Адмиральская бухта

Я о лете, я не о тебе,
Я о травах в росистой крупе,
Я о первой в лесу паутине,
Я о месяце, тонкой скобой
Зацепившем шатер голубой,
Кто посмеет разъять их отныне?

Слова песни.


В Адмиральской бухте, маленьком поселке на слиянии Орши и Волги, живет маленькая черная кошка.  Желтые медитативные глаза, упругое, в меру упитанное тело, шерсть, безбожно линяющая на все, к чему притрется черное тело. Зовут  Мартой. Никогда не спрашивала хозяина, почему - Марта. Может, потому, что нашли ее в марте? Кошку сбила машина, работник, живущий на территории, подобрал, выходил, и стала Марта коронованной особой - живет теперь на куриных шейках, в тепле и сытости, на радость хозяевам, на страх мышам, крысам, ящеркам и прочей мелкой живности.

Дон Алехандро, совладелец Адмиральской бухты, любит Марту. Впрочем, прагматично: когда кошка исчезала на пару дней, дон Алехандро подумывал  заводить другую.

Способность человека любить напрямую зависит от способности признавать ценность жизни другого, вне контекста своей. Даже, например, жизнь кошки. Но чаще мне видится, что сама способность прямо пропорциональна смелости выходить за пределы собственного эго.

Каждый эгоизм похож на бункер. Чем чаще человек забирается внутрь, тем меньше у него остается силы выдерживать  солнечный свет - глаза привыкают к искусственному, к темноте, пронизанной страхом быть обнаруженным, рассекреченным, пойманным. «А король-то - голый!» - закричат вокруг, затычут пальцами, засмеют. И человек прячется, надежно забаррикадировав вход, стучи не стучи, вопи не вопи, впустить - не впустят. Спокойнее - одному в темноте.

- Я никуда не тороплюсь: жить буду до ста тридцати, потому выбирать буду внимательно, - слышу  в телефоне густой академически тщательный голос. Таким голосом разговаривают старые лекторы в университетах.
 - Только у меня с эмпатией туго.

- Как же вы собираетесь  общаться? - спрашиваю телефон.  -  Думаю, нам не по пути. Я как раз это и ищу, мне важно, чтобы человек понимал чувства другого.

- Ну не все так плохо, - слышу в ответ, - Может быть, у меня получится.

«Хвастун, - подумала я, закончив разговор. - Старый эгоистичный самовлюбленный хвастун. А ведь как себя ценит: на смотрины к нему приезжай, а он выбирать будет! Непременно  познакомлюсь, такого экземпляра еще не было в моем опыте. Тем более любопытно, кто они -  эти люди-элита, отмеченные властью, балованные статусами, богатенькие буратино. Какой папа Карло высекает их из сырого дерева? И вкладывает ли сердце в деревянную грудь?»

Высокий моложавый мужчина в цветной рубашке встречает меня на Ленинградском вокзале возле электронных касс. Бритая  загорелая лысина, дорогие очки. Что самое прекрасное -  рядом с таким обнадеживающим ростом чувствуешь себя маленькой, почти  хрупкой, можно даже не играть в женское слабое «я». Заходим в кафе съесть вкусненького, разглядываю нового знакомого напротив:  только морщины выдают возраст -  что ж,  было бы чудесно, если б большинство мужчин к шестидесяти выглядели, как он. Фигура подтянутая, без брюшка, фирменные джинсы, длинные загорелые худощавые руки, на одном запястье -  бордовый шнурок.

- Нить желания? - спрашиваю.
- Да, в одном монастыре повязали, ношу уже два года.
- Что ж ты за желание загадал, что никак не порвется? - смеюсь.
- А вот это философский вопрос, - отвечает.

Сквозит из него  что-то мальчишески непричесанное, несмирившееся, хрупкое, вопреки солидному голосу, устойчивой, слишком правильной речи, дорогим шмоткам и морщинам. Вот и шнурок -  об этом шепчет. Кажется, еще немного - и высокий пожилой очкарик выскочит из-за стола и побежит в поля - искать артефакты Великой Отечественной, или закроется где-то на чердаке мастерить хитроумный прибор по изучению головного мозга стрижей.

Впрочем, это лишь первое впечатление. Говорят,  оно - не обманывает, но, увы, каждая аксиома, подвергнутая опыту,  оказывается таковой лишь отчасти.

Мы идем по гравию вдоль заросших лугов, заштрихованных молодым сосняком, дон Алехандро показывает, какой гектар оставил под посев картофеля. Я удивляюсь - зачем богатому дону столько? Не лучше ли посадить цветы, например? Представляю в уме душистое лавандовое поле, или разноцветные кусты роз, или, в конце концов, яркие подсолнухи. Но картошка, монотонными окученными рядами, здесь, среди пятидесяти гектаров хвойного леса, которые хозяева хотят облагородить для сдачи в аренду?

