сказкан о пуговичцке

Была существовала пуговица.
 
Пришита она была к роскошному пальто в клеточку.

Но однажды, то ли дверную ручку задела, то ли об столб чирикнулась — но пуговица оторвалась от пальто.

Хоть она много разных падений и взлётов переживала: когда пальто снимали и бросали на пол, или когда пальто убирали на лето на верхнюю полку -- но тогда-то она была единым целым с пальто и ничего не боялась, окружённая совместностью части и единства.

Но вот — впервые — пуговичка одна и падает рядом со снежинками вниз, в бело-серую неизвестность грязи и холода.

И падение это длилось бессрочно. Даже уже упав, уже затерявшись в слякоти, уже подхваченная дождём и талым льдом, попав уже в канализацию пуговичке казалось, что она всё ещё падает, что всё ещё её родное пальто удаляется, словно видимое в уголок дырочки для нитки.

Чего и кого только не повидала пуговичка: комки ненужных лент, целые ненужные платки и однажды даже дырявый ботинок — как ей его было жаль, где же его брат-ботинок? Но эта боль только усиливала её собственную, а тем временем тяжёлые и мрачные воды ревели, хлестали и вели пуговичку дальше, всё глубже в пучины забытых вещей, мусора и отходов.

То, что больше не любят.
А может и не любили.

Может это мой новый дом, может эти воды — это моё новое пальто?
Но почему тут так темно и холодно?
Почему я не пришита и не нужна, дрейфую без цели, ведомая капризами смывов, ливней и огрызков пластика?
Все нитки что говорили со мной плачут - они мокры и не готовы ввязываться в узлы.
Все ткани что я проскальзывала были сальными от печали и тоски по своим полотнам, им не до практичности и украшения новыми пуговицами.
Всем так одиноко, но никто не готов сшиваться вместе, всем так страшно от мыслей о предстоящих разрывах.
И пуговичка закрыла свой взгляд.

Она покрылась сгущающейся слизью, дырочки её забились обрывками волос и наростами грязи.

Настало тёмное безвремение.

Кто знает сколько оно прошло? Сколько километров труб и канальных узлов было преодолено? А сколько она пролежала в вязкой луже у мусорных гор в туманах густых зловоний? Почувствовала ли она, что прекратила даже то хаотичное и бесцельное движение овладевшее ей так давно?

И как так вышло, что она почувствовала, почувствовала как мягкие и маленькие пальчики протирают её от своей оболочки из песка и слизи, что струя тёплой воды вычищает и открывает её закупоренные дырочки? Было ли это чей-то задумкой или же случайностью, что она снова ощущает как стягивается крестиком нить, как прижимается она к плюшу, неумело но крепко?

Было здорово быть пуговицей пальто, но теперь пуговичку часто обнимали. Глаз плюшевой собачки, которым она стала, покоился то на коленках, то на плече её спасительницы. Чаще, конечно, она обитала в углу или в шкафу, но там всегда были другие ткани, применяемые и преисполненные своей жизнью, а с такой компанией легко ожидать свою ясную судьбу.

Время теперь шло по другому. И всё менялось.
И девочка выросла.
И собачка подвытрепалась.
И даже уже другие дети увидели пуговичку и носили её по свету.
Но и это время прошло.

Она снова на свалке.

Но теперь она смотрит спокойно и смело.

Она знает — может скоро, может нет, но её надут.

Её применят.