Песни серебряной травы

В качестве предисловия

Если есть всё, разве может быть ничего?

1.

Когда время ещё пряталось в бескрайнем поле цветущих подсолнухов, мир одной солнечной головы равнялся солнечной стране.
Попытки очеловечивания своего растения были похожи на долгие скитания слов
среди дышащих семян, понимавших лишь общую программу.
Снова и снова вылетала птичка из гнезда, чтобы увидеть, как поворачивается солнечная голова вслед небесному огненному шару.
Сейчас уже никто не скажет, почему возник пожар и сколько он длился.
Казалось, на поле сгоревших подсолнухов нет жизни, но далёкий птичий голос оживлял его:
– Всё было там, где была любовь.
Неподалёку, в неухоженном фруктовом саду липкий воздух жадно кусал яблоки.
Одно из них сморщилось от отвращения.
Яблочные косточки говорили, что здесь кто-то был и утолил свой голод. Кто-то, кто пришёл из чисел и вернётся к ним.

2.

Вечность в другом измерении оставляла следы, наблюдая за нашими снами. Проскользнувшие во тьму, празднующие своё одичание – сны были неподъёмными. Но Вечность всегда брала их на поруки, или пыталась уравновесить их тяжестью остальную ношу.

– Плети верёвочки, словно канаты. Вышивай рисунок стежок за стежком – миролюбиво, не суетясь, – незнакомая монахиня сидела на пуфике возле изголовья моей кровати. Она склонилась над прямоугольными пяльцами, закреплёнными на небольшом столе. – Мы болеем, когда верёвочки рвутся. Они рвутся, когда сплетены наспех.
– Что ты вышиваешь? – я приподнялась, опираясь на локоть, в попытке рассмотреть рисунок, над которым она трудилась. Мешало яркое солнце, светившее в окно.
Монахиня усмехнулась, продолжая ловко орудовать иглой.
– Что можно уразуметь кроме своей песни?
– При чём тут песня? – удивилась я.
– Не при чём – при ком. Твоя песня всегда при тебе.

3.

… А потом была вода. Она текла сквозь нерв Земли, впитавший глину, сквозь сон песка, укрытого океаном. Она сроднилась с рыбьей чешуёй и пела о рыбах, веривших в её течение.
Но не было песни о рыбах, выпрыгнувших из воды или выбросившихся на берег.

Снова и снова вылетала птичка из гнезда, чтобы увидеть, как высоко могут подняться рыбы над водой, когда за ними охотятся.

– Птичка, зачем тебе ритмы летающих рыб, если в твоей крови океан поющих облаков? – голос воды был нежным, убаюкивающим, но в нём слышалась нота угрозы.

– Твоя песня всегда при тебе, даже если в миру ты как рыба в воде, – монахиня улыбнулась в ответ на мой вопрос о том, насколько крепка вера рыб в течение. – Час идёт за часом и не уходит. Все сеют, веют, посевают, надеясь на дары, зовут любовью жажду.  Кто  говорит из пропасти отчаянья, не изуверившись?.. Слова ли, рыбы – брошены волной на берег, рты открывают, ловят воздух. На воду так похожа вера, но это не вода.

4.

Водонапорная башня была настолько огромной, что казалось, способна выдержать вес неба. На её металлической шляпе бесновался большой пёс. Рядом с ним, упираясь головой в солнечный диск, стояла эквилибристка. Она держала животное на широком, коротком поводке. Пёс рычал, но вдруг затих, спокойно улегшись у ног циркачки.

… О чём я подумала, лёжа на операционном столе? О неорганичности хирургических манипуляций. Тотчас пришла другая мысль – об органичности всего органичного. Анестезиолог склонился надо мной, прервав мысленную перекличку. Было понятно, что в ближайшие несколько минут придётся утратить контроль над своим сознанием и телом. Мне это не нравилось. Наверное, я сказала вслух.
– Понимаю, – кивнула хирург. – Но иногда надо передать контроль над собой кому-то более компетентному, если хочешь ещё пожить.
Анестезиолог принялся за дело, и вскоре, незаметно для себя, я перестала существовать в привычной мерности пространства. Теперь солнечный свет окутывал мир, в который перенеслось моё сознание. Мир, где не было боли, лишь спокойная радость. Я глядела на него сверху и одновременно находилась в одной из его многочисленных ячеек. Подобно сотам простирались ячейки до самого горизонта, и в каждой был чей-то род. Я тоже была частью большого рода.
Водонапорная башня появилась позже, когда анестезия стала отпускать, затем мир быстро схлопнулся – до больничной койки.
В течение ночи я зарастала травой, но какой-то зверь рычал и рыл когтями землю. Он не спасал меня, он был голодным.

