de omnibus dubitandum 116. 454

ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)

Глава 116.454. НОЧНОЕ…

    Напоив лошадей у Безымянный брода, Миша медленно поднимался по крутогорью Бирючьей балки, небрежно сидя на желтой полстянке. Он ехал в ночное на Ласточке, гнедой кобыленке, черногривой и вертлявой.

    Ласточка, мотая головой, одолевала крутизну мелким, торопливым шагом. Тропка вилась между густыми кустами карагача и держидерева. Привязанная справа сестра Ласточки - Черва жалась, стараясь не поцарапаться о колючки, давила Мишино колено потным горячим боком.

    Позади шла Кукла, рыжая кобылица донских кровей, любимица Миши. Кукла значилась по правленской росписи строевой лошадью запасного третьей очереди Семена Карагодина.

    На шее Куклы был чембур. Она изредка приостанавливалась, тихонько ржала, подзывая отстающего жеребенка. Намотавшись за день, жеребенок еле тащился, останавливался и, обнюхивая колючку, фыркал. Черва не оглядывалась на сосунка, зная, что ее шкодливым сыном старательно занималась Кукла, прозванная в семье Карагодиных «родной тетей».

    Когда до гребня осталось не больше десяти саженей, Ласточка поднатужилась и выскочила наверх, осыпав со склона гальку и щебневатую землю. Кобылица остановилась, заржала, раздувая розовые ноздри.

    Высокие травы богатых отав медленно колыхались широкими полосами, похожими на мертвую зыбь. Вдали повисло оранжевое марево, предвестие гроз, под ногами поднималась мягкая осенняя брица, по нетронутым землям венца росли пыреи и пушистый ковыль, поближе к обрывам — жеребок, подсохшая к осени медоносная колючка, потеснившая резец и синяк. Еще не сорвалось перекати-поле, еще не подули со Ставропольщины великие туркестанские ветры, которые разворошат кубанскую степь и погонят по ней верткие кураи и горькие запахи.

    Солнце садилось за хребет. Веером расходились лучистые полосы. Накладным золотом куполов блестела форштадтская церковь Казанской станицы. Закубанские горы темнели, сливались с облаками, и высоко поднимался искрящийся резной край. Мир был прост и понятен. Древние горы и не менее древняя степь были близко знакомы, и радостно ощущалась эта близость.

    Миша спрыгнул с лошади и, не обращая внимания на обступивших его мальчишек, завязал шпагатными путами ноги лошадей, подстегнул Черву:

    — Гайда!

    Ну что — обратился к ребятам: — все в сборе?

    — Почти.

    — Пошли к табору.

    Табор — три мажары, поставленные полукругом и прикрытые с наветренной стороны полостями — толстыми кусками войлока. На траве сбруя, овчинные шубейки. У колес — кувшины, повязанные тряпками, краюхи хлеба с прослойкой отрубей. Возле груды хвороста казачонок варил кукурузу, подвесив на дышло котелок. Ломая хрусткий валежник, он поддерживал небольшой, но сильный огонь. Вода закипала, пузырилась, на початках накипала серая пена.

    — Здравствуй, Сенька, — подавая руку, приветствовал его Миша.

    — Здоров, коли не шутишь, — ответил Сенька, обжигаясь кукурузой. — Кончил запольную пылюку чеботами загребать? Напахался?

    — Напахался, как мыла наелся, — сказал Мишка, усаживаясь рядом, — кое-как кончили, пускай зимует. Не пахота, морока. Сердце в правый бок перевалилось.

    — Что, опять поцапался с Хомутовым? — спросил Сенька, любуясь огнем.

    — Связался батя с городовиком на мою шею, будто казаков в супрягачи не нашлось, — недовольно и по-взрослому сказал Миша. — Присудобил мне Хомута, а сам с обозом за Кубань подался, в Адыгею. Ему там прохладно.

    Попробовал початок, отдернул, подул на палец: — Ишь, горячая! Угостишь, Сенька?

    — А ты оладиками?

    — Орешиками угощу. Оладиков сегодня нема, мамка не напекла.

    — Я и от орешиков не откажусь, — Сенька осклабился, подмигнул, — я такой уговорчивый.

    Миша прилег, подтянув полость поближе. Мимо, взмахивая гривой, проскакала коротко спутанная Ласточка.

