собой разговариваю. Осенью утром тихо. Осенью прозрачность во всём. Иду, в тишине прислушиваюсь к голосу души, норовлю узнать, счастлив ли в это утро или маета продолжится.
Размышления обычно увлекают в сторону. Хочется оказаться там, где приятности больше. Хочется видеть рядом человека, с которым сподручно. Чтобы никакой суеты, бестолковщины.
Мне непонятно было, с чего Стелла перестала смотреть в будущее, а принялась оглядываться по сторонам? Что-то идёт не так, к тому или иному концу? Какой конец меня устроит?
Пожили вместе всего ничего, а уже поняли, что нечего витать в облаках, золотой ореол в облаках померк. Внутри заклубилась смута. Нет, смута пока не тревожит совесть, она только напоминает о грядущем хаосе.
По возвращении Стелла сразу выложила в интернет свои фотографии. Отчёт о поездке. В который раз пожалел, что у меня нет доступа к её странице. Она сказала, что в Любятово её потеряли. Все недоумевают, что за причина заставила её так круто поменять жизнь. Она всю жизнь ждала принца на белом коне, а соблазнилась на что-то «неопределённое». Неопределённое – это я.
«Неопределённое»,- так ещё никто обо мне не отзывался. В недобрый час прозвучали эти слова. Произнесла она их случайно, без всякого злого умысла, просто проговорила вслух то, о чём думала, но слова сгустились в воздухе реальной угрозой. Я понял, что Стелле не терпится побыть одной. Скорее, не одной, а вернуться в прошлую жизнь, сравнить.
Она стала часто разговаривать по телефону, уходила на балкон. У неё появились свои тайны. Что удивительно, она ни разу просто не сказала: «Знаешь, звонила Н, интересовалась моими планами». Мне этого было бы достаточно.
Накануне отъезда в Любятово, Стелла предупредила, что у неё выступление в библиотеке. В Боровске совсем перестало писаться. Она на недельку съездит, проверит квартиру. Подборку стихов передаст в журнал. Кое-какие дела надо доделать.
Утром на столе лежало её послание. Скорее, пожелание.
«Нам посчастливилось стать избранными – совпасть в двух главных проявлениях любви и человечности – в чувственной близости именно друг к другу и в интеллектуальном интересе именно друг к другу. Ты сам признал, что это редкость, чудо и нужно это беречь и лелеять. Я так и делаю. Совершенно переформатировалась под тебя, даже спать ложусь в восемь вечера, хотя это сущий бред для того, кто любит ночные прогулки. Даже дома сижу безвылазно, хотя это невероятно для того, кто привык сутками лазать с фотоаппаратом по окрестностям. Я совсем перестала писать, потому что утром непривычно, а вечером уже нужно спать.
Я вовсе не призываю тебя меняться. Я полюбила тебя таким, каким увидела, встретила – как и ты меня. Страсть первых дней узнавания скоро уляжется, она уже успокаивается, и нам нужно будет жить друг с другом КАЖДЫЙ ДЕНЬ, ИЗО ДНЯ В ДЕНЬ. Оставаясь желанным и приятным друг другу. Иначе, зачем было начинать, не правда ли? Мы нужны друг другу – с этим не поспоришь. Тем внимательнее нужно относиться друг к другу. Уважать взаимно мнения, решения «второй половинки», поддерживать и помогать. Возможно, я что-то ещё не вижу, в чём-то поступаю не так, как ты это видишь. Так подскажи. Но и сам, будь ласка, учитывай мои пожелания, решения, потребности.
Сейчас всё, что я прошу, укладывается в два пункта, физиологический и моральный. Сохраняй первоначальную твою чистоплотность – заглядывай в ванну перед тем, как лечь в постель и обнять меня. И не дразни, как обезьяну в зоопарке, если мои решения не сходятся с твоим видением жизни. Ты и я – любим друг друга, но даже живя вместе, мы не одно и то же, мы разные, и в этом вся прелесть, тайна и жажда.
Мы как два ключика, которые стеклись в один ручеёк. И течь надо бы согласно, не баламутиться, взбивая ил, а прозрачно сливаться».
Вот такое письмо лежало на столе.
Моя реакция на прочитанное,- просто, когда Стелла встала, это было где-то около десяти часов утра, я вытянулся перед ней, приложил ладонь к голове, сказал:
- Слушаюсь, мой генерал! Я прочитал Ваше послание. У меня нет желания вас дразнить. На сто процентов согласен со всем написанным. Обещаю исправиться.
- Не ёрничай! Я серьёзно смотрю на эти вещи.
Стелла улыбнулась с иронической нежностью, поддразнивая меня. И всё же её лицо было невозмутимо. Я вспомнил, так она смотрела на меня на сопках в Кутогане, когда сверху лился свет.
Листок бумаги здесь стал символом перевоплощения, перехода в новую форму отношений. Она взглядом говорила, что мужчина никогда не поймёт причины, заставляющие женщину из раза в раз поступать неразумно.
Стелла не повысила голоса, она моё отношение к происходящему восприняла со спокойствием. Казалось, она говорила улыбкой, что ничто из пережитого нами не пропадёт. Пережитое питало наши души. Доверие нельзя обмануть. Мы вместе, но мы свободны в своём выборе.
Не к добру писулька пишется, когда есть возможность, сесть напротив друг друга и поговорить. Письмо,- это уже не один или два шага в стороны пройдены, это начало процесса расхождения. Можно, можно всё ещё вернуть на исходные позиции, но кто сделает первым шаг навстречу?
Мы же вели себя как два вора, не обсуждали своих поступков, не вспоминали побудительные причины. Я чувствовал себя неполноценным.
А Стелла? Какую роль она играла? Ни словечка, ни единого знака. Со мной ли она? Со мной ли, вот вопрос, даже, когда отдаётся любви? Не мне отдаётся. Отдаётся той роли, какую приняла, какую играет.
О господи, поход в сопки вспоминается, как нечто невероятное по ощущению. Слова Стеллы: «Я серьёзно смотрю на эти вещи», указывали на то, что каждый из нас продолжил существование в своём собственном замкнутом мире.
Молчать никак нельзя.
- Я серьёзно отношусь к тому, о чём ты написала. Серьёзней некуда. Знаешь, наверное, голод погнал нас друг к другу. Телесный голод, духовный, какой угодно. До встречи жили как-то не так. Чистоты, что ли, не было. Мы утолили телесный голод. Но к чему-то только подступаемся. Может быть, у меня такое было, я забыл об этом. Ты боишься поддаться страсти, потому что от страсти прошлого осталась боль и страх. Молчи,- я заметил движение Стеллы, её желание возразить. - Ты не хочешь снова опуститься в бездну. Тебе это не надо. Безрассудство может властвовать лишь короткое время. Ты никак не можешь смириться, что я такой, какой есть. Живу,- чтобы написать о том, что передумал. Меня не переделать. Но я не подл. Я ценю тебя. И всегда буду ценить за те минуты, не побоюсь об этом говорить, которые ты дала. Я возродился возле тебя...
Тут поймал себя на мысли о том, что волшебный образ Стеллы зыбится, что мысль перелетает с предмета на предмет, что всё происходящее не игра, происходящее есть результат происходящего: мелочи наполнились иным содержанием.
Мои мысли, тяжёлые мысли о самом себе, возвращались. Мысли хрустели, шуршали. Набирали вес. То было состояние, в котором примиряться и забывать, внутренне меняться в угоду кому-то ни было не представлялось возможным.
Надо было оставаться сильным самому по себе, не зависимо, кто рядом, есть ли кто рядом. Я перешёл в то состояние, при котором мысли выходят в мир слов. Это плохо, когда начинаешь мысли проговаривать. Это плохо думать вслух.
Мне показалось, что стал намного ближе к пониманию смысла бытия, или самой жизни. Может, это одно и то же.
Ни я, ни Стелла, ни кто-то, для жизни никакой ценности по отдельности не представляем. Друг для друга – это да, может быть! Каждый из нас заполнял свою нишу. Тот же цветок, то же дерево, таракан, птаха,- все они нужны, но нужны вообще. А жизни конкретной нужно проявить себя через нас.
Я проявляю жизнь благодаря Стелле, она – через меня. Мы оба – через видения окружающего мира. Не будет рядом со мной Стеллы, кто-то займёт её место.
Всё есть видимость, всё есть ожидание, тоска по истинно сущему. Только что оно, сущее? Конечно, это не непреходящая мука. Кто сравнит мою скорбь от потери жены со скорбью цветка перед тем, как его сорвут? Мне кажется, что скорбь вообще, сладостная штука, но не дай бог пережить скорбь одиночества.
Мне почему-то кажется, что в последние минуты жизни человека во взгляде у него не должно быть ненависти. Зависть должна быть к тем, кто продолжит жить. Зависть и радость.
Жизнь взращивает тайну внутри человека. И когда тайна разрастается до размера, когда не может поместиться внутри человека, человек умирает. Может, не физически, а просто перестаёт быть нужным кому-то.
А вообще-то, всё, что наговорил – сущая белиберда. У меня не получается угодить Стелле. Что-то не так выходит каждый раз. Иронию по отношению к себе чувствую. Ирония корёжит душу. Как будто изорвали в клочья, подобно неприятному письму, моё составляющее, и выбросили эти клочья на ветер. Ветер подхватил и погнал, летят мои ошмотья кувыркаясь и перегоняя друг дружку.
Правд много, истина одна. Что есть истина? У жизни нет границ, она в любую сторону может развиваться. Может, то, что я зову жизнью -  это всего лишь связь меня со Стеллой? А всё остальное – оно само по себе. Мусолю и обсасываю только то, что в поле моего зрения.
Вот, поэтому хочу отыскать бога, чтобы спросить, почему так всё несправедливо, почему одно малюсенькое сбивает с толку? Почему делать первый шаг всегда трудно, подняться и идти, всегда нелегко? И жить рядом с непонятным – несладко?
Но ведь подобный ищет себе подобного. Несчастливый находит ещё более несчастного, насмешник отыщет желчного насмешника, пишущий – пишущего, герой – героя найдёт. Кто был ничем,- подобного себе и притянет, того, кто ничем был.
Нелады заставляет переживать одиночество. Одиночество – ощущение себя особенным, когда рядом нет точно таких же, как и ты сам.
Оно порождает отчаяние, тревогу, беспомощность. С другой стороны, одиночество – самый верный друг, оно не предаст, оно всегда придёт, если я позову его, всегда выслушает молча. А что ещё нужно, как не желание, чтобы выслушали?
Жизнь – череда повторений. Родился – прожил отпущенный срок – умер. Вначале находишься в чреве матери, в конце – в чреве земли. Из плевка семени переходишь в удобрение, пригодное для использования.
В промежутке – стыд, ненависть, разные обвинения, желание привлечь кого-то к ответу. Страдания.
Стелла не хочет страдать. Ей не свойственно такое состояние. Она первый полностью внешне счастливый человек, которого я встречал когда-либо. У неё переживаний хватало.
Не было денег, не на что было купить продукты, говорила, что как-то варила один морковный суп. Морковный суп – это такая гадость. Но она ко всему может примириться. Она особенно-одинока.
Любить всех не может и не желает. Ищет, ждёт, куда бы приткнуться. Нет, она не хочет страдать. Вероятно, таким она считает и меня.
Я не одинок, я живу своей писаниной. Может быть, в её глазах выгляжу смешным, особенно в те минуты, когда мне хочется возразить. Я боюсь возражать.
Почему же я думаю о Стелле, как о посторонней? Она, она. Она и меня для себя выдумала. Это понимание пришло внезапно. И она, и я боимся людей. Внутренне мы не свободны. Несвобода не позволяет радоваться от души.
Я проводил Стеллу в Любятово. В этот же день подал заявку на подключение к Интернету.

                60

Несколько дней жил с ощущением, что Стелла уехала насовсем. Но привязанность сохранялась. Наверное, у привязанности свой срок.
Прошлое сразу не отпустит. Оно выглядывает из-за плеча, оно подталкивает под руку, оно подмечает просчёты и огрехи. Оно сравнивает. Оно может и холодным сожалением нелюбви наградить.
Разочарованием, стремлением подметить ложь, язвительностью. Набор привычек сравнивает и сравнивает, выгребает из далёких тайников прошлые встречи, прошлые связи, сопоставляет. Лучше, хуже…Морщь. Неудовлетворённость. И всё ждёшь чего-то иного. Чернота подталкивает к побегу.
Вот соединились двое неумех, обременённые каждый своим опытом, неординарные, создали союз… Союз чего? Союз для чего? Союз ли?
Кому-то приходится раз за разом сдавать свои позиции, уступать в мелочах, не договаривать, подмечать несуразности. И молчать.
«Не говори мне это, я не хочу это слышать. Мне это не нужно…Если ты меня выгонишь». Почему «выгонишь»? Значит, такое уже было? Значит… Заведомо отсекается целый пласт. Что прячется за этими словами?
Стелла и утверждала, что приехала ко мне, потому что я позвал. Это так и не так. Она решила приехать, и приехала. Она сама себя принесла и поставила, как букет, в вазу посреди стола.
Это хорошо, когда жизнь оставляет место для мечты. Это хорошо, когда нет успокоенности, нет, один раз и навсегда, завершённых дел, нет ощущения конца жизни. А мне, что, я теперь должен ходить вокруг стола?
Сдувать пылинки? Влюблено глядеть в глаза? Ворковать? Такое происходит до привыкания, до насыщения, до пресыщения. А потом всё в позевоту выльется, начнёшь искать, к чему бы прицепиться. А потом? Потом мелочи начнут главенствовать: не так посмотрел, не то сказал, не так держишь ложку, сёрбаешь. Запахи начнут преследовать. Не та рубашка надета.
Возрастает возбуждение. Нехорошее чувство изнутри поднимается, заражает всё вокруг. Но ничего ещё не выплёскивается через край наружу.
А внутри мольба о боли и трепетное беспокойство об одиночестве души, от которого нет спасения.
Почему Стелла глаза отводила в сторону? Почему её тянет втиснуться в угол кресла и молчать? Делать вид, что книга заинтересовала. Молчанием отгораживается. И при этом исподлобья поглядывает. Сомнения у неё. Сомнения - жизненные качели.
Вот и остаётся недосказанное, невыясненное, остаются слова подозрительно холодные, чуждые.
Что же в этом случае делать? Молча копить неприязнь, накручивать себя, сбежать, думая, что где-то набор привычек создаст подобие жизни, снова родится полнота той, прошлой жизни.
Повтор не бывает одинаковым. От повторов раз за разом нутро ссыхается. Раз за разом хотение мельчает. Крохи чужой жизни начинаются казаться полноценным куском.
Чужие куски хватать – слезами давиться. Последнее дело, греться у чужого очага, особенно, мужику.
Таким был вывод из нашего привыкания. В недоговорках, в попытках перехватить взгляд, в стремлении суть происходящего понять.
Никак не получалось отгородиться от мира. Информация лезла в щели, ни от чего не отмахнуться просто так.
Я жил на острие, я был в гуще происходящего, отвергал что-то, меня гнобили, доходило, был всё равно, что изгой. Удерживался на ногах, шёл дальше. Топили в одном месте, всплывал в другом. Не искал поддержки. Реагировал на всё.
Нет, не матрёшка-неваляшка, но несущий определённую миссию. В чём эта миссия – толком не знаю, но выстоять, и выполнить предназначенное, обязан. Не ловчу, не предаю.
Это даёт возможность ужиться даже с чёртом, но…Но, останешься ли, живя с чёртом, самим собой?
На каком-то отрезке жизни, все события, все радости и огорчения, удачи и неудачи, всё, мельтешащее в сознании, вдруг просеется через сито. Тогда и станет понятно, какие события остались на сите, а какие провалились в пустоту. Кто запал в душу, а кто просто отметился.
Время погрузило в молчание. Молчание нужно, чтобы улеглась душа. Отрешиться нужно от всего, чтобы целиком отдаться новому состоянию.
Ясное и понятное перемешалось с загадкой и тайной, мешанина отяжелела душу. Конечно же, там не ком, конечно же, ясные представления, как наиболее чистые расположились сверху, конечно же, загадки потонули, осели на дно. Мне предоставлено право выбора, и я пока ощущаю общность с Стеллой.
Жизнь недоговаривает что-то очень важное. У неё язык другой. Одни и те же слова выворачивает она из неведомой глубины, но значение их иное, недоступное мне. Наверное, слова нужного, определяющего нет у меня в запасе. А без этого слова жизнь не понять.
И всё же, и всё же понял, что каждое утро, каждый закат солнца, каждый человек, которого судьба подвела,- всё это неповторимо.
Ну и что, если жизнь только и может, что прибавлять и приращивать. А потом отнимать.
Так и слышу со стороны свой голос – назидательный, въедливый. Кому говорю, зачем? Никакой реакции.  Никто не слышит, что я говорю.
Всё осталось таким же, как и в день отъезда Стеллы. То же солнце, тот же туман в низине, тот же воробей садится на ветку, беззаботно чирикает. Он голову не ломает над проблемами. Всё то же, и всё другое. Нет былой радости.
Никак не удаётся перенастроиться. Стелла уехала. Я знал, что она уедет. Я снова свободный и одинокий. Мы распались на две отдельные личности. Различия стали ощутимее. 
Каждый день надо подтверждать особенность. Взгляд ли ловить, прикосновениями ли чужими полниться, раздаривать ли себя. Зачем?
Почему время от времени хочется заглянуть вперёд, через головы тех, кто впереди? Для того, чтобы подготовиться к неожиданностям, чтобы не брести вслепую, чтобы не искать, не гадать, чтобы приготовиться схватить своё?
Что нас свело? Скорее всего, любопытство. Даже не любопытство. Может, я для этого и приехал в Боровск, чтобы открыть её для себя.
Каждый чем-то поразил, показался личностью, заставил слиться два потока. Прорвав перемычку, предназначение минутой озарения позволило слиться.
Удивление, как же раньше я не видел, любопытство, а что ты из себя представляешь,- всё это перешло в интерес, магнетизм. Потом привязанность, потом узнавание.
Время лепило её для меня. Может, поздно встретились? Может, поиск тихой гавани, временного пристанища заставил обратить внимание друг на друга? Или вековой ток сердца? Желание попробовать новых ощущений? Пробой защитных оболочек? Я - один из? Может, она запуталась в себе?
Что, что?
Провёл рукой по волосам, рука беспомощно повисла вдоль тела, я не знал, что делать со своими руками. Я - простой работяга. Мне ли задумываться над жизнью? Мне ли своей жизнью подтверждать установку, что лишь в страдании жизнь обретает величие и ценность. Не нужна мне такая установка.
У Стеллы твёрдая установка: сколько поживётся, столько и потерпится. Что открыло ей глаза на это? Кто первым отметил странность?
Она всяких видела. Чем я «не такой»? Скуп на слово, тяжёл во взглядах…Не ласков на людях…Не уступчив. Но мне кажется, что и она от нашей встречи пересмотрела своё отношение к жизни. Я со своими дурацкими взглядами, с ежедневным писанием буковок, с распорядком, ненавистным для неё режимом, помог шагнуть на новый уровень. Как она выразилась, «привести в порядок, сшить лоскуты прошлого».
Жизнь вокруг, или игра в жизнь? Не пойму. Жизнь, как кино. И она, и я роли играем. Не для жизни теперь люди сходятся. Для любовной игры.
Мне кажется, что она оказалась у опасной черты, несколько запуталась, и без посторонней помощи выпутаться не могла. Ей время понадобилось.
Она до меня много суетилась. Поняла это. Пришло время, пережитое осознать. Так ли? Или это только моё понимание? Она больше молчит.
Но она вошла в мой круг для того, может быть, чтобы я по-другому взглянул на жизнь?  Это у неё получилось. Я стал другим. В ощущениях, в проявлениях чувств.
Она показала незнакомую для меня сторону женщины. Дожил до седых волос, и не подозревал, до какой степени цинизм и расчёт могут пропитать человека.
Её стихи, в них, несомненно, талант. Но здесь в Боровске она поняла, что образ из них не складывается. Что-то неуловимое ускользает. Растворяется в некой монотонности.
Не совсем так. Накрутка сложных образов, умозаключений, искусственной страсти – тупик. Ложатся на сердце простые строки. То, что она показывала из написанных стихотворений в Боровске, разительно отличается от всего прошлого. Твёрже стала на ногах стоять.
Шелест, шёпот пением сменился. Она любит шить. Стихи её сшиты из специально подобранных красивых лоскутов-образов. Сюда бы чувств, ненаглядная Стелла. А всё-таки, Тайка, как тебя называла твоя бабушка, имя приятнее.
Многое не укладывается в голове. Многое не могу уразуметь. Жизнь сложнее, чем я предполагал, жизнь иначе сложилась, нет у неё заранее намеченных планов. А ты непонимание расцениваешь как предательство.
- Почему ты уезжаешь?
- Почему, почему? Так надо. Мне надо выступать. Сколько тебе объяснять, я не мо-гу без этого…
- Почему?
- Потому что мне противно просто прозябать.
- Значит, тебе противно?
- Не цепляйся к словам. Я приеду. Только сам разбирайся, что противно, а что нет. Мне надо побыть одной.
О том, что ей надо побыть одной, Стелла повторила пять раз. Но она не добавила: «Я не выношу тебя».
Как во всём разобраться? Многое не понимаю. И чем дальше, тем больше. Поступки за пределами моего разумения. Как человек становится тем, чем становится? Выражение лица, манера разговаривать, то, как ведёт,- всё то же, но человек в какой-то момент становится бесконечно далёким. Что такое сделал не так? Какой бес вселяется в него?
Так и хочется спросить:
- Что я сделал не так? Чем не угодил? Скажи мне, я постараюсь исправиться.
Ухмылку вижу в ответ. Нет, слова не произнесены, но взгляд красноречив – посмотри на себя в зеркало.
Мысли набили оскомину. Одни и те же. Повторяются и повторяются.
Хватит, хватит об этом.
Стихи. Красиво, волнующе, шелест, шёпот, но на душу, если и ложатся, так отдельные строчки… Чтобы перечитать, раз, ещё раз, чтобы внутри перевернулось,- увы…
Она читает прекрасно, передаёт свои ощущения. Но стихи - они твои, а не читателя. Читателю, тому, кто сядет за твою книгу, трудно будет продраться сквозь заросль колючих роз.
Нет простоты фразы, гениальностью веет от стихов непостижимо простых по слову, не отягощённых эпитетами. «Пора мой друг, пора…» Как говорится, слова должны молиться в храме речи. Не помню, кто это сказал. Искусственно набранные созвучия могут поразить только сухого на природу человека, которого возбуждает, как палочка факира кобру, перепев звуков. Сухарь сборник твоих стихов не откроет.
Поэзия – прорыв в реальность. Но не сквозь форму. Сопереживание должно быть прямодушно и полно, должна быть радость реальности. Не накручивать и накручивать образ, а быть образом, в образе.
И потом, из раза в раз она повторяет, что ей нужно выступать, она себя не мыслит без этого. Ей всё равно, один человек перед ней, два – не важно. А мне она никогда не читала…
Что даёт рейтинговая принадлежность к некоему кругу, о которой так она печётся? Почему она стремится занять какое-то место, выторговать его, суетой, мельканием, лишь бы запомниться? Не лучше ли на какое-то время уйти в тень, чтобы соскучились, начали о тебе спрашивать, захотели вновь встретиться? Книги нужны! Строчки нужны, чтобы читать глазами, переворачивая страницы.
Шелест страниц, когда хочется вернуться к прочитанным строкам, а такие строчки у тебя есть! - это важно.
Опять мысленно возвращаюсь на круг, с которого ненадолго свернул. Привожу одни и те же доводы. Они мне уже самому надоели. Самому невмоготу себя слушать. Пластинку, которую кручу, наизусть выучил. Ведь это только для меня её отъезд – вопрос жизни и смерти. Она в своём решении беспощадна. Она не смягчится, даже когда её заклинаю ради её же счастья, ради того хорошего, что было.
Побыли вместе недолго. Не знаю, как её, но меня переполнили ощущения. Я понимал и теперь понимаю, что мы не пара. Она правильно охарактеризовала нас, мы – попутчики. Ей захотелось пожить спокойно. Мне – дорога каждая минута, проведённая с тобой. Нам бы пересечься раньше.
Каждый из нас, наверное, подумал, почему мы не встретились пять лет назад, шесть лет назад? Скорее всего, тогда бы ничего не было бы. Она бы не посмотрела в мою сторону. Круг её знакомых тогда разительно отличался от круга людей, моей принадлежности. А теперь, когда нас, пускай, на короткое время связала общность чувств, мне, по крайней мере, мне, твой отъезд приходится воспринимать, как крах, рвать присохший к ране бинт, рвать по живому.
Наша общность на скорую руку получилась смётана. Лучше, наверное, перекроить смётанное, чем простроченное на сто раз пытаться возродить.
Звёзд с неба не хватаю. Думаю, что знаю, какого она обо мне мнения. Мне всё равно. В глубине души сожалею, но поздно всё переделывать.
Меня одно поражает – у меня было детство, была работа, была семья, и всё это было в первый раз. Понимаешь, в первый раз. Я никогда ни с чем и ни с кем не сравнивал моё прошлое. Я с ним рос. Я не притворялся. А теперь есть что с чем сравнивать. А так не должно быть. Человек живёт один раз.
Много раз слышал, что женщины умеют притворяться. У них даже страсть бывает притворно-вымученной. Но не настолько же. Не может женщина быть насквозь проникнутой ложью, не может обманывать того, кому с ней хорошо, на кого снизошло счастье.
На третью встречу, мы безрассудно кинулись друг к другу. Ты моя вторая женщина, которая сразу легла на сердце. Я тебе благодарен за прекрасные минуты. Ты расчистила мой ключик. Он снова стал пульсировать. Поднимать хвоинки и песчинки.
Живя все эти годы один, я всех женщин, какие попадали в поле моего зрения, сравнивал с моей женой. С восторгом или иронией. Сравнивал фигурами, чертами лица, сравнивал выражения глаз. Иногда сталкивался с бесстыжими глазами. Глаза как бы поверяли личную тайну. Сравнивал аккуратность в одежде. Походку. Если встречная женщина соответствовала облику жены, излучала благожелательство, я мысленно укладывал её в кровать, я каждой клеточкой своего тела начинал ощущать её близость, от этого слегка начинала кружиться голова.
Я мечтал получить дар гипнотизёра. Мечтал получить возможность уводить всех их к себе. Я мысленно всех влюблял в себя. Мыслил стать невидимкой.
Только мысленно я позволял себе вольности. У меня тогда не возникало чувства, что я предаю жену. В жизни вечно кого-то приходится предавать.
Нет, я не сверкал восторженным взглядом притворства. Больше всего мне хотелось покорно отдаться на волю волн.

                61

Вообще-то, жизнь не слишком балует, поэтому, если жизнь предлагает счастье, надо встряхнуться и попытаться удержать его.
Вернулись ощущения: представил, как обнимаю за плечи жену… Представил её хрупкое, как у птички, тело; родное тепло, родной дух.
Никто больше для меня не сделал, чем моя жена. Это я могу повторить сто раз.
Но теперь её образ вытеснен образом Стеллы. Всё, что лучшее есть в женщине, оно собралось в ней, всё, отвратное, что есть в женщинах – оно тоже в ней.
Разность внутреннего мира позволяет светить. Властность освобождает её от инициативы и ответственности. Но почему её выбор пал на меня? Вопрос всплывает раз от разу. Сосредоточиться на нём не выходит.
«Почему я?»
Вечером, утром, измученный попытками сосредоточиться, стремлюсь избавиться от назойливой последовательности, когда слова, которые я не проговаривал, сами собой начинали шелестеть, никак не удавалось стереть цепочку мыслей.
Ни о чём не думал, но голос Стеллы слышался. Я ловил на себе её мимолётный взгляд, каким она давала понять, что я не пустое для неё место. И взгляд, и голос обязывали прояснить воспоминания. Всё было вчера, три дня назад. Впрочем, всё от чего хочется оттолкнуться, происходило вчера.
В представлении ты – другая. Какая? Три дня. Но появилась осторожность. Всё равно, как если бы вокруг всё внезапно обросло зарослями крапивы. Выбирал бы менее жгучую. Разве может быть женщина менее жгучая? Взгляды их, касания… Не все обжигают… Не моё! Я долго ждал.
Боязнь обжечься? Потонуть в сравнениях? Усмешка страшит. Снисхождение. «Да ладно, бери то, что тебе подсунули! У меня не убудет».
Ревность поселилась? Но никогда прежде не ревновал жену. В этом правда и неправда. Ладно, что было, то было, такое теперь время. Всё продаётся, всё покупается.
А всё же, что такого в Стелле особенного, кроме молодости, привлекательности фигуры? Чувство одиночества? Она глубоко одинока.
Но у неё полно друзей, знакомых. Виртуальных, настоящих. Что, они не понимают? Не можешь им открыть душу? Так это не их, а твои проблемы…
Поражает незащищённость, что ли, ранимость, талант, непосредственность, неспособность долго удерживаться возле. Возле чего? Может, она ловец ощущений? Может, на уступки, временные, идёт, пересиливая себя? Жить-то надо!
Уходит, даже не оборачивается… Характер! Нет, в её одиночестве таится что-то другое…
Она сказала, что воспринимает замужество как рабство, как каторжный труд.
Что, мне предстоит разгадать и эту загадку? Надо набраться терпения.  Захочет жизнь – всё само собой объяснится.
Для неё всё уже было, было, она знает, чем всё кончится. Это мне интересен конец, я хочу резко свернуть в сторону.
Плевать, что движение может нарушить чью-то привычность. Надо смело идти через пласт времени.
Она верный друг тому, к кому хорошо относится. А я, я, останусь в недоумении, с недопонятостью произошедшего. Тем хуже для меня.
Новое «приключение» лишь добавит строчку в длинной череде её связей, родит новое четверостишие стихотворения.
Наверное, ей всё быстро приедается? Она – авантюристка, пресная жизнь не её стихия. Обыденность её коробит. Какое же, в таком случае, надо иметь сердце?
Она уехала, тишина наполнила дом. В промежутках между ударами моего сердца делалось тихо-тихо. Ни слов, ни звонков, ни музыки. Даже телевизор включал редко.
Зловещая была тишина. Тишина становилась врагом. А мне так хотелось поймать ободряющий взгляд, услышать несказанные слова, почувствовать несостоявшиеся прикосновения.
Я ощущал расстояние. Сначала небольшое. Протянутых рук хватало, чтобы оно пропало. Потом только кончиками пальцев стали соприкасаться, потом… каким бы ни было расстояние – оно казалось непреодолимым.
Дурацкое сочетание – «слишком велико», «слишком поздно», непреодолимо. Слова не могут умалить происходящее. Слова могут лишь подчеркнуть глупость и неловкость.
Внезапно стало стыдно. Почему я, всё понимая, ничего не сделал для того, чтобы удержать Стеллу возле себя?
Желание и боязнь уживаются воедино. Всё до какой-то черты. Отстранённость, взъерошенность, и тут же отклик на ласку. Не вполне искренняя искренность, которая ничего не может объяснить.
Помнится, как она вскипела, когда я прочитал из книги характеристику имени Стелла. Глаза сверкнули в гневе. А ведь всё можно было перевести в шутку. И опять эти слова: «Замолчи. Не хочу слышать!»
Она не даёт обсуждать себя, боится услышать слова, подтверждающие то, что она скрывает от всех. Но ведь попасть в точку можно случайно. Мы же и встретились случайно.
«Я - свободная женщина! Я хочу быть свободной».
Слова. Иногда они говорятся дружелюбно, но звучат приказанием. Она, видно, другой вкладывает смысл во всё, что слышит. Ей не по плечу слова, которые предназначены не только для того, чтобы характеризовать или что-то скрывать, слова для неё больше чем мостки через болото, по которым удобно топь пройти.
Я помню, как высказалась одна женщина, она прямо так и заявила, что если мужчина не в состоянии продержать женщину счастливой хотя бы на пять минут, его можно называть чем угодно, козлом, сукой, идиотом, но только не мужиком. И это она говорила искренне. Без хихиканья, без кокетства. Зло.
Я вижу движения твоих рук, Стелла. Сильных рук, хорошей формы. Ясно представляю, как ты встаёшь около десяти часов утра, пьёшь стакан холодной воды, на минутку садишься в угол дивана. Всё у тебя ещё спит. Потом завариваешь в кофеварке кофе. Потом идёшь в ванную. Дымка с глаз исчезает. Ты начинаешь видеть.
Я смеялся, что этим своим ритуалом ты водворяешь на место душу. Ты же, вздохнув, отвечала, что если душа потерялась, то всю жизнь можно не находить себе места, сам того не ведая, искать. Душа у неё как раз на месте, она не такая чувствительная, сделана из другого теста. И вообще, с утра загружать голову всякой мистикой вредно.
- Я не верю…
- Во что я верю, а во что нет – это моё личное дело,- говоря так, Стелла смотрела на меня невозмутимо. - Я достаточно пожила, чтобы понять: мистика – это сделка с совестью, это боязнь называть вещи своими именами.
- Сделка – сделкой, а любовь – любовью...
- Любить можно того, кто не только добрый и хороший человек, а с которым уютно.
Мне хотелось схватить её в свои объятья. Прильнуть к губам, к ещё сонным губам и оттого кажущимися обиженными. Я знаю, она их не захочет раскрыть, скорее, сожмёт крепко-крепко. Но я знаю и то, что этого делать не стоит. Время её пробуждения, не моё время.
Я видел, как она за какие-то секунды уходила в свой мир. Ей нужно было побыть одной, побродить на той территории, которая пригрезилась ночью. Побродить одинокой волчицей…
Опять-таки одной. Заносчивые мечтания, погруженность в себя, ощущение поэтом пригвождают Стеллу к её мечтам, к её запросам. Сообщает ей мужество и решимость. Она бунтарь-одиночка.
Нет и намёка на нарочито кокетливое хихиканье. Нет и наигранного вызывающего внимания. Она медленно пробуждается.
Я понимаю, с моей стороны что-то делается не так. Побороть бы её сопротивление, сказать что-то ласковое. Нет, не принято ласкаться на свету, с утра.
Мы не скворцы, это птицы-скворцы сядут парочкой на макушке дерева и милуются. Выражают своё счастье, свой восторг перед жизнью. Скворцы радуются всему: небу, солнцу. Радуются и поют с утра.
Стелла не скворчиха, я не скворец. С чего это про скворцов вспомнил? В Кутогане скворцы не водились, здесь, в Боровске, тоже что-то их не видно.
Иногда раздумаюсь: «Господи, тот, кто есть, почему так в жизни всё сложно? Почему одни лучше других? За какие такие заслуги? Кому-то счастье, кому-то тоска зелёная да полынные думы…»
Стелла не отвечала на мои вопросы, не переставала слушать, но отключалась и впоследствии не могла вспомнить, что я говорил сегодня, что было сказано раньше, что вообще явилось плодом её собственного воображения.
А с моей стороны это был праздный утренний разговор ни о чём, смех. К её подъёму я утреннюю норму слов уже успевал написать. Я обдумывал следующее действо. Я мог позволить себе ёрничать.
Думаю, Стелла толком не проснувшись, не разбирала слов, и половины не слышала звуков. Я шевелил губами, она пыталась читать по губам. Ей было непонятно, зачем утром предаваться пустопорожними разговорами. Она с этим мирилась, но взглядом просила: «Пожалуйста, не говори ничего. Отпусти меня в мой мир. Я обязана быть там!» Из-за этого Стелла казалась подавленной, иногда раздражалась по пустякам. Честно сказать, меня это забавляло.
Её странность поддерживала переписка по Интернету со многими людьми. Из этой переписки она черпала силы, получала вдохновение. О, как много у неё поклонников.
Они восхищались её раскрепощённостью. Одинокая, отчаявшаяся, понимающая. Пропасть разделяет её замыслы и объективную возможность осуществить их. Её невозможно остановить. Ради своей мечты она готова на всё.
Стелла – пробка, не тонет в воде. Она плывёт по течению, как и все другие. Почему-то иногда казалось, что Стелла походит на загнанную лисицу, которая уползла в нору. Затаилась. А выход закрыт сетью. Конец верёвки в моих руках.
С моей стороны было и смятение, и в то же время я чему-то радовался. Но, тем не менее, я затылком чувствовал, что грозовые тучи собираются на горизонте. Они надвигаются со всех сторон.
Такое ощущение не покидало меня. Тёплый ореол окружал Стеллу. Тепло звучало в её тихих словах, но…Мой внутренний голос о чём-то хотел предупредить. Было в том голосе что-то такое…внушающее доверие, что ли. Нет, мы не могли предать друг друга.
Наверное, если приставить нож к горлу жизни, и заставить жизнь правдиво ответить, наверняка, жизнь записала бы меня в обманщики. Конечно, иной раз чувствую себя таковым. Но по отношению к Стелле, чело которой осенял нимб невинности и чистоты, я ощущал себя самым правдивым человеком.
Манера говорить отрывисто, делает речь как бы составленной из мучительных признаний, но я ведь не умничаю. Не научен ворковать, говорю достаточно громко. Пытаюсь угадать.
И тем не менее, всё время что-то мешает, что-то подпирает, в груди, словно холодный шершавый камень. Сколько раз принимался ворочать его, пытался снять этот камень с души, и так и сяк предпринимал попытки – бесполезно.
Нехорошая штука предчувствие. Какое-то оно прощальное.
 Нет, угадать – это не всё равно, что знать. Свои мысли не привык наспех формулировать. Есть кое в чём преувеличение. Я такой, как все. Ни лучше, ни хуже. Даже если и приму решение, всё одно сомнения долго будут присутствовать.
Она ласкова была в постели в первые дни. Наши отношения действительно были отношениями двух человеческих личностей. Нам было спокойно, уютно и откровенно.
- Я хочу и живу как свободный человек,- не раз заявляла Стелла. - Я, чёрт возьми, имею на это право. Хотя прекрасно знаю, что среди людей нельзя быть полностью свободной. Свобода – это миф. Я хочу писать, хочу видеть, что происходит вокруг, хочу жить полноценной жизнью, хочу реализовать себя.
- Свобода бывает большой или маленькой в пределах каких-то границ. Чем уже рамки, тем жизнь насыщеннее.
- Не умничай. Это тебе не идёт.
Голос Стеллы призывал к любви. Счастье близости в глазах. Я видел её промытые радостью глаза. Именно промытые, именно радостью счастья. Она тогда была откровенно довольна, взгляд был плавающим. Она умела быть свободна от всего, от чего я сам не был свободен.
Вру! Свободен только ветер. Ему дозволено трепать женские юбки, забираться под подол. Ему дозволено шарить в закутках. Он может греметь, шелестеть. Ерошить волосы. Попробуй я, разлохмать волосы на голове Стеллы,- такой взгляд перехвачу, мало не покажется.
Не надо много думать. Но как это сказать: «Не думай». Тревожная смута в душе. Всё бередит, всё поднимает. Взбредёт на ум случайное слово, и начинает тащить за собой вереницу определяющих слов, рождая мимолётное впечатление.
Опять ясно вижу Стеллу. Она перед отъездом сидит, запрокинув голову на спинку дивана, выпятила нижнюю губку, сдувает со лба прядку заметно отросших волос. Стелла сказала, что будет отращивать косу.
Не знаю, кто как, но Стелла чувствовала, когда я как бы делал ей одолжение. Я замечал, как она тускло усмехалась. Может, мне это казалось.
Теперь, когда она уехала, мне мерещится её лицо. Я вижу, как двигаются её губы, как она норовит заглянуть мне в глаза. Стелла говорит что-то важное для неё. Я силюсь понять – по движению губ, по выражению лица. Что-то её мучает. Что?
Ответа нет, но будто током пронзило. Из глубины вновь и вновь наплывает её лицо. Оно потеряло красоту. Губы укрупнились, родинка над бровью порозовела. Тусклые пятна выступили на щеках. Зелено-серые глаза запали. Что-то затаённое было в её взгляде.
Это, так и не понятое мною, мучает её? Что с ней? Почему раньше упускал это из виду? Я же видел это лицо совсем близко, но не видел таким. Значит, значит, не пытался разглядеть, не пытался понять, не старался проникнуть в то, чем она живёт. В этом кроется причина её отъезда.
Что настораживает мужчину в поведении женщины, так это необъяснимая, непонятно откуда возникающая щепетильность, мелочность, эдакий педантизм: делать и поступать нужно только так.
Женщина интуитивно знает, что ей нужно. Природа в каждую особь закладывает определённую задачу. Пускай, вопрос словами не всякая выразит, но движением, взглядом, поступком намерение проявится.
Женщина по своей сути – пиявка. Пиявка тоже выборочно жертву выбирает, не ко всякому присосётся. Пиявка выделяет в рану особое вещество, чтобы кровь не густела. Женщина лаской обольщает, чарами, интригой, посылами. Насытилась – отвалилась, пока переваривает добытое, живёт спокойно, а там очередная жертва, новый поиск.
Нет, я тебя, Стелла, ни в чём не осуждаю, не имею права. Я тебя не корю. Ты мне нравишься, ты заполнила собою всю пустоту в моей душе. Я тебя, по-своему, люблю.
Я только так и могу любить – по-своему. Но ведь я, что странно, я привык к тебе такой. Ты не даёшь советы, как жить. Я понимаю, что собственной жизнью распорядиться куда труднее.
Мне достаточно видеть тебя рядом, не видеть, а находиться с тобой рядом, чувствовать тебя. Но ты сбежала, уехала – всё равно, что умерла, а это будит вопросы.
Я теперь ни в чём не уверен. Кто-то, услыхав такое, может покрутить пальцем у виска – как это?
Ты не собственница. Да, я пытался подъезжать к тебе, и так и эдак, никакого толку. Я не знаю, способна ли ты винить себя хоть в чём-то. Если что-то тебя не устраивает, в чём, кстати, ты об этом не говоришь, то виноват я.
В такой момент, встретившись взглядами, ты тут же придаёшь своему взгляду бессмысленное, отсутствующее выражение. Кто обижен, тот делает назло, лишь бы больней было обидчику. Нет, ты не следишь за мной. Твой взгляд совершенно случайно скользит по моей физиономии. Это я, по твоему мнению, хожу вокруг тебя кругами. От нечего делать!
Всё стало безразлично. Ни к чему не лежит сердце. Нет прежнего усердия, прежней сосредоточенности. Всё то же, всё привычное вокруг и близкое, но всё как бы отодвинулось, перестало быть важным. Делаю всё по дому походя, и в это время в душе непрерывно происходит пересмотр всего, что произошло. Не отвлекался бы, так, наверное, походил бы на статую.
Сколько раз я намеревался собраться с силами, и во что бы то ни стало сказать тебе своё веское слово: «Выходи за меня замуж». Увы, не сказал.
Ты отмечала мои попытки вызвать на разговор лишь тем, что приподнимала прикрытые веки, лишь секунду глядела мне прямо в глаза, а потом отводила взгляд с выражением, что тебя оторвали от важного дела. Я начинал чувствовать себя погано. Это чувство создавало пространство между нами. Твои густые тёмные брови сходились на переносице.
В тебе появлялось что-то незнакомое, что сбивало с толку. Секундного прикрытия благосклонности хватало, чтобы моя злость пропадала.
Иногда я улавливал слова, какие ты мысленно проговаривала про себя.
«Глупыш, разве тебе не понятно, что я теперь научилась, как надо жить».
Твой сверкнувший взгляд из непонятного для меня мира, смущал и тревожил. А ты вскидывала голову, к, казалось бы, трепещущему свету, льющемуся из окна.
Мне легче к тебе было приноровиться, чем тебе. Я это понимаю. Твоя прошлая свобода просто так не сдавала позиции. Никакими вожжами тебя возле себя не удержать, если ты не захочешь. Даже если захочешь, сотни причин намёки делать будут, подталкивать, показывать другую жизнь.
У женщины всегда есть выбор. Всегда где-то лучше, веселее. Ты – поэт, но и не в последнюю очередь, ты – женщина.

