9 января 1837 г

Ежедневная утренняя порция писем была написана, и камердинер уже понес их на почту, а Тургенев всё сидел у стола и не мог решить, что делать дальше. Его слегка познабливало. Видно, простудился на Богоявление, когда был у дворца, смотрел на народ, толпившийся на берегу Невы, чтобы увидеть, как царь будет выходить на Иордань. Было не холодно, но ветер был сильный, особенно вдоль реки. Говорят, что сейчас весь Двор уже в гриппе. Вот и он вместе с ними. Усмехнулся: написал Булгакову, что надо быть в хорошем обществе, настоящим придворным.

Но не сидеть же дома! Пожалуй, к Пушкину зайти – ближе всего. Тогда же, на Богоявление, виделись с ним вечером у Фикельмона, где Барант предлагал Пушкину перевести на французский «Капитанскую дочку», о которой сейчас везде говорят. И об этом написал Булгакову, заметив: «как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старо-русских и этой девичей русской прелести – кои набросаны во всей повести? Главная прелесть в разказе, а разказ пересказать на другом языке трудно. Француз поймет нашего дядьку, такие и у них бывали; но поймет ли верную жену верного коменданта?»
Надев шубу, Тургенев вышел из гостиницы. Было пасмурно, тихо и тепло.

Пушкин был дома.
В квартире ощущалась суета, слышались голоса горничных.
Проводив Тургенева в кабинет, Пушкин поплотнее закрыл дверь. Было похоже, что ему хотелось избавиться от этой суеты. Выглядел он как-то невесело.
- Александр Сергеевич, может быть, я – не вовремя?
- Нет, нет, Александр Иванович! Рад вас видеть. Слава Богу, завтра всё это закончится.
Тургенев вопросительно посмотрел на него.
- Завтра, наконец, венчается Наташина сестра. Все эти приготовления!... Порой мне кажется, что у меня не дом, а модная мастерская или бельевая лавка.
Они сели у стола.
- Как, Александр Сергеевич, дашь Баранту добро на перевод «Капитанской дочки»?
Пушкин усмехнулся:
- Это не серьезно.
И добавил:
- Статью для «Современника» написал. Интересно, как к ней отнесутся во французском посольстве. Думаю, переводить не захотят. Послушайте!
Взял листы, сложенные в виде небольшой тетрадки.

Тургенев увидел название: «Последний из свойственников Иоанны д'Арк».

Пушкин начал читать:
«В Лондоне, в прошлом 1836 году, умер некто г. Дюлис (JeanFran;ois-Philippe-Dulys, потомок родного брата Иоанны д'Арк, славной Орлеанской девственницы. Г. Дюлис переселился в Англию в начале французской революции; он был женат на англичанке и не оставил по себе детей. По своей духовной назначил он по себе наследником родственника жены своей, Джемса Белли, книгопродавца Эдимбургского. Между его бумагами найдены подлинные граматы королей Карла VII, Генриха III и Людовика XIII, подтверждающие дворянство роду господ д'Арк Дюлис (d'Arc Dulys). Все сии граматы проданы были с публичного торгу, за весьма дорогую цену, так же как и любопытный автограф: письмо Вольтера к отцу покойного господина Дюлиса».

Тургенев с интересом слушал.