Тогда мне еще не верится, что о тонкой красоте жизни тут не слыхивали. И не признают. Дон Алехандро, настоящий лугаль, признает иерархию,  власть, деньги, статус  - прагматизм на тонкой грани с цинизмом. Но так уж устроена женщина, что наделяет мужчину чертами ровно противоположными тем, что видит  воочию, всякий раз надеясь на чудо,  вдруг? Вдруг где-то в глубине, в самом отделенном уголке  прячется его испуганная настоящая душа, умеющая слышать  сказки паутинок в траве, понимать, о чем поют солнечные лучи на закате,  что видит с высоты своей огромная сосна? И любить красоту тайны: все это существует вне достижений, регалий, умствований, использования,  - вне такой любимой собственной жизни.

Я молча слушаю, как  дон Алехандро  рассказывает  о своих пяти высших образованиях.  Страшно гордится физтехом, юриспруденцией, сделавшей его богатеем, гениями учителями-математиками, своим отцом, начальником УВД Украины, сыновьями, взрощенными на отцовском примере, спортивными достижениями  - всем, чем можно похвастаться перед молодой глупенькой женщиной. В том числе и тем, что был военным переводчиком.
- Ты учил французский? - обрадованно удивляясь, ставлю чайник на газовую плиту. - Скажи что-нибудь по-французски.
- Нееее, ну это было давно, - протягивает лениво.
«Ах ты болтун-хвастун, - улыбаюсь про себя, - Наверное, и все остальное забыл».
И напеваю вслух песню Джо Дассена «Et si tu n’existais pas».

- Так у тебя слух, и голос есть! И произношение хорошее, - анализирует дон Алехандро, а я, продолжая улыбаться, рассказываю о своем университете, о том, как на первом курсе студентами собирались  и пели вместе старую французскую эстраду.

- Если б не было тебя, ответь мне, для чего мне жить? - пел Джо Дассен когда-то. И потом сам ответил: секрет жизни - для чего? - просто в том, чтобы придумать тебя. И смотреть на тебя.

Чайник закипает, я спрашиваю, какой заварить чай. Дон Алехандро любит черный, заварку насыпаю в немытое неделю ситечко, коричневые разводы въелись в белую эмаль.  Что ж, отмою потом. Маленькая темная кухня наполовину забита  хламом: бутылки из-под самогона, средневековая пыль по углам и на шкафах, когда-то белый тюль, ныне висящий пятнистым ягуаром на леске под потолком. Закрывает дом со стороны дороги в лесу. Мимо под окнами проезжают велосипедисты в полном обмундировании: шлемы, защита на локтях, коленях, обтянутые спортивными футболками накаченные торсы.  Мне хочется на велик и в лес, но там - сырость и бездорожье, а здесь, на пятидесяти гектарах - дорога в гравии,  то еще удовольствие ездить и ходить.

Но мы все равно ходим. Дон Алехандро показывает нестеровский художественный вид на монастырь у противоположного берега Орши. Женский, там живет матушка. Матушка-хозяйка каждый раз при встрече пытается дона Алехандро воцерковить. Сильные религиозные люди бывают непробиваемо фанатично упертыми.  Я знаю: дон Алехандро и христианское человеколюбие - две вещи несовместные, и можно только гадать, сможет ли однажды упрямство матушки победить упертость лугаля. Сдается мне, лишь в случае, если это посулит дону неоспоримую материальную выгоду.

У дона Алехандро друзья. Почти каждые выходные  к нему приезжает друг из физтеха, сухонький старичок-болтун, добрая душа, но  совершенно невыносимый в общении дольше двадцати минут. Его де-факто жена молчаливо-печальна, как выцветший пергамент. Женщин часто обвиняют в болтливости, но это лишь половина правды. Вторая заключается в том, что мужчины, если уж открывают рты - бьют женские рекорды в десятки раз! А пожилые мужчины - в сотни.

Я пытаюсь скрыться в телефоне от старичка, решившего меня развлекать, пока дон Алехандро уехал куда-то под Москву отмечать день рождения олигарха. Когда человек отвечает шутливо-односложно, внимательно изучая содержимое экрана телефона - это ведь означает, что он не расположен к общению? Старичок, наконец, уходит, а я беру в руки увесистый фотоаппарат и иду снимать пейзажи.

