Часть 6 - История Александры

Продолжение романа "Мой брат, моя сестра". Часть шестая

ИСТОРИЯ АЛЕКСАНДРЫ
(р. 1972)

Мать протянула ей трубку. Предчувствуя неприятный разговор, Сашка скрестила на груди руки, чтобы показать: смотри, мне в любом случае нечем взять. Наташа больно стукнула её по спине, и дочь сурово выдернула у неё телефон и поднесла к уху.
– Да? – деловито выдохнула туда.
Приятный голос разозлил тем, что зазвучал по-русски:
– Дочка, мне будет приятно, если ты приедешь.
Картавое «р» и дикий акцент её взбесили. Эти немцы только и способны на то, чтобы коверкать красивые звуки.
– Не называй меня дочкой, – отрезала Сашка.
– Хорошо, – голос ответил не сразу и теперь был глухим, как из бочки.
– И никогда так не называй! – давила девчонка.
– Ты очумела?
Герхардт услышал, как Наташа её ударила.
– Хорошо, Саша, я понял.
Девчонка всучила трубку матери:
– Иначе не поеду!
И ушла.

Так же она встретила его в аэропорту. Вернее, Герхардт встречал своих красавиц: одну – счастливую и сияющую, другую – холодно смотрящую мимо. Порыв обнять дочь исчез, и он робко протянул ей руку:
– Здравствуй, – замялся он, не придумав, как к ней обратиться.
Мать ткнула её, и, не глядя на отца, девчонка коротко тронула его ладонь и шмыгнула в сторону. Герхардт успел почувствовать прикосновение юной руки, и она, эта рука, нежная и тёплая, противоречила выражению лица хозяйки. Герхардт улыбнулся и обнял свою Бестию.
– Бессовестная!
– Ничего, ничего, – Герхардт касался щекой её волос: оба даже поцеловаться при злюке боялись.
Объятие длилось минуты три - устало выдохнув, дочь собралась уходить.
– Ты куда это? – спохватилась мать.
– Вон там места в зале ожидания, я посплю, пока вы тут наласкаетесь.
– Ты в своём уме? Мы не виделись с твоим отцом двадцать лет!
Герхардт вовремя удержал руку подруги, занесённую для нового тумака.
– А что я такого сказала? Я, например, не верю в любовь на расстоянии. И ваши объятия для меня – не больше, чем театр. А театр, как ты знаешь, я не люблю. Я подожду. Вон там, – она указала на полупустые ряды неподалёку.
Герхардт на этот раз сам едва сдержался: какая-то пигалица будет их оскорблять, да ещё с таким наглым, спокойным видом. Он невольно вспомнил своего братца.
– Пойдём, она устала, – потянул он Наташу: та глотала комья обиды.
– Отправить бы тебя ко всем чертям обратно, – сказала она, и Герхардт одёрнул её.
– Да пожалуйста, – отвечала засранка.
– Это из-за меня, ты разве не понимаешь? – шепнул он Наташе.
Они, пожилые, везли чемоданы, пока малявка решала, как быть. Закатив глаза, Сашка нагнала их и вырвала у матери ношу, идя за обоими в сторонке, где её не раз сшибали: она шла против людского потока. Герхардт во второй раз улыбнулся. Нет, нет, пока что это не она. Свою Сашу он увидит позже – если, конечно, повезёт. И выдержат нервы.
Пока Герхардт вёз их домой, молчание дочери прерывалось репликами вроде этих:
– Ма, а вот у нас каштаны лучше, правда? О, смотри, и башня похожая. Но эту, наверное, косоглазый мастерил, какой ужас! Ма, а светофоры у них – как булки приплюснутые!
Герхардт остановился и не сразу проговорил:
– Прошу тебя не оскорблять Берлин. Я же не говорю плохо о Ленинграде.
– Ещё бы ты посмел сказать о нём плохо, – ответила Сашка. – И он сейчас не Ленинград, а Петербург.
– Ах ты, сволочь! – мать оглушительно стукнула по своим ногам. – Герхардт, поворачивай в аэропорт! Я это терпеть не намерена. Пусть катится обратно!
Пока в автомобиле висела горячая тишина, отец увидел в зеркало, что Сашка сглотнула. 
– Вот и везите, – ответила она, безучастно глядя в окно.
Ладони она крепко сжала коленями: они дрожали.
Машина рывком тронулась с места и помчалась вперёд. То и дело Герхардт смотрел в зеркало: Сашка оставалась неподвижная, бледная и нервная.
Автомобиль заехал в гараж красивого двухэтажного дома. Герхардт открыл подруге дверцу, она вышла и с сожалением констатировала, что это не аэропорт.
– Вот увидишь, она себя ещё покажет, – сокрушалась Наташа, пока её престарелый возлюбленный выпускал на волю их дочь.
– Добро пожаловать домой, – улыбнулся он.
Ухоженный богатый палисадник с множеством новых для неё видов цветов и деревьев Сашка как будущий агроном оценила сразу. Герхардт видел, что сад ей очень понравился. А ещё он заметил, что она очень смущается, и что-то похожее на благодарность за его решение оставить её в Берлине сияет в юных чертах. Но она, конечно, никогда не скажет «спасибо» врагу.
Из дома выбежала костлявая дама в белом переднике:
– Господи, герр Бройт, что же Вы меня не позвали?
Она проворно ухватила один чемодан.
– Клотильда, вот мои самые близкие люди: Наташа и Саша. Но у младшей такой крутой характер, что берегись.
Клотильда была не из пугливых. Она сердечно обняла сначала фрау Наталью, потом насупившуюся упрямицу.
– Какая красавица дочка у Вас, герр Бройт!
– Я не красавица.
Все дружно разинули рты, потому что сказала это девчонка на немецком, пусть и отвратительном. Больше всего удивилась мать, ни разу не видавшая Сашку за словарём или учебником. Да и как было ожидать от ненавистницы ход конём?
– Моя детка! Ты говоришь по-немецки! – всплеснула руками Клотильда. – И, наверное, хочешь кушать?
Девчонка понимала отдельные слова, но в целом всё было плачевно. Она спросила:
– А Вы кто?
Наташа переглянулась с Герхардтом, тот скорей поднёс палец ко рту и покачал головой. Они не должны показать, что удивлены.
– Я – помощница герра Бройта.
– Помощница? – Сашка не знала, что это, и скользнула взглядом по родителям в надежде на помощь. Но вместе с Клотильдой оба уже заходили в дом и совсем не замечали её трудностей.
– Я убираю дом и варю еду, – сказала дама иначе. – Помогаю.
– Ах, «помогаю»! Вы помощник!
– Помощник – мужчина, помощница – женщина, – пояснила Клотильда, улыбнувшись снова очень сердечно, и Герхардт заметил, что дочь ей в ответ подарила улыбку, округлившую самые красивые мягкие щёчки.
– Я тоже хорошо готовлю, – похвалилась она.
Она часто путала порядок слов, но фразы не теряли смысла. Её речь становилась тем приятнее, чем скорее она забывала, что говорит на чужом языке. Клотильда сразу расположила к себе девчонку.
– Господи, неужели ты научишь меня готовить русские блюда? – таща чемодан наверх, в комнату девчонки, и не допуская, чтобы та перехватила его, изумлялась тощая фрау.
Сашка беспомощно хлопала глазами на столь длинную фразу, и тогда помощница сказала медленнее.
– Да, да, это возможно! – выпалила девчонка от радости, что поняла свою первую немецкую собеседницу.

Проводив Сашку в ванную, служанка проворно накрывала на стол и с тревогой о чём-то думала.
– Ты что, Клотильда? Она успела тебя оскорбить?
Закрыв машину в гараже, Герхардт вошёл в дом и поднялся в гостиную. Наташа, ещё не пришедшая в себя после эпизода в аэропорту, тоже заметила, как взволнована помощница.
– Простите, ради Бога, – хотела открыть поток извинений новая хозяйка.
Клотильда замедлилась, раскладывая тарелки и приборы, а потом и вовсе остановилась.
– Сердце у вашей девочки такое чистое, честное. Как же она с ним живёт в этом мире? Она даже мысли об обмане не вынесет. Как редко я встречала таких людей...
Все услышали, как Сашка выскочила, бодрая и весёлая, из душа. О её настроении говорили лёгкие звуки шагов и песенка под нос.
– Вы же её всего пять минут знаете, – отозвалась Наташа тихо.
Сашка наткнулась на них в большой длинной гостиной, где вдоль стен висели портреты предков. Родители выглядели очумело, но какое ей дело?
– Я помогу! – девчонка хотела взять у Клотильды посуду.
– Нет, это моя работа, – в голосе фрау зазвучала прежде не слыханная строгость, и, вздохнув, Сашка взялась молча разглядывать портреты.
Радостно запиликал телефон. Клотильда, нёсшая суп, прижала его щекой к плечу, и так, с кастрюлей и телефоном, поднялась наверх. Хозяева уже сидели за столом.
– Герр Бройт, возьмите, пожалуйста! – подала она аппарат.
– Белла зовёт нас на ужин! Она ждала вас, – объявил он.
– Белла? Разве это удобно? – Наташе стало не по себе. – Мы ей чужие, ты понимаешь…
Они замолчали.
– Мы ей не чужие, – мягкий голос отца нравился Сашке: она развесила уши, будто звучала любимая музыка. Может, ей и хотелось о чём-то спросить: например, кто такая Белла и что они будут делать после обеда, – но она не должна и вида подать, что ей интересно. И потому девчонка жевала с большим искренним аппетитом, не встревая в диалог.
– И там будет Линда? – Сашка видела, как волнуется мать.
– Нет, не будет, – улыбнулся Герхардт.
– Что ты улыбаешься? Тут такая ситуация, а тебе смешно, – теперь, как дочка, нахмурилась и Наташа.
Герхардт загадочно посмотрел на неё и отложил вилку.
– Мы с мамой отдохнём, а к шести пойдём в гости. Ты с нами? – спросил он, взяв подругу за руку и потянув из-за стола, не дав доесть.
Дочь мотнула головой.
– Как знаешь.
И они ушли.
– Э, а убрать за собой? – сокрушалась девчонка.
Прибежала, почуяв финал, Клотильда.
– Извините, они не взяли посуду, – сказала Сашка с горой тарелок в руках.
– Ах, что ты, милая детка! Это моя работа!
И Клотильда проворно выхватила у неё ношу, посоветовав прогуляться неподалёку, по квадрату, чтобы снова вернуться к их дому.
– По квадрату! – подчеркнула она. – Это полчаса.

Сашка хотела напялить джинсы, в которых приехала к отцу, но они напоминали о той сцене в аэропорту, и она надела простое синее платьице с очаровательным поясом. Не мудря с причёской, сделала хвост, свисавший до талии. Густой, светло-русый, он вместе с чёлкой делал образ девчонки залихватским. Ещё бы шпагу в руки и повязку на один глаз – и перед вами вылитая пиратка. Сашка ещё и серьги нацепила – будто ручки скелетов болтаются. Ремень пояска тоже напоминал кость.
– Вот! Бойтесь и трепещите! – погрозила она в зеркало и, довольная собой, вышла прочь. – Хм, по квадрату – это куда же?
Конечно, против солнца, ведь за лучами, бьющими в глаза, не сразу можно увидеть, что там, впереди, а так гораздо интереснее.
Когда дорога завернула на девяносто градусов, перед Сашкой открылась усеянная мелкими лавками, не очень широкая, но шумная от визжащих машин улица. Она шла по тротуару, с любопытством глядя по сторонам. Двое молодых мужчин на неё оглянулись, потом - другие, и она была счастлива, что её серьги и зловещий вид пугают врагов, как про себя девчонка до сих пор называла уроженцев Германии. Ей и в голову не приходило, что светловолосая высокая девушка, плывущая в синем платьице – осеннем озерце, то есть она сама, – предмет вовсе не страха. На всякий случай Сашка нахмурилась, чтобы выглядеть более устрашающей.
Она остановилась у витрины с декоративными гномами, которые держали грабли, лопаты, венчики, а у их ног стояли горшочки со всевозможными цветами для высаживания в грунт.
Это была совершенно её, Сашкина, тема, и она скорей зашла внутрь. Хозяин – опрятный пожилой мужчина, одетый немного щёголем, заулыбался, увидев у себя столь восхитительное создание.
– Добро пожаловать в мой магазин, юная леди! Что Вам угодно? Должно быть, комнатные цветы? На днях я привёз новинки из Тюрингии.
Из быстро журчащего потока речи девчонка поняла только одно слово.
– Цветы – нет, нет! – замахала она.
– Уважаемый, что это за сорт? – подозвал хозяина другой посетитель. – Моя мать просила для украшения веранды.
Венчики, лопатки, плужки, горшочки всецело поглотили внимание синеглазого агронома.
– О, у нас такого даже не видела! – сложив руки у сердца, разглядывала Сашка, по сути, ничем не примечательные для рядового человека предметы.
Посетитель, которому хозяин расписывал преимущества этих и других сортов, оглянулся, услышав восторженный шёпот.
– Вы тоже заметили? Иностранка, – вздохнул хозяин.
Иностранцам не распишешь, не нахвалишь: всё равно, что бисер метать перед свиньями. Не предложишь ничего, кроме того, что они сами присмотрят, но это случалось редко: как правило, такие люди избегали его лавку. Ну кому нужны грабли, чтобы бродить по Берлину?
Заложив руки за спину, чтобы не подумали, будто она хочет что-нибудь стащить, Сашка медленно шла вдоль витрин: с таким трепетом не смотрели, должно быть, даже на Бранденбургские ворота за всё время их существования. Так ходят книгочеи по городским книжным, забыв место и время, и не обязательно их восторг заканчивается покупкой. Они ищут нечто своё, на что отзовётся сердце, и это, как правило, будет не то, за чем они изначально приходили.
– Фрау что-то приглянулось? – спросил без особенной надежды хозяин лавки.
– Это очень красивое, – Сашка подняла за черенок что-то похожее на разрыхлитель почвы.
– Ну, конечно, – пробурчал старик.
Она улыбнулась этой невзрачной штуковине, роль которой посетителю была мало понятна. За спиной девчонки вспыхнуло, и озарило всю её в синем платьице с претензией на пиратство, в однотонных туфельках без каблуков, с костяшками в ушах. Это видели и другие до него. Но никто, конечно, не успел заметить её улыбку и особенный восторг, будто она откопала золото.
Девушка аккуратно, как сокровище, поставила сельскохозяйственный инструмент обратно, поскольку её вниманием завладела самая странная штуковина из всего, что было в этом магазине: неопределённой формы, серая, с тремя отверстиями – чистое уродство! А она в благоговении склонилась над ней:
– Господи, это же она, о которой рассказывал Андрей Борисович… Надо ему купить. Вот он обрадуется!
И тут она заметила, наконец, незнакомца, который, не моргая, таращился на неё. Она живо выпрямилась.
– Чё смотрим? Дыр на мне нет.
Её резко изменившийся тон не требовал перевода.
– Вы – русская? – только и смог вынуть из себя чужак, не догадавшись извиниться.
– О, милая девушка, это поистине драгоценность, у Вас отменный вкус! – подскочил хозяин. – Такие вещи – большая редкость! Вы, вероятно, агроном? О, я редко такое привожу, потому что редко нахожу, моя дорогая… Во всей Германии, порой, не найти.
Он бережно взял неопознанную посетителем вещицу из рук девчонки, дабы она сие чудо ненароком не уронила, и Сашка с сожалением её отдала, снова перехватив взгляд назойливого болвана.
– Чё зыришь?.. Сколько это денег? – перешла она на немецкий. – Я завтра Вам несу.
– Покупаю. Оба сорта и это, – громыхнул визитёр.
Скелетики в ушах грубиянки отчаянно качнулись, когда радостный хозяин побежал с деньгами незнакомца к кассе и завернул там восхитительную диковину, ушедшую вот так, ни за что ни про что, из-под самого её носа.
Проводив глазами девчонку, пулей вылетевшую из магазина, посетитель спросил у продавца, рассыпающегося в любезностях от хорошего вкуса господина:
– А что это такое?
Хозяин замер на полуслове и в изумлении захлопал веками без единой ресницы вслед своему гостю.
У машины незнакомца ждала молодая дама, уже сделавшая укладку в парикмахерской.
– Где ты был? – проворчала она. – Что это?
– Лоза для мамы.
– А это, в коробке?
Он пожал плечами и совершенно искренне ответил:
– Не знаю.
Девушка вытащила вещицу:
– Это что за ужас? Сколько стоит?
Услышав стоимость, она побледнела.
– Ты отдал за этот кошмар такую уйму денег?
– Его цена, на самом деле, должна быть гораздо выше.
Он больше нигде не видел синего платьица.

Кипящая негодованием дочь влетела в сад, где на скамье целовались родители.
– Ну, это ни в какие ворота, мама! – взрыв произошёл незамедлительно - оба отскочили друг от друга, почувствовав вину.
Дочь ходила перед ними туда-сюда, так, что в глазах качалось.
– Эти немцы – самые наглые существа! – предела её ярости не было.
– Что случилось? Ты что, как на углях? – мягко спросила Наташа, забыв, что пообещала себе денёк-другой не разговаривать с нахалкой.
– Я зашла в магазин для огородников…
Мать тихо переводила возлюбленному сложные моменты.
– Я там увидела потрясающую сеялку, о которой нам живописал Андрей Борисович…
– Её профессор, – пояснила Наташа.
– Боже, мама, это редкость даже здесь, в Германии, понимаешь? А этот проныра…
– Какой проныра?
– Я сказала хозяину лавки, что завтра куплю её. У меня же не было с собой денег... А этот убогий тип…
– Что за тип? Хозяин, что ли? – вопросы матери, которая не могла вникнуть в горячую суть, раздражали Сашку.
– Мама, он ужасен! Он, судя по всему, полный ноль в земледелии. Зачем ему эта сеялка? Она стоит, знаешь, сколько?
У Герхардта челюсть отвисла, когда дочь озвучила цифру.
– Этот дурак пялился на меня все полчаса, пока я торчала в магазине. И знаешь, почему? Оказывается, он понял, что я русская. И притом, что немцы, как мы знаем, большие скупердяи, он купил эту вещь! Назло, понимаешь? Потому что я русская. Это неслыханно! Немцы нас до сих пор ненавидят.
– Может, ты ему сказала что-то неаккуратное? – деликатно осведомился отец.
– А если человек зырит на тебя битый час, что бы ты сказал? Господи, эта сеялка, она божественная… Нам её только на картинке показывали, и профессор о такой всю жизнь мечтал!
– Может, в магазине ещё есть?
– Ага, как же… Хозяин сказал, – а я поняла! – что такие штуки раз в год привозят, и то если повезёт. А тот тип даже не агроном! Вот откуда ноги растут у фашизма, понимаете?
Родители наивно кивнули, уставившись на своего угрюмого философа.
– Убила бы его… – сжала Сашка худые кулачки.
Она побежала в дом, но тут же вернулась, чтобы поставить точку:
– Таких, как он, расстреливать надо!
Отец и мать проводили её глазами, после чего долго молча смотрели друг на друга, не зная, с чем это есть.
Сашка до того негодовала, что к шести ужасно проголодалась, и когда отец повторил предложение пойти в гости, только уточнила:
– Там кормить будут?
Он прыснул Наташе в плечо и подтвердил.
– Не переживай. Мы поищем в других магазинах.
Дочь тяжело вздохнула:
– А может, она одна такая на всю Европу?

Белла встретила их уже на крыльце.
– Фрау Наталья, как я рада! А ты кто, милое создание? – протянула она обе руки девчонке, которая успела оценить через калитку приличное озеленение дома и заметила лозу, обвивающую окна, в одном из которых на гостей смотрели любопытные головы.
– Проходите, прошу вас! – приглашала Белла, а в дверях тем временем возникли новые фигуры. – Да что вам в доме не сиделось, дайте людям пройти! Вот, дорогие гостьи: мой сын и его жена.
Наташа и Герхардт получили обжигающий хлопок ладоней между лопаток:
– Смотрите же, это тот идиот! – воскликнула дочь.
Все притихли, поскольку и вопль был порядочным, и слово – интернациональным. Принимающая сторона в лице хозяйки дома стала заикаться, только наглец смотрел довольно, с мерзкой победоносной улыбкой.
– Скажи ей, что я ошиблась, – тихонько ткнула Наташу девчонка, после чего сама подошла к Белле и извинилась.
Герхардт торопливо рассказал об инциденте, в котором побывала сегодня дочь, правда, поменяв место действия с агрономической лавки на магазин косметики, что было более привычно для женских ушей, и живописал грубияна, который обидел его девочку. Он был очень похож на Мартина, сына Беллы.
Все с облегчением выдохнули, и Белла выразила сожаление, что в первый же день с таким милым созданием произошла такая неприятность, и выразила надежду, что подобное не повторится.
За столом Герхардт, которого вся эта история взволновала, – ведь он знал правду, и знал не один, – перехватил взгляд Мартина на его дочь.
Молодой человек был два года женат, доучивался в ординатуре при лучшей клинике Германии – Шарите и успел зарекомендовать себя хирургом от Бога, несмотря на свои двадцать пять. Обычный парень, хороший муж, внимательный сын. Его жена была дочерью главы хирургического отделения Шарите, с которым Мартин душевно и профессионально слился ещё на первом курсе, и оба отчаянно гордились друг другом.
Жена Мартина вполголоса щебетала с Валентиной – его младшей сестрой.
– Это Вам, – Сашка протянула хозяйке небольшую фотографию.
– Ты что, дочь? Ты зачем? – Наташа покраснела и виновато скользнула глазами по Герхардту.
Белла вцепилась в чёрно-белый снимок, пристально, с нежностью рассматривая отца: «Боже мой!». Остальные тоже привстали посмотреть.
– Благодаря ему я родилась! – гордо сообщила девчонка Белле. – Я потом расскажу Вам.
Белла благодарно закивала, и, поцеловав фотографию, сунула её в карман платья поближе к сердцу.
– Почему потом? – отозвался Мартин, и молодая девчачья половина, загоревшись назойливыми глазками, поддержала его.
Сашка понимала его простые фразы.
– Это для фрау Беллы.
– Мы – одна семья, – тут встрял и хозяин дома, супруг Беллы, господин Штюц.
– Но это для женщин, – продолжала давать отпор девчонка.
– Я врач, – настаивал Мартин. – Мне можно.
Белла не знала, как замять ситуацию: сын и другие домашние ополчились на гостью всерьёз. Она предложила Сашке горячего.
– Спасибо, – с улыбкой кивнула девчонка: кушанье ей понравилось, и добавка была кстати.
Получив звуки активного жевания вместо долго ожидаемого ответа, Мартин возмутился:
– Это невежливо. Ты сказала об этом при всех, а теперь прячешься в кусты.
Наташа толкнула увлечённую едой дочь и перевела слова собеседника напротив.
– Саш, я им сама расскажу, а то будет скандал, – проговорила она. – Вот же у тебя язык без костей!
– Не смей! – и Сашка впилась глазами в строптивого дурня. – У тебя очень большие уши. Я говорю: это только для фрау Беллы.
– Мартин, прекрати! – не выдержала хозяйка дома. – Она – наш гость.
– Да, и я не пациент, – добавила Сашка, лучисто ей улыбнувшись.
– Моя детка, ты всё съела! Я сейчас принесу десерт.
Герхардт заметил, с какой иронией оглядел сын Беллы девчонку, услышав намёк на её зверский аппетит, в то время как тарелки остальных опустошались неторопливо. Он и сам был удивлён: дома за обедом было незаметно, чтобы дочь ела быстро или много, хотя стряпня Клотильды была ничуть не хуже. Он догадался, что Сашка специально хочет произвести отрицательное впечатление, и преуспела: благовоспитанный Мартин перестал обращать на неё внимание – по крайней мере, Герхардт больше ни разу его подозрительных взглядов на дочь не перехватывал.
Потом все вышли в сад. Спускались нежные сумерки. Молодёжь общалась своим кругом, куда Сашка вовсе не рвалась: она многого не понимала, да и, по мнению двух молодых кумушек, показала себя откровенно невоспитанной гостьей. Таковы русские!
Сашка бродила по саду и останавливалась, если её привлекало необычное растение.
Старшие предпочли уединиться дома, в беседе у телевизора, включённого фоном.
– Наверное, ей тут невесело, – подумала вслух жена Мартина – её звали Клариса.
Они втроём пронаблюдали, как русская гостья присаживается у клумбы и занимается скучнейшей работой - рассматривает листья цветов.
– Ну, давай, её завтра с собой возьмём погулять? – зевнув, прочирикала Валентина. – Она, наверное, и во сне не видела такой красивый город, как наш Берлин. Иногда нужно делать подобные жертвы в ущерб личному времени. Зато русские не будут думать, что все такие же нахалы, как мой братец или тот, который нахамил ей в магазине.
– Вам, что, обеим заняться нечем? – бросил Мартин и поднялся, чтобы покурить у деревьев.
Саша зашла в дом.
– Она на нас даже не посмотрела, – констатировала Клариса.
– Теперь она думает, что все немцы – злыдни, – сокрушалась Валентина. – А всё из-за этого дурака!
– Ты как с братом разговариваешь, мелочь? – нахмурился Мартин и ушёл докуривать на то место, где только что любовалась цветами гостья.
Вскоре он тоже зашёл в дом – Сашка сидела на одном конце дивана с фотоальбомом, её родители негромко гудели рядом с хозяевами. Мартин какое-то время поучаствовал в беседе, но Герхардт заметил, как съёжилась девчонка в присутствии молодого хозяина, который поднялся и подошёл к ней:
– У моей сестры и у моей жены возникла идея. Завтра мы можем показать тебе Берлин.
Сашка бросила на него очень короткий взгляд, как будто досадуя, что её отвлекли:
– Спасибо, нет.
Прервавшие разговор взрослые, конечно, услышали их диалог.
– Почему нет? Человек тебя приглашает, – возмутилась Наташа.
– Малыш, не надо, – к её полнейшему недоумению, Герхардт встал на сторону дочери.
Тип по-прежнему стоял перед Сашкой и не думал уходить.
– У меня родители, – фыркнула она.
– У меня тоже, – хмыкнул Мартин.
До дома от Штюцев была четверть часа пешком. Старые любовники шли неспеша, а их дочь умчалась далеко вперёд, чтобы в одиночестве ждать у калитки, обнявшись с ночной прохладой. Первый день в Берлине. Она прилетела в полдень, и десяти часов не прошло. А как будто сто жизней и чувств…

Развлекать иностранных гостей – дело прескучное, потому что ведь редко бывает так, что ваши и их интересы совпадают. Вам бы модные обновки присмотреть, на которые по субботам большие скидки, а гостей тянет в галереи. Вам бы повертеться в магазине парижской косметики вместе с подругой, вы и так раз в неделю видитесь, а гостям подавай старые районы, которые, возникли, наверное, ещё при Римской империи и того гляди превратятся в руины.
Однако есть и другая позиция: сделать вид, что то, что вы любите, обязательно любят все остальные, и тогда можно смело таскать гостя, куда вашей душе угодно, а его печальные вздохи приписать подъёму не с той ноги, коликам или неуважению к вашей драгоценной стране.
Когда дамы заходили в магазин, Мартин всегда оставался снаружи. Быстро схватив что-то с полок, Сашка терпеливо ждала своих спутниц в сторонке и никогда не стремилась к выходу. Подруги зевали с ней и оживлялись, когда оставались вдвоём. Поначалу Валентина и Клариса беспокоились, не скучает ли она там, у дверей, пока ждёт их, но спустя магазина три, обегая их один за другим, забывали о гостье и даже удивлялись, когда снова видели её.
Мартин выполнял роль извозчика: он откровенно тяготился визитами в заведения, куда так тянуло его сестру и супругу. Сашка всегда смотрела в окно на заднем сиденье, пока он их вёз, и ни разу с ним за весь день не переглянулась и не заговорила.
Наконец, сильно проголодавшись, Клариса и Валентина зашли в кафе, где тут же помчались в туалет. Мартин курил снаружи.
Сашка сидела за столиком одна. Осмотрелась: кафе как кафе. Люстры симпатичные.
На неё оглянулась пара мужских голов. Подошёл официант и улыбнулся ей. Девушка была растрёпана от долгой бестолковой беготни, но красота от этого не убавилась.
– Вы что-то желаете?
Поначалу растерявшись, красавица спросила на корявом немецком:
– А что у вас есть?
Официант указал на меню, но она, даже не раскрыв его, с улыбкой произнесла:
– Три пива, один зелёный чай, четыре мясных супа, и ещё один салат для мужчины и три – для женщин. Вот такие!
Девчонка деликатно указала на соседний столик, за которым ела пара, и этот почти детский жест умилил официанта.
– Сию минуту, мадам.
К Сашке подошёл молодой бородач, наблюдавший за ней всё это время.
– К Вам можно присоединиться?
Речь его была невнятна, будто у него не было нижней челюсти, и Сашка силилась понять хоть слово.
– У такого очаровательного создания нет спутников, как несправедливо!
Наконец, девчонка разглядела, что он выпивший.
– Как зовут красавицу? – плюхнулся бородач за Сашкин столик, переключая на себя внимание всё большего количества посетителей.
– Смерть твоя, – грохнул сверху на его голову голос Мартина, и бородач отскочил обратно в тёмный угол, откуда появился.
Сашка прыснула в ладони, Мартин сохранял невозмутимо холодный вид. Он заглянул в меню, оба молчали. Вернулись девушки: «Фух, ну и духота…».
Официант, пробиравшийся в их сторону с полным подносом, вероятно, нёс всю эту вкуснятину на соседний столик. Сейчас они его окликнут. Но, к удивлению троицы, он подошёл со своей ношей именно к ним и с улыбкой всё расставил.
– Вы просили счёт сразу, – официант протянул Сашке бумажку.
– Подождите, пожалуйста.
Взглянув на цифры, Сашка кивнула и со словами «для Вас» протянула ему явно больше суммы, потому что официант засветился от счастья.
– Это слишком много, мадам, – и он вернул ей часть денег.
Немецкая часть компании впервые сталкивались с тем, чтобы служащий вернул чаевые; чтобы иностранец заказал, плохо владея языком, вкуснейшие блюда и, главное, освежающее пиво; и тем более, чтобы малознакомый человек платил за всех.
– У меня есть деньги. Зачем ты это сделала? – буркнул Мартин, а подруги тем временем уже наслаждались едой.
– А она не такая дурочка, – говорила Валентина Кларисе.
– Точно, – подтвердила та, пригубив с наслаждением пиво.
– Сколько я тебе должен? – Мартин достал кошелёк.
Сашка вскочила: «Я мыть руки» – и унеслась. Мартину показалось, что она поняла его домашних, но разве это было сейчас важно? Он кипел! Вот-вот она вернётся, и он ей выложит как на духу. Что за глупая транжира? Что за унизительная плата за него, мужчину? Она ещё не научилась зарабатывать, чтобы распоряжаться деньгами отца.
Но прошло пять минут, десять, пятнадцать. Наконец, она явилась.
– Ты в порядке? – спросила Валентина. – Суп остыл.
– Всё хорошо, – был ответ.
И только Мартин собрался выплеснуть нотации на голову гостьи, как слова его застыли на языке: до того бледной и тихой она вернулась. Сашка неспеша принялась за холодный суп. Её веки прятали чувства, которых, может, и вовсе сейчас не было: она ведь просто утоляла аппетит. А Мартин понял точно: она плакала. Все эти двадцать минут там, в уборной, она плакала. Мужчина силился разгадать: что послужило причиной? Поведение этих мартышек? Его грубые претензии?
Он тоже, наконец, отхлебнул свой суп. Даже остывший, он оказался вкусным. Мартин заметил, что его салат отличался от салата дам: он был сытнее и красивее.
– Ты не пьёшь пиво? – Клариса видела, как гостья запивает еду зелёным чаем.
– Я не люблю пиво, – ответила Сашка, не поднимая глаз.
– Немецкая кровь отца в неё не попала, – захихикала сестра, озорно сверкая глазками на подругу.
– Перестань, – голос Мартина осадил её.
– Но я имела в виду…
– Перестань, говорю, – не отвлекаясь от тарелки, повторил брат.
В его голосе, спокойном и ничуть не суровом, было что-то, от чего Валентина умолкла. Но скучать она не умела и очень быстро нашла новую тему для трескотни.
Официант подошёл, чтобы убрать посуду.
– Ещё что-нибудь желаете? – обратился он к иностранной визитёрше, которая выглядела расстроенной.
– Повторите пиво, – крикнула Валентина.
– А Вам, мадам? Господин?
– Скажите, пожалуйста, где метро? Далеко? – красавица смотрела на него с непонятной отчаянной надеждой.
– О, это в пяти шагах, мадам, только за угол завернуть.
К изумлению троицы, Сашка встала, поблагодарила за хороший день вместе и сказала: «Прощайте».
– Ты куда? Я же отвезу, – напомнил Мартин.
– Я сказать маме… Дома в семь.
Она говорила с ужасным акцентом. Она ушла так быстро, что никто опомниться не успел. Подружки выдохнули с облегчением.

Сашка не возвращалась. Переполошившиеся родители названивали Белле, и оказалось, что Валентина давно вернулась домой, как и чета молодых Штюцев. «Но она сказала, что поедет на метро», – оправдывались Сашкины спутницы. Мартин молча выслушивал упрёки матери в телефоне: как же так получилось, что человека бросили одного в незнакомом городе?
В одиннадцать Мартин был у герра Бройта, чтобы помочь в поисках дочери, которая всё не возвращалась. Он и не думал, что боевая девчонка, которая так просто справилась с заказом блюд, могла заблудиться в метро, где всё тем более проще пареной репы. И только хозяин дома выкатил машину из гаража, обсудив маршрут поисков с нерадивым спутником, как Наташа бросилась к тёмной полосочке, идущей в свете фонарей:
– Моя девочка!
По дороге, спотыкаясь от усталости, шла продрогшая Сашка. Тяжёлые веки вот-вот должны были сомкнуться.
– Малыш, мы так волновались! – мать кинулась к дочери, чтобы придержать её, иначе бы девчонка свалилась. – Где же ты была?
Герхардт не знал, как относиться к ситуации: сделала ли это дочь снова назло ему?
– Ма, прости. Я пешком… Поэтому немного долго.
– Пешком? С другого конца Берлина? – отец поспешил шире открыть калитку своим дамам.
– Решила посмотреть город… – Сашка едва ворочала языком.
– Детка, почему же на метро не села? Ну не три же часа во тьме город-то разглядывать, – прижала глупую девчонку к себе Наташа.
– У тебя, что, деньги закончились? – понял отец и сурово сверкнул на Мартина.
Сашка заметила его и отстранилась от матери:
– А этот тут что делает?
Она вошла в дом и, доковыляв до дивана в прихожей, плюхнулась на него и заснула мёртвым сном.
– Чтобы я тебя здесь больше не видел, – прошуршал Герхардт яростными подошвами к Мартину – и скрылся в доме вслед за семьёй.
Мартин доехал до дома, но выходить не спешил. Знала ли эта пигалица, когда ехала в Германию, что влюбится по уши в одного из ненавистных ей немцев? Мартин довольно улыбался, ведь он разгадал это так легко.
Первая любовь в двадцать лет. Что ж, лучше поздно, чем никогда. В её возрасте он уже был многоопытным любовником, поэтому, вспоминая сейчас её, он пытался вспомнить и себя в её возрасте: светились ли его глаза той же чистотой и доверчивостью? Золотился ли на солнышке едва заметный, мягкий пушок на щеках? Был ли он так же наивен? Восхищался ли так же, в конце концов, невзрачными палками?
Когда Мартин женился, его жизнь изменилась. Он больше не должен был волочиться за юбками, строить из себя сердцееда: у него была теперь любимая работа, а его операции – каждый раз со священным трепетом, как впервые. Новые истории болезней, новые способы их устранения. Он был не из тех хирургов, которые в любой ситуации советуют лечь под нож.
В его доме было уютно: жена заботилась об этом. По выходным они вдвоём навещали родителей. Всё как у всех. Каждый отлично справлялся со своей ролью, и поэтому все были счастливы.
Когда Мартину было двадцать, разве могла удивить чья-то влюблённость в его персону? Разве первые красотки были не в его полной власти тогда? Даже, казалось бы, те, которые слыли добропорядочными, были старше, занимали приличные должности… Баловень судьбы, не ведавший недостатка в любви.
Всё-таки странно, что Саша с её внешними данными ни разу не прошла через серьёзные чувства, а он сразу понял, что девчонке любовные утехи были знакомы только по книжкам, фильмам или байкам подруг. В кафе она даже не поняла намерений того пьянчуги. Мартин усмехнулся, вспомнив, как она прыснула после его «Смерть твоя». Другая бы на её месте одарила защитника благодарным взглядом, сально прошлась бы по его губам и рукам, а эта… Он и вспомнить не мог, кто был бы похож на неё.
Неужели она шла до дома пешком? Три часа? Без копья в кармане она не вернулась в кафе, чтобы просить пару крон на метро. В этой темноте как же никто не обидел её? Он бы, будь на месте того бородача, не упустил бы момент. Да, он бы не упустил. Уж он бы, Мартин, будь тем бородачом, шёл бы за Сашей по пятам, а чуть сверни она в тёмный переулок, тогда… Тогда живо схватил бы девчонку – она бы и вздохнуть не успела! – и крепко поцеловал её милые губки, которые она иногда так по-детски сжимала. Мартин вспотел. В груди неимоверно колотило – так, что задрожали окна автомобиля. Он снова и снова прижимался к её губам, цепко обняв… Потом, конечно, она убежит и во всю жизнь заречётся ходить по тёмным улицам. Но он её не сразу отпустит, совсем не сразу.
Жена прижалась к нему, когда он улёгся.
– Был сложный день, – буркнул он, и она разочарованно вздохнула.
Они отвернулись друг от друга.

Понедельник прошёл на работе. Мартин поймал себя на том, что постоянно смотрит на часы.
– Ты, что, ещё не поел? – коллега заглянул к нему.
Действительно, ни к кофе, ни к пище Мартин не притронулся. А что же он тогда делал? Он очень удивился. Что же он делал? Мартин решительно не мог вспомнить.
После была конференция в аудитории «лесенкой». Профессора медицины сменяли один другого, но ни слова из увлекательнейших докладов Мартин не мог воспринять. Тесть потом подошёл к нему, похлопав по спине: «Ну, как тебе моя хирургическая философия? Было не утомительно?». Мартин убедил его в обратном, и видно, тесть ждал каких-то комментариев по тезисам, а может, и критику: он всецело доверял вкусу зятя, подчас меняя взгляд на проблему ввиду доводов последнего. Но сегодня Мартин молчал. Он не спорил, не хвалил, не поддерживал эти тезисы.
– С тобой всё в порядке? Клариса не докучает? – заволновался профессор.
Успокоив его, Мартин поспешил к себе через два корпуса. Шесть часов. Шесть часов.
Клотильда взяла трубку.
– Дом Герхардта Бройта. Я Вас слушаю. Алло?
Мартин скорей отключился. Но разве он не должен извиниться за себя, жену и Валентину перед девчонкой? Вчера он не успел даже поблагодарить её за кафе. Конечно, это логично: извиниться, чтобы она не думала, будто все немцы изверги. Пусть герр Бройт не хочет его видеть, но ведь против логики не пойдёшь.
Телефон зазвонил снова спустя пять минут. В доме никто не отреагировал: Клотильда уже ушла, так как её рабочий день закончился. Родители сидели в саду. В телефоне звуки всегда такие искажённые – Сашка точно ничего не поймёт. Позвать папу?
– Алло?
На том конце она распознала замешательство – по прерывистым междометиям.
– Привет, Саша.
Голос зазвучал чисто, без искажений. Ничто в трубке не трещало, она понимала его. Она узнала его. Теперь молчала она.
– Я хотел показать тебе парк. Вчера мы быстро прошли мимо… Ты меня понимаешь? Ты хотела его увидеть. И церковь тоже.
Вошёл отец:
– Саша, ты собираешься?
– Наш магазин. Семь часов. Сегодня, – сказал голос.
Она скорей бросила трубку.
– Кто звонил? – не понял Герхардт.
– Какие-то службы… – Сашка неуверенно пожала плечами.

Отец повёл их в прекрасный концертный зал. Наташа была в восторге от оперы: такое чудо слышать её в Берлине! Сашка рассматривала барельефы в фойе, пока они втроём поднимались в бельэтаж: папа взял лучшие места. Голос из трубки звучал в её ушах мощнее, чем самый сильный баритон в сегодняшней опере, но Сашка никуда не рвалась, на часы не смотрела и только грустно вздыхала. Отец многое подмечал: то она с упоением слушала певцов, то надолго пропадала в мысленном сумбуре.

Она не пришла. Мартин простоял полчаса, уверенный, что она прилетит радостная, взволнованная. Прошёл час. Он покинул свой выжидательный пост у агрономической лавки, теперь высматривая Сашку из машины. Должно быть, она не поняла какое-то слово. Или они с семьёй куда-то пошли. А если она дуется за вчерашнее? Всё может быть. А если… А если она вовсе в него не влюбилась? И правда, с чего он взял? Кто знает, как выражается нежное чувство у русских… Может, она вообще сохнет по кому-то из своего Ленинграда? Мартин разозлился сам на себя и рванул с места.
Но, почти доехав домой, повернул обратно. Снова проехал мимо магазина, где давно погас свет. А если она ждала внутри, среди этих притягательных для неё граблей и сеялок? А если… А если…
– Ты почти ничего не съел, – заметила жена.
– Проблемы на работе, – тяжело ответил Мартин.
– Странно. Папа сказал, что, вроде бы, ты всем доволен.
– Я всем доволен. Но есть проблемы…
Жена нежно обвила его шею, поцеловала. Мартин не сразу ответил на её поцелуй, крепко прижав к себе.