                62

Сижу на любимом месте Стеллы, закинув ногу на ногу. Хмыкнул, снял ногу с ноги, расставил их, уперев пятки в палас. Телевизор не включаю. Телефон молчит. Кажется, мир замер в ожидании. На лице выражение приевшейся скуки. Ни один мускул не дрогнет. Сковал лёд одиночества, шелохнуться невозможно.
Межвременье – оно такое! 
Тротуар уже забросан палой листвой. Полчаса назад стоял на балконе у окна, фиксировал изменения в природе.
Кроны деревьев поредели, ржавчина остатний лист ест, небо пёстрое, ватно-белое. За окошком вроде, как и зябко. Густо-лиловая туча затянула край неба. Блики высветили подпалины на провисшем её животе. Провёл подушечками пальцев по стеклу – осталась полоска.
Порывисто вздохнул, подивился, что видения картины за балконным стеклом как бы смазывают сомнения. Сомнение в самом себе, сомнение в благоприятном исходе селит новую тревогу.
Думается, самое трудное для двоих – стать родным-родным, не обмануть надежды. Стать близким и желанным.
Что в жизни природы, что в жизни женщины, у всего своя философия. Во всём особенность чувствуется. Женщина – вообще, как какой-то капризный инструмент, к ней приноровиться надо, иначе она зауросит, не дастся.
У меня нет ни ненависти, ни раздражения, ни злорадства к Стелле,- только желание понять её. Не бороться с нею, а понять.
Так и природа не борется сама с собой. Нет у неё такого,- кто кого. Осень, понятно, одолеет лето. Напрягает переменчивое состояние: то дождь, то по-летнему доброе солнышко. И сейчас солнечный зайчик на стене замер.
Зайчик зайчиком, но и тень в углах уже хмурится. Не получается сладить с тревогой.
Иногда кажется, я одну жизнь уже когда-то прожил. Оттуда опыт. Я забыл про ту жизнь, а она нет-нет да напомнит о себе. Запахом, ощущением. Вспышкой сверкнёт. Томлением.
А вспомнить, в каком времени жил – не получается. Одни догадки приходят на ум. Прошлое – миг. Миг не задержать в душе, миг не постигнуть. Миг проваливается в туман времени. Исчезает, растворяется.
То, что было со мной, я от него не откажусь. Как можно через себя перешагнуть? Оглядываюсь по сторонам. Глазами многое не разглядеть, приходится включать мысленный взор.
То, что мимо глаз проскочило, словами не передашь. Вот и получается какая-то застывшая мозаика: приблизительное время, непонятые события, смутные ощущения. Не жизнь, а игра!
Я как бы вне времени. У путаника потеряно представление о времени. Я не книжный червь, понятия не имею о всяких школах, направлениях, течениях. Моё оцепенелое пространство разделено надвое, потом ещё надвое,- это позади, а впереди, туда, куда устремлён мой ум, прошлого нет, там подробности не помнятся.
Так отчего колотьё сердца, неуёмный восторг, переживания? Мне требуется в этом разобраться и выжить. Выжить мало, надо ещё и жить. Жить!
Жена, бывало, всё время повторяла: «Жизнь да беда научат. Любовь умеет забывать. Кому сладкой любовь достаётся, кому - бывает и горькой».
Так и стоят перед моими глазами её глубокие омуты грустных потухших глаз. Я помню, отметило сознание, и то, как за два дня до смерти её глаза потухли, мне не забыть, как эти же глаза переполнялись золотыми искорками, на радужке будто солнышко отпечатывалось.
Время прытко бежит.
Тикают часы, равнодушная стрелка скачками секунды множит. Пусто на душе. Вроде и причины нет для этой пустоты. Не могу же я впихнуть в эту пустоту своё «я». Нет желания начинать с самого начала, потому что самое начало всегда оказывается в конце чего-то непонятого.
Какой-то особой любовью озаботился…От кого её требовать? Любовь – это, прежде всего, свобода выбора. В любви не нужно думать, строить планы, страдать о прошлом, ревновать непонятно к чему. Любовь – это когда тебе ничего не нужно от того, кого любишь, но при этом чувствуешь ответственность.
И хочется что-то делать, хочется прикасаться, стоять за плечом, наблюдать. Видеть в глазах одобрение. Видеть, как вспыхнут глаза, кончик языка оближет губы, пальцы сожмутся в кулачок. Минутный порыв, но как он сладостен…
В любви не надо сердиться. Боже упаси. Есть одно желание - не разлучаться, оставаться друзьями. Хотя, друг и любовь,- это неестественно.
На человека полагаться надо. Ладить, научиться понимать друг друга. Хорошо, просто сесть с человеком рядом, прижаться щекой к плечу, спросить, не сердится ли он. Услышать в ответ: «За что?»
Это и возможность положить руки на плечи и смотреть. Не чувствовать себя закутанным в плед одиночества.
Мысли не имеют чёткости, мысли несвязные, в голове мелькает чёрт-те что. Ощущения неясные. Хочется, а чего,- не понятно.
И всегда есть, о чём поговорить. И ничего обещать не надо. И не набегут на лоб морщинки, и на лице не просквозит удивление непонимания. Голос всегда спокойный, разговор не на повышенных тонах.  Негромко, чуть терпеливо, чуть снисходительно.
И никто не скажет:
- Будь добр, не пытайся уладить мои проблемы. Я не лезу к тебе, не указываю.
Нет у меня сейчас намёка на коробящую снисходительность. Не хочется откинуть голову назад и закричать. При этом зажмуриться, чтобы не видеть отвратного лица напротив.
Никто не глядит на меня хладнокровно и испытующе. Невозмутимый тон не окрашен иронией.
Не получится даже фыркнуть в ответ на замечание. Некому замечание высказать. Понимаю, начни в таком настроении разговаривать, разговор не приведёт ни к чему хорошему.
Затошнит от просительного тона. Ни одному слову не поверю.  Да и решений никаких не приму.
Кто-то говорит, а я не слушаю.  Я отключился, не могу разобраться, что говорят, зачем говорят. Все слова были сказаны давно.
Всё – глупость. Слова, вздохи,- это преддверие, это наполнение решительностью, для того, чтобы пинком ноги открыть дверь. Любовь сводится к одному – покорить женщину. Увести её в мир ощущений. А как это увести взрослого человека без его согласия?
В поведении должна быть естественность. Желание получить,- оно приятное. Всё приятное при ближайшем рассмотрении кусается.
Чувства – это то, что хочется проделать и поведать друг другу, чего нельзя выразить словами. Только прикосновения, только жар, только ощущение дыхания с перетоком спокойности. Мысли, кровь, ощущения становятся единым целым. Во всём безмятежность и оттенок любопытства. Истома лени. Блаженное потягивание. И снова соприкосновения и снова провал в беспамятство.
Мы были заложниками программы. Этому не учат. Приятен сорвавшийся с губ стон. Он ласкает обострившийся, до «не могу», слух.
В такие моменты не покидает ощущение, что кто-то стоит и смотрит. Через оконное стекло, сквозь перегородку. Мелькнёт перед глазами что-то белое, шматок сознания, и исчезнет. Но на душе становится легко. Легче. Не легко, но легче.
А потом отрезвление. Полное отсутствие эмоций. Всё стирается. Взлетел на волне, и рухнул в провал между волнами. В сознании сформировался символ, к которому привязанными делаются грёзы. День сжимается в несколько минут.
Взгляд постоянно натыкается на твоё лицо, скользит от коленки вверх по бедру. Стараюсь избегать слишком пристального разглядывания. В разглядывании нет ничего плохого.
Не получается остановиться, если не хочешь остановиться, немыслимо определить границы дозволенного. И соприкосновения телами, и касания взглядами, и уловленное тепло никому не приносят вреда.
Не хочется демонстрировать свою любовь, но и нет попыток казаться равнодушным. Не изображаю из себя невинного маразматического монстра. Я никого не изображаю.
Тот, кто кого-то изображает, тому есть что скрывать. Мне скрывать нечего. Ни в прошлой жизни, ни в теперешнем межвременьи. Надеюсь, и в будущем неведении, чёрных пятен отыщется не так уж и много.
Не забылись ни руки Стеллы, ни её губы, ни то, как увидел её в первый раз, когда она стояла у стеночки. Я видел в глазах Стеллы своё отражение, уменьшенное. Но ведь и её лицо, наверное, отражалось в моих глазах. А раз так, то…мы передоверили себя друг другу.
Из-за этого, о чём бы ни начинал думать, в конце концов, всё равно возвращаюсь к Стелле. Как говорится, ни обойти, ни объехать, ни избавиться от наваждения. Попал в замкнутый круг.
Она легко выходит из любых кругов, которые чертит вокруг себя, а у меня не хватает сил, не могу набраться сил, чтобы выпрыгнуть.
Таращу глаза в потолок.
Что кроется за воображением? Никаких поступков не совершаю, а вина разрастается. Вину изжить надо. Представления изжить требуется. Представления и нужны для того, чтобы свалить на кого-то свою несостоятельность. Тогда и повод появится изображать обиженного жизнью.
Сложил на коленях руки, откинул волосы со лба. Тряхнул головой. Обречён и спокоен. Жду. Полная покорность судьбе. С виду равнодушен. Вот, прикрыл глаза, словно собрался задремать. Нет, сидя спать, не могу. Размышления топчут те минуты, которые перевалили рубеж вчерашнего. А вчерашнее – невидимая черта, за той чертой ничего для меня нет. Нет того, что может напугать и остановить. Пуганный.
 Ведь знаю, что пережитое сохранится. Это подсказывает голова. Через день, неделю, через месяц ощущение вернётся, и тогда настанет минута осмысления.
Признания – от них не больно много радости, они никогда не бывают новостью. На свете мало людей, которые могут оглушить новостью, с которыми приятно общаться.
У меня есть начаток наития. Мгновенно соображу, где нужно раскаяться, где взять свои слова обратно. Главное, суметь успеть. Сумел – победитель.
В голове проигрываю будущий разговор, мысленно перебираю слова, выстраиваю их в удобоваримую строчку.
Всё машинально, всё механически.  Ни о чём не думается. Раскачиваюсь всем туловищем, взад-вперёд, взад-вперёд, словно нянчу саднеющую руку, мучаясь невыносимой болью. Однообразное движение каким-то образом тупит ощущение.
Получится, не получится, но в любви что-то хочется делать. Тормошить, куда-то бежать.
Я мысленно обращаюсь к Стелле. Всякий раз, когда я гляжу на неё, сидящую в уголке дивана, беспокойство и тревога одолевает.
Время ли в тот момент останавливается, прореха в покое образовывается, но велико становится желание прижать, обнять за плечи. А она сидит молча, уткнувшись в книгу.
Молча – это первый признак сомнений. Переворачивает страницы, час за часом переворачивает минуты отношений. Именно тогда на затылке открывается канал для связи. Начинает щемить нерв. Начинают тревожить вопросы «Что»? «Почему»? «А что дальше»? «Чем же это закончится»?
- Тайка…
- Что?
- Та-а-йка-а-а…
- Ну, что ты…
Нравится произносить нараспев это имя. Просто нравится. Певучее оно. Так и, кажется, что звук трётся о стволы берёз, и прячется далеко-далеко в дупло. Может, и не в дупло, а угнездится звук на копёшке июльского разнотравья, пропитается запахом скошенной, снулой, травы, дурманом наполнится, и снова обожжёт, остановит стук сердца.
В разлуке секунда кажется вечностью. В голове галлюцинации, никаких полновесных чувств. Обрывки, колеблющиеся течением водоросли. Мельтешение. Гонишь прочь мысли, а что будет потом. В разлуке легко перешагнуть невидимую черту, за которой никто остановить не в силах.
Мне всё равно, с кем мысленно разговаривать, фотография ли передо мной, кусок стены, блик солнечного зайчика – я не один, я слышу дыхание, я слышу скрип пружин дивана. Нет скованности.
Иногда со стены на меня уставятся два серо-зелёных глаза, иногда из уголков этих глаз начинают расти два маленьких острых зуба, именно они покусывают мою душу. Бывает и так, что глаза вдруг чуть ли не в лесные озёра перельются. И узина ерики их связывает.
Точь-в-точь напоминает всё это те места, куда люблю ездить по грибы. Другой раз, действительно, кажется, что въезжаю на велосипеде в тихие воды озера. Еду, еду, всё глубже. Не сам еду, а озеро утягивает меня в себя.
Я получил всё, что хотел. Почему же тогда всё не так, как хотел? Куда ни ткнусь, вся квартира наполнена запахом её тела, это тело как раскалённый камень отдаёт тепло.
Да, я её ясно вижу. Её белые плечи, её волосы. Она стоит в проёме двери. Облако? Оно вот-вот расползётся. Сноп света. И ничего больше.
Колеблется воздух, кто-то гладит меня по голове. Гладит, или мне хочется, чтобы погладили? Не всё ли равно!
Чем дольше живу в своём одиночестве, чем скрипливее думается, истончается привязь к прошлому. Всё чаще понимание приходит, что никаких сил не хватит при встрече, наверстать упущенное.
Говорят, что легче быть счастливым, чем несчастным. Посмотреть бы в глаза тех людей, которые толстенные тома написали из умных мыслей и высказываний. Неужели им не пришлось мучиться, ревновать, осуждать, переживать, наконец, проклинать жизнь? Не верю, что кто-то прожил жизнь гладко.
Легче любить, чем ненавидеть. Кто бы с этим утверждением спорил. И в состоянии влюблённости приходится мучиться, и, ненавидя, переживать сладостные минуты.
Сто раз говорил себе: жить нужно настоящим, ничего не вспоминая и не сравнивая. Вчера существует только в памяти. Нет «вчера». Единственное, что имеет значение в человеческой жизни, это особо отметил один из умных людей – отношения между людьми. Отношение к самому себе, отношение к тому, кто рядом. Отношения к ощущениям. Ощущения сохраняются.
Снова и снова возвращаюсь к словам: «Если ты меня выгонишь!»
Убей бог, не понимаю всего смысла, заключённого в этой фразе. Чтобы выгнать, нужна веская причина. Как это, тебя, да и выгнать? Наскучит, уйдёшь сама.
Уйдёшь сама от себя. Нет, не к себе! Бросишься снова в течение. Но всё равно придётся выплывать. Плыть по течению до бесконечности нельзя. И устанешь, и тело одрябнет. Плыть по течению - это себя обесценивать.
Стелла привыкла писать в вечерне-ночном одиночестве, в тишине сумерек. Она, наверное, до последнего дня считала, что если я лежу тихонько в спальне, то сплю. Не слышу, как она проходит по коридору на кухню попить водички, или перекусить что-то. Как, отписав всё, что намеревалась писать, выключала компьютер, осторожничая, раскрывала дверь, бросала комом халат на пуфик, падала ничком, другого слова не подберу. Колыхнётся кровать под тяжестью тела. Она любит спать на животе.
Мне хочется протянуть руку и погладить её по затылку, провести ладонью по шее, убрать волосы с ушка, почесать за ухом, коснуться щеки, почувствовать, как дёрнется веко.
Мои прикосновения расслабляют её тело. Она делает пол-оборота ко мне, чтобы мне удобней было изучать все закоулки. Она лежит молча. Она выжидает. Наконец, шепчет:
- Ты дуешься на меня, что я не пришла?
- Да ну тебя, Стелла. Ты имеешь право уходить и приходить, когда тебе вздумается.
- Я же вижу…Я тебе уже не раз говорила, что «это» мне каждый день не надо. Если захотелось, позови, я приду, но страсти, отклика не жди. Я сама должна захотеть. В сказке должно всё соотноситься с действительностью.
Сказка! Одно то, что она была рядом – это уже было сказкой.
Я не смел лишний раз вздохнуть. Стелла никогда не откровенничала в постели. Лишь чуть-чуть затронет что-то очень важное для себя, значительное на тот момент для нас обеих, и тут же, в последнюю секунду, тягостным молчанием покажет, что продолжения разговора не хочет. И так слишком много сказала, подпустила ближе, чем надо.
Никак не получалось сообразить, «ближе что» она так оберегает, от чего ждёт разочарования и непонятности? Вероятно, для неё, лучше заранее уклониться от удара, установить разделяющую границу, чем потом штопать дыры в сети отношений.
Стелла не стремилась к близости. Она была сдержанна, пожалуй, даже скована. Её нимало не заботило моё чувство, моё желание. Её чувство, восприятие себя как поэта, совсем не было сопряжено с какими-либо иными ощущениями, кроме чувства гордости и превосходства над остальными: она написала новое гениальное стихотворение.
Её заботило, что кто-то должен написанное оценить. Не тот человек, который с ней в этот момент рядом. Ей требовался читатель, пускай, он недоумевает, как можно так написать, пускай, наполовину завидует. Её слишком заботило мнение окружающих.
Она – сумасшедшая. Я часто ощущал, как Стелла, засыпая, улыбается отрешённой улыбкой. Спокойная и ликующая. Может быть, в это время она кружилась на карусели.
Она, засыпая, пускалась в обыкновенное бегство от действительности. Ничего другого за этим не стояло.

                63

У моей природы свой закон. Мне бы зайти в комнату, где Стелла священнодействует за компьютером, стать за её спиной, положить руку на плечо. Она, возможно, прижмётся щекой к моей ладони. Я уловлю лёгкое поднятие бровей, округлых тёмных бровей. Движение их,- некое самоуверенное тщеславие, которое делает её менее подверженной беспокойству.
Она о чем-нибудь спросит. 
Глупо считать, что можно вертеть миром, как хочешь. Улыбка. Открытая улыбка не всегда искренна.
Мне бы нащупать верный тон, если и говорить, то по-существу, негромко. Она вскинет голову, перед этим уберёт с экрана всю переписку. Взгляд по отношению ко мне снисходительно-скептический.
Но вот стекольного цвета глаза перестают излучать скептицизм, ему уступает место участие, или не уступает. Подробности   несущественны. Зачем придираться.
Но я знаю, что не зайду в комнату, когда Стелла сидит у компьютера. Она не любит, когда кто-то стоит у неё за спиной. Это её «бесит».
Одно то, как дёрнет плечами, как вскинет голову, как порывисто сотрёт с экрана всё то, над чем сидела и мучилась,- это сразу стену воздвигнет. И намёка не останется на то, что как-то можно эту стену сломать.
Не понимаю, что со мной творится. Не знаю. Любое утешение,- это за гранью моего понимания. Покой нужен. Покой, при котором ни есть, ни пить не хотелось бы. Благостная усталость, при которой выпадаешь из времени. И ничего более.
«Не нужно ни о чём жалеть»,- застряла в голове фраза. Слова отгоняли подкрадывавшуюся тоску.
Отчётливо представляю себе лицо Стеллы, как только закрываю глаза. Слышу её недоговоренные фразы. Отмечаю бессвязность, печаль.
Никто на свете не волен распоряжаться её телом. Мне что-то путное требуется сделать с собой и своей жизнью. Вот отсюда и досадливое раздражение, желание закруглить разговор.
Приходится мириться со всем, мириться со всей пылкостью. Да ради тех минут, наших минут страстного прикосновения, я готов терпеть всё.
Иногда со Стеллой происходило что-то невообразимое, её захватывала страсть. В эти минуты можно было любоваться ею. Властность как рукой снимало, со мной была не она, другая. И не меня она видела, не меня страстно любила, а того, о ком сохранилась сладкая мечта. В эти мгновения я был для неё всего лишь «кто-то», кто позволял ей вернуть дорогие минуты для того, чтобы забыться. Как мне хотелось вглядываться в тебя, чтобы удержать черточки в памяти.
А было ведь и так, что ты сверкнула на меня прищуренным взглядом. Посмотрела холодно. А я всего лишь хлопнул тебя по попке.
- Не смей так делать,- предупредила Стелла.
Проделав такое в первый раз, ошеломлённо посмотрел на Стеллу. Что особенного в дружеском хлопке? Ну, проходила мимо, ну, рука потянулась для прикосновения, успела только отметиться на попке. Откуда эта чуть ли не злоба, откуда звенящая нотка в голосе, источающая чуть ли не ненависть?
Ревность? Напоминание? Меня же так и подмывало схватить её за плечи и встряхнуть,- да объясни, наконец, что с тобой происходило раньше, с кем ты была, в каких отношениях, где? Кто или что тебя испортило?
Мне хотелось вытрясти из неё все эмоции, все, какие только могут быть у молодой женщины. Я готов был пострадать при этом.
Я ждал, что она расплачется, закричит, будет ругаться, впадёт в истерику. Ударит. Может, и я ответно ударю.
Пусть произойдёт всё, что угодно. Рухнет плотина, поток собьёт с ног, захлебнусь.  Только не это бесстрастное спокойствие недосказывания.
Стелла всегда говорит сдержанно. Немногословна. Поглощена собственными мыслями. Рассеянна.
Она – тягловая лошадка. Безнадёжно непрактична. Может, её непрактичность и есть причина всему тому, что её сделало такой?
Но ведь к такой я чувствую и испытываю прилив нежности. Тем не менее, я не знаю, как к ней подступиться.
Голос ровный и спокойный, а мне кажется, что в её голосе слёзы, что по щекам катятся слёзы, что глаза сделались глубокими, и она, если и смотрит на меня, то издалека. Обстоятельства требуют, чтобы она была такой.
В обстоятельствах я чувствовал отказ её тела. Она никогда не станет моей полностью. Ничем нельзя ей помочь. Это тот случай, когда помочь можно, лишь оставив в покое.
О чём бы я ни попросил, она с готовностью откликалась. Проявляла удивительную щедрость, безо всякого шума делилась своими знаниями, давала добрые советы, при этом никакой язвительности.
Меня не покидало чувство, что Стелла чего-то ждёт, голова об этом подсказывала, что-то пережитое ею должно вернуться. И она боится этого. Боится обмана.
Она только с виду кажется спокойной. Живёт под тяжким бременем горечи. Ведь у неё вышла тоненькая книжица стихов.
Мой строгий рабочий распорядок побудил её попытаться упорядочить жизнь. Она, рассказывала, что многое не довела до конца. Теперь охотно приводила всё в порядок.
Стелла не расспрашивала, откуда я черпаю свои мысли, что привело в литературу, где нахожу слова, для выражения чужих страстей. Живёт в ней опаска, довериться постороннему человеку.
У нас разница во всём. В возрасте. В опыте. В отношении к жизни. Даже, в ощущении самой жизни. Надсадно ныла и долго не заживала рана от потери близкого человека.
Жена была самым дорогим существом во всей вселенной на том отрезке жизни. Она была роднее матери. Как забыть её последние слова, сказанные накануне смерти, сказанные мне вслед, когда я закрывал дверь палаты, в которой она лежала: «Я всегда буду у тебя за спиной».
Она вела меня по жизни. Она уберегала. Она учила и подсказывала, как поступить. Пять лет она не отпускала. Сколько раз, сидя у могилы, просил дать возможность попытки нового счастья. Она молчала. Ни разу не снилась. То есть, выходило, что я ничего дурного не делал. Я выполнял предназначение.
Мою книгу, которая хранится на небесах, изредка перелистывает мой ангел хранитель. По ней верховные судьи сверяют деяния, то, что я должен был сделать, но не сделал по какой-то причине, то, что наворочал, но оно не нашло отражения на заветных страницах.
Судьи взвешивают разницу для того, чтобы потом направить в рай или ад. 
Я читал, чтобы судьба повернулась лицом, если дорогу загораживает умерший, дорогой тебе человек, то нужно отстегать могилу прутом, прося и прощение, и требуя, перестать мешать жить. Обряд язычников. Я самый настоящий язычник. Идола могу поставить, идола могу и сбросить.
Я не жалуюсь. Не должник. Не разменивался, не имел коротких утех. Я ждал. Кого? Может быть, Стеллу?
Она моя во всех ощущениях. В касаниях, в форме лица, в фигуре, в тембре голоса.
Я пока не осознаю, что может случиться беда. Беда, которую можно разделить с кем-то, не беда, так,- недоразумение. Не верю, что чернота отдельных дней жизни так уж и не несмываема…Прошлое забывается.
Божье ли это провидение, знак ли, что миссию, ту, что взвалила на меня жизнь на определённом отрезке, я выполнил, или близок к выполнению. Роман дописываю. А дальше? Я ли тебе нужен, ты ли мне нужна, на это время ответит. Ты сильная, красивая женщина. У тебя красивое тело. Ты – два в одном. Поэт и женщина. Внешность одной, душа другой.
Мы познакомились девятого апреля. Знакомство длится полгода. Полгода – это много. Ты вошла в мой мир. Вошла, вроде бы, ничего не требуя, и в то же время, забирая всё. Парадокс. Ни ты, ни я ещё не определились. Мы в поиске, мы в ожидании. Насторожены.
Чего-то боимся. Завтрашнего дня? Вдруг он не будет солнечным. Вдруг набор привычек перевесит. Если Стелла суждена мне, то я принимаю её, без сомнения. Мне всё равно, кто что думает.
Странно! Кажется, я знаю её давно. Кажется, я её совсем не знаю. Ведь и пишу, обращаясь не к ней, а как бы к третьему человеку, который стоит между нами. Тень? Что это, вернее, кто это? Возраст?
Я говорю «спасибо» за каждый прожитый день. Почему? Да потому что каждый день возвращает частицу жажды жить, полнит ощущениями, кончики пальцев начинают улавливать токи другого тела. Тела, которое отзывается на прикосновения.
Странность в том, что тело хочет только получать ощущения, хочет забываться в страсти. Хочет, хочет. Оно привыкло получать. Быть расслабленным. Находиться в неге. Но как оно прекрасно. Как к нему тянется рука. Но почему оно неподвижно? О чём ты думаешь, когда тебя ласкают? Сравниваешь?
После месяца отношений ты что-то поняла, тебе захотелось побыть одной. Разобраться в растерянности и непонимании. Вырваться из пут паутины, которой я тебя якобы оплёл. Ты как-то сравнила меня с пауком.
Паук! Я часто наблюдаю за пауком, который живёт во впадине между кирпичами в заоконье спальни. Он, казалось бы, безостановочно плетёт и латает свою паутину. Прорехи образуются от дождевых капель, и огромный паук, как у него не кружится голова от постоянного покачивания, задними лапками латает разорванные места, расшитые крестиками паутинной ткани. Он упорный, он, несмотря ни на что, делает своё дело, он – трудяга.
Тебе, Стелла, чуждо быть просто женщиной, тебе требуются определения: женщина-попутчица, роковая женщина, женщина-вакханка.
Наверное, ты посчитала, что меня, как обыкновенного мужчину, стоит только приголубить, согреть, подержать в объятиях, как я растаю, и мною управлять не составит труда. По гроб буду этим обязан.
Я ведь одинок. В глубине моей души таятся холодное одиночество и боль, скрытые за напускной безмятежностью. Да, я умею притворяться. Я делаю всё, чтобы никто не мог видеть, чего не надо никому видеть.
Я грущу, грущу непонятной грустью, ведь всё у меня есть. А это непонятно людям. Коль жизнь уже почти прожита, чего грустить? Смерть, как проститутка на ближнем углу, лишнего не потребует. Она своего дождётся.
Мне трудно смотреть в глаза человека. Я всегда прячу глаза. Глупо, конечно, это. В глазах если что-то и отражается, то всё, как в зеркале – всё в перевёрнутом виде. Как вот чувства искать на лице? Как залезть в голову?
Непонятное воспоминание живёт, видение терзает. Они откуда-то из прошлого. Одно сравнивается с другим.
Волна какого-то дурмана захлёстывает. Ощущаю тяжесть языка, его неуклюжесть. Что-то вскормленное прежними годами всё время норовит вырваться.
Хотя ты и говорила, что обижаться на кого-то тебе не свойственно, но ты всё время ждёшь каких-то разъяснений. Но ведь я принял тебя такой, какая ты есть. Не понимаю, что ты, Стелла, от меня хочешь?
Чувствую «неуют». Из-за этого временами кажусь сам себе бестолковым, неловким, неуклюжим.
Сижу вот теперь, опустил руки меж колен, сжимаю кулаки и сразу разжимаю. Отвожу хитроватый, немного загадочный взгляд в сторону. Таким мой взгляд многим кажется. И что?
Ты не сделала попытки выудить из меня причину, из-за которой я замкнулся в себе. Ты ни разу не вызвала на откровенный разговор. Вместо этого слышал одно: «Это мне не надо. Не хочу. Это уже слышала».
Впрочем, всё заурядно, нет ничего необычного – месяц отношений - это время притирки. Требовать невозможного нельзя. Всё меняется, люди тоже меняются. И наши чувства стали другими.
Мы не стали хуже, мы остались теми же самыми, просто под другим углом стали на всё смотреть. Время внутри остановилось. Непонимание заставило оцепенеть.
Появилась раздражительность. Нет, она возникла не из-за того, что у тебя перестали писаться стихи, не из-за того, что я ложусь читать книгу в семь часов вечера. Веские сто причин нашлись. Мы оба переменились. Друг для друга стали новыми, неизвестными, непонятными.
Стелла решила отращивать волосы, потом переменила решение – остриглась коротко. А у меня от её нового облика тревожно обмерло сердце. Мне показалось, что с неба начался камнепад. Тогда-то пришла в голову мысль о потере. Мне не хотелось тебя терять. Будь моя воля, никуда бы тебя не отпускал, ни на какие выступления.
По утверждению Стеллы, она никогда не жила семейной жизнью. Не была замужем и не разведена. А почему же тогда душа-то у неё исковерканная, искорёженная, больная, источает слёзы? Как бы я хотел отыскать в её сердце незамутнённый участочек. Через месяц она устала от меня. Я устал не меньше.
И вот…Она ударилась в бега. Убегает сама от себя. Я никуда не бегу. Ну, получу ещё один рубец, шрам – это всё.
Выходит, не сумел дать ей тепла, не смог утешить. Задним умом понимаю. Теоретик, хренов! Ей ничего не осталось, как уехать. Самой.
Как бы не запутаться в своих прошлых ошибках. Прошлые ошибки, они ведь помнятся не для того, чтобы новые не делать, а чтобы мочь в любое время свалить на них несуразицу теперешнего.
Мочь всё объяснить, этого мало, надо уметь переделывать и жить дальше.
А ведь я догадываюсь, о чём Стелла думает…Только из догадок кашу не сварить.
Раздражительность в несогласии? Она раньше купалась в ощущениях прикосновения, она чувствовала, как её раздевают взглядами, щупают, это возбуждало, она была центром. Она не замечала, как её опустошали.
Может, так, может, наоборот, в этом и заключалась её подпитка. Прошлая жизнь ни к чему не обязывала, возникали отношения, они не зажигали, она просто шла на уступки. Тело услады требовало. Как Стелла говорила, «не до оргазма». И всё это наша связь исключила. Вот и захотелось прояснить отношения.
Стелле без разницы, где читать свои стихи. Три человека, пять человек, полный зал слушателей.  Читать стихи в музее, в картинной галерее, в чьей-либо мастерской. Она озабочена поднятием какого-то рейтинга.
И в ночном клубе она выступает для поднятия рейтинга, чтобы о ней говорили. Пять минут стихов,- одна из попыток вернуть прошлые ощущения, проверить их. Пройтись по тем значимым для неё местам, которые оставили след. Повидаться с друзьями. А вдруг! Сравнить.
Вызрело холодное сожаление, оно читалось в глазах, замечалось в отстранённости, в уступках. Обязательств никто никаких не давал. Меня выступление в ночном клубе разозлило. Тогда появилось желание все оборвать. «К чему? Всё равно она уйдёт!»
Находит раздражение и отпускает. Не так уж и много накоплено у нас за душами, чтобы попусту растрачивать себя придирками. Она стала задыхаться в моей квартире от тоски и воспоминаний. Она перестала быть самой собой. Перестала быть, или казаться быть?
Не всё ли равно! Упаси бог, на что-то сердиться.
Перед глазами Стелла в новом облике – у неё раздуваются ноздри, она выпрямила спину, тон разговора стал ледяным:
- Я у тебя ничего не прошу.
Она сверлила меня глазами. Миг, короткий миг длилось молчание. Мне в ответ, нечего сказать. Я отвёл глаза, молча ушёл в другую комнату. Она победила. В некотором роде победила.
Спустя какое-то время она пришла ко мне. Постояла посреди комнаты с неловким смущением, с выражением надежды и ожидания. А ведь у меня не родилась та злость, которая делает двух человек чужими. Я обнял её за плечи, она прильнула грустно в знак дружбы.
Усталость копится крохами разочарований, начинает давить тяжестью.
Ни с чего появляется боязнь неухоженности, не самой неухоженности, а привычки к ней. Неухоженность – от равнодушия, потеряется интерес к жизни: покушать, надеть на себя что-то новое, сходить в гости,- и это всё. А вокруг густая пустота, ничем незаполнимая.
А ведь большинство озабочено одним,- как проживут нынешнюю минуту. Редко кто на минуту вперёд заглянет. Редкий задаст себе вопрос: «Зачем живу?».
Задать вопрос – полбеды, надо и ответить, прямо, честно, отмести шелуху, мелкое отодвинуть в сторону.
«Зачем живу?»
Зачем ты живёшь, Стелла? Как понимаю – для вечности. Твои стихи сохранит вечность. Не все, но многие. Ты думаешь о красоте, ты ловишь красоту мгновения своим фотоаппаратом. Суета будней для тебя так и остаётся всего лишь суетой. Уж ты-то, не задумываясь, ответишь на вопрос: «Для чего живёшь?»
Она несёт что-то запретное в себе, запретное для других, она оберегает это. Я, наверное, вклинился в то запретное, иначе с чего перехватил как-то её взгляд, полный неприязни.
Стихи, рассуждать о твоих стихах мне, прозаику до мозга костей, непозволительно. Я могу слушать твои стихи. Могу видеть и ощущать твой темперамент, когда их читаешь. Твоя жестикуляция неповторима. Она меня сразу поразила. «Воробышек».
Но ведь, когда ты писала в моей квартире, сидя в кресле, то закрывала рукой строчки, если я заходил, откладывала блокнот в сторону. Что-то твоё, так и оставалось только твоим. Не трожь, не суйся. Не разбивай мирок ненужными бреднями.
Я, наверное, излишне рассудителен.  Коровье счастье – пережёвывать жвачку и доиться, доиться и есть. В этом суть моих рассуждений.
За окном зашуршал дождь. Вроде бы, ниоткуда пригнало тучу. Прохудилось за лето небо, оно как брезентовый полог, стоит провести пальцем в том месте, где скопилась лужица, как там закапает, потечёт. Переполнилось лето людскими слезами, вот и заплакало. Это я своими думами прикоснулся к небесному брезенту тучи.
С каждой секундой дождь набирал силу, шелестел равнодушно и равномерно, заполнял пустоту между людьми влагой. Нет, чтобы с неба манна небесная сыпалась.
В форточку проник запах осеннего ненастья, тленья, винный запах прели.
А я у кого-то чего-то прошу. У кого? Я не оправдываюсь. Я и не злюсь: на нет и суда нет. А душа неспокойная. Она мается. Червяк там какой-то завёлся, сосёт, и сосёт.
Дождь не мешает думать. Тяну ниточку из прошлого в нынешний день. Дождь ровно стучит по стеклу. Неуютное состояние. И так и так прикидываю пережитое. Неуютно, неудобно.
Кусочник я. Схватил с чужого стола горбушку, и давлюсь, торопясь её поскорее съесть. Ну, как отнимут!
Так отняли!
Дрянь лезет в голову.
Претензий нет никаких. Даже нет непонимания. Я понимаю, что твой образ, Стелла, как бы ты ни относилась ко мне, я пронесу до конца моих дней.
Лошади удила вставляют, чтобы на скаку останавливать. Стелла не лошадь. Что её волнует, женщину с волосами цвета ягеля?
Связь скоро закончится? Она уже закончилась? Надо говорить «спасибо» судьбе за все минуты. Нечего киснуть. Насколько хватит сил, живи. Не изживай жизнь, а бери от неё всё. Бери. Даже если миг всего будет длиться счастье.
Сколько той жизни осталось! Все миги сосчитать нельзя. Каждый миг неповторим. Миг может продлиться вечно, если рядом была прекрасная женщина. Пусть она метеором промелькнула на небосводе. Она летит за новыми ощущениями. Её кто-то «окучивает»».

