1635 Дарить так легко

      После новины, венчающей летнюю страду, уличные развлечения и дворовые посиделки заканчивались. Зима – тяжелое испытание не только для взрослых. В темной избе, малыши, чтобы согреться сбивались в кучку на низких полатях, прижимались друг к другу. Вынужденное единение их еще более сближало.
      Тут же в избе зимовала домашняя скотина и птицы, уход за ними становилось их заботой и развлечением. Теснота, нечастые мгновения радостных событий и горькие минуты – все переживалось сообща – вот, что более внешних возмущений укрепляло семью. Гости? Такого слова не знали. Приходить могли родичи или будущие родственники или знакомцы с соседних заимок и погостов. Или за помощью, или бедствующие прохожие.

      Книг не читали, да и не было книг в глухой тайге. Но были рассказы о делах текущих и предбывших. И потому к своим интерес всегда был большой. Со слов знали предков до глубокой старины. И гордились. По праздникам отправлялись в ближайший храм, где и, общаясь, узнавали о жизни соседей, о событиях. Но это летом.
      И зимой было нескучно. Нет, даже на двор не пойдешь босой и раздетый. От животины по избе шел густой дух, подавляющий прель от сложенных у печи смолистых поленьев. Из замороженного окна тускло отсвечивало, зато лучины, в изобилии укрепленные в поставцах, игриво гоняли тени по углам. Эти тени будили воображение.


      Фетка и Ванька сидели на полатях, согревались, прижавшись друг к другу и укрываясь тряпьем. И рассказывали придумки. В этом большая мастерица была сестра. Донка на четыре года старше братьев. Ее рассказы удивительно легко выстраивались в единый ряд. Сегодня - одна, завтра – продолжением - другая. И жди потом целый день окончания! То были чудесные истории о какой-то далекой, за лесом, за горами стране, в которой жили необыкновенные люди, а звери и птицы непременно говорили на понятном языке. 
      Малыши скребли головы, до крови расчесывая обгрызенными ногтями свои макушки, хихикали, обзывались и, увлекшись своей игрой, уже не слушали рассказчицу. Разыгравшись, толкались локтями, а обидевшись, жаловались сестрице. Донка сердилась и грозила не рассказывать больше ничего. Рассаживала по бокам, и тогда забияки успокаивались и просили сестру продолжать. Но Донка непритворно-грозно прикрикивала на них и укладывала ябедников спать. Те сопели обиженно – сестру винить, спорить с ней, не смели! – и отворачивались к стенке, досматривать во сне конец сказок.
      Из ее рассказов дети знали, слышали о князьях и царевнах, о колдуньях и богатырях. Только во сне эти образы были всегда размывчаты, всегда оставались на втором плане. А главными были такие же, как они - мальчишки. И каждый выстраивал свои ночные видения так, чтобы его герой был похож на него самого. И всегда всех побеждал! Они ели и пили придуманные щедрой Донкой неслыханные кушанья и питье. Все сплошь из полевых цветков, лесных ягод и корешков. Есть хотелось всегда, и  мальчишки были уверены, что запомнили, надеясь в летнюю пору отыскать заветные сласти. Но лето приходило, сказки забывались. Других дел и развлечений хватало!
      Уложив братьев, Донка шла помогать матушке – перебрать зерно от мусора, чистить котел, ставить в печь кашу – пусть распарится к утру. Спать укладывалась поздно, когда братья давно уж, забыв свои невзгоды, дружно сопели, раскинувшись и забросив ноги друг на друга. Донка, не стесняясь, отпихивала сонных малышей и пристраивалась с краю.
      На печи безвылазно лежала бабка. Старая Улиана только по утру, кряхтя, спускалась вниз, и ненадолго покидала дом. А потом весь день молчала. Болела видать крепко, ни на что сил не было. Ела ли она что-нибудь? Этого дети не замечали. Иногда Улиана вмешивалась в их болтовню слабым голосом. И тогда, услышав немощный вдох с жалобным стоном, Донка выскакивала из теплых лохмотьев старых одеял, бежала к бабке, вслушивалась в ее шепот.
 
