Кокон

явь превратилась в одну непрерывную карусель боли

Болезнь подкрадывалась медленно. Шаг за шагом. Её неотвратимость погружала в постоянно гнетущий, липкий страх. Неизбежность. Вот что пугало сильнее всего. Он знал, что будет дальше. Хорошо знал. Болезнь передавалась по наследству. Опухоль росла, становилась все больше и больше. Где-то совсем рядом замаячил скальпель хирурга.

«Повезет, если не выживет», — шепнул близким украдкой один из докторов перед операцией. Тогда они не поняли. Поняли позднее. Он выжил. Паралич карабкался все выше и выше, настигала слепота и глухота. В конце концов он остался наедине с самим собой, наглухо запертый внутри кокона. Сознание билось, металось из угла в угол внутри обездвиженного, тающего тела, съедаемое ненавистью, злобой, обидой на весь мир. Сгорая в пламени этих чувств, он мечтал об избавлении, об объятиях небытия. Он просил, умолял, но никто не хотел ему помочь... За это он ненавидел их всех еще больше.

Единственная отрада, спасение приходили во сне. Если так можно было назвать то кратковременное забытье, в которое он уходил с величайшим трудом. Там он снова был сильным, молодым и здоровым, и все любимые люди были рядом. Тем горше было пробуждение, с первых же мгновений, окатывавшее ледяным ощущением немощи. Потом её метастазы стали проникать в сновидения — все чаще и там он был скован по рукам и ногам, вморожен в глыбу парализовавшей его болезни, а светлые, радостные видения молодости погружались все дальше и дальше в скрывавшую их дымку на дне сознания. Постепенно мучительная реальность намертво сплелась с такими же снами. Явь превратилась в одну непрерывную карусель боли.

Хоспис. Чужие. Теперь кругом чужие. Зато делают уколы. Мысли становятся мягкие как вата, боли нет, только приятная пелена вокруг.

Он снова был в прошлом. Детство, юность. Он проживал их вновь и вновь. Потом уколы отменили и всё окружающее вновь окрасилось в чёрный цвет. Он ещё мог совсем немного, пусть невнятно, но говорить. Иногда в его мозг проникали звуки, особенно громкие. Он умолял помочь ему, упрашивал отпустить, дать умереть, пытался объяснять в редкие минуты просветления, как устал он страдать и мучиться. Вместо этого, они пригласили к нему священника. Он долго и малоубедительно вещал что-то про испытания и сочно расписывал грядущее блаженство где-то там, куда доползти нужно обязательно своим ходом, а когда увидел, что его увещания и утешения не помогают, строго и наставительно начал говорить о каре по грехам нашим. Тут уже совсем не выдержал — вложил весь жалкий остаток сил в этот порыв — исплевал и грязно обругал попа. Тот возмущенно удалился, хлопнув напоследок дверью палаты.

Стали громко включать телевизор. Старались так растрясти, вырвать из спасительного небытия, в которое он так стремился. Когда на экране возник очкастый депутат с рыжей неухоженной бородой и принялся живописать ужасы бездуховного Запада, опустившегося до эвтаназии, его мозг не выдержал. Плотина не смогла удержать натиск бешенства и рухнула. Сознание померкло. Напряжение ушло, он обмяк. Внутри еще теплилась жизнь, но окружающим он больше беспокойства не доставлял. Провалился вглубь себя, туда, где оказался снова в 1980х, в окружении друзей и близких. Никакой болезни и никакого хосписа для него больше не существовало. Наглухо запертый в клетку из умирающей плоти, он больше не чувствовал её. Он жил в своем идеальном мире.

Октябрь 2017