После оперы Герхардт повёл своих нарядных дам в ресторан. «Какие они разные», – Сашка смотрела, как отец помогает Наташе удобно сесть. Родители были красивой парой. Девчонка вспомнила, как мама едва не умерла, когда подумала, что отца больше нет. Одна мысль об этом убила маму, ведь сердце молчало минуты три, прежде чем Сашка до неё докричалась.
– Почему вы не поженитесь? – услышали родители, едва Герхардт, обустроив своих спутниц, наконец, уселся сам.
Оба растерянно переглянулись и одновременно выдали усмешку.
– А зачем? – кинула Наташа. – Наследство приглянулось?
– Ну, вот не можешь помолчать, – осадил возлюбленный.
– Просто странно слышать, что папа представляет тебя подругой.
Сашка говорила без злорадства, с неожиданной нежностью и печалью.
– Это не твой вопрос, – категорично ответила Наташа, но дочь не видела её назидательный взгляд, задумчиво крутя в руках вилку.
– Понятно.
Официант налил всем вина и удалился.
– Просто мы с мамой ещё не обсуждали этот вопрос, – виновато отозвался Герхардт.
– Не оправдывайся перед ней, – нахмурилась подруга, и они подняли бокалы за первый семейный выход в свет.

Сашка знала, что он больше не придёт. Весь следующий день она ждала звонка, выбегала, как только Клотильда брала трубку. А сама её не брала, даже если никого рядом не было. Но те, кто звонил, не отключались, не бросали трубку: Клотильда со всеми объяснялась. Тайных звонков не было.
Сашка даже из дома выходить не хотела. Сад больше не привлекал её. Она положила усталую от мыслей голову на руки, усевшись в гостиной у портретов. Зазвонил телефон. Она сдерживалась изо всех сил.
Трубку поднял отец.
– Нет, Белла, прости. Думаю, это плохая идея… Спасибо за хлопоты… Да, я рад, что ты понимаешь. Мы не придём.
Дочь смотрелась тёмной узкой полосочкой, режущей пополам пятиметровый фамильный стол.
– Саша, ты что?
Она медленно поднялась: серая, выжатая.
– Ты скучаешь по Ленинграду? – предположил отец.
– Нет.
– Может, прогуляешься?
– Да, пройдусь немного. До того магазина. Может, всё-таки привезли мою сеялку.
Отец кивнул и, проводив глазами, задвинул на место стул, на котором она сидела.

Так шли дни. Вторник, среда, четверг. И недели не прошло, а Сашке казалось, что в Берлине она сто жизней прожила. Её развлекали только эти короткие прогулки до магазинчика. Внутрь она никогда не заходила. Стояла минуты две у входа, глядя, как носятся машины, а потом неспеша возвращалась обратно.
В четверг Мартин обещал заехать к матери. Как врач, он не мог понять, почему у него исчез аппетит: он не помнил вкуса еды, а приятные запахи только раздражали. Он с трудом засыпал, у него стали дрожать руки. Он отказался уже от двух операций, передав их удивлённым коллегам. Эти четыре ничтожных дня извели его, будто были четырьмя годами пустых скитаний. Зачем он живёт? Куда следует?
Он смотрел перед собой, механически крутя руль. Впереди образовалась пробка: поцарапали друг друга какие-то идиоты. Мартин стоял там долго, потихоньку пробка рассасывалась. Сердце его яростно забилось. Ещё чего не хватало. Тахикардия в двадцать пять. Чудненько. Он снова застрял, и вот, слава всем королям, выехал к светофору. Теперь до дома матери было рукой подать. Придётся объяснять, почему задержался: мама любила сердиться, сперва не узнав всех причин. Она и так на него ужасно злится с воскресенья.
Мартин глянул туда, где ходили пешеходы. Скрестив на груди руки, брела Сашка. Зажёгся зелёный. Мартин ехал и ехал. Остановился. Тахикардия, да.
Сашка дошла до магазинчика. На часах было семь. Постояла, посмотрела поверх деревьев, на оживлённую дорогу – и побрела обратно. В восемь отец поведёт их в театр разговорного жанра. Актёры Берлина – одно из чудес, которое непременно нужно увидеть хоть раз, – уверял отец.
Кто-то стал посреди тротуара, Сашка обошла, продолжая глядеть под ноги.
– Привет, – услышала она за спиной.
Мартин запыхался от быстрой ходьбы. Она молчала.
– Не поздороваешься? Или это трудно? – сказал он.
– Привет, – она пожала плечами.
- Ты злишься на меня? – допрашивал Мартин.
- Нет. Я пойду. Родители ждут. Мы едем.
- Куда? – он ей не верил.
- В театр.
- В какой же это?
Она сказала, чтобы он отстал. Завернув за угол, обернулась. Никто не шёл следом. Это, наверное, был сон.
Она боялась зайти в дом. Села в саду, утирая слёзы и боясь заплакать в голос. Герхардт видел её, но не знал, как подойти, чтобы не сделать ещё хуже. Он и предположить не мог, какой целебный эффект окажет Дойчес Театер, потому что уже всё второе отделение с лица дочери не сходила улыбка, а домой она возвращалась совершенно счастливая. Если бы не встреча в фойе перед началом спектакля с отпрыском Беллы, настроение вообще могло быть отменным.
В антракте родители пошли в буфет, а Сашку приспичило. Кто-то цепко схватил её и потащил за собой. Мартин забежал в полумрак за колоннами. Сверху ходили люди, но гул остался где-то там, вне их маленького уголка сплошь из холодного мрамора.
Мартин коротко поцеловал её. Она не испугалась, а только удивлённо приняла очередной поцелуй. И всё-таки затрепетала, когда он начал целовать её лицо – всё лицо покрыл поцелуями, и оно стало мокрым, даже волосы у висков, даже мочки ушей. «Саша, Саша…» – всё повторял он, и это безумие продолжалось до третьего звонка.

У Мартина был обеденный перерыв. Он встретил свою гостью у чёрного хода. Оба тихо поднялись и выдохнули, когда оказались в его кабинете. Сашка услышала звук закрывшейся двери и побледнела. Мартин смутился не меньше. Он представил, что сейчас она взбунтуется и уйдёт, и сердце заныло, и он подошёл к ней и скорее прижал к воющему сердцу. Он знал, чувствовал: скажи он хоть слово о любви, и всё пропало. Оба были в таком смятении: что же происходит, откуда оно взялось, – что красивые слова звучали бы ложью. Они были совершенно сбиты с толку.
– Это тебе.
Сашка отстранилась от него и протянула тёплый свёрток.
– Что это? Первый подарок? – усмехнулся Мартин.
– Это не подарок.
В коробочке оказалась еда. Великолепный запах опьянил его. Вилка тоже была тут припасена. Он попробовал.
– Майн готт, что это? – Мартин быстро всё съел. – Майн готт!
– Моё. Для тебя.
– Ты сделала для меня? – он ушам не поверил.
Чтобы девушка на первое свидание принесла свою еду… Она улыбнулась, щёчки мило округлились. Сашка не поняла, чему он так удивился.
– У тебя же сейчас обед, верно?
Она, вся она всё меньше укладывалась в голове. Кто эта девушка, господи? Откуда она? Почему она такая странная?
Когда он закончил, она, не увидев мусорного ведра, смяла коробочку, спрятав в дамскую сумку. Она осмотрела его и засмеялась при виде белого халата:
– А ты, правда, врач!
Над какими глупостями она смеётся… Мартин привлёк её к себе, рассматривая, и чем больше смотрел, тем шире растекалось тепло по нервно стучащему сердцу. Он чувствовал, что Сашка тоже нервничает.
– Я – неправильная, – проговорила она, и он заставил её на него посмотреть.
– Это моя вина. Не твоя. Только я виноват. Ты понимаешь?
Её слова испугали Мартина. Сашка, действительно, была правильная. Она не бросалась в отношения из интереса, как он и многие её сверстники. Она ждала свою любовь, и, всемилостивый боже, неужели Мартин стал её избранником? Знала бы она, что он вытворял по молодости... А что бывает, если правильные поступают неверно? Последствия, как правило, самые плачевные. Он тоже рискует душевным спокойствием. А его карьера зависит от добрых отношений с женой. Лучше остановиться.
Рука мягко легла на его грудь. Сашка с тревогой всматривалась в него и могла успокоить только этим прикосновением.
– Я пойду, – сказала она.
До конца обеденного перерыва оставалась уйма времени, но Мартин кивнул. Она ушла.
Они поцеловались единственный раз там, в театре. Это закончится, не начавшись. Он человек здравомыслящий. Это его лучшая черта. В один вечер герр Бройт, с которым много лет общалась его мать, Белла Штюц, проклял его. И правильно. Мартин был старше Сашки на пять лет. Она – студентка, совсем не знающая жизни и любви – при её-то красоте. Руководитель патриотического движения в университете. Это он тоже между делом узнал. Нежданный ребёнок. Конечно, нежданный! Разве герр Бройт на шестом десятке планировал детей? Или фрау Наталья, зачавшая в сорок пять? Но тем нежнее оба к девчонке тянулись. Сашка считала себя русской, отца не любила. Но при этом подражала ему: как он говорил, двигался, как держал себя. Впрочем, её родители были похожи, и чьим отражением стала Сашка, Мартин точно пока не понял.
Гордая штучка. Вот почему никто к ней до сих пор не подобрался. И что она в нём, Мартине, нашла? Он рассматривал себя в зеркале. Наверное, внешность. Обаяние – оно было, конечно, чертовским. Женщины и сейчас, когда он был женат не первый год, согласились бы провести с ним часок-другой, а то и целую жизнь. Но Мартин при всей прежней любвеобильности был человеком слова. Он не мог подвести профессора, которого чтил превыше родного отца. Он обещал быть с его дочерью в болезни, в печали и в радости, и выполнять этот обет было не так уж трудно.
Сегодня воскресенье – четвёртый день, когда они с Сашкой встречались. Он с удовольствием таскал её по Берлину – по местам, где сам давно хотел побывать, но с Кларисой или друзьями это было невозможно с их другими интересами. И всё время Мартин держался молодцом. Он словно забыл о поцелуе в театре, не брал девчонку за руку, пока они гуляли. Но, наверное, она не знала, как должно быть, и ей хватало того, что они вместе. Она не навязывалась: не висла на его руке, не бросалась на шею, не смотрела сколько-нибудь многозначительно, и приходила всегда прехорошенькая, на каблучках и в платьицах, отчего сердце Мартина выло зверем. Но он решил, что достаточно быть сопровождающим, хотя уже пора бы придумать, как убраться с её пути.
И вот он, четвёртый день. Мартин дар речи потерял: из метро вышла Сашка - в кроссовках, клетчатой рубашке и скромных джинсах. Муза в кринолинах превратилась в обычное земное существо.
– Мы сегодня последний раз, – с ходу сказала она, подбирая слова, со смешным акцентом. И увидела, что Мартин улыбнулся. Наверное, он был рад избавиться от неё. Он по-прежнему не собирался брать её за руку и был отстранённо вежлив. Точно! Там, в театре, случилось, как у Бунина: солнечный удар. Странное чувство, что она знает его всю жизнь: с кем не бывает? Сашка однажды лежала в больнице и там познакомилась с девочкой-ровесницей, и с первых слов почувствовала, что та ей как сестра. И что? Вылечились, разбежались по домам, вот и дружбе конец. Даже адресами обменяться забыли. Здесь то же самое. Пообщались, разбегутся и забудут.
– У тебя нет времени… – начала она.
– У меня есть время, – перебил Мартин.
– Я хотела сказать… У меня нет. У меня нет времени. Родители и я – вместе за город.
Чувство, что она говорит правильные слова, вдохновляло Сашку.
– И другие дни – тоже. Прощай.
Она ушла так быстро, что Мартин, не в силах взять себя в руки, долго стоял, пока его не толкнули.
– Извините, пожалуйста, – бросил замечтавшийся прохожий.

Мы измучились тайнами дочери, не до конца понимая их. Конечно, её сияющие глаза и то, с каким тщанием она собиралась на встречи с новыми друзьями, избегая прогулок с нами, уже рассказали о многом. Возвращаясь, девчонка во всех красках описывала картинные галереи и церкви, парки и площади, где она побывала, но при этом не могла вспомнить ни одну картину, ни одно название. Выяснив подробности вроде улиц, где она ходила, я не сомневался, что дочь, действительно, была и в историческом музее, и в галерее на Тиргартен, и в главной кирхе Берлина… Детали этих мест от неё ускользнули, потому что внимание фокусировалось не на них. Её сопровождающий был объектом куда более интересным.
Но с каждым днём её личико становилось более потерянным, сияние меркло. А сегодня она и вовсе вернулась через полчаса, в недоумении глядя на нас, рассевшихся в обнимку у телевизора:
– Так вы ещё не готовы? А как же за город?
Мы, опешив, быстро собрались, и скоро ехали за город, воскресив почивший в бозе утренний план. Ехали молча, в изумлении, которое не имели права высказать.
Со мной Сашка по-прежнему общалась холодно и больше через Наташу. Я мог только ждать. Сашка за нами ухаживала в поездке: помогала загружать вещи в машину, выгружать их, разворачивала коробочки с едой, которую вчера приготовила для кого-то другого; собирала мусор за нами, расстилала одеяло для пикника… Она заботилась молча и не реагировала, если я её благодарил.
Три дня мы были вместе, втроём. Мы с Наташей старались её развлечь, таскали по Берлину, но дочь равнодушно созерцала то, чем мы её окружали.
Я попросил Сашку передать салфетки. Мы обедали в кафе после долгой прогулки по Александерплатц. Она передала.
– Спасибо, – сказал я.
Она даже глаз не подняла. Наташа не выдержала:
– Что, так трудно пообщаться с отцом? Он, что, изгой?
Я сжал её руку: лучше было не начинать.
– Я не хочу общаться с немцами. От них одни проблемы. И это противоречит моему статусу вождя патриотической группы.
– Вождя? Засранка мерзкая! Ты, может, ещё себя фюрером назовёшь?! – бушевала моя любимая, чьё лицо вмиг помолодело и стало гневным, как на том военном плакате. – Что же ты немецкий учила тогда?
– Чтобы знать, если станут говорить гадости, и по зубам дать!
Сашка вскочила и умчалась в дамскую комнату. Теперь минут двадцать не выйдет. Все три дня такая песня. Она сообщила нам, двум разведчикам, что это акклиматизация. И что глаза опухали-краснели тоже по этой причине. Это скоро пройдёт, дитя моё. Подожди. Это пройдёт.

Мартин ещё не знал, кто там, в конце коридора. Он только что закончил операцию - она ужасно вымотала. В груди вспыхнуло, а перед глазами один за другим возникали беззвучные оранжевые взрывы. Да, это Сашка. Она увидела его и пошла навстречу. Она была очень зла.
– Ты не сказал мне «спасибо» за тот ужин. Это плохо. Но я – не ты. Я лучше тебя. Тогда я не имела времени, но сейчас за твои экскурсии я говорю «спасибо». Это всё.
Мартин опомнился не сразу. Эти дни без неё он самоутверждался в счастье: у него семья, друг профессор и любимый Шарите. Он был особенно ласков с женой, смеялся над её капризами, благодарил за ужин с такой теплотой, какой не ожидал в себе раньше. Разве это не причины для счастья?
Конечно, плохо, что Сашка первая со всем покончила. Мартин привык, что последнее слово остаётся за ним. Но ничего, вот она уедет, и тогда уж точно весь этот странный эпизод от первой встречи с синим платьицем до последнего «прощай» от клетчатой рубашки покажется сном. Забудется.
Сашка слетела вниз по служебной лестнице – Мартин, запыхавшийся, уже там ждал. Мимо прошли люди в халатах, оглядев обоих. Сашка удивилась: откуда он здесь взялся так быстро? Мартин схватил её за руку. Девчонка вздрогнула: его ладонь была горячей. Вырваться не получалось. Он вёл её знакомым путём. Дверь закрылась, и Мартин, наконец, отпустил её - ровно на три секунды, после чего крепко сжал, дыша горячим в затылок и беспорядочно целуя её. Шею, волосы, подбородок, уши, глаза и, наконец, губы… Это был их второй поцелуй. Второй поцелуй в жизни Сашки. Что же случилось? Что пошло не так? Не мог же он, рассудительный Мартин, потерять голову. Хотя говорят, такое с людьми случается, а потом всю жизнь расхлёбывают. Сашка смотрела в белоснежный потолок и, наверное, думала о том же. Он лежал на боку, поглаживая милое плечико. Они уместились на кушетке, на которой часто спал Мартин во время дежурств или после многочасовых операций.
– Было очень страшно, – наконец, сказала она и улыбнулась.
Он поцеловал её в висок:
– Прости.
Мартин вспомнил, почему последовал за ней. Почему побежал через главный вход, огибая угол здания, к чёрному ходу – ей навстречу: в груди завыла целая стая, тыкаясь носами изнутри в грудную клетку, вызывая невыносимую боль.
– Теперь не страшно? – он коснулся губами милого носа.
– Немного.
Он удивлённо всмотрелся, она снова улыбнулась:
– Потому что ты так смотришь, – Сашка ласково провела по его взлохмаченным волосам, и Мартин на короткий миг закрыл глаза, и спросил оттуда, из нежности:
– А тебе не нравится?
Она поцеловала его:
– Только ты можешь смотреть.
Они договорились встретиться вечером, и так продолжалось три вечера. Мартин забирал Сашку в переулке неподалёку от магазина их первой встречи, и они ехали минут сорок к западному лесу. Сашка доставала приготовленный ужин, и они, свесив ноги с упавшего дерева, ели из коробочек, плечом к плечу, бедро к бедру, воруя друг у друга лучшие куски, болтая о трудном дне и о красивых деревьях перед их глазами.
– Ты жалеешь, что ты со мной? – спросил Мартин.
– «Жалеешь»? Что такое «жалеешь»?
– Даже не знаю… Слово такое противное. Смотри, там!
Два беззаботных зайца пропрыгали неподалёку, один остановился, навострив уши, а потом испуганно сиганул в сторону и умчался за своим другом.
– Там, в Ленинграде, ты главный патриот, да?
Она закивала.
– Это важно для тебя? Это патриотическое движение?
Она задумалась и стала серьёзной.
– Очень важно.
– А что вы там делаете? Конференции? Журналы? Пишете статьи о России? О политике?
– О политике? – Сашка засмеялась. – Я ничего не понимаю в политике.
– Тогда что?
– Ищем.
– Что ищете? – Мартину было всё любопытнее.
Сашка заколебалась, взглянув на него.
– Это секрет? Тогда не говори, – спутник понял её молчание на свой лад.
– Это не секрет. Мы ищем… как это слово… Кто умер на войне. Сначала мы ходим в архивы. Там много документов. И там ищем, где были большие и маленькие… войны.
– Сражения.
– А, да, сражения. И едем туда, ищем одно растение. По-русски «иван-чай».
– Иван-чай? Зачем?
– Он показывает, где лежит мертвец. Ну, где было много крови. Понимаешь?
Мартин очумело кивнул.
– И помогает?
– Очень часто помогает.
Она оживилась:
– Знаешь, что однажды нашли? Две эти, где люди лежат в земле…
– Могилы.
– Да, могилы! Две могилы с такими штуками из веток…
Она начертила в воздухе.
– Кресты.
– Да, с крестами из веток! Но очень старые могилы. Лет пятьдесят им, не меньше. В одной могиле – женский скелет. Часть. Вот эта…
Сашка похлопала по бёдрам.
– Поэтому мы поняли, что женщина… А в другой – немецкий солдат, представляешь? Часть формы нашли.
– За пятьдесят лет остались кости? – удивился Мартин.
– В нашей команде студент-археолог. Он сказал, что этот человек очень плохо умер. Да, много скелета осталось. А голова…
Она умолкла, осторожно поглядывая на Мартина.
– Что – голова?
– Ну, как на гильотине.
– Отрублена? – он дополнил жестом.
Сашка подумала, что зря она начала говорить об этом: Мартину должно быть неприятно.
– А в России были гильотины?
– Никогда не было, – горячо замотала головой Сашка. – Мы сначала подумали, что это влюблённые. Мы просто хотели так думать. Почему их могилы рядом? Но и сейчас это загадка.
– Это возле Ленинграда?
– Нет, в Смоленской области.
Мартин похолодел прежде, чем вспомнил, что его дед со стороны отца погиб именно в Смоленской области.
– Очень хочу однажды найти дедушку. Он был генерал. Его звали Александр, – вздохнула девчонка.
– А что вы делаете с мёртвыми?
– В братскую могилу кладём. В память войны. Иногда находим… как это по-немецки… Как маленькие паспорта. Там имя, фамилия убитого, год рождения. Снова идём в архивы. Кто этот человек? И тогда находим его семью, показываем братскую могилу. Это уже внуки, старые дети… Но они так плачут. Обнимают этот крест, целуют. Я часто представляю себе, что, если найду дедушку, мама тоже будет счастлива.
– Она знает, что ты его ищешь?
– Нет, конечно. Это из-за… – Сашка нахмурилась. – Из-за её друга. Она готова забыть войну!
– Из-за герра Бройта? Он не друг. Он твой отец.
– Нет. Он никто для меня. Мы не похожи.
Мартин не стал возражать, хотя с первых минут понял, что эти двое – точно отец и дочь. Мартин поцеловал её руку.
– А ты? Очень любишь свою работу, верно? – девчонка склонилась к нему на плечо.
– Да. Я люблю Шарите. Люблю оперировать. Чувствую себя необыкновенно, когда люди скоро встают и уходят домой.
– А умирают?
– Да, было. Не на столе. Потом. Потому что было слишком поздно для операции.
Они помолчали, качая ногами.
– А что это – Шарите? – спросила девчонка.
– Место, где я работаю.
– И тот кабинет, да? – прошептала она, приняв его поцелуй. – Я не жалею. Не жалею, что я с тобой.
Они целовались до первых звёзд. Расстались, уверенные в завтрашнем дне, который сильно задержался.
После конференции профессор дружелюбно попросил Мартина поболтать тет-а-тет, и тот с удовольствием согласился: просьба учителя была свята. Но как только оба оказались в большой аудитории для лекций интернам, улыбка профессора сменилась узкой сжатой полоской, из которой вот-вот должно было вылететь что-то жуткое.
– Кто же эта красавица, с которой тебя видели наши коллеги?
Мартин ненадолго замер.
– Пациентка приходила благодарить.
Профессор тяжело молчал. Эта тягостность сообщала о том, что, вероятно, видели обоих не единственный раз, но Мартин всё-таки надеялся, что ошибается.
– Она хороша, не спорю. Вчера я немного понаблюдал за вами.
Мартин сглотнул.
– Она очень хороша, эта девушка. Очень доверчива. Она похожа на ребёнка, которого ты обманешь так же, как Кларису.
– Профессор…
– Которая до сих пор так на тебя смотрит, как эта девушка.
Мартин отвернулся к окну, в котором блистал красотой весь больничный комплекс.
– Если продолжишь, я позабочусь о том, чтобы ты вылетел отсюда и чтобы ни в одну приличную клинику Германии тебя не приняли. Каждый может ошибиться. Я даю тебе право на эту ошибку, Мартин. Может, у меня самого рыло в пуху… Клариса не так умна, не так хороша, не так интересна. Но она моя дочь. Если продолжишь, я тебя уничтожу.
Профессор вышел. Когда аудитория стала наполняться гудящими студентами, Мартин, наконец, пришёл в себя.

Конечно, мы с Наташей заметили, как наша девчонка снова расцвела, подобно весеннему деревцу. Как-то до обеда я подошёл к помощнице, которая возилась на кухне. Она замедлила движения, чтобы показать, что готова выслушать, но догадаться было нетрудно, о чём пойдёт речь.
– Дорогая Клотильда, уже второй день этот дом наполняется восхитительными ароматами. Вы учитесь у моей дочери готовить русские блюда?
– Конечно, герр Бройт, – не сразу ответила служанка, зная, что её работодатель – человек хитрый и редко задаёт вопросы из праздного любопытства.
– Так странно. Не думал, что мясо по-французски – это русское блюдо, – спокойно констатировал я.
– Ах, ну так мы с Александрой делимся также особенностями приготовления знакомых блюд. Она готовит его со своими секретами.
– Можно попробовать? – дружелюбно попросил я.
Клотильда растерялась: всё мясо Сашка уже упаковала в коробочку, чтобы взять с собой.
– Всего кусочек! – умолял я.
– Надо бы у Александры спросить, – смутилась помощница.
– Да мне не её, а Ваше бы попробовать.
Клотильда побледнела.
– Ах, это было так вкусно, что мы с девочкой тут же всё съели, герр Бройт! – всплеснула она руками. – Моё оказалось вкуснее! Пора сервировать обед, садитесь за стол, пожалуйста.
Наташа всё больше взвинчивалась, когда дочь снова начала исчезать по вечерам, возвращаясь не раньше девяти. Попытки выяснить правду ни к чему не приводили, малышка мило улыбалась и кидалась матери на шею от счастья, известного только ей. 
За обедом дочь вышла завтракать в платьице с короткими рукавами, и руки её были сплошь покрыты мелкими царапинами. Когда она потянулась за хлебом, мать схватила её руку и повернула тыльной стороной: тут тоже было всё исцарапано и отмечено редкими ссадинами, будто Сашке приходилось держаться за коряги и скользить по неровной древесной коре.
– Это что такое?
Сашка выдернула руку, спрятав на коленях, но другая, потянувшаяся к хлебу, была в том же испещрённом состоянии - мать, несмотря на сопротивление, схватила её и повернула к свету.
– Дрова собирали – костёр развести, – Сашка невозмутимо кушала.
– В Германии костры запрещены! – заявила мать.
– Ну да. Мы сначала стали собирать, а потом вспомнили, что нельзя.
– Как по-немецки «собирать дрова»? – спросил я.
– Хольц махен, – почти не задумавшись, выдала девчонка.
Я всё понял, а на поле боя вступила моя Наташа.
– Что за друзья? – допытывалась она.
– Марта, Моника и эта, как её… Всё время имя забываю. Ах да, Анна, – Сашка с аппетитом ела.
– Повернись, – велела мать.
– Что?
– Спиной повернись. Покажи спину!
Сашка вспыхнула:
– Я тебе корова, что ли, - поворачиваться?
– Значит, для него ты корова, – тихо, но так, что зазвенела посуда, ответила мать.
Сашка побледнела.
– Личико-то ещё гладкое. Наверное, ещё не по всем кустам с ним напрыгалась.
Я думал, дочь огрызнётся, взорвётся, но она, глядя прямо перед собой, твёрдо сказала:
– Это не твоё дело.
Наташа, вскочив, гневно выдохнула и упёрлась в стол кулаками, в одном из которых механически зажала нож.
– Значит, ты – потаскуха, а мне и дела нет?
– Да. Это моя личная жизнь, – тем же тоном, вполголоса отвечала Сашка.
– А пузо появится – сразу к мамочке прибежишь! – ткнула Наташа в дочкин живот.
Вскочила и Сашка.
– Пузо? А ты заранее проклинаешь его? – губы её задрожали. – Так вот знай… Даже если я буду на грани голода, холода или смерти – я никогда к тебе не прибегу! Ни к тебе, ни к отцу, ни к брату, ни к кому… Ты мне разве сказала хоть раз, что встречаться по кустам – это позор? Ты умеешь только осуждать, а сама целовалась с отцом в тринадцать лет!
– Это совсем другое! – стукнула по столу Наташа.
– Не другое, – по лицу Сашки катились огромные слёзы. – Не другое, мама.
– Саша! – вскочил тут и я: её слёзы, как тогда, когда она плакала в саду, падали на моё сердце, как вода, въедающаяся ржавчиной в отменное железо.
Дочь, как робот, прошла мимо спешащей с десертом Клотильды.
– Ты сказала так много, мама. Над этим надо подумать.
Никто не услышал, как закрылась её дверь.
Заплакала и моя Наташа, а я, поблагодарив изумлённую служанку, увёл подругу в нашу тихую спальню. Там мы сели по разным углам и долго молчали.
– Я не хотел тебе говорить, – наконец, решился я. – Помнишь вечер у Беллы?
– Помню, конечно, – Наташа подняла на меня мокрое лицо.
– Она влюбилась в Мартина Штюца, девочка.
Наташа долго не отвечала.
– Почему же ты промолчал сейчас, в гостиной, когда я поливала её последними словами?
– Потому что я тоже осуждаю её. Потому что представить не мог, как далеко всё зашло!
– Ах, вот как! Ты знал – и представить не мог!
Наташа хлопнула дверью. Я насупился. Все считали себя правыми. А между тем Сашка не вышла к ужину. Мы не видели, чтобы она ходила даже в туалет. Мы вздрагивали от телефонных звонков, но всякий раз кто-то отвечал на том конце. Никаких молчунов.
Мы легли спать.
– Я поеду к нему и всё выскажу в лицо, – говорила ты. – И к этой Белле, его мамаше, будто она ничего не замечала.
– Успокойся. Мы же её потеряем. Мы и так её почти потеряли.
Наташа повернулась ко мне:
– Господи, я ей столько наговорила…
– Это пройдёт. Скоро пройдёт. Это первое чувство, – я поглаживал Наташу по плечу, больше желая этим успокоить себя самого. – Завтра мы скажем ей, что были неправы.
Наташа согласилась.

Но к завтраку дочь не вышла. Я постучал к ней.
– Саша, кофе стынет.
Мне никто не ответил.
Помощница с печальным лицом, прекрасно чувствуя драму дома, взяла выпитые чашки.
– Клотильда, – я впервые говорил с такой мольбой. – Отнеси ей завтрак.
Помощница улыбнулась и коротко кивнула. Но ей тоже не открывали. Мы наблюдали из гостиной, затаив дыхание.
– Детка, ведь я же ни в чём не виновата перед тобой, я просто хочу поздороваться, – уговаривала тишину за дверью служанка. – Я приготовила завтрак, но, конечно, не вкуснее, чем ты… Может, ты оценишь мои старания?
Мы услышали щелчок двери и облегчённо выдохнули.

Клотильда ужаснулась, увидев девчонку: та вовсе не спала, постель была гладко застелена, и на ней мятым мешком висело то же платье, в каком вчера случилась ссора. Серая, с пересохшими губами, она уселась на край стула и безотрадно сложила на коленях руки в мелких ранках. Казалось – дунь на неё, и жизнь улетит.
– Детка, ты плохо спала…
Клотильда раскрыла шторы, впустив солнце, а Сашка даже не поморщилась от света: она была ко всему невосприимчива.
– Погоди, я сейчас.
Клотильда быстро вернулась с влажным полотенцем и стала протирать девчонке лицо и руки, пересадив её на мягкую кровать.
– Почему же ты не кушаешь с нами? – ласково журила её помощница.
– Они ненавидят меня.
– Ну, что ты, детка, они так ждали тебя.
Клотильда взяла тарелку с кашей:
– Они очень сожалеют. Я прочитала это по их лицам, а читаю я по лицам, как ты знаешь, прекрасно. Они любят тебя. Они – твои родители, – твердила, как мантру, Клотильда, сунув девчонке в рот первую ложку.
Та всхлипнула.
– Я сделала очень плохо…
– Я видела: они плакали, – перебив, продолжала служанка, запихивая в серое изваяние ложку за ложкой. – Они будут рады пообедать с тобой. Они будут очень рады.
Когда тарелка была опустошена, помощница протянула Сашке кофе, и та взяла его уже самостоятельно.
– Но не говори им, что я тебе это сказала, – снизила громкость милая тощая фрау, и девчонка разрыдалась на её коленях. Та ласково гладила её волосы, приговаривая: «Всё будет хорошо, я тебе обещаю. Всё будет хорошо. Но для этого нужно жить».
К обеду дочь вышла в тёмной водолазке, полностью закрывавшей тело. Ели молча.
– Саша, мы с мамой решили пожениться, – объявил я. – Ты нам поможешь всё подготовить?
– Хорошо, – девчонка заметила, как мы с Наташей сжали друг другу руки.
Она съела мало, скоро поднялась. «Спасибо». И снова ушла к себе.

Целую неделю она возилась с нами: составляла меню, подбирала платья и костюм, договаривалась с парикмахером, со священником, с мэрией. Она оказалась отличным организатором. Но мы видели, что она ранена очень глубоко, пусть и улыбалась за всеми хлопотами. Никто не звонил. Она была все дни только с нами.
Как-то я не без страха предупредил:
– Саша, мы пригласили Беллу, хотя и поссорились… Ты не против?
– Нет, – спокойно, даже удивлённо ответила дочь. – Она же друг семьи. И дочь Эрвина. А он нам не чужой.
Я так и не осмелился добавить, что кроме Беллы, будут её домашние.
– Папа, не переживай ни о чём. Это же ваш с мамой день, – улыбнулась девчонка, и я уверовал в эту минуту, что, действительно, у моей малышки теперь всё будет хорошо.
И, в самом деле, в день свадьбы она не обращала никакого внимания на Мартина, поглощённая заботой обо мне и Наташе: поправляя на нас одежду перед очередной фотографией, командуя гостями, ведя всё торжество вплоть до того, как все уселись за длинный стол в гостиной дома. Казалось, её взгляд был обращён только на эту счастливую пару престарелых любовников.
Перед началом свадебного ужина Сашка с беспокойством оглядела стол, чтобы всем всего хватило, пересчитала бутылки с вином и успокоилась, поняв, что всего достаточно.
Говорили тосты, пили за здоровье и счастье молодожён. Наташе очень понравилось вино – редкий сорт, старое благородное вино из фамильного погреба. Наша бутылка быстро опустела.
– Папа, я могу ещё принести?
Я, конечно, разрешил. Знал бы я, чем это всё закончится… Сашка ушла, скоро подскочил и Мартин.
– Ты куда? – удивилась жена, но он ничего ей не ответил и, должно быть, даже не услышал её.
Я почуял неладное и, сославшись на естественную нужду, покинул застолье, с нарастающей тревогой ища обоих по дому.

Дверь прохладного погреба открылась. У стены с пыльной бутылкой сидела Сашка – без слёз, без сил, почти без жизни.
Она подняла голову. В дверях стоял Мартин. Он выглядел таким же измотанным, как она. Таким же беспомощным.
Сашка встала и, глядя на него, жёстко сказала:
– У меня нет к тебе никаких чувств. Ты для меня никто. Я просто хотела сделать это. С любым.
– Саша… – он ждал чего угодно, только не этих слов.
Она быстро, уверенно прошла мимо него, я едва успел спрятаться. Но в её руке не было бутылки. Она её забыла на полу, а Мартин поднял.
За столом дочери не было. В её комнате – тоже. Она стояла на первом этаже в сумрачном коридоре у спальни моих родителей, у окна, и смотрела в сад. Всхлипнув, зажала ладонью рот. Замерла, что-то почувствовав. Мартин смотрел на неё метрах в трёх, далеко. Он бессильно прислонился к стене, но вот, заметив в ней что-то, от чего сжалось сердце, подбежал и, делая невероятное усилие, чтобы не разреветься, крепко обнял её. Я видел его лицо. Мартин напомнил мне меня в плену, вопящего между бараками, когда я думал, что Наташа умерла.
– Моя девочка… – они стояли, не замечая минут.
– Послезавтра всё закончится, – проговорила она.
Послезавтра она уезжала.
– Ты забудешь меня, – он повернул к себе её лицо и, как раньше, разглядывал его, любовался им. Она согласилась. – Я плохой человек. Там, дома, всё будет хорошо. Там ты будешь счастлива.
– Ты тоже всё забудешь?
– Да.
– Ты, правда, хочешь, чтобы другой был со мной? Чтобы я готовила для него? Чтобы он смотрел на меня?
Она хотела, чтобы он согласился. Мартин молчал. Вот-вот всё закончится. Снова будет жизнь. Снова будут дни. Снова всё будет. Только без двоих. Он отпустил её. Вот он уже не прикасался к ней, вот уже начало забвения.
– Ты – мой сон, да? – она и сама смотрела теперь на него, как на мираж, и голос отдавался нежным эхом. – Мой мальчик…
Мартин поцеловал её. Всё лицо покрыл поцелуями. Я услышал шорох: Белла увидела их, меня – наблюдателя, и испуганно ретировалась.
Мартин сделал усилие и отстранился.
– Бог мой, откуда же ты взялась… – он до сих пор не понял этого.
– Поцелуй меня, – попросила она.
Это была не похоть. Нет, это была не похоть, как думалось сначала. Они обо всех забыли, скрывшись в комнате моих родителей.
– Куда ты пропал? – забеспокоилась Наташа. – Гости уже расходятся.
– Всё хорошо, малыш, – мягко похлопал я жену по руке. – Пойдём, проводим.
Белла поторапливала домашних, ловко маскируя смущение.
– А где Мартин? – удивилась невестка.
– Вчера у него было три операции, ты же знаешь. И сегодня весь день на ногах. Он уснул в комнате для гостей.
– Как уснул? – не понял муж, и Валентина, и Клариса тоже встревожились.
– Ты поспишь у нас, Клариса. Утром он вернётся.
Белла готовила сыну большую головомойку, у неё в голове не укладывалось то, что она услышала сегодня от этих преступников. Преступников, тварей, которым гореть в аду. Девчонка соблазнила её сына, как фрау Наталья на войне – её отца. Отец оставил семью ради неё! А теперь вот сынок… Проклятый русский род, их распять мало. А герр Бройт знал и покрывал! Почему же она, Белла, тоже ничего не сказала? Почему не заорала благим матом на весь графский дом, чтобы эти двое остановились? Она ненавидела себя за это молчание, а теперь было поздно махать кулаками. Она всё надеялась, что вот сейчас скрипнет дверь, и явится сын, натешившись.
Но Мартин не вернулся. Он крепко держал в объятиях спящую Сашку, в последний раз. Он знал это. Она вот-вот уйдёт из его жизни. Мир был окончательно перевёрнут.
Он приехал домой в пять утра, собрал вещи, снял кольцо. Он ждал, когда вернётся жена. Её привезли около полудня.
– Ты совсем поехал?! – начала она с порога. – Куда ты пропал? Даже меня не забрал! Как ты мог уснуть в чужом доме?
Она умолкла, поскольку муж и не думал оправдываться. Он сидел и ждал, когда она выплеснет своё негодование. Жена увидела чемодан.
– У тебя, что, командировка? – она начала догадываться: на вечно заваленном столе Мартина не было ни одной тетради с его статьями, ни одной книги, ни одной ручки, которые он, наверное, коллекционировал: до того их всегда много торчало из стакана. Она распахнула дверь в ванную: одной щётки не было. Метнулась к шкафу: его вещи отсутствовали.
– Прости, я должен уйти, – проговорил он.
– Что значит «должен»? Кому ты должен?
Он поднялся.
– Себе.
– Себе? А может, любовнице? Я это давно подозревала, – распалялась жена. – Вы все одинаковые!
– Мне нужен развод, Клариса.
– Тебе нужен? А мне вот совсем не нужен… Она тебя бросит, а я – никогда, понял?
Мартин взял чемодан.
– Если уйдёшь, то попрощайся с Шарите! – воскликнула жена.
– Уже попрощался.
Она умолкла на полуслове, волна новых проклятий замерла.
Дверь за Мартином тихо закрылась.

День перед отъездом прошёл мирно. Мы, молодожёны, гуляли по Берлину, а Сашка нас сопровождала. Время от времени она с надеждой осматривалась, вглядывалась в лица прохожих. Мы тайком от неё целовались, но коротко мы не умели, и Саша всегда замечала. Она смотрела на нас с особой нежностью в эти минуты и думала: неужели чувства могут жить так долго? Ведь отовсюду: из телевизора, от однокурсниц, соседей, по радио, от умудрённых жизнью преподавателей в минуты откровений нет-нет, да и проскользнёт словечко о том, что жизнь тленна, что надо жить настоящим и не иметь глупых грёз, что любовь – это химия, а всякий химический опыт, как бы ни был красив, завершается. Ничто не вечно, ничто не следует принимать всерьёз.
Да, дома это закончится. Откуда он взялся, этот Штюц? Его дед наверняка убивал русских на войне, думала Сашка. И если сейчас случись война, Мартин творил бы то же самое… Что он сейчас делает? Обедает, смотрит телевизор или смеётся по телефону с кем-то из коллег. Или гуляет в парке, где так много семейных пар, под руку с женой. И, скорее всего, рядом щебечет Валентина… Сашка вздохнула. У него и времени нет, чтобы вспоминать о случайных встречных. А может, он с кем-то ещё уже. Он красивый, с ним очень весело, с ним любой девушке будет интересно. И любая, то есть почти любая, умеет готовить. А может, кто-то ещё и шьёт красиво. Сошьёт ему модную рубашку… Или напишет ему стихи. Сашка вспомнила, как Мартин отбрил пьяного в кафе. «Смерть твоя». Он так строго и смешно это сказал. Смешно – потому что чересчур уверенно, и глазом не моргнув, хотя верзила был больше него. Сашкины губы задрожали, в горле всё задрожало, она закрыла лицо руками.
– Малыш, ты что? – на плечо легла тёплая рука матери.
Сашке так хотелось расплакаться, пожаловаться и маме, и мне на своё горе, рассказать обо всём, о Мартине, услышать от нас утешение, почувствовать наше объятие: может, тогда стало бы легче? Может, наш совет помог бы ей? Но Сашка убрала руку с плеча:
– Не трогай меня.
Мы с Наташей помнили скандал за обедом. Помнили, что она тогда пообещала. Сейчас она справилась, не раскисла. Она сильная: предки с обеих сторон ей в помощь. Она и впредь обязательно справится. Надо подождать.