                64

Дни как будто замерли. Неподвижен воздух, затаили дыхание стены домов. Лохматившееся серыми облаками небо не казалось таким злым, как в летние грозовые дни. В серости неба покой предзимья чувствовался. Нет уже ярких красок заката и восхода.
А жизнь продолжалась. Она текла где-то сбоку. Я высиживал определённое время за столом, продолжал писать свой роман. Ежедневно звонил в Любятово Стелле. В один из дней ответила, что сидит на скамеечке на набережной, только что бродила по парку, фотографировала развалины старого дома. Теперь возвращается домой вся промокшая.
Она зонтов не любит. Туфли промокли. У неё одно желание,- скорее бы принять горячий душ. Не чувствовалось в её словах ни уныния, ни радости оттого, что я звоню.
Сообщала, что дни делаются короче, подмечать что-то нужное для себя, что позарез потребуется, всё сложнее. Она, Стелла, сегодня совершила нечто из ряда вон выходящее, записала выступление на радио, посетила выставку молодых художников, отнесла подборку в альманах.
Интересно было слушать, как она расписывала, что идёт по вечерней улице, шлёпает по лужам, как по облакам. Скоро приедет. У неё в плане всего одно выступление в библиотеке, её пригласили выступить на поэтическом вечере в Питере. Наверное, поедет.
Это говорилось с необычайной лёгкостью. Она, Стелла, уверена, что стоит ей захотеть, и всё получится. Она ходит по парку, по набережной, учит наизусть свои стихи, с которыми будет выступать. По бумажке читать не может. 
Я мог тешить себя иллюзией. А хотелось бы услышать, что она, Стелла слишком ценит меня, чтобы желать для себя каких-то перемен в наших отношениях.
Утром, днём, вечером терзало одно и то же проклятое чувство. Завтракал, писал свои буковки, а сам нет-нет, да и ловил себя на мысли, что думаю о Стелле.
Дождь ли на улице, сеял ситник, лил ли проливной, морок ли нависал над землёй – мне было всё равно. Тучи лохматились, или светило солнце,- ну, и что?
Утешительных слов не было.
Я рассуждал. Рассуждения давались с неимоверным трудом. Я предпочёл бы бросить все рассуждения и помолчать несколько дней. Я не понимал, как это можно не перекинуться словом с человеком, который был рядом?
Стелла могла позволить сама не звонить. В наши отношения вкрадывалось нечто иное, необычное. Я это понимал. Был натянут как струна, вздрагивал от каждого звонка. Чем бы ни были заняты руки и голова, мысли о ней. Поэтому и продолжал делать свои нескладные, беспомощные попытки достучаться до неё. Растолковать, разъяснить.
Радоваться надо было за женщину, что она довольна тем, что есть. Но где-то читал, что если сегодняшним доволен, то в завтрашнее не захочется.  Есть ли у меня это завтрашнее?
Горластые, как грачи по весне мысли, то устремлялись в безбрежную высь, замерев там на какие-то мгновения, то камнем падали на землю. Всё ведь падает на землю: и пушинка, и пожелтевший лист, и люди.
Иногда я спрашивал Стеллу: «Может, что-то надо?» Почти всегда слышал в ответ: «Спасибо, не надо».
Когда одна и та же фраза произносится десять раз подряд, слова могут означать тысячу разных вещей. И, допустим, не приставай, я сейчас занята. И, допустим, не могу говорить, не хочу.
«И допустим», и каждое «не» имели, конечно, свои особенности. Интонация пугала и, одновременно, радовала. Рождала лёгкость в голове – отвечает, рассказывает, расспрашивает. Это ничего, что я звоню первым.
Стелла позвала меня в Любятово. В библиотеке намечалась встреча литераторов. Нищему собраться,- только подпоясаться. Ехал удивительно спокойным.
Расспросил, где мне лучше выйти, куда стопы свои направить. Вышел из маршрутки возле моста. Иду по аллее. Издали высмотрел копну волос. Стелла. Увидела меня, подпрыгнула и побежала навстречу, раскинув руки.
Понял, она ждала, она соскучилась. В груди ворохнулось: так вот же, вот родной человечек! Первый порыв знаковый. Не подошла чопорно, не поздоровалась сдержанно, не окинула взглядом, а подлетела.
Прижалась, виновато и просительно приникла. Волнуется. Проходим улицу. Взял её за руку. Пальцы ощупью нашли друг дружку и, найдя, тесно сплелись между собой. Она торопит шаги.
Мы держались за руки, как школьники. Стелла рядом. Не глядя на неё, представлял её лицо, нежную кожу у висков, губы. Видел её всю. Кожей ладони ощущал, как подрагивает её рука. Мне хотелось обнять Стеллу за плечи, прижать к себе. Изредка косился.
Стелла улыбалась своим мыслям, ей сегодня выступать. Наверное, у неё из-за этого сладостные ощущения. Всё тело у неё тягучий мёд.
- Красивая ты,- сказал я.
Лицо Стеллы снова расплылась в улыбке, быстрым движением приклонила голову мне на плечо. Спрятала лицо у меня на шее, уткнулась носом чуть ли не в ключицу.
Перешли дорогу. Свернули в арку. Прошли через обшарпанную дверь, начали подниматься по разбитым ступенькам. На лестнице темно, штукатурка во многих местах облупилась, пахнет запущенностью, кошками. Неизживные советские ароматы.
Выходившие на площадку двери рассохлись и перекосились, стекло заменено фанерой. Две двери выделялись – металлические. В одной из квартир надрывался от плача ребёнок, из другой гремела музыка.
Коридор. Разбитая, раздолблённая общая кухня. Видно кто-то собирался делать ремонт, разломать – разломал, а сделать всё по уму - ума не хватило.
Провернулся ключ в двери.
- Заходи.
Маленькая, узкая, как койка, комнатёнка поэта. Закуток с раковиной, крошечным столиком. Комната скудно обставленная. Большое голое окно без штор. На подоконнике два кактуса. Старенький компьютер. Телевизор. Проигрыватель. Широкая тахта, застланная одеялом. Журнальный столик. Кресло-кровать, продавленное. Шкаф. Ворох бумаг на столе. Книжные полки. Панно с китом на стене. 
Комната не гламурной женщины: с накидочками на подушках, с сотней безделушек, с горьким уютом одиночества. Комната поэта.
По первому впечатлению, по отклику внутри меня, комната располагала. Она даже понравилась.
- Садись,- сказала Стелла. - Садись на тахту, садись в кресло. Хочешь, я сварю кофе? Только у меня ничего к нему нет…
- Стелла, милая, ты же знаешь, я пустой не езжу. Как знал, полную коробку еды привёз.
Стелла пододвинула к тахте столик. Поставила две рюмки. На деревянной доске я нарезал сыр, хлеб. Огурцы и помидоры. Водрузил посреди стола бутылку с настойкой собственного приготовления. Стелла принесла из кухни турку с кофе. Постояла молча, оглядывая стол. Повернула ко мне лицо, улыбнулась.
От этой улыбки у меня по спине побежали мурашки.
- У тебя, когда выступление?
- В три. Идти недалеко. Минут пятнадцать.
- У нас уйма времени.
- Мне наряд ещё выбрать нужно, приготовиться.
- А что, ты такая богатая, есть из чего выбирать?
- У меня много сшито всего. Только хочется всё время быть в разном.
- Выберем…Самый лучший наряд – отсутствие одежды, минимум одежды…
Удивительно наблюдать, как женщина уходит в себя. Стелла явно нервничала. Покрутила пальцами рюмку. Вздохнула.
Я молча оглядел ещё раз комнату. Стелла молчание восприняла как свидетельство доверия к ней. Она сделала попытку встать, я положил руку на плечо. Стелла закрыла глаза.
- Давай договоримся, что никто из нас не будет поучать друг друга, переделывать,- проговорила она сквозь стиснутые губы. - Давай ничему не будем удивляться. Ни тому, кто будет ко мне подходить, ни первым впечатлениям.
 Я заключил её лицо между ладонями. Пристально вгляделся. Мне захотелось понять, отчего она так сказала? Что произошло с нею за эти десять дней, в которые мы не виделись. Ей пришлось поднять веки и ответно посмотреть на меня.
Я прочитал в её глазах не страх, не ликующую радость от встречи. Горечь, бабская горечь на судьбу читалась в глазах. Эта горечь была невыносима, она напоминала ей о том, что она хотела бы забыть.
Стелла в каком-то порыве приникла к моему плечу. Зарылась носом в воротник рубашки. Я обнял её за плечи, начал гладить по спине и ниже. Я чувствовал, как под ладонью тело расслаблялось, как каждая косточка начала прогибаться от малейшего надавливания.
- Я соскучился.
- Я хочу тебя съесть,- шепнула она.
Никак не удавалось стянуть свитер. Мне показалось, что Стелла застеснялась. Она разоблачалась бессчётное количество раз, снимала с себя всё с деловитой естественностью. Ходить голышкой ей нравилось. Ей ли, с стройным, крепким телом без единой жировой складочки конфузиться и показывать свою беззащитность?
Раздеться – это не просто скинуть с себя всё, это за короткий промежуток времени выяснить позволительность, ограничения, уловить миг интереса и желанности. Не обидеть, наконец, своей откровенностью.
За каждым движением сквозит озабоченность,- необходимо хорошо выглядеть. Здесь не до шуток, здесь поставлено на карту слишком многое.
Бесстыдство ожидания, каждая клеточка тела замерла в предвкушении.
Стелла лежала, растянувшись на покрывале беззащитная, покорная, расслабленная. Прикрывала локтем глаза. И, о чудо, в какой-то момент я ощутил на себе её взгляд, она улыбалась, на лице проступила радость. Невольно глотнул воздуху.
Нет, ничего не изменилось. Стелла осталась такой же восприимчивой, какой было в те первые три дня, далёкие первые три дня нашего блаженства, ощущения которых я помнил. Она осталась такой же отзывчевой. Чувственной. Но было и что-то новое, невиданное. Она откликалась. Она соскучилась. Она хотела.
Я не просто овладевал женщиной, мы взаимопроникали душами, сплелись телами: пульсировали в одном ритме.
Слилось дыхание, слились движениями. Стелла гладила мою спину. Мне не приходилось контролировать своё тело. Я забыл о нём. Я вглядывался в лицо женщины. Затуманенный, отсутствующий взор, изогнутые в гримаске наслаждения губы. Она красива. Она сопереживает. Она хочет, чтобы я проник в неё как можно глубже, чтобы эти мгновения наслаждения не кончались.
Эта ли она, Стелла, которая сбежала от меня, обвинив, что ей со мной не пишется, что внутри всё перегорело?
Дрожат веки. Она лишь на миг открывает глаза. У неё не глаза, омут, утонуть в глубинах которого никому не дано.
Впереди масса времени, целая вечность времени. Можно не спешить.
Беззвучный ликующий вопль может услышать только любящий.
- Ну, ты даёшь!
Стелла тихонько засмеялась. Смех поднялся откуда-то снизу, от живота, от всё ещё трепещущейся расселины. Ни грамма смущения.
- Тебе хорошо?
- Мне очень хорошо. Ты не представляешь, как мне хорошо.
- Твой кит на стене смотрел на нас. Он живой. Чем ты его кормишь?
- Кит? - непонимающе переспросила Стелла,- ах, этот кит, он питается только амброзией. Только ею. - Она помолчала, потом добавила,- я никогда не буду ни в чём тебя упрекать, я многое поняла. Оказывается, я написала уйму стихотворений, живя с тобой. Все здесь признали, что мой уровень, как поэта, вырос. Я наполнилась новыми ощущениями.
Во взгляде Стеллы, да и в моём, наверное, не было ни сосредоточенности, ни особой нежности. Изгиб бедра, маленькая грудь, выпуклый живот. Пчелиный рой на лобке.
Она отзывается на прикосновение. Рука скользит вниз, пальцы чуть подрагивают, крадутся. Перебирают мох. Из губ срывается стон. Стелла потянулась навстречу. Я видел, что она чувствует мою руку. Моя рука говорила с её телом. Рука была той связующей ниточкой, по которой проходил переток чувств. Её распахнули эмоции. Секунды, и она лежала, зарывшись головой в подушку, стонала, скулила.
В минуту исступления заплакала. Сама не ожидала от себя такого. Что-то бормотала, закрывая лицо локтем и неистово отзывалась на ласку.
Такого между нами ещё не было. Она хочет искупить свою вину за побег? Может, нет никакой вины? И раз, и два с её губ срывается стон блаженства. Никакой она не поэт, самая обыкновенная баба, отзывчивая на ласку. И хочет такой быть.
- Можно я чуть посплю? – попросила Стелла. - Ты - потрясающий. Я устала.
Стелла тут же уснула. Выбросила из головы всё. Уснула, свернувшись в клубок. Уснула с улыбкой на лице, утомлённая, но счастливая.
Не знаю почему, но снова испытал прилив жалости. Я не мог назвать Стеллу женщиной, для меня в тот момент она стала «бедной девочкой». Бедная девочка! Другим счастье валится в руки, а ей выцарапывать его надо. Она слепа к себе.
Потом она выбирала наряд, в котором ей выступать. Вытащила одно платье, второе. Длинное, чёрное. Какую-то размахайку. Всё не то. Потом надела что-то зелёное, струящееся. Складки. Неровный обрез. Открытые ноги.
- Я в нём дефилировала в Питере. Чёрные колготки, туфли. На мои ноги весь зал смотрел. Потрясно!
Посмотрела на меня. Ожидала, что я сморщу нос, забракую наряд. Платье мне понравилось. Оно в моём вкусе. Потрясно. Она прошлась по комнате, покружилась на месте.
Она была трогательна в этот момент. Она ждала одобрения.
Почему так важно ей уловить восхищение? Всё время ждёт оценки. Ну, почему оценки других так тебе дороги?
Любятово – столица окрестных деревень. Несколько раз возил в центральную больницу жену. С вокзала - на такси. Вид из окна не производил впечатления. 
Старый купеческий город. Один из старых городов России. Как и во всех старинных городах – Кремль. Узкие улочки. Серые дома. У меня нет восторга от вида покосившегося дома, пускай, ему и триста лет. Могу представить, каково в нём жить людям. Никаких удобств.
Шли в библиотеку какими-то дворами. Стелла рассказывала про достопримечательности. Миновали две обшарпанные церкви, на стенах таблички. «Охраняется государством».  Ни у церкви, ни у государства нет средств, чтобы всё привести в божеский вид. Чудно.
В библиотеке, в зале, народу много. Всё больше людей моего возраста. Для молодёжи теперь литература, бумажные книги – «до фонаря».
Интернет, электронные носители, на голове наушники. Окружающие звуки – раздражители. 
Стелла явно волнуется. Пересматривает запись стихов, отбирает, отметает, снова отбирает. Неужели яд «быть на виду» её так отравил?
В зале самые обыкновенные люди, любопытство их привело. Пенсионеры, которым нужно убить время, которые таким образом продлевают удовольствие к жизни.
Обыкновенные лица, многие ограничены в возможности понимать и воспринимать, не имеют вкуса. Они пришли сюда, чтобы просто отметиться, им дела нет ни до волнений Стеллы, ни до других. В одежде нет изыска.
Стелла волнуется. Читала хорошо, но стихи выбрала неудачно, одноплановые, шелест слов. Опять шелест. Не слышит она, что ли, что происходит вокруг, вся только в себе.
Почему-то сравнение с токующей птицей пришло. И всё же она единственная, кто заставил зал встрепенуться. Проняло. Никто ничего подобного не пишет. А может быть, её манера чтение пробирает? Завораживает женская беззащитность?
У других – серость, кукушечья надрывность, любовные стоны. Если поэтесса, которой за шестьдесят, просит любви,- меня от этого морщит.
Стелла пришла, села рядом. Похвалил. Прижалась к плечу. Несколько минут выходила из образа. Прошептала, что замёрзла.
Почему-то вспомнил, как она рассказывала про своё выступление в ночном клубе, выступала под звон бокалов. Жующие рты, раздевающие взгляды. «Как смотрели на мои ноги в чёрных колготках!»
Восторг слышался за словами! Как же, произвела впечатление. А ей впечатление книгами надо производить. Одной, второй! Словесные бомбы метать, а не стоять под раздевающими взглядами.
Мне непонятно это стремление покрасоваться на сцене. Почему её тянет в этом участвовать? Что это даёт? Стимул к чему? К написанию новых стихов? Или так легче чувствовать себя женщиной? Или это даёт свободу? Она свободна! Это парадокс!
А ведь у жующих за столиками, жадно глядящих на неё, за дверью того кафе, где она выкладывала себя,- другая жизнь: жёны, любовницы, работа. От всего этого они идут «отдыхать», смотреть на таких, как ты. А вдруг! Ищут развлечения.
Это их жизнь. Их интересы. Не понимаю. Стелла – шаманка! Бубен, ей нужен бубен в руку. Она заворожит любого.
Утром я пошел пройтись. Было серо, стоял туман. Запах влажной листвы, снулой, осенней травы. Свежее дыхание мокрого ветерка. На асфальте оловянного цвета лужи. Видно ночью шёл дождь.
Брюхатая туча висит низко. Прохожих мало. Ненастье освежает душу. Неплохо озябнуть и чуть-чуть вымокнуть, чтобы в тёплой комнате оценить простое жизненное благо: сухо, чашка горячего кофе. Любимая женщина.
Почему-то было грустно. Всё хорошо, но грустно. Полнился ожиданием смутной неопределённости. Что-то должно произойти. А откуда ждать опасности, об этом никакого представления. Не четыре руки у человека, чтобы выставить каждую на определённую сторону света.
Зябко. Коченеют пальцы. Почему-то правая рука мёрзнет больше. Хочется смотреть, неторопливо идти, и слушать. И думать. Вбирать всё, что вокруг. Стынь, свежесть.
Невысказанная тоска, тоже своего рода поэзия. Жадность, будто в последний раз всё это вижу. Может, и правда, в последний раз?
А в комнате ждала Стелла. Мне нужно было своё ощущение выплеснуть на бумагу. Передать словами вкус мыслей, которые роились в голове.
Разве можно словами описать, хотя бы, ту девушку, которая прошла мимо? Она коротко взглянула, но как-то пристально, слишком пристально? Светлые волосы, неласковые глаза, для меня неласковые… Короткая юбка, кроссовки…
Прошла. Сколько человек за мою жизнь прошли мимо меня? Одни вспоминаются, другие… Про других ничего не могу сказать. Тень редко, когда, помнится.
Стелла сказала, что её пригласили выступить в Питере. Она завтра едет.

                65

Я сознаю, что произошло. Я не орудие шантажа. Я не отчаявшийся человек, загнанный в угол. Я умею сопереживать. Я - два человека в одном, я с жизнью, как собака и кошка – одна гавкает, другая, шипя, отступает. А во взгляде растерянность. Неподдельная.
Я хочу понять, что есть счастье? Кто-то скажет, что счастье – это состояние души. Для кого-то счастье – борьба. Кому-то для счастья малости не хватает – машины. Я не хочу этой диалектикой тупить мозги.
Сколько раз наблюдал минуты, когда на небе вылупливался рассвет. Это счастье непередаваемое! Тревожно светят звёзды, ещё из-за туч проглядывает месяц. В низине, стелясь по траве, сверкая намокшими росными пятками, туман улепётывает в кусты, подбирает хвост. И с первыми птахами в груди щемящее состояние подаёт знак, тукает. И ждёшь от дня чего-то хорошего. Это ли не счастье, каждое утро ждать что-то хорошее?
Может, и появится презрительная складочка в уголках губ, иногда поглядываю снисходительно,- это всё из-за того, что пытаюсь скрыть зависть к тому утру, когда меня не будет.
Сладостен страх, который изморозью трогает душу. Так и кажется, что душа распадается на части. Предвкушение, подчиняясь загадочному закону: не хочу, и хочу одновременно, выдаёт образ, угадывается знакомый силуэт.
Какие только пустяки не переполняют сознание. То ли они служат дополнением представления, то ли кто-то пытается отвлечь от всего, что глазам вовсе не желательно видеть. Глазами не рассмотреть бесконечного и безысходного отчаяния.
Тук в груди и дыхание выдают волнение. Я перешагнул важную черту, и там, за чертой, ни я, ни Стелла уже не каждый сам по себе, а возникла связь. Внешне она ничём не выражалась, но я знаю, связь сохранится, даже если нас время разнесёт.
Связь? А откуда тогда моментами возникает сознательная злость, подчеркну – сознательная, по отношению к общепринятым нормам поведения? Почему велят поступать только так, и делать только это?
 Иногда, чтобы лучше понять ближнего, готов поддаться внушению. Не всегда нужно быть сильным, чтобы противостоять страху. Неторопливое спокойствие, рассудительность, сердечность,- этого хватит, чтобы счастливым себя почувствовать.
Мне неоткуда ждать опасность. Нет войны, нет голода. Слава Богу, здоров. Нужно быть всего лишь с кем-то заодно, с кем-то рядом, не в одиночку.
По прошествии трёх дней я был обескуражен: моя встреча с Стеллой в Любятово стала совершенно иначе представляться. Нет, отчуждённости не было. Наоборот, была страсть. Я никогда не забуду слёзы Стеллы, как она закрывалась локтем. Не забуду её жалкий всхлип.
Теперь думалось, что она во мне искала защиту от самой себя. Из неё вместе со слезами изливалась муть. Только я мог вычерпать её муть. До последней капельки. Она это понимала и не хотела этого. Противилась. Почему?
Неужели поняла, что ей, вроде бы, и надо бы оставаться со мной рядом, и в то же время отойти в сторону... Если бы я это понял раньше… Поздно понял…
Она поняла, что бежать за ушедшим поездом бесполезно. Но ведь я не поезд. Догоняя меня, если и споткнётся, то самое страшное, что произойдёт - коленку разобьёт. Это не существенно. Я пожалею. Но пожалею не её прежнюю…
Воспоминание манило и притягивало. Минуты искушения казались сладкими.
Меня её слова, что ей нужно выступить в Питере, больно задели. На каком месте я у Стеллы? На пятом, двадцатом, сотом? Она про выступление сказала, походя, поставила в известность, ничего не объясняя, ничем не прикрывая своё предвкушение радости от той встречи.
«Меня зовут выступить. Ты не против, что я поеду?»
Против, не против! Какая разница! Она уже решила. Её позвали.
Не укладывается в голове, как это, не работая, не имея за душой ни копейки, куда-то ехать, (на что?), выступать, нести людям какую-то радость? Не накормят – будет ходить голодной, будет спать на вокзале...
Кто она – эта женщина? Хоть убей, временами я её не понимаю. Разве такая может прийти в эту жизнь ненадолго? Она – временная. Она - женщина – миг!
Просверк молнии. Доля секунды. С открытыми глазами вспышку на небе мысленно нельзя представить. Надо обязательно глаза зажмурить. Вот и Стеллу, чтобы понять и разглядеть, надо мысленно растянуть миг.
Красивая, умная, женственная. Радует глаз. Одуванчик. Толстенькие, сочные ножки-подставы, попка…Аккуратная кудрявая головка. При ясной, тихой погоде – само совершенство. А если порыв ветра? Мне страшно за тебя, Стелла.
Я обозвал её «воробышком». Но ведь не в состоянии поймать её за хвост и разглядеть во всех подробностях. Передо мной то одно возникает, то другое. То ты стоишь у стеночки, то вижу, как сверкнула на меня глазами. А я жду, жду, всё время жду от тебя выверт. Почему?
Несколько раз осознавал себя стоящим у окна, с высоко поднятой в замахе рукой, готовый ударить неведомого соперника. А кого надо бить? Руку начинала сводить судорога.
Чего, собственно, я жду, ждал, и буду ждать? Она никогда не будет испрашивать разрешения на поездку. Что-то можно было бы понять, если бы Стелла чуть больше рассказала о себе. Она же молчит. В её молчании есть отчуждённость.
Стелла в Питере. Звоню ей каждый день. Делится впечатлениями от выступлений. Снова дыхание с придыхом.
Одним бы глазком посмотреть на тебя со стороны. Неужели во мне поселилась ревность?
Досада собственника. Что-то никогда раньше не переживал такого состояния. Меж тем, голова всё понимает, холодно мыслит.
Мы же, по сути, чужие, никто. Погостили друг у друга. Ну, переспали,- но ведь не давали никаких обязательств друг другу. Да и что теперь обязательства,- слова, всего лишь, слова.
Тяжело находиться с кем-то в близких отношениях…и в то же время ощущать себя чужим. Совать свой нос в чужие дела не слишком вежливо. Хотя, естественно, интересно, любопытно.
Нет радости общности. Каждый тянет под свой куст. Заворожённость какая-то. Но в этой заворожённости не испытываю злости. Какое-то согласие между желанием и тем, что есть на самом деле. А простоты нет.
Думалось, может, ничего и не было? Причудилось. Старая привычка придумывать. Привычка, не спрашивая, правит всем.
Мы питались верой, что оба нужны друг другу. Смешная вера, но искренняя. Был прилив блаженной доверчивости. Он сменился отливом. Не властен человек над своей судьбой. Есть, есть силы, которые человеку не подчиняются.
Никак не удаётся смириться с тем, что мир устроен несколько иначе, чем я представлял его себе до сегодняшнего дня. Это Стелла всё перевернула с ног на голову. Если смирюсь с тем, что свободу её ничем не ограничить, то наверняка смогу положить конец приступам ревности. Рано или поздно приспособлюсь. Рано или поздно…Сомневаюсь, что научусь жить с этими утверждениями рано или поздно.
Одно цепляется за другое. Убеждение в собственной правоте и правде помогает стоять прочно и надёжно. Но ведь правота не может быть безоговорочной.
По-своему я люблю Стеллу, хотя и раздражало: долгие периоды молчания, стремление остаться неприметной, укрыться за книгой. Раздражало её равнодушие к уюту, нежелание понять чужую жизнь. А эти её намёки, что я должен быть при ней? Неким уютным причалом, куда она время от времени заплывала бы. Отдохнуть, набраться сил.
Корабль её у пристани кто-то должен ремонтировать, красить, очищать от налипшей дряни. Готовить к новому выходу в море. Кто-то должен встречать, кто-то должен проводить.
Возникшую маету, неопределённость, я объяснял для себя влюблённостью Стеллы в некий воображаемый образ. Не приходится удивляться тому, что Стелла исполнена чувством ответственности перед чем-то высшим. Она не менялась, меняются те, кто рядом с ней. Я стал понимать, что требовать соответствия нельзя. Повсюду враждебные силы.
И мои поступки, и поступки кого-то связаны с тем, чем наполнен внутри, к чему привязан пуповиной. Нет такой силы, которая позволила бы пройти путь не от начала к концу, а, наоборот, от конца к началу. Вспять.
Многое бы отдал, появись такая возможность видеть сквозь стены, слышать на расстоянии, улавливать колебания воздуха, читать мысли.
Стелла должна оставаться сверкающим бриллиантом, переливы которого завораживают, смотреть на блёстки -  одно удовольствие.
Бывают дни, в которые всё как бы знаешь и понимаешь. Откуда-то сверху эти знания спускаются. На парашюте ли, вместе с каплями дождя, с солнечными лучиками. Именно такие дни поселяют надежду.
Мне казалось, что обязательства, всё, что я обещал Стелле, я выполнял, выполнял честь по чести. Не в моих правилах клясть жизнь. Жизнь,- она у всех разная. У всех идёт своим чередом. Мне бы не оказаться в смешном положении.
Это хорошо, что Стелла ничего не хочет знать о том, что происходит вокруг, её только она сама интересует. Вот и надо смириться, учиться подлаживаться. Безвыходных ситуаций ведь нет.
Уехала – всё равно, что умерла. Молчит, значит, ждала от меня чего-то большего, я, по-видимому, не оправдал ожиданий.
Прошло всего две недели. Но всё это время она была со мной в виде имени, сто раз на дню его повторял. Я видел её лицо, слышал голос, она на уровне подсознания, во всех случаях как материальное начало жила.
Раз материальное начало, то и пытался отыскать перемены в ней. И находил. И виделась она как человек со спокойной решимостью. Человек с таким выражением на лице, какое бывает, когда долго-долго ждёшь, и вдруг – насмелился!
Вот и поднималась тягучая волна желания. Хотелось оказаться с ней рядом. Схватить на руки. Нет, я её не унесу. Хотелось просто почувствовать её тело. Соскучился.
Даже когда не думал о ней, всё равно чувство благодарности, что она была, она есть, распахивало душу. Мой мир был наполнен смыслом.
Ступени моей лестницы жизни бездумно и непрерывно переходили одна в другую. Я обречён был или подниматься вверх, или спускаться вниз. Я пытался совладать с жизнью.
Всё ясно и определённо. Ждать! Писать! Надеяться! Разлука – это тоже жизнь, пусть, прожитая врозь. Именно жизнь, а не какой-то отрезок времени.
Размышляя, ощущал, что мой взгляд становился отсутствующим. Я вроде бы заново учился жить, учился управлять процессом жизни. Конечно, мне было не так хорошо, как хотелось бы.
Эмоции, страсть, переживания – всё это исчезает вместе с человеком. Про них никто не вспомнит. Остаются только дела. Я пишу книгу – вот она и останется.
Может, какая-нибудь строчка пробудит в ком-то мои эмоции. Вот и надо писать, не заботясь о чувствах. Ну и что, если долгие отлучки выводят из себя. Всё было, всё когда-то кончается.
Три дня не было звонков, я тоже не звонил. Поставил себе условие: молчать! Пускай, она позвонит первой. Если я что-то значу, пускай, позвонит первая.
Подключили Интернет. Вышел на её страницу. Слава Богу, живая. Тычу пальцем в клавиши. Бреду как по лесу. Наткнулся на запись выступления Стеллы на поэтическом концерте. Участников - человек двадцать. Она одна из…Прочитал комментарии. Да, в одном из откликов её упоминали. Говорили, что образ не складывается по стихам. Слушаешь, захлёбываешься, как в пене.
Да, она такая. Она вся в себе. Не слушает, что происходит вокруг, только в себе. Так токует влюблённый глухарь весной. Монотонность рифм. Замысловатое словотворчество. Недостаточно мягкое, не от сердца.
Утомительно читать, но не слушать. 
Стелла шьёт стихи. Сумбур из лоскутков. Специально делает выплеск. Трудно поймать мысль, образ. Особая прочувствованность.
Наконец-то телефонный звонок. Стелла сказала, что завтра приедет.
Убрался в квартире. Нажарил картошки с грибами. Поставил на тумбочку возле её кровати цветы.
Маршрутка должна прийти в три дня. Вышел встречать на полчаса раньше. Раз десять промерил шагами расстояние от угла дома до перекрёстка дорог.

