Теска
Возвращаемся к известному и нам, и Аринштейну (и даже «цензору» Николаю I!) отрывку из письма Пушкина: «Видел я трёх царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской; с моим теской я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт». И смотрим, как известная пушкинистка Тыркова-Вильямс при цитировании этого отрывка вместо «тески» пишет «тёзка» (2). И хотя мы понимаем, что ей и читателям более привычно современное слово «тёзка», а не какая-то пушкинская архаичность в виде «тески», но всё же задумываемся и говорим слово «странно».
Однако перед тем, как начать исследование слова «тески», немного разберёмся с его значением в виде «тёзки». Т.е. как бы «поддадимся» переделке Тырковой-Вильямс! И зададим, казалось бы, смешной вопрос: а кто же этот «второй царь», которого Пушкин назвал своим, по мнению Тырковой-Вильямс, «тёзкой»? Ответ, понятен: конечно, это Александр I! Но понятен для кого? Для наивных пушкинистов типа Аринштейна или обычных читателей, рассуждающих по-простецки: раз Пушкина зовут Александр, то и тёзкой у него будет царь с точно таким же именем?
Однако глядя глазами следователя, я в Александре I сомневаюсь! Тем более после того, как в предыдущей главе мы обнаружили, что слова Пушкина о «первом царе» относятся вовсе не к Павлу I, а потому можно ожидать, что и под маской «второго царя» может быть царь, больше связанный с пушкинским «враньём», чем с предполагаемой реальностью. Но прежде, чем обратиться ко второму царю, мы ещё раз проверим версию по «первому царю», для чего выделим намёки, связанные с жизнью Пушкина. Берём его биографию и убеждаемся, что Пушкин действительно «ВИДЕЛ» Александра I в Москве, когда тот приезжал туда в 1809-м году (3). В это время Пушкину было 10 лет и он вполне осмысленно мог наблюдать за царём, которого видел ВПЕРВЫЕ. И это правда. Ну, а чтобы никто не сомневался в памяти десятилетнего мальчишки, Пушкин, спрятавшись под маской барина из «рода Белкиных», в котором легко узнаётся Иван Петрович Белкин из «Повестей Белкина», сообщил о себе следующее: «Успехи мои хотя были медленны, но благонадежны, ибо на десят<ом> году отроду я знал уже почти всё то, что поныне осталось у меня в памяти…» (4). Повторю: «поныне»! А «поныне» – это время написания «Истории села Горюхина», т.е. 1830-й год.
Правда, тут я должен немного осадить тех приверженцев «автобиографического метода», которые решат воспользоваться данным примером и которых я обязан предупредить, что в творчестве Пушкина могут встречаться не только прямые, но и косвенные намёки на факты его биографии. И если по подтексту «Онегина» или «Конька» мы можем, хоть и с отдельными хронологическими перерывами, последовательно проследить жизнь Пушкина, то вот в «Медном всаднике» это уже не сделаешь. И причина – в косвенных намёках, которые можно «вычислить» лишь при значительном углублении в тему. И действительно, как ответить на вопрос оппонента: «Если в подтексте поэмы вы усматриваете 14 декабря 1825-го года, а в Евгении и царе видите Пушкина, то как объясните факт того, что во время восстания декабристов Пушкина в Петербурге не было?»
И никто не ответит на этот вопрос, если предварительно не установит Николая I под маской Медного всадника. А, установив, уже легко выстроить в один ряд слова-сигналы: Николай I, Пушкин, восстание декабристов и возможность присутствия Пушкина на Сенатской площади. А по ним уже легко и догадаться, что в поэме реализуется ответ Пушкина Николаю I, когда тот спросил вызванного из ссылки поэта: а если бы 14 декабря 1825-го года тот был в Петербурге, то вышел бы на площадь, где были бунтовщики? И Пушкин честно ответил: «Да, я вышел бы на Сенатскую площадь, т.к. там были мои друзья». И вот спустя шесть лет в подтексте «Медного всадника» косвенно прозвучал ответ Пушкина на царские слова «если бы».
Однако хоть косвенные, хоть прямые, но это всё же автобиографические намёки. А ведь мы помним замечательные слова пушкиниста Леонида Гроссмана по поводу графини Фикельмон: «Опубликованный М.А.Цявловским новый документ о Пушкине и графине Фикельмон вызвал оживленные споры среди пушкинистов. Но при всём разнообразии высказанных мнений, в них нетрудно заметить одну общую черту: как возражения, так и утверждения специалистов одинаково вращаются в сфере и с к л ю ч и т е л ь н о - б и о г р а ф и ч е с к о й . … Нам представляется, что спор следует перенести в другую плоскость» (5). И Гроссман, перейдя к литературным источникам, выбрал правильное направление, пойдя по которому мы и нашли подлинную «блистательную даму», которой оказалась не графиня Фикельмон, а графиня Воронцова.