Чемоданы стояли в прихожей: в аэропорт выезжали рано утром. У телевизора в гостиной на мягком диване ворковали родители. Сашка сидела тихая в таком же мягком кресле неподалёку, листая старый журнал. На часах пробубнило десять. И пока бубнило, Сашка менялась на глазах. Сначала она замерла, потом щёки её вспыхнули, глаза заблестели, после чего она вскочила, уронив журнал, и босиком выбежала из дома. Родители кинулись за ней, застыв в тёмном саду: в круге фонарного света, за калиткой, посреди дороги окаменело слились в объятиях друг друга несчастные любовники.
– Пошли в дом, – шепнул Герхардт, но Наташа была так поражена увиденным, что сама застыла, как изваяние. Потом ей хотелось кинуться к ним, выплеснуть на их головы тысячи проклятий. И муж повторил свои слова – первый раз за их долгое знакомство – как приказ:
– Пошли в дом. Оставь их.
Они закрыли за собой дверь.
– Две маленькие сволочи, – не выдержала Наташа. – Почему ты этому потакаешь?
– Это её первое чувство. Ты хочешь стать ей врагом? Ну, иди, кричи на них. Что изменится?
– Он женат, Герхардт! – не унималась Наташа.
– А как то, что Эрвин Шнаакер женился на тебе, будучи в браке? И вы оба об этом знали.
Наташа побледнела. Супруг знал, что ей нечем крыть.
– Я его любила, – наконец, глотая обиду, сказала жена. – И если бы не он, мы бы сейчас здесь не стояли. Я любила его всем сердцем.
Это было не назло. Не вопреки. Она поднялась наверх, оставив Герхардта одного. Он тихо опустился на диван.

Сашка рассматривала Мартина.
– Прощай, милый нос, мягкие щёчки… Прощайте, ресницы, – говорила она.
Мартин прижал её к себе:
– Глупая девчонка, что же во мне особенного?
Теперь он смотрел на неё. Она задрожала от холода.
– Господи, ты же босая! Это не шутки. Ты заболеешь… Иди скорее в дом.
– Мартин, а это была любовь – у нас?
Сердце у него заколотилось до нестерпимого звона.
– Я не знаю.
– Мы просто встречались, да?
Он не знал, что она хочет услышать. Оглушительные наковальни не давали сосредоточиться.
– Я не знаю, Саша.
Она отстранилась от него.
– Я тоже не знаю. Наверное, нет. Мы просто были вместе, да?
Она ждала его ответа. Мартин молчал.
– Будь счастлива, – наконец, сказал он, глядя на её босые ноги, которые сделали шаг назад. А он ведь ещё не успел рассмотреть за эти дни, как хороши её икры, как забавны её колени. И эти пальчики, которые сейчас сжимались от холода, - они убежали. Они исчезли. Их больше не было.
Хорошо, что он ушёл из Шарите. Какой же он хирург, если скальпель дрожит в руках… Он едва не загубил чью-то жизнь. Скоро всё успокоится. Первая влюблённость – господи, да что там говорить! И вторая, и третья… Сколько ей ещё придётся испытать! Всё это так прекрасно, что обязательно должно случиться в её жизни.
Мартин с удивлением обнаружил себя на пороге родного дома. Дверь распахнула разгневанная мать. Мартин упал как подкошенный.
– Ах, сынок!

Сашка вбежала в дом. Главное – не оглянуться, и она с этим справилась. Она на цыпочках вошла. Отец сидел, опустив голову. Лицо его было каменным, и никаких эмоций на нём Сашка прочесть не могла. Матери рядом не оказалось. Телевизор молчал.
Она хотела прошмыгнуть мимо, пережить драму в своей тихой комнате, но гробовая тишина сбила с толку. Мать сидела наверху, у портретов, отчуждённая, и тяжело размышляла.
– Мам? – неуверенно позвала дочь, и Наташа не сразу отреагировала. – Вы, что, поругались?
Сашка впервые видела родителей в статусе обиженных.
– Почему поругались? Поговорили.
– Вы в своём уме? Ты и он сейчас на мертвецов похожи.
Наташа хмыкнула:
– Он тоже?
Сашка удивлённо проследила, как мать что-то быстро нашла в телефонном справочнике и набрала номер:
– Ты куда это звонишь на ночь глядя?
– Служба такси? Вербенштрассе, 29, будьте добры. До аэропорта. Да, сейчас. Спасибо.
– Родители, да вы, что, умом тронулись? Вам обоим восьмой десяток, а вы ругаетесь, как дети малые! – Сашка побежала к отцу. – Папа, что случилось? Папа?
Она затрясла его за руку. Герхардт рулоном держал журнал, который она уронила. Каменное лицо пронзило отчаянье, оставив ломаный след.
– Она вызвала такси? – спросил он. – Пусть катится.
– Па, да вы же умрёте друг без друга, вы что творите?
– Ты несчастна из-за нас. Эрвин несчастен из-за нас. Мы не воспитывали вас вместе. Дети должны видеть родителей с рождения. Как они живут, как любят друг друга, как целуются, как делают вместе покупки и ходят в гости…
– Ну, я и так уже всё тут у вас увидела, – встряла дочь, положив руку на отцово плечо.
– Нет, Саша. Это должно быть с рождения.
– Но ведь так не всегда бывает! – горячо возразила дочь.
– И однажды приходит момент, когда всё разрушается, – продолжал отец. – Понимаешь? Перечёркиваются все жизни. Одно слово убивает всё.
В дверь позвонили. Мать спустилась, набросив палантин, не глядя на Герхардта, который умолк на полуслове, как только её увидел. Он принял прежнюю каменную позу.
– Ты ещё не обулась? – голос матери был спокоен, но глубокая обида – это чувствовалось во всех движениях – ела её.
– Мама, самолёт в шесть утра, что мы там будем делать так долго?
– Обувайся, – бросила мать и пошла за таксистом, который взял чемоданы.
– Папа? – дочь вопросительно уставилась на отца. – Она же уезжает…
Он поднялся. Обнял её, нежно похлопав по спине.
– Не обращай на нас внимания. Это старые обиды. Главное, сама не грусти.
– Я не грущу. Всё будет хорошо, папа, – Сашка задержала горячие губы на его щеке и выбежала вон.

Целых два месяца у детей ушло на то, чтобы заставить родителей поговорить по телефону. До этого, как только звонил отец – а делал он это, как и прежде, раз в два дня, – Наташа сразу отходила подальше, принимая скучающий вид. А сама – Эрвин с сестрой тихо посмеивались над этим – ловила каждую фразу детей, которую они отправляли в телефон. После того, как трубку клали на место, дети обсуждали, что у отца нового, а Наташа, отвернувшись с книгой, замерев, слушала их. Между делом они ей капали о приезде отца, которого оба очень хотели бы повидать – особенно Эрвин, ведь он не видел родителя больше двадцати лет, а выезжать за рубеж ему по должности было запрещено. Наташа встречала предложение о приезде с равнодушием, но Эрвин с Сашкой знали и то, что она тайком плачет. В её возрасте, когда лицо становится детским и прозрачным для считывания эмоций, Наташе уже было не скрыть трепет, когда звонил телефон. Ещё перед тем, как снимали трубку, она чувствовала, что звонил именно Герхардт, и тоска её по нему становилась всё очевиднее.
Сегодня она опять сидела, отвернувшись, пока дети общались с отцом.
– Мам, подойди.
– И не подумаю.
Она принялась смотреть в книгу ещё пристальнее, до боли в висках.
– Мам, без тебя этот вопрос не решить, – откликнулся Эрвин. – Он юридический.
«Развод хочет», – пронеслось у Наташи, обида сжала горло, и она сердито подошла. Всучив ей трубку, оба послушно ретировались.
– Вы куда это двое намылились? – нахмурилась мать.
– Есть хотим.
И они, правда, загремели на кухне чашками.
Сердце Наташино, как у юной влюблённой, из груди выскакивало. Она, наконец, поднесла трубку к уху.
– Привет, – услышала она его голос.
Герхардт чувствовал, как она дрожит. У Наташи во рту пересохло, и она с усилием сглотнула.
– Я с ума по тебе схожу, я так скучаю, – страстное, знакомое, долгожданное зашептало в трубке.
– Ах, дурак, дурак! – воскликнула Наташа и, как ошпаренная, бросила трубку.
Через минуту зазвонило в графском доме.
- Как ты мог подумать, что я тебя не люблю? Он же умирал… Я же видела в нём тебя, и он это знал!
Она расплакалась и снова бросила трубку. Через полминуты опять принимал Петербург.
– Моя малышка, моя девочка… – страстный шёпот окутывал Наташу, он то слабел, то крепчал, то срывался, но она бесконечно внимала ему. – Моя маленькая, моя Белобрысая Бестия, боже, я теряю рассудок с тобой…
Наташа с опаской оглянулась, не идёт ли кто из кухни. Дети оставались там. Она зашептала в ответ:
– Я уже не могу без тебя, малыш… Ах, кажется, идут!
Перезвоны продолжались часа два.
– Что у них там творится? – не понимала Сашка. – Связь плохая, что ли?
Эрвин прислушался больше для того, чтобы убедиться в том, что и так знал прекрасно:
– Связь отличная.
Когда уже через три дня, благодаря хлопотам и связям сына, Герхардт прилетел, они с Наташей минут пять стояли посреди снующей толпы и целовались, как молодые, уже никого не стесняясь, как прежде.
– Мама, смотри, дедушка и бабушка целуются, – указал на седовласых любовников маленький мальчик, и мать, всмотревшись, в патриархальном ужасе заторопилась с ним прочь.
Сашка вздохнула: она никогда не окажется на месте родителей. Она никогда не будет так счастлива. Хорошо, что родители поссорились, а то как бы она пережила разлуку с Мартином? Нет, конечно, плохо, что они поссорились, но силы, брошенные на их примирение, на время приглушили личные чувства. Странно, что та мамаша с ребёнком убежала, как очумелая: поцелуй родителей казался Сашке прекрасным.
– Ты чего? – услышав её вздох, поддел плечом брат, как и она, смиренно ожидающий в сторонке.
Сашка покачала головой, ничего не ответив. Её энергичность и говорливость с того самого дня куда-то улетучились, будто она, завершив родительское дело, вернулась к прежнему, которое не доделала и которое доделать было хоть и нужно, но – невозможно.

По пути домой младшие заметили, что родители постоянно держатся за руки, отец в окно даже не смотрит, и рассказ дочери о проезжаемых объектах он не способен был воспринимать, хотя Ленинград за всю свою жизнь видел лишь мельком – из поезда, который увозил домой военнопленных в 1947 году. В зеркало автомобиля Эрвин видел, когда бы в него ни посмотрел, как украдкой и горячо отец целует то руку супруги, то плечо, то шею, то подбородок, а она, глядя неподвижно перед собой, чтобы возня не привлекла внимания детей, безропотно принимала эти нежности, а однажды, быстро убедившись, что младшие смотрят вперёд, прикоснулась к его щеке. Когда его рука сжала колено, она смахнула её, шикнув: «Ты что творишь?». Полный мольбы взгляд остановился на ней. Наташа строго на него сверкнула.
Сашка умолкла, услышав возню. Отец виновато смотрел на суровое лицо жены, но смотрел всё на неё, на неё одну. Эрвин спокойно рулил.
– В этой квартире родилась я! – торжественно объявила Сашка, как только вся семья зашла внутрь.
Эрвин занёс чемодан отца в спальню, а сам взялся помогать сестре с сервировкой. Сашка всё заранее приготовила - какое-то время оба бегали от холодильника к столу и обратно, и потому не сразу заметили, что родители исчезли. Стол был накры - Эрвин пошёл курить на балкон, а Сашка заторопилась в прихожую: неужели ушли? С какой стати? Обувь была на месте. Она хотела постучать в спальню, но в последний момент передумала, а костяшки уже коснулись двери, отчего та приоткрылась. Там, в машине, её старики просто дурачились, ведь любовь и возраст оставляли теперь возможность только для подобных милых – как всё это смотрелось со стороны – утех.
Но то, что Сашка увидела сейчас, ломало все понятия о страсти, о возрасте, о жизни. Уши пылали, горело всё лицо, но она не переставала смотреть, как родители любят друг друга, полностью обнажённые, как они шутят, как они нежат друг друга.
– Я способен ещё на десять детей, – шептал отец.
– Дурачок, я это чувствую, – мама зажмурилась, а он улыбался на это.
«Господи, какие пошлости!» – подумала Сашка.
– Ты устала?
С ума сойти, они ни на секунду не умолкали, они болтали, смеялись, шептались… Но вот они умолкли: Герхардт рассматривал лицо жены.
– Как ты посмел поцеловать меня тогда? – упрекнула Наташа.
– Когда это? – игриво ответил тот, погладив её волосы.
– В Бресте. Как ты посмел?
– А нечего было врать, что тебе пятнадцать…
Он коротко коснулся губами её лица, которое сейчас нахмурилось.
– Так ты знал, что я вру!
Смеясь, Герхардт целовал её морщинки:
– Ах ты, придурок! – негодовала Наташа. – Дон Жуан несчастный!
– Ну да, я таким и был… – Герхардт снова засмеялся, а она, рассердившись, стукнула его пару раз, пока он не впился в её губы, а когда снова посмотрел на неё, лицо его было серьёзным. – Я поцеловал тебя тогда, потому что ты была необыкновенной. Ты была необыкновенной.
Они снова любовно, с упоением глядели друг на друга.
Сашка вздрогнула, увидев брата, который тихо прикрыл дверь. Она густо покраснела. Они уселись у накрытого стола. Сашка не знала, куда глаза девать, а потому упёрлась взглядом в цветастый ковёр.
– Зря я не видел и не слышал этого раньше. Может, не стал бы такой сволочью, – спокойный голос брата плыл по комнате. Он смотрел в сторону окна, рассевшись на диване.
– А разве дети должны это видеть? – смутилась сестра.
– Маленькие, может, и не должны. А чуть позже… Разве их поцелуй в аэропорту был не произведением искусства? Или приставания отца к маме в машине, пока мы ехали? От этого всего очень спокойно. После этого хочется жить, чтобы с тобой то же самое всё случилось. Это очень трогательно, по-моему.
Скоро вошли родители, и у детей одновременно приподнялись брови: мать с отцом помолодели лет на двадцать, они ничуть не выглядели уставшими, сонными, слабыми. Отец отодвинул для мамы стул, и глаза его заблестели от обилия блюд.
– Господи, Саша, твоя работа? – он в предвкушении потёр руки.
Эрвин разливал всем вино и заметил, что и сейчас, вроде бы, натешившись, родители переглядывались, будто у них была одна тайна на двоих, которая сейчас грела им души.
И тут впервые с момента встречи Герхардт пристально посмотрел на сына. Этот почти пятидесятилетний мужчина, кружащийся у стола с бутылкой, помогающий с чемоданом, везущий по городу к дому, мужчина, которого он слышал только в телефоне и только последние месяца три… Это его сын. Все заметили взгляд отца, растерянный и удивлённый. Он помнил Эрвина обаятельным красавцем, который заражал счастьем огромный зрительский зал, спесивую и требовательную немецкую публику. Он помнил его подростком, который с обожанием следовал за ним по городам и взахлёб делился событиями в школе и секции, пока Герхардт вздыхал о его матери… Теперь это был молчаливый зрелый мужчина, очень похожий на своего каменного деда – отца Герхардта. Сотрудник спецслужб, ещё недавно – такой озлобленный, нацист в русской версии, а сейчас одинокий, бездетный, не любимый ни одной женщиной… Разлучивший их с Наташей на долгие двадцать лет, выгнавший беременную мать из дома в никуда. Это же был он. По телефону они вежливо общались, а как иначе? И как было выйти за границы напускной вежливости? Как дать волю настоящим чувствам, если был этот двадцатилетний кошмар?
Эрвин стоял, опустив глаза под тяжёлым взглядом отца, и ждал. Дамы не вмешивались в их молчаливый диалог. Отец поднялся. Эрвин казался сейчас маленьким нашкодившим мальчиком, потому что, когда отец встал, он сжался ещё сильнее.
– Спасибо, что помог приехать.
Отец сказал по-русски. Эрвин с отчаяньем напомнил:
– Папа, я говорю по-немецки.
– Выйдите обе, – приказал Герхардт дамам, и они исчезли.
Часы оглушительно тикали.
– То, что я твой отец, где-то зафиксировано? – он снова говорил по-русски, вполголоса.
Эрвин побледнел и качнул головой.
– И что будет, если узнают?
– Ничего. Мало ли с кем гуляла моя мать… – сын сопел, в нём вот-вот готов был проснуться изверг, но дамы на кухне вздрогнули от звонкой, крепкой пощёчины.
– Я спросил тебя: что с тобой будет?
– Не твоё дело.
– Ты хоть понимаешь, что может быть?
– Это тебя не касается, – упрямо отвечал Эрвин.
– Ах ты, оболтус!
Но вместо того, чтобы ударить сына, как он того, несомненно, заслуживал, Герхардт обнял его.
– Ах, мой глупый мальчик…
Эрвин беспомощно свесил руки в объятиях отца. Мальчик, рождённый в декабрьский мороз, в канун святого Рождества, в огромных муках. Мальчик, ещё тогда едва не отнявший у матери жизнь. Принятый в мир немецким военнопленным. Мороз был такой, что думали, он всё равно не выживет, а замёрзнет, идя в руки к врачу – своему будущему воспитателю, своему второму отцу. Но он закричал так сильно, что весь застывший лес встрепенулся, что звёзды покатились за снежный горизонт – или так всё виделось сквозь слёзы, вырвавшиеся наружу обильно и крупно? Или так всё слышалось на контрасте, потому что измученная Бестия звучала всё слабее, а остальные торжественно ждали, слушая её муки вот уже несколько часов?
Герхардт вспомнил день, когда ему исполнилось двадцать четыре. Как он отдал приказ. Глаза генерала, полные мольбы.
– Папа, ты презираешь меня? Папа, скажи хоть слово! Ты меня ненавидишь?
У Герхардта чуть не выскочило сердце, когда сын опустился перед ним на колени, со знакомой мольбой глядя снизу.
– Папа, прости меня…
– Господи, сынок… Я же бросил тебя таким малышом.
Эрвин, уткнувшись в него, бессильно рыдал, а отец всё гладил его седеющую голову. Он что-то нащупал.
– Сынок, это что, шишка? Какая большая… Боже мой, какая большая!
Эрвин улыбнулся:
– Это же мой рост, папа. Я всё время бьюсь головой.
Они засмеялись.
– Ну что ты, глупый мальчик… Скорее вставай, надо покушать.
Сын поднялся – и снова приник к отцу, а тот гладил его по могучей спине. Он был по-прежнему красив, его мальчик, абсолютный носитель внешности четырёхсотлетнего рода.
– Нам уже можно? – Наташа осторожно заглянула в гостиную.
Семья подняла бокалы за долгожданную встречу.

За две недели жизни в Ленинграде, как отец всегда его называл, не было ни слова о Белле: общаются ли они сейчас, или как там её домашние, какие изменения в их судьбе… Сначала Сашка думала, что отец забывает об этом сказать, но скоро поняла, что он умышленно избегает эту тему. Ведь он всё понял тогда, в Германии. Случись с Мартином плохое, он так или иначе упомянул бы. Но Мартину хорошо живётся, вот ответ. Он всё забыл. Значит, надежда, такая робкая, оказалась напрасной. Что же делать? Говорят, если переключиться на что-то, можно хорошенько забыть то, что мучает. На что же? Учёба нескоро, эпопея с родителями прошла, участники патриотической группы разъехались на лето кто куда, с кем-то обсудить наболевшее, чтобы полегчало, нельзя было: это никого не касается. Это её, Сашкино.
А если Мартин думает о ней? Он не знает её адрес. Он не может написать ей. А отец его ненавидит, и он никогда ему этот адрес не даст. Ленинградского номера Сашки у Мартина тоже не было. И снова отец – он бы мог его сообщить. Но ведь кто у него спросит?
Семья сидела в гостиной. Отец, как всегда, держал маму за руку. Эрвин сидел в кресле у журнального столика. Они пили кофе. Сашка смотрела мельтешащие картинки по телевизору, сидя отдельным грустным островком. Мартин всё забыл. Если бы было иначе, он бы нашёл способ связаться с ней. Пришёл бы к отцу, несмотря на обоюдную неприязнь. Спросил бы адрес и телефон. Написал бы хоть строчку. Хотя нет… Они же попрощались тогда. Он сказал «будь счастлива», а когда говорят «будь счастлива», после этого всё заканчивается. В фильмах – так. Значит, закончилось. Он сказал так вместо «прощай».
– Саша!
Наконец, девчонка услышала, что её зовут.
– Кофе будешь? Конфетки вкусные, – сказала мама.
Они втроём напряжённо ждали её ответ: видимо, долго пришлось докрикиваться.
Сашка отпросилась к подруге, а вместо этого бесцельно ходила по набережной, всматриваясь в лица прохожих. Он не любит её. Именно так. Они тогда ещё не поняли, что же это за чувство случилось между ними. Он сказал, что не знает. Он честно сказал это. И какая же любовь за четыре дня? Они, как полоумные, глядели друг на друга, но ведь уже давно не глядят. Клотильда говорила, что всё проходит. И ещё она сказала, что всё будет хорошо. Она просто говорила красивые слова.

Начался учебный семестр. Дочь вцепилась в учёбу, просиживая допоздна в библиотеке. Между трудами по земледелию у неё всегда выглядывала книжечка по немецкому. Папе же будет приятно, если она будет лучше говорить на его языке. Поклонники, прельщённые красотой старосты третьего курса, быстро ретировались. Проверяя их на вшивость, то есть задавая элементарный вопрос «Где растут ананасы, мальчик?», Сашка получала в ответ пальмы и деревья, но чаще - очумело выпученные глаза, после чего жизнь снова становилась спокойной.
Заканчивалась осень. Безрадостная аллея сонно бежала от ворот университета к таким же унылым скверам, рощам и водоёмам. Боль не уходила, она притуплялась бешеным темпом учёбы, который Сашка сама себе задала. Иногда она забывалась: однажды Наташа услышала странные звуки из гостиной. На конспектах за столом девчонка уткнулась в усталые руки и жалобно постанывала.
– Дочь, ты что? Болит что-то?
Сашка подняла голову на голос. Глаза бессмысленно смотрели.
– Болит… – тихо сказала она, после чего улеглась на диван и отвернулась.
Наташа позвонила мужу.
– Герхардт, она гаснет на глазах. Что же делать? Мы с Эрвином всё перепробовали, она стала какая-то бесцветная… Я думала, она с головой в учёбе, а у меня чувство, что она умирает… – она всхлипнула.
– Малышка, подождём немного. На Рождество я приеду. Подождём, хорошо? Не бросай её.

Сашка вышла с толпой из ворот института. Её кто-то толкнул с дороги. Один, второй. Она даже внимания не обратила. Куда теперь? Ах да, в библиотеку. Там – до закрытия. До девяти вечера. Потом – домой. Готовить семинар до часу ночи. Потом – спать. Да, всё так.
Сашка одевалась неброско, и сокурсницы удивлялись: что стало с модной красоткой? Но и в сером, и в чёрном она оставалась хороша. Правда, стала рассеянной, как мама в молодости. Вот и сейчас шла против ветра с непокрытой головой, легко одетая, не замечая, что дрожит. Она прошла до середины аллеи – и замерла. Сердце рвалось из ушей. Сашка осмотрелась. Впереди было тихо, и по сторонам. Она сделала шаг вперёд - сердце больно защёлкало. Сашка резко развернулась. Высокая фигура стояла там, у скамеек, в самом начале аллеи - так далеко, что лица не разглядеть.
Сашка ступила пару шагов к этой неподвижной, как статуя сквера, фигуре. Она ступала ещё, осторожно, пока лицо не приобрело очертания. Она смотрела и ничего не понимала. Она сходила с ума, должно быть. Видения вторгались в её жизнь, вот до чего она дошла. У неё ослабла психика. Да, да, это так! Он едва дышал.
– Где твоя шапка, глупая девчонка? – наконец, сказал он, и в следующий миг Сашка повисла на нём, молча уткнувшись.
Они пробыли так, став единой статуей, минут десять. Идущие мимо поглядывали на немых обнявшихся. Мартин положил ей тёплую ладонь на голову, защищая от ветра.
Он приехал, чтобы убедиться: она, конечно, счастлива. Она забыла его. Она не будет одна при её красоте. И тогда, убедившись в этом, он вернётся домой. Он успокоится. Наверное, успокоится, хотя жизнь уже изменилась. В худшую сторону. В худшую. Мать злится за его обман и разрыв с женой, отец общается натянуто, сестра презирает: Клариса оставалась её подругой.
Мартина без труда приняли в хорошую больницу, ничуть не хуже Шарите, его руки больше не дрожали, он научился холодно мыслить. Но Шарите – любовь его жизни – теперь навсегда была для него закрыта. Профессор не простил ему резкого шага. Вокруг имени Мартина Штюца закружились грязные сплетни, а он молча делал свою работу. Молча жил на съёмной квартире, часто недоедая: он совсем не имел кулинарного таланта. Каждый вечер он возвращался в пустые стены, тяжко и звонко молчащие. Мартин с большим трудом получил визу в Россию. Всякий раз – а попыток было четыре – ему отказывали, найдя пустяковую причину. Он взял измором.
Они отстранились друг от друга: у Мартина заурчало в животе.
– Боже мой, ты голодный! – и Сашка живо потащила его за собой.
Она заметила, как он исхудал – всё внутри неё сжалось, и она ненавидела себя за гадкие домыслы на его счёт. Они шли минут двадцать, часто останавливаясь, чтобы друг друга разглядеть и обняться. Сашка зашла в магазин и, купив всё к ужину, снова взяла его за руку и повела за собой.
– Брат до завтра в командировке, мы у него поедим. У меня же два дома, – пояснила она.
Они вошли в квартиру Эрвина, где всё говорило о строгости хозяина. Она усадила своего гостя на кухне и принялась за готовку, то и дело оглядываясь. Они оба ещё не пришли в себя от встречи: неужели она случилась? Как же она случилась, если не во сне?
Мартин рассказывал ей, что произошло сразу после их прощания, а сам любовался ею. Она тоже похудела. Он меньше всего ожидал, что увидит там, в студенческой толпе у ворот её лицо таким безрадостным. Её толкали, а ей было всё равно. Он умолк на полуслове, быстро поднявшись и прижавшись к ней, которая что-то тушила.
– Вот, попробуй.
Она развернулась и, зачерпнув со сковороды, поднесла к его рту, нежно дуя на ложку. Он съел – и прежняя берлинская ухмылка оживила его лицо. Мартин загудел носом в знак одобрения.
– Поцелуи – потом! – приложила она палец к его губам. – А то, забывшись, и дом спалим. Тебе поесть надо. У тебя вон живот поёт.
Улыбка пропала: прикосновение пальца к его губам было первым чьим бы то ни было прикосновением за полгода. Сашка услышала, как он выключил все конфорки.

Эрвин пришёл уставший: конференцию в Смоленске перенесли из-за скоропостижной смерти главного организатора. Людей вернули в Ленинград. День впустую. Сейчас было девять вечера.
Он включил свет в прихожей и снял пальто. На крючке рядом висело чьё-то незнакомое. Эрвин заметил мужские ботинки иностранного производства, аккуратно поставленные. Рядом синели Сашкины, обе пары – со свежей грязью на подошве.
Тихо, как он научился за время службы, Эрвин пошёл вперёд. Гостиная и его кабинет были нетронуты. В ванной в умывальнике валялась новая зубная щётка – одна из тех, которые лежали в шкафчике про запас. На кухне на плите стояли две полные сковороды, кастрюля щей и уже немного остывший чайник. На столе – две тарелки, наполовину опустошённые, и пустые кофейные чашечки. Эрвин зачерпнул из кастрюли и закатил глаза от наслаждения: он не ел с полудня. Открыл холодильник: там было полно свежих продуктов.
Эрвин неслышно отворил дверь комнаты, где обычно спала Сашка, если не ночевала у матери. Библиотека была недалеко от брата, она частенько тут оставалась. Темноволосый мужчина, чьего лица Эрвин не видел, обнимал Сашку. Оба спали.
Эрвин снова включил свет в прихожей – и осторожно стал шарить по карманам чужого пальто. Небольшая пачка денег во внутреннем кармане. Ключи, на брелоке которых значилось «Гостиница «Метрополь». Этот рассеянный тип не удосужился оставить ключи? Больше ничего особенного не было. Эрвин аккуратно приподнял ботинки и оглядел подошвы: ботинки были немецкого производства.
Сашка проснулась, почуяв неладное. Слегка открыла дверь и прислушалась. На кухне кто-то тихо шумел, открывая и закрывая холодильник, наливая воду из чайника.
Она предусмотрительно закрыла мягкой ладонью рот Мартина и тихонько его позвала. Он открыл глаза, поцеловав её ладошку, которая сейчас лежала на его губах. «Тссс», – предупредила девчонка. Он вопросительно посмотрел и сел на кровати. Она зашептала:
– Брат дома.
Встреча с ним обоим была не нужна.
– Мы сейчас оденемся и, когда он пойдёт в туалет, быстро берём вещи, обувь, и на этаж наверх… Понимаешь?
– Он знает, как я выгляжу? – спросил Мартин.
Сашка задумалась.
– Да… На свадебных фотографиях ты был. Папа их привозил в августе.
Они одевались.
– Он сейчас не мог меня видеть, – сказал Мартин. – Я лежал на животе, в профиль к двери.
– А ты брал паспорт? – уточнила дочь разведчиков.
Мартин возразил. Она выдохнула с облегчением.
Щёлкнула дверь туалета, и быстро, на цыпочках, любовники схватили свою одежду в прихожей, обувь – в руки… Эрвин, красный от гнева, выскочил из квартиры – и пулей понёсся вниз. Сашка и Мартин стояли в пролёте наверху и, пока брат не вернулся восвояси, боялись пошевелиться.
Бетонный пол въедался холодом в их ступни, кто-то удивлённо оглядел их, спускаясь. Сашка скорей спрятала лицо на груди любовника.
Они быстро обулись, поднялись ещё на этаж и оттуда спустились на лифте.
Пошли по малолюдной улице, обнявшись, и не знали, куда идут.
– Они все против нас. Весь мир против нас, – говорила Сашка. – Куда теперь идти? Что нам делать?
Он мучительно думал о том же. Они остановились у фонаря, устав от ходьбы. На стене неподалёку на холодном ветру трепались бумажки. Уйма бумажек. Мартин всмотрелся.
- Мы снимем квартиру.
Он сорвал пару объявлений.
– В десять вечера? Квартиру? – не поверила Сашка.
Он потянул её к телефонной будке. Поначалу не отвечали, потом нагрубили, что ещё бы в три часа ночи их приспичило с жильём… Но на седьмой раз, когда Сашка уже отчаялась, а Мартин бодро понукал «Ещё звони», – ответил усталый женский голос, ничуть не удивившийся позднему звонку.
– И у вас есть кухня? – уточнила девчонка.
Через полчаса они уже стояли в тёплой прихожей, хозяйка спокойно показывала не очень уютную комнату с тахтой и одиноко стоящим в углу тёмным платяным шкафом. Тут, скорее всего, доживал жизнь кто-то из её близких, многое вывезли, и потому было так пустынно и серо. Но кухня оказалась милой, хотя и маленькой. Почти вся необходимая посуда была здесь: Сашка деловито открыла буфет, чтобы в этом убедиться.
– Сколько это стоит на пять дней? – услышала Сашка, пристально рассматривая духовку.
Она в изумлении посмотрела на Мартина. Хозяйка назвала цену, он рассчитался и получил ключи. Они остались одни.
– Ты учил русский? – наконец, спросила девчонка, когда щёлкнула входная дверь.
– Немножко, – с акцентом, усмехнувшись, ответил Мартин. – Такой маленький немецкий сюрприз.
Она расплакалась. Он испуганно подскочил к ней:
– Саша, ты что? Я хотел, чтобы ты порадовалась. Ты что?
Она посмотрела на него, утирая слёзы:
– А ты вообще настоящий?
Он ласково поцеловал кончик её носа:
– Ну, привет, ноздри-малышки. Привет, щёчки и реснички.

Телефона и телевизора в квартире не было. На улице стоял собачий холод - гуляли всегда недолго. Купили в большом книжном на углу что-то на родных языках и, сидя в обнимку, читали. И много общались.
– Ты так и не сказала… Как мой дед спас тебя? Он же умер до твоего рождения.
Сашка передала ту историю, когда при родах мама услышала его голос.
– Я всегда думала, что он волшебник. Мама рассказывала о нём удивительные вещи. И однажды…
Она задумалась.
– Что?
– Ты врач, ты не поверишь в фантазии.
– Фантазии – это тоже реальность.
Она посмотрела на него – он не шутил. Сунула ему в рот кусок пирога, лежавший на блюдце рядом.
– Ешь, а то как из Бухенвальда.
– Откуда?
Сашка замерла: не коснулась ли она запретной темы?
– Ну, мы так говорим об очень худых людях.
– Я знаю о концлагерях.
Она молчала. Разговор мог плохо закончиться.
– Для вас это настолько тяжёлая память, – говорил Мартин, – что даже поговорка есть…
Она кивнула. Мартин помнил героические стелы, встречавшиеся во время прогулок. А в Берлине такая была всего одна, где-то на краю города, и возвели её ещё в ГДР.
– Мой дед сделал какую-то хорошую карму всем нам, – наконец, улыбнулся он. – Не думал, что будет так трудно говорить о войне с тобой. Знаешь, мы очень мало о ней говорим в школах. Но зная, что дед остался в России после всего ужаса… Немного легче.
Они улеглись, глядя в светлое окно.
– Однажды я сильно поссорилась с мамой. Мне было восемь. Я хотела красивую куклу из магазина. Мы могли себе позволить: мама тогда много пела, много работала… Но она сказала «нет». Я так разозлилась. И решила: ну, раз Эрвин такой волшебник, попрошу у него. Я помнила номер электрички – мы на ней ездили к нему на кладбище. У меня не спросили билет: я села возле взрослых. Я прекрасно знала дорогу. От станции идти минут пятнадцать… Тогда тоже была поздняя осень, как сейчас, - темнело быстро. Я смело вошла в ворота кладбища. Я всю дорогу была такая смелая и всё думала, какими словами попросить у Эрвина куклу. Ласково, сердито или с милой улыбкой…
Мартин прыснул: представил ребёнка, который строит глазки могильному кресту.
– Я ходила между могил, и мне казалось, я иду правильно. Но Эрвина нигде не было. Я не заметила, как зашла очень далеко. Опустились пронизывающие до костей сумерки. Обычно, когда раньше мы с мамой приходили сюда, были всегда ещё какие-то люди. Посещали своих усопших. А в тот день было пусто. Ещё и ледяной ветер кружил вороньё… Их жуткие крики были повсюду. Я побежала, как думала, к выходу. Но не могла его найти. И тогда побежала влево, вправо, вдоль высокой ограды… Выхода не было.
Мартин крепче обнял её и потёрся щекой о её волосы.
– В конце концов, я остановилась, в голос расплакалась. Как же мне было страшно… Я так горько плакала, что сквозь слёзы не сразу заметила, что не одна. Белая собака, очень красивая, с узкой мордой, пробежала мимо меня один раз, второй… Я сразу как-то поняла – она мне поможет, и поспешила за ней. И, действительно, скоро нашла ворота. Было уже темно, и я бежала за ней как за последней надеждой, до самой станции, и там она сразу пропала. Это было очень странное животное.
– Чем же?
– Оно не издавало звуков при беге, ни единого шороха, ни разу не залаяло. И как будто светилось.
Неужели это возможно? Мартин не поверил. Должно быть, правда, детская фантазия зашкалила в критический момент жизни. Бесшумная белая собака, выведшая ребёнка с кладбища… Видение, спасшее жизнь. В осеннюю ночь, среди жутких крестов, ворон и воя ветра мог умереть и взрослый.
Но всё-таки тогда Мартин только усмехнулся на эту историю.

…
Мартин стоял под дождём. Тогда, в их последнюю встречу у дома герра Бройта она сказала: «Ты не знаешь, как избавиться от меня. Я тебе мешаю». О да, она очень мешала. Он твёрдо решил вернуться в Шарите, он не мог без него больше ни минуты, а эта страсть – ну, кто же не делает ошибок? Сашка ничего не понимает. Он кричал и кричал на неё, не зная, как уйти сухим. Он обвинял, ненавидел её, уже не помня, за что, – вот здесь, у дома её отца. Ему надо было заботиться о жене, которая плохо переносила беременность. «Я не пойду против ребёнка», – сказала Сашка, когда Мартин пришёл к ней. Он не приехал в Ленинград, как обещал, и вот она, не дождавшись, сама явилась. Она его преследовала, о готт! Он злился.
Они разошлись, забыв все ясные минуты друг с другом, растоптав надежду на смелость у одного, на сочувствие – у другого.
Прошло полгода. Она искала выход. Был ли он? И некому рассказать: в мире все одиноки. Наташа пыталась поговорить, но дочь пряталась за милой улыбкой. Она продолжала ходить в институт, но библиотеку больше не посещала: готовилась к семинарам исключительно дома. Она могла коротко ответить матери или брату, если тот приходил, но никогда не начинала разговор первой.
Всё случилось в конце марта, когда снег в лесу ещё не сошёл. Сашка вышла из института и свернула, вопреки обыкновению, в другую сторону, проигнорировав приветствие прежде обожаемого профессора. Он догнал её:
– Саша?
Она глянула на него.
– Вы кто?
– Андрей Борисович, – удивился тот.
– А, – бросила она неопределённо и зашагала дальше.
Сам не зная, почему, профессор пошёл за ней. Девчонка шла быстро. Он вспоминал, как она скатилась в посредственности. Сначала в том году бросила патриотическое сообщество, потом перестала отвечать на семинарах, а невзрачная одежда сделала её окончательно незаметной. Сашка ускорила шаг, и профессор, которому было за шестьдесят, остановился, запыхавшись. Лучшая студентка и его самая большая надежда в науке с первого курса – стала призраком.
Чёрная полоска, спешащая к северному лесу, укоротилась до точки. В той стороне, кроме леса, ничего не было. Что происходит? Что же происходит? Сашка давно не общалась с ним так тепло, как раньше. Однажды привезла из Германии сеялку-мечту и подарила ему… Она была тогда настолько полна идей, что не за горами ждали новые открытия. О да, такие люди и совершают открытия! Поначалу профессор воспринимал её свежие мысли наивными, но уже через полгода они подтверждались практикой. А сейчас этот чёрный уголёк на грязном снегу таял, сгорал.
Трубку сняла Наташа. Профессор узнал номер через консерваторию. Он представился. Спросил, известно ли матери, что её дочь пошла в лес, и что там ей делать. Наташа знала лишь то, что сказала ей Сашка: сегодня она - первый раз за долгое время - будет готовить конспекты в библиотеке, до самого её закрытия.
– Какие конспекты, помилуйте! – воскликнул профессор. – Саша на грани отчисления! Если она изредка и появится в институте, то чтобы взять очередной «неуд»!
Наташа не поверила. Она кинулась к столу дочери. Тетради были аккуратно исписаны. Она всмотрелась и ахнула: один и тот же абзац переписывался из страницы в страницу, и так – всю общую тетрадь в девяносто листов. И так – во всех тетрадях, лежащих аккуратной стопочкой в столе и шкафчике.
Она еле пробилась к сыну: рабочий телефон ответил только через десять минут упорного дозвона. Потом его долго вызывали откуда-то. Слабым голосом, нервно кашляя, Наташа сообщала о северном лесе и о горах тетрадей с одним и тем же бессмысленным абзацем.

Сашка оглянулась: позади тёмной стеной стояли деревья, поле исчезло. Значит, она далеко забралась. И птиц слышно не было. Как далеко забралась! Хорошо. Хорошо. Хотя нет. Недостаточно далеко. Её не должны найти. Она приготовила клочок бумаги и ручку, чтобы что-то написать напоследок, но уже и думать было невыносимо. Хотелось бы вспомнить кого-то, но никто не вспоминался: голова, упёршаяся в угол какого-то дома – уже всё равно, какого, – чувствовала только этот угол, а мысли, многодневно и злорадно загонявшие её сюда, обступили и наблюдали её в этом углу. Сашка тронула мокрую кору ещё не пробудившегося от зимы дерева, шершавую, но ранимую: она легко сдиралась до голого ствола. Кора была и прохладной, и тёплой, сообщая о том, что с виду мёртвое дерево – живо… Да, вот теперь она очень далеко. Она шла, наверное, часа два.
Ах, эти белые ночи. Упоительные, родные белые ночи. Должно быть темно, а было светло и хотелось улыбаться. Разве кто-то виноват? Никто, никто не виноват…
Сашка увидела Эрвина Шнаакера. Она обрадовалась: он отведёт, куда нужно. Но он подошёл и стал отвешивать крепкие пощёчины. Сашке не хватало воздуха, стеклянные глаза успели заметить, как ломается ветка с узлом вокруг неё. Тело ударилось о мокрый холод, а мамин друг всё хлестал и хлестал, пока на его руках не появилась кровь. Сашка задыхалась и замерзала. Эрвин исчез. Всё исчезло. Она увидела грустные горы за спиной Эрвина. Там кто-то карабкался в белом. Нужно ждать, когда кто-то придёт за ней.