                66

В минуты ожидания почти физически ощущаешь, как проходят минуты. Думал лишь о том, что надо потерпеть, не стараться опередить время. Не согрешил, поэтому смело могу посмотреть в глаза кому угодно.
Но и довольным быть - плохо. Довольный человек не будет ни к чему стремиться, ни к какому совершенству.
О чём это я опять? Опять мысленно спорю, доказываю. Сам себе не признаваясь, я хочу научиться смотреть на жизнь по-новому, глазами Стеллы. Хочу иметь под ногами твёрдую землю.
По первому движению, даже по взгляду, по порыву, какой порыв,- сама сдержанность, понял – она приехала другой. Десять дней после встречи в Любятово, питерский вояж, подняли и переставили Стеллу на параллельную тропинку.
Мы рядом, но ощущение, что привнесённый дух отодвинули её. Лицо и голос обрели бесстрастие. Усталый, серьёзный взгляд непроницаем.
Тягостно видеть Стеллу такой. Черты вроде знакомые, а в глазах ни капли тепла, лицо - застывшее.
- Я устала, всю ночь не могла заснуть. Ещё так долго ехали…В машине душно…
Стелла не сделала движения навстречу. Она просто стояла. Смотрела, как я расплачиваюсь, как забираю из багажника сумку. Остановился, минуту стоял молча.
- Стелла? Тайка? - позвал я. - Здравствуй!
Стелла не пошевелилась. Она стояла, прикрыв глаза. Куда она смотрела? В себя? Видела картины вчерашнего своего выступления? Видела то, что хотела видеть, что отзывалось сладостным мигом?
Закрыв глаза, она отрешилась от всего. Люди её тяготили. Она хотела избавиться от всех.
Лицо каменное. На щеках появился слабый румянец. Что-то стало доходить. Потом она развернулась ко мне. Хотя лицо по-прежнему оставалось бесстрастным, чуть-чуть грустным, но оживление на нём проступило.
- Стелла, ты же ко мне приехала…
- Извини, ничего не соображаю…
Что ввело Стеллу в ступор? Какой была у неё ночь накануне отъезда ко мне, с кем? Она вчера выступала…А потом? Что потом?
Ощущение гениальности? Навалившаяся слава лучшей поэтессы? Лесть! Не хватало, чтобы в глаза сказала одно, а в спину – осудила.
Пишущие - завистники. Им удовольствие составляет грязью вымазать.
Стелла своим выступлением рейтинг клуба поднимала. Не понимаю. что это ей даёт?
Обволакивающая лесть сначала раздувает, а потом в пустоту низвергает, она страшна незаметным разрушительным действием. Стелла готова искушать судьбу.
Невозможно положить конец непрерывной череде надежд. Мне необходимо, просто необходимо, загнать глубоко кляп в душу, чтобы тёмные силы из источника черноты не залили всё вокруг злом.
Зашли в квартиру. Стелла привалилась плечом к стене. Стоит. Ждёт. Обнял за плечи. Мне нужен отклик. Не тело, а обвисшая тряпка.
- Я – никакая.
Не хочет рассказывать, как провела время. «Не умею», «потом».
А холодок отчуждения не пропадает. Вымыла руки. Не переоделась в халат. В чём приехала, в том и села за стол. Ни разу не протянула руку, как бывало. Это тоже знак. «Устала. Хочу спать!» Глаза равнодушные. Взгляд никакой.
Будто соседка заскочила на минутку. Пригласили к столу – уважу, посижу минутку. Почему она молчит о том, как съездила, как выступала, как принимали?
Почему меня как бы и нет для неё? А как же тогда наши минуты в Любятово, её слёзы, исступление? Не месяц прошёл, всего лишь чуть больше десяти дней. Ко мне ли она приехала? Неужели, правда, я для неё всего лишь причал, где можно отоспаться, почистить пёрышки, привести себя в порядок?
Стелла равнодушно посмотрела на цветов в вазе. Не обратила внимание на то, что переставил шкаф на другое место. Теперь возле кровати можно было поставить тумбочку.
Замедленные движения, пелена на глазах. Всё для неё не то и не так. Моя настойка, которой она восхищалась, вдруг превратилась в простое нечто. Грибы, от которых была без ума – на них скривила рот. Чем уж там её поили и кормили, не знаю.
Почему в глазах где-то глубоко-глубоко поселилась печаль и беззащитность? Ей никак не удаётся отрешиться от чего-то поразившего… Чего? Как бы испытующе ни вглядывался в её глаза, не мог проникнуть сквозь толщу нехотения.
На прикосновения никакой реакции. Стелла ни на что не реагировала. Она полностью была в себе. Мне, что и оставалось, так пасть на колени и молиться, что «мы Николай 2» соизволили приехать!
Отворачивает лицо, не хочет расстаться с недавними ощущениями. Руки плетьми безвольно брошены вдоль тела. Кто-то другой, не я, её ублажает. Ни малейшей попытки прикоснуться. Хочешь, ласкай, хочешь, а, впрочем, мне безразлично.
Глаза смежены.
«Тебе надо – делай, что хочешь, я как бы и ни при чём. Мне ничего не надо. Будь доволен, что позволяю целовать, неуклюже засовывать свой язык ко мне в рот, щупать грудь, что-то между ляжками делать».
Она не произнесла того слова, которое не раз повторяла в минуты греховного падения в первые дни знакомства, она его не сказала, но оно подразумевалось. А вот смысл слова поменялся. Оно грязным, что ли, сделалось.
Стелла заснула.
 Барыня! Голова работала предельно ясно. С час я, наверное, пролежал, погружённый в раздумья, вперившись глазами в потолок, не двигаясь. Долежал до того, что руки затекли.
Стелла спала. Похрапывала. Она перестала быть той Стеллой, о которой я все эти дни думал. Это был кто-то другой, автомат, марионетка. Резиновая кукла. Чужая женщина.
В этот час пришла в голову мысль, что лучше бы она такой не приезжала.
Вот она повернулась на бок, что-то сонно прошептала. Спит, или делает вид, что спит? Облокотился на подушку, всмотрелся в лицо. Спросил:
- У тебя кто-то был?
Пробормотала спросонок:
- Нет.
- Так что?
Молчание в ответ.
Закрыл дверь, ушёл.
Написал в запале несколько страничек «Трактат о любви и нелюбви». Выложил на листки возникшие мысли. Смутные мысли. Положил на тумбочку возле кровати. Проснётся,- прочитает.
Вечером попытался поговорить.
- Стелла, что случилось?
- Зачем ты написал эту гадость?
Это она по поводу моего «Трактата». Обиделась.
- Ну, если ты ничего не рассказываешь, мне приходится додумывать. Извини. Не я уезжал, не меня где-то носило. Не я приехал никакой.
- Не носило, а я выступала. Я предупреждала, что я – ненормальная.
Сказала и тупо посмотрела на меня. Губы её были плотно сомкнуты. Взгляд готов был испепелить.
- Доволен, что настроение испортил? - сдавленным шёпотом спросила она. - Я представляла нашу встречу другой.
- Так и я другой нашу встречу представлял… Ты же слова не сказала, ни на один вопрос не ответила… Повела себя как психопатка. Ненормальная. Забила голову дурью, что выступление в ночном клубе гением тебя сделало. Растаяла под раздевающими взглядами полупьяной публики. Бешеной активностью пытаешься заглушить тревогу, всё для того, чтобы чувствовать себя порядочной, ратующей за поэзию в чистом виде.
Стелла пришла в ярость. От бессильной злости она топнула ногой.
- Замолчи. Я такая, какая есть. Не лицемерю. Ты сам меня позвал.
- Ну, извини. Сам позвал. Но ты сама приехала… Мне извиняться не за что. Я ждал…
Сел на диван рядом с Стеллой, долго без слов, испытующе смотрел на неё. Стелла отодвинулась в уголок.
- У меня ощущение, что приехала не ты, а тень твоя вернулась ко мне. За тенью не могу рассмотреть ту Стеллу, с которой виделся в Любятово, которой упивался двадцать дней в августе. Та Стелла перевернула моё представление о женщине. Я бесконечно благодарен той Стелле. Вот ты приехала, а я не вижу тебя прошлую. Почему?
Стелла, что так тебя перевернуло? Сколько ни раскидываю мозгами, не могу додуматься. Стал противен тебе? Ты начала сравнивать? Что, что, что? Понимаю, сравнение не в мою пользу.
- Я не изменила тебе. Поверь. Я просто устала. Если меня такой не хотят привечать в этом доме, скажи, я уеду. Не нуди. Коли мила сердцу, то мила и дому. Я считала, что в твоём сердце для меня есть место. Ну, потерпи. Это наносное, привнесённое выступлениями. Дурь. Она скоро пройдёт. Там был совершенно другой мир, другие люди. Они мною восхищались.  Я была богиней.
- Целовали руки, лобызали колени? Восхищались…
- А что, мною нельзя восхищаться? Нельзя меня желать? Как ты груб… И после таких слов я должна тебя ласкать? Ты забываешься, я не твоя собственность…
- Вот и должна объяснить, рассказать, успокоить…Я же не чурка с глазами, я волновался, переживал…Стараюсь тебя понять, а ты отгораживаешься.
- Не надо стараться казаться лучше, чем есть. Ты – это ты! Я люблю по-своему. Нам вдвоём хорошо. Никто никому ничего не должен. Я не могу так сразу перестроиться. Я обещаю, что скоро напоминаний о поездке не будет. Мне хорошо в твоём доме. Поверь, я не к кому-то ехала, к тебе. Я – дура. Я знаю, что я – дура.
Голос терпеливый, увещевающий. Не раз уже слышал, что Стелла готова перестроиться, только ни малейшего шажка в этом направлении. Одни слова. Верит ли она сама тому, что говорит?
Не покидает ощущение, что я смотрю фильм. Всё, что происходит – происходит не со мной, я всего лишь наблюдатель.
Стелла долго молчала. Она застыла, взгляд был прикован к чему-то, что было далеко отсюда, что находилось не в моей квартире, даже не на улицах Боровска, а, может быть, в Питере, в Любятово. Где угодно, только не здесь.
- Прости меня,- приглушённо, словно издалека услышал я. - Ты – хороший. Я не могу объяснить, что происходит со мной. Я попытаюсь стать более понятливой.
На другой день на стене, над изголовьем кровати, пришпиленный булавкой, появился листок с распорядком дня.
 Режим дня Стеллы.*
8.00 – Подъём.
8.00 – 12.00 – Дизайн, / чтение/, прогулка.
12.00 – 12.30- Процедура «Глаза в глаза» - дружеское общение.
12.30 – 14.00 -  Приготовление обеда. /Чтение/.
14.00 – 14.30 -  Обед и общение.
14.30 – 19.00 Свободные занятия. /Прогулка, чтение, дизайн/.
19.00 – 20.00 Тактильный час.**
20.00 – 24.00 Компьютер, ТV, книги.
24.00 – отбой.
* - В. Волен по желанию присоединиться к любым занятиям – вместе читать, дизайнерить, смотреть ТV или прогуливаться – Стелла будет только рада.
** - Ежедневную страсть не обещаю.
Я внимательно изучил распорядок. Полтора часа, но мне, мне одному, уделялось времени. Это замечательно. Если писать по полтора часа каждый день, можно за год написать роман. И тактильный час, и общение за обедом могут сблизить.
Я всё думал, с чего это после нескольких недель упоения друг другом, каждый из нас стал заглядывать в своё запретное, отчего мысль стала биться словно бы перед запёртой дверью? Вроде бы, всё понимаю, всё вижу, дверь не заперта, стеклянная она, но не могу дверь открыть. Разбить – рука не поднимается.
Кто же, всё-таки для неё я? Простое приложение? Попутчик, обращать внимание, на интересы которого, не стоит? Пыхтит рядом, ну, и пускай, пыхтит себе? Я иду – весь в своих мыслях, она – переполнена своими заботами.
Стало невесело. Обычно рассудительный, сдержанный, а тут горячка нашла.
Хорошо в такие минуты быть в лесу. Хорошо смотреть, как на восходе тень вытягивается острым мысом по траве, и как лесная тишина незаметно глушит нутряную обиду.
И зримо ощущаешь, как обида на жизнь стихает, блекнет. И тянет обнять берёзу, тянет поплакаться в тишине дереву,- что ещё нужно! Дерево успокоит. Дерево не человек, оно обстоятельно выслушает.
Не раз замечал, только начну берёзе выговаривать свои беды, как откуда-то с верхних веток начнёт валиться лист. Почему-то серёд лета жёлтый лист.
Моя боль, что ли, скручивала листья вверху? Облегчение наступало, дерево плакало вместе со мной. Деревья чувствуют человека, чувствуют боль. Бок о бок тысячи лет рядом страдают и радуются вместе с нами.
 А Стелла моей писанине не рада. Как писатель, я для Стеллы ничто. Она ни разу не сказала о том, что прочитала какой-то мой рассказ, повесть. Что-то понравилось, что-то не понравилось.
Она вся в своих стихах. Вяжет, пишет рукописные визитки. Всё красиво, аккуратно. Она даже шьёт вручную. Ни разу не села за швейную машинку. Шовики на её платьях не отличишь от машинных. Женщина – трудоголик. Она всё делает для себя.
Моя мысль снова свернула в сторону леса. Нет, всё-таки, красив бор в лучах солнца. Дерево само по себе – дерево, но осветит его солнышко – всё напрогляд. И человека напрогляд озарение может высветить. Кого ярко, кого оставит в полутени.
Переход от света в тень,- чем не жизненная синусоида? На бумаге прямая линия, проведённая твёрдой рукой, укажет на доброжелательность, может, на равнодушие.
В жизни прямых линий мало, в жизни либо вверх несёт, либо ухаешь вниз. Бывает такой отрезок жизни, когда катишь как бы по колее. По наезженной кем-то колее. А если камень кто-то подложит, если колесо выскочит,- вот и пойдёшь юзом. Только руль успевай крутить.
Всё время чувствую за спиной присутствие кого-то третьего. Тот, третий, понужает, торопит. Он, как возчик, дёргая вожжи, норовит не выпустить меня из колеи обыденности.
Ощущение присутствия третьего человека за спиной – неуверенность в себе. Много прожито – много пережито – много нажито…Так об этом «много» никто не догадывается. «Много» таится в глубине. На поверхности – повседневность, ничем не отличимая от сотен таких же повседневностей.
Душа памятью нажита. Память заставляет болеть и мучиться. К чему все воспоминания? С чего всё укладывается в длинную-длинную цепь сухой деловитости и заботы, рождая ощущение неудобства?
Казалось бы, полностью избавился от тягучей неопределённости. Всё на сто раз обдумал, но опять и опять застываю в растерянности. Опять чего-то боюсь. Опять чего-то не понимаю. Это указывает на то, что душевные силы на исходе, и без посторонней помощи решительного шага не сделаю. А какой этот решительный шаг? Куда? К кому? По необходимости он будет, или, с жиру, от нечего делать?
Не всё ли равно! В каком бы ни был настроении, но если впереди после долгой дороги замаячит огонёк, обязательно улыбнусь.
Раз Стелла распорядок дня установила, волей-неволей, и мне пришлось свой Режим дня вывесить на стенку. Только я не сухие короткие строчки обязательства писал, а попытался показать, что я не бездельник. Писал, и мысленно улыбаясь, приговаривал: «На тебе. Прочтёшь – подумаешь».
  Режим дня для В.
5,30 – не позднее 7.00 – Подъём. Зарядка. Кофе. Писание «тысячей» 1,5 – 2 часа. Стелла встаёт. Передаю ей Интернет. Пара слов под настроение. Мытьё посуды. Полив цветов, подметание. Сходить за водой на скважину, вынести мусор. Сходить в магазин за продуктами. Заплатить за квартиру, свет, переговоры и т.д.
14.00 – 14.30 – Обед, что приготовлено. Сажусь с ложкой за стол. Мне нравится гороховый суп с копчёными рёбрышками. Глаза в глаза. Общение. Всё по настроению. После обеда дописывание «тысяч», если компьютер свободен. Смотрю новости. Маета одиночества. Стелла пишет, вяжет, смотрит ТV до 18.30.
18.30 – я ложусь, читать книгу. У меня потребность читать вечером книги. Зачитываю сразу несколько. Смотрю краем глаза телевизор. Минуты одиночества.
19.00 – Стелла приходит с книгой, ложится. Произносит дежурные слова «Расскажи сказку», «Мур-мур», «Мяу». Ждёт реакции. Ничего не выходит. Лежит до 20.00. Молча встаёт, уходит вязать, читать книгу, смотреть телевизор. Писать стихи. Общаться по Интернету.
20.00 – 24.00 – лежу, как дурак, пялюсь молча в потолок. То проваливаюсь в забытье, то всплываю. Стелла, слышно, пьёт чай. Перекусывает. Занята. Четыре часа у моргающего экрана.
24.00 – приходит с книгой. Ложится. Ворочается. Начинает читать, бросает, опять начинает. Прикоснуться, протянуть руку, что-то сказать – полное равнодушие. Молчу, жду, когда уснёт. Нет, мысль пришла в голову, встаёт, идёт записать. Приходит, ложится. Уснула.
Я пришпилил свой распорядок у неё в изголовьях. Прочитала. Молчит.
Через день огорошила сообщением, что ей предложили выступить в библиотеке в Питере. Ехать через четыре дня. Сговаривается, ни о чём не предупреждает. Наши жизни идут параллельно.
А тут, ещё тычась в Интернете во все строчки, открыл страницу с известием о её прошлом выступлении, и там была приписка, что общение длилось до двух часов ночи. Метро не работает. Вот, где ночевала? Строй предположения. Вот почему приехала никакая.
Я никогда не был участником богемных тусовок. Моя деревенская неуклюжесть, ощущение себя не в своей тарелке в многолюдье, заставляют садиться на собраниях с краю, жаться к стеночке, напускать маску равнодушного человека. Но мне хочется поприсутствовать там, где бывает Стелла. Очень. Хочется сравнить себя и тех людей, чем они отличаются, что за атмосфера, что за нектар разлит на этих тусовках, коль, как мух, тянет туда народ?

                67

Спустя три дня после приезда Стеллы, жизнь более-менее обрела смысл, всё вроде бы наладилось. Снова смеялись, разговаривали. Но тревога не рассеялась, она не исчезла. Ныло что-то внутри, тупо, где-то далеко.
«Хорошо,- пытался себя уверить. - Всё у нас хорошо. Здорово, что Стелла рядом».
Никто нам не мешал, никто не лез с поучениями. Мне, кажется, соседи и не подозревали, что у меня живёт женщина. Это же здорово, когда люди обретают друг друга просто и случайно. Мы были нужны друг другу.
Надежда живёт в человеке. Завтра должно быть лучше сегодняшнего, ну, если не лучше, то хотя бы таким, как всегда.
Дождь когда-никогда кончается, после февральской стужи, мартовское солнышко выползает, яркое, тёплое, весёлое.
Стелла снова была той Стеллой, какую я открыл для себя. Настоящей. Собой. Она не строила из себя другую.
Истинная ценность отношений обнаруживается спустя много-много дней. Тогда открывается, как и почему так себя вели люди, что они собой представляли. Биография тут ни при чём. Биография,- сухое перечисление, когда родился, женился, где учился, когда родились дети, когда умер. В биографии о главном не говорится,- сколько пота и слёз пролил человек, что его мучило. В биографии всё сухо, плоско.
Часы, когда мы лежали рядом навзничь и молчали, теперь сменились минутами стремительных объятий, бессвязных слов, забытья, жадности жалости.
- Ты – хороший,- повторяла Стелла. И что-то живое, идущее из глубины, гасло в её глазах. Я не мог определить, куда направлен её неотрывный взгляд.
Знала бы она, какие мысли посещали мою голову. Никому не дано знать, почему один человек хороший, другой становится плохим. Почему одного человека понимаешь, другой остаётся закрытым на сотню замков. Броня. И как это, вообще, хорошо и плохо?
Стелла не жаловалась, но тихая женская жалость звучала, как ни парадоксально, во мне самом. И та жалость множилась.
В эти несколько дней Стелла не говорила, что «это» ей не надо. «Это мне просто незачем».
По-моему, утверждение: жизнь да беда научат, не раскрывает всей сути. Сомневаюсь, чтобы эта связка чему-то научила.
Иногда перехватывал в немногие минуты, как Стелла смотрела, задумавшись, в стену. Зеленоватый огонёк в глазах гас. Она смотрела мимо всего, насквозь. Вот тогда вся незнакомость, необычность, неразгаданность проявлялись полной мерой. Я понимал, что до конца никогда не разгадаю эту женщину. Этого не надо делать. Разгадай её – это отбросит меня на десятилетия назад. В пещерные представления. Почему так думал,- не знаю.
Замкнувшись, Стелла сидела так, словно, кроме неё на целом свете не было ни единой души. Лицо её менялось от пришедших в голову мыслей: то становилось красивым донельзя, то делалось тяжёлым. Её мысли никаким боком не касались меня. В эти минуты она жила сама по себе, её мысли завоёвывали пространство космоса.
Всех нас огораживают круги отношений. Стоит подняться выше крыльца обычного нахождения, как проявятся очертания этих кругов. Они будто защитные рвы, эти круги вокруг нас.
Человек находится в центре своего круга. Сколько таких кругов, - кто его знает. Но точно – не один.
Один круг совсем близко, другие - несколько дальше. Ближний круг выделяется жирно,- это тот, в котором настоящие друзья. Не просто друзья, а те, на кого положиться можно, кто близок по духу, кто умеет сопереживать, кто беспокоится о тебе, кому можно доверять.
При мысли о друзьях начинает ныть под ложечкой. Потеряв их, утешиться невозможно.
Многие даны были мне для полноты жизни. Пафосно, возвышенно, но это так.
Только среди друзей ближнего круга, я не боюсь делать добро, я не стыжусь, если выгляжу нелепо. Возле них мне не возбраняется делать глупости, поступать, «не как все». Я знаю, они поймут и простят.
Я по праву могу включить в список людей ближнего круга – своих родных, свою ушедшую из нашего мира жену, несколько человек из тех, с кем работал. Стеллу?
Без тех людей не было бы настоящей жизни. А вообще-то, жизнь дана не для того, чтобы просто созерцать, порхать с цветка на цветок. Упиваться нектаром. Падок человек на то, чтобы ничего не делать.
То рассуждаю как обыкновенный человек, переживаю горечь, а то ни с чего начинает нести, так и хочется схватить самого себя за волосы, да головой, головой в ведро с водой, чтобы маленько остыл, чтобы перестал умничать.
Чем дальше круг отстоит от тебя, тем всё больше в нём людей, похожих на матрёшек.  Они лгут, изворачиваются, сваливают вину друг на друга. У них заранее заготовлены слова оправданий, они легко заменят одно другим. Они верят, вот что удивительно, тому, что говорят сами. Дать обещание и не выполнить – для такого,- раз плюнуть.
Все «такие»,- самые обыкновенные. Ничем не отличаются. Две ноги, две руки, голова на плечах…Может, они червивые?
Уж кто с червяками сомнений, так это я. Клубок сомнений внутри.
Может из-за этого и застывает Стелла в извечной бабьей позе, подперев щеку ладонью, оцепенение стряхнуть с себя не в состоянии: любовь и нелюбовь её одновременно терзает?
А взгляд человека цепляет. То, как он смотрит, что отражается в зрачках. У людей, начиная с третьего-четвёртого круга, не собачий верный взгляд, а взгляд коровы, жующей жвачку,- безразличный, лживый. Ни намёка на переживания.
Меня морщит от слов, когда фраза предваряется словами «честно тебе скажу». Ну, какая может быть честность после такого? Слова состоят из буковок, буковки можно переставить местами, ударение применить не на то место. Так громоздится ложь на ложь. Ради удобства жить
А сам-то? Что, ни разу не солгал? Хочу казаться лучше, чем есть на самом деле. С чего это судить людей взялся? Первый круг, второй, десятый?  Меня, самого, к какому кругу «другие» отнесут? Не суди, и судим не будешь.
Говорить правду интересней, но для этого надо быть смелым. Не должна правда быть запутанной и разрушительной, нести элемент злобы.
Всё время ищу оправдания и своим поступкам, и тому, отчего поступил так, а не иначе. Приходится грешить и на память, и на узость восприятия и на свою односторонность. Шоры на глаза надеты.
Это преувеличение, что жизнь целая, что она тянется и тянется, что узелков нет. Жизнь – рвань. Из разных по размеру кусков складывается, по насыщенности красками, по расцветке. Наполненность ощущениями разная.
Мне кажется, если бы все те, кто в том или ином виде окружали меня, вдруг разом заговорили про своё сокровенное, то это сокровенное у большинства оказалось бы похожим. Чаяния оказались бы одинаковые, но от этого они не стали бы менее весомыми. Но никогда разом люди не заговорят. А если и заговорят,- это такой галдёж будет, такую бурю поднимут, что против этого какой-нибудь шквал,- всего лишь дуновением ветерка покажется.
Чёрт с ним, ничего страшного не происходит. Перетерпим. Выберемся из ямы. Жутко, конечно, от непогоды внутри, жутко оставаться одному, но не может такого быть, чтобы вдали призывно не замигал бы в беспросвете огонёк.
Должен признаться, Стелла научила меня многому. Многое стал понимать благодаря ней. Но и дошло, что не от хорошей жизни понимание приходит. Понимая, как бы в мелочах не запутаться.
К одним людям душа приклеивается сразу, вокруг других приходится походить кругами, прежде чем начнёшь их воспринимать. Есть и такие, которых душа не приемлет совсем. По-моему, если с человеком легко и спокойно, то он тот, кто нужен именно в эту минуту.
Взять Стеллу, по-крупному, если внимание заострять только на важных проблемах, то овчинка выделки не стоит, нахождение её рядом, не равноценно потраченных нервов. А с другой стороны, мелко придираться к пустякам – где выступала, кто на неё смотрел, выспавшаяся ли приехала, или выпотрошенной курицей,- главное - приехала.
Мне ли отыскивать отпечатки пальцев на её коже. Не одну ложку человек за свою жизнь подносит к губам. Приезжает, значит, это и ей надо.
Жить надо и радоваться. Мне ли перебирать, какое было у неё окружение, как она поступала бы, вела бы себя умнее, не воображала бы, что она гений, или жила серой мышкой в своей комнате-пенале?
К месту и не к месту твердить о своей особенности и исключительности – это вовсе не попытка вычленить суть. Многое не лишено смысла, но до многого сразу не докопаешься.
Многое обретёт ценность спустя годы и годы, когда суть вещей станет ясной. Не сама по себе, а найдётся такой, кто растолкует.
Нет, не от хорошей жизни понимание приходит.
Мелко с моей стороны придираться к пустякам. Рядом живой человек – это главное. Ходит, дышит, что-то делает… Хотя, хотя…
Не понимаю, откуда это злопамятство? Мне надо стыдиться его. Но, с другой стороны, оно помогает избегать повторения неприятностей. Каких?
Что толку накручивать себя? Серьёзное случается редко. Оно – единичный случай. Например, смерть близкого человека.
А жизнь, по сути, из пустяков складывается. В пустяках, копаясь, можно что-то изменить.
Но ведь иной пустяк может разрастись. Если его рассматривать с помощью лупы, он увеличится в десятки раз. Тогда и мелочи перестают быть мелочью.
Нет, я не злопамятен. Отходчивость помогает избегать многих неприятностей, на одни и те же грабли дважды не наступаю.
Удивительно спокоен, когда перебираю мелочи. Сохраняю маску. Это даётся, пожалуй, не без труда. Но ничто не мешает мне думать обо всём, и, в конечном счёте, ни о чём толком.
Не мировые проблемы решаю, не убийства и грабежи сужу. В политику не лезу. Согласно своим соображениям, могу плюнуть пару раз на экран телевизора, когда оттуда совсем уж бред несут.
Потребуй Стелла приоткрыться, показать себя настоящего, сразу и не сумею. Больно далеко искренность запрятана.
Хотя, не искренность нужна для согласия, а присутствие рядом духа приятия. Без приятия - тошнёхонько.
Крутит в животе, к горлу тошнота подступает, словно в бездну проваливаешься. Тут вот страх потерять приобретённое, может переродиться в печаль, печаль перейдёт в ненависть. Разве такое принесёт облегчение?
Дни текут, как и прежде, с той лишь разницей, что мне мысленно не приходится теперь посылать сигналы на расстояние. Стелла вновь облюбовала угол дивана. Читает, шьёт, пишет. Вновь её мысли витают в далёком от меня пространстве. Её безразличие и отчуждённость не радовали, но она создавала видимость семьи.
Иногда думалось, пускай она до конца моих дней пишет свои стихи, сидит в благодатном спокойствии молча на диване. Я буду сопровождать её в походах по окрестностям Боровска Я смирюсь с тем, что она будет забывать обо мне, когда во время съёмок будет карабкаться на крутой откос берега,- плевать мне на это. Мне станет не важно, кто в это время направлял её взгляд на тот или иной предмет, кто контролировал мимику, кто переставлял ноги. До меня дошло, что отчуждённость не сама по себе. Не она виновата в этом. Кто?
Мне предстоит отгадать.
Жду, когда Стеллу прорвёт. Должно наступить мгновение, когда она не в силах будет сдержаться. Заговорит, заплачет, расскажет. Протянет руку, её пальцы лихорадочно стиснут моё запястье. Будет говорить, говорить, качаясь взад-вперёд.
Заговорит или молча уедет от меня, поняв, что я не тот, кто ей нужен?
Если заговорит, то я буду слушать. Молча слушать, понурив взгляд, теребя край скатерти на столе, не решаясь заглянуть ей в глаза. Может, стану кивать головой, может, пробормочу что-то типа:
- Я понимаю. Да, тебе тяжело жилось. Да, ты решила близко никого не подпускать, чтобы никто не мог задеть твоё болючее.
У тебя нет сил, обсуждать с кем-либо твою жизнь. Ты не видишь большого смысла в этом. Да, самое лучшее, забиться в уголок дивана и не высовываться. Да, для тебя отдушина – выступления перед публикой – авось всё станет как прежде.
Я не знаю, как было прежде.  Но ведь ты сама прожила прежнюю жизнь. Твоё – это то, что было в прошлом. Я ничего о нём не знаю, и не хочу расспрашивать. Нет, я хотел бы знать, с кем ты была, как всё происходило. Ты в любви опытная. Захочешь, расскажешь. Живи спокойно.
Стелла чувствительна, до того чувствительна, что просто беда. Задавая вопросы, мне нужно быть осторожным. Она как больная гемофилией, чуть что – сразу кровь. Сразу взгляд непонимания, сразу кивок в сторону моей бестактности.
Я начинал чувствовать себя самой последней, покрытой грязью и коростой колхозной свиньёй. Говорить говори, но в бряканье словами знай меру.
Почему-то вину чувствовал только я. Почему-то в моих словах она всегда слышала подвох. Почему-то я должен оправдываться и перед ней и перед собой...
Не пропало желание поговорить по душам. Но с каждым днём эта потребность глохла. Меня начинало морщить от слов: как здорово, что меня выслушали. И что?
Выслушали, так лучше стал? Выслушали, да не всё сказали… Не наступало того часа, в который перелопаченной жизнь оказывалась, душа раскрывалась, намерения рассказать, поведать о совершённых и несовершённых поступках претворялись.
                68