5.

Ветер донёс чей-то голос:
– Станем добре, станем со страхом, вонмем, святое возношение в мире приносити…

Пасётся ветер. Кто его пасёт? Только что был возле кладбищенской церкви, а теперь где-то в полях – резвится, ищет птичьи гнезда и кротовые норы.  Вчера раздухарился, полез в драку со степным волком. А тот, знай себе, воет песню – одну – на всю свою камерную жизнь. Так, словно приветствует необратимое время памятью о сотнях давно исчезнувших лун.

– В твоей картине есть сюжет? – я пыталась понять, что вышивает монахиня.
– Голос тоже сюжет, – усмехнулась она, не поднимая головы от вышивки, продолжая орудовать иглой.
– Многие не согласятся. Скажут, важны имена, биографии, психологические портреты. Без этого сюжеты не выстраиваются.
– Иногда имён много, а сюжет один. Что имена? В узорном инее их не видать. Вот ходит кто-то и ключами звякает…
– Наверное, Пётр? – предположила я.
– Нет, не он. Этот идёт по сон-траве в сапожках чёрных, идёт к любому – мимо рек, полей, речей, собраний. Идёт, горланит свою песню: «Я не на белой лошади и не на сером ослике, но не один, как водится. Откройте окна, званые на пир!..» Он – мастер дел заплечных. Эфир,  истерзанный его дыханием, гвоздями падает. Он, говорят, прислуживает ревностно. Во сне своём в Раю он – представляется «просто служивый».

6.

Издалека лестница казалась высокой, почти заоблачной. Над ступенями зависли лёгкие, прозрачные фигурки людей. Каждая – размером не больше мотылька. Вереница хрустальных куколок, устремлённых вверх. Инсталляция восхождения.
– Невероятная лестница! – шумели чьи-то голоса.

Мгновение и… эквилибристка упала, потянув за собой всех, кто был связан с ней. Они рухнули, подобно старой стене, исчезнув в глубокой пропасти. Их места тотчас заняли другие. Всего мгновение и произошла замена фигур.
Я пыталась выяснить, где теперь циркачка, но нынешние мотыльки не знали её. И, всё же, нашёлся один её старый знакомый – дрессировщик, сменивший свою профессию на работу мерчандайзера.
– Пёс её знает, – процедил он сквозь зубы, стараясь не выпасть из общей цепочки связей.

… Пёс появился в жизни эквилибристки  в своё время. Потому что всё, что происходит когда-либо, происходит в своё время. Он не поддавался дрессировке, поэтому его выгнали из цирка. Пёс стоял на крыльце, но не лаял – он орал, как оглашенный. Неподалёку маячила чья-то фигура. Это была просящая милости гимнастка, когда-то востребованная, до падения и многочисленных переломов. Она жила рядом с цирком в тесной квартирке, где единственная комната больше походила на купе поезда, чем на жильё. У эквилибристки был сынок. Он рос добрым и весёлым, несмотря на детский церебральный паралич и туберкулёз позвоночника.

– Будешь защитником моему ребёнку? – она погладила пса по голове, заглянув ему в глаза.
Тот замолчал и улыбнулся. Он понял, что его берут в семью. Пока они шли домой, женщина рассказывала ему свой маленький миф. Впрочем, для неё этот миф равнялся целой Вселенной.
– Когда родился мой мальчик, на окнах родильного дома, мокрых от дождя, ползали божьи коровки. Их было великое множество. Вся эта копошащаяся на стёклах масса насекомых вызывала у медперсонала и рожениц отвращение. Они не понимали, откуда взялись божьи коровки в таком огромном количестве, и только я знала – они приветствуют рождение моего сына.