Кто-то заглянул в белый туман, окруживший девчонку. Человек с кровоточащей круглой раной в виске. Он выглядел ужасно: худой до костей, кожа местами висела уродливыми струпьями, он двигался неуверенно, как столетний старик, к Сашке, всматриваясь в неё со страхом, что обманулся.
Человек казался знакомым. На её шее он увидел ярко-розовый вдавленный след.
– Ты слишком рано. За тобой не придут, – сказал он, прикоснувшись к этому следу, и усмехнулся. – Я жду их с сорок второго… Подари мне покой!
Сашка хотела попросить, чтобы он показал ей дорогу, а она уж сама как-нибудь доберётся, но горло заныло от страшной боли, и она издала жалобный стон.
– Подари же мне покой, Саша! – взмолился старик, встряхнув её, и его слова эхом вонзились в пространство.
Старик начал толкать её назад, вращая страшными, полными отчаянья глазами и повторяя одно и то же: «Подари! Покой подари!». Ледяные волны коснулись её колен, холод объял всё тело, все органы так ощутимо, что Сашка захотела вдохнуть. Она ловила ртом отсутствующий воздух, и закашлялась, забилась в агонии: дышать было нечем. Скоро стало тепло, и она впервые глубоко и очень громко вдохнула.

Брат давно заподозрил неладное. Сашка стала чудно одеваться, неделями бывалая модница носила одно и то же. И в поведении случались большие странности. Однажды сестра пришла к нему домой и улеглась в той комнате, где обычно тут и спала, поперёк кровати, в пальто и шапке.
– Ты бы ещё в сапогах впёрлась, – проворчал Эрвин, а в коридоре, от прихожей к комнате, заметил мокрые следы.
Сестра, действительно, не сняла обувь. Она лежала с открытыми глазами и что-то бормотала, не слыша ничего из тех воплей, которые неслись от великовозрастного братца. Сашка явилась в шесть, в девять Эрвин приоткрыл дверь: ни в позе, ни в бессмысленно хлопающих глазах, ни в шевелящихся губах ничего не изменилось.
– Ты есть пойдёшь?
Она не ответила. Он сердито хлопнул дверью, громко выругавшись.
В одиннадцать она уже спала. Эрвин снял с неё обувь, мокрую от снега верхнюю одежду – она даже не шелохнулась. Только сейчас он заметил, как сильно сестра похудела. Рано утром, не позавтракав, Сашка ушла.

Звонок в графском доме раздался вечером.
– Она покончила с собой. Сказали: надежды нет. Записки не оставила.
Вращая безумными глазами, Герхардт ворвался в мирный круг Штюцев: Белла, её муж, Валентина, беременная Клариса, Мартин, сидящий с профессором. Все охнули и бросились врассыпную, когда герр Бройт, найдя Мартина в этой семейной пестроте, направил на него пистолет:
– Ничтожество! Как твой дед, издохший хуже пса… Последуй же за ним! Не волнуйся, я сам закопаю тебя, как твоего дедулю…
– Герр Бройт! – вопила Белла.
– Никак не насытится твой мерзкий род! Насилуете, убиваете, никакого раскаяния… Без конца… Забрал её, счастлив, ну?!
Его хотели поймать сзади, грохнул выстрел, посыпалось с потолка.
– Тебе перечислить, скольких и как загубил твой дедуля?
Мартин сидел, не двигаясь, и часто сглатывал.
– Который?
– Что? – очумел Герхардт.
– Который из них, герр Бройт? Штюц? Шнаакер? А вы сами, что, святой во плоти были на той войне?
Мартин поднялся, дамы вскрикнули: пистолет целился ему в грудь.
– Мне с твоим подонком не сравниться… Он и сейчас через тебя забирает жизни!
Губы Герхардта мелко-мелко задрожали, крупные слёзы побежали одна за другой:
– Ты не успокоишься, Штюц… Сначала та девчонка, совсем дитя: надругался, зарезал, бросил голую в снег… Тогда Наташа отомстила! Похоронил тебя на свою голову, лучше бы звери сожрали… А сейчас наша девочка. Мало тебе! Но я, я, отец, за неё отомщу!
К нему кинулись вовремя, и пуля только царапнула. Гость тут же обмяк в куче рук, и скатился бы мякишем, если бы Мартин не подхватил его:
– Профессор, скорую! Сердечный приступ!

В доме Герхардта никто не брал трубку, а звонили всю ночь. В восемь пришла Клотильда, и когда достала ключи, чтобы открыть калитку, то удивилась: она была распахнута, а хозяин пропал. Такого никогда не бывало. Он, конечно, стареет и мог забыть впервые в жизни запереть дом. Но ведь ещё вчера всё было обычно!
Проворная Клотильда проверила все незапертые комнаты, погреб, кухню, чердак: слава богу, вещи были на месте. С чердака пришлось быстро спуститься: зазвонил телефон. Звонил он долго, терпеливо ожидая её.
Бедная женщина узнала новость о Сашке, которая заняла очень уютный уголок в её сердце с их первого знакомства. О герре Бройте новостей не было, но и она, и Эрвин одновременно решили, что он в больнице. И Клотильда, горячо помолившись, а потом глубоко вздохнув и смахнув слёзы, раскрыла телефонный справочник и принялась обзванивать больницы Берлина. И твёрдо сказала, чтобы слышали портреты: «А морги беспокоить не следует».
Её святую деятельность прервал посетитель. У калитки стояла Белла Штюц, чья семья, как поняла Клотильда по разговорам хозяина и его жены, стала сильнейшей червоточиной. Она никогда специально не расспрашивала: статус и воспитание не позволяли, но много ли надо фактов, чтобы сложить общую картину женщине, которой за пятьдесят? Фрау Штюц, растерянно натирая руки, вероятно, полагала, что её пригласят войти.
– Я не пущу Вас, пока не получу согласия хозяина этого дома.
– Я как раз по этому поводу. Он в больнице после сердечного приступа и пока очень слаб, говорить не может. Я бы хотела сообщить вести его семье, но не знаю их номера или адреса для телеграммы. Они, должно быть, волнуются.
Клотильда чувствовала, что пусти она её, произойдёт необратимое. Фрау Штюц странно поглядывала поверх её головы на сад, дом, избегая встречаться глазами. Что-то терзало эту двуличную особу.
– Если герр Бройт разрешит, я обязательно передам вам личные данные его семьи. Пока что такого разрешения у меня нет.
– Но ведь он в Шарите! И ещё долго будет слаб, если вообще не умрёт! – визитёрша разгневалась, как королева перед челядью.
– Спасибо за визит, фрау Штюц. Ваше отношение к хозяину дома теперь мне понятно.
– Пустите меня немедленно! – гостья норовила войти силой.
– Только попробуйте! – встала на её пути костлявая служанка, мёртвой хваткой вцепившись в калитку, чтобы загородить путь. – Дорогие люди, что же это такое?! Среди бела дня ломятся без приглашения всякие грубияны!
Прохожие удивлённо остановились, и фрау Штюц в досаде проглотила ядовитую слюну.
– Ваш дом проклят и без меня, – засмеялась она и восвояси ушла.

О да. Кто же нас проклял? Мой отец так легко пережил потерю Ребекки. Как я – потерю его самого. Умри я – он бы и обо мне не жалел. Я для него давно умер. До тех пор, пока Клотильда не нашла меня и не сообщила, что Саша жива, я передать не могу, какой ад прожил. Я лежал в реанимации, в сознании, но без движения и воли. Мой поздний ребёнок, которого я знал-то всего ничего. Мы с Наташей утешались, что у дочери всё пройдёт, но кто из нас понял до конца её душу?
Я видел в ней Ребекку, мою солнечную и замученную где-то сестру. И тогда я ведь позволил её замучить. Ещё до войны. А если бы не позволил, то, думалось мне, и войны бы не случилось никогда. Мы погасили столько солнц. Неужели муки дочери – это тоже я? Снова я? Столько лет я скрываю свои убийства. Столько лет. Что за безумный клубок: Наташа убила Штюца, я убил Наташиного отца, потомок Штюца убил нашу с Наташей дочь… Ещё неизвестно, как напартачил Вильгельм, а то этот клубок никогда не развяжется. На нём и на мне смерть крестьянской девушки и её ребёнка. Моего первого ребёнка, которого сейчас я бы нашёл и прижал к сердцу, будь он жив. Наташа не любит говорить о войне. Она никогда о ней со мной не говорит. Она как-то сказала о тех пяти сотнях, погибших в её ловушках. А после этого мы спелись и настрогали несчастных детей. И теперь они умирают. Дорогой Бог, можно ли выдержать дольше? Можно ли выдержать дольше?
– Герр Бройт, как Вы? – услышал я мягкий голос. – Сашу спасли. Увы, она больше не говорит, но зато прекрасно рисует.
Я приоткрыл щёлочки глаз, и Клотильда с теплотой похлопала меня по руке, сев на стул возле койки:
– Да-да, фрау Наталья в полном изумлении от её рисунков. Я сказала, что Вы через день-два обязательно подниметесь и позвоните. Правда? Вы же это сделаете? Я сообщила, что Вы в больнице, но в полном порядке, потому что и Ваша жена, и Ваш сын должны верить только в лучшее.
Моя верная Клотильда очень переживала. Она и виду не подавала, выставляя напоказ только мужество и бодрость духа.
– А Саша велела передать, что хочет скорее услышать Ваш голос… Ах, ах, бедная девочка, что с ней сделали злые люди!
Клотильда, наконец, не выдержала и, прижимая к глазам платок, пулей выскочила вон. 

Ещё очень слабая, дочь попросила блокнот и карандаш. Дрожащей рукой она рисовала фигуру мужчины. Раньше Сашка неплохо рисовала, но никогда это занятие не любила, и Наташа не настаивала на посещении художественной школы.
Сейчас же всё вдруг вернулось. Всего парой штрихов дочь передала лицо и печаль незнакомца. Показала рисунок брату и, не произнося ни слова, спросила: «Кто это?».
Эрвин впервые видел этого человека. Так ему сначала показалось.
– Ничего себе, как здорово у тебя получилось! – протянул брат.
Сестра кивнула и скоро устало сомкнула веки. Через пару дней она снова взяла блокнот, и чем чаще рисовала, тем быстрее шла на поправку.
Наташа позвонила мужу в больницу, и, на удивление медицинского персонала, он, до сих пор лежавший безвольным бревном, сразу бодро поднялся и поспешил к телефону.
– Моя девочка, здравствуй, – молодым голосом сказал он в трубку.
Наташа была напугана:
– Герхардт, она рисует твоего брата! Такие жуткие картинки, боже мой. Десятки рисунков! Я так боюсь… Как же мне снова её потерять?
– Пусть она пришлёт мне этот альбом. Скажи ей. Я буду рад. А осенью приезжайте, я вышлю денег.
С той поры хозяин графского дома стал крепчать, сиять, и уже через три дня его выписали. Очень скоро он получил заветный блокнот «страшилок», как их описала возлюбленная: худой, оборванный, больной старик, несомненно, с чертами Вильгельма-старшего, был изображён в разных ракурсах, его красноречивые глаза то умоляли, то насмехались, то стеклянно, потерянно смотрели. А вот Эрвин Шнаакер заносит руку для пощёчины, и его ладонь в крови от долгих ударов: он очень зол. Вот белая собака между могил и заблудившаяся маленькая девочка, плачущая навзрыд.
Ах, эта собака… Врачи сказали Наташе, что дочь спасли, потому что нашли быстро. Ещё бы пять минут промедления, и всё. Всё. Как же найти тоненького чёрного человека в северном чёрном дремучем лесу? Тогда ещё и темнеть начинало. Хитрая Сашка выбрала лучшее время и место для своего поступка. Она всё просчитала – кроме чуда. Садясь в машину, брат не знал, куда и ехать, с какой части леса начать поиски… Эрвин едва не споткнулся о белую собаку, ожидающую прямо перед машиной, он попытался её прогнать, чтобы она не попала под колёса. Но животное закружилось, как только он завёл мотор, а потом отбежало и оглянулось на Эрвина. Он был в таком сумбурном состоянии, что собака выручила его. О да, пусть она покажет, пусть она выберет путь. И он поехал за ней, которая мчалась со всех ног, и прямо в северный лес! Эрвин думал, что машина увязнет в мартовской грязи, но этого не случилось, и он быстро доехал: собака остановилась, светясь в сумерках. Она снова нетерпеливо закружилась вокруг себя, и Эрвин вышел. Белый поводырь тут же рванул в чащу, человек – следом… Он шёл за ней минут десять, спотыкаясь, потому что деревья будто специально мешали быстрее идти. Собака яростно грызла их корни, чтобы можно было пройти, и вдруг исчезла, а с ней – сияние. Эрвину пришлось включить фонарик - свет ударил прямо в тело Сашки…
Недолго думая, Герхардт отнёс рисунки дочери в художественный институт, показал своим старым коллегам-живописцам. Он хотел лишь похвастаться наследницей, а приятели дружно предложили талантливой девушке поступать к ним в институт.
Герхардт знал, что Сашку отчислили и что даже хлопоты Андрея Борисовича не помогли; что она ещё очень больна и неизвестно, когда поправится окончательно. Да и если поправится, то ни за что не покинет Ленинград. Как же она приедет, зная, что тут прохлаждается сволочь, высосавшая из неё жизнь?
Наташа обомлела, прочитав просьбу дочери: «Я поеду к папе одна. Можно?».
– Надолго? – спросила мать.
Дочь не могла ответить. Наташа видела: Сашка вот-вот снова спрячется, чтобы начать новую тяжбу тайн и страданий, которые девчонка, верная слову, никому, даже ей, Наташе, не расскажет. И всё опять ужасно кончится.
Мать заплакала, Сашка обняла её, как ребёнка, и озарилась давней сердечной, открытой улыбкой.
– Ты только не бросай меня больше, ладно? Поезжай, только не бросай меня больше.
Тут и Сашка уткнулась в её плечо. Она была теперь такая тихая, даже плакала без звуков – к такому семье ещё нужно было привыкнуть. И вот уже мать утешала её, теперь отпуская с лёгким сердцем.

Первую неделю в Берлине дочь не выходила из дома. Герхардт тревожно наблюдал за ней, но Сашка бродила по саду не в тяжёлых думах, а наслаждаясь покоем, цветами и деревьями. Она часто застывала у надгробия Вильгельма и казалась в эти моменты крайне озадаченной, словно ожидая ответ на мучительный вопрос.
Когда коллеги-художники узнали от Герхардта, что его дочь в Германии, они настоятельно просили о знакомстве с талантливой девушкой. Отец привёл Сашку в большую светлую студию с множеством мольбертов. К началу августа девчонка окрепла, и её красота засияла, как прежде, а потому пятеро седовласых ценителей прекрасного замерли, когда Герхардт представил её. Они робели перед её неуловимым величием, и все как один заметили маленький шов на горле, который был единственным королевским недостатком.
Александра приветливо протянула каждому руку, но вместо пожатия эту руку покорно целовали. Герхардт про себя усмехнулся: как выросла его девочка. Раньше не было ни этой осанки, ни спокойствия, ни особенной элегантности. Ещё чуть-чуть – и, казалось, проглянет привычное для аристократок жеманство... Но Саша была безукоризненна.
Эти пятеро наперебой начали что-то ей предлагать. Один завлекал в институт, и хотя время экзаменов вышло, он обещал содействовать её зачислению. Другой пригласил на ужин, и Герхардт сурово на него посмотрел.
– Мы все пойдём, а с нами внуки! – скорей добавил коллега, а остальные подхватили.
Сашка с любопытством взглянула на ближайший мольберт с чистым листом. Перед её глазами проступали невидимые другим очертания, и за три минуты она все их поймала на бумаге. Да, это её она видела – девушку, похожую на Джоконду, Венеру, Мадонну, на её давно безвестно канувшую тётку Нину, которая, как и Сашка теперь, тоже была немой. А отец воскликнул, взглянув на портрет: «Ребекка!».
На так называемом семейном ужине, который устроили коллеги Герхардта ради того, чтобы лишний раз полюбоваться его дочерью, жужжала и молодёжь. Девочки скептически восприняли немую русскую гостью, строя глазки единственному молодому мужчине за этим столом, который, впрочем, с первой минуты глядел только на Сашку, с обожанием и преклонением, как смотрят верные слуги. «О, Господи!» – вздохнул Герхардт, заметив это.
Дочь слушала стариков, не обращая никакого внимания на тихий восторг молчаливого Вертера, которого она, как понял Герхардт, обрекла на страдания до конца его дней.
Молодой человек, вопреки своей сегодняшней скромности, был известным в Берлине актёром. Барышни всех возрастов приходили от него в неописуемый восторг. Он увлекался постмодернизмом, принимал участие в политических дебатах и отлично шутил на тему политики, чем снискал популярность среди мужского населения. Его звали очень патриархально – Фридрих, и юноша оставлял для общественности только первый современный и удобоваримый слог.
Фрид и сам не понимал, как умудрился пойти навстречу прихоти деда и оказался на этом странном ужине с немой русской художницей. Он не был обделён женским вниманием, поэтому встречи с новыми дамами принимал как ещё одну порцию надоевшего десерта. Но дед был настойчив: дочь Бройта – тот шедевр, который стоит увидеть при жизни вместо тысячи картин. «Ах ты, старый осёл!» – бранилась на него бабушка. «Фридрих, ты уж проследи, чтобы он не наделал глупостей, твой чокнутый дед!». Наверное, поэтому молодой человек и решил пойти: чтобы дед не наделал глупостей.
Его поразило, что Саша не смотрит на него. Ни краем глаза, ни краем щеки… Это возмутительно! Две пищащие от восторга участницы ужина забрасывали Фридриха вопросами, и он смиренно отвечал, к его удивлению, иногда громче обычного. Но безмолвная королева ничуть не тяготилась общением с древними развалинами, и, кажется, даже немного раздражалась: визг девушек и местами громкие ответы чьего-то молодого внука мало вписывались в спокойное застолье. Саша иногда смотрела на Фрида, но её глаза не зажигались обожанием, к чему он привык прежде. Он ровным счётом ничего для этого шедевра не значил.
– Вы приехали учиться? – наконец, осмелился подать голос Фрид, и монотонно гудящая толпа за столом утихла.
Взгляд Саши подразумевал, чтобы он повторил вопрос. Фридрих повиновался, получив в ответ лёгкое покачивание головой. Другие вопросы он задать тогда не решился.
Герхардта тяготил этот ужин, а больше всего – этот тридцатилетний ловелас, своим обаянием дурящий головы всему Берлину. Он с тревогой поглядывал на дочь, и та поймала один такой взгляд, ответно встревожившись. Она тут же поднялась, напомнила присутствующим, что у отца больное сердце, ему надо отдыхать, поблагодарила за общение и, взяв Герхардта под руку, ушла.
Неожиданно покинутые коллеги не сразу пришли в себя, пребывая под сильным впечатлением от ускользнувшей, ни на что не похожей красоты.
Отец и дочь сели в машину. Герхардт нервничал, пока они ехали домой. Сашка добивалась ответа: что случилось? «Этот Фридрих, герой-любовник, он тебе понравился?». Сашка даже брови подняла, меньше всего ожидая причину мук отца в этом, – и возразила. Потом пожала плечами. Показала: «Так себе». Она не обратила на него внимания – осознав это, отец облегчённо выдохнул, а дочь засмеялась над его опасениями, которые, впрочем, оказались не такими уж беспочвенными.
Герхардт не сказал дочери, что через несколько дней «Вертер» заявился к ним в дом с просьбой повидать Александру и пригласить её и господина Бройта на спектакль с его, Фрида, участием.
– Моя дочь не любит театр, – отрезал Герхардт, не впуская гостя даже в калитку. – Кроме того, если ты заметил, она больна по вине благообразной твари вроде тебя.
– Почему Вы меня оскорбляете, герр Бройт? Я же ничего не сделал ни Вам, ни Вашей дочери.
– Вот и слава Богу, – Герхардт закрыл калитку перед носом незваного гостя.
Вечером Фридрих узнал от деда, что эта величественная красавица с неторопливыми движениями и грустной улыбкой, внимательная и всё понимающая, месяца четыре назад была найдена замёрзшей в снежном лесу, с верёвкой на шее. Чтобы она начала снова дышать, ей сделали операцию на повреждённом горле. Она задышала, но осталась немой навсегда, а герр Бройт едва не лишился рассудка от горя.
И Фридрих отступил.

Время шло. Все дни Сашка рисовала в гостиной, вечерами гуляла с отцом и почти каждый день баловала его своей стряпнёй. В конце сентября коллеги пригласили хозяина дома и его дочь на конференцию графиков, чтобы заслуженный художник Герхардт Бройт выступил с докладом. Сегодня он впервые должен был уйти из дома более чем на три часа. Он впервые покидал дочь так надолго.
Утром Сашка подошла к Клотильде, передав ей записку, чтобы та при ней прочитала. «Дорогая Клотильда, в 3 часа ко мне придут. Пожалуйста, открой комнату дяди Вильгельма. Всего на час».
– Ах! – всплеснула руками помощница. – Проклятое место открыть? Никогда!
Саша сжала её ладонь, глядя нежно и с отчаяньем.
– Ваш отец вернётся в начале пятого! – напомнила Клотильда, поколебавшись.
Как и в том эпизоде с фрау Штюц у калитки, служанка чувствовала, что совершается неизбежное, а она – важное звено в судьбах многих. Всё зависит от маленькой помощницы.
– Но это неправильно! – кричал голос долга устами Клотильды.
Сашка умоляла: только один раз. И дописала: «Это не повторится».
Обе знали, что Герхардт никогда добровольно комнату брата не откроет: он не заходил туда с сорок первого года, как уехал на войну. Помешанная фрау Бройт тоже побаивалась заходить внутрь: ей всё казалось, старший сын разгневается. И комната всегда была на крепком замке. Её раз в сезон имела право посетить только служанка, чтобы пропылесосить пол и кровать, вытереть слой пыли с мебели, вымыть окно. Окно – обязательно, чтобы со двора не выглядело грязно. Раз в год стирались занавески и постель, чистился ковёр. Выстиранное возвращалось обратно в комнату: те же занавески, та же постель. Ничто и никогда здесь не менялось. И всякий раз богобоязненная Клотильда спешила скорей убраться из жуткого места.
Сашка проводила отца до машины, пожелав удачи. Дала ему сердечных таблеток в карман.
– Никуда не ходи без меня, – наказал он, и дочь с улыбкой кивнула: проще просьбы и быть не могло. Их дом был лучшим местом в Берлине.
Он забыл перчатки – сегодня похолодало – и вернулся за ними.
– Я всего на пару часов, дорогая, – напомнил он, и Сашка его успокоила: всё будет в порядке.
Она села в комнате дяди Вильгельма. Было темно, и она немного раздвинула шторы. Ровно в три Клотильда открыла гостю – и побледнела. Она узнала его, но впустила. Гость молча разулся, благодарно кивнув ей, и поднялся в указанную служанкой комнату. Он вспомнил, что это была та самая комната на огромном замке.
Увидев его, Сашка поднялась со стула у стола Вильгельма, где задумчиво сидела, поджав под себя одну ногу. Оба какое-то время растерянно смотрели друг на друга. Сашка подошла и двумя руками протянула Мартину лист блокнота. Он прочитал вполголоса: «Мы встречаемся в последний раз. У нас час. Ты вернёшься к семье и больше никогда сюда не придёшь. Ты должен пообещать».
Мартин умолк, а Сашка тут же порвала записку, бросив ошмётки в верхний ящик стола. Она ждала. Он глубоко вздохнул:
– Что же изменится от того, скажу ли я «да» или «нет»?
На его глазах платье девчонки с неё упало.
– Саша… – он обомлел – и ступил к ней, она – назад, остановив его резким жестом. Она требовала ответа.
– Да, – пролепетал он, шагнув вперёд, но она снова остановила его, строго глядя. Она требовала уверенного ответа.
– Да, я обещаю, – твёрдо произнёс Мартин.
Она взглянула на часы, он – следом. Он кивнул – и крепко поцеловал её.
Клотильда выглянула в прихожую. Гость ушёл, вскоре утих вдали его мотор, а с другого конца улицы он затрещал громче. Подъезжал хозяин дома.
Сашка быстро задёрнула шторы, как было прежде, заправила постель и помогла Клотильде вернуть на место тяжёлый замок. Она нырнула в свою комнату с отчаянно бьющимся сердцем и зарылась в постель.
– А где Саша? – удивился отец, и ему ответили, что девчонка спит.

Наступило Рождество. Отец и дочь сидели за уставленным яствами столом: Сашка постаралась на славу, угостив и Клотильду, которую в честь праздника отпустили пораньше. Герхардт уже позвонил и поздравил сына с сорок девятым днём рождения. Они уселись с дочерью, которая – вот чудо! – прятала виноватые глаза.
– Ты чего это, малыш? – улыбнулся Герхардт. – Соскучилась по Ленинграду?
Она качнула головой, не поднимая глаза.
– По маме? По друзьям? – голос отца звучал ласково.
Отец беззвучно посокрушался и подошёл к Сашке, прижав её к себе.
– Ты ведь ждёшь ребёнка, малыш, правда?
Она уткнулась в него и громко всхлипнула.
– Не вини Клотильду. Я понял это и без неё… Я уж думал, мне не суждено дождаться – за все мои грехи. Боже мой, малыш, как я рад!
Мать сидела вместе с ними спустя несколько дней: встречали девяносто пятый год.
Наташа заметила, что дочь сильно волнуется, как будто имеет новую тайну, и это её испугало. Неужели всё сначала, о Бог! «Саша!» – Герхардт обратил внимание дочери на родительницу, побледневшую от самых безрадостных домыслов. Девчонка кивнула и, вернувшись с салатом, который явно был лишним на бесподобно ароматном, красивом столе, посмотрела на мать. Саша нерешительно стояла с этой фарфоровой миской салата, осторожно приблизив её к животу, отчего его выпуклость стала очевидна. Наташа замерла и какое-то время состыковывала мысли, после чего повернулась к мужу: «Ах, Господи! Ты знал?». Не дожидаясь ответа, подошла к Сашке, взяла из её рук салат, и обе ладони положила на эту выпуклость.
– Какой милый! Какой же ты хорошенький, боже мой… – она нагнулась и поцеловала дочкин живот. – Неужели бабка дождалась?

Вечерами втроём сидели у телевизора или за книгами на мягком диване: в центре Сашка – как правило, с едой, Герхардт – всегда справа, Наташа – всегда слева. Время от времени они приникали к растущему не по дням, а по часам животу, общаясь с потомком, который бил изнутри по их ладоням. Ребёнок был очень большим: в четыре месяца живот тянул на все семь. Герхардт беспокоился. Он помнил, как тяжело рожала Наташа.
Об отце ребёнка они не говорили, связи с ним никто не искал и, кажется, даже не вспоминали, что где-то есть такой человек. Мартин вернулся к жене, взял себя в руки, профессор реабилитировал его в Шарите, дал часы в университете и понемногу возвращал в хирургию: сначала ассистентом, потом полноправным ведущим врачом. Теперь, когда Мартин успокоился, он разглядел, что жена всё ещё любит его, и решил жить, как раньше, до встречи с Сашей. Обычной семьёй, любимой работой и уютным домом, где обустроил роскошный сад.

Через полтора года Белла впервые за долгое время повстречала командира своего отца, который неспеша катил необычно широкую коляску. Оттуда кто-то пискнул, он заботливо воткнул маленькую бутылку, и этот кто-то сразу умолк.
– Герр Бройт, – Белла остановилась, не зная, что и сказать: кажется, только недавно между их семьями кипели небывалые страсти.
– А, Белла. Здравствуй, – спокойно сказал Герхардт.
Запищал кто-то другой – более зычным голоском. Бутылку отвергли.
– Ах ты, господи… Наверное, случилась неприятность, – он пощупал ребёнка и пожал плечами «Сухо!».
Белла неуверенно ступила ближе и увидела две маленькие мордашки. Наконец, всё наладилось! Она и мечтать не могла. Над её семьёй так долго висел Бройтов домоклов меч: сначала ушёл отец, женившись на невесте герра Бройта; потом Белла влюбилась в Эрвина, сына герра Бройта, а он её бросил; потом её родного сына, Мартина, угораздило втрескаться в эту Сашу, дочь герра Бройта… Не прошло и года после возвращения в Шарите, а он снова пьёт, карьера ломается, Клариса злится. До сих пор в его мыслях эта полукровка, которая о нём думать забыла и нарожала детей с кем-то другим. Бройтов сложно выбросить из сердца. Может, и она, Белла, тоже тихими вечерами вспоминала первую любовь. А может, не только вечерами. Как забыть то, что Эрвин Пегов только ей улыбался? Как забыть то, что он читал ей Гёте наизусть, когда они гуляли? Как забыть то, что они вместе купались в Шпрее, а он плавал, как амфибия, и однажды велел ей сесть ему на спину, чтобы он прокатил её на другой далёкий берег? И это получилось, и большего восторга она, Белла, никогда в жизни больше не испытала, потому что совсем не умела плавать и могла только верить ему, верить всем сердцем. Этот парень, которого вырастил её отец, – кто с ним сравнится?
– Соску попробуйте, – сказала она герру Бройту, и, действительно, малышка сразу затихла, зачмокав соской. 
Они с Эрвином обвенчались без росписи, а потом он уехал и – ни слова за несколько лет. А однажды явился, напомнил, кто он ей, взял своё и исчез уже навсегда. Теперь, в России, он несчастен и одинок, а Белла до сих пор, глядя на Валентину, ищет его черты. Она не знает точно. Она этого никогда не узнает. И никто никогда не узнает, потому что у Беллы – болезнь отца. Ей объявили сегодня. Она как раз из больницы, и тут – герр Бройт с потомством, и она точно знает, что видит их в последний раз.
– Мой отец тоже родился с близнецом, – сказала Белла, улыбаясь на милые мордочки.
Жизнь и смерть – как это просто, думала Белла. Они родились, чтобы жить. Бройты должны быть счастливы.
– У нас была тройня. Мальчик умер.
Хмурый старик осторожно повернул коляску и зашагал к родному дому, оставляя Беллу далеко позади.

Он увидел её в галерее на Ку-Дамм, куда пришёл с новой девушкой. Саша смотрела на картину, полную мрака и, на первый взгляд, безнадёжности. Она села на скамейку, не отрываясь от полотна.
У Фридриха настраивалась новая жизнь, а это похудевшее существо, и сейчас прекрасное, жило прошлым. О чём сообщала ей эта тьма на картине? Но вот она улыбнулась, так тихо, и никто не заметил эту улыбку. Быть может, когда-то она бродила по этим залам с тем, кого до сих пор любила? Фридрих вернулся в галерею перед закрытием и сел туда, где сидела Саша. Он смотрел, смотрел – и явилась непроизвольная улыбка. Нет, ещё не всё потеряно. Картина была не чёрной, а словно завешанная сотнями тёмных штор, но там, за ними, была надежда. Там точно был свет. Нет, ещё не всё потеряно.
Родители рвали и метали, выгнав сына с семейного праздника: пресса опять полоскала, что ветреник Фрид бросил невесту у алтаря. Изверг семьи, который никак не хотел остепениться, а соседи судачили, поливая несчастных родителей: вот, мол, распустили сыночка с детства, так и пошло. Уже тогда Фрид пускал в ход кулаки: он был мелким, некрасивым ребёнком, а постоять за себя научился. В юности связался с неонацистами, подкарауливая с ними запоздалых прохожих где-нибудь в турецком районе и избивая всех, кто отличался от немцев. Фрида ловили, сажали за решётку, но он не оставлял своего правого дела, мечтая когда-нибудь выгнать за пределы Берлина и Германии всех приезжих.
Особенно его раздражали русские. Он знал по рассказам деда, что эти сволочи убили немало немецкого народа на войне, но внешне вычислить их было очень сложно. Он и его шайка собирали данные о русских студентах через третьих людей, и вот этих, русских, бить было приятнее всего.
И вот Фридриху – тридцать. Он по-прежнему куролесит, в его жизни нет порядка, он обманывает девушек, позорит родителей, он на устах всех жёлтых журналистов... Но его талант безусловен, Берлин его боготворит. Он усмирился впервые за ужином, где познакомился с русской дочерью Герхардта Бройта, выдающегося немецкого графика.
Неполноценная Мадонна, которая не побледнела, увидев Фрида, не покраснела, не шелохнулась, а лишь вежливо кивнула в знак приветствия. Фридрих три дня пребывал в бешенстве: вот это надменность! Правильно же он лупил в своё время русских, хотя сейчас именно этот факт биографии больше всего мешал ему надеяться на её внимание. Мечтать о ней – значит признать, что русские – нормальные люди, которые, кроме того, положили конец фашизму. Мечтать о ней – значит, забыть, что один дед погиб от их рук, а другой до сих пор кипит ненавистью, стоит ему услышать «русский», «Россия», «Волга» во всех падежах. А потому мечтать о ней – значит, сделать невозможное. Но он всё-таки притащился к дому герра Бройта, где получил знатный отпор. Отмахнулся: подумаешь, графья. Отступил. И не надо было менять убеждения ради какой-то мечты.
Прошло два года, и вот она в галерее, одна, у чёрной картины. Фридрих по-прежнему ничего о ней не знал, кроме того, что в калитке вскользь сказал герр Бройт, когда выгонял его. Кто-то её обманул, кто-то вроде Фридриха.
Он увидел её в парке на следующий день и едва не отступил снова: Саша гуляла с детьми. Значит, она вышла замуж и приехала в гости к отцу... Фридрих любовался ею. Конечно, такая девушка разве может остаться одна? А если она няня этим детям? Он присмотрелся: нет, сходство очевидно, они – семья. А если замужем, то что за чёрное полотно в её душе?
Троица приблизилась вплотную – Фридрих стоял посреди дороги, – и одна из девочек, споткнувшись о его ботинки, упала, тут же разразившись обиженным плачем. Дядя живо поднял её и, присев, попросил прощения. Девочка дулась, утирая глазки. Маленькие тёмные локоны, кажется, тоже обиделись. Мать дёрнула её, чтобы продолжить прогулку, но дочка не хотела уходить: она слушала дядины извинения и позволяла себя уговорить.
– Ты прощаешь меня, принцесса?
Неожиданно ребёнок попросился к нему на руки. Мать обомлела, а вторая девочка, повыше и со светлыми волосами, тоже доверчиво подошла к незнакомцу, на чьих руках довольно уселась потерпевшая. Мать сурово оглядела встречного.
– Вы меня не помните, Александра? – услышала она и отступила, чтобы получше всмотреться в его лицо, после чего кивнула. – Я Фридрих. Я часто здесь хожу. Странно, что мы с Вами впервые вот так столкнулись…
Саша вздохнула и позвала сидящую на его руках дочку к себе, но та замотала милой головкой, а вторая девочка запросилась на руки к матери, чтобы было удобнее глядеть на симпатичного дядю. Взрослые побрели по аллее.
– Вы надолго приехали? – спрашивал Фридрих.
По удивлённому взгляду Сашки он понял, что она никуда и не уезжала.
– Вы всё ещё рисуете, верно?
Она возразила слишком равнодушно, чтобы он не уловил сожаление.
– Вы очень хорошо рисуете, Вам нельзя бросать.
Она иронично закатила глаза: много он понимает в собачьих объедках. Фрид не сдавался.
– Можно ведь оставить детей с няней часа на три и посвятить время себе. Это важно.
Саша посмотрела с откровенной насмешкой.
– Дети уважают родителей, которые себя реализовали. И едва ли скажут «спасибо», если вы пожертвуете ради них собой… Я не просил мать бросать из-за меня любимую работу. А теперь она же мне выговаривает.
Саша возмущённо остановилась и спустила ребёнка с рук. Не пойми кто ещё её воспитывать будет. Она решительно потянула к себе темноволосую девочку, преданно обнявшую шею прохожего. Фридрих и сам не знал, почему затеял этот разговор. Саша демонстративно независимо села на ближайшую скамью. Дети принялись играть рядом. Фридрих не отступал. Он вынул из кармана блокнот и попросил, протянув ей:
– Может, Вы запечатлеете мне на память Ваших принцесс?
Саша колебалась.
– Я Ваша няня на это время, – улыбнулся Фридрих.
«Какой странный», – подумала Сашка, нахмурившись, и взяла блокнот, только чтобы поскорей избавиться от назойливого встречного, которого она видела единственный раз в своей жизни. Фридрих усмехнулся, увидев, как Саша держит ручку: она зажимала её не двумя пальцами, как все люди, а почти всей пятернёй, закрывая полностью большой палец. Манера письма была страстной: работала не одна кисть, а всё тело дрожало, следуя за неумолкаемой ручкой. Когда одна из девочек подбежала, потянув мать за юбку, та её не заметила. Рисунок делал невидимым окружающий мир.
– Мама работает, – строго сказал Фридрих, и ребёнок не понял, стоит ли заплакать от его тона или продолжить начатую игру. – Как тебя зовут?
– Нина.
– Нет, ты – принцесса Нина.
Девочка довольно засмеялась. Она понимала немецкий. Сейчас это был её родной язык. А русский? Кто с ней на нём здесь говорил? И говорил ли? Подбежала сестра, услыхавшая последнюю фразу. Она ревниво глянула на новоявленную принцессу – и вдруг ударила её.
– Нет, это я принцесса! – она говорила гораздо лучше сестры, из чего Фридрих заключил, что лидером девчачьей шайки была именно эта капризуля.
– Какая же ты принцесса, ты – королева.
– Нет, я принцесса, принцесса!
– Но королева – лучше!
– Нет, – помолчав, заявила упрямица. – Я – принцесса Ребекка, а ты – мой король.
Фридрих едва сдержал смех, вовремя вспомнив, что дети не любят, когда над ними смеются.
Саша закончила и, захлопнув блокнот, протянула его вместе с ручкой Фриду. Ребекка сидела на его коленях, задремав, а младшая – молчаливая, маленькая, родившаяся на четверть часа позже, – сидела на скамейке, доверчиво прижавшись к нему. Руки Фридриха были разобраны королевскими особами – он никак не мог взять блокнот и беспомощно хлопал глазами. «Хитрый лис», – нахмурилась Сашка, как когда уселась на эту лавку. «А ведь кто-то любил, как она сердится», – пронеслось у Фридриха. Он и сам не понял, чем расположил к себе девчонок, которые видели его впервые в жизни. Он как-то мало встречал детей до этих пор и, честно говоря, их побаивался: как вести себя с ними, понятия не имел. Сашка не знала, что делать: разбудить двойняшек и накрыть диким ором мирно шелестящий осенний парк – или подождать, как поступит этот малознакомец, который и не думал никак поступать, а только тихо сидел, облепленный детьми.
Вытянувшись, как струна, в напряжённом раздумье, Саша исподлобья смотрела на проклятого встречного, в конце концов откинувшись на скамье с его блокнотом. «Ужасно хитрый лис», – подумалось снова, и она зачирикала что-то в блокноте. «Нам пора», – показала она написанное. Фрид кивнул, но ничего не случилось. Оба сидели и надеялись, что двойняшки проснутся сами. Голова Сашки мягко покатилась – и скоро она тихо засопела на мужском плече.
Прохожие удивлённо косились на мужчину в шляпе, вокруг которого на свежем приятном воздухе спокойно дремало девичье королевство. С самой обаятельной улыбкой король жестом просил прохожих вести себя тихо, и те в умилении кивали.
Фрид впервые видел Мадонну так близко. Застывшая скульптура, застывшая дева-надгробие. Хотел бы он себе такое надгробие… Бледная, потому что очень устала. Одна с детьми, одна с отцом – за ним тоже ведь надо было следить. Взгляд остановился на шраме в самом центре горла. Фридрих третий раз в жизни встретился с ней. Разве он мог быть уверен в себе, зная, что за его плечами? Зная, что ничего путного, кроме игры на сцене, он в жизни не сделал? Да и сцена последнее время наводила тоску. Он ловил себя на том, что его игра стала механической, потому что он утерял вершину, к которой раньше так пламенно стремился, – наверное, поэтому и стал таким популярным. Он ничего не мог дать этой уставшей девочке, кроме новых ран. Стоило ли начинать? Если его чувства – наваждение, значит, он её обманет. А кто же скажет: наваждение? Нет?
Он разбудил девочек, пощекотав их щёчки. От их голосков проснулась Саша.
– Извините, мне пора, – Фридрих поднялся, и сестрёнки в недоумении посмотрели ему вслед и громко заплакали, когда мать решительно увела их из тихого парка.
Фридрих не оглянулся. Лучше забыться: в вине, чаду курительных комнат, в гоготе друзей, в женщинах, в книгах… Ноги привели его в галерею на Ку-Дамм. Выставку с чёрной картиной сняли, и теперь вместо неё висело что-то цветастое и глупое.
Он уже придумал причину. Он скажет, когда герр Бройт откроет ему, что у деда меняют телефон… Нет, что телефон сломался, а дед попросил его, Фридриха, передать герру Бройту, что послезавтра собрание почётных графиков Берлина и что его просят непременно там быть. А потом Фридрих что-то ещё придумает. Хотя ведь герр Бройт мог опять не впустить его, а значит, шанс увидеть Сашу был почти нулевым.
Сердце колотилось, когда Фрид звонил. Вот-вот он выпалит свою ахинею… Калитку открыла незнакомая дама. Он растерялся так, что язык онемел.
– Что Вам угодно? – спросила женщина.
– Это Вербенстрассе… Верменштрассе…
– Да, это Вербенштрассе, 29. Вы кого-то ищете?
Первое впечатление стало провальным. Молодой человек взял себя в руки.
– Мне бы герра Герхардта Бройта, мадам.
– Ах, Вы к герру Бройту. Его нет дома. Он уехал в центр и приедет, наверное, часа через два.
Визитёр не спешил прощаться, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, пока с радостным визгом к нему не выпрыгнула темноволосая кудряшка.
– Привет, принцесса! – улыбнулся Фрид под недоверчивым взглядом костлявой фрау.
Королева Ребекка носилась где-то неподалёку, радостно хохоча. В калитку заглянула гуляющая по саду Саша.
– Ниночка здесь, дорогая, всё в порядке. Кто-то пришёл к Вашему отцу.
Она увидела, кто.
– Здравствуйте, – Фридрих вежливо кивнул.
Нина тянула его, чтобы он зашёл, хотя обе взрослые дамы не горели таким желанием.
– Я внук одного из коллег… – бормотал посетитель, и Клотильда всплеснула руками:
– Постойте, а Вы разве не Фрид?
В Берлине его знали только под этим именем.
– Я не Вас постоянно вижу на афишах Дойчес Театер?
Гость скромно подтвердил, и Клотильда, с восторгом рассказывая о многочисленных спектаклях и ролях выдающегося визитёра, ласково и без разрешения хозяйки завела его в дом, посадила за стол, скоро выставив перед ним все угощения. Девчонки рванули следом, суя королю в руки свои игрушки.