«Повидимому Дюлис-отец был добрый дворянин, мало занимавшийся литературою. Однако ж около 1767-го году дошло до него, что некто Mr. de Voltaire издал какое-то сочинение об орлеанской героине. Книга продавалась очень дорого. Г. Дюлис решился однако же ее купить, полагая найти в ней достоверную историю славной своей прабабки. Он был изумлен самым неприятным образом, когда получил маленькую книжку in 18, напечатанную в Голландии и украшенную удивительными картинками. В первом пылу негодования написал он Вольтеру следующее письмо, с коего копия найдена также между бумагами покойника. (Письмо сие так же, как и ответ Вольтера, напечатано в журнале Morning Chronicle).
                Милостивый государь,
Недавно имел я случай приобрести за шесть луи д'оров, написанную вами историю осады Орлеана в 1429 году. Это сочинение преисполнено не только грубых ошибок, непростительных для человека, знающего сколько-нибудь историю Франции, но еще и нелепою клеветою касательно короля Карла VII, Иоанны д'Арк, по прозванию Орлеанской девственницы, Агнесы Сорель, господ Латримулья, Лагира, Бодрикура и других благородных и знатных особ. Из приложенных копий с достоверных грамот, которые хранятся у меня в замке моем (Tournebu, bailliage de Chaumont en Tourraine), вы ясно увидите, что Иоанна д'Арк была родная сестра Луке д'Арк дю Ферону (Lucas d'Arc, seigneur du Feron), от коего происхожу по прямой линии. А посему, не только я полагаю себя в праве, но даже и ставлю себе в непременную обязанность требовать от вас удовлетворения за дерзкие, злостные и лживые показания, которые вы себе дозволили напечатать косательно вышеупомянутой девственницы. Итак, прошу вас, милостивый государь, дать мне знать о месте и времени, так же и об оружии вами избираемом для немедленного окончания сего дела.
Честь имею и проч.
Несмотря на смешную сторону этого дела, Вольтер принял его не в шутку. Он испугался шуму, который мог бы из того произойти, а может быть и шпаги щекотливого дворянина, и тотчас прислал следующий ответ.
22 мая 1767.
                Милостивый государь
Письмо, которым вы меня удостоили, застало меня в постели, с которой не схожу вот уже около осьми месяцев. Кажется, вы не изволите знать, что я бедный старик, удрученный болезнями и горестями, а не один из тех храбрых рыцарей, от которых вы произошли. Могу вас уверить, что я никаким образом не участвовал в составлении глупой рифмованной хроники (l'impertinente chronique rim;e), о которой изволите мне писать. Европа наводнена печатными глупостями, которые публика великодушно мне приписывает. Лет сорок тому назад случилось мне напечатать поэму под заглавием Генрияда. Исчисляя в ней героев, прославивших Францию, взял я на себя смелость обратиться к знаменитой вашей родственнице (votre illustre cousine) с следующими словами:
                Et toi, brave Amazone,
                La honte des anglais et le soutien du tr;ne.
Вот единственное место в моих сочинениях, где упомянуто о бессмертной героине, которая спасла Францию. Жалею, что я не посвятил слабого своего таланта на прославления божиих чудес, вместо того чтобы трудиться для удовольствия публики бессмысленной и неблагодарной.
Честь имею быть, милостивый Государь,
                вашим покорнейшим слугою
                Voltaire gentilhomme de la chambre du roi».

Тургенев хотел что-то спросить, но Пушкин жестом остановил его и продолжал:

«Английский журналист по поводу напечатания сей переписки делает следующие замечания:
„Судьба Иоанны д'Арк в отношении к ее отечеству по истине достойна изумления. Мы конечно должны разделить с французами стыд ее суда и казни. Но варварство англичан может еще быть извинено предрассудками века, ожесточением оскорбленной народной гордости, которая искренно приписала действию нечистой силы подвиги юной пастушки. Спрашивается, чем извинить малодушную неблагодарность французов? Конечно, не страхом диявола, которого исстари они не боялись. По крайней мере мы хоть что-нибудь да сделали для памяти славной девы; наш лауреат посвятил ей первые девственные порывы своего (еще не купленного) вдохновения. Англия дала пристанище последнему из ее сродников. Как же Франция постаралась загладить кровавое пятно, замаравшее самую меланхолическую страницу ее хроники? Правда, дворянство дано было родственникам Иоанны д'Арк; но их потомство пресмыкалось в неизвестности. Ни одного д'Арка или Дюлиса не видно при дворе французских королей от Карла VII до самого Карла Х-го. Новейшая история не представляет предмета более трогательного, более поэтического жизни и смерти орлеанской героини; что же сделал из того Вольтер, сей достойный представитель своего народа? Раз в жизни случилось ему быть истинно поэтом, и вот на что употребляет он вдохновение! Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и как пьяный дикарь пляшет около своего потешного огня. Он как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы. Поэма лауреата не стоит конечно поэмы Вольтера в отношении силы вымысла, но творение Соуте есть подвиг честного человека и плод благородного восторга. Заметим, что Вольтер, окруженный во Франции врагами и завистниками, на каждом своем шагу подвергавшийся самым ядовитым порицаниям, почти не нашел обвинителей, когда явилась его преступная поэма. Самые ожесточенные враги его были обезоружены. Все с восторгом приняли книгу, в которой презрение ко всему, что почитается священным для человека и гражданина, доведено до последней степени кинизма. Никто не вздумал заступиться за честь своего отечества; и вызов доброго и честного Дюлиса, если бы стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д'Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и Латримулья. Жалкий век! Жалкий народ!“.