Всё это пустопорожняя болтовня. Что касается души, разговор о душе, по душам – это стремление показать, что я один такой хороший, а все остальные толстокожие монстры.
Болтают, перебивают друг друга, в трёпе важное кажется уже неважным. Никто не ждёт ответов на свои вопросы. Да и вообще, трёп о чувствах и переживаниях – всё равно, что поднятая ветром пыльная завеса, она скрывает предметы, забивает глаза... И ничего более.
Мне хочется посмотреть, кто же эти люди, перед которыми Стелла становится сама собой.
И какая-то рождалась злая радость, что меня смерть жены ввергла в пучину черноты, потрясла, а эту молодую, цветущую женщину, талантливую, гонит по жизни. Её не отпускает маета, для неё - стать знаменитой – это предел мечтаний. Она готова положить на это жизнь.
В минуты, когда накатывала злость, когда душевная ссадина неимоверно ныла, приходилось крепко брать себя в руки, чтобы удержаться и не наговорить лишнего.
Конечно, потрясения у всех проходят по-разному. Само собой, сдают нервы, непонятно, как сердце выдерживает. Но, вообще-то, в состоянии потрясения нормально чувствовать привычную ненормальность. Ненормальность нужно благодарить. Просто необходимо.
Ещё не хватало, чтобы я залез на пригорок и кричал, призывая всех делать добро. Лопни от натуги, а толку не будет. Нельзя научить отвечать добром на добро. Это врождённое. Приобретается,- ты – мне, я – кому-то другому. И в этом случае отдаётся ровно половина.
Нельзя отворачиваться от человека, если он не вернул сполна затраченное. Отдавая, каждый интуитивно готовит место для получения чего-то более весомого, значимого. Возле живого не должно быть пустоты. Пустота чем-то должна наполниться.
Человеческий мир, он, скорее всего, заканчивается на расстоянии вытянутой руки. Своё - оно узится вокруг человека. Только оно есть реальность.
Несчётно ступеней пришлось преодолевать за жизнь. И не только преодолеть их, но и обрести при этом множество качеств. А как же, со всех сторон учат, как надо жить.
Шелест слов преследует. Непрошенные слащавые голоса звучат тут и там. Они разительно отличаются от безыскусного шелеста берёз, от порывистого гула соснового бора.
Так что, каким следует быть, я слышу отовсюду. А какой есть,- об этом умалчивают.
Конечно же, не простодырым надо быть. Это в первую очередь.
Я нахожу в себе силы промолчать. Ибо всё новое и новое узнаю про Стеллу. Да, мы разные. И никто в этом не виноват. Как таковой, вины нет.
Мне вовсе не хочется оказаться на виду, подобно кошке или собаке сесть в центре, вилять хвостом, таким образом напоминать, чтобы обо мне не забывали. Не хочется подсунуться под руку, чтобы погладили.
Мне думается, стоит раз посочувствовать горю, как понимание настоящего несчастья выделит. Ничто так не утешает, как чужое несчастье. Особенно, если оно не касается.
Слов напридумано полно. Необъяснимого на свете не так уж и много. Главная ошибка, наверное, в том, что все пытаются осмыслить, не просто жить, не просто радоваться жизни, а всё разложить по полочкам.
И ответ всегда готов: «То да потому, это да потому».
В голову лезла всякая муть. Представлял себя в гробу. Видел, что никто по-настоящему не горевал, смерть никого не потрясла. Для виду народ горюнился. Из-за этого какая-то сознательная злоба на жизнь зарождалась. Хотелось быть обвинителем. А кого обвинять, в чём?
Не время наполняет пустотой, а лёд одиночества в сердце паковым делается. Сам себя накручиваю.
Всё: жизнь, сам я, люди, которые находятся возле меня – всё делается всего лишь представлением. Я живой человек, в меру здоровый, наделён фантазией,- так какого чёрта цепляться за навязчивое представление, которое больное воображение рисует?
В меня в равной степени запало как хорошее, так и плохое. А вот в равных дозах – не знаю. Как у кого, но наиболее долго у меня сохраняется ощущение. Ощущение, что чего-то недостаёт, ощущение своей исключительности. Наверное, если отбросить сдерживающие начала, во мне первобытности в сто раз было бы больше.
Не живу, а играю в мечту. В конце концов, что в этом дурного? Найдётся тот, кто разжуёт и положит в рот, что и останется, так проглотить, не жуя. Крайности не по мне, их лучше отбросить сразу.
Маленькому человеку совсем ни к чему выходить за рамки среднестатистических понятий. Кто бы, что бы ни говорил, но я уяснил: главный враг для любого – это те, кто находятся рядом. Конечно, скорее, не враги те, кто рядом, но любую каверзу от них можно ждать.
Так что, нужно уметь сохранять нейтралитет. Не принимать близко к сердцу, и в то же время быть участливым. Чтобы не возникал вопрос, будто мне действительно больше всех надо.
Противно быть затычкой во всех дырах. Это свойственно наивному человеку.
Никак не могу разобраться в себе. Что-то гнетёт. Да и у Стеллы в глазах тревога. Глаза её наблюдают за мной. А я лишь вижу, что изнутри её точит. Странность в этом есть.
Мало времени прошло, чтобы разглядеть очевидное, разобраться в том, что узнал. Многое является напоминанием первородного греха.
Стелла служит как бы живым упрёком. Особенно, когда сидит на своём месте, на диване, запрокинув голову на спинку. Временами, глядя на неё, думалось, что она вот-вот растворится в воздухе, точно облако сигаретного дыма.
Обманываю сам себя, ничего подобного нет в мыслях. Но она чувствует, что одолжение ей делаю.
Одолжение делаю, когда отправляюсь вслед за ней на фотошопы. Стелла всему радуется. Радуется тропинке, для неё счастье шлёпать босиком по луже. Она рада любому пенёчку. Поглядывает изредка на меня – добродушно, ободряюще. Приглашает рассматривать жука, ползущего через тропинку.
Я ловил её взгляды и, будем говорить прямо, лишь натянуто улыбался. Мне не надо ничего, из того, чем она была так увлечена. Все эти старинные наличники, дверные ручки, построенные ребятишками скрадки, отпечатки ступней на глине, головки татарника, то красные, то блескуче-серые, набухшие после дождя, с лезущими, какими-то щепотками, волокнами,- всему этому я радовался, может, тридцать лет назад.
Теперь же жизнь давила на плечи. Сивку, то есть меня, укатала жизнь.  Но я ходил вслед за Стеллой. Я делал вид, что радуюсь её радости. Я должен был ей гармонировать. В это время глумить голову тем, трудно мне взбираться на крутой откос берега, легко ли спускаться в ложбину,- об этом некогда думать. Я должен соответствовать.
Рядом с молодой женщиной чувствовать себя перестоявшейся былкой неуместно. Это пусть из долговязого высохшего кипрея тонкие курчавые стружки да седой пух вылезают, а из меня неподдельная радость должна литься рекой. Тут бы уместно пойти вприсядку, прихлопывать ладонями, и повторять бесконечно: «Радуюсь, радуюсь…»
Мелодия какая-то привязалась. Никак не отцепится. Одну-две строчки весь день во рту перекатывать придётся. Мелодия слышалась откуда-то издалека, схожая с шумом приближающегося поезда, она набрала силу.
Состояние - какое-то неустойчивое равновесие. Свалиться можно в ту, или иную сторону. Сам на себя поглядываю и отношусь снисходительно, с несерьёзностью. Влюблённый, охмурённый дурак.
Сотни мелочей, на которые прежде просто не обращал внимания, теперь занимали. Обрастали подробностями. Всё трогало и волновало. Во мне проснулось нехорошее любопытство.
Казалось бы, давно перешагнул порог интереса ко всему, а вот же, снова с изумлением смотрю на людей. Снова открываю себя. Могу утешить, кому-то помочь. Появилась цель жизни. Смысл жизни. Наполовину осознал, что нужен.
Осознал в первые двадцать дней нашего знакомства. Я тогда был усерден. Я старательно жил, я торопился жить. Я хотел быть возле, рядом, я хотел соответствовать. Чего там – соответствовать, хотел быть лучше.
Почему же через три недели прошло прежнее усердия? Куда оно делось? Всё вокруг, оставаясь тем же, привычным, но как-то поотодвинулось, порасступилось, стало менее важным.
Замечаю, что всё делаю походя: убираю, подметаю, хожу по воду, езжу в лес, приношу из магазина продукты, словом, делаю всё, что требуется, но чувствую, что помимо этого в душе происходит своя непрерывная работа. Там я сторонний наблюдатель. Ни больше, ни меньше.
Отчего, если ничто не отвлекает, я часами могу сидеть, точно замерев, точно кошка, скрадывающая мышь, почти не мигая, уставившись в одну точку?
Почему Стелла всё чаще повторяет фразу: «Ты где?» И при этом проводит перед лицом ладонью, заставляет углубившиеся в беспросвет глаза начинать смотреть на то, что происходит наяву. Минуту как бы не видишь никого, или видишь издалека…
Странно, в душе боролись тепло и холод, глаза отмечали несоответствия наших отношений. Солнечный свет и тени, золотые деньки бабьего лета и хмурая, дождливая осенняя хмарь. На дню несколько раз перемена и настроения, и погоды.
Тень внутри разрасталась, смазывая, мутя дали. Издали тянул холодок. Из щели. Пока из щели. Чёрт его знает, может, он был отрезвляющим. Нет, он пока не взвихривал опавшую листву, он лишь слабо ощущался. Пока не было ощущения, что впереди будет плохо.
Пока удавалось сладить с мыслями и с тревогами, которые роились в голове. Случись что, не знаю, с какой стороны придёт помощь. Ни в одной книге не вычитал вразумительного ответа. Сколько людей, столько и представлений о счастье.
Летят дни. Один тянет за собой другой. Осень. Погожие деньки сменяются тусклым, дождливым беспросветом.
Настроение Стеллы всегда одно,- оно ровное. Весёлое или грустное, добродушное или раздражённое – нет, таким оно не бывает. Её настроение, скорее, подходит под определение заложенного фугаса: где рванёт, как рванёт, каким касанием взрыв будет спровоцирован – не ясно.
 Я к этому притерпелся. Довольно утомительно сдерживать себя, быть не тем, кем привык быть. Как только я заговариваю, допустим, о том, что где-то что-то случилось, Стелла чуть ли не на стенку лезет. Тяжело и неприятно слушать: «Не говори мне об этом!»
Выходит, она прожила свою жизнь как-то иначе, чем я. Мои суждения вредны для неё. Мой опыт,- он только мой, и не стоит к нему прислушиваться. Мой опыт ничем не отличается от суждений других неудачников. Мнения других ей безразличны.
Выходит, я всё время протаскивал самого себя по длинному узкому коридору, в котором не разминуться двум. Я принуждал себя. Стелла не хочет принуждения. Только под гнётом обстоятельств она может принудить себя. Я – такое обстоятельство. Мне не хватает духу сказать прямо всё, что я думаю.
Смотреть пристально на человека, который что-то таит,- всё равно, что подглядывать за кем-то в окно. Неловко.
Стелла считает, что я трачу время на пустяки, что мне чем-то надо заняться. Написал свои «тысячи»,- пили, строгай.  Нечего ходить вокруг неё. Нужно совершенствоваться. Пробовать одно, второе, третье. Начинать, бросать, снова начинать.
Она не хочет понять моего утверждения, что я должен в первую очередь исписать себя. Что у меня накоплено внутри столько наблюдений, что этого хватит на три жизни.
Но ведь я вижу, о чём ни начни с ней говорить,- мои проблемы её не волнуют. Мы - разные. Она слышала в тысячу раз более умные рассуждения. Она общалась с людьми, которым я в подмётки не гожусь. Тычет в меня своих художников, поэтов, композиторов. Ну, да, конечно, куда мне, человеку с улицы, до них.
С кем я общался, что значили те люди для меня, что они мне дали,- это далёкое прошлое. Моё окружение – приземлённые работяги, те, кто делал дело, а не болтал, изрекая чужие мысли. Я и сам красиво говорить не могу, стыжусь красивых слов. Могу про себя их произносить, но не вслух.
От всех этих мыслей солнце, кажется, на дню заходит за тучи несколько раз. Тоска и неопределённость,- от них тускнеет солнце. Как тут не захлестнёт страх?
Мне другой раз казалось, что Стелла вступает в разговор, просто чтобы не молчать, потому что её молчание будит мои мысли, наделяет способностью слышать то, что услышать можно лишь в промежутке тишины. Когда молчание затягивается, делается слишком уж заметно, оно заставляет пристально вглядываться.
Да, мы сошлись. Будто договорились, что вместе будет удобно какое-то время, выгодней, чем поврозь. Но ведь кому-то всё одно удобнее даже в таком удобстве.
Уговариваю себя, что надо учиться попридерживать себя, поскупее быть в расстановке акцентов, разом всё не выкладывать. Надо тянуть и тянуть свою нитку. Умненько тянуть. Чтобы она не порвалась…
Как-то пришла в голову мысль, показавшаяся сначала шальной, а потом верной, что ли. Между совершенно незнакомыми людьми существуют невидимые связи. Обиды, нелады, какие-то неурядицы – всё в путах.  Всё скручено, перекручено, но есть всегда одно слабое место. Всего одно. Пока оба его оберегают, что бы ни происходило, ни одна нить не порвётся. Стоит одному махнуть рукой, через годы, казалось, всё забыто, как месть во всей красе выползет.
Самое важное всегда происходило вчера, так думается. Сегодня нельзя любить то, что любил десять лет назад, даже вчера. Почему так – не знаю. Однообразия не хочется.
Мужики говорят о женщинах, женщины, скорее всего – о мужчинах. Они о нас невысокого мнения. Скорее, так оно и есть. Мы - примитивны.
В суждениях, не успеешь задуматься над одним, глядишь, кто-то произвёл переворот, появилось новое. Одно уходит, другое появляется. Поезд мчит по рельсам жизни, за окном всё сливается, не успеваешь толком ничего разглядеть. Где уж тут злиться на кого-то. Выговориться, просто выговориться хочется.
Сдерживал себя, сдерживал, а тут, бац, и понял, что выдохся, неимоверно устал. Устал от жизни, если в эти слова попытаться уложить моё состояние.
Отвращение ко всему: к людям, к их любопытству, к миру, который сам по себе, к самому себе. Это выводило из равновесия. Что я хочу, чем недоволен,- спроси кто прямо, не отвечу. Нет слов, чтобы выразить такое состояние.
В повадке Стеллы сквозит вызов, вызов всему. Она готова всех восстановить против себя, но она готова и показать себя. Над ней никто не властен. Никто.
Она правдива для себя, она откровенна с самой собой. Она приняла решение.
Мать когда-то шутила, что вороны ещё глаз не продирали, а зуд из постели поднимает. В смысле, что время нельзя неоправданно подгонять.
Огорчает не то, что неоправданно тороплю приход минут, в которые хочу узнать что-то главное. Главное – не главное, везение и неудачи – всё полосами идёт.
Сначала идёт полоса везения, потом последует полоса неудачи. Это закон жизни, который распространяется на всё. В том числе, и на моё отношение к Стелле.

                69

Повторюсь, когда Стелла сказала, что она будет выступить в Питере в двух местах, меня неодолимо потянуло посмотреть на тех людей, её поклонников, мнение которых так для неё дорого.
Я понимаю, что собрать поэту полный зал ценителей поэзии сейчас невозможно. Интерес к поэзии упал. Хорошо, если на встречу придут десяток, два десятка человек. Поэтические выступления – не раздача подарков, не благотворительная акция, не выставка достижений, наконец. Не смотр мод. На выступления ходят одни и те же люди: знакомые, знакомые знакомых, родственники. Я не слишком доверяю мнению тех, кто хлопает всем подряд. Хорошо, если ошибусь на этот раз.
Был несколько раз на презентациях альманахов «классиков» районного масштаба. Настораживала атмосфера приторной приятности: все обнимаются, все делятся впечатлениями, все всё понимают, переживают сходное состояние.
А улыбки-то натянутые. В улыбках снисходительность. В улыбках нескрываемая любовь к себе. От силы два человека в той толчее светятся покоем и уютом. И глаза у них смотрят внимательно и понимающе.
Я не обобщаю. Есть, конечно, умники с прицельным взглядом, посмотрят – насквозь просветят. Так они наособицу.
Атмосфера любования не для меня. Неловкость из-за этого возникает, чужак на чужом пиру, волк-одиночка вне стаи.
Ещё напрягает развязность. Шумливость, дым от сигарет. Ощущение, что забрёл на огонёк чужого костра. Мне освободили место, сиди, грейся. Поприсутствуй. Может, что хорошее скажешь. И время для того, чтобы собрался с мыслями, выделят.
Бездушная атмосфера. Не бездушная, а скорее, атмосфера, лишённая души. Вокруг люди-фигуранты, человеческие существа, меняющие форму, желания согласно моде. Они свободно перетекают из одного в другое. Перетекают по принятым именно в этом обществе законам.
Кукожило меня, ощущение, что я не рядом, а как бы сквозь стекло наблюдаю. Издалека вглядываюсь.
Холодело сердце,- я чужд им, они… А что они? Оцепенелые глаза наркоманов. Лица старятся на глазах, маски, гримасы. Голоса неузнаваемые. Страх, жажда бегства, тоска. Никто никому не нужен, и, одновременно, они единое целое.
У завсегдатаев за плечами гитары в увазюканных чехлах. Складывается впечатление, что гитаристы и спят с гитарами, им не нужны женщины. И лица у большинства незапоминающиеся. Чем-то похожие. Чем? Так ожидание чуда делает лица подобными.
Как много на этих встречах выкладывается сведений о новинках. Стараются удивить, стремятся понравиться. Так и стреляют вокруг ревниво-косыми взглядами, оценивающими ухмылками.
И вокруг услужливо протянутые руки. И готовность уступить.
Незачем уступать, если в этом нет необходимости.
Мужества не хватает взглянуть на себя со стороны. О чём речь, какое мужество у этих, женоподобных юнцов и, наоборот, омужичившихся особ женского пола?
Снова и снова повторюсь, что для меня важно слышать шаги, дыхание улавливать, запах, знать, что рядом есть человек.
Появилась болезненная чувствительность, будто я раз за разом стукаюсь одним и тем же местом об один и тот же предмет. Ни сам отодвинуться в сторону не могу, ни предмет чем-то мягким укрыть не в состоянии. Я давно перестал верить в случайность.
Думать некогда, мысль толком не успевает оформиться в слова. Какое-то бессилие. В такие минуты легче разговаривать с совершенно незнакомым человеком, чем с кем-то близким.
Наблюдать за Стеллой рано утром – одно удовольствие. Натыкается на открытые двери, пару раз зацепила угол. Глаза спят, сама спит. По квартире водить за ручку надо, быть поводырём. Умылась, выпила чашку кофе. С вечера не собралась, так пришлось напоминать, что брать.
В начале шестого утра улицы пусты. На лужах ледок. Вдоль забора на бурьяне белеет иней. Грязи, как таковой, нет, грязь заколянела.
Первый заморозок. Первый, но не последний. Предощущение. Хорошо дышится, воздух пахнет морожеными яблоками, мхом. Наносило дымком.
Пахло убранными огородами, раскопанной землёй, картофельной ботвой.
Стелла идёт, кутается в курточку, зевает. Маршрутка полупустая. Сели на последний ряд. Стелла тут же привалилась к плечу. Я даже позавидовал её способности засыпать в любом положении Счастливая способность. Я ни разу за свою жизнь такое не испытывал.
Через час начало светать. Восход солнца красный, сухой, в один цвет. Ночная тишина опадает, дневным звукам ещё время не пришло. Встречных машин мало.
Обочь дороги туман. Редкие-редкие окна изб светились в мелькавших деревеньках, что вытянулись вдоль дороги.
Запустение вокруг. То там, то здесь между домами прожоги, остатки бурьяном заросших усадеб. По деревням теперь тоже рано не встают. Живность вся выведена. Коров держать перестали. В это время только петухи перекличку начинают. Но в маршрутке петухов не услышать.
С чего-то прицепилась мелодия. И раз, и два, поглядывая в окно маршрутки, тяну про себя несколько строчек, покачиваю машинально головой. Нехорошее предчувствие. Комок в груди набухает. Перед глазами строчки отчёта выступлений поэтов. Надо мне было подключить Интернет?
Не знал ничего, и жил спокойно. Обсуждения достоинств и недостатков, как самих чтецов, так и их стихов. Больше упирают на темперамент, на умение себя преподнести, кто, как ведёт себя на сцене, кто топнул ногой, кто простоял мумией, словом, на кураж уповают.
Зал надо завести своим поведением. Это главное.  Слова и строчки как бы и ни причём. Слово сейчас ничего не значит, лепят первое попавшее.
Снова вспомнилось, что о Стелле упоминали всего раз. Снова ссылка напрягла, что обсуждение до двух часов ночи затянулось.
После двенадцати ночи, так заведено, прощупывают жилочки и косточки поэтесс. Многие, чтобы опубликоваться, чтобы быть приглашённой, согласны на всё.
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит.
То моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
Машинально барабаню пальцами по спинке впереди стоящего кресла.
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…
 Стелла открыла глаза. Потянулась.
- Наконец, выспалась.
Зевнула, прикрыла ладошкой рот.
- Ты не вздремнул?
Искоса глянула на меня. Что-то в моём поведении её насторожило. Жду, что скажет. У меня даже глаза притихли. Чуть наклонила голову, ждёт, что отвечу.
- Что надумал?
Я сидел, по-прежнему не шевелясь, в моей неподвижности было что-то новое, отчего Стелла кашлянула.
- Вчера отчёт скинули в Интернете, так из обсуждения понял, что до двух часов ночи бурный разговор шёл…
- И что? Ты мне не веришь?
- Верю.
Стелла замолчала, отвернулась, отодвинулась в угол. Закрылась курткой. Чувствуется, обиделась, заплакала. Нет, я не слышал всхлипываний, швырканья носом, и плечи её не тряслись, и воя обиды не было. Всё было тихо. Но Стелла плакала. Молча, без слёз. Запекается нутро, твердеет, каменеет. В глазах сушь, тухнут глаза. Кончилась жизнь.
Нет ничего тяжелее молчаливых слёз. Когда вслушиваешься в молчание, то пугает собственный шорох, делается жутко и одиноко. Протянул руку, погладил по плечу. Откинула руку. Отсела ещё дальше в свой угол. Я тоже передвинулся ближе к окну.
Почему я должен искать слова оправдания? Я не мотался из Боровска в Любятово, не болтался, как невесть что, подобно дерьму в проруби по всевозможным встречам, меня не переносило на другую планету, мой мир не перевернулся, я живу, как и жил, не обманывал никого, не шлялся по бабам. Конечно, не ангел. Я мог бы перечислять и перечислять, что я не делал и не сделал. Мог бы! Мог. Но я ждал, я ждал свою женщину.
Спрашивается, какие такие особые запросы теперь мне нужны? Что-то необычное, сверхъестественное? Да, нет же! Мне рядом нужен человек, а не гений. Просто – че-ло-век!
Так какого чёрта! Нашёл бы себе доярку, продавщицу из магазина, библиотекаршу,- эти-то смотрели бы на меня влюблёнными глазами. У них запросы: поесть, выспаться, сериал посмотреть…
Доярка, если полюбит, то будет любить просто по-бабьи, без вычурности.
Стелла! Пускай, она пишет хорошие стихи, пускай, выступление для неё – глоток свежего воздуха, это хорошо, но гениальность должна оставаться за письменным столом, на сцене. Сидишь, Стелла, в углу на диване, пишешь в записной книжке буковки – ты тогда гений. Ты слова в любом порядке вольна расставить. Ты любые слова, из любых кладовых можешь вытаскивать на божий свет, ты дирижёр своим оркестром из своих слов. А когда ты рядом со мной, ты, Стелла, должна в первую очередь быть просто женщиной. Считаешь себя гением, так будь гением в постели, на кухне, в общении. Это трудно. Это для тебя невозможно.
 Я принуждаю себя под тебя подстраиваться. А ведь должны быть, каждый, сами собой, обязаны считаться друг с другом. Да, ты - уникум. Это стоит денег, или еды, или шмоток. Ты готова жить за счёт того, кто может украсить твою жизнь. Ты – картина. Но картина висит и висит себе на стене. Она никуда не ездит. Посетителей к ней приводят.
Тебе же мнение человека, который рядом, не важно. Мужчина для тебя тот, кто не лезет к тебе в душу. Мужики для тебя «неизменимо низменны».
Меняется только женщина. Но и тут ты отказываешь себе в этом. Ты – неизменна. Ты - богиня. Но ведь богиня не может зачать во грехе без мужа? Непорочное зачатие – бред сивой кобылы.
Поток каких-то ни с чем не связанных мыслей. Краем глаза уловил шевеление. Стелла едва слышно, словно боясь, что я не откликнусь, позвала: «Вадим! Иди сюда ближе». Я пододвинулся, просунул руку под куртку. Стелла порывисто ткнулась мне в плечо, шепнула:
- Пожалей меня. Нет сил. Почему я такая? Почему всё не как у людей?
- Тайка, ты чего?
- Молчи, молчи ради бога!
Давно я не чувствовал своё сердце. А тут остренькое шильце раз за разом безжалостно втыкалось. Ткнёт и отдёрнется. Ткнёт и отдёрнется. Замер. Паршивое состояние. Паршиво ожидать очередного укола.
Много мыслей успевает проскочить в промежутке между приступами боли. Разные мысли. Всё больше о том, что не надо было мне ни о чём спрашивать. Пускай, всё идёт так, как идёт. Время мне не принадлежит, я доживаю то время, которое сохранил для себя. Порядка вокруг себя не наведу. Мне бы ничего не видеть, ничего не слышать.
Стелле нужна свобода. А выходит, что выдуманная свобода ей не нужна. И мне не нужна. Свободный,- всё равно что выхолощенный. Пустой.
Я понял, что за те недели, что мы вместе, я обогрелся возле Стеллы, успел многому научиться, многое понять. Понять не только себя, но и прочувствовать другую, подчеркну это уверение жирной чертой, другую сущность женщины. Совсем не такую, которая переполняла мою жену. Сущность Стеллы – отдавать самою себя.
Я не жлоб. Мне не жалко денег, я могу рубаху с себя снять, любая вещь в доме может перекочевать к кому угодно, но себя я не в состоянии никому отдать. Я должен исписать себя. А что должна сделать Стелла?
Слова Стеллы: «Пожалей меня!»,- выпустили запёртые внутри чувства. Снова тоска по родной душе, надоевшая тяжесть одиночества. Что толку, если мы из раза в раз друг дружке шпильки будем втыкать?
Не стоят внимания глупые слова, нет ничего обидного в словах. Слова – придумки. Перебор людских судеб, чужого горя. Мне нужна рядом живая душа, родная душа. Возможно ли такое сейчас? Не поздно ли? Мне такая женщина нужна, которая не предаст.
Сердцем, сердцем надо чувствовать. Хотя, ни бог, ни сердце не знает, что о чём болит, и чего мне требуется.
Одно ясно, Стелла никогда не пойдёт за мной до конца. Никогда. Сомневаюсь, чтобы она в безоглядном порыве бросилась бы меня защищать. Она просто отойдёт в сторону. Это только жена была способна на такое. Когда однажды в лесу у меня прихватило сердце, я лежал на мху, она сидела рядом и причитала, что одна меня не вытащит. Она и не знает, в какую сторону тащить.
И, тем не менее, Стелла мне не чужая. И я для неё на данном отрезке жизни не чужой. Хотя и не верстовой столб в её жизни.
Любой человек живёт разделённым на две части: большая часть, малозаметная, только для себя, другая, та, что наружу – для людей. Какая из этих частей важнее?
Хорошо за человеком наблюдать, когда он в привычной обстановке. Он тогда такой, какой есть. Без неопределённости.
Кто для меня Стелла? В который раз задаю себе этот вопрос. Я для неё, ясно – паук, который бедную муху изловил в свои сети. Подстроил так, что и деться ей бедной было некуда, кроме как согласиться на мои условия.
Так кто она,- та, кого я так долго и неосознанно ждал, кто стал теплинкой костерка, огоньком в непроглядной темени жизни, или она всего лишь холодное свечение гнилушки? Мерцает, а согреть не может.
Возникшая мысль заставляет прислушаться. Должен родиться отклик, звенящий звук, (почему звенящий?), он неминуемо вызовет десяток других звуков.
В никуда шлю посылы. Не ищу ответы на стороне. Интуитивно, видимо, считаю поездку благоразумной. А ведь от благоразумности до непоправимого один шаг.
Не раз наблюдал, как накапливается, разрастается, набухает капля воды в кране. Долго-долго висит, отражая в себе всё, что вокруг. Отражение имело какой-то вес, потому что от тяжести капля срывается вниз, унося в горловину раковины и отражение, и все мысли, которые возникали у меня, с которыми глядел на эту каплю.
Я сидел, машинально сжимал пальцами обивку впереди стоящего кресла, наклонил голову на вытянутые руки. Внутри пустота. Вру! Внутри сосущая боль. Я внезапно увидел себя как бы со стороны. Старик, в полной растерянности. Рядом молодая женщина. Я услышал чуть ли не собственный стон. Мой стон тонул в тишине салона маршрутки.
- Я, Вадим, по отношению к себе не потерплю хамства. Можешь принимать меня такой, какая я есть – принимай. Я могу простить один раз. Иначе…Я ухожу. Ты знаешь, что я ухожу, не дожидаясь, когда меня оставят…
Как же тогда её слова: «Если ты меня выгонишь?» Она может простить…Простить, что? Я не хамил. Я просто пытаюсь понять, отчего она, как мотылёк, летит, по первому зову, на тепло богемного огня? Неужели, он так греет? Запах особый, ощущения другие, подпитка?
Что-то я не понимаю. Что-то не доходит, не укладывается суть в моей голове. Стелле нужна книга, только тогда с нею будут считаться. У неё достаточно написано стихов на две книги.
Я не понимаю её желания быть уникальной, неповторимой в кружке избранных. Кто она пока… одна из… участница тусовок, организатор встреч, в общем, активист.
Она ни разу не выразила чувств благодарности. А какие такие особые чувства мне нужны? Ничего, кроме неутолённого любопытства. И чудовищная восторженность ожидания…
Скорее, из-за разлада с самой собой, порывы Стеллы противоречили друг другу, подтачивали волю, обрекая на никому не прочитываемые колебания. Впрочем, в этом я не разбираюсь.
Но ведь есть у неё ребячливость… Есть желание возродить запоздалую весну отношений, ту, что пришлась на раннюю осень?
Простоте отношений изменять нельзя. Простота должна быть в первую очередь в сердце. Она вот с ожесточением защищает свои стихи. Но, мне кажется, что-то упустила Стелла в своей жизни. Может, её упустили, забыли о ней на каком-то отрезке жизни.
Я, например, знаю про свою мятущуюся совесть. Она подвержена смятениям приливов и отливов, скорее, не приливам и отливам, а погружениям в мрачный омут памяти.
Первое выступление Стеллы было в книжном магазине. Что-то вроде Букиниста. Меня всегда трогает отношение библиотекарей, работников книжных магазинов к поэтам, к прозаикам, к людям, в той или иной мере, причастным к написанию слова. Насколько доброжелательны они.
Да, Стеллу здесь привечали и любили. Все, кто пришёл, моложе её. Юнцы. Как я и думал, круг общения - девять человек. Все друг у друга в друзьях. Половина – авторы недавно вышедшего альманаха. Знают, кто, что и как будет читать. Никто не ждёт открытий. Ни у кого нет своих книг. Лишь только мечтают о них. У троих в руках гитары.
На мой вкус, один-два автора интересные. Способные. Стелла читала бесподобно. Артист. Её боготворят. Но она одна их них. Хотя и золотой патрон, но в их обойме. На сто раз талантливее, умнее. Но все ждут книгу с её стихами. Книги-то нет! Из-за этого и отношение к ней, пусть и талант, но она всего лишь один из авторов альманаха.
Её просят почитать ещё и ещё. Читать для них, всё равно, что читать перед зеркалом.
Понял, насколько же я стар по сравнению с ними. И не только годами.
Снова и снова возвращался к слезам Стеллы в маршрутке. Жалко её. Беззащитна. Сильная только с виду. А что внутри, какие мысли её голову посещают,- одному Богу известно.
Нет, мне не стоит сопровождать её по выступлениям. Разные у нас круги судьбы. Разные. Жизнь – не сказка, сказка – не жизнь.

