Пушкин и наше всё

     Пушкин – наше всё. Мы так привыкли к этому словосочетанию, что даже не даём себе труда задуматься о его смысле. На каком-то сокровенном уровне мы чувствуем, что Пушкин – действительно наше всё, вот только объяснить это зачастую не умеем. И всё-таки, «наше всё» – что это?
     Кто-то скажет, что это «Руслан и Людмила», и «Евгений Онегин», и «Пиковая дама», кто-то – что это «Я помню чудное мгновенье», «Я вас любил: любовь ещё, быть может…»
     Кто-то подумает, что это многозвучие жизни и тишина самоуглублённости, сопричастность истине, простота и величие одновременно.
     Кто-то решит, что это и любовь, и озорство, и талант, и мудрость.
     Кто-то подскажет, что это умение нужными словами сказать о самом важном.
     И что самое интересное: все будут правы!

     Пушкин с нами постоянно, всю жизнь, с детства и до старости, от «Сказки о царе Салтане» до «Истории Пугачёва». Пушкинский язык предельно прост и ясен, стиль изложения лёгок, восприятие пушкинского слова всегда сопровождается светлым и радостным настроением. «У лукоморья дуб зелёный…», «Как ныне сбирается вещий Олег…», «Сквозь волнистые туманы…», «Буря мглою небо кроет…», «Я помню чудное мгновенье…», «Глаголом жги сердца людей…», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» – когда их слышишь, или прочитываешь, то понимаешь, что по-другому об этом и не скажешь. Наши чувства в тот момент говорят нам, что автор – это как бы часть нас, причём часть наилучшая, и что мы готовы стремиться к тому, чтобы всем своим существом в целом полностью соответствовать этой своей лучшей части. «Евгений Онегин», «Моцарт и Сальери», «Капитанская дочка» – мы сначала чувствуем, и лишь потом осознаём, что Пушкин учит нас жизни, совершенно не занимаясь учительством, он просто раскрывает нам себя, и его глубокая, могучая личность удивительным образом показывает и объясняет нам окружающий нас мир – мир красивый, но сложный, зачастую беспредельно жестокий, в котором нам предстоит понять его извечный смысл. Понять и принять его.

     О Пушкине написано много. Очень много. Больше, чем о каком-либо другом явлении в русской литературе. Но вместе с тем остаётся много непонятного – и в самом Пушкине, и в его творчестве. В конце XIX веке Фёдор Михайлович Достоевский назвал это «Загадкой Пушкина». В середине XX века Анри Труайя сформулировал это так: «Немного найдётся писателей, которых так много изучали и которые в итоге остались так малопонятными, как Пушкин». Почему так происходит? И почему сегодня, в начале XXI века, каждая новая книга о Пушкине не проясняет проблему, а усугубляет её?

     Чтобы понять этот феномен, необходимо вспомнить, о чём же говорил Аполлон Григорьев в 1859 году в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», впервые называя Пушкина «нашим всё»:
     «… Лучшее, что было сказано о Пушкине в последнее время, сказалось в статьях Дружинина, но и Дружинин взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя.
     А Пушкин – наше всё: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, – все то, что принять следует, отбрасывавший все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, – образ, который мы долго еще будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически – нашего. Сочувствия ломоносовские, державинские, новиковские, карамзинские, – сочувствия старой русской жизни и стремления новой, – все вошло в его полную натуру в той стройной мере, в какой бытие послепотопное является сравнительно с бытием допотопным, в той мере, которая определяется русскою душою. Когда мы говорим здесь о русской сущности, о русской душе, – мы разумеем не сущность народную допетровскую и не сущность послепетровскую, а органическую целость: мы верим в Русь, какова она есть, какой она оказалась или оказывается после столкновений с другими жизнями, с другими народными организмами, после того как она, воспринимая в себя различные элементы, – одни брала и берет как родственные, другие отрицала и отрицает как чуждые и враждебные... Пушкин-то и есть наша такая, на первый раз очерком, но полно и цельно обозначившаяся душевная физиономия, физиономия, выделившаяся, вырезавшаяся уже ясно из круга других народных, типовых физиономий, – обособившаяся сознательно, именно вследствие того, что уже вступила в круг их. Это – наш самобытный тип, уже мерявшийся с другими европейскими типами, переходивший сознанием те фазисы развития, которые они проходили, но братавшийся с ними сознанием, – но вынесший из этого процесса свою физиологическую, типовую самостоятельность.
     Показать, как из всякого брожения выходило в Пушкине цельным это типовое, было бы задачей труда огромного. В великой натуре Пушкина, ничего не исключающей: ни тревожно-романтического начала, ни юмора здравого рассудка, ни страстности, ни северной рефлексии, – в натуре, на все отозвавшейся, но отозвавшейся в меру русской души, – заключается оправдание и примирение для всех наших теперешних, по-видимому, столь враждебно раздвоившихся сочувствий».