Вот и сейчас мы, по примеру Гроссмана, сменим направление и переведём анализ данного отрывка «в другую плоскость», которая будет связана не с биографией Пушкина, а с его творчеством. Ну, а в этом творчестве - сплошная «сказка-ложь», в которой присутствует и вымышленная «баба с ребёнком», и «предательница-мамка», которые в «Борисе Годунове» ведут себя неадекватно по отношению к младенцам: первая бросает его на землю, а вторая участвует в убийстве маленького царевича Дмитрия. Ну, а общее между ними, конечно, основной прототип в лице Александра I. Спрятав же в «Годунове» этого царя под образами женщин, Пушкин впоследствии плавно переделал «бабу с ребёнком» в «бабу Бабариху», а в указанном выше письме – в свою няньку, которой у него к 1809-му году уже не было, т.к. всех нянек заменил «дядька» Никита Козлов.
А теперь займёмся арифметикой и посчитаем – если из трёх современных Пушкину царей, один, т.е. Павел, отпал, то в остатке будет всего два из тех, кого он мог видеть. Ну, а двух в три ячейки не впихнёшь и поэтому какой-то царь должен повториться. Но кто он - Александр I или Николай I? Многие (если не все!), повторю, скажут, что «второй царь» - это Александр I, который легко угадывается по тексту пушкинского письма. И, кажется, спорить с этим трудно. Тем более что повторение одного и того же основного прототипа в близко расположенных образах у Пушкина встречается часто. Так, например, в «Коньке-горбунке» он с самого начала спрятал себя сразу под тремя образами: Ивана и его братьев. И поэтому нельзя категорически отрицать возможность того, что и в данном случае он спрятал Александра I как под первым царём, так и под вторым. Тем более что и Пушкин имеет имя Александр, и император тоже, и они «тески».
И первый вопрос: а может слово «теска» - это описка? Да, нет, чтобы так не думали, Пушкин записал его дважды. Второй вопрос: а не является ли «теска» нарушением? Для пушкинского времени нет, т.к. в качестве варианта В.И.Даль упоминает и его: «ТЕСКА, см. тезка и тесать». Смотрим «ТЕЗКА и пр. см. теза». Тянем ниточку дальше и видим, как Даль от «тезы» переходит к «тёзе»: «ТЁЗА об. нвг. влгд. прм. тезь об. стар. тезя арх. тёзка, соименник (от то-же?), одноименник, у кого одно имя с другим, данное при крещении». Т.е. по этому направлению мы возвращаемся к привычному для нас «тёзке». И эта привычность, конечно, толкает к современному написанию, что мы и увидели на примере Тырковой-Вильямс. И тогда третий вопрос: а может такое написание привычно для Пушкина? Проверяем употребление в других произведениях и обнаруживаем, что Пушкин трижды использовал это слово в письмах, но при этом только в апрельском письме 1834-го года позволил себе изменить написание, вставив вместо «з» букву «с». А ведь менее года назад, т.е. 27-го августа 1833-го года, он писал жене: «Скажи Вяземскому, что умер тезка его князь Петр Долгорукой (6), а до этого в 1828-м году шутливо упоминал о «печатном тёзке», т.е. о журнале «Благонамеренный»: «…влекли меня и всегдашняя склонность и нынешнее состоянье моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей ей намерение благое, да исполнение плохое» (7).
И, наконец, главный вопрос: так почему же Пушкин в своих письмах сначала писал «тёзка», а в апреле 1834-го года вдруг перешёл на «теску»?
Ответ таков: во-первых, он по натуре игрок; во-вторых, писатель, всегда готовый «играть словами»; в третьих, член Российской Академии, занимающейся среди всего прочего составлением русского словаря. Ну, и, в-четвёртых, Пушкин - Великий Мистификатор, шифровавший свои произведения! Правда, о последнем Тыркова-Вильямс не знала.