    — Видишь, исхудали, скоро ребра кожу попротыкают, — жаловался Миша. — Сегодня к концу третьего упруга совсем сдали кони, даже Черва, на что зверь в работе, и то стала горбылиться.

    — Почему ж это? — спросил Сенька недоверчиво.

    — Да потому, что Хомут не хлебороб, а овчинник… Захотелось ему за неделю все поднять, спешит. В Заболотний к ним вроде участковый урядник приехал, на фронт гонит. А при чем тут наша худоба? Раз спешишь, ну и налегай на свою, на серую да на трехлетку. Так нет, все моим кнута отпускает. Я когда за ручку стал, выбрал момент, хотел чистиком промежду лопаток потянуть, оглянулся, черт…

    — Ну, — сразу оживился Сенька, — и потянул ты его промежду глаз, да?

    — Нет, — разочарованным голосом произнес Мишка, — спужался он, отпрыгнул.

    — Неужель спужался?

    — Еще как, — Миша ухмыльнулся, — что ж он, маленький, не понимает: казак же на него замахнулся, да еще на своей земле. Уговаривать меня начал. Давай, говорит, Мишка, распаруем коней. Мою кобылу с Червой, а лошака пристроим к Ласточке да Кукле. Согласился я. Правда, помучились, пока кони обошлись в новых парах, а потом ничего. Плужок Хомутов отстроил, ни разу с борозды не вывалился.

    — Помирились? — спросил Сенька равнодушным голосом, вытаскивая дымящийся початок и перекидывая его в ладонях.

    — Да мы и не ругались. Хомутов не так уже и плохой мужик, даром что рябой.

    — Рябой! — обиделся Сенька. — Вот я тоже рябой. При чем тут рябой?

    — Ну, какой ты рябой, — успокоил его Мишка. — У Хомутова на морде черти фасоль молотили, а у тебя, — Мишка приблизил к себе широкое обветренное лицо Сеньки и начал внимательно его разглядывать, — вот тут оспина, вот тут возле глаза, да она и незаметная, вот эту, рядом с ухом, тоже не видать. Разве вот три оспины на носу…

    — Да и не оспины то, — вырываясь, сказал Сенька, — то меня жареный петух спросонья клюнул… - Кажись, поспела?

    Сенька, посапывая, отвязал котелок и, придерживая донышко подолом рубахи, начал сливать воду. Костер зашипел, вверх поднялись пар и зола. Мишка отвернулся.

    — Глаза запорошишь. Чуток осторожней надо.

    Сенька, вывалив кукурузу на дерюжку, достал соль, посыпал ею початки и поровну поделил между всеми. Ребята грызли кукурузу, обсасывали молодые початки.

    — Сегодня мое, а завтра каждый свое, — шутил Сенька.

    На степь ложились прохладные тени. Из-за Кубани, снимаясь с гор, поползли ленивые облака. Отчетливей становились звуки.

    Табун угадывался по ржанью кобылиц, по ритмическому лязгу кандальных пут, которыми были закованы беспокойные молодые жеребчики.

    Изредка поскрипывали запоздавшие мажары, идущие к станице по Армавирскому тракту, наискось перерезавшему крутизну Бирючьей балки, густо заросшей молодняком и кустарником. Стык юртов Казанской и Кавказской станиц недобро славился грабежами и убийствами. Переждав, пока подводы проедут пологий южный склон, разбойники нападали у крутого подъема. Только с войной почти прекратились грабежи, по степи усилили конную патрульную службу, за своими ворами следили, чужих людей проверяли, а подозрительных подолгу выясняли, держа в дубовом каземате при станичном правлении.

    Детей пугало, но и привлекало прошлое, и, сгрудившись возле Мишки и Сеньки, они один за одним наперебой рассказывали страшные истории о том, что по-человечьи орут полунощные совы, а зачастую слышатся крики людей, убитых когда-то в балке, что будто видели соседние таборы всадника, скачущего по степи в безлунные ночи на быстром, как ветер, коне…

    Наслушались дети от старших, приукрашивали достойными небылицами, и в эту безликую южную ночь балка пугала. Им было не по себе, и все же они были горды своей храбростью, позволившей им безбоязненно здесь расположиться.

    Где-то внизу играла Кубань. Она билась об обрывистое правобережье, шумно плескалась, обмывая кипучей струей свислые корневища давно умерших лесов и ослизлые прутья лозы.