                70

На третий месяц наших отношений в голове крепко-накрепко засела мысль, что как только Стелла перевалит цифру десять, то есть двадцать дней в месяце будет отсутствовать, наша связь прекратится. В первый месяц мы были вместе двадцать дней, во второй – шестнадцать, потом – четырнадцать. Подобно шагреневой коже связь стремительно сокращалась, нас относило в разные стороны.
Уезжая, «всего на три дня», Стелла могла исчезнуть на неделю, на десять дней. Первой она не звонила, объясняла, что денег на телефоне мало. Где она была, где спала, что ела – не знаю, она не говорила. Но ведь не могла же она питаться манной небесной, не могла спать, укрывшись листиком, на скамейке в парке? Осень, холодно.
Денег Стелла никогда не просила. Я отстёгивал, сколько мог, денег на дорогу, в разумных пределах на какие-то расходы, но понимал, что этих денег хватит только-только.
Накануне поездки Стелла выкладывала в Интернете просьбу, кто её может довезти. Правда, я ни разу не читал, чтобы находились желающие.
Наступило время, когда я уже не пытался отгадать её мысли. Нас связывало только веление плоти. Если и были порывы, то они противоречили связи, подтачивали волю, обрекали на бесконечные колебания. Целостность её, и моя раздвоенность, сами по себе, уже ничего не представляли.
Всё больше, и больше её странная восторженность натыкалась на мою стену. Стена мешала открыться. Вот и получалось, и она куталась в одиночество, и я цеплялся за свои представления. Только её одиночество служило ей как бы точкой опоры, а мои представления меня судили.
Ни с её стороны, ни с моей стороны не было теперь уже попыток полностью сломать, или растопить стену. Пылу хватало удерживаться на поверхности водоворота, который неминуемо, я точно об этом знал, поглотит, разбросает нас по сторонам.
Одно было хорошо, мы начали общаться в Интернете. Завязался диалог.
Я: «Километры нас разделяют, только ли километры? Тебя нет рядом, а есть тень, есть ощущение, которое ты оставила за спиной. Так хочется обернуться.
Осень. Маляр мазнул по кроне лиственницы, бок пожелтел. Клён голый, жмётся. Моросит дождь. Ветер – вор скребёт в стекло. Пусто на душе. Тени, всюду тени. Хочется к тени прикоснуться, но нет, за ней пустота. Тебя нет.
Чуть слышны голоса. Чьи они? Тех, кого нет, или голоса о чём-то предупреждают? Осень не пора. Осень – состояние души. Кто это сказал? Всё сказано кем-то, мне лишь остаётся повторять умные изречения. Слышу, как ты декламируешь:
«А что мне закат? я рассветная!»
Шёл по улице, в голову пришёл чудной образ. Провёл тряпкой по обоям. Будто старые фотографии протёр. Иголкой кольнуло прошлого боль. Кто ты? Кто я? Мы оба крадём минуты у жизни…
Прошлые люди – всё равно как развешанные по стенкам рамки с белыми листами».
Стелла: «Конечно же, мы не чужие, я помню о тебе каждую минуту, просто не умею так вот всё время маячки посылать. Я и родителям звоню три раза в год. Ну, нет потребности в вербализации и постоянном общении. Может, со временем отрастёт – потерпи.
 Пожалуйста, расслабься и не следи за моими похождениями. Ничего криминального и неприятного я не совершу. Меня интересует всё, что вокруг творится – интересует, как поэта-исследователя. Что ты грузишь? Не придумывай себе проблемы, радуйся за себя. Не сочиняй ужасы о моей жизни. Вместо того, чтобы кричать «Увы, увы мне…» как в трагикомедии, почитал бы мои стихи. Может, поймёшь обо мне что-то новое. Или хотя бы старое. Я проста и прозрачна.
Я у тебя о делах не спрашиваю – ты же, как робот, по распорядку живёшь…»
Я: «Я живой человек, никогда не был роботом. У меня тысяча интересов, только я никогда не замыкался на себя».
Стелла: «Ты хоть чувство юмора включай. Я с улыбкой про робота написала».
«Без любви, без тебя…Голодная. Я одна как стылый остров. Протянул навстречу руки – мой порыв хоть кому-то нужен? Я слепа. Я живу в разлуке. Я устала, устала. Выпала жизнью не делясь. Живу спроста – судьбу на бобах не раскидываю. Без любви леденею. Впусти».
«Из фраз выстрою остров рая. Жизнь отложена на завтра. Без Адама рай – тоска неизбывная. Скучно там, темно, пусто. Ты готов разделить это? Горю без сна. Горю без тебя. И где-то ты один. Я слепа. Я устала, устала, устала».
Крик в никуда? Крик в просторы вселенной? Вот оно одиночество. В состоянии его понять?
Я: «Знаешь, понял, что талант – разрешение Бога черпать темы, образы, рифмы, слова в непонятном запределье. А запределье – это версия самого себя, которая не всегда понятна самому себе, не то, что другим. Пишу свои тысячи. Приглашают на встречу. В душе пусто. Осмыслить не могу, что потерял с твоим отъездом. А ведь не только потерял, но и наполняюсь чем-то. Вот странно! Схватил что-то в пригоршню. Пальцы разжал, а там пусто, тень. А на ладошке след. Было же, было. След чего? Может, ничего и не было? Всё придумки. Сон. Может, всё это время сплю? Ничего, мы сильные, мне надо успеть много сделать».
«Без любви, без тебя. Голодная. Полететь бы! В небе тесно. Кручусь без цели. Сколько быть мне пятою спицей в колеснице? Была слепа и долго не могу излечиться».
Каждая строчка будит мысль. Кто-то сказал, что записанная мысль – есть ложь. Не думаю. Я должен соответствовать. А как же соответствовать, если не понимаю, чему?
Стелла: «Рада, что уловил запредельное. Теперь будешь понимать, что я не отгорожена от тебя, я с тобой, просто немножко в другом измерении. Ты не потерял, ты нашёл, просто эта порода грибов тебе пока незнакома. Ты же грибник. Ты не пустоту хватаешь, хватаешь ощущения. Говоришь же, что тебе важнее жить ощущениями. Может, не тень осталась у тебя на ладошке, а споры. Может быть тебе дано грибницу неведомую вырастить на радость всем».
Я: «Грибница соки высасывает из дерева, под корнями которого селится, или, на стволе которого, копытник, например, на берёзе, благоденствует. Забирая, красуется. Нашёл твоё высказывание: чтобы стать поэтом, я забила на жизнь в расхожем понимании этого слова. Кто-то кормит, кто-то возит из города в город, все любят, хвалят, лелеют. А кончится эта лафа – пойду в другое измерение... Если хорошенько подумать, то все кем-то пользуются, и им соответственно»
Стелла: «Публичные высказывания глупо принимать на свой счёт. Я ведь не та женщина, которая в твоей постели и на кухне – такая я только с тобой. На публике – я – поэт, медийный фантом.
Не забывай, что я много перевидала, была всем. Я – журналист, и паблисити отрабатывается автоматически – это всего лишь грань моей писательской сущности. В данном конкретном тексте – да, посыл к народу – меня действительно нужно холить и лелеять, и возить из города в город на показ. Я этого заслуживаю.
Что в этом плохого? Мне это действительно нужно, иначе я просто умру, и это не блажь, а правда. Есть люди, которым я в крайнем, самом печальном случае позвоню – и мне помогут, накормят, ещё чем-нибудь помогут – не требуя взамен секса, ни каких-то «вечных» уверений.
Мы с тобой знакомы всего ничего, а ты требуешь эксклюзива, выделенки наособицу и ухода в твой монастырь. Это невозможно, потому что невозможно.
Мне необходимо ездить, видеть всё, что могу увидеть, нести себя людям, выступать. Я думала, прочитав мои стихи, ты понял – мне нужнее всего человечность и понимание – тогда я раскроюсь. Может быть. Тебе нужен секс, единоличное владение. Я для тебя - только на кухне, перестроенная под твой фасончик. Это невозможно. Я спрашиваю – какой ты видишь нашу жизнь?
Я же вижу наш дом теплой светлой гаванью, куда я возвращаюсь из своих артистических метаний – возвращаюсь с радостью, с удовольствием – писать новое, интересное и вновь мчаться, дарить написанное людям, миру.
В таком нашем мире, в нашем уюте – я буду женщиной с пирожками и прочими атрибутами, буду такой, какой никогда нигде больше не смогу быть, какой и ты меня видишь. Если это возможно – мы будем счастливы. Если нет – я вернусь в хоровод «кто-то», и ты автоматически станешь одним из них. Но мне не хотелось бы этого. Никогда ещё мне не было так тепло и приятно, как с тобой.
Стань для меня единственным – это в твоих силах и возможностях. От меня тут ничего не зависит. Я пушинка на ветру. Сдунешь – улечу. Дыши нежнее, радость моя.
Вспомни, что в глубине я самая хрупкая, нежная, не способная на сопротивление жизни. Это моя конкретика. Определённость в высказываниях – не грубость, не давление силы – это защита. Могу только защищаться. Ухожу оттуда, где давят. Предупреждаю, что могу быть только в любви и добре, и красоте человеческой. Ты разбередил меня».
Я: «Да, ты правильно сказала, что я хотя и хороший грибник, но сорвал непознанный гриб. Перерыл все энциклопедии, пересмотрел десятки книг,- что-то подобное есть, но ни определения, ни как использовать его, что за чудо в руках держу, нигде нет.
В своих выяснениях сущности каждого, что удивительно, мы не переступаем грань. То есть каждый чувствует нужность каждого. Отсюда и готовность отползти на исходную позицию.
Ты всё время повторяешь: «Возник вопрос – говори. Умалчивая, только груз обиды множишь». А если сплошные вопросы у меня? Если ни на один пока не получил ответа? Я спрашиваю, ты отмалчиваешься.
Я говорю, но видимо, тороплюсь понять сущность наслоений, видимо, мало времени у меня. Из твоих суждений получается, что я должен и должен отдавать, ждать, встречать, отогревать, успокаивать. Только так можно сохранить тебе около меня. Мне только это отведено.
Я не должен ни чему удивляться, я не должен ни о чём не спрашивать. Я должен соответствовать, и не более.
Своего ничего не должно остаться. Бессловесное приложение женщине-поэту, только это тебя устроит. Я ведь тоже не пустышка, прожил интересную жизнь. Наконец, пишу.
Правильно, не один ароматный бинт жизнь на тебя намотала, подобно египетской мумии из тебя внутренности не вытащили, чтобы долго-долго хранилась. Ты – целенькая. В твоём коконе нет отверстия, в которое можно было бы просунуть руку, и прощупать сущность.
Утверждаешь, что вся ты в твоих стихах.  Сущность моря не в шорохе и плеске волн, не в том, как волна бьёт в берег. Назначение моря другое. Да, читая твои стихи, слышу шёпот, слышу гул, они звукорядные твои стихи, много боли, но мало любви. Как же непроницаемо жизнь тебя закутала.
Двадцать лет взрослой жизни, разных лет… Разные мужчины были рядом… Есть и такие, кто настолько тебя боготворит, что растворяется, превращаясь в аромат.
Ты правильно говоришь, что мы мизер, всего три месяца, рядом. Это три шага навстречу друг дружке. Удивительная ситуация, я, мужик, должен светлую гавань блюсти, ожидая возвращения потрёпанного штормами корабля.
Ты два раза приезжала никакая! Выпотрошенная, вывернутая, без чувств и эмоций. Не знал, как подойти, не знал, что сказать. Взгляд отсутствующий.
Не настолько же я превратился в чурку, без меры влюблённого, чтобы оставаться бесстрастным? И что, даже в этом случае, я должен молитвенно сложить руки на груди, стать на колени, и молиться на тебя: она снизошла, она приехала? Так, что ли? Ты-то, вспоминаешь обо мне в перерывах между выступлений? Сомневаюсь».
Стелла: «Ты ничего не должен отдавать, я ничего не прошу и стараюсь внимательно относиться к тебе и твоему дому. Ничего не ломаю, не влияю никак. Я как попутчица – тихонько в уголке, бесшумно, незаметно. Потому что действительно не придаю значения ни собственности, ни вещным ценностям – поэтому не трудись ничего переставлять мне в угоду, мне всё равно.
Плохо, конечно, что не заметила ни цветов на тумбочке, ни изменений в квартире, ни того, что мужчина к приезду женщины всё вылизал и вычистил, но я такая.
Гавань блюсти – так ты этим и занимаешься, разве нет? Тебе это важно, приятно. Надо же чем-то заняться после написания твоих «тысяч». Неужели плохо, что теперь в твою гавань заходит «иностранная» яхта в фонариках. Как в Зурбаган.
Ты мне рассказывал, что тебе важнее всего исписать себя, что не интересуешься современной жизнью, она тебе чужда. Поэтому я стараюсь тебя не грузить чуждым, не беспокоить. Моя жизнь ещё не изжита, я рвусь вперёд. Да, меня многое смущало и смущает. И разница в годах, и твой взгляд на жизнь, и замкнутость, и чуть ли не ежедневное желание меня, как женщину. Я не хочу тебя переделывать. Пытаюсь приспособиться».
Я: «Молодец. Наставила на путь истинный, кроме написания «тысяч», я должен ещё «чем-то» заняться. Чем-то – это подстроиться под тебя, соответствовать. Просветила, спасибо. Шажок сделан. Переступила через себя. Есть в тебе гонор, но в этом случае ты, чувствуется, имеешь желание понять. Может, я излишне въедлив, но не подл. Мне надеяться не на кого. Умирать одному».
Стелла: «Кому и как умирать – не нам дано знать. И кто кому, сколько и чего даёт – никакими весами-литрами не измерить».
Я: «У нас морось. Серо, мерзопакостно. Лист прибит, где столько гвоздей в дождливых струйках. Солнце облака заслонили. Чмок по подоконнику, капля поцеловала след уходящего лета. 
В сколе между двух кирпичей паучок притаился. Чмок капли, может, паучок в чмоке шелест слышит, протяжный стон. Шёпот. Может, он перемигнулся со своей паучихой понимающе. Конечно, паучкам дела нет, кто и с кем целуется. У них беда, паутина, как бельевая верёвка, провисла, на ней три большие капли сохнут. А в каплях сотни глаз отражаются. Почему сотни,- так я сто раз выглядывал на улицу. Смотрел на пузыри на лужах, на нахохлившуюся ворону. Думал о тебе».
Стелла: «Хорош уж продавливать своё мнение, своё настроение. Ты же знаешь, что я долго и тщательно всё обдумываю. Я не твоя игрушка, которую можно переодевать, усаживать в игрушечный домик и кормить с ложечки. Я не ворона на ветке. Пожалуйста, прими тот факт, что я взрослый человек, по большей части сложившийся человек. Да, расту, но во все стороны. И шоры твоего восприятия жизни и литературы мне не нужны. Не прими это за обиду. Просто ты так активно взялся за моё творчество, что хочется уже его прятать. Всё-таки, мои стихи – супец амброзия, пища богов. Как и всякий добрейший человек, я тщеславна».
Я: «Перечитал наш разговор, исписать себя вовсе не значит замкнуться в себе, мол, плевать, что происходит вокруг. Исписать себя – это такое состояние, когда знаешь, то, что накопилось внутри об этом никто больше и лучше не скажет. И никто это не говорил. Правда, порой размечтаюсь, получается, будто уже всё написал, а в результате – пшик. Я должен успеть написать. Известность, аплодисменты, красоваться перед людьми,- мне не нужно. За мной строчка, за мной написание слов, которые просятся на бумагу. Писать, выразить себя в словах - это мне нужно.
Иногда смотрю сам на себя с неподдельным удивлением, испытывая чувство, будто жизнь наказала за какой-то проступок. Тогда в душе начинает расти тревога и беспокойство. Как ни стараюсь отрешиться от всего и ни о чём не думать, увы, не выходит.
Всякие мысли лезут в голову, отгоняю их, они всё равно, как осенние, злые мухи, роятся и роятся. Желание что-то узнать, хотя бы и о тебе, не праздное любопытство, в этом скрывается нечто более глубокое и важное для меня. Какая-то неосознанная тайная сила толкает и заставляет искать ответ: вот целиком отдался желанию «исписать себя», а сделало это желание меня более счастливым, не случилось ли так, что я оказался стоящим, уперев лицо в стенку?
Что-то прошло незамеченным, может, «исписать себя»,- просто просеивание песка, для того, чтобы отыскать золотую крупицу промелькнувшего счастья?
Может, я и тороплю время, чтобы поскорее наступило завтра? Глупо это. В завтра ворваться нельзя. Нет, нельзя торопить события. Но ведь сам я должен ковать своё счастье. Ни на кого, кроме себя, надеяться нельзя. Великое счастье уметь растягивать, задерживать время, при переходе из сегодня в завтра. Ты это можешь делать, так живёшь.
О тебе думаю, как о чём-то приятном и успокаивающем. Ты красива. Твои смеющиеся глаза то доверчивы, то коварны. Ты причудливая смесь добра и зла. Без тебя плохо.
Иногда мелькнёт мысль, неужели мне суждено написать то, о чём никто не писал? Это непонятное чувство. Стараюсь зацепиться за событие из давно ушедших лет, перемещаюсь в пространстве. Это позволяет освободить место новым впечатлениям, для иных желаний и страстей.
Ты загадочная женщина. Всё в тебе для меня тайна. И ты сама, и твоё отношение ко мне, и мои чувства к тебе,- я, наверное, так до конца и не пойму. С одной стороны, всё до отчётливости ясно, но знаю, где-то кроется фальшь, где-то, укрытый от любопытных глаз, сочится родничок, отравляющий отношения. Не проходит ощущение постоянной натянутости, это ощущение не позволяет определить, что хорошо и что плохо. Проклятая интуиция.
Ты – небывалая женщина. Страшно подумать, что я мог бы и не встретить тебя. Ты рождаешь сумбурные и противоречивые мысли. Понимаю, что не позволительно проявлять прыть в попытке тебя разгадать. Это непозволительная игра. Жизнь навязывает мне такую игру. Это не честная игра. Мне надо исписать себя. Ответить на вопросы. Пассивность и скромность никого не украшают. Будь ты хоть гений, а если не пошевелишься сам, никто плечо не подставит, не поможет забраться по лестнице жизни выше. В суждениях сам себе противоречу.
Слышу твой голос. Он делается тише, тише, словно ты не доверяешь окружающей нас тишине или боишься, что слова, кружась в хороводе возле меня, откроют некую тайну, очужеют, наполнятся враждебностью.
Не понимаю, не то жалость, не то радость, не то жалоба непонятно на что наполняют меня.
Мне безумно хочется быть рядом с тобой, но быть рядом с тобой во время твоих выступлений мне нельзя. Твоё выступление – фасад, а за фасадом всё та же прежняя твоя жизнь с неустроенностью, с тайнами, какие мне никогда не отгадать. Не поверю, что ты настолько сильная, что никогда не плачешь, забившись головою в подушку. Просто об этом никто не знает, и никто не узнает.
Говорят, что глупые поступки обычно самые искренние. А что такое глупость? Всё – глупость. Глупо жить, когда знаешь, что всё одно умрёшь, глупо сидеть часами над листом бумаги – это не освободит голову от дурных мыслей, глупо чего-то добиваться. Глупо страдать из-за одной женщины, если их вокруг десятки.
И твои будни и мои набиты суетой, занятиями, набиты так плотно, как заплечный мешок туриста вещами и продуктами, когда он стоит у подножья высоченной горы, которую штурмовать намеревается. Наша гора – жизнь. Без потерь никому целёхоньким не забраться на её макушку. Или трещина подстережёт, провалишься в неё, или лавина накроет, или буран закружит-выстудит, или сил не хватит.
Ты - томительная женщина, смолою прилипла к сердцу. От тебя вечная истома. Уезжаешь – безмерное одиночество и беспощадная ясность,- друг уехал. И тут же вереница размышлений, ворох событий, представлений. Придумок. Всё - одно за другим.
Ты не можешь долго сидеть на одном месте. Может, это достоинство, может – недостаток. Тяга вдаль живёт в душе каждого, отзвук первобытной потребности узнать, что там, за поворотом, на другом берегу реки, в другой жизни. Но мне кажется, что ты всё время идешь по уже проложенной кем-то тропе. Не след в след, но роса с травы уже кем-то сбита.
Ты всё делаешь по-своему, от этого, что и остаётся, так не удивляться. Не критиковать, не соваться с советами под руку. Смириться надо на свою же пользу.
Я не чужд компаний, знаю, на язык остёр, порой несдержан, вступаю в споры. Конечно, мне не хватает знаний, конечно, я – дилетант. Когда мне нечего добавить, отхожу в сторону. Не лезу на рожон. В общении с тобой я понял, что моё мнение как бы и лишнее. Ты – абсолют во всём. У тебя нет места сомнениям.
Встречи, диспуты, желание блеснуть… Одним поклонником больше, одним меньше. Толку впустую тратить время на разговоры ни о чём. В этих разговорах всяк норовит щегольнуть заранее где-то вычитанным, где-то услышанным, оригинально в красивой обёртке поднесённым. Разговоры под равнодушный зевок в конце. Это так.
Слово на бумаге, в книге или ещё где – оно значимо. Своим горем поделился, горя, глядишь, меньше стало. Про радость написал,- радости прибавилось. Окрас внутренний начнёт меняться.
Всюду изменения происходят: звёзды понемногу исчезают, небо становится зелёным, потом в зелень краснота примешивается, потом всё расползается, каждый сантиметр окрашивает. Мои изменения – от любопытства до равнодушия.
Интересно читать, что ты выдаёшь. А то, что комментирую, извини, если задевает. Уж кого-кого, но тебя я ценю. Не нервничай, моя радость».
Стелла: «Я спокойна, как удав. Ты не редактор. Я слушаю и принимаю к сведению. Смешно думать, что я буду ориентироваться на вкус каждого отдельно взятого читателя – у меня выработался свой вкус. В своём творчестве я – истина в последней инстанции. Со временем я меняюсь – тогда возникают правки и переделки. Не иначе. Именно личностный рост обуславливает и моё развитие, и изменение творчества. А рост возможен только при расширении горизонтов. Всяческих».

                71

У меня тоже горизонт сильно расширился, когда увидел Северное сияние. Примерно было это же время – осень. Нас было пятеро. Мы в заброшенном лагере, в бараке на берегу Харалянга ожидали прилёта вертолёта. Горела на столе коптилка, коротали время за игрой в «тысячу». Травили анекдоты. Одним словом, убивали время. Тут забегает с улицы Аркашка Янушкевич:
- Айда смотреть, там такое…
«Такое» было не только на небе. Голые кусты березняка, в темени ночи, гляделись сбившимися в толпу людьми. Силуэты заключённых, как они когда-то толпились на построении в этой колонне, теперь переродились в кусты, жуть рождали. Не приведи господь, одному ночевать в заброшенном лагере, что только ни привидится.
Шуршал ветер, плескалась вода в реке, тянуло сыростью. Но эти звуки не убивали тишины. В небе слышались щелчки.
Косой узкий столб света вставал из черноты противоположного берега, будто там, на косогор, поднималась колонна машин, светя фарами в небо.
Мы знали, что ни дорог, ни косогора, тем более машин, не было на противоположном берегу. Такой же заброшенный, заросший березняком лагерь. Потом вроде как кто-то свистнул, и по всему небу пошло полыхать зарево. Зелёный цвет переходил в розовый. На небе кто-то разматывал рулоны самотканых половиков, причудливо сплетённых, ярких, окрашенных так,- никакой земной художник не додумается до такого смешения красок.
Космичность невозможно передать словами, тем более, описать. Это нужно видеть. Изумлённое восхищение заставило замереть. Сердце заколотилось. И вовсе не оттого что осень, а из-за ниоткуда пришедшего понятия – человек никто в мире природы. Один из…и не больше.
Пять, семь столбов-полос свешивались из чёрной бездны. Космический ветер их колебал, отсвет зарева отражался на небе.
Мурашки по спине, спёрло в груди. Нет слов. Потом щелчок, мгновенно всё погасло. Через несколько минут всё повторилось, но картины и краски были другими. Другой игра света стала.
Если человеческому глазу не уследить за всеми изменениями на небе, то как понять душу женщины?
В голове вертелось, что Стелла считает меня за выжившего из ума идиота, который только и знает, что поучать. Мне нисколько не хотелось подводить теорию под наши отношения. Ни передним, ни задним числом, ни, чем-то свершившимся, не казалась игра судьбы предопределённой.
По крайней мере, я искренен. Люблю, ценю. Себя не жалею. Может быть, стал спокойнее, чем, когда бы то ни было раньше.
Хорошая штука Интернет. В любое время можно зайти, открыть страницу, отправить свой вопрос. Меня волнует, ко мне ли путь Стеллы или она нашла свой путь? Со мной или без меня?
Говорят, что люди, которым не для кого жить, долго не старятся. Пускай над таким уверениям потешаются. Что-то зловещее есть в потешках. Суметь вовремя остановиться, не каждый сумеет. Я знаю, что во мне живёт сразу несколько человек. И в Стелле, в Стелле граней ещё больше.
Я: «Ты меня воспринимаешь как старый замшелый пень, не способный понять теперешнее. Очень жаль, что ты ни разу не была участницей ни одного достойного семинара, ни общесоюзного, ни окружного. Лесть, а как иначе назвать похвальбу, вскружила тебе голову. «Я – особенная!» В чём? Не особенная, а не битая. На сто раз есть талантливее. Не забывай об этом.
И потом, я уже говорил, что никто не упрекнул меня в отсутствии чувства слова. Ни один редактор, советский редактор, не чета теперешним, которые за рубль на паперти кучу сделают, не упрекнул меня, ни одной строчки из того, что написал, не вычеркнуто.
Умей принимать сказанное. Все обиженные сбиваются в группки, друг перед другом распинаются, какие же они талантливые, гении.
Топтание в толпе может привести к удушию. В толпе талант обезличен. В толпу только можно ворваться, удивить, огорошить. Только тогда она по-настоящему не через зевки и полупьяные выкрики, начнёт слушать и понимать.
Я знаю, ты мечтаешь о своей книге, в которой каждая строчка будет выверена, каждое слово будет на своём месте. Фотографии, красивости – всё будет в той книге. Над твоими строчками будут думать, людям захочется их перечитать.
Что человек, что айсберг,- девять десятых под водой, одна десятая снаружи. Девять десятых – это биография, то, что накоплено, от чего каждый отталкивается. На ваших тусовках верхняя часть задействована. Сбитая в комок пена. Она везде видна. А то, что выношено, что на сто раз передумано, оно в тиши рождается, оно есть та нетленка, которая переживёт любые потрясения».
Стелла: «Привет. Ни грамма не преуменьшаю твоей значимости. Мне с тобой интересно и хорошо, иначе просто мы не были бы вместе. Всё предельно просто, не мудрствуй лукаво. Я живу так, как мне интересно и приятно, и анализом отношений и событий не парюсь, и тебя прошу этим меня не грузить. Мы взрослые люди, самостоятельные, независимые. Никто никому не отчитывается. Хочу – занимаюсь сексом, под настроение. Всегда под настроение рядом окажется самец, которому без разницы куда сунуть свой член. Раза два-три в год так и поступала. Не важно, будет при этом оргазм, не будет. Томление тела необходимо снимать. Томление мешает письму. Я ведь душу раскрыла только тебе. Тело – оно продажно. Всё, что продажно, это отчистить можно, сходить в баню.  Я сколько раз предлагала тебе сводить меня в баню. Там-то ты отвёл бы душу, отстегал бы меня с удовольствием веником.
Всё, что мне нужно - это проживать, писать и читать. Всё равно где, и мне всё равно, что об этом скажут. Ты всё время твердишь: «Книга, книга!» Книга – она пока ещё что-то далёкое, когда ещё будет. И сколько мне идти по жизни, куда занесёт – неизвестно. Поэтому я буду писать всегда и выступать при каждой возможности, нравится тебе или нет.
Ну и ладно, если считаешь, что мой айсберг из пенопласта. Ну и пусть. Течение времени с каждым айсбергом справится – кого-то растворит бесследно, кого-то великолепным, сверкающим пиком в полюс вморозит. Ни тебе, ни мне не дано узнать, что будет после нас. Мне и вовсе это не интересно. Достаточно того, что моя соль в мировом океане останется – и ладненько.
Не парь меня своими литературно-жизненными позициями. Дважды повторять не нужно, я девушка понятливая. Тем более, ты из раза в раз про одно и то же говоришь».
Стелла на свою страницу сбросила несколько стихотворений, написанных в Боровске. Вот, а всё время говорила, что ей не писалось. Писалось, да ещё как! Прочитал то, что написала, и мне показалось, что при этом она сквозь строчки посмотрела на меня с укором и дерзким вызовом, сверкнула глазами. И в глазах, и во взгляде уловил обиду и горький упрёк. «Ну, никак ты не хочешь меня понять! Я злюсь на тебя».
А я хотел её понять.  Только никак не получалось уяснить, в чём я неправ?
Я сам себя казнил. Бирюк. Не приучен целовать руки, не говорю пылких слов. Может, этим и виноват. 
Отстал от жизни. Ходил с завязанными глазами, спал. Надел броню непроницаемости, боялся быть живым человеком. И тут проснулся. Не сам, а разбудила Стелла. И что? Хожу, натыкаюсь на углы.
Не могу понять, что за сила будит в памяти то, что казалось бы, давно забыто? Почему вспоминаются слова, взгляды, каждый звук, и тогда все интонации приобретают новый смысл?
Кажется, иногда, что в одну минуту пережил и осознал больше, чем за все дни и часы до этой минуты.
Я задавал себе вопросы, строил предположения, где она и с кем, с ужасом представлял реальную возможность крушения нашей любви, всю несостоятельность надежд.
Накручивал себя, всё осложнял, выдумывал чёрт знает, что, когда всё ясно и просто. Стелла написала, что приедет. Значит, всё остальное не имеет никакого значения. Есть она, есть я. Значит, пока я жив, всё, что было со мной, всё сохраняется до последнего вздоха. Умру, вот и унесу с собой пережитое.
Понять не могу, что происходит, но чувствую, что образуется трещина. Она может развернуться в пропасть. Перемену чувств, как перемену ветра, не скрыть.
Я: «Ну и молодец! Ай да, Стелла. Всё по Пушкину. У тебя Болдинская осень. Десяток стихотворений выдала одним махом. Это ж надо, заткнула за пояс, ногой топнула, растёрла то место, где я распинался. И зайца не побоялась, который дорогу перебежал».
Стелла: «Говори, говори. Никуда я тебя не пинала. Зайцев, кукишей и прочей нечисти я знать не знаю. Не суеверна. Сама шаманка. Это ты всего боишься, вот и бойся. И писать – пиши. Что понравится – оставлю. Не понравится – выброшу. Мысли в голове оседают. Я не хочу ни тебе, никому бы то ни было, что-то объяснять. Чем человек наполняется – это его заботы. Кто возле него – опять же все упрёки к тому человеку».
Я: «Заяц Пушкина напугал. Тебя – то ничто и никто не напугает. И всё равно, в лесу иногда такое дерево попадётся, что оторопь возьмёт. Шапку набекрень, глаза к небу. Смотришь, глаз не оторвать. Что касается стихотворений, это моё мнение, видишь ли, какой формой ни написано стихотворение, какие ухищрения ни применяются, только форма смысла не прибавляет. Нет в форме смысла. Чувства нужны. Красота стихотворения,- когда, не уча его, оно на языке крутится, когда строчки сами собой помнятся. Картина перед глазами встаёт. Отношение, ощущение к происходящему складывается. Это здорово, когда стихотворение хочется перечитать.
У нас морось. Туча елозит по крышам, посшибала последние листья с берёзы. Даже вороны каркают по-особому. Глухо, как в бочку. Серо, серо. Ни в каплях просвета, ни в стёклах окна. С обратной стороны стекла нет отражения человека.
Осень что-то запредельное. Всё тяжёлое: вода, наволгнувшие листья, воздух сырой. Всё вес имеет, давит, давит. Женщины уже закутались, некуда глаз положить. Серьёзные какие-то, нет улыбок. Нет отклика.
Осень - время настороженности, боязни перемен. И грусть. По уходящему, по ушедшему. И время. Секунды стали медленнее. Нет, в весе они не прибавились. Но ощущение времени не то. Краски, краски другими стали».
Стелла: «Поменяй знак восприятия с минуса на плюс. Улыбнись первым. Всякое было и есть, и вероятно, ещё будет, но я не ропщу. В отличие от тебя смеюсь и даже улыбаюсь. Забавно, правда? Мне некогда просто убивать время простым созерцанием. Судьба не любит зря баловать людей. Странно, отвечаю тебе, и в эту минуту совершенно спокойна, совсем не думается о вчерашнем, о том, что будет завтра. Сегодняшнее уйдёт, исчезнет внезапно. Ведь растворилось вчера неизвестно где. Всё необыкновенно. Влечёт новое, непознанное.  Хочется многое успеть».
Я: «Это в тебе всё необыкновенно: и голос особенный, и мягкие, плавные движения рук, и округлая покатость плеч, и глаза. Я читаю то, что ты пишешь – улыбаюсь, пишу – улыбаюсь. Легко, как ты часто говоришь. Легко, но не лёгко.
Четыре часа ночи. Рань или затянувшийся вечер. За окном несусветная темень. Фонари горят. Шорох. Сорвался с отлива вчерашний звук. Прямоугольник окна напротив засветился. Кто-то откинул люк в подполье, в преисподнюю. Силуэт отпечатался. Веселее стало. Я не один. Кто-то с надеждой посмотрел на моё окно. Скоро светать свету.
Высунул нос в форточку. Воздух свеж. Чист. Пахнет осенью. Это запах реального мира. Мира, где время течёт чуть-чуть впереди меня».
Стелла: «Совершенно определённо приеду 16 ноября».
Я: «Совершенно определённо в этом не сомневался, так как 15 -  Рок Кафе. Тебе же надо отметиться. Просто, гавань, в которую корабль заходит от случая к случаю, со временем, увы, перестаёт функционировать. Слишком велики простои».
Стелла: «Корабль, который стоит у стенки круглый год – ржавеет. Оно нам надо?»
Я: «Я писал, что сбросил пару комментариев на выступление поэтов в Театре Абсурда. Мой взгляд после прослушки. Так вот, он волну вызвал своими комментариями. Привыкли к похвальбе. Гениев нельзя критиковать. Они вещают. Наверное, после каждого выступления техничка ходит с тряпкой, подтирает за поклонницами лужи. Визжат и сикают.
В кругу себе подобных легко сойти за что-то инопланетное. А я со стороны оценил. Увы, теперь не начало двадцатого века, нет излома, нет чувства конца. Нет ощущения революции. Все богатенькие. У всех норки чем-нибудь наполнены. Походя пнуть – не зазорно. Это ни к чему не обязывает».
Стелла: «У меня всё было Ты мало знаешь. И мэтры прикладывали. Не хули, не зная сути. Не все так счастливы, как ты: и дом есть, и возможность не париться хлебом насущным. Твори в своё удовольствие. Тебе даже не важно улещать издателей – тебя и так издадут, и деньги выделят. А мы - поэты нищи, как церковные мыши. Тот, на кого намекаешь, я поняла,- нервами пробивает свои проекты, неизвестно где и как деньги выжимает. Попробуй хоть один концерт устроить. Если тебе удастся провернуть номер с моей книгой – это будет мощное достижение».
Я: «Меня нисколько не интересует, как, кто и на что живёт. Я на северах свой срок отмотал. И голод знаю, что это такое, и смерть видел в лицо, и в опале был.
Не парился на столичных улицах, чтобы кричать: я – нищ. Не перетекал с выставки на выставку, корёжа нутро, в угоду кого-то. Не продавался за бокал шампанского. 
Я работал и писал. Горбом квартиру заработал, достойную пенсию. Может быть, если бы, где жил в другом месте, всё по-другому было бы, но тогда я был бы не я, не тот, кто есть.
Личной жизни никого не касаюсь, если и высказываюсь, так своё отношение к стихам ли, прозе выдаю. Коль все такие обидчивые, нечего на люди выносить написанное. Складывай в тумбочку».
Стелла: «Зачем ты из раза в раз пересказываешь свою жизнь? Не объясняй. Пожалуйста, не отвечай с лёту».
Я: «Мысль через час уже волну не погонит. Нужно всё стерпеть. Начать заново. Мысль – есть мнение. Вода постояла – протухла. Вот, сижу, дописал несколько десятков предложений к своей тысячи. Прошёлся по городу. Уши мёрзнут. Вода – свинцовая. Нашёл в парке гирлянду копытника на берёзе, отодрал.
Почувствовал свою неуместность. Уехать, что ли, куда? Усталость наваливается. Неопределённость. Как будто груз на плечах. Всё не мило. Вина какая-то преследует».
Стелла: «У нас толстый иней. Словно снег выпал. Не представляю, откуда ты мог чувство вины наковырять – сплошные добрые дела творишь. Во всяком случае, по отношению ко мне. И я тебе благодарна. Впрочем, случайных чувств не бывает, наверное, ты действительно перед кем-то виноват, если так стремишься оправдаться, что аж устал. Мне такое неведомо. Я живу легко. Нектар собрать можно с разных цветков».
Я: «Чувство вины не от усталости. И оправдываюсь я сам перед собой. Усталость от груза, который взвален на меня. И наши отношения грузят своей неопределённостью, понимаю ведь, что впереди ничего хорошего.
Ты пишешь легко по-стрекозиному: интересности, красивости, еда, никто не чирикает, не танцует рядом, не мешает – это благо. Радуйся. Отдыхай от груза.
Может, для меня радость, когда я для другого человека стараюсь? А устал из-за того, что в силу однолюбства не могу пустить никого к себе. Ты вот прорвала защитную плёнку, а мне от этого не легче.
Я бы всё теперешнее благополучие променял на те месяцы, когда жил в зачуханном бериевском бараке с промёрзшими углами. Тогда радовался каждому дню.
Осень виновата. Солнца нет. Вот и мысли такие. Кому-то будь что хочешь, всё завей горе в верёвочку, а кто-то коллекционирует несуразности, кто-то ведь собирает спичечные коробки, марки, старинные монеты».
Стелла: «Не суди людей сплеча. Жизнь, конечно, несправедлива, жизнь суровая вещь. Не мне тебе говорить. Она только для дураков проста и из сплошных радостей. От дождика зонтик есть, от града под крышу можно спрятаться, а житейские беды подкрадываются незаметно на цыпочках. Съезди в лес! Ты же любишь лес. Походи там, размякни, растворись в тишине и целебном воздухе. Что с того, что лес гол сейчас? Всё одно он снимет груз неурядиц. Наконец, поговори со своим дедом Велесом. Он-то, наверняка, наши отношения прощупал. Костёр распали...
Хорошо сидеть у дотлевающего костра где-нибудь на берегу лесной речушки или у озерца. Звёзды словно светляки отражаются в воде. Разыграется фантазия, примешься населять округу опасными мрачными образами. Запугаешь сама себя до того, что выдуманные духи никак не утихомириваются...
Мне почему-то трудно отыскать слова, чтобы рассказать, как мне бывает хорошо. Это вы, прозаики, образы рождаете.
Я, когда вижу, как по канаве плывут узкие листочки тальника, мне так и хочется стать маленькой-маленькой, превратить листочек в индейскую каноэ. И плыть, сначала в реку, потом в море, потом в океан, испариться, и уйти в космос.
Так что, не вздыхай, впереди не горы забот. Выговорись со своим дедом Велесом. Спроси у него про меня. Уж он-то наверняка про меня всё знает. Я – взбалмошная дура. Сегодня – одно, завтра – другое. Сам же говорил, что с дедом Велесом можно сколько угодно молчать, и говорить сколько угодно.
Оно и хорошо, общаться, а рты при этом, словно нитками зашиты. Сиди и улыбайся. Чудно получается, живёшь дома, так тянет куда-то, уедешь,- домой хочется. Представляю, как сижу в углу твоего дивана. Горит на стене светильник. Хорошо».
Я: «Пишу, пишу, а отправить не могу. У компьютера не хватает серого вещества, чтобы переварить мои претензии. Ну и к лучшему. Никто не винит меня больше, чем я себя сам. Я не сделал того, что мог бы сделать. Меня гнетёт неопределённость наших отношений. Моё однолюбство не даёт мне возможность кого-то приблизить, чтобы иметь рядом человека. Это, наверное, из-за того, что жена, накануне смерти, предупредила, что будет оберегать, стоять за плечом.
Читал, чтобы избавиться от наваждения, нужно отстегать могилу прутом и выпросить освобождение. Рука не поднимается. Слишком она была дорога для меня. Не знаю, зачем рассказал об этом.
Осень. Солнца нет. Всё это грузит и грузит. Пожаловаться можно только чистому листу. Лист такой же молчун, как и я. Разговариваю с тобой, а голоса не слышу. В лесу хоть эхо есть, отклик. Не побывав в моей шкуре, невозможно понять моих устремлений. Сто раз на дню говорю себе: «Ты жизнь прожил. Доживай тихонько. Нет, нет впереди проблеска».
Стелла: «Почему наши отношения неопределённы? Тебе хорошо со мной, мне с тобой. Что может быть ещё определённее? Я говорила несколько раз – мне с тобой спокойно и надёжно. Правда, гарантий в жизни не существует. Сегодня одно, завтра – совсем другое. Кто-то может в один момент перевернуть все представления. Споткнуться можно на ровном месте.
Может быть, тебе и не нужен рядом живой человек, если всё притягательное и важное, всё жизненное осталось в бериевском бараке? Зачем мне голову дуришь? Ты понимаешь, что я живой человек, состоявшийся, самобытный и переформатированию в успешную тень не поддаюсь – это вообще невозможно. Я никогда не стану твоей тенью. Если я почувствую, что мне нужно для того, чтобы остаться с тобой, наступить себе на горло, я уйду.
Если тебе понравилась я, значит, тебе понравилась я. Такая, какая есть. И не нужно перестроек. Перемолов и прочих пере. Не придумывай того, чего нет, и не может быть. Поверь себе, своему чутью и расслабься. Прими меня, какая я есть и какая тебя очаровала. И будь счастлив. Или оставь в покое и не мучай.
Ты не веришь в мою искренность и порядочность. Не понимаю, чем я заслужила это недоверие. Как, как доказать, что я хорошая? Ты слепой. Тебе важно не иметь рядом человека, а знать об этом человеке всё. Психология пишущего. Какая я нынче, чем живу, чего желаю? Радуйся, что я есть».