…Всякий, кто видел её ребёнка впервые, невольно отводил глаза, слишком уродливым казалось его тело. Но стоило чуть приглядеться и первое впечатление улетучивалось. Лицо мальчика было удивительным – похожее на белую глянцевую бумагу, на которой умелой рукой художника подчёркнуты изящные контуры губ, носа и бровей. Тем, кто долго глядел в его глаза, становилось и вовсе не по себе – такие глаза мог сотворить лишь гений, понимающий суть красоты.
Когда мы в последний раз виделись, эквилибристка радовалась – наконец-то, благодаря добрым людям, удалось устроить сына в школу-интернат для детей с опорно-двигательными заболеваниями. Но она удивлялась, что решить эту проблему оказалось легче, чем избавить их жилище от тараканов.

7.

Чем выше вода, тем меньше птичьего пения. Водянистый след растянулся на всё видимое пространство.
– Наши слёзы учли прежде, чем каждый из нас оплакал свою правду. Они вписаны в круговорот воды, – пришли откуда-то странные мысли и сильно взволновали меня.
– Любишь наблюдать за случайными совпадениями? – монахиня вскользь взглянула в мою сторону, и снова уткнулась в работу.
– Случайностей не бывает. Или это – временной казус, вызванный внезапным сдвигом границ пространства?
–  Или очередной формальный повод – casus belli…

За окнами трещали сороки. Воздушная волна, прокатившись по двору, забросила в дом звуки сорочьих пересудов, и они внезапно совпали с голосами пулемётов из очередного фильма о войне.
Пока война не укрыла человека осколками снарядов и разорванными частями тел, она кажется далёкой и нереальной. Пока не находишься внутри события-катастрофы, не знаешь, как будешь действовать. Лишь иногда крутишь в уме разные представления о войне или природных бедствиях, не понимая, что смерть не просто слово, а сущее измерение, играющее на опережение. Чем дальше от события-катастрофы, тем обманчивей кажется его эхо. Но разве эхо может быть ничем, если небо живых и мёртвых в самой сердцевине любого зеркала?

Во дворе на каменном бордюре клумбы расположилась рыжеволосая девушка. Её внешность и поза напомнили мне образ Алёнушки с картины Васнецова. Но эта девушка была в чёрном длинном платье с открытыми плечами. Молодая вдовица. Муж погиб в зоне военных действий. Опустив голову на колени, она застыла, глядя в никуда, и, казалось, ничто не может её «оживить». Но шло время, Земля продолжала своё движение, и вскоре к девушке совсем близко подобралась тень орехового дерева. Фигура в чёрном вздрогнула, отпрянув от тени, но та неотвратимо приближалась к ней. Девушка резко встала, с изумлением вглядываясь в ореховое дерево. Что она там увидела? Огненную спину змея-летавца?..

– Ты что больше любишь – грецкие орехи или фундук? – поинтересовалась монахиня.
– Кешью…

Фильм о войне ещё не закончился. Слышались выстрелы, взрывы, крики, вперемешку с задорной швейцарской народной песней. Её любили петь немецкие солдаты на марше или в окопах. Суть незамысловата – о парне, который загорел – стал «чёрно-коричневым», как лесной орех. Он ждёт встречи с девушкой, такой же, как он – крепкой, загорелой, «чёрно-коричневой» и только её хочет взять в жёны. На мелодию этой песни в СССР кто-то сочинил другую под названием «Лесной орех» – пионерскую. Она была особенно популярна в «Артеке». Герой её – парнишка, ловкий и смелый, но ничем не знаменитый, тоже успел загореть, как лесной орех. Где бы ни находился этот пионер, везде звенит его смех. Суть песни проста – если хочешь с ним дружить, стань таким, как он.

… Лицо молодой вдовы было бледным, плечи и руки непокрытые загаром. Она машинально теребила платок, пока всматривалась в тень орехового дерева. Я глядела на девушку, думая о предопределённости.
Когда смерть забирает кого-то, оставшиеся говорят: судьба…
Когда сон жизни срывается в пропасть, он тянет за собой землю твоей судьбы. Но судьба как чёрное солнце. Чёрное солнце как ускользающий миф о философском камне, спрятанный в одном из уравнений преобразования, подобно компасу, ведущий к постепенной трансформации цвета – до рубиновой насыщенности вымолченного слова.
О чём-то молчит тень орехового дерева или тень облака, скользнувшая по земле. Чья-то тень дрожит на острове Патмос или мелькает возле Кумранских пещер. Где бы мы ни были, тень неизменно присутствует. Иногда она так похожа на человека, ставящего подножку.
Но далеко ещё до человека, перешагнувшего свою тень.

(продолжение следует)