     Вот так. Григорьев говорит «наше всё», подразумевая под этим в первую очередь и главным образом русскость Пушкина. И когда сегодня употребляют по отношению к Пушкину слова «наше всё», но стесняются или принципиально не желают говорить о его русскости, то мы получаем то, что имеем: недоумения и разночтения по поводу «нашего всего».

     В духовной жизни Пушкина в середине 20-х годов XIX века произошёл важный переворот, превративший модного светского поэта либеральной направленности в  государственного мужа, глубокого исследователя, а со временем и знатока истории России, в выдающегося охранителя её главного национального богатства – народного духа, народного характера, народного языка. Это перерождение Пушкина шло вразрез с позицией космополитического олигархата, с эпохи так называемого «Возрождения» занимающегося переформатированием человеческого сообщества в соответствии с собственными потребностями путём жёсткого контроля интеллектуальной и духовной жизни с целью непризнания, а в идеале – предания забвению произведений науки и искусства, авторы которых не разделяют цели глобалистов по разобщению людей и нивелированию их личностей. Часть придворной камарильи в России, исповедовавшая указанную идеологию и стремившаяся ни в чём не отставать от Запада, постоянно интриговала против Пушкина: его личная жизнь обрастала многочисленными сплетнями, а творчество либо шельмовалось, либо замалчивалось. В конце концов состоялось его подлое убийство.
     Работа по извращению образа Пушкина не прекращается до сих пор, так как космополитическое «общественное мнение» ни за что не станет прославлять достижения творческой личности, укрепляющие нравственные и национальные скрепы людей, а «отмахнуться» от русского гения Пушкина не удаётся. Отсюда и многочисленные вариации «доказательств», что никакого духовного переворота в жизни Пушкина не было, да и быть не могло, так как «такого не могло быть никогда». Но поэт, творчество которого облагораживает его читателей и почитателей, не может быть ничтожной, несостоявшейся личностью.

     Пушкин – ярчайшее свидетельство того, как человек, взрастая духовно, избавляется от многочисленных эмоциональных умозаключений, основанных на всплесках самолюбия и тщеславия: я всё знаю; я всё умею; я всё смогу сделать, чего бы только ни захотел. Это предопределено процессом развития человеческой личности. У кого-то это происходит раньше, у кого-то позже, за исключением тех, кто, не желая избавляться от юношеских комплексов максимализма, отрицает духовную составляющую жизни.  Таких, к сожалению, становится всё больше и больше, и они-то и являются исполнителями вселенской перестройки человечества в покорную власти денег толпу индивидуумов с расщеплённым сознанием, и поэтому никогда и ни при каких условиях не простят Пушкину отречения от «идеалов юности» и всяческими способами будут стараться исказить, извратить смысл духовной жизни и творчества Пушкина.

     Для обозначения духовной общности людей существует красивое выражение: «родственные души». Родство душ – это когда душа одного человека улавливает в душе другого человека понятия о жизни, схожие с его собственными понятиями. Родство душ есть единение в сопричастности к вечности, потому что только по отношению к вечности можно получить правильный ответ на вопрос: что есть жизнь. Жизнь, смерть и вечность настолько тесно переплетены друг с другом, что поиск смысла жизни есть ни что иное, как выработка формулы взаимосвязи этих понятий.
     Пушкин – родственная душа всем, кто умеет радоваться жизни, но не захлёбывается этой радостью. Пушкин – родственная душа всем, кто верит, что жизнь дана не для заполнения её развлечениями, а для того, чтобы жить так, как должно, а не так, как сложится со дня на день. Пушкин – родственная душа всем, кто любит своё Отечество, любит как благодарный и всё понимающий сын, а не как нахватавшийся с мира по нитке ума отрок, заявляющий свои права то учить уму-разуму своих родителей, то обвинять их в собственных неудачах.

     Вот оно – наше всё: умение найти свою Родину в своём сердце и себя – в своей Родине.