                72
               
Перечитывая нашу переписку, ни растерянности или лёгкого смущения, ни особой радости или гнева не нахожу. Стелла постоянно находится в образе, не выходит, не выпадает из чужой для меня странной жизни, которую привыкла разыгрывать. А вот кто я в той жизни, какое место мне отведено,- над этим стоило подумать.
Ничего не понимаю. Для меня отведено ровно столько времени, сколько отведено. Её слова всё время наталкивают на догадки. Вот и остаётся ждать, во что всё выльется.
Понимаю, надо себя сдерживать. Не надо накручивать себя, что наша связь на какое-то время, надо относиться ко всему спокойно: сколько поживётся, столько потерпится.  Нечего строить далеко идущие планы.
Ну и что, что хочется видеть Стеллу всё время рядом? Ну и что, при мысли о ней, хочется кричать: «Земля! Земля!». Кричали же измученные и отчаявшиеся мореплаватели, завидев далёкую сушу. Я. скорее всего, непонятливый тугодум, не способный приноровиться к новым реалиям.
Представляю её лицо. Образ возбуждает странное чувство вины, но всё настолько зыбко, что, сколько ни всматриваюсь, не могу схватить главного, до конца не могу понять,- счастье ли она или напасть, от которой избавиться надо.
Вот я - преданный и работоспособный, основательный и пунктуальный в привычках, а хорошо ли это для неё? Хорошо, так как одной теперь не пробиться, поэтому она и прибилась в попутчицы. Я сам дал повод строить такие расчёты.
Её понять можно, ну, не везёт женщине. Нервничает, мечется, только виду не показывает. С её-то способностью, с безошибочным чутьём, ей ничего не стоит уловить поворотный момент.
Не скажу, что она запуталась в жизни, но есть обида, что всё выходит не так. Самолюбива, настойчива, не хочет покорно склонять голову перед судьбой. Много страдала, но жалеть себя не позволяет. Поэтому временами раскаивается.
Она мало походит на влюблённую. Но что-то нашла во мне…
Скорее всего, Стелла дорожит отношениями. Ей хочется быть ведущей, а не стоять у меня за спиной. Ей хочется занять достойное место в литературе. Она искренне стремится к совершенству.
Чего-чего, а жалости Стелла не приемлет, не хочет вызывать жалость к себе. И в то же время старается изобразить свою роль так, чтобы вызвать к себе неподдельное сочувствие.
А я, что, я теряюсь, не знаю, как поступить. Слепой болван! Мне хочется поспособствовать ей. Она - талант.
Поэтому не имею морального права требовать от неё чего-то большего. Но как хочется, чтобы изредка, подчёркиваю – изредка, она проявляла бы каплю живого участия: касалась мимоходом плеча, ерошила волосы на затылке. Это не такое уж и невозможное. И она, и я реальные люди, пылких любовных признаний не ждём.
Когда я отмечал понравившуюся строчку стихотворения, Стелла останавливала:
- Не возноси меня слишком высоко, перехвалишь. Да, я особенная, но живу не в полную меру, я могу, оценивая прошлое и заглядывая в будущее, добиться гораздо большего, чем сделала до сих пор.  С твоей помощью...
- Судьбу переиначить,- констатировал я.
- Судьбы нет. Есть то, что человек сам с собой сумеет сделать.
Мне нравилось, что Стелла самокритична, что осознаёт, что могла бы жить иначе и сделать больше, но почему не живёт и не делает? Чего-чего, а честолюбия ей не занимать.
Ей, на мой взгляд, нужно несколько по-другому посмотреть на жизнь. Мало быть талантом, надо ещё и жить талантливо, чтобы все видели талант.
Вот она утверждает, что известность и слава её не волнуют. Зачем же тогда суета выступлений? Не понимаю.
Мучает осознание какой-то личной неудачи. Чего-то недопонимаю, что-то делаю неправильно. Циклююсь на чём-то ненужном. Где-то допустил ошибку. Не понимаю, как эту ошибку исправить.
Снова вчитываюсь в переписку.
Я: «Ты мне нравишься. Ты это знаешь, я же говорил не раз, что ты пробила мою защитную оболочку… Но между нами годы, много какой разницы, это волнует. Я не хочу тебя грузить своими переживаниями. Не получается, во всём сомневаюсь.
Сам себе порой противен. А всё отчего – никого не рядом. Вот и грузишься представлениями... Дурак, одним словом. Кретин. Мать говорила, что я из Злябовки, не как все. Не как все – вот и лезут сомнения, вот и ракурс, под которым смотрю на жизнь, не такой, как у всех. Да и жизнь в бериевских бараках раем не была, клопов выгребали из щелей совками.
Ладно, оставим, сомнения, пусть, останутся сомнениями. Всё в норме. За две недели, что болтаюсь по страницам Интернета, уяснил одно, кучкуются вокруг кого-то, продвинутой личности, страницы. Кучкуются без своего мнения. Похвальбы много. Своё каждый таит в себе.
Как-то вылез со своим махровым видением. Осудили, но, что удивительно, после моих, не к месту вставок, началось обсуждение. Предлагали, отвергали, но разговор пошёл заинтересованным. А уколы, ссылки только на меня. Козёл отпущений. Но предлагали общение. Наверное, соскучились по искреннему суждению».
Стелла: «Привет. Рада, что загрузился общением. Я не вступаю в дискуссии. Спросили – ответила. Сегодня выпал снег. Схватила фотик и два часа в резиновых сапогах по полям-лесам колдыбалась».
Я: «А хорошо, что ты есть! Можешь опустить на грешную землю. Нашёл, дурак, о чём кричать, о том, что палку засунул в муравейник. Надежды юношей согревают. Пальцы на одной руке не успею загнуть, как…А что, как? Ты скоро приедешь… Как Емеля чешу затылок, да поглядываю на календарь. Ещё пишу свои тысячи…
Я слон, слон в посудной лавке! Или горшки беречь надо, или смотреть, чтобы слон не поранился, когда его выводят, или выгоняют, или задвигают на место в клетку. Больно неповоротлив.
Жизнь похожа расцветкой на зебру. Один глаз прикроешь – полосы чёрные, второй – белые полосы. А жизнь – по-ло-сатая-я-я, весёлости вокруг – о-го-го!»
Стелла: «Странно, но у меня чувство, что еду домой. Уже твой дом стал более домом, чем мой. Вот забавно. Наверное, у тебя уютнее. Малость чихаю, ноги промочила».
Я: «Чих – выколачивание из нутра остатков лета!»
Стелла: «Фигушки! Лето из меня не выколотишь. Это только простуда и лишние вирусы».
Я: «Какие лишние? Вирусы чем и отличаются, так одни сытее, жирнее, духмянее… Кстати, смотрел вручение премии. Организаторы упор делали на активность, «полезность», мелькание, но никак не на литературную значимость.
Замотана в кокон рань. Обида…
Просвет не виден…
Лес полысел, берёза как медный самовар. На дне мочажины к листу прицепилась дневная звезда. Длинные человечьи следы на траве. В каждом следку по слёзке замёрзшей росы. Круглой и прозрачной.
Осенние ночи торопливы. Редкие капли дождя, будто на небе уборщик вытряс веник. Распят человек темнотой, глаза звёзд протыкают. Ветки растопырками рук тянутся кверху. Беспокойство. Тишина слита с темнотой. Всё оглушает.
Вчера был широкий огненный закат, в огне которого тлели высокие оплавленные облака. Первая сосулька закоченела на сливе.
Смотрю на чёрное окно напротив. Тишина дремлет. Пугливыми толчками обрывается сердце. Вечер. Луна как заплатка. Как ты там?
…За всё приходится расплачиваться. Вот у меня появилась надежда дождаться, а за это вдвойне потребует жизнь расплату. Нельзя играть с жизнью в жизнь понарошку. Разве сразу поймёшь, стоит игра свеч, не стоит.
Охотников полно, кто оценит результат. А я знаешь, с некоторых пор вызываю интерес, иду по улице, и ловлю на себе чей-нибудь женский взгляд. Не напрашиваюсь на сочувствие, совсем напротив, плачу ответным ироническим взглядом.
Есть у меня попытка навязать ощущение тревоги. Есть ощущение, что мир должен распасться, а я должен обнажить причины распада. Зачем? Вот ощущаю себя узником в собственной квартире. Но не страшусь. Ничтожеству ничего бояться. Терять нечего.
Часто слышу твой смех. Не спутаю его ни с чьим. Радостное повизгивание. Хитрый прищур глаза. От твоего смеха в комнате теплеет.
Иногда хочется, чтобы меня спасли. От чего? Неужели опасность подстерегает?
Живу реальной жизнью. Нужно уладить уйму дел. Написать «тысячи». Предвкушаю тот момент, когда поставлю точку. Наверное, тогда перестанет мучить совесть».
Тоска по Стелле слишком велика, чтобы примириться с ней. Наш союз – порождение чьей-то тайной воли, пожелавшей, чтобы я ещё немного пожил, помучился.
Никак не получается собраться с мыслями. Я ведь не искал её. Судьба нечаянно столкнула. Слепой случай. Случай не может быть слепым. А теперь что, теперь смотрю на мир, вокруг себя открытыми глазами.
На эти слова Стелла, скорее всего, недоверчиво улыбнётся, снисходительно качнёт головой.
Расчувствовался. Того и гляди, патетическим тоном произнесу: «Скажи слово, я всё брошу, и пойду за тобой хоть на край света!»
Пойти – то пойду, только от себя самого я далеко не уйду. Но ведь и точно знаю, что никто больше не заполнит моё нутро, как Стелла. Никто. А чего больше в этом «никто» – боли, радости, надежды? Всего хватает
Напыщенные фразы в голову лезут первыми. Нет в них искренности, скучно становится от подобного.
Мой пафос одной фразой сбить можно. Спроси кто, отдаю ли я себе отчёт в том, какую жизнь вела моя женщина, всё ли я знаю про неё, что думает она о жизни,- не отвечу. В лучшем случае промолчу. Ничего толком не знаю. Одни додумки. Додумки о женщине с грустным взглядом усталых глаз напрягают.
Жутко подумать, в какие дебри заводят размышления. Первоначально Стелла мне показалась воробышком. «Во-ро-бы-ше-е-к!» Произнёс, и слышится долгий-долгий раскат. А теперь кто она?
Что не воробышек – точно! Сквозь километры, разделяющие нас, её не рассмотреть. Да, я вижу её глаза, плечи, лицо, фигуру, а душу её не дано мне разглядеть.
Какую бы фразу ни произнёс, в ней будет продолжение лжи, минутное состояния тревоги, которая тянется от моего самого первого обмана. Я не помню, кого обманул, не может такого быть, чтобы я кого-то не обманул.
Мой обман был без расчёта. Дежурная фраза всегда наготове. Она нейтрализует неизбежные притязания.
Говорят, душа человека в его глазах. Если бы так, если бы так!
Голос Стеллы:
- Ты всё усложняешь.
- Зато ты всё упрощаешь.
- Не торопись с выводами,- я мысленно вижу, как Стелла покачала головой. Бесшабашная женщина-девчушка исчезла. - А если всё не так? Наверняка всё не так, как мы себе представляем.
- Я никогда не строила воздушных замков. Живу реальной жизнью. Много работаю. Была счастлива, пока не поняла, что счастье – не хождение каждый день на работу. Может быть, счастье вернулось ко мне теперь. Как ты говоришь, мы нашли счастье. Честные люди не присваивают находок. Нашёл – отнеси в милицию. Будешь претендовать на четвёртую часть. Мне не надо ни четвёртую часть счастья, ни половину чьего-то счастья. Или всё, или…Не хочу ничего находить! Найти можно месторождение руды, золота. Найти – половина дела, надо суметь разработать. Это главное.
Ты нашёл. Ты свою золотую жилу сколько лет копаешь…Тысячами буковок выдаёшь продукт…А я?
- Стелла, я многое не понимаю. Прости.
- Мы словно на разных полюсах. Ты – Северный полюс, я – Южный полюс, между нами много-много километров. А соединены мы какими-то магнитными линиями.
Я ощущаю на себе взгляд спокойных зелёно-серых глаз. Для этих глаз всё давно ясно. Ничего особенного она не ждёт и не ожидает услышать. Наверное, на излёте нескольких месяцев знакомства, она тоже спросила себя, зачем я нужен? Зачем эта запоздалая встреча? Зачем подлаживаться под кого-то? Как хорошо быть самой собой… Любовь – химера. Её нет. Удачу можно схватить и без любви.
Под влиянием взгляда, оттого что мысленный образ бестелесен, оттого что лоскутный свет из окна обрамляет голову Стеллы рваным нимбом, мне захотелось стать на колени и начать молиться. Всё равно, какому Богу. Я не понимал, откуда наползает холод. Батареи горячие, в комнате тепло, а сердце охватывает страх и сковывает холод.
Вот, я снова вижу, как Стелла зябко ёжится под пледом. Сидит, укуталась так, что торчит одна голова. Волосы застилают глаза. Она помотала головой из стороны в сторону, высунула из пледа руку, откинула пряди назад.
Ну, нет, нет у меня проницательности рентгеновских лучей. Путаник великий, не могу в себе разобраться. Не могу понять эту женщину.
Я не жалуюсь. Я не радуюсь. Сходу не разберёшь, что за состояние. Одно ясно, нет ни грамма равнодушия, внутри растревоженный пчелиный улей.
«Надо быть добрым к тем, кто к нам приходит. В жизни я не видел таких глаз, как у Стеллы. Жуткая женщина. Наверное, она любит не свет, а тьму. Длинные языки тени наступают на осенний свет. Тьма сгущается в сознании. Тьма – призрак. Невесомый свет витает вокруг, она переливает его в себя. Кто она? Конечно, Стелла».
Пытаюсь стереть ночь со своих глаз, пытаюсь высмотреть что-то за плечом, будто гляжусь в зеркало, но вижу своё отрешённое неудовлетворённое лицо. Вижу, но не могу его пощупать.
Секс. Слово коротко, как выстрел. Щелчок отлетевшей пуговицы. Треск оторванной завязки. Всхлип. Секс и постель. Акт любви есть постельный акт. Скрип пружин. Женщина лежит как бревно. С ненавистью и отвращением вслушивается в голос плоти. Заутюженная складка простыни впивается. Её рука корчится от душевной боли. Пять пальцев, пять сухих рыбёшек. Касаясь тела, она касается прошлого.
Мир всего лишь крошечная часть большого мира. В большом мире всё хорошо, время течёт размеренно. Утро переходит в день, день – в вечер, вечер – в ночь. Что и остаётся, так уловить ритм. Ритм рвётся из всего.
Носок на ноге прохудился. В дырку выглядывает большой палец. Он похож на любопытный нос. Мелочи отмечаются походя, мельком. Зато мысли вырываются в спешке, возвращаются, исчезают, скатываются куда-то.
Мысленно прикасаюсь ко всему, и отдёргиваю руки. Ничего не хочу слушать. Пускай, никто ничего не говорит. Даже если есть что сказать. Не надо объяснений. Я ничего не знаю. Ничего не чувствую. Вообще ничего не чувствую, всё должно кончиться. Всё должно стать слишком поздно.
О чём это я? Ах, да! Я же не на самом деле умираю от горя. Я изображаю. Могу изобразить, что счастлив, потому что мне это ничего не стоит. Могу, могу… Могу сказать какую-нибудь гадость.
«Господи! Дай мне почувствовать хоть что-нибудь из того, что я должен ощутить. Что-то же происходит. Я – тупой и бесстрастный человек полон фантазий. Мысленно сжимаю в своих объятиях женщину, слышу, как бьётся её сердце, чувствую дрожь. Только на расстоянии вижу, как она красива.
Она красивее всех тех, кого создаю в своём воображении. Она непостижима.  Для меня, по крайней мере. Я не способен понять её малейшего проявления оригинальности.
Наверное, ужасно тяжело не иметь воображения. Нет же, нет, чего-чего, а с воображением у меня нормально.
Это ненормально не видеть сидящего человека перед собой. Я не жалуюсь. Просто перестал видеть. Но я должен что-то найти. Стоит завернуть за угол.
Стелла-фантом молчит. Я перестал её слышать. Говорила, говорила, а тут вдруг замолчала. Голос её притих. Она не доверяет тишине, которая нас окружает. Она боится, что слова намертво впечатаются в стены, не дай бог, останутся если не враждебными, то напоминающими.
Хорошо срастись телами. Стать близко-близко, так близко, чтобы слышать дыхание.  Ни малейшего шороха, чтобы не разбить луч её взгляда, стараюсь не спугнуть молчание. Зарыться бы головой в подушку, и ночь напролёт лежать, удерживая её голос в ушах и взгляд её зелёных глаз.
Зачем я тороплю время? Словно устыдившись этой мысленной торопливости в глубокой любовной тоске, видя перед собой спокойное лицо Стеллы, она принимает моё восхищение, ей нравится мой долгий взгляд, она упивается моей глупой любовью, я в уме начинаю складывать слова, какими её встречу.
Слова словами, а глаза, лепясь к её волосам и лицу, непроизвольно улыбаются, охватывая все особенности её внешности. Стелла невозмутима. Она во всём полагается на свою безмятежность и явную странность, которые обезвреживают любой наглый взгляд. Но нет, в уголке губ притаилась улыбка, она свидетельствует о томящемся теле.
Лицемерю. В лицемерии особая радость, с одной стороны стыдно, но и сладко.
Я однажды испытал злорадство, когда понял, что не я один мучаюсь неразделённой любовью. Все те, кто был с Стеллой, они тоже страдали. Это хорошо, не разучиться мучиться и страдать.
Как дождик зимой, страдания сейчас редки. Хотя, с погодой не пойми, что творится: сплошь и рядом Новый год без снега.
Странное дело, жил и верил, что знаю про себя всё до последней мелочи. Не тут-то было! Неожиданная сторона жизни открылась. То, что я о себе знал, лишь малая часть, без того, что обо мне знает Стелла, уже не обойтись. С помощью Стеллы я узнал такое о женщинах, как если бы побывал на обратной стороне Луны.
Понимания, что ли, добавилось? И что с того? Понять – ещё не значит исправиться.
Влажная пелена надвинулась на глаза, всё стало расплываться. Приграничное состояние. Сон и явь. Не видишь лица, но слышишь дыхание, слышишь голос. Должно всё перемениться. Увы! Измениться ничто не может. Всё давно в слова перешло.
Высказаться,- только на это нас хватает. Как же умно говорим, красиво, но ничего не делаем. Поступков не совершаем. Поступок и есть жизнь.
Разучился понимать людей. Люблю или привязываюсь,- разве это не одно и то же? Любовь и желание любви,- разве эти чувства не вытекают одно из другого? Желание любви может стать настоящей любовью. О чём это я? В какие дебри размышлений снова меня заносит?
Древнегреческие философы верили в бессмертие души. Вот уж бред так бред. Почему же человек ничему не научается? Почему лучше не становится? У меня одни сомнения. Если я, допустим, жил раньше, почему мучают мысли, будто и нет у меня никакого опыта? Всё как в первый раз?
И звёзды, и Луна смотрят на поколения людей равнодушно. Они не раскаиваются в том, что многое видели. Видели, но ни одну войну не остановили. Раскаянием не маются.
Боль, которую причиняет один человек другому человеку, остаётся болью. Хороший человек, но страшно от меня далёкий, за которым я мог бы куда угодно пойти, никогда не позовёт за собой. Вот и нечего думать об этом. А ведь посоветоваться не с кем. Некому даже выговориться.
И что, и что?
Стелла ничем пока не выразила свою неприязнь ко мне. Но в каждом её слове, в каждом взгляде, в спокойном тихом голосе слышится грусть о прошлом. Грусть, переходящая в надежду. Она ни разу не сказала прямо, что желает со мной идти до конца. Вот поэтому и посещает мысль, что она в любой момент может свернуть на новую тропу. А она свернёт. Она не предупредит: «Иду от вас!» Что-то вроде противоположное предупреждению князя Игоря: «Иду на вы!»
Сумятица в душе.
Стелла привыкла делать всё сама. Искать попутчиков. Устраивать свои выступления. Без этого ей неинтересно жить. Сколько раз я отмечал, что она смотрит на меня и как бы прямо сквозь меня, сквозь мою судьбу, до школьных моих годов, мига моего зарождения.
Желания приходят и вырастают. Сумерки приходят и вырастают из песка, из зарослей кустов, вытягиваются из заросших ряской прудов. Сумерки заманивают. Они порождение кроваво-красного солнечного заката.
И что, что?
Громозжу один образ на другой, рисую множество картин, волочусь мысленно за сонмом женщин. Разве в этом собственное достоинство? Я добродетелен. У меня чистая шея, я серьёзен, не дурачусь.
Делаю неуловимое движение, резко и жёстко мысленно отстраняюсь от череды мелькающих образов.
Получается, сочиняю своё прошлое, в котором был счастлив, в меру состоятелен, удачлив, был любим. Был не один. Кто-то приходил, кто-то уходил. Больше уходили. Всякое было: и перепалки, и разборки, веселье. Вспышки гнева.
Прошлое надо отпускать, пусть оно останется сказкой. Но я и не гадалка, чтобы наперёд всё предвидеть. Вот и нечего себя дразнить.
В голосе звучит едва уловимая нотка горечи. Откуда досада на самого себя? Меня удивляет это желание продраться сквозь рогатки судьбы. Прояснить всё до конца. До какого конца?
Один конец – начало жизни, противоположный ему конец – пресловутое небытие. И там, и там темнота. Не из-за того ли, что и там, и там темнота, селится растерянность?
Способность составлять слова в строчки не больший талант, чем умение доить корову. К таланту должна прикладываться удача. А удачу на верёвочке не удержишь, она может сорваться, промчаться мимо, и что тогда талант? Да, ничего!
Стараюсь жить по чести и справедливости. Но этого мало. Это не выделяет из толпы. На лбу у меня не написано, что любите меня, я такой хороший.
Стелла не отступится от своего желания стать известной и состоятельной. Что бы ни случилось между нами, как бы ни сложилась жизнь, если она почувствует, что не хватает сил жить, она начнёт всё сначала. А я не смогу. Она не позовёт за собой…
Это вот и напрягает…
Что-то знобко в дрожи возле меня бьётся. Я не знаю, что оно такое. Приблудшая душа? Чья? Чья сущность? То «оно» по объёму больше меня самого, больше размера комнаты, дома, оно не должно находиться рядом, оно не вмещается в объём моей грудной клетки, ему нет места рядом с моим сердцем. Не рядом, а «оно» должно вместиться в моё сердце. Стать частью моего сердца.
Замер, прислушиваюсь. Ничего ни у кого не требую.
Время глушит голоса прошлого. Но и оно несёт с собой охапки подобранных звуков, гулов, отголосков, множество ощущений. Из мельтешения надо успеть выхватить только моё ощущение.
Я вовсе не хочу быть зацелованным временем. Время должно расшевелить умирающий во мне огонёк, чтобы последний вспыхнувший язык пламени кого-то обогрел. Может, он не только обогреет, но и вспыхнет, разгорится костёр, который в свою очередь мне дорогу в ту, последнюю тьму, осветит.
Тянет холодком. На кончике языка привкус боли. В сердце словно иголку воткнули. Тень в глазах. Выцеловал бы из глаз кто эту тень.
Во всех углах моей квартиры шевелится жизнь. Свет в комнате. Свет даёт выход внутреннему моему миру. Свет рождает слово, слово растёт. Вместе со словом начинаю испытывать любовь и желание. Жизнь улыбается, подмигивает, интимно морщит рот. И я разделяю непостижимую улыбку жизни.
Иду по жизни. У жизни женское начало. Она вот-вот смирится перед моим напором. Откуда же сквознячок? Ощущение - вот-вот налетит вихрь, он принесёт голоса, один голос будет громче другого… Но что-то утишает эти голоса до шепота. Никак не могу вспомнить определяющие слова, забыл, каким словом назвать небо, цветок судьбу? Реальные предметы вытеснили нереальные.
«Скажи без аллегорий - открытым текстом, что тебе нужна рядом баба, а не женщина-поэт. Мука с этими поэтессами. Сплошные разочарования».
Голос Стеллы. Разбирает злость.
Неужели до Стеллы ничего хорошего не было?
Бесит от выражения, что жизнь требует жертв. Иначе это не жизнь. Это несправедливо, что она одного возносит к вершине славы, другого оставляет в тени. Ладно бы возносила того, кто талантливее. Ведь запомнят того, кого подняли к солнцу, к вершине славы.
И хорошо, и плохо, что жизнь выжидающе следит за каждым, как лисица за зайцем, выбирает подходящий момент для нападения. Она проводит проверку на вшивость, на способность.
Прежде чем что-то предпринять, каждый должен понять, что происходит.

                73

Стелла два дня не выходит в Интернет.
Я: «Деревья первый снег обсыпал. Будто из парикмахерской сбежали. Там их только успели намылить. Листочки последние не успели сбрить. Предзимье.
Оттепель. Всюду нитки седых паутин. Запутался листочек в ржавчине осени. Колокольная медь на листьях. Всё снулое. Вечером солнце стыдится, краснеет. Вода холодная, пеплом заката покрылась. Ветерок-насмешник прыскает в кулачок, еле-еле слышен его шепот.
Почувствовал время. Капля упала. Бам по подоконнику. Замер. Свело дыхание. За спиной ш-ш-ш. Домовёнок выдохнул. Капля сжала пространство. Время ушло. Оно сдвинулось.
Всё молчишь?
Сытая тишина. Солнце с подтуском. Дымчато-голубые проседи на небе. А тучи толкутся, глыбливые, чёрные. Осенью дождик в косохлёст.  Рядом никого.
Женщина-соблазн, женщина-мгновение, женщина-вздор, женщина с прошлогодними глазами. Женщина нержавейка не оборудована для тепла. Она создаёт необходимость в себе».
Стелла: «Привет. Решила не тратиться на Интернет. Пиши на бумагу. Приеду – прочту. У нас сыро. На телефоне мало денег. На сообщение не могу сразу откликнуться – параллельно читаю. Смотрю фото, и ещё всякое делаю. Накопилось. Не торопись сам, и не торопи меня. Очень рада, что мои стихи тебе понравились.
Тут компьютер очень долго открывает-отправляет. По минуте крутится, так что не рычи, что я пропадаю где-то. Я тексты впечатываю, а это долго». 
Я: «Рыхлое облако закрыло солнце. Осина пригорюнилась.  Ветер торопко отмахнулся, колыхнулась ветка, взлетела ворона. День и вечер обнимаются, как радость и скорбь одновременно.
Пишу «тыщи». Мне хватает общения с листом бумаги и отчасти с тобой. Большего мне не надо. Я не рычу. Если хвалю, то что-то одно. Узловатых переплетений твоих стихов, когда концов много, сразу не распутаешь. А ты многоконечная. Образ рождается не по заказу. Мельком, на взлёте, вполглаза».
Стелла: «Я многогранная. Концы отращивать – не девочкинское дело. А простенько да понятненько, чтоб прочесть и не думать – это не ко мне. Ты забавный очень, когда пытаешься мудрствовать. «Многоконечный» - хи. Это из описания Змея-Горыныча Чернобыльского. У сказочного, нормального Змея было много голов. А у мутанта – много хвостов. Это тебя твой мутант переформатировал. Что ты там писал, что временами волком на Луну воешь? Здорово. Значит, в полнолуние будешь петь красивую грустную песню. Пойду, посмотрю, когда полнолуние. Вдруг, услышу». 
Я: «Волк либо один, либо с одной волчицей навсегда! Бегать за овцами – это удел баранов. Волк никого не грызёт. Жизнь грызёт, доля. Желание жить».
Я: «У нас туман утром был. Растопырки сучьев втуманены настолько плотно, только концы торчали. (Листья так в лёд вморожены бывают). Потом ошмотками туман раздёрнуло. Воздух тугим стал, не вздохнуть. Как бы кусаешь, рвёшь кусочками. Утром жевал слово «кротеть», вылезло откуда-то, нашёл в словаре – становиться тихим. Вот, мне указание пришло свыше – начни кротеть, успокойся!»
Я: «Человек остаётся один для того, чтобы поразмышлять, что он хочет получить и от жизни, и вообще. Ты писала, что на губе болячки. Губа, если она не любит целоваться, то вытягивает на себя негатив, тот, что внутри – болезнь. Это к моему замечанию, что губа не дура, она знает, что наверх вытянуть. На губе всегда пульсирует простуда.
Часто думаю, что тебе нужно, почему не займёшься чем-то одним, не осядешь на месте, не заживёшь спокойно? Всё тебя куда-то тянет. Тебе непременно нужно желать многого. Ты, присосавшаяся к жизни девочка, слишком изголодавшаяся, чтобы насытиться.
И для тебя жизнь загадка, и для меня. Нет, никакой жизни не хватит разгадать всё. С каким предназначением человек рождается – загадка жизни, эту загадку судьба разгадывает.
Ты несколько раз отмечала, что я слишком серьёзен. Я и шучу, оставаясь серьёзным. И серьёзным бываю шутя. Эх, если бы ты чуточку лучше понимала меня. Если бы ты лучше понимала мужчин вообще, ты так легко не уходила бы от них.
Ты не можешь себя чувствовать счастливой в течение сколько-нибудь длительного времени. Мужчины из-за этого то боготворят тебя, то начинают обливать презрением, как что-то непонятное.
Уезжая на выступления, переступая порог дома очередного мужчины, ты делаешься более счастливой, более непринуждённой. И не замечаешь, что сводишь с ума. Где-то в подсознании у тебя, глубоко-глубоко, засела мысль, что истинная женщина не упустит свою возможность. Тебе хочется любую возможность использовать во благо.
Мы несколько раз ссорились. За ссорой следовала сцена примирения. Потом ещё ссора, снова прощали друг друга. А между тем отчаяние рождалось. Отчаяние – предвестница беды. Я не привык, чтобы беду кто-то разделял со мной. В этом случае я чувствую себя униженным.
Ты женщина гордая, цельная, обладающая сильным характером, но я же вижу, как отчаяние туманит взгляд твоих прекрасных глаз. Меня начинает терзать мысль, что это из-за меня, ты винишь меня.
Проницательности особой у меня нет, хотя в роду ведуньи были. У бабушки дар лечить был. Так что недовольство другими людьми, есть не что иное, как глубоко запрятанное от всех недовольство самим собой. Чары женщины не только подвигают на поступки, но и истощают со временем. Тягу желания не могу удовлетворить, нет рядом такой женщины, которая до конца овладела бы мной. Но ведь нет и такой женщины, которая раз и навсегда отвратила бы от желания ни на что не смотреть больше.
Не достаточно иметь рядом человека: мужчине – женщину, женщине – мужчину. Особое приятие ещё должно возникнуть. Мало помним о прошлом. Заполучая новое, думается, что ничего раньше и не было. Если что-то и помнится, как факт, что прошлое благополучно миновало и к настоящему не имеет никакого отношения.
Наверное, и есть самое сложное – сделать над собой сознательное усилие, чтобы стереть из памяти всевозможные картинки.
Не один раз пытался это делать. Состояние - непередаваемое. Жар волной поднимается, через несколько минут жар сменяет озноб, чуть ли зубами не клацаешь. При этом противишься всем желаниям. Но уязвим, делаешься уязвимым.
Невозможно! Что невозможно?
Когда оказываешься замкнутым в четырёх стенах, сам себя лишаешь свободы,- нет спасения лучше, чем просто выговориться.
Я не отдавал себя на волю женского каприза. Сердце всегда терзала идея «исписать себя». Женщины для меня – возбуждённое воображение».
Стелла: «Что-то ты весь запас сарказма жевал-жевал, как хлебный мякиш, перекатывал-перекатывал, и обрушил на меня. Это нужно обдумать. Не бурчи, пей чай, грей кишочки. Недостаточно быть уверенным в себе; нужно заставить других быть уверенным в тебе. И ещё хочу сказать, женщина не раскрывает всех своих тайн. Разве что за соответствующую цену. Вадим, не ограничивай себя в желаниях. Но и никогда не желай впустую».
Я: «У меня отличное настроение. Если бы его на весь свет перенести – мирра текла бы не только с икон, но и с человеческих лиц.  Сегодня спокоен как слон. Хобот у слоника да-а-леко тянется».
Стелла: «Прости, что задержалась в Любятово. Нужно кое-какие дела поделать. Вот подготовила подборку для альманаха. Собрала, наконец, сумку. Я настраиваюсь на совместимость, на неодиночество – на продолжительную совместность. Ты это знаешь и хочешь, а я не знаю и опасаюсь. Может, зря мы затеяли всю эту катавасию, под названием любовь?»
Я: «Ты меня за монстра какого-то принимаешь, а мне что и нужно, чтоб рядом дышал родной человек, который и меня понимал бы, и сам не замыкался только на себя. Неужели ты не поняла, что жизнь не такая, какой ты её себе придумала. Не будем ссориться из-за пустяков.
Ты и считаешь, что нет такого мужчины, достойного быть твоим мужем, но в попутчики я гожусь. Надёжный, выносливый, терпеливый. Не знаю, но думается, природой нельзя управлять в соответствии с нашими желаниями. Это я так, мысли ни о чём.
Может быть, говорил, но ещё раз скажу: думается, ни один мужчина не способен заполнить до краёв тёмные провалы женской души. Поэтому, терпение и понимание – это всё, что необходимо для совместной жизни. Чтобы ты не уезжала, мне, наверное, нужно пасть на колени и просить остаться».
Стелла: «Я не гружу тебя своими проблемами, тем более они сами рассасываются со временем. Я так явно и решительно собралась к тебе, что хочу сдать свою комнату. Ничего не придумывай – это твои игры, из раза в раз одним и тем же озаботиться. Даже глупый пёс не попадает дважды под одну и ту же машину. Всё в последнее мгновение образовывается. Это гораздо лучше, чем изначально иметь всё, и этого всего лишиться.
Время застыло и неподвижно стоит между нами. Прости меня. Недоразумения между нами – моя вина. Я молода, глупа, самонадеянна.
У нас должно быть не как у всех. Мы – особенные.  Я всё время в реале – поэтому и говорю о реальном. Я всё время оттягиваю поездку к тебе. Сомневаюсь, да и чтобы до тебя доехать, нужны деньги. Не просить же у тебя каждый раз. У меня долг за свою квартиру, за электричество бог знает сколько не плачено. Думаю, как из положения выйти. Скоро всё это закончится – тогда начну мечты придумывать, и вернусь, наконец, в любимую поэзию жизни».
Стелла снова пропала. Не выходит в Интернет. Она вовсе не такая, как я о ней думаю. Пробую забыть, и что удивительно, часто мне это удаётся. Но усомниться в Стелле не могу. Если бы я это проделал, всё стало бы фальшивым. Всё предыдущее.
Вспоминаю и никак не могу вспомнить. Стелла стоит передо мной. Сердце бешено колотится. Я вижу её и не вижу. Вот взгляд соскользнул с её лица, охватил всю фигуру, снова поднялся вверх. Стараюсь уловить притворство.
В мозгу вспыхивают одна за другой мысли. Внезапно сноп солнечных лучей прорвался сквозь облака, вокруг Стеллы ореол света. Свет божественности. Нет слов, чтобы выразить это состояние. Важное хочется сказать, такое, чтобы обязывало, что разбудило бы, заставило бы на всё посмотреть другими глазами. Других глаз нет.
Слышу шепот:
- Тебе нельзя ни в мыслях, ни как по-другому забираться в дебри прошлого. Ты там не спрячешься…
Колокольный звук: Бом! Бом! Бом! Я не верю в Бога. Послышались голоса.
Дурное ощущение, будто я тону…или падаю в пропасть. А груз на плечах давит… Перечитываю её строчки в сообщениях, вдруг что-то проглядел.
Стелла с некоторых пор частица меня, я – частица её. Так ли? Мне хочется, чтобы она уверила в этом, сказала об этом.
Странно, я её больше понимаю, когда она далеко. Каждая неделя разлуки что-то отнимает. Становлюсь циничным. Дроблюсь на куски и кусочки. И сомнение уже появилось, а смогу ли потом в единое целое собраться?
Перезваниваться не получается. Стелле это не надо. Она и родителям звонит три раза в году. Она - потухший костёр. Чтобы разжечь, требуется разворошить погасшие угли, отыскать искорку, огонёк.
Знакомое чувство, когда остаюсь один, оно не покидает. Ничто! Никак не отвлечься. Нужно сесть за стол и писать свой роман. Это заставит отрешиться от маеты.
В воздухе слышен отголосок звона. Где-то звонит колокол. Скорее всего, почудилось. Нельзя заставить звонить колокол, которого нет. Тем не менее, жду каких-то слов. В голову ничего не приходит. В висках тикает время. Время дороже всего. Много пережить надо, чтобы до этого додуматься. В молодости этого не понимал.
Одновременно гнев и боль. Меня одурачили, надсмеялись. Поманили пряником.
Как же она далеко. Вроде бы, два часа езды на машине, вроде бы, совсем близко – рукой подать – и всё же так далеко.
Сколь ни тяни шею, не высмотреть. Кричи не кричи – бестолку. Никто не поможет.
Чего кричать? Вместо крика, сделаться маленьким и незаметным, горошиной, например, закатиться в щелку. И лежать, пока не найдут.
Я: «Полусон увядающей ночи, неправда слов в темноте. Снова живу одиночеством. Расплывчатая красная луна, как купол мечети. Свет и тень играют в прятки. Упоение страсти – преданность. Дурман будоражит чувства. Побрякушки слов рушат доверие, яркий свет дробится в бокале. Шлак мёртвых лет. Живу в умирающее время. Трепещет загадка – ты и я. Слезящееся мигание звёзд. Губы окисли. Солнце снизилось. Охолонь поселяет страх».
Набор ниоткуда пришедших строчек. А ведь они рождали какие-то мысли, они перед глазами картину выписывали. Зачем, о чём напоминало бессознанье?
Может, о том, что мне придётся жить с тем, что я сделал и не сделал одновременно? Произнося мысленно эти строчки, я обливаюсь слезами. Плачу молча, это зрелище душераздирающее. Говорят, самое пронзительное, когда женщина плачет ночью молча рядом со спящим мужем. Мужику не позволительно плакать.
Почему не покидает ощущение, что с некоторых пор мы с Стеллой идём в разных направлениях? Мне кажется, что я утерял кончик нити, не могу справиться с жизнью, не вижу выхода из лабиринта. Мне не нужна свобода. Я задохнусь свободным.
Стелла ещё не ушла, она собирается приехать, а моё сердце, предчувствуя разлуку, разрывается. Тоска поселилась.
Слёз нет. Женщине в сто раз легче, она выплакать боль может, я же чувствую, как ссыхается нутро.
Не буду говорить про своё отношение к Стелле. Я её люблю. Но ведь этого недостаточно. Это состояние не вечно. Любишь – доверять должен. Доверия почему-то нет. Длинный шлейф за Стеллой тянется. Какова любовь, таково и доверие. Где гарантии? Гарантии даются в мастерской, да и то на какой-то срок.
В какое окошечко мне постучаться, к какому мастеру обратиться? Ни окошечек, ни вывесок – ничего. Дурак ты, Вадим Афанасьевич!
Почему я теперь всего боюсь? Не боялся ведь, когда поехал работать на Север, не боялся морозов, не боялся пропасть в пургу. Не боялся, когда на собраниях выступал против начальника. Никакой опаски не возникло, когда связал свою судьбу с судьбой жены. Тогда всё происходило, как и должно было случиться. Почему сейчас не так?
Не значит ли это, что я много лет назад перестал существовать? Я – это не я. После нескольких лет одиночества, каждый день, проведённый с Стеллой, доказывает лишний раз, что у нас с ней всё происходит по-другому, не как у всех. Мы – особенные.
Чем, особенные? Любовь должна причинять боль и причиняет,- так это и ежу понятно. Мне надо запустить ежа под черепушку, пускай, он извилины мозга прочистит.
Мы с Стеллой начали что-то такое, чего закончить вдвоём никак не удастся. Может, наоборот, наши отношения приблизили крах того, что начиналось много лет назад у меня и у неё.
Совсем разучился соображать. Проблема в том, что я не очень хорошо понимаю её, каждый раз меня что-нибудь из поведения Стеллы напрягает. Стоит мне закрыть ночью глаза, я вижу, как она от меня уходит. Почему такое возникает?
Сколько раз мысленно беру лицо Стеллы в ладони и вглядываюсь пристально, хочу встретиться с ней взглядами, и не получается.
Был бы я безусым юнцом, мне давно сказали бы, что повзрослеть надо. Беспомощность из-за того, что взрослеть мне некуда. Страх быть покинутым укоренился настолько глубоко, что избавиться от него нет сил. Сражён наповал. Истекаю кровью. Нет рядом санитара, который остановит кровь, заткнёт ту дырку, откуда вытекает жизнь.
Стелле нужна она сама. Это ужасная вещь, когда никто не нужен, кроме себя самой. Это, наверное, та правда, которую ни я, ни она не можем произнести вслух. Жизнь полна таких моментов, о которых спустя время думаешь: «Эх, если бы…»
А что, если бы? Если в тот момент надо было идти дальше.
Я: «Тёплый луч приходит из Вселенной. Странно, абсолютный нуль его не охлаждает. Зеркало, в которое хочется глядеть – любовь. Любое зеркало со временем тускнеет.
Женщина – зеркало, которое всё отражает и ничего не удерживает. Зеркало – стекло. Стекло нагревается от прикосновений. О чём это я?
Вечер с иронической насмешкой заглянул в окно. Сумерки соткались из бледного, обрывочного сна. В перекрестье окна луна кажется распятой. Нимб вокруг неё. Она – святая? Нимб – остаток замученного святого сознания.
В комнате тёплый запах сна. В щель занавесок свет падает как в колодец. В колодце должна отражаться дневная звезда. На стене ни одного отражения. Ни одной фотографии не пропечаталось. Но вот же, в щель стена света льётся. Она ночь и сон разъединяет. Во сне рождается зародыш сомнения.
Какой-то надоедливый звук. Дождик чавкает за окном, словно там кто-то вытаскивает сапоги из грязи. Стук по подоконнику.
Скоро Новый год. Новый год без снега. С одной стороны, светлая радость –Новый год, а это изменения. Остро человеку нужна радость, она сама приходит незваная – как спасение. Спасение от чего? От праздных мечтаний, от тоски по несбывшемуся.
Дома порой так жутко, что даже стены не защищают от уличной сырости. Что мне до того, что происходит за стенами моего дома? Конечно, там полно страждущих. От того, что я посочувствую, беда не перестанет быть бедой. Своя рубашка ближе к телу. Но такое утешение не впрок».
…Стелла приехала. Опять два дня она была никакая. Не пропадает ощущения, что она в последний момент собралась. Впопыхах. С трудом вырвала себя из той среды. Она вернулась из другого мира. Инопланетянкой, наполненной до краёв своими ощущениями. Всё в том мире отличается от моего. Снова я почувствовал, что тот мир таит угрозу. Там больше света, но в свете разлита угроза. Свет, который для неё предвещает весну, для меня объят огнём, там совершается главное – предрешён конец.
Приезд Стеллы принёс мимолётную надежду и радость. Удивительно, но с первых минут Стелла не объявила, что скоро она опять уедет. Это внушило надежду. То был обман, слишком рано я начал надеяться. Это очень опасно – надеяться слишком рано. Нельзя вдохновляться ложной надеждой. Тем не менее, Стелла снова училась приноравливаться ко мне. Через два дня, она - видимость, что всё хорошо, не давала усомниться в нашей искренности. Правда, в эти же два дня, Стелла вскользь не преминула заявить, что через неделю ей опять надо ехать выступать.
Я молча выслушал. Что-то говорить не хотелось. К чему? Минутка, но моя. Вот оно состояние равнодушия в нелюбви, вернее, состояние, перетёкшее в ощущении краха любви.
День или ночь таит угрозу? Так или иначе близок конец. Но всё хорошо. Надежды юношей питают. Счастье нового ожидания поселилось во мне. Корабль находился в моей гавани. Стелла снова сидела за компьютером, вязала, клеила рукодельную книжицу, как и раньше, прикрывала рукой от моих глаз написанные строчки. Я сопровождал её в вылазках по окрестностям Боровска.
Не знаю, испытывал ли кто такое ощущение, что за тобой наблюдают, как бы с насмешкой? Будто и сам я со стороны поглядываю на себя. Не люблю, когда за мной следят. Тогда я будто нахожусь вне мира. А мир снова был сам по себе, а Стелла жила в предощущении нового выступления.  А я, странно, где я? Внутри пустота разрастается.
Каким бы чудесным не наступало утро, но случается минута, когда день в какой-то миг цепенеет, застывает в нехорошем предчувствии. Тогда определённая цель жизни ускользает.
Но ведь тогда и пропадает всё, что терзает и мучает. Тогда в ненахождении выпадаешь из всего. То ощущение, от которого надо было избавиться, смутное чувство вины, скверное расположение духа, которое возникает, бог знает, откуда, как возникает день, при солнце, при луне,-  тихонько тает.
Не хотелось обсасывать пустяковое переживание, когда уедет Стелла. Избежать этого нельзя. Временами чувствовал, как на лице блуждает чувственная и обманчивая улыбка, но старался скрыть её. Комедию разыгрывать не хотелось.
Всё перешло в двусмысленность. А мне-то, какое дело до этого? Мне пока хорошо, Стелла рядом.
Я - гавань. Пускай. Я – отмель, на которую врезался её корабль. Согласен. Подольше бы её корабль стоял застрявшим. Увы, её зовут, к ней спешат. Она нарасхват. Она отдаёт или её берут? Ложная тревожность торжественности. Как бы там ни было, мне останется ощущение её присутствия. А разве этого мало? Да для меня – это как награда!
Нет плавности хода у жизни, изменения происходят рывками. Возникает где-то причина. Откуда, с чем она связана, почему она побуждает поступить так – не мне об этом задумываться. Не хочу я возвыситься над обыденным. Не моё это.
В жизни случайны встречи, поступки, расплата или отложенная казнь. Жизнь - это сомнение. Преднамеренность мертвит отношения.
А вот будущего у меня со Стеллой нет.