      В тихом перезвоне нестерпимо морозной звездной ночи миновал, незаметно прошел праздник Богоявления. С неба ночные алмазы бесстыдно и жестко уставились расширенными зрачками на помертвелую землю. Голодно сжались от холода воздух, лес, дома и поля. С отвердевших небес сыпалось кружево инея, тропинки и дорожки усыпая нежным покрывалом. Вьюга, что неделю обнажала макушки елей, сбрасывая с верхних ветвей накопившиеся сугробы, притаилась. И от того дальний лес казался черной, остро и недобро иззубренной, пилой. В блестках инея горделиво застыли березы. Тихо – даже ветка не хрустнет! Поутру вокруг домов проявились вкрадчивые волчьи следы.
      Мужики пешнями прорубили "ердань". Бабы с образами, лучинами и «свещами» ходили кругом – святили воду. Из невеликой иордани черпали воду и, стараясь не расплескать на крутом подъеме, несли в дом, ставили под образами. Все благоговейно черпали и мелко крестясь, пили, шепча свои молитвы – на крещение о чем ни помолишься – все сбудется. Этой же водой кропили весь дом.
      Вернувшись с водосвятия, девочка принесла Улиане в кружке воду.
      -Это ты, Донюшка? – и, не ожидая ответа, тихо жаловалась, не ей – себе объясняла:
      -Меркнет в глазах, слух глохнет. Догорает моя свеча, Доня… Ты возьми, прими сие приношение: то свет и память обо мне. От матери досталась. Думала дочери отдам, ан тебе, внучке моей, она остается. Раздаривать-то так легко…
      Из медного пояска фонтаном било голубое пламя с переливами в основании от золотистого, с зелеными и розовыми сполохами на мягких изгибах странного камня. Он был теплый на ощупь. Старый минерал потемнел, местами синева переходила в почти черную гарь. От света лампадки на гранях и в углублениях отсвечивали росистые тени. Вглядевшись, Донка увидела в них кисти ранних ландышей, голубеющих на фоне еще бурой от весенней сырости лесной подстилке. Ароматные цветки грациозно склонялись к  ее губам, чуть подрагивая от дыхания. Чувствуя близкое расставание, Улиана поясняла девочке: 
      -Она теплая в руках добрых и яснеет от тепла людского, а яростного огня не терпит - сгорает. Когда мой последний день прервётся, ты ее погрей в печи на речном песочке, она, деточка, и очистится, и просветлеет. Держи у себя под сердцем. Счастлив в жизни, кто своим сердцем свещу сию  согревает, ум охлаждает. Ониське - матери своей - не сказывай. Не простит, что не ей досталась.
      Донка терпеливо ожидала, пока с последним глотком Улиана откинется на лежанку. Этой же водой протерла ей лицо, руки и ноги. Старушка ждала от внучки отклик, более иных для нее важный. Темный бабкин угол осветился то ли от чего-то поджидающего в тиши  огонька лампадки, то ли ее улыбкой благодарности. «Вот теперь чистой-то можно к Богу приблизится».
      Донка возвратилась на полати и тихо сидела, молчала, изредка вздрагивая всем телом. В неверном свете поставца на ее щеках искорками вспыхивали и таяли слезы. Мальчики тоже молчали - ждали подарков. Донка показала им бабкину «свещу». Те долго разглядывали, удивлялись перемене цветов. Завидовали и просили оставить на ночь. Спрятав меж собой, укрыв ценность ладошками, они быстро уснули. 

      В последующие зимние дни Донка подолгу, иногда на весь вечер, с зажженной лучиной, присаживалась рядом с бабкиной лежанкой. Что-то тихонько наговаривала, держала в ладонях сухонькие ручки, слушала, как ее сердце билось мелко-мелко, вдруг замирало, и вновь торопливо отстукивало последние минуты. Всматривалась в исчерченное морщинами лицо старушки, в безнадежно мутнеющие глаза, в судорожно искривленные улыбкой сухие губы и безмолвные слезы. Улиана уже почти ничего не слышала, с трудом понимала слова.
      Только Донке удавалось чуть-чуть расшевелить старушку, заставить двигать пальцами, поднимать ладони. Левую руку Улиана уж и не пыталась, не могла, только пальцы ее чуть вздрагивали в такт тихому шелесту голоса внучки. Губы плохо слушались, судорожно шевелились, вместо слов звучали какие-то обломки беспокойства и заботы: «До…нюшка…, Де…точка… Как же … Жить-то без …меня?» - единственное, что различали и могли разобрать дети. Мальчишки, боясь потревожить, затихали в своем углу, прижимались друг к другу, сжимались в  комочки и тихо плакали. У Донки глаза всегда были сухими, но Фетка слышал, как она всхлипывала во сне.
      «Деточки» - так всегда Улиана звала всех детей в доме. И соседских тоже. И в этом слове они слышали ее необыкновенную доброту и нежность:
      «Деточки, пойдемте со мной, я вам по яичку дам, от рябой курочки» - сама семенит по двору, оглядывает детвору и в подоле несет еще теплый яйца.
      «Как ты знаешь, какие яички от рябой?» - удивлялся Ванька.
      Лукаво улыбалась бабка, гладила его по головке и поясняла:
      «Ну, как же, посмотри сам, деточка, эти яички самые крупные!»
      И все смеялись над растерянным Ванькой, не догадавшегося до такой простой разгадки. Тем более, что на дворе все курочки были рябые – пеструшки.