Я её не понимал. Нет, совсем не понимал. Почему другие восхищаются мной, даже если не знают, что я ещё и актёр, а она – нет? А я её раздражал, но как хозяйка дома, она была обязана меня развлечь, и она со всей любезностью играла эту роль.
Через час девочек увели спать, герр Бройт ожидался всё ещё нескоро, Клотильда готовила обед, и мы с Сашей вышли в сад. В её руках была та же книга, с которой она встретила меня в калитке. На чёрной обложке светился сумасшедший. «Достоевский?» – понял я, она кивнула.
– Русским так нужен во всём пессимизм? – спросил я. – Вас вдохновляют такие вещи?
Первый раз увидел её сарказм. Она – как эти мрачные, пронизывающие тоской и холодом русские романы. Каменная крепость, которой давно не касалось солнце. За свою жизнь я начинал читать «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Анну Каренину», «Отцов и детей» – и бросал, не осилив половины. Зачем мне было в это погружаться – не понимал я? Какие-то психически ущербные персонажи, которых я никогда не встречу в реальности.
– Вы давно не были в России? – догадался я.
Она показала: два года. Заметила блокнот, торчащий из кармана моего пиджака, попросила. Я прочитал, что она написала: «Мои дети навсегда останутся немцами, а я скоро забуду родной язык».
– А Ваша мать? Разве она не говорит с Вами по-русски?
Я прочитал: «Уже нет. Я же не говорю по телефону. Всё через папу, а он сейчас может только понимать русский, а говорить не может. Мама приезжает иногда, но я ведь молчу. Всё стало давно на немецком».
– Так поезжайте домой, в Петербург.
Я сам предложил это. Она снова усмехнулась, и это была усмешка отчаявшегося. «Папа болен».
– А мама? Так уж здорова?
«Там мой брат». И неуверенно дописала: «Папа обидится».
– Поговорите с ним.
«Это не Ваше дело».
Я решил не ждать чуда. Она возвела вокруг себя слишком неприступную стену. Я извинился, вспомнил о несуществующем деле и ушёл. Я никогда её не пойму. Шансов нет.
Но скоро заголовки газет снова запестрили, что я бросил невесту и вообще у меня поехала крыша, потому что я, признанный актёр, вздумал совершенствоваться и понёсся учиться системе Станиславского на его родину.
На самом деле в Россию я попал очень тяжело. Моя семья, где русских люто ненавидели, чуть не прокляла меня, узнав, куда я собрался. Посольство России долго меня проверяло – месяца три. С подобной бюрократией я не сталкивался даже в Германии. Потом сам избранный мной университет почему-то постоянно отказывал: моё колоритное творческое портфолио их абсолютно не интересовало. Я едва нашёл другой вуз, куда меня со скрипом зачислили. Но больше всего удивляло то, что эти круги ада я проходил при больших деньгах. Да, даже за деньги со мной не хотели иметь дел, будто сговорились! Все как один футболили меня к Москве, но я упёрся золотым рогом, муссируя холодный и неприступный город на Неве. Позже, когда я туда попал и получше вник в историю, то блокаду Ленинграда в течение многих месяцев, конечно, тоже из виду не упустил. Вот почему немцам теперь так сложно сюда попасть. Карма, господа. Исключительно карма.
Конечно, я ехал ради Станиславского, чтобы освежить своё мастерство, повергавшее меня в последнее время в уныние и страшную зевоту. Я думал: готт, зачем же я еду? Чтобы сполна хлебнуть волокиту и всяческих злыдней в стране морозных ветров?
Я приехал в Россию в жутком декабре, планируя учиться только до лета. Много ли ума – понять русскую театральную школу? За полгода я вполне справлюсь. Но все эти месяцы ушли на преодоление языкового барьера: русский язык, русская литература, история русского театра – вот что вместо желанной практики мне приходилось с потом и кровью учить. Вопреки изначальным планам каждый вечер гулять по ночным клубам и подобным интеллектуальным притонам, я, едва не плача, сидел над учебниками и словарями, исписывая толстые тетради формата А4, говорил сам с собой, смакуя русские фразы на слух, и учил, учил, учил в тупом отчаянье, которое и не думало уменьшаться. А белые ночи восхищали только первые сутки, потом же у меня сбился сон, ритм, и вкупе с интенсивным и непродуктивным самообучением всё это едва не сделало меня сумасшедшим. О, как я теперь понимал Достоевского! Но я всё-таки выдержал. Я выдержал всё.
В библиотеке я нашёл русскую классику на немецком, и часто сидел там и читал: на руки эти книги не выдавали. Толстой, Чехов, Тургенев, Лермонтов, Пушкин, потом перешёл на современных поэтов… И знаете, что было во всех этих людях, сотворивших мировые шедевры? Страдание. Везде и всегда – страдание, словно через хрусталь, тысячью оттенков и отблесков. При огромной вере в лучшее чёрным мешком тут же падает глубокое, изорванное, истерзанное переживание, как у меланхолика, пессимиста и фаталиста в одном флаконе, без продыху. На улицах я редко видел улыбчивых прохожих, в магазинах натыкался на грубость, но при этом те же мрачные прохожие безмолвно поднимали упавшего, идя дальше и даже не дослушав благодарности. А та же грубая продавщица превращалась в милую маленькую девочку, стоило сказать ей ласковое слово. Русские не привыкли к комплиментам, не ждали ласки, не ждали милости с небес. Страдания и неприветливость – лучшей самозащиты нельзя и придумать. Это стало привычкой за века существования нации.
Погода тоже соответствовала. Петербург и меня постепенно превращал в лихого непредсказуемого меланхолика.
Только следующей осенью я увидел её. Она не изменилась. Совершенно. Такая же закрытая, чёрно одетая, одинокая и суровая, за руку с дочками.
Я вышел покурить у служебного входа вместе с профессором, известным артистом, который руководил моим обучением. Сейчас он объяснял мне то на русском, то на ломаном немецком – так мы пока общались – суть моей роли в новом спектакле, куда меня взяли пока не на главную роль: мой русский всё ещё оставлял желать лучшего. Оживлённый диалог с наставником замер: театральный двор пересекала чёрная фигура. – Саша, здравствуй!
Она увидела профессора и с улыбкой замахала в ответ. Мы подошли ближе.
– Спешишь? – продолжал он. – Ах, какие красавицы!
Профессор раскрыл руки, чтобы обнять малышек, тут же весело запрыгавших вокруг него. Различие между сёстрами спустя год стало ещё очевиднее: светлая Ребекка – напористая, высокая, крупная, а Нина – крошечный тихий ангел. Ей было чуть больше двух лет, и она видела меня последний раз слишком давно, чтобы запомнить. Но, удивительно, заметив меня сейчас, она смело ступила ко мне и посмотрела снизу вверх, как смотрят люди-муравьи на Пизанскую башню, стоя прямо у её стен.
– Мой студент и актёр этого театра – Фридрих Райнер. Совершенно безопасен, – представил профессор.
Саша узнала меня, но в ней ничто не дрогнуло, даже бровь не шевельнулась, как сказал бы Пушкин. Она коротко кивнула. Я много раз воображал нашу встречу, а сейчас стоял истуканом: её холодность отрезвила меня.
– Дочь моей давней подруги, заслуженной певицы…
– Мы знакомы, профессор, – сказал я.
– Вот как?
Теперь и мой наставник пребывал в недоумении, поскольку Саша не обнаружила малейшей радости при виде меня. Девушка мягко коснулась его руки: она спешила куда-то с дочками, и так мы распрощались.
– Странное совпадение, что она шла мимо нашего театра, – усмехнулся я.
– Ничего странного, мой друг. Вон её дом.
Профессор указал на высотку минутах в десяти от нас.

Должно быть, я выглядел при встрече не вполне подходяще: отрастил рыжую небритость, принял замкнутый и слегка надменный русский видок. От немца во мне были только безобразный акцент, душа, пиджак и ботинки.
Скоро я выяснил, что Саша ходила мимо театра чуть ли не каждый день: сокращала путь от дома до детского сада. Я подумал: это совпадение – знак. Я же пытался её найти до этого. Спрашивал у знакомых художников, а не известна ли им такая-то… И совсем забыл, что её мать – певица, и я мог, наверное, без труда отыскать её через консерватории или музыкальные театры. И вот она, эта случайная встреча. Время пришло, хотя внешне – её поведение, мой неухоженный вид, сырая погода – всё говорило: это безнадёжно, оставь.
Она носила длинное чёрное пальто, и его крой не подчёркивал фигуру, так что на первый взгляд могло показаться, что фигура малопривлекательна. Чёрными были сапоги, перчатки, сумочка, водолазка, выглядывающая из-под шарфа, тоже чёрного. Только бледная северная кожа, светлые волосы и синие глаза освежали образ. Косметику я на ней не заметил. Никаких украшений, даже серёжек-гвоздиков в ушах.
Но всё-таки, несмотря на скудный образ одиночки, Саша была элегантна. Возможно, дело в походке, манере держаться, жестикулировать, смотреть, в спрятанном за тысячью штор обаянии. Надень она чехол от рояля, это ничуть не убавило бы неуловимой притягательной элегантности.
Нина снова споткнулась о мою ногу, и упала бы, если бы я её не подхватил.
– Здравствуй, принцесса. Здравствуйте, Саша.
Троица остановилась. Саша вопросительно смотрела на прохожего. Надо же, за три дня она меня забыла.
– Я – Фридрих, – напомнил я.
Я заговорил по-немецки, и она меня вспомнила, наконец.
– На днях мы тут пересеклись, – добавил я, и она снова кивнула.
Вот-вот она ускользнёт, потому что очень спешила с девочками, к тому же дул самый противный ветер. Я пошёл напролом.
– Погода ужасна, а Вы очень красивы, Саша.
Мой неумелый комплимент она восприняла как издевательство - отступила, крепче сжав ладошки девочек, а глаза её, не моргая, смотрели на меня. Ясные, цвета петербургского неба, прекрасные глаза.
За спиной Саша несла рюкзак, который принижал элегантность. В нём, вероятно, были продукты, купленные по пути.
– Можно помочь? – я потянулся к её ноше.
Саша ещё отступила, напомнив недоверчивую уличную собаку.
– Рюкзак не вполне сочетается с Вашим пальто, хотя в остальном Вы безупречны.
Мне было уже тридцать три, первой девушке я запудрил мозги лет в четырнадцать. Я никогда не добивался женщины столь неумело, но всему виной синие глаза, дико меня смущавшие.
Саша позволила взять рюкзак, мы шли к её дому, и меня как с цепи спустили: я совершенно забыл, что делают, чтобы заткнуться:
– Вы – первая русская, которой восхищался мой дед. Вы его помните? А так он русских на дух не переносит. А я их даже бил в юности, считая самыми противными на земле… Осторожно, камень!.. Меня от немецкого театра отправили сюда… по путёвке, естественно, сам бы я ни ногой. Я и не знал, что Вы тут неподалёку живёте, были бы актрисой, удобнее места не найти. И работа, и садик, и дом под боком… Вы как Мадонна, честное слово. Вы замёрзли? Мадонны не должны замерзать. Вот, мои перчатки толще.
Я остановился, быстро снял с неё тонкие перчатки, сунув их в рюкзак, надел ей свои, и мы зашагали дальше.
– Хорошо, что Вы вернулись в Россию. Теперь похожи на родного человека. А я вот покинул Берлин, и как чужак неотёсанный, верно?
Мы притормозили на углу у их дома. Готт, ведь сейчас у меня репетиция! И она уже полным ходом идёт! А я был тут, на грани нервного срыва от смущения, и надо было скорее отсюда убраться:
– Прощайте, до свидания, Мадонна!
Я быстро рванул оттуда, провожаемый маленькими мордашками и ошеломлёнными синими озёрами.

Через день на вахте театра мне передали мои перчатки – они были аккуратно сложены в чёрном пакетике. Я не знал, как подстроить новую встречу. Прийти к её подъезду и спросить, в какой квартире живёт дочь заслуженной певицы, – как грубо! Спросить наверняка придётся у бабушек на скамейке, а о русских бабушках, которые обо всём сразу догадаются ещё до того, как ты успеешь задать вопрос, – говорить тут излишне. Ещё не хватало втягивать сюда третьи лица. В предстоящем спектакле я играл не первую роль, так что смысла приглашать на него тоже не видел. Снова отступить? А если так, смилостивится ли судьба? Подарит ли новую случайную встречу? Нет, их и так было слишком много, этих случайностей. А впечатление я снова произвёл неудачное. Что ж. Разве есть что терять?
Тем же вечером я стоял у её подъезда, ожидая сам не знаю чего. Неподалёку остановилась машина, откуда вышел мужчина лет пятидесяти, и меня поразили его однозначно немецкие черты. Он открыл заднюю дверцу и друг за другом вынул двойняшек. Потом помог выйти пожилой красивой даме – я сразу узнал в ней Сашину мать: обе были поразительно похожи. Из другой дверцы показалась фигура, тут же надевшая шляпу. В сумерках я плохо рассмотрел, но по мере того, как вся компания приближалась ко мне, то есть к подъезду, у которого я торчал, я узнал в фигуре герра Бройта.
Я стоял, как парализованный, не собираясь освобождать им путь. Мужчина гневно буркнул в мою сторону, а маленькая Нина кинулась ко мне с воплем «Привет, дядя!». Все в недоумении наблюдали, как я гладил прильнувшую ко мне принцессу по голове.
– Здравствуйте, герр Бройт, – сказал я.
Нина попросилась на руки и вскоре преспокойно на них уселась. Её сестра надула губки.
– Папа, это твой гость? – спросил мужчина.
Герр Бройт насупился, а фрау Наталья ласково обратилась ко мне:
– Вы из Германии?
Я подтвердил:
– Уже год, как учусь… по путёвке.
Брат Саши всверливался в меня глазами. Королева Ребекка подошла ко мне и дёрнула за рукав, чтобы её тоже подняли над землёй. Нина в ответ крепче обвила мою шею, так что говорил я через силу.
– Ты знаком с этим мальчиком? – фрау Наталья обратилась к мужу, который, несмотря на моё приветствие, не очень радостно меня встретил.
– Вас Саша пригласила? – спросил он.
– Ну что вы, дорогой Бог… Я мимо шёл.
– Ах, вот как…
Я думал, он взорвётся праведным гневом, но лицо старика неожиданно выровнялось:
– Нечасто тут встретишь соотечественника. Может, зайдёшь?
Я хотел отказаться, как того, наверное, требовал такт, но, неуверенно проведя по своей щетине, принял приглашение. Только сейчас я заметил в руках у Сашиного брата два чемодана. Значит, они только из аэропорта, где встречали герра Бройта, который, должно быть, сильно устал с дороги. Я снова соблазнился перспективой отказа от мероприятия, но сжал зубы, чтобы не брякнуть то, чего мог уже не вернуть.
Я шёл позади компании, по-прежнему неся на руках принцессу, а Ребекка шла впереди, ведя меня. Вшестером, молча, мы поднялись на лифте на восьмой этаж. Сначала прошёл герр Бройт, которого дочь горячо обняла, а он поздравил её с днём рождения. Разулась и прошла мать, потом брат, который сразу потащил чемоданы в спальню. Фрау Наталья снимала курточку с Ребекки, а Саша беспокойно искала глазами вторую дочь, и, наконец, увидела меня. Я стоял обомлевший: бледная дева в извечном чёрном сейчас сияла передо мной в красно-белом платье с открытыми плечами, которое подчёркивало тонкую талию. Тонкая ниточка с блестящими камнями на шее, красиво забранные волосы, немного косметики, подчёркивающей молодость и поистине королевскую внешность, – она меня потрясла до основания, поскольку я и не подозревал, что эта печальная девушка, рисующая шедевры, выше шедевра, выше Мадонны, выше Джоконды… Она растерянно смотрела. Нина, которую бабушка хотела взять с моих рук, вцепилась в меня ещё крепче.
– У Вас день рождения? – наконец, подал я голос.
Взгляд Саши стал снова знакомым суровым взглядом, и она его не отводила. Остальные молча наблюдали за нами. Саша решительно подошла ко мне, объяв нежным ароматом, и быстро сняла с Нины ботинки, шапку и курточку.
– Вы проходите, пожалуйста, – мягко приглашала фрау Наталья в гостиную.
Увидев лакомства, Нина тут же меня покинула и весело забегала вокруг стола вместе с сестрой. А стол пестрел вкуснейшими кушаньями: оливье, куриные ножки, чем-то фаршированные, солёные грибы, красная рыба… Мне кажется, на свадьбе родителей, если судить по старым фото, не было такого застолья, которое своими руками, как я вскоре узнал, организовала молодая хозяйка.
Небритый, лохматый, не особенно нарядный, я создавал резкий контраст с людьми за столом, и тем заметнее это стало, когда герр Бройт велел мне сесть справа от дочери, которая была в центре стола. Был бы я с краю – кто бы меня увидел? Но тут я выглядел, должно быть, простачком, каких земля носит. Девочки запрыгнули на стулья возле меня, а напротив глядели могучие взрослые: великан Эрвин, герой войны фрау Наталья и потомок энциклопедической династии – герр Бройт. Я был как на ладони.
– Может, скажете первый тост? – предложил самый старший из нас.
Я нерешительно поднялся, живо припоминая какой-нибудь весёлый заезженный тостик.
– В Ваш день рождения, Саша, я желаю… Желаю Вам… – я глубоко вдохнул и затараторил на русском. – Желаю Вам выйти за меня замуж, подарить роду Бройтов наследника и быть счастливой.
– Ой… – вырвалось у фрау Натальи.
Все умолкли. Даже девочки, мало что понимая, глазками-вишенками тихо хлопали на нас. Их мать медленно встала. Я застыл с поднятым бокалом. Саша показала, будто сдёргивает кольцо с пальца: замуж – нет. Внутри похолодело: она отказала мне. Но я был лихой меланхолик, очень лихой.
– Без брака? Но вместе? – у меня почти дрожал подбородок, а в душе заплескала прохладная, потом тёплая и сразу горячая волна, потому что Саша кивнула.
– Ой… – фрау Наталья вцепилась в руку супруга.
Конечно, меня и самого кандалы семейной жизни мало прельщали, но ведь сейчас, здесь, сидела её семья, а мы говорили о безбрачии так спокойно.
– Всю жизнь? Пока смерть не разлучит нас? – я от волнения перешёл на немецкий.
Саша посмотрела исподлобья на родителей и кивнула. У неё был вид человека, который приготовился к избиению камнями, но был непреклонен. У меня сжалось сердце, когда я вот сейчас в одно мгновение осознал, почему она, дева в чёрном, решилась на отчаянный шаг. Пройдя через обман, смерть и многолетние терзания, она спонтанно поверила мне и оголила душу, до сих пор воющую от боли. Она не могла меня любить: мы виделись всего-то раза четыре и очень коротко, а однажды только я её видел – там, в галерее на Ку-Дамм.
Впервые я признался себе, ради чего ехал в Россию. Добиваться её. Понять её. И обнять хоть однажды, заслужить это болезненное, необходимое мне объятие, чтобы жить дальше без уныния, с новыми силами.
Чистый мелодичный звон раздался на всю притихшую гостиную, на всю Вселенную: герр Бройт ударил о мой бокал своим.
– Живите, – только и сказал он.
Саша, понукаемая матерью, подняла свой бокал, чтобы о него тоже стукнулось со звоном миллион светлых сил.
Без брака. Как же так? Мы справимся?
Потом мы ели и даже шутили о чём-то, а я с тревогой вглядывался в мою отныне вечную невесту. Я боялся увидеть в ней, что всё было против воли, назло кому-то. Боже мой. Миллионы поклонниц в Германии, тысячи – здесь, в Петербурге… И я выбрал ту, которая совсем меня не любила. Зачем же мне это нужно? Я нечаянно коснулся её ноги под столом, и её щёки и подбородок запылали.
Вечер закончился, и я вызвался помочь ей, пока фрау Наталья укладывала детей. Саша мыла посуду, я вытирал тарелки. Она смотрела в мойку, а я – на её строгий профиль.
– Можно Вас обнять? – попросил я.
Она неуверенно вернула в мойку недомытую тарелку; вода монотонно лилась, булькая между ложек. Я развернул её к себе и вместе с объятием приник к её губам. Она задрожала и отстранилась. Я выключил воду и снова поцеловал её.
Зачем я так ускорял события? И я ли их ускорял? Я-то грезил о ней два года, а она, моя невеста, едва вспомнила меня, хотя мы только три дня не виделись... Как я узнал чуть позже, её впечатлил тот бред, который я нёс, провожая её до дома, мои несуразные комплименты и то, что весь я был неловкий, робкий и при этом шёл напролом. Она думала обо мне с того вечера, все три дня, стыдясь подстраивать новые встречи, хотя невыразимо желала их; она никогда так глупо и так одновременно счастливо себя прежде не ощущала.
К нам деликатно постучали: Эрвин спросил, где я живу и что он подвезёт. Мы с Сашей не успели разъединиться, когда он вошёл. Снова монотонно забила о посуду вода, и я чувствовал, в каком моя дорогая смятении. Но события ускоряли, как оказалось, вовсе не мы.
Когда я уже одевался, в прихожую вышел герр Бройт:
– Куда же Вы? Вы ведь должны остаться.
Этот разговор Саша не слышала, она только что закончила с посудой и вышла проводить нас с Эрвином, который попрощался до завтра и ушёл, а я замер, всё ещё полагая, что ослышался. Саша, видя, что я топчусь на месте, вопросительно обернулась на мать, и та, вздохнув, пошла в гостиную, где – я заметил из прихожей – взялась раскладывать диван.
Возможно, то, что я был слегка нетрезв, заставило хозяев сжалиться надо мной. По крайней мере, эта мысль была единственной логичной. Комнат в квартире было две: в одной, поменьше, спали старшие, а в гостиной, где отшумел наш свадебный пир, на мини-диванчике сладким сном спали двойняшки. Другим местом для сна стал большой разложенный диван, уже красиво застеленный, с двумя подушками и одним широким одеялом. Мы с Сашей, переглянувшись, жутко покраснели, а хозяева, преспокойно пожелав нам сладких снов, ушли к себе: герр Бройт после застолья и перелёта изрядно вымотался.
Сначала мы лежали, отвернувшись друг от друга, на двух краях дивана, абсолютно ошеломлённые. А если она сейчас плакала? Кто просил родителей вмешиваться и так всё ускорять? Я приблизился к ней и слегка дотронулся до руки. «Ты в порядке?». Она повернулась ко мне, и я обнял её, и мы так ещё пробыли какое-то время. Я коротко её поцеловал, взглянул на неё: я не был противен ей, несмотря на мою щетину. Я не имел права говорить ей о своих чувствах. Едва ли она разлюбила того человека. Едва ли она его когда-нибудь разлюбит. Чёрные полотна не исчезают так быстро из нашей жизни.
– Ты придёшь ко мне на спектакль?
Она улыбнулась и прикоснулась к моей шершавой щеке.
– Если мы будем злиться друг на друга, давай сразу не разбегаться?
Она снова улыбнулась, и я поймал себя на мысли, что ведь она улыбается в этот момент мне, мне одному. А я в ответ – ей одной.
Сегодня Саше исполнилось двадцать пять, и мы зачали нашего первого ребёнка, нового продолжателя прекрасных, творческих, умных, но во многом до сих пор воинственно настроенных друг к другу династий.

Моя дочь и Фридрих Райнер прожили двенадцать лет, родив за это время четырёх дочерей – и ни одного продолжателя фамилии, ни одного мальчика, за что я обоих сильно журил. Многое случилось за это время. Ушла моя Наташа, не успев шагнуть в новое тысячелетие, оставшись в нашем с ней горьком и любимом двадцатом веке. Я привык просыпаться среди ночи, даже если мы жили каждый в своей стране, так как жене нужно было включать свет, чтобы без страха дойти до уборной и благополучно вернуться. Среди ночи я открыл глаза, потому что услышал Наташин голос. Побродил по дому. Чудеса! Впервые за полвека с последнего ремонта часы в гостиной стояли. Стрелки зафиксировали время - 3:15. А утром сын сообщил, что моя Наташа умерла во сне. Как Эрвин Шнаакер. Наверное, он ждал её там? Наверное, они уйдут, забыв обо мне. Их и похоронили близко друг от друга. Я стоял над гробом и думал: узнает ли она меня там? Найду ли я её? Только бы найти, как же это мучает!
В Петербурге Райнера полюбили. Он не раз говорил, что Станиславский стал его спасением. Нетерпеливым поклонницам было невдомёк, что их кумир – многодетный папаша, чьи неродные старшие дочери стали самыми желанными посетительницами его гримёрки после спектаклей. Всех своих девочек он называл принцессами, и только старшую, Ребекку, Рыбку – Её Величеством королевой. Королева Рыбка – так, на русский лад, и прозвали её в семье.
Смех дочери я вспомнил, только когда она начала жить с Райнером. Я прекрасно знал его репутацию бабника в Германии, но, увидев его тогда у подъезда, небритого, но решительного, приехавшего ради Саши в ненавистную Россию, я отступил. Дочь давно угасла, и я подумал, что если этот тип с ней поладит, она вспомнит о том, как прекрасна жизнь. Других вариантов не осталось: или непутёвый Фрид, или никто.
И я не ошибся. Она его, может, и не любила, но была счастлива с ним. Теперь я мог спокойно представить, как жили Наташа и Шнаакер.
Семья Фрида её не приняла. Внучек не признавали. Даже старый Райнер, который некогда так восхищался моей Александрой. Они разорвали с Фридом все связи и не стремились их восстановить, даже когда за два года до своего ухода Райнер переехал с семьёй в Берлин. Его это, конечно, мучило – семейный разрыв, но в другой своей жизни – с Сашей и дочками – он был наполнен выше головы светлым и радостным.
Берлин ликовал, когда Фрид вернулся. Россия сделала его новым, неслыханным, он засиял, огранённый большое количество раз, и всякий раз срывал небывалые овации. Зал рыдал, зал смеялся, зал вскрикивал, страдал, думал, мечтал вместе с новым Фридом, и так хотелось, чтобы это длилось вечно.
Молодёжь – как я до сих пор называл мою гражданскую пару – жила со мной. Высокие деревья отлично защищали фамильный дом от любопытных глаз, которые могли охотиться за известным актёром. Дочь была беременна седьмым ребёнком, и современные технологии подтверждали, что там ещё одна принцесса, из-за чего я сильно ворчал. Но детские голоса были тем, что порой отвлекало меня от тоски по Наташе, так внезапно меня покинувшей ещё десять лет назад. Я до сих пор ревновал её к Шнаакеру. Я злился на него, глупый старик! Мне на давали покоя мысли, что он обманом позвал её во сне, а она, доверчивая дурочка, пошла посмотреть, что там за сюрприз от бывшего мужа… Или что она увидела его и, как к старому другу, о котором сто лет не слышала, к нему помчалась, а ворота земли закрылись, и она не смогла вернуться… Ах, этот Шнаакер! Что, если она предпочла его теперь? Мы же иногда с ней ругались. И ещё меня огорчало, что Наташа мне не снилась, из-за чего я частенько втихаря плакал, но мне всегда что-то мешало как следует погрузиться в мою тоску: то болтовня Клотильды, то звонок из Петербурга, то – последние годы – голоса моих внучек.
Я думал, все испытания, способные сломать душу дочери и мою, древнего старика, позади.
Было воскресенье, самый погожий день, полный щебета птичек и расцветающих деревьев. Молодёжь собиралась на рынок. Сашка едва влезла в автомобиль со своим животом, но она не могла остаться: без неё Фридрих обязательно купит какую-то ерунду.
– И как ты можешь стыдить меня при родном отце? – он поцеловал её с усмешкой и сел за руль.
Подбежала Нина.
– Папа, возьмите меня с собой! – принцесса обняла отца, сидящего в машине.
– Не могу, малыш. Это опасно.
Почему вырвалось это странное слово, Фрид и сам удивился. Нина разжала руки – и опять горячо прильнула к нему. Он улыбнулся ей на прощанье – и уехал. Больше мы его не увидели.

Девяностолетний старик и шесть девчонок от трёх до тринадцати лет, старая служанка и шестидесятилетний брат в Ленинграде, который до сих пор, даже на пенсии, оставался невыездным. Вот и всё богатство. К вечеру к нам прибавился первый наследник рода – Сашка родила сына.
Мой номер был у дочери в телефоне, с которого мне позвонили. Кто же знал, что мне слишком много лет и я мог не выдержать эту новость. Они попали в аварию. Фридрих погиб на месте, Сашку увезли в операционную. Ребёнок выжил.
Я ходил по дому, как лунатик. За окном понемногу темнело, а я всё ходил, ходил, ни разу не присев. Клотильда иногда соглашалась ночевать у нас, чтобы помочь с малышами, и сейчас она кормила их в верхней комнате.
Внучки постарше весело скакали под моими ногами, о чём-то спрашивали меня, а я всё ходил, не зная покоя, хотя ноги сильно болели, я очень устал. Нина первая заметила моё состояние.
– Дедушка, ты такой бледный. Давай, я тебе чай сделаю.
Я машинально кивнул. Она была рада мне угодить, но, не добежав до кухни, поймав что-то иное в моём выражении, остановилась. Я сел прямо на ступеньки, вконец растерянный. Тогда и Клотильда, и Королева Рыбка тоже, как по взмаху волшебной палочки, оказались рядом и разом взглянули на меня.
– У вас родился брат.
Сначала все обрадовались.
– Так мама с папой не на рынок ехали, а в больницу? – улыбалась Нина.
Я только помню, что расплакался.
Но это была далеко не последняя пытка.
Газеты и телевизор разрывались новостями о гибели актёра и его – как они все писали – русской любовницы. Впервые за двенадцать лет их совместной жизни острый язык прессы чехвостил мою дочь, обвиняя её в смерти Фрида. Телевизор я включать перестал, газеты покупал, в основном, политические, но и там однажды упомянули о гибели моего гражданского зятя.
Саши не было на похоронах Фридриха: её снова срочно оперировали, и она не знала об участи мужа. Хоронили в закрытом гробу. Врач сказал, что на нём живого места не осталось. У гроба с фотографией улыбающегося Фрида стояли только я, двойняшки и две старшие общие дочки его и Саши, которые приникли ко мне. Семья Райнера объявилась через два дня, чтобы отвоевать все его деньги и имущество. У меня даже не было сил им препятствовать, и только усилиями Клотильды ко мне явился адвокат, чтобы решать материальные вопросы с разъярённой многочисленной роднёй Фрида вне моей усадьбы.
Двойняшки сразу повзрослели. Они ухаживали за младшими и за мной, и взяли в оборот крошечного братца, которого нам отдали недели через две, убедившись, что он совершенно здоров. Но нам всем стало сразу очень тяжело, когда главный кормилец и главная хозяйка оставили нас.
К Саше меня и девочек пустили через несколько дней, когда она немного пришла в себя. По её равнодушному взгляду в потолок мы поняли, что ей сообщили о Фридрихе. Она даже не посмотрела на нас. Но неприятно потрясло не только это: к нам подошёл её хирург, в котором я узнал Мартина Штюца.
Тогда самый младший член семьи ещё находился в больнице.
– Мальчика нужно зарегистрировать, герр Бройт. Мы не можем выписать его без документов.
– Хорошо, я сделаю.
Штюц с опасением оглядел осунувшегося старика:
– А больше некому?
– Дети ещё несовершеннолетние, – ответил я, развернулся и побрёл прочь, а внучки молча пошли рядом. Я спросил у них, как мы назовём ребёнка. В честь папы. В честь мамы. И в честь рода. Фридрих Александр Герхардт Пегов-Бройт. Немецкое гражданство позволяло нам эту вольность.
Саше сделали третью операцию, после которой впервые за пятнадцать лет она заговорила. Это стало первой радостью с момента аварии. Это стало даже большей радостью, чем рождение долгожданного внука.
Она рассказала мне потом: «Фридрих начал крутить руль, чтобы повернуть, но машина не повернула. Он крутил снова и снова, но машина ехала прямо, скорость была обычная. Тогда он решил съехать на обочину, остановиться, но колёса упрямо катили вперёд и переместились на встречную. Секунды за три до столкновения Фрид отстегнулся и загородил меня. Встречная фура не пострадала».

От персонала, который не брезговал ни сплетнями, ни правдой, порой мешая одно с другим, Мартин узнал, что актёр Фрид Райнер, один из самых закрытых артистов для прессы при жизни, был отцом семерых детей от его подруги – русской эмигрантки с тёмной биографией. Газеты вещали, что у властных родственников Фрида адвокат сумел отвоевать только незначительную сумму, на которую и однокомнатную квартиру в Берлине не купишь, а детей, рождённых без брака, было немало. Герра Бройта у больницы то и дело поджидали ушлые журналисты, но никаких комментариев он не давал. Девочки же проходили внутрь, наученные Мартином, через служебный вход - о них никто не догадывался, а вскоре всё затихло, и несчастного старика оставили в покое.
У герра Бройта была хорошая пенсия, на неё он содержал дом, платил экономке, баловал внучек. Эрвин Пегов постоянно высылал деньги и звал обратно в Россию. Но как оставить отца? После смерти мужа Саша осталась с тем, с чем вступила в брак. Если с герром Бройтом случится неизбежное, ей придётся продать фамильный дом. Как она будет растить детей одна? Хотя, может, семья Фрида однажды сжалится над ней… Так думал Мартин Штюц.
Лет пять он жил один: жена ушла от него, с сыном Мартин виделся раз в две-три недели. Профессор с ним давно не общался, мать умерла от рака, как и её отец, Эрвин Шнаакер. Ей было чуть за пятьдесят. Возможно, и он, Мартин, унаследует проклятую болезнь и не доживёт даже до возраста деда. Сейчас ему уже было за сорок. Десять лет в запасе? Двадцать? Кто же расскажет.