                74

Я: «Бог или судьба позволили открыть тебя. Ты самый неожиданный подарок в уходящем году. Самый неожиданный и самый непредсказуемый. С тобой легко, и с тобой трудно. Часы, дни, месяцы – этим распоряжается верховный смотрящий за нами. Но секунды, в которые был просверк, рождался отклик, минуты рождения ощущений – этим управлял я.
Когда между нами пробежала искорка, от тебя ли ко мне или наоборот, то, уверен, перо ангела упало с небес. Оно долго-долго бесшумно скользило, перо сносил ветер, перо старались поймать другие руки. Они хватали воздух, а я, перо упало к моим ногам,- я увидел в этом знак судьбы.
Для кого-то ты – пройденный этап, для кого-то – что-то недосягаемое, а для меня ты – теплинка, жальник костра, возле которого можно обогреться. Жаль ты моя. Пойми, я искренне тебя жалею. Понимаю, как никто, и не понимаю совсем.
Понимаю, когда все и каждый тобой восхищаются, все тебя любят – это кого угодно сведёт с ума. Непередаваемо, ничем не заменить того ощущения, когда ты рядом. Горько и сладко одновременно. Полнишься радостью, и саднит душа, в ожидании конца.
И тут же благодарственная сумятица, порыв жалости, сменяется, чуть ли не злобой. Именно она, злоба, разводит полынью между нами. Но ведь и злоба какая-то особенная. Она без желания мести, без желания причинить боль.
Сорвался поток с горы, несёт камни. Они сталкиваются, громыхают. Но искр нет. Не с чего пламени вспыхнуть.
Стелла, живя, шутит. Я это понял. Я же обременён своей ношей. А она идёт налегке. Я отстал, страшно далёк от неё. Но она считает, что мы пока – попутчики. Идём в одну сторону. К разным целям, с разными скоростями, но идём.
Понятно, что кому-то приходится делать первый шаг навстречу, стараться забыть, или делать вид, что забыл – это издержки притирки. Приходится переговариваться на расстоянии. Может, из-за этого есть чувство некоей дистанции, которая установилась между нами. Хорошо бы, она укорачивалась. Но нет, дистанция только увеличивается. Я отстаю.
Временами вижу, как ширится свет, как сквозь щели в занавесках пробираются в комнату солнечные лучи. Хочется схватиться руками за голову, оплакать уходящую жизнь. Ни грамма самолюбования в этом. Мне кажется, что воздух пропитался отчаянием. Немая слепота слёз.
Всё уже было. Было со мной. Было у тебя. Я в тупике.  Я ищу выход.
Разница в том, что женщина, которая была со мной, ушла в никуда. Она оставила ощущения и имя на мраморной плите. Тебя же приходится догонять. Ты маячишь впереди. Передо мной бруствер, я никак не могу вылезти на него. Никак не могу. А ты уходишь.
Ты говорила, что у тебя никогда не было дома. Не крыши над головой, а дома, где тебя бы ждали, переживали за тебя, радовались бы твоим успехам.
Ты и уезжаешь, скорее всего, чтобы снова и снова осознать, как это прекрасно – возвращаться домой. Тебя нисколько не заботит, каково тому, кто ждёт, кто всматривается в твои глаза: с чем, и какая, вернулась? Вернулась ли насовсем, или приехала для передышки, набраться сил, чтобы вскоре снова умотать за сбором новых ощущений.
Океанская волна раз за разом накатывает на берег. Монотонно ли, со штормовой яростностью, всё мешающее, со временем, она отшлифует в гальку.  Берег жизни человека – это просеянный песок былых отношений. Миллионы лет повторяется одно и то же.
Ты, когда уходишь, забываешь о том, что тебе было дорого всего час назад, ты с лёгкостью наступаешь каблуком на сердце. Давишь безжалостно чужое сердце. При этом чужая боль для тебя – ничто. Ты её не воспринимаешь.
За порогом ты уже в другой жизни. Нет прошлого, не совмещаешься с тем человеком, от которого постоянно уходишь.
Не знаю, как ты, но мне больно возвращаться к секундам расставания. Не хочу видеть, как эти секунды путаются в сверкающем кружеве паутины. И бисер росы рассыпан повсюду, и солнце, путая время, играет своими блестками. Тяну руку, одну за другой рву паутинки, а они снова и снова срастаются.
 Нет, потом вроде бы успокаиваюсь, начинаю здраво рассуждать, начинаю взвешивать, настраиваю себя ждать. Ругаю себя, что не сказал, задолжал слова -  всего несколько простых, коротких слов, могли бы всё переиначить. А услышала бы ты их?
Правда узнавания причиняет боль. Такую правду можно выслушать всего один раз. Только тогда есть возможность увидеть себя таким, какой есть на самом деле.
Я вот стремится убежать от самого себя, от того, каким был на самом деле. Большинство поступков проделывались случайно, в силу обстоятельств. Понимаю, находился, по сути, на обочине жизни.
Не всякому дано вглядеться в то, как живёт, не всякому откроется, как он будет жить. У кого-то всё получается, кто-то ничего разглядеть не может, кому-то всё равно, что происходит вокруг.
Не знаю, где я настоящий – тот ли, которому всё равно, или тот, кто изводит себя вопросами?»
Стелла: «Надеюсь, у тебя всё хорошо. Здесь много снега. Я сегодня уже погуляла немного, провожала питерских. Полазала по детскому городку, будут смешные фотки. Снимала домики, которые скоро порушат, чтобы строить многоэтажки. Сейчас чаевничаю, греюсь.
Меня долго никто выдержать не может, не ты один. На самом деле всё хорошо, гоняю котов, у подруги их три.
Перешагни прошлое, выйди в жизнь, ко мне. Я - в будущем. В прошлое я с тобой не пойду. Если тебе нужно и важно жить назад – отпусти меня. Сегодня. Я переживу, если сверканье на время погаснет. Хочешь что-то рвать, так рви одним махом.
Вычитала: «Важно, чтобы кое-что шло своим чередом. Надо отпускать. Освобождаться. Люди должны понять – никто не играет краплёными картами: иногда мы выигрываем, иногда остаёмся в проигрыше. Не следует ждать, что тебе вернут проигрыш, что оценят твои усилия, что признают твой талант, что поймут твою любовь. Завершай цикл. Не из гордыни, не от неспособности, а просто потому, что это больше не вмещается в твою жизнь. Закрой дверь, смени пластинку, прибери дом, выбей пыль, перестань быть таким, как был, стань таким, каков ты сейчас…»
Хорошо сказано. И про цикл, и про выигрыш и проигрыш. Всё ведь – пыль. Отношения, встречи, любовь, надежды…Всё можно сменить. Мы с тобой прошли всего лишь цикл. Снова на исходной черте. Остались теми, какими встретились. Жизнь сделала виток. Ощущения должны поменяться».
Стелла: «Вот, промочила ноги. Зуб болит, удалять нужно. Собрала стихотворения для сборника. Распечатаю и отнесу для конкурса. Пусть попробуют не дать мне первую премию – выйду нахрен из всех Союзов, стану вторым Председателем Земного шара».
Я: «Под ноги надо смотреть, а не шлёпать по лужам, задравши голову. Поди, шла и надувалась собственной значимостью. Председатель Земного шара в лаптях ходил, там вода в одну дырочку забежит, в другую выльется. И сухо. Дай тебе премию, так к тебе не подступишься».
Стелла: «Ко мне без зуб не подступишься, потому что без зуб я грустная, и жить без зуб не хочу. А с зуб, глядишь, и захочу».
Я: «Эка, куда тебя возносит! На вторую-третью премии не согласна? Вдруг кто-то сильнее? Конечно, с тобой никто не сравняется, если будете читать по очереди, тут ты – непревзойдённая. Но ведь стихи и глазами читают…».
Стелла: «Сильнее меня которые – те ещё до меня вымерли. А первую премию – вынь да положь! Те, которые глазами читают, они привыкли стрелять по воробьям».
Я: «Стрелок из меня никудышный. От воробьёв много шума. Значит, премию тебе должны положить, как зубы на полку?».
Стелла: «Тыща приветов. Вчера ходила на открытие выставки, читала стихи. Потом устала, пошла отдыхать, вязать джемпер. Сегодня ходила в библиотеку, была на встрече. Познакомилась с замечательным поэтом. Стихи – чудо. И мои он отметил как-то по-особому. От всего болит голова. Съела таблетку. Нужно скачать тонну материала. Шью себе забавные гетры. Предложили поучаствовать в одной программе. Думаю. Она привяжет к Любятово. О Боровске придётся забыть».
Вот и всё! Как просто! Стоит лишь сделать шаг в сторону. На горизонте замечательный поэт. Новая программа ставит преграду между мной и Стеллой. Вот и случилось то, что ждал.
Всё поплыло. Всё закружилось вокруг. Хочу сосредоточиться на том, что прочитал, но не выходит. Смутная мысль закопошилась в мозгу. Она безмерного облегчения не родила. Стеллу относит от меня. У неё новая цель.
Я не знаю, как назвать состояние тех минут. Какое-то необъяснимое облегчение. Да, что-то ныло, но ныло уходящей болью.
Душа ныла. Какой стороной, что в той душе не так, не дано об этом знать. Может, искорка во мху затлела. Может, выплеснется боль высоким пламенем, может, отзовётся всего лишь сердечным покалыванием, может, охолодит страхом-тоскою. А, может, не будет никаких последствий. Мёртвые не чувствуют ни холода, ни тепла, солнце и ветер неведомы им.
Вспомнилось сразу много, но воспоминания маячили в какой-то дали. Воспоминания не могли выручить из беды. Время снова начало делиться на тогда и теперь. В раскачку пошёл маятник жизни.
Вижу лицо Стеллы. На нём настороженная отчуждённость. Не удаётся прочитать, относится та отчуждённость ко мне, или служит всего лишь напоминанием? Для неё и для меня настало то единственное время, в котором вроде бы и не живёшь, но без тех минут обходиться нельзя.
Вижу глаза Стеллы. В сузившихся зелёно-серых глазах загустела зелень. Немой вопрос: «Чего ты, Вадим, из меня душу тянешь?»
Я своей молчанкой не могу возразить. Чувствую, как горькая печаль забродила, ударила в голову, но не наотмашь, а с облегчающей душу признательность к Стелле за первые три недели знакомства. Три недели, ради которых стоило жить. И она их будет помнить, знаковыми они были.
Успокаивает справедливость поступка. Чтобы одно вытекало из другого. Чтобы всё объяснить можно было. Справедливость!  Как на неё поглядеть…На сто восемьдесят градусов без скрипа жизнь сразу не повернёшь.
Откуда у женщины эта расчётливая логика и спокойная деловитость? Мне теперь предстоит вжиться в невозвратное отсутствие.
Креплюсь. Оглушившая боль не отпускает. Но она не успела заполнить все пустоты в душе.
Раз Стелла решила, она не приедет. Она ничего не будет объяснять. Ни слова, ни полслова не произнесёт. Мне о себе думать надо.
Почему-то пристальное внимание привлекла большая чёрная муха, которая билась о стекло окна. Откуда ей взяться в это время? Душа Стеллы переселилась в тело мухи? Ишь, как долбится в стекло, раму норовит высадить. Выпущу на улицу, а там снег…И чёрт с ней, пускай, замёрзнет.
Открыл форточку.
Стекло отразило глаза. Увидел глаза, полные отрешённости и какой-то незнакомости. И чувство вины. Не по отношению к кому-то конкретному человеку, к той же Стелле, а наполнился таинственной виноватостью, которой виноват каждый перед каждым. Бред! Я уменьшился до муравья, который осознал несовершенство жизни.
Подумалось, хорошо бы на самого себя посмотреть со стороны. Оценить беспомощную растерянность на лице.
В происходящем я не виноват. Нет ничьей вины в том, что происходит. Почему же тогда хриплое эхо, затаившееся в углах комнаты, раз за разом, жёстко бьёт: «А так ли?»
А что, «а так ли»?
Не умею молиться богу. А зря. Это, наверное, помогло бы.
Есть же непрерывающаяся связь между жизнями людей. Хотя, жизнь не песня. Это весёлую песню можно и через слёзы спеть. Жизнь…Да в жизни бывает минутка, так всё повернёт, так всё переиначит… Бывает – не бывает, обо всём забудешь.
Осатанелость побуждала к действию, начал строить один за другим планы. Сначала подумал, что надо всё бросить, и поехать к Стелле. Разузнать, что за программа, что за новый талант объявился на горизонте. И тут же подумал: «Зачем? Зачем я поеду? Ведь она уже решила. Я буду выглядеть попрошайкой. Она всё одно уйдёт!»
Всё будет так, как она задумала. «Решила, решила»,- назойливо, как зуд комара, звенела мысль.
Вот же, я вижу её, вижу, как она смотрит на меня сквозь меня, сквозь всю мою судьбу. Стелла не будет ни утешать, ни объяснять, ни оправдываться. Она не любитель лишних объяснений. После принятия решения, она – кремень. Это уже другой человек.
Мгновенное перерождение, смена образа…Хамелеон. Меняется окраска, но сущность её, как женщины-стервы, неизменна.
Может быть, где-нибудь, забытой в углу, я найду шкуру-выползок, какую оставляет змея после линьки. Сухая, гремящая кишочка. Она будет напоминанием прошлого.
Минуты осознания, всё прежде скрытое от глаз, выходит наружу. Всё стремится выявиться во всей полноте. Стелла становится олицетворением большого, с мужской точки зрения, предательства. Олицетворением зла. Малого зла. И в том зле сокрыто большое, что-то огромное, которое не поддаётся объяснениям.
Не у кого просить защиты.
«Господи, дай мне почувствовать то, что чувствует она, когда уходит. Чем она наполняется в те минуты? Я должен переосмыслить происходящее. Что-то произошло в тайне от меня, а я сижу тупой и бесстрастный. Никуда не бегу, никуда не еду».
Как, когда нашло на неё озарение? Было ли оно таким, как и со мной, или что-то сильнее нашло? Не верю, что это родилось давно…
 Быть вторым Председателем Земного шара не столь и почётно. Волна прихлынула на берег, слизнула неслышно ранее нанесённые водоросли, и уползла. Первозданно чист берег.
Меня нигде нет. Для неё, по крайней мере, я перестал быть.
Явления и судьбы, прежде никак не связанные между собой, обрели смысл, взаимосвязь. Любить куда интересней, чем быть любимой. Где нет любви, там нет и ненависти. Из гордости человек что-то изображает из себя. Только из гордости, из лицемерия, из тщеславия.
А мне нужно самую малость,- чуть-чуть обожания. Чуть-чуть – это чистая условность. Удел однолюба.
Разочарование, обманутое доверие, ощущение, что всё хорошее вижу в последний раз. Но ведь осталось послевкусие, несколько недель были по-настоящему счастливыми. Именно они будут помниться. Именно это я вспомню в последнюю минуту.
Неясное чувство свободы соблазняет Стеллу: отсекай всё, что мешает, уничтожь себя прежнюю. Прыгай с обрыва, руби, сбрасывай. Повезёт – можно ещё насладиться оставшимися минуточками.
Это состояние совершенного одиночества: и ни там, и ни здесь. Мне надо было, накануне её отъезда, успокоить Стеллу.
«Моя самая дорогая, милая, никакого значения не имеет то, что ты разочаровалась во мне, это не умаляет моей любви к тебе. Позволь…»
К чёрту! Кто бы поверил в непритворство таких слов? Разве можно верить словам? Слова лживы. Они придуманы для оправдания.
Есть ли разница между тем, когда человек говорит «нет» и когда он не позволяет себе сказать «да»? Что в лоб, что по лбу! Тонкую грань не всякий различит.

                75

Говорил, и буду утверждать, что жизнь жёстко испытывает меня. Ей это для чего-то нужно. А мне? Мне, зачем её испытания? Мне что и нужно, так тихонько доживать отпущенное судьбой время. Пописывать буковки, пить утром кофе, ездить в лес. Поплакаться там в одиночестве берёзе от горечи неопределённости конца. Всё! Всё! Как бы красноречив и остроумен я ни был, мгновения всё опоясывают рамкой.
Не знаю, почему именно так, но теперь мне всё больше начинает казаться, что наконец-то я узнал сущность женщины, с которой свела судьба. Что удивительно, меня посещала мысль, что я знал Стеллу задолго до знакомства. Со времён самой-самой молодости я был уязвлён этой женщиной.
В детском саду ребячий умишко уловил её присутствие. Что толку плакать и рвать на голове волосы, если эта женщина рождена не для меня. Увы, она родилась не в то время, и не в том месте, и, как ни удивительно, не той. А ведь и мне говорили, что мне родиться нужно было на двадцать лет или раньше, или позже. Раньше – так я её никогда бы не встретил. Позже – так я был бы другим, и не резон, что мы тогда понравились бы друг другу.
Глупо! Стенания надо воспринимать как слова прощания отвергнутого мужчины, прощения за несостоявшуюся любовь. Не всё ли равно, она меня оставила, я бы её бросил, думаю, с моей стороны переживаний было бы не меньше. Как бы там ни было, но ведь она была. Кроха, но такая сладкая. Как глоток воды в пустыне. Как огонёк в густом мраке.
Стелла пришла сама, и оставалась со мной, пока хватило терпения выводить меня из нежити годов.
Именно Стелле, женщине исключительных достоинств, обладающей сокрушающей энергией, только такой женщине под силу было вернуть меня к жизни, зарядить энергией. Она, своим отношением к жизни, моей памятью о ней, позволит пережить расставание, исключит обиду. Да, пусть в запале, я наделяю её стервозностью, но она добрый и хороший человек, который не может любить. Или не хочет… Или боится любить.
Мы поддались непроизвольному порыву. Он потянул друг к другу. Было ли это проявлением жалости, была ли это благодарственная сумятица в душе, было ли это попыткой спастись, выплыть из беды, мы оба переживали не лучшие дни,- для осмысления мало времени прошло, но наше сближение и для неё, и для меня было непривычно.
Не то это было больше жалости, не то радости, не то ожидания чуда. Но точно это было не равнодушие.
Малость мы побыли вместе. Вот и кажется, что я всё-таки опоздал в жизни. Опоздание – коварная черта. Кто однажды опоздал в жизни, тот никогда не перешагнёт черту радости.
Наверное, сколько мы были вместе, столько мне предстоит мучиться и переживать, чтобы забыть её. Я уже готовлюсь к этому. «Хочешь освободиться от человека, вспоминай всё плохое о нём».
И хорошее таинственно, и плохое… оно ведь тоже таинственностью влечёт. Трудно до конца понять порывы души.
Вот я умею сварить кашу, отремонтировать утюг, не хожу голодным и рваным, даже могу дать сколько-то взаймы,- но ведь этим я не достиг всего отведённого мне жизнью. Суждения мои огульны, основаны на необходимости объяснять, на ложном применении своих принципов. Правильные они, не правильные,- никто не объяснил. И вообще, дурное слово, ничего не объясняющее – принцип. Условия в принципе оно, или принцип при определённых условиях?
Закрутил меня смешной круговорот слов. Уверен, что сотня человек, не меньше, переживали то, чем мучаюсь я. Слово в слово такую же боль выкрикивали, стенали, плакали, злились.
Выходит, то, что кажется само собой разумеющимся, иногда оказывается не таким уж и ясным. Выходит, что мы – мужики, частнособственники. И нежелание расставаться, именно оно, душевное внимание выхолащивает.
Одно успокаивает, что теперешнее положение – оно вовсе не смешное. Отвергнутый любовник,- не привык я к такому.
Не привык, но как-то надо жить. Вот и замер во мне чуткий, пугливый зверь. Тот зверь, который мчался впереди меня, вынюхивая опасность, который предупреждал. А тут он и нюх потерял, и почему-то с разбега споткнулся.
А куда теперь спешить? Цели нет. Впереди мираж. Белое пятно. Заснеженная, бесконечная, зализанная ветрами тундра. А за ней край земли. У земли ведь есть край!
Весь мир теперь – мой. Ждать никого не надо, можно идти в любую сторону. Всерьёз воспринимать человека, который занёс ногу над бездной не стоит. Могу шагнуть, могу остановиться, могу попятиться назад.
Тень, не то жалости, не то сострадания, тёмным пятном, словно муха, пролетела. Неприятное чувство раздражения. Не злобное, не насмешливое, скорее, любопытствующее.
«Прижало». Вот оно - точное слово! Знал, что этим всё закончится, но…Не готовым оказался. Слишком понадеялся.
Я веду себя неправильно. Я вообще никак себя не «веду». Я – «особенный типус», так, кажется, обозвали меня в школе, такой ярлык приклеили. Может быть, это – правда! Я истинный сын своих родителей. А при чём тут родители?
Я должен теперь свыкнуться с новой жизнью, забыть и старую, и ту жизнь, которая меня возродила.
Минуты видятся по-другому. Стелла. Иногда она была настолько молчалива, что это граничило с грубостью. Странная полуулыбка кривила её губы. Вспоминала ли она в те минуты какие-то моменты своей жизни, мечтала ли о чём-то, но меня поражало её суждение, что жизнь сама разберёт завалы.
Мне почему-то кажется, что она испытывала некое удовольствие от моей растерянности. Но в любом случае она не была цинична. Я снова и снова вижу её за столом, сидит, зажав в ладонях чашку с кофе.
Меня совсем перестало волновать, допишу свой роман до конца, или брошу всю эту хрень, под названием – писанина. Какая писанина, если я потерял женщину. Если выбита почва под ногами.
Она сделала очередной выбор. Пока не шагнула за порог, от которого я всеми силами старался её оттащить. Так я старался оттащить не в действительности, в действительности я ничего для этого не сделал, я просто что-то делал в своих желаниях.
«Быть на виду, блистать, мечтать о том, что мир примет благосклонно, что дорогу засыплют цветами, ей это нужно! - с отчаянием думал я. – Психология такая,- попользовалась и отбросила. Понятно, стал мешать. Мешать своим отношением к жизни, иронией, высказываниями. Мои высказывания сбивают с толку. Я не даю ей возможности взлететь. Удерживаю на грешной земле, гружу проблемами. Ей нужна ровня, ей нужен такой человек, который будет вздыхать, будет обожать, преданно заглядывать в глаза. Веселить. Не можешь сделать женщину счастливой,- не мешай её попытке снова возвыситься».
Вспоминая, полнюсь ощущением одиночества. Это проклятое грустное чувство охватило, когда ещё накануне отъезда Стеллы, мы с ней сидели на кухне. Те минуты не были временем узнавания, как в первый вечер нашего знакомства, минуты не были и грустным чувством расставания двух любящих. Отрывочные слова перемежались молчанием, за которым угадывалось грусть расставания. Уже тогда было непонимание. Уже тогда она знала, что впереди перемены.
Я старался уловить во взгляде Стеллы смущение неловкости, она ведь опять уезжает, оставляет меня, вместо этого видел, что она в мыслях далеко-далеко. Она нетерпеливо поглядывала на часы, торопила время. Будь её воля, она заставила бы стрелки скакнуть вперёд сразу через несколько делений.
Теперь понимаю отчего, глядя тогда на её безмятежность, меня прошиб страх. Стелла потеряла ко мне интерес. Передо мной сидела кукла, механическая кукла, запрограммированная на определённые действия. Я перестал быть для неё попутчиком. Наши дороги расходились. Налево она пойдёт, направо, прямо, но что точно, этот человек оглядываться назад не будет.
Я, точно, буду помнить всё, что между нами было. А она хоть что-то вспомнит? Как только она отступается от женской сути, она тут же перерождается в женщину-поэта, со скользящим, отрешённым взглядом.
Такая она – женщина новой эры. Всешный космос. Она жаждет осуществиться в новом мужчине-попутчике.
Спокойные полуприкрытые глаза зеленоватого цвета, тонкие чувственные губы, на которых, если приглядеться, играет улыбка предощущения.
Вид Стеллы говорит: нет мужчины, способного любить её долго, и нет мужчины, которого она сама может долго любить. Её же моя любовь тяготит, она твёрдо решила уйти от моей любви. Она недостойна такой любви, она несчастна, как все женщины, которые полуженщины по сути. Женщину с собственной волей, воля делает несвободной.
Нет, Стелла не поддастся никаким чарам, фантазиям, галлюцинациям. Её никому не дано понять. Она ни на что не согласится, кроме как на свободу.
Я ждал, что подобие тени жалости, тени сострадания мелькнёт на лице Стеллы. Я готов был услышать грохот от падения слов: «Я ухожу!»
Но больше я хотел услышать: «Я раздумала. Никуда не поеду. Мне хорошо здесь».
Мучительно чувство беспомощности. Шла игра в прятки. Мне нужно спрятаться. Мы играли в игру - прятки от жизни.
Не скрою, Стелла – проницательная, обладает острым умом, талантливая. А мне от её дара – лишь горечь от неопределённости конца. В этой неопределённости всё реже и реже вспоминаю умершую жену. Судьбе было угодно позволить помнить о ней только как об имени, высеченном на мраморном надгробии.
Стелла определённо умеет пользоваться тем, что ей подсовывает в тот или иной момент судьба. Это тоже дар, как и дар, не оглядываться назад.
Какими словами можно выразить жизнь, неизбежность происходящего, трепетный восторг обладания? Какие слова найти на отображение волн, которые пробегают по телу? Откуда приходят слова? Что заключено в божественном моменте озарения?
Это всё тайны, великие тайны. Никто не в состоянии поведать, что пульсирует в каждой частичке тела. А то, что я способен на большее, с этим спорить не надо. Всё выдержу. Буду писать. Переосмыслю произошедшее. Я – сильный.
Стелла спокойна, ей не интересно, о чём я говорю. Такое она слышала и переживала не один раз. Не от меня одного. Она не принимала всерьёз мои уверения, она механически отвечала на мои слова.
Она забыла гораздо больше, чем когда-либо помнила. Так как всё вроде было сказано, у неё было одно желание: поскорее прекратить процедуру прощания, скорее бы расстаться.
Чуткие ноздри давно уловили запах перемен. Комариха тепло человека ощущает за километр. Гон, подошло время гона. Зов жизни. Кукух где-то прокуковал.
Во мне совершила полный оборот мысль, что Стелла никогда не вернётся. Всё, что было между нами, надо воспринимать как сладостный сон.
 Я – счастливый человек. Пускай, на короткое время, но я завоевал, был обладателем прекрасной, загадочной, желанной женщины. Женщины, равной мне, выше меня по духу.
Она - шаманка! Язычница. Идол для поклонения. Степная, скифская каменная баба. Такие, наверное, в древности населяли пантеон греческих богов. Венера-Афродита.
Ей чуждо супружество, семейная жизнь. Семейная жизнь помешает ей выразить себя то ли в поэзии, то ли в фотографии, то ли в изготовлении поделок.
Жизнь для неё – только то, что возвышает над обыденностью. Без насилия над собой. В этом есть и глубокий смысл, непонятный и недоступный мне, и её радость узнавания нового.
Разлука, конец нашим отношениям – для меня благо.
Уверенный в себя, в общем, никогда раньше я не испытывал такого болевого шока. Как это, за несколько минут, очутиться за гранью боли, онеметь в состоянии внутреннего потрясения?
«Неужели ничего нельзя изменить? Неужели всё закончилось?»
Теперь приходилось ждать, что подскажет сама жизнь. Я опять рассуждал сам с собой, старался убедить себя, что не всё потеряно, жизнь продолжается. Я ещё успею написать нашу историю любви.
Но в глазах Стеллы, нет-нет, да и читалось смущение. Виноватая улыбка, нет-нет, да и проскальзывала.
Глаза не обманывают. По выражению её глаз я понимал, что душевная боль всё же ещё есть у этой женщины, просто она способна задавить в себе любые переживания.
А ведь я заставлял её плакать в моих объятиях… Когда она желала этого.

                76

Стелла: «Я много думала. Сердце разрывалось на части. Душа терзалась. Я поняла, что мы разные люди. Да, нам было хорошо, но то был период, когда мне очень-очень нужна была поддержка. Я металась. Я ни в чём не могла себя найти. Мне было всё равно, жить или умереть.
Ты помог снова обрести под ногами почву. У нас были минуты страсти. Но без встреч, без поездок, без возможности писать, сколько писать, и где писать, я себя не мыслю.
Без всего этого моя жизнь будет пустой и бессмысленной. Я думала, что подлажусь под тебя, или ты спустишься со своих высот – не вышло.
Ты – глыба, которую со своего места никакими ухищрениями не сшевелить.  Я никогда не буду просто кухонной рабочей, просто средством для секса… Мы ничего не дадим друг другу, кроме страданий.
Я ещё ладно, но я же вижу, как напрягают тебя минуты расставания, как бесит тебя, когда я приезжаю никакая. Я не могу быть просто женой. Не дано мне это.
Минуты радости – они проходящие. Я не хочу жить с раскаянием и укором, не хочу казнить тебя, что ты не даёшь мне жить так, как я хочу. Не хочу, чтобы ты казнил меня.
Человек должен делать одно дело. Обязательно одно – в этом его сила. Моё дело – писать стихи. Я долго колебалась. Мне у тебя было хорошо, покойно. Я врала, что мне не писалось. Писалось! Ты – хороший. Это я такая взбалмошная.
Я твёрдо решила: мы должны расстаться. Поэзия – вот моя жизнь, моя любовь, моё счастье.
Кто-нибудь будет рядом. Попутчиком или так, не пойми кем. Кто-то же должен меня кормить, возить, восхищаться мною. Забудь меня, хотя знаю, что это нелегко. Наши судьбы разные, они никогда не будут сочетаться. Я благодарна тебе. Прощай».
Стелла: «Умоляю. Не звони и не пиши мне. Отпусти насовсем. Я – стерва! Кому-то надо и такой быть. У меня душа – не проезжая дорога, обочь которой понатыкано указателей, не дающих сбиться с пути. Всё для меня, как в первый раз. Всё.
Я не хочу спасаться бегством. Для меня, чем бежать от опасности, лучше шагнуть ей навстречу. Неизвестность,- пускай! Надо идти и не давать воли мыслям. Надо спешить туда, куда ведёт судьба. Тебе надо исписать себя. Мне? Мало ли что взбредёт мне в голову. Я – поэт! Ничего с собой поделать не могу.  Прости».
Пришло узнавание. Слова родили отзвук, будили. Внутри всё разбухло, готово было с треском разлететься. Я понял, каждый из нас вновь обрёл свою душу.
Как ни звучит это выспренно, но это так. Вновь возникла связь между картинами детства, самосущности моей взрослой жизни и того, что дала мне Стелла. Судьба гонит нас обеих вперёд. Хорошо, если не по последнему отрезку пути.
Я, разумеется, отпускаю тебя, Стелла. В конце концов, любят независимо ни от чего, стерва ты или нет.
Продолжать любить? Так ты же ненормальная…Вот и подтвердилась первичная реакция неприятия. Что касается тебя, Стелла… Не знаю…
От страха перед жизнью нельзя отмахнуться. Его можно преодолеть. Как бы ни было горько и одиноко, но надо шагать. В паре, конечно, шагать легче. Но коль так вышло…Не вызывать же жизнь на дуэль.
Даже если я и выиграю дуэль, впереди снова замаячит новое предупреждение очередного проигрыша. Что и остаётся, так сказать слова прощения. «Спасибо за всё, что ты дала мне!»

Боровичи, 2013, 2021 годы.