Ну, а, как член Российской Академии, Пушкин, думая о словарях, просто обязан был знать разные значения тех или иных русских слов. И поэтому мы возвращаемся к упомянутому Далем слову «тесать», которое является вторым значением слова «теска». Найдя же это слово в переписке Пушкина, мы пока ограничимся письмами, но при этом заглянем в его письмо, где, хоть и в переносном значении, но слово «тесать» присутствует: «Надеждин (хоть изрядно нас тешит иногда (тесать) или чешет etc. но [хор<ошо>] лучше было бы если он теперь потешил» (8). Сразу обращаем внимание на «ошибку» Пушкина в виде слова «тешит», хотя в скобках он и уточняет, что оно происходит не от глагола «тешить», а (внимание!) от глагола «тесать». А чтобы никто не сомневался в его умении правильно писать окончания, Пушкин тут же, в соседнем слове «чешет», даёт и абсолютно верное окончание «ет».
И мы понимаем, что в данном письме имеет место каламбур, т.е. «игра слов, по двусмыслию их, двоякому значенью» (Даль). И задумываемся: а разве в письме жене Пушкин не мог каламбурить? Конечно, мог. Тем более что его игру в изучаемом отрывке мы уже заметили при вычислении «первого царя». Ну, и, конечно, возникает вопрос: если Надеждин совершает в отношении Пушкина действие по слову «тесать», то как бы тот, играющий словами, мог его назвать? А он мог бы назвать Надеждина - «мой теска»! Но что это даёт? Выход на пушкинского врага Надеждина? Нет, сейчас это даёт нам не только перекличку с царём-врагом, которого Пушкин назвал в письме «мой теска», но и имя этого царя. Почему? Да потому, что имя Надеждина (внимание!) – Николай!
Проверяем эту неожиданность через малозаметную странность, которая заключается в том, что слова Пушкина «мой теска» отличаются от слов о сыне, которого он называет по имени Сашка, а вот себя при этом никаким именем не называет. Да ещё и делит «тесок» на своего («мой») и Сашкиного. Правда, тут мне скажут: «Так ведь и у Пушкина имя Александр!» На что я отвечу: поскольку в данном отрывке Пушкин может “врать”, в чём сам и признался, и вести игру с именами, то мы и не удивимся, если обнаружим его здесь под маской (а соответственно и под именем!) какого-нибудь литературного героя. Тем более что Пушкин не называет сына «своим теской». А потому нет уверенности в том, что он выступает под своим именем!
Проверим версию о Николае I через слова «не жаловал». Смотрим, что 18 апреля 1834г., т.е. за два дня до написания данного письма, впервые была опубликована поэма «Анджело», в которой под маской безжалостного Анджело мы уже усматривали Николая I. Через Словарь языка Пушкина уточняем такие значения слова «жаловать», как «оказывать милости кому-нибудь». Обращаем внимание на диалог из «Анджело», когда Изабела умоляет наместника не казнить её брата Клавдио и говорит: «Будь милостив!», на что Анджело отвечает: «Не льзя. Потворствовать греху есть то же преступленье». Изабела повторяет: «Нет, нет! будь милостив» (9), но Анджело и на этот раз милость не проявляет. Ну, а в конце концов он не только никого не помиловал, не пожаловал, но и послал на казнь Клавдио, под маской которого, как мы уже знаем, скрывается Пушкин. И мы помним, что Пушкин намеренно записал в черновике не «Клавдио», а «Квалдио», сблизив тем самым своего героя с горбуном Квазимодо, два горба которого синхронно перенёс в «Конька-горбунка» (глава «Ошибки Пушкина»). Ну, а о том, как Пушкин ранее нарисовал себя в образе конька, я писал в главе «Удивительный автопортрет».
Тянем ниточку к таким значениям слова «жаловать» как «награждать за оказанные услуги» и «дарить что-нибудь», и мгновенно натыкаемся на лежащего в пушкинском столе к моменту написания письма незаконченного «Золотого петушка», в котором мудрец говорит царю Дадону:
Помнишь? За мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу.