Её привезли в мою смену. Первая встреча за четырнадцать лет. Конечно, я больше ничего к ней не чувствовал. Она же была моей ошибкой, моим позором, из-за которой от меня отвернулась семья. Я оперировал её, как надлежит, с холодным сердцем. Недолго же она горевала о разлуке со мной: смотрите, как быстро нашла этого Фрида, как быстро его соблазнила. Она умела это. Я знал. Я вспоминал тот белый день за тяжёлыми плотными шторами запретной комнаты, когда видел её в последний раз. Я не устоял. И этот мертвец – тоже. Она быстро утешилась. Но теперь, с семью детьми, кому она понадобится, пусть даже стала красивее прежнего? Красота принцессы стала королевской красотой.
Девочки очень скучали по ней. На этот раз их привела Клотильда. Она сразу меня узнала. Саша при нас произнесла свои первые слова за годы молчания:
– Я люблю вас.
Старушка заплакала, а девочки прильнули к матери на кровати.
– Я давно мечтала это сказать, – продолжала девчонка, обнимая их.
Я смотрел на них и думал, что для меня такие сцены, которые случались в больнице после тяжёлых операций, всегда будут только нереальной картинкой. Моё одиночество никого не ранило, кроме меня самого. Я вспомнил Сашиного брата: он был красив, при роскошной должности, женат однажды, но уже десятки лет, при таком обилии племянниц, иногда нарушающих ритм налаженной холостяцкой жизни, одинок бесконечно. Люди как-то смирялись со своим одиночеством. Интересно, как? Я спасался работой, наукой – в этом было немало смысла. Мои руки, мои мысли я отдавал двум этим занятиям, а сердце – раз в две-три недели – сыну, максимум часа на четыре.
Сорок один год. Это конец жизни или нет? Есть ли время что-то изменить и, главное, стоит ли? Разве я сумею кому-то отдать свои тело и душу? Разве я хочу?
Я отозвал Клотильду в сторону, как только гости покинули палату:
– Я могу помочь?
Она удивилась:
– А чем Вы поможете? Вы вернули ей жизнь и голос, спасли ребёнка – на том спасибо, доктор.
И они ушли. Недолго думая, я вошёл в палату. Саша стояла у окна и махала своим домашним. Со смерти Фрида, с момента её пребывания здесь прошло три недели.
– Я могу помочь, Саша. Мне известно твоё положение. Я оплачу няню.
– Почему Вы ко мне на «ты»? – тихо спросила она. – И разве сейчас обход?
– Мне лучше знать, когда я могу войти!
– Делайте, как хотите, – равнодушно сказала она и снова посмотрела в окно.
Я сделал вид, что воспринял слова буквально, и уже через день на Вербенштрассе, 29 раздался звонок. Дама лет сорока пяти представилась няней и попросила познакомить её с детьми. Она объяснила, что её услуги оплачены и она готова сию же минуту приступить к своим обязанностям. Она живо взяла детей в оборот, чем очень облегчила участь Клотильды, которая измоталась так, что запустила и сад, и дом: дети, готовка, ворчливый хозяин… А теперь она выдохнула немного.
Каждый вечер после школы к Саше приезжали на автобусе двойняшки. Весь дом скучал по ней, говорили они. Только с ними Саша могла дать волю слезам по безвременно ушедшему светлому спутнику её жизни.
– Вы только не забывайте папу, навещайте его.
– Мы навещаем! – кивали девочки. – И маргаритки его любимые на могилу посадили.
Я выписал Сашу только в начале июля, она коротко поблагодарила меня. Она никому не сказала, что возвращается сегодня: герр Бройт тогда кинулся бы её встречать, а он чувствовал себя плохо, что было заметно в последний его визит. Клотильда готовила еду на всю ораву, няня сидела с малышками – не стоило никого беспокоить.
– Вам нельзя поднимать больше трёх килограммов, – напомнил Мартин. – А у Вас вещи. Так что если Вы подождёте часа два, я сам отвезу Вас.
– Больше трёх килограммов? – усмехнулась девчонка. – Мой сын ещё при рождении достиг этой отметки, а я мать, и матери носят своих детей.
– Хорошо, – холодно добавил врач. – Однако что будет с ними, если Вы умрёте? А вы умрёте с таким подходом. Ваш отец тоже очень старый человек. И брат, вроде бы, на государственной службе, верно? В итоге дети останутся одни. Их разбросают по приютам и, если повезёт, найдётся тот, кто их полюбит и удочерит, но такое счастье выпадает, увы, не всем. Вы же знаете, у меня ледяной ум. Но, может, сейчас он спасёт Ваших детей от сиротства.
Мартин вышел. Она осталась ждать конца его смены.
Фридрих решал все неурядицы, не позволяя Саше вникать в проблемы. Без него жизнь остановилась. Он вернул ей смех, который в своё время забрал этот, прочитавший сейчас мораль; который вносил сейчас в дом отца её сумку с вещами из больницы. Девочки кинулись к матери, а этот доктор, который был уже всем знаком, резко предупредил: если мама поднимет тяжёлое, она их покинет.
– Как Вы смеете говорить это детям? – возмутилась Саша.
– Потому что Вы им этого точно не скажете. А я – хирург, который обязан делать больно из благих побуждений.
Он ушёл. Саша заплакала, а домашние кинулись её утешать:
– Надо – значит, надо, – здраво сказала няня. – Это мелочи, которые очень легко пережить, вот увидите.
И, действительно, скоро всё наладилось. Малыша мать ласкала в кроватке, а брали его старшие сёстры или няня. Саше не разрешали даже возить коляску, ведь вместе с ребёнком она много весила, и если на ровной дороге это не ощущалось, то на мелких ухабах нужно было приподнимать её за ручку, приняв на себя всю тяжесть, пусть даже на три секунды. Однажды Саша забылась: преодолевая возникший бордюр, она приподняла коляску, в глазах моментально потемнело. Рядом была Королева Рыбка, которая быстро усадила мать на ближайшую скамейку и куда-то позвонила. Мать всё сильнее качало, в ушах стучало. Мальчик захныкал, сестра живо сунула ему бутылку, но тот не унимался. Через семь минут подъехала скорая, всех с лавочки быстро засунули туда, и медсестра занялась ребёнком.
У Мартина намечалась долгая операция. Он предусмотрительно дал двойняшкам свой телефон в последнюю встречу, а сейчас успел организовать госпитализацию Саши перед тем, как уйти в операционную. Начавшееся кровотечение остановил его напарник, и девчонка была вне опасности.
Саша открыла глаза. В окно глядели сумерки. Значит, жива. Плохо. Плохо. Фрид не пришёл за ней. Вспомнился утренний разговор с отцом. Герр Бройт завёл её в свой кабинет, там сидел посторонний. Как оказалось, юрист.
– Фридрих был молод, чтобы думать о завещании, а для меня каждая ночь может стать последней, – начал отец.
Он заговорил о вещах, от которых Сашка была далека: о том, что дочь в случае его смерти, при наличии малолетних детей не потянет содержание дома, о каких-то финансовых заморочках, о том, во сколько ежемесячно обходится усадьба, служанки, каков обязательный взнос церкви, где похоронены все Бройты, в том числе младенец Вилли, а теперь и Фридрих Райнер. Юрист озвучил стоимость дома, и заверил, что в случае удачной сделки вырученных денег хватит на небольшую квартиру и три года безбедной жизни Саши и семерых детей.
Саша ужаснулась:
– Папа, неужели этот дом будет продан?
– А что, есть иной выход? – вздохнул отец. – Знаешь, дорогая, дом – бог с ним. Что мне делать с твоей неустроенностью?
– Папа, а портреты – куда они попадут? А надгробия во дворе? А сад?
Герр Бройт снова тяжело вздохнул:
– Да ведь это не самое важное в жизни, детка.
Но он тосковал, конечно. Всё-таки он стал тем непутёвым наследником, как предрекал отец, который пустил по миру фамильное гнездо. А единственный внук был слишком мал, чтобы что-то изменить.
Каждый вечер Саша ходила вдоль портретов, спрашивала у Фрида, у мамы, у вечного ангела Эрвина, у умершей русской родни, у дяди Вильгельма, у тёток Нины и Ребекки – как же спасти папин дом. Как вырастить детей? Что же делать? Что же делать?
Она села в центре длинного стола и схватилась за голову. А если всё это – расплата за войну? За то, что, вопреки здравому смыслу, соединились её родители, вчерашние враги. Но разве всё в этом мире не вопреки здравому смыслу? К ней подсели двойняшки.
– Мам, не переживай, – принцесса положила тёплую ладошку на голову Саши.
– Мам, хочешь, мы найдём тебе богатого мужа? И он будет платить за дом, – воодушевилась Королева Рыбка.
Саша рассмеялась:
– Какие глупенькие. А как же ваш папа? Ему не понравится это.
– По-моему, ему гораздо больше не понравится, если мы будем лазить по помойкам в поисках еды, – заявила принцесса.
Ночью стало плохо хозяину дома. Она, Саша, должна жить. Она должна жить, чтобы выдержать. Да, главное – выдержать. В любом случае – выдержать, иначе дети попадут в приют.
Саша ехала в скорой и думала о неизбежном. Сразу две потери за полгода. В лучшее она не верила, потому что надо было просто выдержать.
– Всё будет хорошо, малыш, – отец взял её за руку, лёжа в скорой, и рука его была такой слабой, такой беспомощной.
Она кивнула и улыбнулась ему.
Врач вышел к ней: герра Бройта оставят на лечение, но в таком возрасте сложно давать утешительные прогнозы.
Воспалённо продумав до утра, Саша решилась. Как во сне, она добралась до Шарите и попросила позвать господина хирурга Мартина Штюца. Медсестра, появившись снова, пригласила пройти за ней.
– Герр доктор просил предупредить, что у него в распоряжении десять минут.
Мартин встретил её холодно, но Сашке было не до нежностей. Пути назад не было.
– Располагаете ли Вы средствами обеспечивать не только законного сына, но ещё и двух внебрачных детей? – начала она с ходу, не поздоровавшись.
– Присаживайтесь, – пригласил Штюц.
Сашка назвала дату рождения тройняшек. Сказала о смерти мальчика. Мартин заметил, что она провела бессонную ночь. Он слушал её и молчал.
Она умолкла и в следующий миг вскочила, потерев лоб, как в дурмане:
– Ах, что это я… Ведь я сама тогда склонила Вас к близости, чтобы они родились. Они должны были родиться. Это всё моя вина и дяди Вилли.
Она выглядела пьяной.
– Папа в больнице, надо к нему…
Саша не сразу нащупала ручку, быстро вышла. Она не понимала, куда идёт, только чувствовала ладонями холодные стены, двери и окна. «Выдержать, да. Выдержать, выдержать, чёрт возьми…», – бормотала она.
Саша очнулась на мягком цветном диване. Наверное, она выключилась из жизни на пару минут: солнце за окном светило так же ярко, как когда она ехала в Шарите. Она села на диване: на ней было то же домашнее платьице, в котором она выскочила сопровождать отца на скорой.
– Доброе утро, – в углу за столом сидел Мартин.
Он поднялся, как только она взглянула на него.
– Десять минут закончились? – спросила Сашка.
Он удивился.
– Медсестра сказала, что у тебя только десять минут.
Он усмехнулся:
– Ты сутки проспала.
Он быстро сделал ей какой-то укол в плечо, довольно болезненный. «Потерпи». Она закивала.
– Боже мой, всё, как в тумане… – Сашку качнуло, Мартин поднёс кружку к её губам; это был мясной бульон.
Она будто тысячи вёрст прошла. Её голова снова упала на подушку. Мартин спросил, что это за история с дядей Вилли. Она рассказала. Он позвонил в клинику, где лежал герр Бройт, успокоил её. Вечером пришли двойняшки и удивились, обнаружив мать не в палате, а на диване в кабинете. Знакомый доктор услужливо подал им стулья, странно поглядев на обеих. Помог Саше усесться, снова сделал укол.
– У мамы сильное переутомление, – предупредил он, но заметил, что и девочки плохо спали: им приходилось несладко с младшими, с уроками и с трепетной тоской по человеку, который их воспитал.
Саша говорила с детьми по-русски. Мартин, делая записи в журнал, слушал.
– Как же я скучаю по Петербургу, – говорила Саша.
– Мам, ну и вернёмся. Давай вернёмся? – Королева Рыбка положила на её плечо самую надёжную руку в мире.
– Ага, размечталась, – деловито напомнила принцесса. – А немецкое гражданство младших? Это с папой они могли бы уехать или если бы он разрешение на выезд подписал, а тут выходит, что мама их ворует.
– У кого? – хмыкнула сестра. – Они же её собственные дети!
– У государства, у кого!
Все три шумно вздохнули.
– А дедушка не против продать дом даже сейчас, лишь бы мы уехали спокойно, – тихо продолжала Рыбка.
– Как – сейчас? – испугалась Сашка. – С ним так плохо?
– Нет, но он сказал: ты совсем не понимаешь в таких делах. Ты не сможешь продать правильно.
– И он скучает по бабушке. Он готов ехать с нами в Россию. А дядя Эрвин поможет.
– Дядя Эрвин такой противный! – нахмурилась Нина. – Он постоянно ко мне придирается.
– Просто у него никогда детей не было, откуда ему знать, как вести себя с нами?.. Мам, ну не плачь!
Сашка быстро утёрла слёзы:
– Может, я и не понимаю в таких делах, но этот дом – вся его жизнь. Он умрёт от тоски, если мы его продадим.
Единственный мужчина в этой комнате, о котором благополучно забыли, поднялся с места, взял стул и бесцеремонно подсел к семейному совету. Двойняшки умолкли и переглянулись. Все четверо какое-то время молчали.
– Если я женюсь на вашей маме, дом не придётся продавать.
– Отец уже решил продать его, а мы вернёмся в Россию, – насупилась Саша.
Тишина висела ещё минуту.
– Герр доктор, а у Вас много денег? – спросила Рыбка.
– Вам нравится наша мама? – спросила Нина.
Мартин вздохнул:
– Ваш дом – настоящее историческое наследие, – он вернулся за стол, где продолжил строчить отчёты.
– Откуда он знает русский? Как он нас понял? Он шпион? – тихо изумлялась Нина, ища ответа в глазах матери и сестры.
Саша выдохнула:
– Мы с Фридрихом жили без брака много лет, потому что в нём нет никакого смысла, если людям и так хорошо.
– Конечно, – холодно отвечал Штюц из своего угла. – Особенно если учесть, что, будь вы женаты, материальный вопрос сейчас просто бы не возник.
– Я не выйду замуж даже под страхом смерти, особенно за тебя, – отрезала Саша. – Где моя одежда? Мне пора.
– В шкафу.
Двойняшки переглядывались, пока мать одевалась.
– Тебе лучше остаться до утра, – сказал Штюц.
Сашу качнуло.
– Мам, останься, – попросила принцесса.
Мартин вовремя подскочил: Саша свалилась без сил, как вчера на лестнице. Она была в сознании, но как в тумане. Двойняшки пронаблюдали, как герр доктор взял их мать на руки и бережно уложил на диван, укрыл пледом, снял с неё тапочки, влил в рот лекарство. Он всмотрелся в неё: опасность миновала.
– А почему она не в палате, герр доктор? – спросила Рыбка.
– Здесь более домашняя обстановка, способствующая выздоровлению. Ты не находишь? – ответил этот странный человек.
Он проводил двойняшек, а сам вернулся к дивану.
– А ты слабая, Александра Пегова-Бройт, – присел он к ней.
– Не твоё дело, – она устало отвернулась.
– Я пятнадцать лет тебя не видел, и ты свалилась с кучей проблем, – говорил он.
– Отстань, – повторила она.
– Семеро детей, двое из которых мои… Родовое поместье, которое вот-вот уйдёт с молотка… Няня и служанка, которым надо платить и без которых не справиться… Отец, которого надо лечить каждые полгода, ведь у него сердце ни к чёрту… И сама ты – как ребёнок, за которым глаз да глаз нужен.
– Не твоё дело, – твердила она.
Он коснулся её щеки – она резко посмотрела на него.
– Я – живой человек, Саша, понимаешь?
Саша в ужасе приняла его поцелуй. Фрида нет всего три месяца. И трёх месяцев не прошло! А этот человек прикасался к ней, и она не могла ничего поделать.
– Как и раньше, мне нужна лишь физическая близость. Я не изменился. Я такой же нерешительный, здравомыслящий и жестокий. Но у тебя нет выбора. Ты поэтому свалилась на мою голову. У тебя нет выбора.
Он целовал её без конца, но вместо страсти к бывшему любовнику Саша переживала только один непреходящий ужас, понимая, что выполнит все его условия, ведь иного просто не осталось. Этот человек прав.
– У меня скверный характер. Жена меня бросила, с семьёй контактов почти не осталось. Сын всякий раз терпит меня и ждёт, когда закончится отцовское время, чтобы уйти. У меня, на самом деле, не так много денег, но я умею выкручиваться. Тебе придётся тоже меня терпеть.
Она пыталась отстраниться, но он поворачивал к себе её лицо – и снова целовал.
– Я ненавижу тебя, и этой ненависти не будет границ, – говорила она.
Он снова напомнил, что каждый день может стать последним, а детей ожидают приюты и скитания.
– Как будто в случае моей смерти ты их туда не отправишь… – бросила девчонка в отчаянье.
Мартин вскочил и нервно заходил по кабинету.
– И как будто дом и без того не будет продан! Разве тебе есть дело до моего отца, который едва не убил тебя? Или до моих чувств, до моей тоски по России, до меня самой? Ты всегда шёл на поводу у своих желаний, а твоё сердце молчало.
Уперев кулаки в стол, Штюц слушал её.
– Не понимаю, зачем тебе это. Отомстить? Ну, так оставить всё, как есть, – самая лучшая месть, – рассуждала она, пытаясь найти ответ. – Или такое большое счастье – совокупляться с той, которая в любой момент к праотцам отправиться может и чьё презрение к тебе безмерно? Какой у тебя мотив?
– Это не твоё дело, – холодно ответил Штюц.
– И если папа узнает, он меня до конца дней возненавидит.
– У тебя все антигерои. Если я скажу, что он согласен, ты подумаешь, что он спасает свой дом ценой твоего счастья.
Она не поверила. Мартин позвонил герру Бройту - всё подтвердилось. Огромные слёзы покатились по лицу, но бессердечный Штюц их не замечал. Он помог ей переодеться – и она не видела, во что. Он повёз её в мэрию, где у него всё оказалось схвачено. Утёр ей слёзы, взял под руку. Её о чём-то спрашивали, она соглашалась, и он снова утирал её слёзы. Он надел ей кольцо, которое пронзило морозом до самого сердца.
– Вы не прочитаете брачный договор? – осведомился юрист, и она не смогла ответить: тисками сжало горло. Только не здесь, не при этих ужасных людях.
Они приехали в графский дом, и первым делом Саша кинулась не к детям, а в винный погреб, где разрыдалась.
По ногам пошёл сквозняк: в дверях стоял её скороспелый супруг.
– Дети ждут, – сухо сказал он, – и ужин стынет.
– Ах, мама, какая ты красивая! – дети обступили Сашку, как только она поднялась наверх. Только сейчас в большом зеркале девчонка увидела, что она – в элегантном, белое с золотом, платье, а на её плечах пиджак, дополняющий величественный, строгий образ.
– Мама – царица! – воскликнула одна из мелких.
Все сели за стол, няня и Клотильда тоже. Они знали, в честь чего такое застолье. Дети удивлённо рассматривали герра доктора, тоже сейчас очень элегантного, который ел вместе с ними.
Герр доктор стал приходить всё чаще, а уже через неделю к дому подъехал микроавтобус мест на шестнадцать. Впервые за долгое время семья выехала на пикник за город, и там все от души повеселились. А как-то раз Мартин привёз своего сына и познакомил со всеми. Антон в недоумении оглядел полчище новых родственников, среди которых он был самым старшим. Двойняшки влюбленно на него вытаращились. «Какие хорошенькие!» - подумал Антон, улыбнувшись им до ушей.
Этот инцидент испугал Сашу: переглядки подростков заметили все. Штюц сразу поднялся – обед ещё не был завершён – и пригласил жену и почти влюбившуюся друг в друга молодёжь в кабинет, который теперь назывался его кабинетом. Остальным велели ждать. Клотильда вздохнула.
Минуты через три из кабинета выскочил Антон, едва не сломав дверь, а вскоре вслед за ним пулей вылетели и двойняшки.
– Вы уже большие девочки, и с вами можно говорить прямо, – вспоминали потом эти трое первые слова герра доктора. – Вы хороши в математике, а потому я прошу вас назвать дату вашего рождения.
– Шестого июля девяносто пятого! – воскликнули наперебой принцесса и королева.
– Мы с вашей мамой встретились последний раз в начале октября девяносто четвёртого.
Все умолкли. Мать виновато отвела глаза.
– А зачем вы встретились? Мама попала в больницу? – спросила Нина.
– Ты сволочь! – взорвался Антон. – Ты мать обманывал!
– Мама, как ты могла! Ты скрыла от нас! – завопила Ребекка, и они втроём наперегонки дунули прочь.
Клотильда, увидев исход, позволила детям есть дальше. Мать и герр доктор из кабинета не выходили.
Троица угомонилась, только добежав до ближайшего сквера и усевшись там на всю лавку, отвернувшись друг от друга. Нина потянула сестру за рукав:
– Мама обманула папу Фридриха?
– Нет, – буркнула Ребекка.
– Она нас обманула, потому что не призналась, что герр доктор – её муж?
– Нет. Потому что он – наш отец.
– Герр доктор – наш отец, потому что она вышла за него замуж? – допытывалась Нина.
– Готт, тебе при рождении, видно, мозги забыли выдать! – выдохнул Антон.
– Вот он – наш брат, – ткнула в него Ребекка, – потому что герр доктор и наш отец тоже.
Принцесса запуталась ещё больше.
– Мой папа – Фридрих Райнер. Он известный актёр, – сказала девочка. – Он – мой единственный папа, и другой мне не нужен.
Она опустила грустное личико, ковыряя цветок на юбке. Антон хотел возразить, но Рыбка отмахнулась:
– Ой, бесполезно. Не лезь.
– А у нас ещё брат есть. Он теперь ангел, – заявила принцесса.
Через час они неспеша добрались до дома, держась на расстоянии от родителей. Клотильда подогрела им ужин. Дочери не спешили к нему, Мартину, с распростёртыми объятиями. Нужно было время. Но это был первый день, когда сын не хотел уходить и даже позвонил матери, попросив разрешения остаться на воскресенье.

Клариса постоянно допытывалась у сына, кто же новая жена её бывшего мужа. Антон увиливал, и тогда помог интернет. Она без труда нашла профиль Мартина, и увидела там множество фотографий и видео, где он проводил время с женой и кучей отпрысков. Клариса узнала интерьер дома Бройтов. Вот их микроавтобус – боже, ну и орава! Две служанки, восемь детей вместе с Антоном, герр Бройт в инвалидном кресле и хозяева дома. Уму непостижимо! Тринадцать человек. Антон – в обнимку с двойняшками. Вот они на пикнике, вот – в кукольном театре, вот – в Трептов-парке, вот – в галерее, вот – в кафе…
Мартин всех удочерил, усыновил мелкого. Зачем? Клариса заметила, что Саша не проявляет никаких признаков нежности к мужу и как будто сторонится его: на фотографиях они редко стояли вместе. Клариса больше не чувствовала ненависти к этой полукровке, до сих пор безумно красивой, но не особенно счастливой в браке с тем, кого когда-то любила без памяти. Последнее время Мартин волновался о судьбе Кларисы, помогал устранять бытовые проблемы, а сын стал чаще использовать в речи «папа»: он хотел о нём говорить, он восхищался им. И даже догадавшись по дате рождения двойняшек – на фото отмечали их день рождения, – кем они приходятся бывшему мужу, особенно более мелкая полностью взяла внешность отца, – Клариса не воспылала ненавистью к сопернице. Даже поняв, что молчаливый Антон тоже знает, кто для него красавицы-двойняшки.
Весной всей толпой полетели в Россию, Антон – с ними. И старенький герр Бройт, жаждущий проведать свою Наташу. Незадолго до этого все собрались за длинным столом на дне рождения хозяина дома, пригласили старого Штюца, Валентину и Кларису, которая невольно наблюдала, как эта большая семейка ладит. Она многое успела заметить. Антон был безоговорочным любимцем девчачьей артели, только тихой Нине не особенно нравились забавы, которые он придумывал. Когда Мартин обращался к принцессе, она всегда настораживалась, будто обращался чужой. Она не звала его папой, не стремилась к нему, а лишь, если спрашивал, коротко кивала или качала головой. И Мартин не знал, как завоевать её сердце. Принцесса в этом отношении была похожа на свою мать, которая, хотя и прислушивалась к супругу, хотя и послушно отвечала ему, но глаза её не сияли. Она просто исполняла роль жены, и исполняла безупречно.
Герру Бройту исполнилось девяносто. Весна в тот год отличалась непомерной жарой, но в доме царила прохлада. Кушанья были прекрасны, общение – размеренным и приятным. Клариса заметила, что Саша беспокоится за принцессу, постоянно всеми мыслями устремляется к ней, узнавая в ней, должно быть, своё убийственное молчание. Но дочь лишь печально и кротко отвечала ей, как отцу, с которым не желала общаться.
Когда большая часть гостей высыпала в сад, принцесса улизнула. Клариса вовремя помчалась за ней.
– Ты куда это собралась? – строго бросила она девочке в спину. – У тебя гости.
– Гости не мои, – грубо ответила та и зашагала дальше.
– Ты ведь не сказала родителям, что уходишь, готова спорить на что угодно!
– Без меня даже легче станет. Отстань, Клариса.
Нина долго шла к церкви. Села у могилы, расплакалась. Тут лежал Фридрих Райнер.
– Предательница. Ненавижу её, – долго всхлипывала девчонка.
– Послушай, Мартин ведь тоже старается, – услышала она над собой.
Клариса стояла рядом.
– И что? Папа умер, а она скорей замуж за этого доктора… Она так быстро забыла папу! – Нина разрыдалась.
– А я тебе скажу, почему так. Взрослые всегда боятся, что их слёзы вас, детей, ранят. Если мама станет вспоминать при тебе Фрида, она будет постоянно плакать, потому что ей больно. Она живой человек. Но она точно грустит, когда ты не видишь этого. Сто процентов. Так и у меня было… Я любила Мартина, а он полюбил твою маму. Мне было очень больно, и я сделала всё, чтобы он меня не бросил. А спустя десять лет бросила сама. Я долго плакала, приняв это решение, будто похоронила его. Он больше не принадлежит мне, как тебе – твой Фрид… Он так и не полюбил меня за эти годы.
– Мама его тоже не любит, – проговорила принцесса.
– Может, и любит, но она, как и ты, очень часто вспоминает Фрида. У неё нет времени понять из-за этой гнетущей тоски, каковы её настоящие чувства.

Саша не на шутку встревожилась: Нины нигде не было. Мартин не успел сказать о сообщении Кларисы: дети увлекли его в свою игру.
– Ты не видела сестру? – спросила она у Рыбки, которая о чём-то горячо болтала с Антоном в саду.
– Постой, Саша, – выскочил Мартин из детского круга. – Дочь сейчас с Кларисой, они у Макскирхе и скоро вернутся.
– Какие это дела у моей дочери с твоей женой?
Подростки на скамье съёжились от страха, играющие дети замерли. Это был первый раз, когда Саша вспылила. Мартин побледнел.
– Моя жена – ты! О чём ты вообще? И Нина – не только твоя. Она в безопасности. Она скоро вернётся.
– Где моя дочь? – тем же новым яростным тоном отвечала на это Саша.
Мартин ответил не сразу, чувствуя, как подступает ответная ярость:
– Я не знаю. Но с ней Клариса, и поэтому всё будет в порядке.
В калитку вошли беглянка и её спутница. Нина явно повеселела после прогулки с новой знакомой. Не проникшись тяжёлой атмосферой, она подхватила запрыгнувшую ей на шею мелкую и пошла с ней кушать десерт, на который всех позвала Клотильда. Двор почти опустел.
Клариса сразу заметила настроение супругов и, уходя в дом, ласково предложила бывшему мужу:
– Попробуем десерт?
Мартин кивнул и последовал за ней, не оглянувшись.
Саша ждала, что он появится, но никто не появлялся. Она в саду была одна. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Двадцать.
Ребекка удивлённо выглянула в сад и позвала мать. Та не откликалась. Двор был пуст. Калитка прикрыта, но не заперта. Сашин мобильный телефон был дома. Спустились сумерки, а Саша не приходила.
– Она, наверное, тоже отправилась к Макскирхе! – догадалась Нина.
У Мартина стучало в висках. Он вернулся ни с чем. Он знал запах её духов, который точно остался бы в безветренном воздухе у церковного кладбища. Но она сюда не приходила – ни к сыну, ни к мужу.
Он вспомнил:
– У неё же сегодня день памяти деда. Она в Трептов-парке, она всегда его посещает в дни памяти.
– Что же, она туда пешком пошла? В темноте – на другой конец города? – удивилась Валентина.
– А это разве для неё проблема? – они не забыли её первый вечер в Германии. – Туда ездят такси и ходит метро… Ложитесь без меня, мы с мамой должны иногда оставаться одни, погуляем там вдвоём.
Он всех убедил.
Но там её не оказалось. Мартин обежал с фонариком весь парк. Десять вечера. Вернулся в машину, оставленную у входа. Она и сюда не приходила. Нигде – тонкого аромата её духов. Он вспомнил, как изумлённо его проводила глазами Саша, когда он, обидевшись на её вспышку гнева при детях и проигнорировав её, Сашу, сейчас, с нескрываемым удовольствием последовал за бывшей женой. Тогда он радовался, что теперь уж Саша задумается, теперь уж признает свою ошибку. Её вежливость и закрытость давно его злили. Он старался быть хорошим изо всех сил. Она не ценила. Пусть теперь подумает, пусть ей будет больно.
А она ушла. Мартин искал её до двух ночи, наконец, исчерпав все варианты и выбившись из сил. Он оставил машину у дома, чтобы не шуметь, и решил пройтись: голова плохо соображала. Скоро он забрёл в какую-то клоаку, прокуренную, пропитую, со зловещими растатуированными бородачами. Завернул за угол – и чистая улочка принесла моральное облегчение. Он так устал, что зашёл в первую попавшуюся дверь: это оказался бар, где сонный официант тут же подошёл к Мартину с меню, как только тот уселся.
- Мне пива, - посетитель не взял меню.
В углу бара, в фиолетовом тусклом свете, целовались двое. Мучительно думая о Саше, Мартин отхлёбывал пиво. Скоро рассвет… Двое в углу снова привлекли внимание, потому что хоть как-то разбавляли тяжёлые мысли. Нетрезвый мужчина откровенно прикасался к такой же нетрезвой женщине, сидевшей у него на коленях. Она то и дело страстно впивалась в него. Мужчина был в совершенном восторге от своей спутницы, между делом осыпая её комплиментами. Мартин прислушался к тихому голосу дамы – и обомлел.
Он не помнил, как довёл Сашку домой. Он вымыл её, пьяно поющую, переодел и уложил в их спальне. Он помнил один из пунктов брачного контракта: измена недопустима и лишает жену средств к существованию. Всё имущество жены и всё совместно нажитое в таком случае переходит мужу.
Но Сашка контракт не читала, а в нём для неё было много ограничений. Мартин составлял его с холодной головой.
Утром она ничего не вспомнила, хотя Мартин понимал, что ведь она ушла из дома в сознании и, конечно, не могла забыть, как добралась до бара. Детям сказал, что они с мамой немного повеселились. Саша снова была вежлива, заботлива и спокойна.
Но через три дня история повторилась. В одиннадцать, уложив детей спать, Саша пошла в ванную. Но прошёл час, а она не появилась в спальне. Её обувь в прихожей отсутствовала.
Запыхавшись, Мартин прибежал в тот самый бар. Её здесь не было. Но её духи – он готов был биться об заклад, что она где-то рядом. Он обежал все забегаловки, и в одной, через уличное стекло, сидела Сашка, любовно глядя на нового спутника, который тоже в полном восхищении на неё таращился. Оба были трезвыми, она позволяла мужчине вольности. Она улыбалась с ним так, как никогда – с Мартином. Она снова была уверенной, счастливой, свободной. Она сама взяла мужчину за руку и куда-то повела.
Мартин вошёл внутрь: в баре было накурено, но он отличил среди зловония её духи, чистый и нежный запах её кожи.
Мартин не понимал, почему медлил. Он должен был ворваться и заорать, что действо зафиксировано. Что происходит? Что он сделал не так? Его никогда так не унижали. Он мог бы понять, если бы это Клариса сделала, чтобы расквитаться с ним тогда, в браке. Но не Саша. Саша была не способна на это.
Он слишком торопил события? Но этот брак был ради неё. Если бы герр Бройт умер, её судьба и судьба её детей была бы предрешена. Чего она добивается? У неё ни гроша за душой. Он, Мартин, её финансовая вселенная. Она любила его так сильно, что покончила с собой. Неужели надежды нет, что Саша вернётся? Душой, сердцем, мыслями, телом – вернётся к нему? Они снова станут безумными романтиками, бездумными любовниками.
Мартин вспомнил вечер, когда порвал с ней. Он очень хорошо вспомнил сейчас этот вечер. Сообщил о беременности Кларисы и сказал, что не вернётся. Он не оглянулся на Сашу, он ушёл. Как на днях ушёл так же вместе с ласковой Кларисой в дом Бройтов, который был по сути не его, а Сашиным домом. Хотя по брачному договору – теперь всё же его… А может, она всё-таки читала договор? Что в её сердце? И есть ли оно?
Нужно всё это прекратить.
И вот вскоре на две недели всей оравой полетели в Петербург. Погода тут тоже стояла чрезвычайно жаркая для мая, за всё время не освежило хотя бы самым слабеньким ветерком. В России Саша успокоилась. Муж предложил жить раздельно: он с тремя старшими – в квартире бабки Наташи, она с братом и мелкими – в квартире брата.
Потом Мартин сделал ещё одну ошибку. Наступило девятое мая. Этот день Саша любила, наряжала детей, и все включались в многолюдный парад, наблюдали за военными кораблями, гордо плывшими по Неве. Мартин отказался идти с семьёй. Саша ведь должна понимать, что для него это вовсе не праздник, а напоминание об унижении его народа, не более того. Он запомнил Сашин взгляд. Как будто последняя надежда, на которую он мог рассчитывать, ушла сейчас. Герру Бройту тоже было не по себе в этот день, но он всегда выдавливал поздравления жене, дочери и внукам.
– Из-за того, что ты немец, мне теперь наступить на свою память? – сказала Саша, наконец, наблюдая абсолютное равнодушие мужа, пока семья собиралась на парад.
Разговор случился при старших детях, за которыми пришла Саша, и при Антоне.
Сына он не отпустил, хотя тот очень хотел посмотреть на яркое, торжественное и трогательное зрелище с миллионами гвоздик, портретами павших, которые несли семьи, с шествием военной техники, с георгиевскими лентами и национальными флагами повсюду.
Антон хотел стать частью этого, но я не пустил его. Парад мы смотрели по телевизору, обиженные друг на друга, на разных концах дивана.
– На праздничный обед к Эрвину ты тоже не пойдёшь?
– Нет. Это неуместно. Это их день, а не наш.
Антон возмущённо хмыкнул:
– А что, в Германии были только фашисты?
– Может, и нет, но разбомбили почему-то именно нас. Странно, не правда ли?
– А кто бомбил Ленинград? – спросил Антон.
Я умолк. Мы какое-то время смотрели на красиво идущие ряды на Красной Площади.
– Хорошо, что они это помнят, – сказал Антон. – А мы в школе очень быстро проходим Вторую мировую… Я не знал, что для России это всё так важно до сих пор.
Часа в три позвонила Рыбка: они уже сходили к Вечному Огню, съездили на могилу бабушки Наташи и Эрвина Шнаакера, прибрались там. Теперь садятся обедать.
Антон положил трубку и выдал с удивлением:
– На что же нам обижаться, папа? Из огромной семьи у них тут только могила фрау Натальи осталась. И ещё прадеду моему внимание достаётся ни за что.
Мартин согрел суп, который жена сварила позавчера. Усадил Антона за стол.
– Я тоже хочу поехать к прадеду.
– Он похоронен под чужим именем, – нахмурился Мартин. – И по-русски написано, ты не поймёшь.
– Я знаю русский алфавит. Меня Ребекка учила.
Они нехотя, грустно ели.
– А вечером я с сёстрами тоже не увижусь?
– Не знаю, какие у них порядки.
– А вот надо бы знать! – вспыхнул сын.
Мартин дал ему пощёчину. Антон заперся в ванной, потом выскочил из дома.
Мартин в одиночестве помыл посуду. Потом позвонил Кларисе. Она не брала трубку.
Вечером двойняшки, Антон и одна мелкая пришли ночевать. Никто не подозревал о размолвке отца и сына: Антон сказал, что его отпустили, и успел, домчавшись на метро, пообедать с семьёй. Сестра взахлёб делилась впечатлениями дня, тихая Нина с улыбкой поддакивала, а мелкая с чистым, наивным восторгом дополняла и без того яркий рассказ.

В середине мая вернулись в Германию. Мартин ожил и с большой энергией вклюнулся в  работу, будто ждал этого тысячу лет. Дети заметили, что родители совсем не общаются друг с другом, и за завтраком или ужином, когда семья воссоединялась в полном составе, часто молчат. Ничего не видели только самые мелкие и глупенькие.
Мартин вспоминал день их росписи. Она проснулась на диване в его кабинете, а он без разрешения целовал её, и ей было неприятно и страшно, но он верил, что это притворство, что вот ещё немного, и её чувства к нему возродятся с новой, неслыханной силой. Её чувства не могли исчезнуть бесследно! А уже в обед они расписались.
А теперь он даже перестал преследовать её. Она редко приходила в их спальню, хотя по договору обязана была каждую ночь проводить с мужем. Она часто засыпала на диване в зале с телевизором, даже если ночью никуда не уходила. Мартин всегда знал, когда она уходит.
Беда пришла под Рождество. Последнее время Саша часто просиживала в гостиной у портретов, с тяжёлыми мыслями уткнувшись в ладони. Мартин первое время пытался проявлять сочувствие, но она холодно пресекала эти попытки. И пришёл день, когда скрывать очевидное стало невозможно.
Саша протирала книги и полки в библиотеке. Когда я вошёл, она уже знала, что будет разговор, но не прервала своё занятие, а только замедлилась. Я оперся о стол и стоял, думая, как начать.
– Ты же помнишь про лимит в пять килограммов? – с трудом выдавил я.
– Да.
– Когда плод вместе с плацентой достигнет этой отметки… – я закусил дрожащую губу. Это не мог быть мой ребёнок.
– Враки. Моей маме тоже что-то похожее говорили. А она родила меня дома и очень легко.
Да, всегда есть место чуду. На хирургическом столе – то же самое. Я мог прекрасно провести операцию, но в конце пациент вдруг умирал. И я мог резать и увидеть, что всё безнадёжно, а пациент выздоравливал и жил ещё двадцать лет. Чудо всегда уместно.
Ком в горле не давал мне говорить. Кроме желания убить её, иных у меня сейчас не было.
– Я тварь, но ребёнок не виноват, – Саша отложила тряпку и, повернувшись ко мне, скрестила на груди руки и уставилась на свою обувь. – Я несколько раз ходила в больницу, и мне назначали день, когда я могла прийти и избавиться…
Меня дико трясло, когда я слушал её. Может, правда, покончить с ней, отсидеть, но душа несказанно облегчится. А дети? Почему я должен отвечать за поступки этого актёришки? Фрид настрогал наследников, ничем их не обеспечив, а чем и успел – всё забрала ненасытная родня. А я тащу этот воз. А теперь ещё и восьмой. И эта распутница на шее.
– Зачем ты это делала? – спросил я.
– Ради денег.
– Что? – я подумал, что ослышался.
– Я всегда висела на чьей-то шее. Без денег у меня не осталось никаких прав. Фрид просил, чтобы я не работала, ну, с детьми это и не стало получаться. Ему нравилось, что я от него завишу. Но с ним я никогда не ощущала себя униженной. Он никогда не пользовался своим статусом главы семьи, чтобы прижать меня к ногтю! А судя по нашему брачному контракту, я у тебя на правах уборщицы, поварихи, парикмахера и резиновой куклы, не смеющей даже заболеть, чтобы не выпасть из ежедневных обязанностей. Только у тебя одного все права.
– Я даю тебе деньги на все необходимые расходы! – разъярился я.
Всякое упоминание её гражданского мужа раздражало. Я снова сказал не то, что хотел. Она изумлённо, разочарованно на меня смотрела:
– Ты даже не понимаешь, о чём я…
Она вздохнула так, будто безнадёжно устала от моей глупости.
– Почему ты не подаёшь на развод? – спросила она. – Ведь для этого куча причин, не правда ли?
Я ударил её.
– Мне нужны деньги, чтобы уйти от тебя, – горячо зашептала она, – чтобы снять квартиру… Мне не нужен этот проклятый дом, я бы давно увезла всех домой, в Россию, если бы не их гражданство и если бы не ты!
– Дрянь неблагодарная! – я хотел снова её ударить, но удар пришёлся в шкаф, оставив в нём вмятину. Я схватил её за руку и рванул за собой.
– Боишься больницу? Так я сам сейчас сделаю, сам!
Она упиралась, изо всех сил норовила вырваться. Я затолкал её в нашу спальню, закатывая рукава.
– Целый год терпел твои выходки… – сопел я.
Отступая, она защищала руками живот.
– Опозорить меня задумала? Не выйдет, хватит, – я схватил её и бросил на кровать.
Она не кричала: наверное, боялась, что дети сбегутся и увидят нас. Она скорее отползла и соскочила с кровати, испуганно дыша. Она защищала ребёнка. Я был в ярости.
– Что бы ты ни делал, моя ненависть останется прежней, – шептала она, от страха её язык заплетался. – Теперь ты знаешь, что я чувствовала, когда ты играл со мной, а потом уходил к ней, как ни в чём не бывало. Знаешь, верно? Да, теперь ты знаешь, как это – когда тот, кем ты дорожишь, принадлежит не только тебе! И не хочет принадлежать тебе, а хочет только играть тобой. Ты, конечно, не виноват, это жизнь, да? Но я лучше умру и моих детей разбросает по приютам… У них там будет еда и крыша над головой. Но я больше не могу и не буду от тебя зависеть. Я презираю тебя! Я презираю тебя!
Последние фразы она уже кричала – в страхе, отчаянье и ненависти.
Пока она говорила, я в гневе схватил подушку, чтобы её задушить: как же я хотел с ней покончить… По ногам Сашки полилась тёмно-красная густая масса, быстро заливая ковёр. Она бледнела на глазах. «Малыш, уходишь…» – прошептала она по-русски, и я понял эти слова. Меня заморозило на месте: я не мог и пальцем пошевелить. Маленькая выпуклость, которую она защищала от меня, исчезла. Сашка смотрела на красные струи, ноги её слабели, она беспомощно откинулась к стене и потихоньку стекала по ней вместе с кровью.
Всё внутри меня заорало: «Саша! Саша!», а крика не получалось. Я услышал, как из меня вырвался в мощь сначала второй слог её имени, потом оба слога, потом я увидел телефон в своей руке, не мой телефон, а дальше всё потемнело.