    — Тсс, ребята, — предупредил Сенька, — тише, чуете? — Все напряженно слушали. — Чуете, волки Безымянный брод переплывают, чуете — воют?

    Ребятишки-малолетки скучились возле своих старших приятелей, Сеньки и Мишки, признанных вожаков ночного.

    — Чуем, Сеня. Хвостами шелестят.

    — А может, и хвостами, — невозмутимо согласился Сенька, — хвост у волка заместо руля, а глазами водит, чтобы на карч не напороться, ушами строчит, чтоб сома почуять, боится волк сома…

    — Неужели сома боится? — недоумевали ребята.

    Рассказчик фантазировал:

    — А что сом? Вы сома голой рукой не щупайте. Сом все одно что кит. Оба усатые, вроде вот Федькиного батьки — атамана. Из сома киты вырастают.

    — Киты?! — удивился Федька Походня, немного обиженный сравнением отца с морскими тварями. — Почему ж я в Кубани китов чего-сь не запримечал.

    Сеньку не так-то легко сразить.

    — Пусти сома в море, ну и кит. Что я сам, что ли, придумал, мне матрос Филипп говорил. Поэтому самому волк сома пужается. Сому, если в полном возрасте, раз плюнуть — хвостом баркас перешибить, або человека поперек перекусить, зубы-то у него — во. — Сенька растопырил грязную, загрубевшую пятерню. — Глаз у этой рыбины наметанный не хуже, чем у деда Меркула. Что сом, что крокодила — одна животная, может, только сом еще посурьезней. Недаром в Кубани дамочки из города боятся купаться…

    Восьмилетний казачок с оттопыренными ушами гордо шепнул:

    — А мы вот не боимся.

    — Мы для сома — мальва, а вот дамочки — красноперки.

    Миша знал, что приятель наполовину врал, но не перебивал: уж слишком заманчивой вырисовывалась безобидная рыба. Какой толк в известных ему сомятах, широкопузых обитателях заводей нижних протоков, в тех сомятах, которых так легко приманивать на зеленого лягушонка, насаженного на крючок, самолично сработанный из булавки. Миша лежал на войлоке, вглядывался в темноту низко опущенного неба. Он думал об огромных, большеголовых сомах, похожих на фонтанных китов, изображаемых в школьных книгах.

    В лесу на той стороне протяжно завыл волк, замолчал, но звук несся по реке и множился.

    — Волчиха, — установил Миша, приподнимаясь на локтях, — к лошадям не подберутся?

    — Переплывут Кубань, по балке, да по кустам… — ответил Сенька.

    Кусты очень близки, ребята жмутся, хотя намеренно не высказывают боязни.

    — Позадерут коней, отцы замордуют, — забеспокоился Федька Походня.

    — Огонь надо, — предложил Миша, — волк огня боится.

    — Костер разжечь? — обрадованно спросил Федька.

    Все согласны. Возле них большая куча хвороста. Его собирали в южном лесу, грузили на повозки и доставляли к табору сами мальчишки. Вместе с дубняком и чернокленом попадались ломкие палки шиповника, руки исколоты и поцарапаны, но все готово для костра.

    Миша собрал осыпавшуюся листву, прикрыл полой бешметика, чиркнул спичку. Ветер задул ее. Снова стало темно. Пропало рябоватое лицо Сеньки.

    — Дай сюда, я распалю, — потребовал он, — так весь коробок зазря перечиркаешь.

    — Не перечиркаю.

    Миша прикусил чуть отвисшую губу, нажал спичку и сразу ощутил тепло в ладони. Листья вспыхнули, закоробились, темные корешки накалились, покраснели. Сенька помогал приятелю и, стараясь не загасить огня, клал крест-накрест сухие ветви.

    Языки пламени прорезывали густую темь. Мальчишки присели в круг, молчаливые и сосредоточенные. Теперь ветер помогал огню, валежник постреливал, искры поднимались, опускались, блестя в траве, точно быстро меркнущие светляки.

    Ребятишки сидели плотно, и каждый ощущал товарищескую спаянность, близость локтя, колена, то чувство, которое потом им, молодым казакам принесет ребристый металл стремени. Они сидели в бешметах, рубашках, подставив теплу босые ноги. Миша прислушался к шорохам близкого оврага, к неуемному ропоту реки, и разговор о стаях хищников отнюдь не казался досужей выдумкой друга. Миша локтем толкнул Сеньку.