      Кроткий огонек лампадки бросал дрожащий свет на стены. А Донка улыбалась бабке, смеясь, рассказывала свои дневные заботы, про мальчишек, про отца и матушку, про корову. И Улиана засыпала, чуть раздвинув усыхающие губы.
      «Когда бабушка Улиана спит, у нее не болит голова и ноги» - объясняла Донка. Все в доме давно спали, а она еще долго сидела, устремив взгляд в темный угол. Там средь тьмы мерцало, колыхалось слабое пламя. Дрожащий, неверный свет располагал к доверительной беседе. Улиана жаловалась: «Так уж давит, спасу нет». И верно, что-то в ее голове происходило, правый глаз ее не открывался, а на щеке и шее лопались сосудики, и выступала пятнышками темная кровь. Донка втирала в бабкину голову лампадное масло. После притираний стихали боли и, что удивило всех, пропали у бабки и головные вши. «Деревянное маслице от нечисти спасает, оно от милости Божией и для милосердия человеческого» - шептала Улиана. И Донка на себе проверила чудодейственное средство, после чего головы мальчишек тоже заблестели.
      Бабка с каждым днем спала все больше, но всегда ждала ежедневной вечерней беседы. Донка не будила ее, она садилась рядом, молчала, а Улиана, как будто почуяв близкое присутствие девочки, оживала на этот короткий миг.
      Этой ночью бабка беспокойно ворочалась, кого-то звала: «Не уходи - не уходи, не бросай, погоди». С ее угла неслось торопливое и поверхностное покашливание: словно у нее першило в горле. Ей давали воду, но она слабым движением отвергала, отказывалась. Донка до утра сидела рядом. Душа легко покинула бабкино уже безвольное и бесчувственное тело.
      Последние минуты жизни родного человека, последний выдох, так важны для формирования детской участливости, понимания и всепрощения в последующей жизни. Те, кто видел, присутствовал, бессильно наблюдал судороги удушья и мучения, уже без осознания, без страдания ума и боли в теле, тот без страха сможет помогать еще другим, живущим, борющимся с ужасом сжимающейся тьмы, но надеждой исполненными - не бросят, не отвернутся, не оставят!

      Утром, когда дети проснулись, место на печи опустело. За окном посвистывала метель. Входная дверь бухала и с морозным воздухом в избу проникали соседи. Никто им не объяснял ничего. Сами все понимали. За переборкой, в спальной комнатке для взрослых, собрались женщины. Они что-то там молча делали, и никого к себе не пускали. Проем в комнату занавесили мешковиной, пол устелили свежей хвоей. Донка порывалась проникнуть, но путь ей преградила Ониса, сказав:
      «Не ходи туда, Донюшка. Тебе незачем глядеть на это».
      В доме пахло ладаном и пихтой, заходили соседки в темных платках. Молчали, всхлипывали, шмыгали носами. Мужики супились и подходили к братьям, вполголоса тоже говорили какие-то слова и уходили. А бабы остались на всю ночь.
      Ониса быстро снарядила Семена. Тот в санях отправился в монастырь за попом. Параскева тяжко ступая, бесцельно ходила по дому, раскачиваясь и сложив руки на огромном животе, придерживая его обеими руками. Последнее время Парашка сильно раздобрела, лицом напротив - опала. Личико, окруженной беспорядочно рассыпанными волосами, казалось маленьким, плаксивым, и было испещрено  темными пятнами на лбу и вокруг носа. А глаза, ранее черные, блестевшие мелкими, как бисер, бесовскими искорками, стали большими и как будто ослепли. Дети слышали, как она бормотала:
      «Ох, не к добру, не ко времени. Тяжко мне, господи спаси и помоги»
      На что ей Онка раздраженно говорила, сдавленным голосом:
      «Ну, что ты воешь! Все там будем, никого не минует эта доля. Собралась рожать – рожай. Эка невидаль!»
      «Да, не про то я…» - тихо про себя плаксиво отговаривалась Парашка.

      Прибыл Серапион, а с ним монастырский дьячок. Тогда малышей допустили попрощаться. Улиана лежала на принесенном со двора столе, Фетке и Ваньке было страшно смотреть на ее окаменевшее лицо с серыми губами.
      Больше никогда она не позовет: «Деточки, подите-ка сюда, что у меня для вас есть…»