Старшие дети предположили, что мама забылась и подняла тяжёлый торшер, пока убирала. Разубеждать я не стал.
Через две недели, едва Саша поправилась, мы с ней сидели у юриста, подписывая документы на развод. «Есть ли нарушение хоть единого пункта брачного договора?» – спросил меня юрист. Я возразил и сказал, что полюбил другую женщину и хочу заключить брак с ней. Я думал, Саша не слушает меня и ей безразлично всё, что я говорю, но когда я назвал причину юристу, она усмехнулась, потому что поверила. Странное чувство, похожее на надежду, засияло во мне. Но пока что было слишком рано, слишком рано распалять это чувство.
Юрист обращался только ко мне, как будто третье лицо в кабинете отсутствовало.
– Что же Вы не спросите, а было ли с его стороны нарушение договора? – она снова усмехнулась. Юристу не понравился вызов, с которым она задала вопрос. Но, проглотив, благоразумно повиновался: «Было ли со стороны Вашего мужа нарушение брачного контракта?». Сашка так долго всматривалась в него, что он сердито заёрзал. «Нет. Но я теперь не удивляюсь, что немецкие женщины жаждут равноправия и ненавидят восьмое марта». Юрист терял терпение: «Вы не немецкая женщина». Сашка молча согласилась и опустила глаза. Я видел, что она хотела высказаться, но быстро спряталась в свою душевную кубышку. «Вы забыли спросить меня о причинах», – тихо напомнила она, когда юрист снова переключился на меня. Он очень оскорбился, а я молчал. Юрист перевёл дух: я ему всё-таки хорошо заплатил за услуги, а по моей реакции невозможно было понять, лучше ли пожёстче унизить даму или позволить ей говорить. «Хорошо. Каковы Ваши причины развода, мадам?». Сегодняшняя гнетущая встреча только укрепила её убеждение против мужчин. Её никто не мог защитить, кроме неё самой. «Я его не люблю», – ответила она, наконец. «Я могу идти?». Юрист очень обрадовался, и Сашка нас покинула. Он пообещал, что в самый короткий срок закончит наш процесс и высказал мне своё сочувствие: как же я уживался с подобной особой. Я промолчал, кивнув ему на прощание.
Детям мы пока не говорили. Мы жили в одном доме, я искал себе квартиру, но на работе навалилось необъятное количество операций, конференций и прочих дел, у средних дочерей в школе возникли проблемы, мы с Сашей их разруливали. Но когда к лету нас развели, мы оба с облегчением выдохнули, несмотря на то, что по-прежнему жили под одной крышей. Я знал, что могу уйти в любой момент, но меня никто не прогонял, а дети летели навстречу вместе с двумя котами и собакой, когда я возвращался домой. Я не хотел лишаться этого. Тем более, прежде чем уйти, надо было поставить детей в известность, а мы с Сашкой махнули на это рукой.
В этом году она в Россию не поехала. Дети видели, что мы друг с другом не здороваемся, не общаемся, но не лезли с расспросами. Старшим пришлось сказать правду ближе к осени, и они недоумевали, зачем же мы вместе живём. «Если не нужен – съеду. На выходных встречаться будем, а то и реже. Вот он знает», – ткнул я в сторону сына, и девчонки повисли на моей шее. «А я думала, мама любит тебя», – тихо сказала Нина. «Я тоже так думала», – поддакнула сестра. «Да и я, вообще-то…» – удивился Антон. «Папа, а куда она уходит по ночам?». Я сглотнул. «Это касается только её».
Да, она снова уходила. Укладывала детей спать – и уходила до рассвета, раз или два в неделю. По её внешнему виду, скромному, аккуратному, она больше была похожа на прихожанку церкви, или учительницу, или строгую посетительницу театра. Но никак – на ту, кем являлась. Даже макияж и причёска не были вызывающими. Ничто в её облике не кричало, товар был неброским, хотя туфли, костюм, косметика – всё было куплено очень дорого. Нежная ниточка браслета, тонкое колечко с драгоценным камнем, скромные серьги, неизменные знакомые духи. В ванной появилось много средств для ухода за телом, которые потихоньку таскали из белой зависти старшие дочки.
Я ничего не мог понять: кто это ночью стал бы приглядываться к женщине с единственным понятным желанием, если женщина всем своим видом показывала, что у неё совершенно иные намерения, что ей нужен джентльмен для светского общения, не более того? Сомневаюсь, что я повёл бы такую элегантную, строгую даму в постель, если бы увидел её, пусть даже очень одинокую, в баре с бокалом вина. А едва ли Саша заказывала напитки менее достойные.
И моё любопытство не удовлетворялось. Саша разжигала его, не давая ни намёков, ни ответов, но по обновкам детей я видел, что деньги у неё были. Когда у двойняшек в классе организовали поездку в Париж, я как раз уехал на конференцию и узнал об этом позже. Так Саша оплатила обеим эту дорогущую даже для одного поездку, а деньги от меня попросту не понадобились, разве что на покупку сувениров.
Дома она была матерью, дети не подозревали, откуда берутся её деньги. И также она отказалась от алиментов. Тогда я попросил о выплатах хотя бы на двух самых младших, а она согласилась – только на одного. Да, у неё водились хорошие деньги. Как же это могло получиться у прихожанки?
Последнее время у меня кружилась голова, стоило ей пройти. Я вспомнил, что давно ни с кем не встречался. Вероятно, виной сердцебиению было также то, что и сейчас самой красивой женщиной в моём окружении оставалась Саша.
Как-то я подслушал разговор отца и дочери, который, возможно, и побудил меня сделать важный головокружительный шаг.
– Ты же любишь его, – говорил герр Бройт. – Зачем этот маскарад?
Я думал, сейчас услышу её горячий протест, но спустя короткую паузу Саша спокойно ответила:
– Свобода дороже, папа. Фрид любил меня, но часто благодарил за то, что я отказалась выходить за него. А я его совсем не любила, но с ним поняла, как мало надо для счастья. Любовь и счастье не всегда одно и то же, папа.
Дети были по садикам, старшие в школе. Клотильда поливала цветы в доме. Я только что позавтракал, вернувшись с дежурства. Погладил рубашку и брюки на завтра. Подошёл к Саше, которая взрыхляла землю в саду.
– Сколько?
– Что? – она утёрла потный лоб.
– Сколько? – я многозначительно посмотрел на неё, она поняла, пожала плечами и продолжила взрыхлять.
– Сколько? – не отставал я.
– Две тысячи.
– Что? – я ушам не поверил. – Две тысячи евро? За ночь?
– За час.
Она отлично сбила меня с толку, я понял её манёвр, но влечение от этого только возросло.
– Я сама выбираю, – пояснила она.
– Сама? И нет исключений?
– Есть. И в таком случае сумма значительно возрастает. Потому что это не в моих интересах.
Конечно, она рассчитывала, что я уйду. Она хотела избавиться от меня, чтобы одной наслаждаться садом. Я, действительно, ушёл, быстро вернувшись и протянув ей записку: «Гостиница «Кент», номер 136, 22:00».
– Сегодня.
– Мне не подходит время, – сказала она и даже бровью не повела, прочитав записку.
Конечно, она ведь ещё укладывала детей, я забыл.
– 23:30. Оплата на месте сразу, наличными, – добавила она и, как ни в чём не бывало, продолжила заниматься клумбой.
Я даже ума не мог приложить, за что такие деньги. Она всегда была со мной, когда мы поженились, без особого удовольствия, из чувства долга. За такие деньги я мог слетать на месяц в Таиланд, куда теперь так модно было выбираться на отдых. День шёл, как один из тысяч других дней, я пенял себе на расточительность и не раз за время ожидания назначенного срока хотел передумать. Пришли дети, разбежались на секции, мелкие поехали с Сашей в парк. Я пошёл в банк снимать деньги, потому что такой суммы наличных в свободном обороте у меня не было.
Я ждал её в номере четверть часа, она явилась ровно полдвенадцатого: как и ожидалось, полностью в образе театрального зрителя, но зрителя в партере, где сидит элита.
Она вынула из красивого пакета вино, два бокала и поставила на чёрный гладкий стол у большого зеркала. Я обомлел, когда она расстегнула кожаную куртку. То, что открылось моим глазам, сложно было назвать блузкой или бельём: миллион стретчевых чёрных нитей обнимали её тело, делая его притягательным, доступным и в то же время как будто чем-то защищённым. Светлая гладкая кожа рук и шеи магнетически выделялась в этой чёрной паутине. Юбка оставалась на ней. Я ступил ближе, но она вопросительно смотрела и ждала. Я вынул деньги из кармана брюк и протянул ей. Она их пересчитала и спрятала в сумочку. Я наблюдал за ней и удивлялся, что она не выглядела вульгарно. Ни одно движение, даже то, как она считала деньги, не говорило о том, что передо мной – особа, познавшая к этому моменту, должно быть, все виды утех.
Я стоял истуканом - она усмехнулась, взяла меня за руку, и я безропотно пошёл за ней. «У тебя был трудный день, милый?» – её голос обволакивал, новый, ласковый голос, от которого в животе и во всех конечностях растекалась истома. День был обычным, и это, конечно, была её дежурная фраза, но я сразу поверил, что, действительно, день мой был так себе по сравнению с тем, что предстояло сейчас.
Она с улыбкой усадила меня на кровать, усевшись мне на колени. «Я не тяжёлая?» – она ласково обняла меня, а я вдыхал запах её тела и волос, которые она распустила из сдержанного пучка. Из чёрной тянущейся паутины я высвободил её грудь, почти не потерявшую свою форму после вскармливания шестерых детей: седьмой, последний, был на искусственном из-за травмы матери.
Её тело пьянило, я позволил себе тысячу вольностей, пока она сидела на моих коленях, и вдруг, смеясь, она взъерошила мою шевелюру и поднялась, направившись к столу. Она разлила в бокалы вино и один протянула мне, снова мягко улыбнувшись. Волосы, красивые и длинные, выглядели особенно светлыми на чёрной сетке, в полумраке комнаты. Я поднялся следом, заметив, что рубашка моя была расстёгнута, и не понял, когда же это успелось. Саша присела на край стола, склонив голову и ожидая, когда я возьму у неё вино. Боже мой, падшая, ослепительная… Что я делаю здесь? Зачем я на это пошёл? Она вела себя со мной как с клиентом, а не как с тем, кого любила.
Я взял бокал и вылил вино на неё. Саша испугалась, не зная, как это принимать: унижение ли это было? Мои глаза сверкали волчьими искрами, но это могла быть как ярость, так и страсть. Я и сам не знал точно. Видимо, с ней редко так поступали, но всё-таки – поступали, раз она промолчала.
– Из бокала – старомодно, – я сжал её в объятиях и вот уже собирал губами от самой шеи вниз растёкшееся по телу вино. Юбка упала – и я обомлел дважды за этот вечер: чёрная паутина настолько притягательно обтянула бёдра и живот, обнажая главную цель утех, что я грохнулся на колени перед моим божеством и обнимал его, и голова шла кругом.
Я вскочил, она поцеловала меня, и опомнился я уже на кровати: эта падшая кусала от боли губы и вздрагивала, пока я, полный обуявшей меня ярости, насиловал её. Я остановился. «Тебе больно?». «Продолжай, если так лучше». «Я сделал тебе больно?». Я оставил её, она тут же прижала колени к животу, пытаясь умерить боль. Мы молча лежали. Что на меня нашло? Ревность, обида, тоска по ней? Я не сразу понял, что творю, так как она не сопротивлялась. «Сейчас многие злятся. Ты не первый», – проговорила она. Дыхание её восстановилось. «Я могу посмотреть, не поранил ли тебя», – сказал я, не зная, как же быть. И вот Саша снова повернулась ко мне и весело сказала: «Всё в порядке». Мы ещё много чего вытворяли, целовались как безумные, доведя нашу страсть до исступления.
Я бы отдал за этот час всё, что у меня есть. Эти две тысячи – их было мало. «А бывало, что тебе после связи хотели дать больше?» – осторожно спросил я. Она одевалась, улыбнувшись на мои слова: «Договор дороже денег». «Я отвезу», – сказал я. «Это исключено, милый». Она коротко поцеловала меня на прощание и ушла. Я упал на кровати. Полпервого ночи. Вставать в шесть, а я ещё не дома. Я переживал снова и снова это безумие.
Однажды мы гуляли в парке. Я говорил с двойняшками, Саша вела за руки самых маленьких, они отвлекались на камешки, травинки, веточки, и потому все трое немного отставали. Нам навстречу шёл прилично одетый мужчина, который замедлил шаг. Физиономия у него была очень выразительная, как у кинозвезды, – стоило поневоле притормозить хотя бы поэтому.
– Здравствуйте, – робко обратился мужчина к Саше.
Она посмотрела на него. Она его узнала.
– Вы меня помните? – красавец оглядел маленьких, и загоревшаяся было надежда ушла.
– Вы меня с кем-то спутали, мой господин, – я услышал, как мягко и ласково, как в той комнате, зазвучал её голос.
Её имени прохожий не знал. Имя она никому не называла.
Дети нетерпеливо запрыгали. Мужчина не сдавался. Меня он не видел.
– Я не могу Вас забыть, – сказал он печально.
– Извините, но я Вас не помню, мой господин.
Она снова сказала это очень ласково, как будто ей было жаль его и она могла подарить ему напоследок только свой обволакивающе-тёплый голос.
Значит, они влюблялись в неё. Они мечтали о ней, как в своё время смертные сластолюбцы – о Клеопатре. Они готовы были выложить к её ногам все счета, все сокровища, своё сердце и жизнь. Но Саша, независимая Саша, обжёгшаяся на мне, не оставляла им шансов и уходила ровно через час.
– Мама, это кто? Он из кино? – удивлялась Рыбка.
– Всего лишь красивый мужчина, которому я кого-то напомнила, – отвечала мать.
– А папа красивее, – надула губки принцесса Нина.
У меня появились подруги, я тоже стал поздно возвращаться домой. Я думал, эти новые встречи успокоят меня, но всякий раз прислушивался к её шагам, или как она плескалась в ванной, как стучала каблучками, гладила бельё, готовила… Я продержался три месяца.
Саша мешала суп в кастрюле, когда я протянул ей записку: «Гостиница «Кент», номер…». Она молча качнула головой.
– Время не подходит? – сначала я был спокоен.
Она снова возразила.
– Ставки повысились? – я чувствовал, как меня быстро распалял гнев.
– Я не встречаюсь дважды.
Зазвучало как приговор. Я вспомнил несчастного мужчину в парке.
– Сколько? – я с ужасом понимал, что перестаю себя контролировать. – Три? Четыре? Десять? Десять тысяч! Ты же ради денег, разве нет? Мало?
Она попробовала суп и подсыпала соли. Я сходил с ума.
– Сколько, спрашиваю? – колотило в моих ушах.
– Ради денег, но только мне решать, кто меня купит, по чём и когда.
– Тебе нравится унижать мужчин? – я вспыхнул.
– Нет. Мне нравится распоряжаться своей жизнью и самой нести за неё ответственность.
Я дёрнул её к себе, Саша уронила нож, которым резала овощи, и он, падая, оставил красный след на её ноге. Я крепко сжал её, жадно поцеловал, она пыталась отбиться.
Я думал, она огреет меня по лицу, выплеснет ушат проклятий, зарежет, наконец. Но она разрыдалась и убежала, запершись в винном погребе. Я бессильно уселся на табурет. Выключил суп. Не знаю, сколько я так сидел. Со школы вернулись дети, застав меня в состоянии мякиша.
– Папа, а ужин готов?
Но, заглянув в кастрюлю и увидев недорезанные овощи, Ребекка тихо спросила:
– Мама ещё только готовит, да?
Саша два часа просидела в холодном погребе. Вышла. Я посмотрел на часы: пора было забирать мелких из детского сада.
– Мама! – Нина радостно побежала ей навстречу, но Саша мягко осадила:
– Потом, малыш. Я скоро. Ешь.
– Так есть нечего… – это дочь сказала уже в закрытую дверь.
Нина получила сообщение: «Сделай ужин». Нехотя они с Ребеккой взялись выполнять.
В доме было тихо. Я вышел из комнаты с чемоданом и в плаще.
– Напишите ей, что я ушёл.
– Как это? – не поняла Рыбка.
– Иначе она больше к вам не вернётся.
Нина всполошилась:
– Папа, ты что, уходишь? Ты, правда, уходишь?
– Напиши ей, – настаивал я.
Все замерли.
– Я её ударил. Она чудом осталась жива, – сказал я, обуваясь.
– За что? Она сделала что-то плохое? – слёзы у Ребекки градом катились.
– Она одна не справится.
– Тогда зачем ты уходишь? – Нина вцепилась в меня.
– Если ты ей сейчас не напишешь, она уедет. Навсегда.
Младшие столпились в прихожей, в полном недоумении хлопая глазками на отца, который взял шляпу и зонт с полки. Нина строчила матери сообщения, а руки её тряслись.
– На выходных я буду приезжать за вами.
К нам вышел герр Бройт.
– Тебе следовало раньше уйти, – сказал он.
Я кивнул и оглядел детей. Они облепили меня на прощание, и я исчез.
Через три часа Сашка вернулась домой с плачущими мелкими. Она не могла взять их на руки и успокоить: она не смела поднимать больше трёх килограммов.

Полгода я её не видел, разве что мельком на фотографиях дочерей. Она редко где улыбалась, глаза смотрели умышленно в сторону. Я пытался всё забыть. Заводил кратковременных подруг, ходил с друзьями расслабиться в пабы. Она не посещала такие заведения, ведь тут почти невозможно было встретить щедрого человека на ночь. В пабах я ощущал абсолютную отколотость от неё, от моих чувств и тайных желаний.
Дети жили на два дома: я снял квартиру. Вопреки опасениям, мы все быстро привыкли к новому ритму. Разве что готовить я совсем не умел и не мог их ничем путным накормить. Но двойняшки научились у матери этому полезному навыку, и когда гостили у меня, баловали и меня, и частого визитёра Антона вкусными новинками собственного производства.
Мы с коллегами-хирургами собрались посидеть в нашем любимом пабе, где сегодня транслировали футбол. Вечер обещал быть приятным.
Но мне сразу стало не до футбола, едва мы расположились с пивом и колбасками, уставившись вместе с другими посетителями в подвесной телевизор. Единственный человек не проявлял к игре и всеобщему скандированию никакого интереса, тихо кушая в своём уютном углу.
Она сидела спиной, которая шевелилась, когда она отхлёбывала из кружки и тыкала вилкой в еду. Коллега удивился, отчего я молчу, ведь не успела начаться игра, а команда уже феерически забила первый гол.
Я подошёл не сразу. Да, я не ошибся. Это была Саша.
– Привет.
– Привет, – ответила она, весело жуя.
Мы с тех самых пор не общались. И вот она, эта странная встреча в месте, где я меньше всего ожидал с ней увидеться. Саша была одета очень неброско, в платье невзрачного цвета, на голове сдержанный пучок, не лишённый, однако, неуловимой прелести. Глаза слегка накрашены: она никогда не позволяла себе выйти из дома с бледным колхозным лицом, как она говорила раньше. Она считала это неэстетичным, а потому неуважительным к другим людям.
– Ты любишь футбол? – спросил я, искренне думая, что у неё, возможно, появилось это новое пристрастие.
– Здесь вкусные колбаски, – она взяла одну руками и с детским восторгом откусила, запив пивом.
– Позволишь?
Я думал, она возразит, но она кивнула, и я сел за её столик.
– Я могу угостить тебя?
Я думал, она откажет. Но она снова кивнула, даже не спросив, чем я хочу угостить.
В пабе было уже два человека, которые не пялились в экран и не орали при неудаче или успехе любимой команды.
Я заказал ей ещё жареных колбасок и мороженое. Самому мне тоже казалось теперь, что здешние колбаски – самое восхитительное блюдо, хотя раньше я даже об этом не задумывался.
Она не изменилась. Бесцветно одетая, чтобы не привлекать внимание, Саша ела, пачкая пальцы жирным мясным лакомством. А я смотрел на неё и пытался понять, что во мне отмерло к ней, что ушло – и ушло ли.
Наши фразы были дежурными: о делах, которые шли у обоих нормально, о моей работе, где ничего не менялось, о политической ситуации в стране – в политике Сашка была профаном, но говорила о ней с такой уверенной бравадой, что можно было только уши развесить и слушать её.
Она засобиралась.
– Дела? – спросил я.
– Нет, жиры растрясти. Погулять. Съели же много.
Я распрощался с удивлёнными коллегами, празднующими очередной гол, и ушёл с ней.
– А что со здоровьем? – спросил я, когда мы неспеша брели по бульвару.
Она не ответила.
– Что-то случилось? – забеспокоился я, подумав, что она скрывает какой-то диагноз. Она отлично умела скрывать.
– Я замёрзла.
Я растерялся, потому что и погода была тёплая, и тон девчонки – какой-то новый.
– Ни разу не видела твою квартиру. Дочкам она нравится. В ней что-то особенное?
Я сглотнул. Мы были минутах в пяти от моего жилья.
– Ничего особенного, кроме бардака, – у меня заплетался язык.
Я привёл её к себе. Дети сегодня ночевали в Сашином доме. Я включил чайник, поскольку девчонка тёрла озябшие руки.
– И правда, бардак, – отметила гостья.
Она осмотрела всё: где спали дочки, где они делали уроки, где мы ели. Вышла на балкон: вид оттуда открывался не на красоты, а на шумный город. Я не мешал её безмолвному исследованию, поставил две чашки горячего чая на столик у дивана и включил телевизор. Попал на спортивный канал, где тоже шёл футбол. Саша закрыла балкон и уселась к чаю.
Пискнуло смс. Нина. Спрашивала, когда мать вернётся. Саша написала, что скоро. Мне позвонила Ребекка, Саше – одна из мелких. Поговорили. Замолчали, уставившись в экран.
– У тебя конфет нет? – спросила Сашка.
Я возразил.
– Ты по мне совсем не скучаешь? – так же, как о конфетах, между делом спросила она. У меня заныло одновременно и сердце, и внизу живота.
– Почему же, – в тон ей ответил я. – А ты по мне?
И в сердце, и там, внизу, заколотило: она сказала «да». Снова пискнуло сообщение. Саша отключила телефон. Следом запищало у меня. Было ощущение, что дети следили за нами. Я показал Саше то, что пришло: «Мама с тобой?».
– Не знаю, почему они решили…
– Я сказала им, что, возможно, пойду к тебе.
– Зачем? – мы оба смотрели на бессмысленный мяч, катающийся по полю.
– Я тоже так подумала на полпути. Подвернулся тот паб, и я решила поесть колбасок.
– Ты ведь там была уже. Ты сказала, что там они – самые вкусные.
– Да. Как-то с Ниной зашли.
Значит, дочь сообщила ей, что я бываю в этом пабе, потому что порой кормил здесь детей обедами.
– Когда я увидела тебя впервые в том магазине для агрономов, то подумала: ну и дурак, ничего себе. Вот прямо так и подумала.
– А ты граблями какими-то так восторгалась, я очумел совсем. «Ну и штучка», – подумал.
– Это не грабли, а разрыхлитель был, – улыбнулась Саша.
Мы умолкли. Она глянула в сторону, чтобы я не заметил её настроение, как на тех фотографиях дочерей.
– Я ничего уже не могу изменить, – сказала она.
Я отвёл глаза в угол, чтобы и она не увидела, что в них.
– Я слабохарактерный.
– За это и люблю тебя.
Я сидел неподвижно, а во мне всё задрожало. Как я смел теперь на неё посягать?
– Мартин, – нежно позвала она.
Я так долго не слышал своё имя таким сладким. Я терял контроль над желаниями, а в голову через уши, ноздри, глаза и рот просачивался туман, и меня кружило.
– Ты же знаешь, что я не могу спокойно смотреть на тебя, – процедил я, вцепившись в диванное покрывало, чтобы крыша окончательно не поехала, чтобы не сжать её железными руками, чтобы она не заплакала снова.
Она прижалась ко мне, и рука её проникла в мои вихры, которые начинали седеть.
– Смотри, у меня тоже, как у старушки.
Я повернулся – она копалась в своих волосах, выуживая побелевшие ниточки. Меня бросило к ней ударной волной, Саша вскрикнула, а я грубо, неумело, как юный крестьянин на сеновале, управлялся с ней, и мне в ухо звучало только моё имя из её сладкого рта. Я никогда не умел быть нежным, словно боялся, что мою драгоценную добычу отнимут, вырвут прямо из-под носа. Она любила меня, а я был груб с ней. Как всегда, я опомнился, когда всё завершилось. Она сейчас уйдёт, разрыдается, выругается…
Мы снова повернулись к футболу, голые и умиротворённые. Я лежал позади и без конца прикасался к гладкой манящей коже, целуя то и дело её лопатки: они были очень милыми, я полюбил их, как только увидел лет двадцать назад.
– Ты не меняешься, – я слышал, что она улыбается. – Там, в театре, ты так же целовался. Испугал меня ужасно.
Она поднялась – я подумал, чтобы одеться и покинуть меня. Но она взяла одеяло и вернулась, укрыв нас. «Что-то мёрзну в последнее время». Я снова дал выход страсти. Потом мы пошли есть – у меня нашлись бутерброды. Ах да, вчера дочки оставили. Я укутал мою девочку, и её лохматая голова торчала из одеяла, как попугай. Завтра был выходной. Мы не спешили. Диван был узким, но мы возвращались к нему между перекусами, в телевизоре бегали картинки, а мы совокуплялись. Отключаясь на короткое время, мы скоро будили друг друга, ведомые желанием, и этот круговорот был бесконечен. Мы оглашали первобытными, чужими голосами наше временное пристанище, после чего жадно, безобразно жадно впивались друг в друга до громкого, оглушительного сопения. Шторы закрывали мир, и мы плохо следили за временем. Телевизор работал. Чай давно остыл – там, в нетронутых чашках на столике. От нас начинало пахнуть, а мы без конца сплетали наши ноги.
Наконец, успокоившись, мы заметили, что бордовые шторы ярко-красно сияют: давно проснувшееся солнце что есть мочи лупило в них. Приятный домашний запах мяса и овощей проник в голодные ноздри.
– Здесь внизу ресторан? – замурлыкала ты.
– Нет, разве что за ночь умудрились открыть…
Мы умолкли и через короткую паузу одновременно подскочили: запах шёл из кухни.
– Ты с кем-то живёшь? – испугалась Саша.
Я покачал головой. Мы догадались: это дети. Вокруг дивана валялось наше бельё и одежда. Саша заглянула под одеяло: мы были голыми.
– Боже мой! – видимо, она надеялась, что в вожделенном дурмане мы что-то могли и надеть.
Дверь в зал была деликатно закрыта. Мы прислушались: на кухне шкворчало. К нам постучали, мы вздрогнули и скорей по самые глаза натянули одеяло.
– Родители, доброе утро, – просунулась голова Нины, а затем и Антона.
Господи, он-то когда успел прийти? Телевизор был выключен, чашки убраны – мы только сейчас это заметили. Бардак создавала только разбросанная одежда.
– Вы есть будете или ещё пообщаетесь?
Мы с Сашей покраснели.
– Будем, будем! – махнул я, и головы исчезли.
Мы быстро оделись, наши щёки по-прежнему были пунцовыми.
– Ты иди первый, – Саша говорила о ванной.
– Нет, вместе пойдём.
И мы пошли умываться вместе, боясь, что если останемся по одному, дети начнут допрос. Мы приняли душ, почистили зубы, всё это время с усердием думая, что скажем детям. Часы показывали десять. Десять утра! Они точно нас слышали, если пришли до девяти. Господи, а если с ними и мелкие?
– Что делать? – когда, наконец, мы закончили утренний ритуал, прошептала моя девочка.
– Давай, отругаем их за что-нибудь, – предложил я.
– Точно! Лучшая защита – нападение, – поддержала заговорщица, и мы вышли из ванной, держась за руки, которые дрожали.
– Ну, вы там долго торчать будете? – пробасил сын и выглянул к нам в коридор.
– Мы давно идём, просто говорили, – оправдывался я.
Мы уселись за завтрак, дочь налила всем кофе.
– И что же вот ты мелких оставила? – Саша пыталась говорить строго.
– С ними Ребекка и няня, – невозмутимо отвечала дочь.
Саша с детьми всегда говорила по-русски, но мы с Антоном давно научились их понимать, тем более Антон потихоньку учил язык сестёр под их чутким орущим руководством.
– Наверняка мать просила помочь по дому, – нахмурился я, сверкнув на сына, – а ты полетел сломя голову.
– Я вчера после школы прибрался. Я же знал, что приду сюда.
Мы умолкли, слышно было лишь, как вилки время от времени стучат о тарелки.
Нина заулыбалась, абсолютно счастливая:
– Как мне нравятся ваши отношения! Не то, что у некоторых – кухня, церковь и детишки сопливые.
Антон поддакивал. Мы с Сашей очумело ели, слушая дочь.
– То вы дерётесь, то ходите за ручки, то обзываетесь, то хлопаете дверями…
– Ага…
– То расходитесь, то целуетесь под вишнями, то в петлю лезете… – продолжала в восторге наша всегда до сих пор тихая Нина.
– Вот это жизнь! – Антон не отставал от неё в своём восхищении нами.
– Вот это чувства, я понимаю!
– Не то, что все эти прилизанные киноистории, – с увлечением отхлёбывал сын, – от которых тошнит.
Мы с Сашей переглядывались, не зная, как воспринимать всё это.
– По-твоему, нормально, что лезут в петлю? – аккуратно спросил я и кашлянул, потому что едва не подавился.
– А ты травился из-за неё, помнишь?
Я покраснел, когда сын озвучил это:
– Не было такого…
– Как же? Мне лет семь было, тебя тогда в скорую, еле откачали, а мать всё фрау Сашу проклинала, пока ты в больнице лежал. Я тогда всем плохим словам научился, кстати. Даже не думал, что мама их столько знает.
Саша исподлобья, не отвлекаясь от еды, на меня смотрела.
– Тогда просто продукт просроченный оказался, – у меня кусок застрял в горле, и я глубоко вдыхал, чтобы сглотнуть его.
– В какие это продукты мышьяк кладут? – сын округлил глаза.
Саша похлопала меня по груди, заставив выпрямиться. Кусок прошёл.
– И свинец! – живо добавил Антон, обратившись к Нине. – Я слышал от тёти Валентины, что, когда я был ещё грудной, отец свинца наелся. Хорошо, что дед-профессор рядом оказался, повёз его в больницу. Там его пять раз промывали, пока всё вымыли. Его хирурги на работе в шоке были.
– Ничего себе! – всплеснула руками Нина. – Ты раньше не рассказывал.
– О, я ещё и не то знаю! Как он пьяный в луже…
Подо мной шумно чиркнул стул:
– Ты! Закрой рот и ешь! И молчи, если врать не умеешь.
– Как я буду есть с закрытым ртом? – возмутился Антон.
Саша потянула меня за руку, и мы закончили трапезу в тишине.
Потом она уехала домой. Всё вернулось на круги своя. Я работал и видел её только на фотографиях детей в интернете. Я о ней не спрашивал, она – обо мне. Дни стали заметно холоднее. Я каждый вечер ходил в тот паб.
Сегодня, как и последние две недели, я напрасно провёл время с друзьями почти до одиннадцати. Никакая таинственная леди в неброском одеянии не заявилась. Я всматривался в лица новых посетителей, надеясь, что она отлично замаскировалась и только поэтому я не узнаю её.
Я представлял, что в этот самый момент она в дорогом ресторане высматривает очередную добычу. Куда мне до её запросов… Только почему она сказала, что свобода – всего дороже? Выглядеть свободной и быть свободной – не одно и то же. Как выглядеть счастливой и быть ею.
Я вернулся домой, чувствуя себя таким измотанным, что уселся прямо в прихожей, не раздеваясь и не включая свет. Каким же мрачным был мир. В дверь заколотили, позвонили, заколотили снова, позвонили снова… Я вскочил, полагая, что чем-то не угодил соседям. На пороге стояла Саша, безумно вращая глазами.
– Ты! Ты! – она заплакала и кинулась мне на шею. – Ты забыл меня!
Я со стоном впился в неё, мы что-то повалили...
Кто-то кашлянул, и мы разом, застигнутые врасплох, повернули головы, прижавшись щека к щеке. Деловито скрестив на груди руки, в проходе стояли двойняшки и Антон.
– Ах, боже мой! – вырвалось у Саши.
Из-за спин старших выглянули сонные мелкие.
– О, Господи! – воскликнул я, вцепившись в Сашу, как в якорь - утопающий.
– Вы… вы… вы… голодные? – заикалась моя девочка.
– Ма, полночь, какая еда? – протянула Ребекка.
– Не мог предупредить? – сверкнул я на сына.
– А почему мелкие ещё не спят? – Саша сделала голос построже.
– Кто-то в дверь аж три раза позвонил, – изрекла принцесса.
Малыши отчаянно зевали и тёрли глазки.
– Приду – проверю уроки! – насупился я, поднимая с пола Сашин плащ, упавший с неё, пока мы целовались.
– Какие уроки, папа, завтра выходной!
– Вот именно.
Я спокойно вывел мою девочку наружу, закрыл дверь, после чего мы рысью сбежали вниз и у подъезда снова кинулись друг на друга. «Куда теперь?» – спрашивала она. Я боялся унизить её, предложив гостиницу. Мы шли по длинной аллее со светящимися деревьями, время от времени соединяя замёрзшие губы, и когда оказались у отеля «Кент», очень удивились. Саша сама повела меня внутрь, мы сняли тот же номер. При плотной заселённости гостями чудом только сто тридцать восьмой был свободным. Я смутился, как мальчишка, когда снова сюда вошёл.
– Саша, ведь это плохая идея…
В номере был чайник, она сразу включила его.
– Так есть хочется, – потёрла она холодные руки.
Я пошарил по карманам и достал конфету. Она залила два чайных пакетика и снова полезла в шкафчики в надежде найти еду.
– Погоди! – я выскочил из номера и минут через пять вернулся с полными руками чипсов, снеков и подобной чепухи.
Я застал её в слезах, сникшую на уголке кровати. Руки ослабли от какой-то возможной беды с детьми или с ней, и вся лакомая дребедень плюхнулась на пол. Спотыкаясь об эту кучу, я кинулся к ней: «Саша, ты что?». Она вцепилась в лацканы моего плаща и уткнулась в меня. «Я думала, ты ушёл», – разобрал я, наконец. «Ты, что, с ума сошла?» – я крепко прижал её к себе, а она не могла успокоиться. «Куда же я уйду? Я из-за тебя свинец глотал…».
Она подняла раскрасневшееся мокрое лицо и попросила: «Расскажи».
– О чём? Как глотал?
– Ну, как задумал всё это…
Она очень хотела узнать.
– Тогда ты мне тоже… Про то, как ты.
Она закивала. Мы уселись в брюках и кофтах на кровать и долго рассказывали друг другу во всех подробностях, как совершали свои самоубийства. У Сашки запело в животе, мы подгребли к себе кучу закусок, поставили рядом чай и снова говорили: о её первых родах, о моих запоях, о том, что чувствовали после разрыва тогда, семнадцать лет назад, о магических штуках Эрвина Шнаакера, ангела трёх семейств, о спонтанной встрече в комнате дяди Вильгельма, когда зачали своих детей…
Мы проснулись одетыми часов в шесть: мы просто отключились, пока говорили. Мы почистили зубы, разделись, что-то поели, запили чистой водой и легли под одеяло. Мы рассматривали наши тела, гладили наши лица, груди, все округлости, а потом на смену утренней нежности пришло неторопливое желание, не оставлявшее часа два. А потом, стоило ей прошептать «мой мальчик», и вот они снова - неутолимые поцелуи, безумные крики из страха, что добычу отнимут, в самом начале нового дня…
Я вернулся домой к десяти, дети сидели тихо, что-то строча и читая.
– Вы что в таком вакууме? – весело бросил я.
– Ты же сам сказал уроки делать, – нахмурились они.
– А мама где? – спросила самая младшая.
– У неё дела дома. Может, поедем в луна-парк?
Хотя Антону было уже семнадцать, но и он, и сёстры, и тем более мелкие победоносно завопили. Мы провели чудесный день. А сердце томилось без Саши. Я заметил, что во всех лицах ищу её. Представьте, сколько в луна-парке лиц, сколько их на широких улицах…
Но мы снова не говорили друг с другом, не звонили, не писали  друг другу. Даже день рождения средней дочки справляли: я поздравил утром, остальные – с застольем и подарками – вечером.

Антон и двойняшки улеглись, уставившись в потолок в темноте. Мелкие давно сопели. Это было, когда мы с Сашей ушли до утра.
– Разве взрослые так целуются? – вслух размышляла Ребекка.
– Взрослые вообще не целуются, – возразил Антон.
– Кошмар, – поддержала Нина.
У них перед глазами была эта сцена, когда отец и мать (и фрау Саша) шарили друг по другу руками, её упрёки «Ты забыл меня», его счастливый стон, когда он касался губами её шеи, лица и губ. Отец повторял её имя, как сумасшедший.
– Даже в фильмах такого не видел, – не верил Антон. – Они, что, актёры?
Отец сжимал её грудь, а фрау Саша залезла к нему под свитер.
– Ну, они это уже делали, помнишь? – сказала Нина.
– А что было-то? – Ребекка тогда всё пропустила.
– Да ужас что.
– Вы видели?
– Нет, но… вспомнить стрёмно, – сказала Нина.
Две недели назад она дождалась Антона у метро, и оба пошли к отцу. Они решили войти тихонько, потому что отец мог ещё спать. И тут увидели в прихожей женские туфли. У отца была женщина. Брат с сестрой покраснели, не зная, как поступить: разойтись по домам или всё-таки войти. Они услышали из его сонных уст имя. «Это мама», – и Нина на цыпочках вошла со спокойной душой, Антон следом. Тихо разулись и, добравшись до кухни, закрылись там.
– А если какая-то другая Саша? – предположил Антон. – Зачем нам тут ждать? Валим.
– Я проверю, – Нина скрипнула стулом, Антон присел от ужаса.
– Ты чокнулась? Куда ты пошла?
Нина приоткрыла дверь: в гостиной было тихо.
– Если это не мама, то свалим, – сказала она.
– А как узнать-то? Ты, что, больная? – испугался брат: принцесса вошла в зал и показала, чтобы он молчал. Он наблюдал в щёлку двери.
На полу валялся пульт. Она подняла его и выключила телевизор. Вокруг дивана была разбросана одежда, в том числе нижнее бельё. Одна чашка валялась на полу. Нина подняла её, посмотрела на диван и замерла: плед почти сполз на пол, отец лежал за женщиной, и его рука устало обнимала её красивые бёдра; лицо женщина уткнула в него, тело её было восхитительно белым и гладким, руки она закинула, отчего грудь выпятилась, одна нога лежала на бедре отца. Оба были совершенно голыми.
Антону стало до того любопытно, что он тоже вошёл, и Нина скорей накинула на любовников плед, отчего женщина зашевелилась, почесав щёку, и повернулась на бок. Это была мама. Отец тоже зашевелился, во сне поцеловав её ухо. Он, кажется, спал, но когда Саша попросила «Ещё поцелуй», он послушно несколько раз коснулся губами её уха, после чего укусил его. Мама заулыбалась, а дети пулей дунули из зала с чашками, плотно закрыв дверь.
А теперь ещё и этот эпизод в прихожей.
– А после развода люди, что, снова встречаются? – недоумевала Нина. – Он с Кларисой тоже встречался?
– Ой, нет. Только по бытовым делам. Но я знаю, что мама хотела его соблазнить.
– Это как?
– Надевала облегающую одежду, красиво красилась. Она ведь у меня хорошенькая.
– И что потом?
– Папа тогда скорей спешил уйти. Неприятно ему было.
– А может, он у нас женщин боится? – предположила Рыбка.
– Ага, как же… – хмыкнул Антон. – Мне только одно непонятно: почему не женятся, раз такие страсти у них?
Никто не знал ответа.
– Я тоже хочу такую любовь, – вздохнула Нина.
– Это не любовь, а физиология, – заявил брат.
– Ты просто завидуешь, что он выбрал не твою маму! – вспылила Нина.
– Ой, да вот вообще не завидую, – приподнялся на локте Антон. – Как раз с ней у отца вообще не было никакой физиологии, наверное, с рождения моего. Бегал по бабам, и всё. И с матерью вашей спелся на этой почве.
– Почему это «на этой»? – привстала в гневе Рыбка.
– А на какой же? С женой не хотел – и кидался на всех подряд. Я, что, дурачок, по-вашему? Мозгов, что ли, у меня не хватит понять? Я ведь и сам такой, как он. Мы, мужики, любим телом.
Антон снова улёгся, а Нина привстала, с напускным состраданием его оглядев.
– Что же этим телом он не любил Кларису, интересно? Если она такая раскрасавица.
– А я почём знаю. Да и вообще, молчали бы, внебрачные, – он отвернулся.
– Придурок, – сёстры тоже надулись, – много ты понимаешь…

Шли недели, она не приходила. Две недели, три, четыре недели. Я ждал. Я вспоминал тот вечер, когда увидел её пьяной в баре, когда она сидела на коленях у другого, а тот шарил по ней бесстыжими конечностями. А потом она сказала, что ей решать, кто её купит. Я метался по квартире, как волк по узкой клетке, представляя, что она с кем-то, кроме меня, что есть кто-то, кого она целует и согревает своими мягкими руками.
Прошёл месяц. Антон явился лишь однажды за это время: по-моему, поссорился с сёстрами. Но о причинах эти трое мне не сообщали.
Я ждал Рождества, свято веря в праздничное чудо, что она придёт ко мне. Но чуда не получилось: под Рождество скончался герр Бройт, и у старших детей настроение было совсем не подобающее празднику. Они, конечно, говорили, что дедушка очень слаб. Когда я предложил ему полечиться у нас, получил отказ. И вот его не стало. Я взял самых мелких, которые мало осознавали чью-то смерть, и устроил для них, как мог, домашнее веселье и подарки под ёлкой. Герра Бройта хоронили на следующий день, и теперь Саша стала самой старшей в роду. Я подошёл к ней на похоронах: она молчала. Она не позволяла себя утешать, а соболезнования её раздражали. Она и не взглянула на меня. Я её потерял.
Дня через три она пришла ко мне и достала прозрачную папку с бумагами.
– Мы едем в Россию. Ты подпишешь разрешение на выезд детей?
– Да, конечно. Чай будешь?
Она даже глаза на меня не поднимала, окутанная, как шалью, горем и заботами, которых сразу прибавилось после смерти отца.
– Нет, я спешу.
В документе в глаза бросилась фраза «На неопределённый срок». Она уезжала навсегда.
– Мне нужно прочитать, прежде чем подписывать. Я всё-таки сделаю чай?
Она думала о своём и кивнула больше для того, чтобы я оставил её в покое. Документов было семь, на каждого ребёнка.
– Что с домом? – читая, спросил я.
– Папа сказал, чтобы я сдала его в аренду, так лучше всего. Мне его не потянуть.
Она говорила рассеянно. Значит, она не приходила, потому что герр Бройт умирал. Этот месяц он умирал, а дети, конечно, ни о чём не догадывались. Саша одна готовилась к его смерти. Искала, кому сдать дом, делала переводные документы из школ, говорила со слабеющим отцом… Одна. А я её ждал. А я проклинал. И вот теперь эта фраза: «На неопределённый срок». Дети уезжали. И она. А я мог сказать «нет». Но я знал: сделай я это, надежда на встречу с ней когда бы то ни было, пусть мы жили бы в одном городе и не так далеко друг от друга, исчезнет навсегда.
С детьми прощались тяжело. Саша сказала, что они вправе выбирать, остаться им или уехать. Она бы покинула их, я знаю. Тоска по России истомила её. Там умершая мама, там её воздух, там теперь снова вся её жизнь.
Все дети уехали с ней. Я остался с Антоном. Один. Один. Она во мне не нуждалась. Моя девочка.
Конечно, скайп. Ватсап. Что там ещё… Мы через день с детьми созванивались. Саша всегда оставалась вне экрана, могла пройти мимо на заднем фоне – я замирал на полуслове, потом приходил в себя, потому что дети требовали внимания.
Они уехали в январе 2012 года. В марте Ребекка взмолилась, чтобы я навестил их. Я сначала обрадовался, но вспомнил, что Саша не будет мне рада. Я очень хорошо помнил, что за месяц её боли рядом с отцом, когда ей было бы достаточно тёплого слова поддержки извне, она так его и не услышала.
Двойняшки шёпотом сообщили, что у неё появился друг, причём Рыбка осуждала мать, а Нина восхищалась его красотой. В апреле из поля зрения пропала и Нина. Сестра отмахивалась: похоже, её двойняшка влюбилась. Я, конечно, выпытывал, что да как, но о кавалере принцессы никто ничего не знал. А мама снова грустила: друг стал реже являться, хотя он им всем очень понравился. Чуть младше мамы, высокий, кареглазый, с очаровательной улыбкой. Они прислали фото. Почти мой ровесник. И, действительно, ослепительный. Возил их на секции, играл с маленькими…
Меньше всего я мог ожидать звонка из России утром девятого мая. «Папа, папа, что делают при обмороке?». Ребекка была очень напугана. На улицах шли демонстрации, по телевизору – парад Победы. «Папа, мама потеряла сознание! Папа, что делать?». Я сказал. Саша пришла в себя, а Рыбка, прижав телефон подбородком к плечу, кружилась вокруг неё, следуя моим инструкциям. «Папа, Нина исчезла», – дышала в трубку дочь. «Пошла за хлебом – и всё. Вчера вечером».
Они были в ужасе, потому что в то время новости постоянно сообщали о маньяках, не дремлющих и среди бела дня, и о сбежавших уголовниках, и о сбыте детей на органы… В Германии тоже на такие новости не скупились. Людей держали в страхе.
Они, моя семья, были в России всего четыре месяца. Дети быстро освоились на новом старом месте. Трое средних детей жили с дядей Эрвином в квартире, где раньше жила бабушка Наташа, остальные – в большом жилище дяди, которое в своё время получил от больницы мой дед, Эрвин Шнаакер. Саша жила на две квартиры, деваться было некуда: детей много, и всем нужен был простор для действий, мыслей и чувств, чтобы сильно не ссориться.
Но я теперь не сомневался: она нуждалась во мне.
Меня долго не отпускали. То с работой, то с визовым отделом приходилось терпеть бесконечную волокиту. Каждый день, пока длился этот бюрократический кошмар, по два-три раза мы встречались в скайпе. Самостоятельные поиски ни к чему не приводили. На третий день подключилась полиция. Расклеили по всему городу листовки «Пропал человек». Бесполезно. Думали самое ужасное. Я извёлся, проводить операции больше не мог. Особенно когда через неделю узнал правду. Нина сбежала с сорокалетним мужиком. С маминым другом. В свои годы он работал моделью для глянцевых журналов – какова профессия, а? Сынок влиятельных дельцов, которые не собирались отвечать за поступки взрослого отпрыска.
Их поймали через неделю, несмотря на то, что Нина отстригла волосы и была почти неузнаваема в новом образе. Он заправлял машину, она выскочила за лакомствами, а потом вернулась и, обняв поклажу, любовалась им: как он, дождавшись своей очереди, подъехал к колонке, как вышел из машины, как начал её заправлять. Она подбежала к нему, они крепко и коротко поцеловались. Их накрыли во Владимирской области.
– Нина Мартыновна Пегова-Бройт?
Оба вздрогнули от холодного голоса. Поцелуй длился не больше двух секунд, откуда этот здесь взялся? Полицейская машина загородила выезд.
– Максим Андреевич Нестеров?
Любовники в ужасе переглянулись. Они заготовили уйму фраз для этого случая, но вот он настал, а они растерялись.
– Ваши документы, – продолжал голос.
– Я… Я не взяла с собой, – ответила Нина. – Ты тоже не взял!
Но Максим достал свои документы из машины.
– Не отдавай! – прошептала принцесса.
Имя в паспорте совпало с озвученным.
Трогательная худенькая девчонка, которой он зажал рот, связал руки и бросил на заднее сидение, как последний маньяк. Она не успела разглядеть, кто дёрнул её с дороги, мирно идущую с хлебом домой. Может, один из тех самых, которыми лишь пугают. Так она думала первые секунды. А потом узнала одеколон. Пока он тащил её к машине, она узнала. Одеколон, знакомые мягкие руки и дорогой запах рубашки.
Они долго ехали. Она слышала, как он волнуется. И вот остановились в кромешной тьме. Лёгкий шелест лесополосы вдоль дороги.
Он выключил свет в машине, вышел, открыл заднюю дверцу: жертва лежала неподвижно лицом вниз. Он испугался, не задохнулась ли она – развязал ей руки, повернул на спину, а рот оставил заклеенным. Она дышала. Она была жива. Плотно прижав собой свою долгожданную добычу, он, задыхаясь, целовал её лицо. Он трогал её, а она, наверняка парализованная страхом, не сопротивлялась, не кричала…
– Максим Андреевич, Вы арестованы за похищение и растление несовершеннолетней.
На него надели наручники, Нина закричала:
– Он не похищал, я сама, сама! Максим, что же ты молчишь!
Из всех щелей повыползали зеваки, чтобы посмотреть, как растащат по полицейским машинам орущую благим матом юную пигалицу и небритого интеллигента.