Пушкин положил тетрадку на стол, откинулся в кресле и улыбнулся.

- И у тебя есть этот номер Morning Chronicle?

Пушкин невесело рассмеялся:
-Нет, конечно… потому что он не существует.
-Ты хочешь сказать, что ты всё это сочинил?
Пушкин кивнул головой.
- Ни на минуту не возникло сомнения в том, что так и было. Удивительно! Но почему вдруг пришла такая мысль – это написать?
Пушкин помолчал.
- Так. Пришла. Мысль была не об Иоанне Д’Арк и Вольтере, но получилось так.

Со стороны гостиной послышался какой-то шум, голоса.
Пушкин поморщился.
- Александр Иванович, а когда же вы дадите свои материалы об архивах для «Современника»?
- Никак не выберу. Много… А, может быть, пойдем ко мне, вместе посмотрим?
- С удовольствием!

Они вышли в переднюю.
Никита надел шубу на Тургенева и приготовил шубу для Пушкина.
- Александр Сергеевич, не надо тебе шубу – жарко будет. По-моему, скоро уже таять начнет. Я просто не совсем здоров.
- Никита, принеси бекешь.

Не торопясь, дошли до Демута, скинули шубу и бекешь на руки камердинера, который уже вернулся из почтамта, и прошли в комнату.
Тургенев начал выкладывать на стол пакеты самых разнообразных размеров.
Пушкин засмеялся:
- Как вы в них разбираетесь?
- Да у меня всё помечено, и реестры есть, что, когда и с кем посылал… Вот это тебе должно быть интересно.
Тургенев аккуратно выложил толстую пачку листов большого формата.
- Это копии из парижских архивов – донесения французских послов из России времен Петра.
Пушкин оживился и стал перебирать листы.
«Ну, вот, Пушкин – опять Пушкин», - отметил про себя Тургенев.
Они долго просматривали эти донесения.
Рассказывая о работе в парижских архивах, Тургенев невольно рассказывал и о своей жизни в Париже, о брате.
В какой-то момент разговор с Николая Ивановича переключился на события 1825 года. Говорили о том же, что и месяц назад, – о Ермолове и других, наблюдавших за событиями, ожидая, чем это кончится.

Вошел камердинер, спросил, заказывать ли обед.
- Нет, я сегодня обедаю у сестрицы. – Тургенев достал часы. – Да, уже четыре часа. Александр Сергеевич, вроде бы мы определили, что тебе годится. Вернусь от сестрицы, соберу всё и занесу тебе. Как хорошо, что мы рядом живем!
- И «Хронику»! «Хронику»! - Пушкин улыбнулся. - Ваши письма надо вырезать на меди золотыми буквами!
 
Они вышли на Мойку, пошли к Конюшенному мосту. Кузина Тургенева жила на Миллионной, недалеко от французского посольства. У арки дома Волконской расстались
- У Фикельмона сегодня не будешь?
Пушкин невесело усмехнулся:
- Не до того.
- Но бумаги я принесу.
- Спасибо!

Пушкин поднялся к себе, в передней отдал бекешь Никите и прошел в кабинет, попросив Никиту:
- Скажи Наталье Николаевне, что я к столу не выйду. Очень много работы. Принеси мне сюда.

Через несколько минут вошла Наташа.
- Почему ты не хочешь выйти к столу?
Пушкин подошел к ней, взял ее руки, поцеловал одну, потом другую.
- Думаю, так всем будет спокойнее. Прости! Я могу не сдержаться. Скажи, что я работаю. И это будет правдой. Надо готовить материалы для журнала. Вечером Тургенев еще принесет… А завтра – как договорились.
Он отпустил её руки. Наташа грустно кивнула головой, ничего не сказала и вышла.

Пока Никита собирал ему обед на небольшом столике, Пушкин смотрел в окно. Обе кареты – и большую, и малую – уже выкатили и готовили к завтрашнему выезду.


                2021 г.