У дома на входе небольшой живописный искусственно вырытый пруд. На берегу - подвесные качели, деревянная баня-бочка, стена к лесу наполовину остеклена - можно любоваться сине-черной водой пруда, плывущей над макушками сосен луной, слушать монохромный стрекот кузнечиков и возмущенное кваканье лягушек. Именно так и делаю после того, как дон Алехандро засыпает под лавкой на другом конце бани. Привычка счастливее нас: дон любит спать на твердом, особенно если пахнет деревом и смуглая жаркая июньская ночь утомила двух любовников, слишком не похожих друг на друга, совсем из разных жизней... 

У дона Алехандро тонкая кожа, мягкие прикосновения, аккуратные губы и язык.  Это неожиданное открытие приводит меня в длительное замешательство: как можно быть деликатным любовником и при этом совершенно не чувствовать других людей за бетонными стенами собственного эгоизма? Эта загадка  больше всего заботит меня теперь.
Глажу его ровную спину, шоколадные руки, плечи, бритую голову, пока над ухом раздается умеренный храп. Это тело хочется любить, нежить, делать массажи, дарить  тепло... тело почему-то ближе мне, чем тот, кто в нем обитает.
 
- Надо было попробовать. Если люди друг другу не подходят физически - дальше и смысла нет общаться, - говорю ему  утром за завтраком.
- Да, это так, хотя секс - не главное в отношениях, - отвечает дон Алехандро.
"Не главное, - думаю в ответ. - Но тело, в отличие от сознания - никогда не врет. У тела всего две реакции: напряжение и расслабление. Когда ему хорошо - расслабляется. Когда плохо - сжимается. Тело человека - вместилище духа, души. Если есть чему выразиться в теле - оно выразит правдиво, не утаивая, не приукрашивая, не придумывая лучшую версию себя".

Это тело хочется любить... Но я - бью его.

Пощечина - это боль. Когда слишком, нестерпимо больно внутри, раздается пощечина. Так женщина рассказывает мужчине, что он натворил в ее сердце. Когда тщательное терпение, мудрые правильные слова  закончились, когда внутри жжет каленым железом, расплавляя остатки культуры, воспитания, годы тренировок осознанной жизни, тогда ярость - прямая, светлая, жесткая, как стрела - вырывается наружу.

Мы сидим перед горящим камином в моем тихом, теплом доме. Очень близко друг к другу, в обнимку.

- Как твои успехи с книгами?
Дон Алехандро назвал несколько книг, в которых его описали в качестве действующего персонажа. Я отшучиваюсь. Мне неприятно читать о нем правду других людей, особенно если пишет женщина. Наверное, просто детская ревность, потому что кто-то имел на него право до меня, кого-то любил он, а это слишком больно: мне ведь приходится протискиваться в его жизнь на цыпочках, постоянно напоминать, что я - существую, что я - не просто женщина на выходные. Просить внимания и заботы. Он этого не чувствует и не понимает.

- Ты не читала, потому что это в тебе гордыня сидит, - внезапно выдает вердикт дон Алехандро.
- Гордыня? - не веря ушам своим, переспрашиваю. 

«Какая к черту гордыня! - думаю. - Мне больно оттого, что ты вот так запросто, сейчас, когда мы вместе, обрушиваешь на меня свои прошлые любовные похождения, будто я стена бесчувственная и на меня можно вылить свои амурные истории, о, не для сочувствия, нет! Чтобы в очередной раз похвастаться, показать: смотри, какой я крутой! Даже книжки обо мне пишут!»

Но вслух я произношу другое:

- Нет, знаешь, я не могу читать такое, она пишет в том жанре, который я никогда не читала и не читаю.

Тогда дон Алехандро ставит мне песню Сергея Трофимова «Я скучаю по тебе» и рассказывает о своей любви к Анне, о том, как он сидел с Сергеем на ночной кухне и сочинял слова этого хита. Изнутри меня бьет болезненный озноб. Я пытаюсь сопротивляться.

- Зачем ты мне это рассказываешь? - спрашиваю, наконец. - Я не хочу этого знать.
- Почему? Это же просто история, - спокойно говорит дон Алехандро.
- Или ты хочешь, чтобы я так о тебе рассказывал следующим за тобой женщинам?
- Следующим женщинам? - второй раз не веря ушам своим, переспрашиваю.
- Да!

В ту ночь я высказала ему, наконец, какой он эгоистичный самовлюбленный негодяй. И попросила покинуть утром мой дом, если у него нет ко мне ничего серьезного.
Он уехал сразу же, в ночь, оставив во мне боль. Боль ширилась и росла. Боль становилась нестерпимой.

И вот пощечина.