    — Волков бы попугать.

    — Пошли, — решительно согласился Сенька, — задерут лошаков, прогонит меня Лука.

    Сенька из семьи бедных казаков, отец его ушел на фронт, матери мальчишка лишился перед войной. Отец был вынужден отдать его в батраки, или, по-станичному, в работники, в богатое хозяйство Батуриных. Мальчик пригнал в ночное чужих лошадей.

    Из костра вытащены горящие головни. Они едко дымят.

    — Вперед, — скомандовал Миша.

    За ним наперегонки — юные пастушата, размахивая огненными палками, и за каждым из них несся белесый след дыма.

    Яр с краю отвесен, а дальше густая, заросшая падь, привлекающая зверье с левобережных лесов. Ребята запыхавшись добирались к обрыву и по Сенькиному условному свисту разом начали тереть палки одна о другую. Туда, в кажущуюся такой страшной бездну, посыпались верткие искры.

    Если и забрели волки в Бирючью балку, они, безусловно, были бы напуганы зрелищем, так несвойственным прикубанским ночам. Ребята возвращались с гордым сознанием победы над хищниками. Теперь уже неповадно будет забираться никому на эту сторону, населенную столь храбрыми людьми. Присели у огня, подкинули хворосту. Табун, очевидно, успел уйти далеко. Прекратилось полязгивание железа и пофыркивание.

    — Может, бирюки подбираются, — предположил кто-то.

    — Мы ж их напугали, — возразил Федька Походня.

    Он расположился у мажары и, поставив между ног кувшин, осторожно развязывал его, приготовившись поужинать домашним кисляком.

    Миша поднялся, прислушался. Острый его слух привык различать самые отдаленные степные звуки. Он умел понимать шуршание ящериц, осторожное шелестенье змеи, пощелкивание суслика или резвую перебежку зайца. Вот сейчас в уши врывается Кубань, но этот шум водоворотной струи не в состоянии отвлечь внимание.

    Миша привык к реке, как житель морей привыкает к извечному плеску прибоя, и никогда, даже восприятию тонкой музыки, не помешает привычный ропот волн. Мальчик чутьем степняка уловил направление, по которому повели кобылицы послушный косяк. Табун слишком стремительно двигался к запольным землям — в потраву.

    — Надо завернуть коней, — сказал Миша, опускаясь на землю, — по-волчиному завернуть!

    — С огнями? — спросил Сенька, и в тоне голоса послышался призыв.

    — С огнями, — согласились все.

    Ребята, размахивая головнями, словно факелами, снова понеслись по высокой траве, не чувствуя ни уколов колючки, ни вонзающихся в пятки кавунчиков. Кометные хвосты низко летели по степи. Впереди Миша, устремив факел копьем, затем его перегнал Федька. Он бежал, длинный и костлявый, с маху перепрыгивая будяки.

    Чувствуя себя победителем, он торжествующе обернулся. Но в тот же миг его чуть не сшибли. Федька встряхнулся, отстал, горячие угольки попали за ворот рубахи. Соперники впереди, и по тому, как на ходу они ловко крутили головни, точно мельницы, Походня узнал своих приятелей по ночному, всегда опережающих его. Мальчишки помоложе бежали крикливо и озорно.

    — Ой, не могу, запалился! — крикнул один из них, свалился на мягкий бугор кротовой норы. — Без меня! — заорал он вдогонку и, приподняв рубаху, начал прикладывать к горячему животу прохладную землю.

    Глухой топот. Косяк, напуганный огнями и криком, снялся и пошел на заполье. Трудно догнать его сейчас, когда впереди, порвав ненадежные путы, мчатся порывистые кобылицы, а за ними скоком, взмахивая гривами, остальные, подчиненные стадному чувству спасения от какой-то неизвестной и страшной опасности. Так в прикаспийских степях во время внезапных весенних гроз и ураганов испуганно срываются со стойбищ табуны. Мчатся за ними молчаливые кочевники-табунщики на своих горячих, стремительных конях, не препятствуя табуну, зная, что покуда над степью ломаются огневые молнии, сопровождаемые грохотом и ливнем, никто и ничто не сумеет остановить обезумевших животных.

    Мишка свалился на землю и мигом оброс гурьбою уставших ребятишек.