Суд состоялся через три недели, я приехал за день, продравшись сквозь дебри бюрократической системы. Нина ни с кем не разговаривала, допуск к её душе отчасти имела теперь только Ребекка. Обе заканчивали десятый класс, Нину вернули за неделю до каникул. Пока ждали первого судебного разбирательства, юная жертва стала в школе вроде рыночной обезьянки: из других классов приходили посмотреть, кого же украл маньяк. «Я бы такую тоже украл» – говорили не раз, и Ребекка-защитница коршуном на них бросалась.
Доучилась принцесса без приключений, а все контрольные хвосты сдала за один день.
Мать и я, вслух осуждавшие сорокалетнего извращенца, стали для девчонки врагами, дядя Эрвин, благодаря которому беглецов так быстро нашли, – тоже. Нина не отвечала на наши вопросы и делала вид, что нас не существует, особенно после суда.
Вживую насильник был красивее, чем на фото. Я и многие вообще отметили, как эти двое похожи. Пробыв долгое время в следственном изоляторе, он посерел, похудел, налицо были все признаки депрессии.
– Подсудимый, Вы изнасиловали потерпевшую?
Нина во все глаза смотрела на него, но он её не замечал.
– Да.
– Что ты несёшь? – подскочила она. – Если так, то с чего бы я тебе потом ужин готовила, ты!
Её усадили обратно.
– Это был единичный случай или нет?
– Много раз. Очень много. Каждые полчаса я сворачивал в какое-то тихое место и делал с ней, что хотел. Угрожал, если она пожалуется кому-то или закричит, то я её убью, – обречённо продолжал он.
– Да блин, ты головой стукнулся? Что за враньё такое! Мы делали это по любви! Ты же любишь меня! – снова вскочила Нина, и её снова вернули на место.
– Я делал это с ней и до похищения, в самых извращённых формах. Каждый день.
– Как, например? Опишите.
– Не смей, ты! Это только наше, почему ты им должен рассказывать! – заплакала Нина. – Это же только наше с тобой!
Он отрешённо рассказывал под громкие всхлипы девчонки. Он подчёркивал, что жертва всякий раз сопротивлялась. Я понимал, что он лжёт. Я видел это. Но он покусился на мою дочь, и я молчал, давая ему возможность сочинить побольше небылиц, чтобы его упекли до конца жизни.
– Как вы познакомились с потерпевшей?
Максим умолк. Саша заплакала и подняла руку, чтобы взять слово. Вина её была безмерна, как она считала. Но кто же из нас оракул, способный предвидеть будущее хотя бы на день вперёд? Кто способен сканировать все добрые улыбки, встречающиеся на нашем пути?
– Максим был моим другом. Это я познакомила его со своими детьми и с Ниной.
Глаза судьи, присяжных и публики обратились на меня, сидевшего рядом.
– Я впервые увидел Нину, когда она возвращалась с волейбольной секции, – перебил насильник. – Она переходила в неположенном месте, и я почти на неё наехал. Она упала, я помог ей подняться. Тогда я впервые увидел её и возжелал. Она пошла домой, а я следил до самого подъезда. К ней вышла мать, с которой я позже познакомился, чтобы чаще видеть Нину.
Зал оторопело притих.
– То есть Вы вступили в интимную связь с матерью потерпевшей?
– Нет, – твёрдо ответил подсудимый. – Я имел намерения только видеть Нину. Чтобы познакомиться с её матерью, я должен был подстроить встречу. Она очень красива, и едва ли удивилась бы, если кто-то выразил бы своё случайное восхищение. Я хотел начать с этого, шёл за ней в парке.
Саша покраснела и опустила глаза.
– А она села на скамью и заплакала. Я сел рядом и молчал, пока она всё не выплакала. Одиночество ведь кого хочешь добьёт. Она проплакалась и сказала мне «Спасибо». Просто за то, что рядом был хоть кто-то.
– У матери потерпевшей семеро детей и брат. Она никак не может называться одиноким человеком, – с усмешкой констатировала судья.
Максим умолк. Саша тихо плакала. Я смотрел на дочь, она решительно поднялась:
– Вы ничего не понимаете. Он – самый лучший человек. Он лучше всех вас, вместе взятых. Он понимает то, что вы все за всю жизнь понять не сможете. У вас закон, и по вашему закону выходит, что человек не может любить до восемнадцати лет. У вас возраст главное. За что вы его судите? В чём он преступник? Да вы все ещё больше преступники – передо мной. Мне до восемнадцати один год остался, и что, значит, сейчас я тупая и чувства у меня тупые, а через год, с первой минутой после полуночи сразу умной стану и могу с ним, и с пятым, и с десятым что хочешь вытворять? А вы мне и слова не скажете? Я не заявляла на него. Я хочу быть с ним.
– Ваши родители заявляли. Сядьте, потерпевшая.
Я посмотрел на Максима. Без пяти лет мой ровесник. Ему и дали эти пять лет, смягчив приговор по решению присяжных и из-за чистосердечного признания. Его выводили в наручниках, Нина помчалась к нему: «Максим!», её едва удержали. Он не оглянулся. Она рвалась из рук, отчаянно рыдая и повторяя его имя. А мы все были оглушены, подавлены тем, что она сказала.
Я пытался поговорить с ней. Это было бесполезно. «Вы с мамой в своих отношениях разберитесь сначала, а потом ко мне лезьте», – услышали мы от некогда тихого и печального ангела, которому стала ненавистна корона принцессы. Я её оскорбил, Саша – дала пощёчину, и после этого мы навсегда её потеряли. Все переговоры стали возможны только через Ребекку, но и с ней сестра вела себя крайне сдержанно. Рыбка не знача, чью сторону принять, и Нина не простила ей этого либерализма.
А через год сёстры разлучились. Рыбка поехала в Германию учиться на агронома, Нина поступила на юридический в Москве, и в течение четырёх лет приезжала домой, в Петербург, только четыре раза. На наши с Сашей звонки отвечала кратко, но мелкие сообщали, что с ними она говорит часто и хорошо.
Эта потеря очень сблизила нас с Сашей. Мы общались друг с другом по два раза в день по видеосвязи, не давали друг другу покоя смсками в течение дня, приезжали друг к другу не реже, чем раз в месяц, и бежали в гостиницу, если дети были дома, бросались друг на друга, как полоумные, целовались без конца, как будто завтра нам умирать… Мы как-то сами приехали к дочери в Москву, она нам не обрадовалась. Но хмыкнула, увидев, что мы держимся за руки. Мы попросили Нину показать нам Москву, она отказалась - Саша разозлилась. «Я учусь каждый день, даже в выходные курсы». «Мы к тебе в кои-то веки приехали, а ты вот как встречаешь! Один день и без курсов могла бы обойтись!». «Могла бы, но не могу. А теперь можешь ударить меня». Мы обомлели. Я аккуратно спросил, когда заканчиваются занятия и можем ли мы вместе поужинать. Нине очень хотелось остаться одной и поскорее спрятаться обратно в свою многолетнюю печаль и в конспекты, которые она строчила без отдыха, но я был вежлив, терпелив, и она согласилась провести с нами остаток вечера.
Какая уж тут Москва… Все пять часов до ужина мы с Сашей проплакали друг другу в рубашку, не зная, как вернуть дочь. «Я такая несдержанная, как моя мама», – всхлипывала Саша. «Наговоришь ужасов, а назад не вернёшь… Ты меня, безмозглую, окрутил, когда мне двадцать было, а то бы родители тебя упекли, как Максима. А так только скандалом обошлось. Но маму я простить не смогла».
И вот спустя пять лет, когда моей девочке стукнуло сорок пять, мне – пятьдесят, а двойняшкам – по двадцать три, случились события, к которым никто из нас не был готов.
Летом 2018-го сёстры вернулись домой после учёбы, в один день. Пообедали мы в полном составе. Мы с Сашей впервые видели Нину такой счастливой, нетерпеливой, она тискала братца, младшие сёстры висли на ней без конца. Мы надеялись, что она вернулась, что она теперь навсегда с нами.   
Но вечером она исчезла. Мы как раз собрались за ужином, когда Нина прислала смс: «Родители, прощайте. Не ищите меня. Теперь я сумею защитить себя и его».
Мы знали его адрес. Саша стремглав побежала в прихожую – обуваться, чтобы вернуть беглянку. Я загородил дверь. «Мама, перестань», – строго сказала Ребекка из толпы повзрослевших, мудрых детей. «И хоть она подлая, что оставила нас вот так, но перестань уже, хватит», – Рыбка вздохнула и повела остальных за стол.
А моя девочка всё горевала, всё плакала, и я прижал её к своей груди, гладя волосы с седыми ниточками.

Максим не пропал. Его выпустили досрочно за примерное поведение, и теперь он занимался в своей угрюмой берлоге вёрсткой глянцевых журналов, где раньше блистал сам, и фоторетушью. Столько лет за решёткой, чтобы наивная девочка его забыла. Чтобы заглушить память о её милом личике и детских шутках, о её ужине, о её запахе. Максим представил, что чувствует её отец.
Когда он вышел, то встретил однажды одну из её сестёр, которая там, в супермаркете, его узнала и запросто подошла. Она и сообщила, что Нина уехала в Москву, а потом, вероятно, переберётся к отцу в Германию. Так сказал ребёнок.
Он перестал интересоваться внешним миром ещё в тюрьме. Он думал без конца о том, как сильно испортил жизнь наивной девчонке, как сломал нормальные представления об отношениях и любви. Она, действительно, иногда сопротивлялась, разве он солгал? Он испугал её на всю жизнь. А если её психика после всего пошатнулась? Если он-то только четыре года – в тюрьме, а она – всю жизнь в психбольнице? Максим стонал от боли, представляя это, а представлять приходилось часто… Все мысли его кружились вокруг Нины. Она ни в чём не виновата. Как же это выдержать?
У двери был звонок, но раздался тихий стук. Максим даже не понял сначала. Стук повторился. На пороге стояла повзрослевшая, ослепительная Нина.
– Я теперь адвокат. Я смогу защитить тебя, – сказала она.
Он замер, а она, не спросясь, вошла, подвинув его с пути, и закрыла за собой дверь.
– У тебя есть что поесть? – спросила она, разувшись. – Я ушла до семейного застолья и очень проголодалась, пока ехала к тебе.
В холодильнике и шкафчиках было шаром покати.
– Ну, как я и думала, – проверив всё, заключила она.
Я не мог глазам поверить: неужели здесь, сейчас, ходила Нина? Я даже позвал её по имени, не доверяя зрению. Она оглянулась.
– Я сейчас.
И ушла, будто и не было её. Я сел на диване в гостиной, переваривая видение. Я очень долго никуда не выходил. Порой раз в неделю мог выйти за фастфудом и хлебом. Покупал мало, никаких лакомств, работал только дистанционно, ни с кем не встречался, уборку не делал, постель не менял.
Через полчаса она вернулась с полными пакетами.
– Помоги мне. Уберись, ладно?
Я впервые пропылесосил, пока она готовила. Вычистил туалет. Поставил стирку – первую за два месяца.
– Боже мой! – она раскрыла шторы и ужаснулась грязи вокруг.
Мы поели.
– Ты не очень налегай, нам ещё убираться, – попросила она, и я повиновался, молча хлопая глазами на мою гостью.
Мы убирали берлогу почти до ночи. Она сняла все шторы, вымыла окна, я привёл в порядок балкон. Мы очень устали. Снова поели. Сменили постель.
– Ну и денёк ты мне устроил! – вытирая лоб, протянула девчонка. – Надо же так грязью обрасти…
Я впервые улыбнулся. Правда, очень глупо. Мы пошли мыться. Она отчаянно тёрла мне спину, сокрушаясь, что за мумию приходится отскрёбывать. Потом мы опять ели: я только сейчас понемногу входил во вкус и понимал, как недоедал последние годы. Нина подвинула мне шоколад, попросила открыть вино: его она тоже, оказывается, купила.
Я впервые вдохнул чистый воздух в моей квартире, древней, как мир. Нина села мне на колени и сказала: «Ты – мой единственный», а я хлопал обалдевшими глазами.
Мы повалились спать, отключившись, как младенцы: уборка и готовка до седьмого пота нас извели.
Среди ночи я поднялся в туалет. Комната пахла свежестью – я удивился. Оглядел себя – я и сам был одет в чистое, голова не чесалась. Я дошёл до кровати: там кто-то ещё, кроме меня, присутствовал, раскидав по подушке длинные волосы. Я опешил: кто же ко мне пришёл?
Я долго стоял над спящей фигурой, завёрнутой в банное полотенце. Странно. Я зашёл с другой стороны, где мог увидеть лицо, присел на корточки. Убрал с этого лица волосы. Бог мой, Нина! Я оглядел жильё: не в дурдоме ли я? Я не сплю? Ущипнул её за щёку, она недовольно поморщилась, отвернулась. «Нина», – позвал я. «Нина», – склонившись над самым ухом. Она с коротким удовольствием загудела. Я прислушался, как она сладко сопит. Я долго слушал. Почуяв, что засыпаю, до слёз потёр веки. Дотронулся до её коротеньких закрученных волос на висках, потянув за один. Она сквозь сон возмутилась. «Нина», – произнёс я, вслушиваясь в свой голос.
Она поднялась и, спотыкаясь, вышла из комнаты. В недоумении появилась опять: «А туалет где?». Я отвёл. Подождал, пока выйдет. «Отнеси меня», – велела она. Я отнёс. Она снова уснула.
Я открыл глаза под утро. Полотенце, укрывавшее прежде тело, свесилось на пол. Я обнял её бёдра, которых был лишён годы, и, ещё не вполне проснувшись, крепко прижался к ним. Бесконечный животный круговорот с отключкой. К нам стало заглядывать бесстыжее солнце, и Нина закрыла шторы, оберегая полумрак и притяжение. Мы немного поели. Весь день я не давал ей проходу. Она безропотно подчинялась, и, наконец, к вечеру всё утихло настолько, что мы смогли впервые поговорить.
– Дома не возмутятся, что ты у меня?
– Я столько ждала этого. Их не касается.
– Они едва ли примут меня.
– Вот потому и не касается. Они могли забрать тогда заявление. Могли согласиться с моими чувствами. Но поступили, как фашисты. Кровь предков сделала своё дело.
– А у вас, что, в роду фашисты были?
Она хмыкнула:
– А ты дядю моего разве не видел? А отца?
Нина отвернулась, кутаясь в грусть. Она снова ощущала одиночество.
– А меня саму, похожую на родителя? Ненавижу его. И маму, и бабку, и деда. Как они могли наплодить столько несчастных людей? Партизан и начальник дивизии СС, мыслимо ли? Как они посмели? Гореть им в аду!
– Они встретились на войне? – услышала она искреннее любопытство.
– Кто?
– Ну, партизан и начальник СС…
– Это какой-то фашистский заговор, не иначе. Оба мои деда – стыдно сказать – воевали против нас в одной и той же дивизии. Мало того, все трое, вместе с прадедом, жили в одном районе Берлина. Как я могу гордиться своим прошлым? Прадед – единственный адекватный из этой троицы, он влюбился в мою бабушку и остался в России. Да как они вообще все живут с таким прошлым? Как им не совестно?
– Послушай, ты не права, – я повернул к себе её лицо, чтобы сказать в защиту предков, но Нина впилась в меня, и мы снова сплели наши ноги.

Она с нами даже не попрощалась по-человечески. Она ничего не взяла, кроме своих документов. Туфли, одежда, косметика, даже любимая сумочка – она не взяла ничего.
– И чтобы никто не вздумал её искать! – велела Саша, проплакавшись. – Продажная шкура, ещё прибежит!
– Ну, перестань, – строго осёк я её, боясь, что пространство, как оно умеет, донесёт до нашей девочки эти слова.
Максим жил в обычном районе, в ничем не примечательной высотке. Взявшись за руки, мы с Сашей следили за подъездом. Они показались из-за угла. Максим тащил две сумки с продуктами, а девчонка дурачилась: то пощекочет его, то забежит вперёд – и идёт спиной, в ногу с ним. Он ругал её: боялся, что упадёт. Мы с Сашей – скорей за дерево прятаться. Выглянули, а дочь стоит, обняв любовника, а он положил ей щёку на макушку, закрыв глаза. Они были счастливы. «Она нас и не вспоминает», – сказала Саша, когда мы возвращались к машине. «Вот засранка!». Как же мы хотели нарушить идиллию этих перцев… Но тогда она совсем улизнёт из поля зрения. Навсегда улизнёт. И как же пожалели потом, что не нарушили эту идиллию, чтобы пообщаться хотя бы пару минут, и вместо этого полгода вели жизнь подглядывающих.

«Где ты?» – первое смс от Нины за долгое время. Ребекка усмехнулась, час не отвечала. Теперь можно время потянуть. «На работе». Сестра просила о встрече, которая вышла довольно неловкой. Что-то случилось. Может, поцапалась с мужем, вот и вспомнила о сестре. «Я недавно видела во сне деда Вильгельма», – спотыкаясь о слова, сказала Нина и всмотрелась в Ребекку: «Ты хорошо себя чувствуешь?». «Вполне», – честно ответила та, и сестра с облегчением улыбнулась. «А тебе он не снился в последнее время?» – снова встревожилась. Ребекка возразила. Она редко помнила сны. Сестра выдохнула, стряхнув надоевший страх, снова пристально глянула на свою Ребекку и, сочинив дела, ушла. Сестра обиделась: назначает встречу, а хватает на пять минут.
Ребекка давно не жила дома: у неё был парень, – а потому не сразу узнала, что в тот же день Нина заявилась домой к матери. Саша виду не подала, что удивлена. Пустила, накормила ужином. Младшие кинулись обниматься. И снова прозвучал вопрос беглянки о здоровье семьи. Но, кроме простуды у младшего, пожаловаться ей ни на что не могли.
– Тебе, может, деньги нужны? – осторожно спросила Саша.
– Деньги? – рассеянно отвечала дочь.
Она была очень странной.
– Нет-нет, я работаю, всё в порядке.
И тоже нашлись дела, и тоже быстро ушла. В тот же день, совсем под вечер, Нина навестила дядю Эрвина, когда тот с двумя племянницами-подростками смотрел кино. Обе завизжали при виде сестры, которая, к тому же, притащила торт. «А нам не принесла», – надули губки мелкие.
Нина просидела у дяди целый час, тот тоже хотел дать ей денег.
– Я постеснялась спросить у мамы… Папа не приедет в ближайшее время?
Эрвин сначала упрекнул, что отцу можно позвонить лично, если так хочется что-то узнать, а потом сказал, что, вроде бы, семья, наоборот, собиралась к нему в Германию – в отпуск.
Нина всех троих сердечно обняла и ушла, сославшись на позднее время, «а ещё мужа кормить».
Вскоре Ребекке позвонил Максим, аккуратно спросив, не с ней ли Нина. В тот же день, безумно напрягший, из Германии достучался Антон: он только что закончил довольно странный разговор с принцессой, которая месяца три не объявлялась в его жизни. В семейный скайп вломился изумлённый звонком дочери Мартин. Ему девчонка с тех пор, как сбежала из дома, не написала даже ни разу, а тут - целый звонок!
И Максим, и Мартин, и Антон совпали в одно и то же время. «Ты, что, не знаешь, где твоя жена?» – ополчилась Ребекка против ближайшего ответственного за её жизнь. «Она сказала, что полюбила другого человека, взяла паспорт, телефон и ушла на работу. И больше не возвращалась. Два дня не возвращалась». Максим отключился.
Конечно, она могла найти и другого. Чего в жизни не случается. Конечно, могла - если бы не её беспокойные визиты и звонки каждому члену семьи.
Все выходные её искали. В понедельник нашли - на её работе, в юридической фирме.
– Ты совсем обалдела? – заорала на неё сестра, отпросившаяся из-за поисков со своей работы. – Ты всех на уши поставила! Ты в своём уме?
– Тише, тише! – Нине было неловко: на них озирались проходящие мимо сотрудники.
– Лучше бы вообще не заявлялась! – разозлилась Ребекка.
Нина выпрямилась и, полная достоинства, сказала:
– А я и не ждала ни от кого из вас других слов.
И вернулась в свой рабочий кабинет.
Через час туда же прибежал запыхавшийся Максим. Девчонка встретила его холодно:
– Директору не понравится, что я часто отлучаюсь к визитёрам.
– Я только узнать... Где ты ночевала после нашей ссоры? Твоя семья волновалась.
– Я же уже сказала, – глядя мимо него, чеканила Нина. – Я полюбила другого человека. Я живу с ним и для него.
У Максим затряслись губы. Он не сразу сказал:
– Ах ты, дрянь.
– Да.
Но когда через полчаса до офиса добралась и мать девчонки, той здесь уже не оказалось. Сотрудники пожали плечами: ушла по делам.
На звонки и сообщения ответ был один: «Абонент недоступен».
Дня три, успокоившись, хотя и отборно возмутившись молчанкой виновницы хаоса, её не преследовали. На четвёртый день, не в силах вынести мрачных снов, унылой погоды, тоскливых предчувствий, в юридической конторе одновременно появились Саша и Максим. Им сказали, что с момента их последнего визита Нина не приходила на работу. У Эрвина тоже сдавали нервы: он в который раз поднимал коллег на поиски своих домашних. Максим впервые обратился за помощью к родителям, чтобы те подключили влиятельных знакомых к поискам его, как оказалось, не официальной, а гражданской жены.
Всё было напрасно. Детали не давали общей картины. Пара эпизодов с уличной видеокамеры, и всё. С её телефона, как выяснили в компании связи, не поступало никаких сообщений и звонков с момента её последнего звонка в Германию, отцу.
А потом Ребекка сообщила, о чём говорила с сестрой в их последнюю встречу, и Саша упала в обморок. Её маленькая девочка хранила тайну, которую не желала открыть даже тому, кого любила и ждала долгие годы.
Ребекка припомнила и другой разговор: сны сестры о деде Вильгельме.
– А что про Вильгельма? – насторожилась мать.
Рыбка пожала плечами, ведь ничего конкретного сестра не сказала. Просто спросила, не снился ли он Ребекке.
Саша закричала в телефон:
– Мартин, Мартин, ты ещё не уехал? Ты в Берлине?
– Ночью самолёт, что стряслось?
– Мартин, умоляю, сходи на могилу к сыну! Прошу тебя, просто сходи к нему!
Поразительно, как нам даются знаки. Нет, ничего сверхъестественного Мартин не испытал, сидя на корточках у маленького креста. Никакого озарения, никаких путных мыслей, никаких особенных чувств к умершему младенцу, о котором он знал, но которого никогда не видел. Опускались сумерки. Мартин поднялся. «Малыш, ну как ты нам поможешь…».
На могилку упал красивый жёлтый листик. Мартин к нему потянулся, но листик подскочил, подхваченный ветром, и лёг на маленький крест. Очень красивый осенний листок. Мартин залюбовался и хотел было взять его, но, протянув руку, похолодел: он понял, что ветра-то вовсе и нет. Он огляделся: ветки и травинки не шевелились. Как же поднялся на крест этот листок?
Нет, просто померещилось. Ну, подскочил листик на крест, что такого? Ещё не то в жизни случается. Где же Нина? Кто скажет? Вот если бы у листика вырос рот, который раскрыл бы ему тайну дочери, то он, Мартин, может, ещё бы удивился. А сейчас была только безысходность, беспросветная и тупая, которая толкала дальше, к могилам Герхардта Бройта, его строгого тестя, к надгробию Беллы Штюц – мама так и не узнала, что стала бабушкой. А вот Фридрих Райнер, забытый алчной роднёй, добрый защитник его когда-то онемевшей малышки. «Ты её вырастил, а я вот ей враг». Он побрёл к выходу, убитый и жалкий. Кто-то заскулил у его ног.
Неизвестно откуда выскочил белый щенок. Он был почти взрослым, но озорные наивные глазки выдавали в нём неопытную особь. Завиляв хвостом, щенок побежал вдоль могил и, облюбовав самую маленькую, уселся прямо на ней. «Ты только тут дел не наделай», – сказал Мартин. «Какой хорошенький!». Щенок не обращал на него малейшего внимания, играя на могиле младенца Вилли.
Со стороны ворот кладбища Макскирхе, то и дело принюхиваясь, бежала белая собака с аристократической узкой мордой – видимо, мать, ищущая своего беглеца.
Это было всего мгновение, секунды три. Щенок оставил свои игры и весело посмотрел на Мартина. С ветки старого дерева слетела ворона и противно закаркала, Мартин поморщился, а собака потрясающей красоты всё искала между крестов своё дитя. «Эй, он тут!» – живо махнул ей Мартин, глянул на могилу… Щенок исчез. Где же он? Ни ветра, ни звука вокруг, ни души.
Пока Мартин шёл с кладбища, эта семейка не выходила у него из головы. А самое главное – ослепительный, сияющий цвет шерсти, будто только что вымытой и расчёсанной. Почему же это главное? С какой стати ему так подумалось? В самолёте Мартин задремал, а перед глазами всё бегала бесшумная белая собака, белая собака, белая собака… Он проснулся от того, что прямо в ухо кто-то отчётливо сказал: «Времени мало. Спешите».
Он сидел у иллюминатора. Рядом никого не было. Мартин догадался.

Сашка бросилась ему на шею, как только он вышел с багажом.
– Малыш, срочно к Эрвину Шнаакеру.
– Как? Ты же только с самолёта…
– Срочно, малыш.
Как же измученный отец надеялся, что те слова в ухо касаются только конкретной встречи с любимой беглянкой. Но этот белый щенок…
Нина сидела и плакала у креста Эрвина. Она услышала шум, подняла лицо: неподалёку стояли отец с матерью и Ребекка. Она быстро утёрла слёзы. Родители во все глаза на неё смотрели и заметили, что она в чём-то неуловимо изменилась. Прошёл почти месяц с её исчезновения.
– Что, даже не поздороваешься? – сказал Саша. – Отец прямо из аэропорта.
– Тише, – я одёрнул её, мы ждали.
– Хай, – сказала дочь, как ровесникам.
Она была непривычно одета для заправской модницы: кроме старого пальто, которое мы видели впервые, на ней была длинная, до щиколоток, плотная юбка, простые ботиночки, волосы забраны в толстую косу. Ни грамма косметики, отчего на фоне впавших щёк глаза казались особенно большими.
Ребекка ошарашено её рассматривала. Нина однозначно изменилась.
– Ты часто сюда приходишь? – сказал я, когда дочь вышла из оградки могилы и направилась – а мы следом – к выходу.
– Нет. Первый раз.
От нас не скрылось, как она говорила: её язык заплетался. И шла она осторожно, как пьяница, который боится попасться на глаза полиции.
– Поедем домой? – у Саши срывался голос.
– Нет. Мне пора.
– Мы подвезём, – настаивал я.
– Я решила, что доберусь сама.
Да, она ужасно картавила, будто что-то во рту мешало нормально говорить.
– Мы тебя месяц искали, Нина! – воскликнула моя девочка. – А ты говоришь про какие-то свои решения!
– Тише, говорю, – снова тихо осадил я.
– Моё мнение, мои желания ничего никогда не значили для вас. Я не имела права голоса. Ни для тебя. Ни для папы. Ни для любого близкого человека. Я была не я. Эти семь лет я могла быть счастлива… Я так сожалею.
Я увидел, как сильно она устала, сказав несколько коротеньких фраз. Я удержал Сашу, чтобы она не бросилась за дочерью. Мы вышли из ворот кладбища, не зная, что ещё можем сделать, чтобы её вернуть. Она тихо уходила, возле неё с визгом остановилась машина. Оттуда выскочил Максим Нестеров и, подбежав к ней, грохнулся на колени, обняв её. Нас он ещё не видел.
– Мой малыш, моя бобришка… – гудел он на грани нервного срыва. – Прости, что я сказал… Прости меня.
Она ласково погладила его волосы.
– Выдрик, ты приехал, – она улыбнулась. – За что извиняешься?
– Я тебя обидел…
– Но ты же прав. Я люблю его больше тебя и больше моей семьи, раз ушла. Ты был прав.
– Мне только знать, что ты жива и здорова, я только это, больше ничего, – пояснял Максим.
Она обняла его голову.
– Мне надо ехать, выдрик.
– Я виноват, да? Это же моя вина? – всматривался он в неё с надеждой, но она покачала головой, поцеловала его и, мягко сняв с талии его руки, скоро растаяла.
Руки в боки, Ребекка выросла перед Максимом, который не сразу понял, что это она.
– Пошли за ней.
– Она не хочет.
– Это её выбор – оставить нас. А наш выбор – пойти за ней.
Максим, наконец, поднялся с колен. Его качало.
– И чтобы тихо шёл!
Он согласился и безропотно последовал за двойняшкой, которая махнула, чтобы мы с Сашей уезжали.

Вечером прибыли новости.
– Она живёт при церкви на Ладожском. Я бы сама оттуда уйти не захотела: такая красотища и тишина, – с порога деловито сообщала Рыбка, за ней робко вошёл Максим. – Разувайся. Есть пора. Ма, готово у тебя?
Сели за стол вместе: шестеро взрослых детей, мы, родители, старый Эрвин и Максим. Он пребывал в полном недоумении от того, что они с его спутницей успели выяснить.
– Наверное, она священника полюбила, – вздохнул он.
– Я возьму за свой счёт и буду за ней следить. Ещё будет из меня дуру делать, – бурчала Ребекка.
Мы умолкли, а потом я рассказал о вечере у Макскирхе, о голосе в самолёте: так пояснил изумлённым, как же я догадался, где будет Нина. Саша вскрикнула. Да, она подумала то же, что и я. Белые собаки небывалой красоты, бесчувственные к земному измерению. Эрвин тоже вспомнил эту собаку, которая помогла найти несчастную Сашу в огромном лесу.
– Таких собак не бывает, – вдруг серьёзно заявил младшенький. – Это мёртвые.
– Что у неё с речью, Мартин? – Сашка с надеждой смотрела на меня, но мои предчувствия – как я мог вот так запросто высказать их? У меня было слишком мало доказательств.
– Будем вместе следить за ней, – сказал я дочери.
И выбрав удобное место, чтобы нас видно не было, а мы сами с биноклями без труда могли наблюдать за церковным двором, мы начали расследование. Следили по очереди, в два бинокля. Нина часто была за работой: стирала у реки, ходила на кухню готовить, мыла окна, заходила в храм. А недели через три стала выходить с палочкой, мы подумали: временная напасть с ногой. Потом появлялась ещё реже: и с той же палочкой, и с поддержкой какой-нибудь монахини.
В это же самое время мы с Ребеккой штрумовали клиники, ища ту, которая стала точкой отсчёта, и через месяц всё прояснилось. Врач оказался крепким орешком, мы всем показывали фотографию Нины, и когда этот на неё взглянул и заявил, что первый раз видит девушку, мы с Ребеккой уже знали, что попали в десятку. У него бегали глаза, так что догадаться было несложно. Я потребовал снимки МРТ, заключение и пригрозил, что пожалуюсь во Всемирную организацию здравоохранения, если от меня скроют диагноз дочери. «Она просила никому не сообщать, и как прикажете мне поступить в данном случае?». Но хотя врач был человеком слова, переданная тут же пачка евро ускорила его нелёгкий выбор.
Мы узнали правду - я и Ребекка. И мы не понимали, что с этой правдой делать. И сложились все пазлы: голос в самолёте, весёлый щенок и отшельничество Нины.
Вечером мы, как всегда, собрались за ужином, чтобы поделиться успехами слежки. Ничего нового у Саши и Максима не было.
– Я была до обеда, и она не вышла ни разу.
– При мне тоже не вышла, – сказал Максим.
Я глянул на Ребекку, та кивнула. Самым младшим за этим столом было девять и двенадцать, и я не знал, насколько они готовы принять наши факты, поэтому попросил их какое-то время подождать в другой комнате. А потом мне показалось, что к этим фактам не готовы и дочки постарше, и велел им тоже покинуть стол.
– Пап, мы, вообще-то, уже взрослые, – Наташа и Лиза не думали уходить.
Мы все сидели молча. Я столько раз выходил к чужим семьям, чтобы сказать то, к чему они никогда не бывали готовы…
– Она ушла, чтобы сохранить ребёнка, мои дорогие, – наконец, сообщил я.
Ребекка плакала:
– Но он едва ли родится, едва ли успеет. Дурёха, дурёха же какая, господи…
– От кого сохранить? – сглотнул Максим.
– От нас. От нас. Чтобы мозги не промывали, как мы умеем, – говорил я, а дочь переводила ему сквозь слёзы, всхлипывая всё громче.
Я накрыл своей ладонью руку Саши, которая догадалась и сидела ни жива ни мертва.
– Мы же ей достаточно их промыли. И достаточно показали свой фашизм, свою неприязнь к маленькой хрупкой душе.
Я сжал Сашкину ладонь.
– Это её решение, моя дорогая. Ты должна это принять. Пока шанс выжить – высокий. Но эти лекарства несовместимы с жизнью ребёнка. Она выбрала его. Она может не успеть. Наверное, девяносто процентов, что не успеет. Но это её решение, понимаешь?
– Какие лекарства, папа? – лепетали девчонки.
– Я ей сказала такие ужасные слова, – рыдала Ребекка, уткнувшись в мать. – Я ей сказала их, а она меня про здоровье…
Я объявил:
– У Нины рак.

Мы никогда при Нине не плакали. Мы ревели потом, друг с другом, от бессилия, и наша надежда таяла с каждым днём. Те десять процентов веры в то, что она успеет, что она выживет.
Она спокойно обсуждала свои похороны, её могила обязательно будет неподалёку от бабушки Наташи и Эрвина Шнаакера.
На шестом месяце Нина потеряла речь и очень плохо слышала. Одна рука не работала. Она очень просила меня, чтобы я держал дома и возил с собой хирургические инструменты: главное, если она умрёт, спасти ребёнка, не ожидая, когда отвезут в операционную. Она очень волновалась, что, поскольку я родной отец, то не смогу коснуться её скальпелем, даже если она будет мертва. Она твердила, что её тело уже сейчас не представляет никакой ценности, и я успокаивал её и обещал, что ребёнок родится.
Чтобы отвлечь Нину от почти постоянной боли, мы с Сашей или Максим всё время куда-то её возили. На Ладожском ей было легче всего. Мы заносили её в церковь, где монашки целовали ей маленькие руки, как Богу, и молились за неё. А она им улыбалась. Она стала очень лёгкой, поднять девчонку и отнести куда-то не составляло труда даже средним дочерям-подросткам.
Нина боялась, что умрёт ночью, когда все будут спать, и ребёнок погибнет, поэтому мы по очереди дежурили ночами возле её кровати. Единственной рабочей рукой она обнимала живот и улыбалась, чувствуя, как там резвится дитя.
Это произошло в конце мая. Нина проснулась утром. Мы с Сашей сидели возле неё, остальные завтракали. На столе у её кровати по обыкновению лежали блокнот и карандаш – они помогали общаться. Она попросила их, и медленно, слабой рабочей рукой что-то вывела на бумаге. «Я вернусь очень быстро. Мама, не пугайся». Дочь хитро улыбнулась, и с этой хитрой рожицей умерла.
Мы, конечно, забыли о её словах в беготне за жизнь ребёнка. Мы все принимали участие: дочери постелили белую простыню на стол, куда я положил Нину, Ребекка сидела наготове с пелёнками, прижимая их к сердцу, Саша поставила тут же таз с тёплой водой, чтобы помыть новорождённого, а Максим, ещё ничего не зная, принёс новенькую кроватку, чтобы, как он думал, порадовать Нину. Прижав палец к губам, младшие повели его в гостиную, и в этот момент раздался младенческий плач. У него взяли кроватку и вручили ему существо с мягкими щёчками, а он всё смотрел на безжизненное лицо своей бобришки и не знал, плакать ему от горя или радости, и, наверное, думал, как и все мы: почему же Богу было угодно, чтобы совпали эти два чувства, из которых нельзя было выбрать одно.
Вопреки опасениям Нины, Максим научился чисто убирать квартиру, не позволяя маленькой Лидочке расти в грязи, научился пеленать, кормить, одевать бойкого ребёнка. Он, может, и не со всем справлялся, но никогда не жаловался, а девочка была всегда чистенькой и весёлой.
Надо было что-то решать с работой: эмоционально мне стало невозможно обходиться без моей семьи, а они были счастливы в России. Свиданий раз в месяц нам уже не хватало. Я и сам мало представлял моих любимых в Германии, и мне не оставалось ничего другого, как переехать к ним, устроившись, по стечению обстоятельств, в ту же клинику, где работал когда-то почётный хирург города Ленинграда – Виктор Петрович Яковлев.
Этот переезд сопроводился неожиданной новостью, когда мы всем табором сидели за новогодним столом: Ребекка решила выйти замуж за Максима, потому что с хозяйством он справлялся не очень хорошо и перестал следить за собой: Лидочка была его звездой. А никто не будет любить ребёнка сильнее, чем она, тётя-мама Ребекка. Мы все согласились, Максим растерянно хлопал глазами, держа малышку. Видимо, инициатором брака была Королева Рыбка, оставившая так резко своего предыдущего избранника, что тот чуть не каждый день ей названивал, а однажды от ревности посягнул на её жизнь, но тут коршуном откуда-то упал на него Максим Нестеров.
Потом я объявил семье то, что услышал от коллег: грядёт какой-то немыслимый вирус, так что «женитесь, ребята, скорее». Тогда в Азии только-только начиналась нудная и страшная короноэпидемия. Моя девочка ужасно испугалась: что за вирус? Я обнял её. Она при всех расплакалась.
– Мам, ну не плачь, – подошёл к ней младший и погладил по плечу.
– Как же мне не плакать? Мне сорок семь, а у меня ребёнок под сердцем…
Границы с Германией закрыли. Я был со своей семьёй.