Я приехала в Адмиральскую бухту поговорить с доном Алехандро. Посмотреть ему в глаза и спросить, как он живет теперь, после того, как легко и  удачно избавился от меня. Я все еще не верила, хотела думать, что прожитое - дурной сон, скоро проснусь и окажется, что мир - все еще щедр, в нем есть любовь, понимание, прощение. И в этом мире мужчине верить  - можно! Даже если он бывает неаккуратен, груб, эгоистичен, циничен. Мужчине верить - можно...
Внешним же поводом было - забрать свои вещи.

Выхожу из машины. Дон Алехандро, высокий, несколько растерянный, стоит напротив.

- Ты, наверное, приехала вещи забрать? - аккуратно, будто с опаской, спрашивает. - - Там сейчас Света, скажи, что где лежит, я вынесу.

- Ааааа... понятно... - протягиваю я, улыбаясь деланной ухмылкой.
- Принеси мне, пожалуйста, мою куклу из кухни.
- Сейчас-сейчас, - обрадованно засеменил в дом.

«Нет, я этого не вынесу!» - внезапно срываюсь, забегаю в прихожую. Налево комната, открытые двери, на большой кровати, застеленной цветным бельем, сидит женщина, немолодая, темноволосая, - все это успеваю заметить искоса брошенным взглядом: мне слишком страшно и больно посмотреть туда прямо. В комнате я жила, когда приезжала в Адмиральскую бухту. В комнате я любила мужчину.
Слышу словно в бреду, будто из другого конца жизни, голос дона:

- Люба, заходи-заходи!

Заскакиваю в туалет, срываю свое полотенце с крючка, выбегаю на улицу. Мне не хватает воздуха, кажется, сердце выскочит из груди.

Дон Алехандро выносит  мою тряпичную куклу-оберег. Я швыряю вещи в машину. Еще минута. Яблоки!  Я ехала сюда с яблоками, мне хотелось их здесь оставить. Черт знает зачем достаю из багажника увесистый пакет, забегаю в дом, бросаю пакет на стол, кричу на ходу:

-Света, угощайтесь! - возвращаюсь к машине.

Дон Алехандро стоит напротив, открыты настежь ворота для выезда.

- Все? - с надеждой спрашивает, глядя в глаза.
- Нет, - произношу глухо. Подхожу вплотную, смотрю сквозь очки.
- Мне хочется сделать вот так!

Удар по щеке. Его тонкие губы дрогнули, в глазах блеснуло возмущение.

- И еще вот так!

Прижала к себе, поцеловав  место, куда ударила.

- Теперь все? - с неприязнью смотрит сквозь очки.
- Теперь да.

Сажусь в машину, выезжаю за ворота. Кричу из машины в окно стоящему у входа:

- Мне все-таки интересно, что произошло, ты мне расскажешь?
- Я ничего тебе не расскажу, - мычит в ответ дон Алехандро.
- Почему?! Я ехала сюда два с половиной часа, давай поговорим!
- Я-не-ха-чу с тобой разговаривать! - категорично, по слогам, отвечает.
- Кто эта женщина, почему она здесь?!
- Это Света, моя бывшая жена, сын мне сюда ее привез.

Выскакиваю из машины. Ярость - это огонь. Не стоит подливать в него масла, это может дорого обойтись всем, кто попадет в поле его действия. А отказ говорить - прекрасное масло.

Подхожу к нему.

- А я хочу с тобой говорить! Я хочу знать, что случилось! На каком основании ты вышвырнул меня из своей жизни, что я тебе сделала?!
- Я имею полное право не отвечать, -  омерзительно менторским тоном произносит дон Алехандро.
- Почему?! Я хочу знать! Я имею право знать!
- Я-ни-че-го-те-бе-не-ска-жу! - повторяет.
- Мне еще раз тебя ударить?!
- Ударь, ты в своем праве.

Еще одна пощечина. А потом еще. А потом я начинаю его бить, с силой, кулаками, пинаю коленями. Бью его по спине, груди, голове.
Он уворачивается, хватает меня за руки, пытается остановить.

- Я не буду драться с тобой, остановись!
- Рассказывай! - кричу. - Ты не один живешь на этой земле, это моя жизнь! Я хочу знать, на кого я потратила свое  время! 

Дон Алехандро вырывается, спешно шагает по песчаной дороге вдоль леса, иду следом, осыпая его спину, голову тумаками.

- Каждый имеет право делать то, что он хочет, - слышу в ответ менторское.
- Это моя жизнь! - кричу, - Я хочу знать, на кого я ее потратила!
- На ошибку, - спокойно отвечает мне спина. - На ошибку.