    — Путы порвут, ноги потрут, — забеспокоились они, напирая на Мишу.

    Он встал и пошел обратно. За ним с понурыми головами возвращались остальные.

    — Это ты придумал, — укорил вожака Федька.

    — Я, — огрызнулся не менее его раздосадованный Мишка, — а тебе что? Что тебе надо? Ну?

    — Вот я расскажу папаше. Он тебя выпороть заставит.

    — Усы у твоего папаши короткие меня выпороть.

    — Для тебя в самый раз.

    Мишка приостановился и схватил Федьку за ворот. Сенька, кинувшись к ним, повис на руке приятеля, загасив готовую вспыхнуть ссору.

    — Эх вы, оба казачьего звания, а сцепились, — серьезным тоном пожурил он. — Кабы были казак да городовик, тогда понять еще можно, а то… казаки промежду собой всегда миром жили.

    Сенька вразумил приятелей, и они, побуркивая, продолжали путь. Розыски решили отложить до рассвета. У табора Сенька старательно вытер босые ноги пучком травы и, на ощупь повынимав занозы, укутал мешком. Друзья поужинали рубчатыми орешками, которые так умело пекла из кислого теста Мишина мама. Сенька нагнулся к колесу, нащупал чей-то кувшин и продрал завязку.

    — Квасок, — причмокнув, определил Сенька. — Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас, — проговорил он нехотя и потянул на себя рядно.

    Миша прилег рядом с приятелем. Хворост пожгли весь, костер погас. Ребята бредили, покрикивали. Они и во сне стерегли лошадей, спорили, ругались тяжелым мужичьим словом.

    — Ехал Ванька на Кавказ, продавала девка квас, — снова бормотнул Сенька.
Миша ущипнул его.

    — Что ты с Ванькой своим наладил? Вот отгадай: лучше загадку: Адам, Ева и Щипай пошли купаться, Адам и Ева утонули, кто остался?

    — Знаю, знаю, не подманешь, — Сенька отстранился, — Щипай остался… Ну… ну… не щипай!.. А то я тебя так ущипну. В высше-начальной так подучают, а тогда вот ученую отгадай задачу: «а» и «б» сидели на трубе, «а» упала, «б» пропала, что осталось?

    — «И» осталось, «и», — поспешно отгадал Миша.

    — Все знаешь, как дедушка Харистов, — серьезно сказал Сенька, — видать, и впрямь не зря на вас общество деньги переводит. А вот мне некогда, еще при папаше чуток походил, а теперь Лука не пускает. Намедни атаман к нему приходил, Федькин батька, ругал за меня Луку. Вроде приказание есть из отдела, чтоб все казаки в школах обучались, без всякого различия, даже - те, которые в работниках…

    — Ну и шел бы в школу, Сеня, — тихо произнес Мишка и отвернулся, зная, что запоздал дружок с учебой, перерос.

    Сенька учуял в голосе приятеля нотки жалости.

    — Не задавайся, ученый, высший начальник, — вспыхнул он. — Меня тоже Павло грамоте учит. Он не Лука. Кабы помер Лука, Павло коня бы мне выделил, пару бычат.

    — Дождешься, когда Лука помрет. Скорей Павло ноги протянет.

    — Ты еще Павла хорошо не знаешь, — заступился Сенька. — Ты не гляди, что он в живот раненный… То он снарошки, травит соляной жидкостью, право слово. Говорит, неохота под гранату идти снова, такая у немца граната чудная, все в живот метит. По черепу больше шрапнелевые снаряды попадают, а гранаты да еще какие-сь брезентовые снаряды в пузо, чи у нее глаза есть, а? Мишка?

    — Кабы глаза были, она б на людей не падала. Глаза у наблюдателя да у наводчика. У Шаховцовых Василий-то ихний при орудиях служит, так пишет.

    — Хоть поглядеть, как это она, — мечтательно произнес Сенька и, засыпая, бормотал: — А у Федьки батя неплохой казак… усатый, как сом… Плохого в атаманы не выберут… Вот бы в атаманах походить, а?.. Походил бы ты, Миша, в атаманах?..

    Миша тихонечко похрапывал. Он не слышал уже ничего и не видел прелести степи, когда над ней, как запоздавший патрульный, появляется оранжевый круг и лунный свет постепенно накрывает обширные пространства кустов и трав бледным лучистым сиянием…