Вот вам и «награждать за оказанные услуги», и «дарить что-нибудь», а точнее, кого-нибудь. И главное, всё это связано с царём Дадоном, под маской которого ещё Анна Ахматова справедливо усмотрела Николая I. Ну, а под маской мудреца, конечно, спрятался «сам Александр Сергеич Пушкин». Тянем ниточку дальше и обнаруживаем, что в апреле 1834-го года кроме «Золотого петушка», ещё не издан и написанный Пушкиным осенью прошлого года «Конёк-горбунок», в котором под маской Кита спрятан всё тот же Николай I. И мы не удивляемся, когда этот Кит говорит осетрам, называющим его «Царь великий»: «Награжу того я чином, будет думным дворянином», что в полной мере соответствует значениям из словаря Даля: «Жаловать кому что, кого чем: дарить, награждать подарком, чином, отличием». Правда, об исполнении Китом своего обещания наградить осетров, автор сказки написать «забыл». Но в изучаемом нами отрывке из письма Пушкин не забывает о пожаловании чином и недовольно пишет о «третьем царе», который «упёк» его «в камер-пажи под старость лет». И нам понятно, что 34 года Пушкина не совсем-то ещё и «старость лет», однако понятно и то, почему он старается изобразить себя стариком. Почему? Да потому, что он играет словами, а в недописанном «Золотом петушке» сам же и называет мудреца «старичком». В то же время видя переклички между вторым и третьим царём (а они объединяются в образе Дадона из «Золотого петушка»!), мы начинаем догадываться, что под обоими этими персонажами Пушкин скрывает одного и того же Николая I. Факт того, что «третий царь» это Николай I легко подтверждается недовольными словами из дневника Пушкина: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры -- (что довольно неприлично моим летам)» (10).
Однако вернёмся ко «второму царю», с которым Пушкин «не ладил», и, как это не странно, но и с этой стороны мы опять придём к образу, под маской которого спрятан Николай I. И, конечно, такой выход никак не согласуется с позицией Аринштейна, который видел в отношениях Пушкина и Николая I чуть ли не близкую дружбу. Была ли это наивность пушкиниста или его стремление показать Пушкина льстецом, я не знаю.
Ну, а поскольку мы пока рассматриваем письма Пушкина, которые пушкинисты относят к разделу «Переписка», то и давайте посмотрим на перекличку с «перепиской Вольтера», о которой Пушкин писал в статье «Вольтер». Тем более что сам Вольтер по многим признакам очень подходящий образ, под маской которого мог бы спрятаться Пушкин. И уже с самого начала статьи Пушкин даёт нам, потомкам, совет о том, что «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства». Ну, а если мы предположим, что под маской Вольтера скрывается такой великий писатель, как Пушкин, то, конечно, наше внимание удвоится. И не только к строчке со словами «не ладил»: «В это время Вольтер не ладил с Северным Соломоном, своим прежним учеником», но и к последующему пушкинскому примечанию: «Так называл Вольтер Фридерика II в хвалебных своих посланиях» (11). Но кто такой этот Фридерик, порядковый номер которого совпадает со словами Пушкина о «втором» царе? А это прусский король Фридрих II Великий! Ну, надо же, а я терял время в поисках переклички к словам «Царь великий!», с которыми осетры обращаются к Киту из «Конька». Уже и Петра Великого стал подозревать, а тут «два в одном флаконе»: и номер «второй» и эпитет «великий»! Кроме того, слово «посланье» это не только «письменное обращение к кому-нибудь», но в пушкинское время ещё и «род лирических стихотворных произведений, написанных в форме авторского обращения к кому-, чему-нибудь» (СЯП). А ведь именно с хвалебными стихотворениями Пушкин, по мнению Аринштейна, выдумавшего некий «Николаевский цикл», якобы и обращался к царю.
В то же время специфическое определение короля Северным Соломоном, только по одному имени даёт нам возможность перекинуть мостик к коварному ростовщику Соломону из пушкинского «Скупого рыцаря». И при этом более настороженно отнестись к эпитету «проклятый», которым наградил этого ростовщика главный герой Альбер, поскольку другой главный герой, Иван из «Конька», также назвал Кита «проклятым». Однако о ките отдельно. А пока отметим, что слова «не ладил» могут относиться не только к царям (пример, ростовщик Соломон из «Скупого рыцаря»), но, и к помещикам Андрею Дубровскому и Троекурову, о которых в романе, законченном в 1833-м году, говорят: «Барин, слышь, не поладил с Кирилом Петровичем, а тот и подал в суд» (12).
Примечания.
1. Ж-2, 75.
2. А.Тыркова-Вильямс «Пушкин», ЖЗЛ, М., 2004, т.II, с.376.
3. Л.А.Черейский «Пушкин и его окружение», «Наука», 1988, стр.12.
4. ИГ 127.10.
5. Л.П.Гроссман С/с в 4-х т., том I, М., 1928, стр.80.
6. Пс 840.17. из Москвы.
7. Пс 387.27. П.А.Вяземскому.
8. Пс 494 Погодину М.П. от 30 мая – 6 июня 1830г.
9. А I, 178,183.
10. Ж2 318.11.
11. Ж2 79.36, 1836г.
12. Д 174.13.
Свидетельство о публикации №221081101187