И я бью и бью эту спину, вцеплюсь в футболку, срываю ее, требую, чтобы со мной говорили. Меня возят по земле, заламывают руки, я вырываюсь и снова бью это тело, так недавно любимое. Тело трепетное, сильное, нежное, которому делала массажи, лечила, любила... От меня убегают, мне кричат:

- Отстань от меня!
Я кричу в ответ:
- Негодяй! Подлец! Какой же ты подлец! Ты специально, изначально все это придумал?! Вот оно как, в мужском мире: поматросил и бросил! А я-то верила!

И еще тучи тумаков, шлепков, укусов до крови, заломленных рук, придавленных к земле тел, обидных фраз, холодного циничного равнодушия, угроз сдать меня в полицию...

Я ли это?  Дон Алехандро ли это? Неужели плохой бульварный сюжет с мелодраматическими воплями прямо сейчас пишется на страницах моей жизни? Это ли я, воспитанная в духе осознанности, сдержанности, чья жизнь зиждилась на скромности и вере в лучшее в человеке? Этому ли учили меня все мои духовные учителя? К этому ли я готовилась долгие годы своих поисков, практик, учебы?..

Когда слишком больно внутри - тогда не поможет ничего. И единственный способ избавиться от боли - сделать больно другому.  Тому, кто грубо, неосторожно поиграл с  чувствами.
Кто даже не догадывается, какую боль причинял тебе. Пусть почувствует, хотя бы телом! Хотя бы тем, в чем есть  немного настоящей жизни, без фальши, лицемерия, обманов. Без желания утопить тебя поглубже в собственном эгоизме, чтобы не высовывалась.  Потому что иначе придется смотреть на себя со стороны зеркала, которое не врет. И ужасаться.

- После того, что ты здесь устроила, тебя сюда больше не впустят. Доедешь до ворот, а дальше - развернулась и обратно.

Ворота захлопываются, я сажусь в машину, перевожу дыхание. Вывихнутые кисти, пальцы скажут о себе позже. Ложусь на руль и плачу навзрыд. Уже нет ярости и как будто не так больно. Но что-то бесконечно дорогое оборвалось внутри. Оборвалась любовь к этому человеку. Вера в него. Ведь когда женщина любит - она верит в лучшее в мужчине. И мужчина это чувствует -  если умеет, конечно, - чувствовать... 

...«ну не все так плохо!  Может быть, у меня получится»...

Теперь уже прошлое, теперь всего лишь - история.

- Сандаловый пепел,
Сандаловый пепел!
Летит и не тает,
Мир заметает,
боль и радость
обращает в пепел, - поет Ирина Богушевская.

За окном танцует в полях теплый августовский дождь. Моя тайская голубоглазая красавица свернулась калачиком  на коленях. Вот существо невероятной нежности и преданности: только зайдешь в дом - бежит встречать, трется об ноги, рассказывает, как ей было без меня грустно.
Вспоминаю черную Марту,  бегающую по лугам и рощам Адмиральской бухты. Иногда кажется, единственные создания, способные любить - это кошки. Где ты теперь, маленькая черная коша?  Кормит ли тебя щедро твой хозяин? Ловишь ли ты мышей, лягушек, рыбок и маленьких утят? Пищишь ли все так же тоненько, как мышка, вместо положенного всем кошкам «мяву»? И спишь ли в туалетном лотке?

- Все, что ты пройдешь, – помни и забудь,
Только не смотри назад, на то, что не вернуть.
Здесь добро и зло пеплом занесло,
Никогда теперь не будет больно -
Больно и тепло.

Сандаловый пепел! Сандаловый пепел...

Мои руки по-прежнему нежны и сильны. Побаливает большой палец на правой, но уже не страшно - массаж можно делать и другими пальцами. Сегодня к вечеру жду клиента, а пока - зажигаю в большой комнате на камине сандаловую палочку-благовоние. Смотрю, как клубится сизыми спиралями дымок, наполняя комнату знакомым древесно-терпким ароматом далекой Индии. Немного прогорев, на каминную полку сыплется серый пахучий пепел.

- Нас живых и горячих,
Кто поет, и кто плачет,
Кто черен, кто бел,
Кто зол, и кто светел, -
Всех однажды заметает пепел...

Я бы хотела переиграть этот сюжет. Тогда, сидя у камина рядом с доном Алехандро, включить песню Ирины Богушевской, молча послушать ее. А потом закрыть ноутбук и уйти наверх спать, утро вечера мудренее. Только ведь - историю всегда пишут  двое...

Светит сквозь тихую ночь теплыми яркими звездами Большая Медведица. Смотрю на нее и любуюсь. Однажды, где-то там во Вселенной, загорится и моя звезда.