Часть 1. Глава 3. Как начинают молодые

13 февраля 2014  г.

   Я хочу, чтобы вы понимали, мои дорогие, что для меня дневник - не просто воспоминания. Пересматривая свой учительский путь, я, таким образом, пытаюсь  разобраться в себе и понять, почему мне так сложно сейчас, спустя тридцать лет работы в школе? Уверена, что дкело не только в возрасте. Да, я с каждым годом становлюсь старше, а дети, которых мы учим, приходят совершенно другие, новые. Мы – жители прошлого века, они же разительно отличаются от тех детей, с кем моё поколение учителей начинало работать. Их недаром называются детьми "нового сознания". И именно это определяет направление нашей работы: нам нужно менять своё сознание, чтобы стать для этих детей проводниками. Нам, учителям,  нужно каждый день, каждую секунду искать в себе такую педагогику, которая не позволит сломать ребёнку жизнь. Эта педагогика существует и именно о ней пойдёт речь в моём дневнике.

   К сожалени не помню, кому принадлежит удивительная фраза: «Ученик может испортить учителю настроение, а учитель ученику – жизнь», но она обязательно должна проходить красной нитью через наше учительское сознание, а плакат с этой мудростью, написанной золотыми буквами, должен висеть в каждом школьном кабинете, на самом видном месте перед глазами учителя. Чтобы, не дай Бог, не сломать, не навредить и не искалечить.

   Сложное время пришлось на моё учительское становлени: сначала в нашей стране, которая называлась Советским Союзом, началась перестройка, будь она неладна. Потом у нас в Литве к власти пришла партия «Саюдис» и, наконец, свершилось историческое событие – Литва выбрала независимость. Я не историк и не собираюсь оценивать те далёкие события девяностых, но школа и образование, так или иначе, должны были менять курс. 

И как-то сразу в школе все заговорили о трезвости. Казалось бы, какое отношение закон о трезвости имел к школам? оказывается, имел, но об этом я тоже узнала лишь тогда, когда стала учителем...

  «Даёшь трезвую школу!» –  кричали те из учителей, кто совсем ещё недавно славно выпивал на День учителя, Новый год, 8 Марта и по другим праздникам. В нашей маленькой школе это делали осторожно, переливая спиртное в чайники и самовары. Представьте себе стоящий на парте самовар, чайные чашечки с блюдцами, закусочка, принесённая учителями, счастливые лица педагогов и никакого намёка на пьянку. Для меня такое празднование школьных праздников, к счастью, так и не стало нормой. То есть, я не могла не участвовать в торжествах, но пить я так и не научилась. И никогда не лицемерила. Нужно отдать должное коллективу: никто и не заставлял. Скидывались, безусловно, все, а пили по желанию. 

   После того, как объявили повсеместную трезвость, в нашей школе сначала резко прекратили пить, и как следствие, тут же образовалось «общество трезвости», которое возглавила историк школы. На следующий день после образования этого общественного движения на двери её кабинета двенадцатиклассники повесили плакат с надписью: «Историк – нарколог». Это была шутка, но с очень прозрачным намёком на то, что эти "дылд" были в курсе того, как учителя празднуют праздники.

   К тому времени меня то ли повысили, то ли понизили в должности, но я уже была пионервожатой школы. Сидя в пионерской комнате, я, так сказать, старалась держать руку на пульсе и идти в ногу со временем, ведь на мне была целая пионерская организация! А это, ни много, ни мало, человек триста! Мы, как прежде, проводили все мероприятия и смотры, но уже не так громко, не на город. В пионервожатых я пробыла год и покинула этот пост не потому, что не хотела работать. Администрация школы решила, что для школы будет безопаснее, если я буду работать с меньшим количеством детей, потому что если я испорчу своими «вольнодумными» настроениями класс – это будет не так страшно, как если пострадает целая пионерская организация. 

   Нужно сказать, что на самом деле я как-то сразу попала в разряд вольнодумной и неблагонадёжной молодёжи. К тому же я была еврейкой. То есть, я и сейчас ею остаюсь, но сейчас это никому не мешает, а тогда, в маленькой школе провинциального городка, это, почему-то, мешало многим. В школе нас было полторы еврейки: я и Танечка Гельман. Таня была еврейкой по папе, но с очень ярко выраженной семитской внешностью. Таню трогать боялись – за неё горой стеной стояли родители и дети. Моя принадлежность к еврейскому народу мне не прощалась: что бы я ни делала, про меня говорили: «это её еврейские штучки». И, наверное, было за что. Нет, точно было за что... 

   Представьте себе, дорогие мои, такую картину: в актовом зале идёт смотр строя и песни. Для молодых читателей, тех, кто не прошёл через пионерскую организацию, поясню: целый месяц вся пионерская дружина готовилась, маршировала, разучивала отрядные песни, выбирала командиров, училась дудеть в горны и бить в барабаны. В назначенное время пионерская дружина собиралась в актовом зале. За стол садилось авторитетное жюри, состоявшее из старшей пионервожатой, то бишь меня, военрука, комсорга и председателя пионерской дружины. Пишу и внутренне улыбаюсь: молодым нужно было бы пояснить каждое слово в предыдущем предложении!

   Когда жюри сидело за столом, а пионерские отряды стояли в военной выправке, начинался смотр: каждый класс маршировал, пел песню, знаменосец нёс отрядное знамя, а командир, чеканя шаг, запевал отрядную песню. После пройденного круга и спетой отрядной песни ребята выполняли команды «направо», «налево», «кругом» и жюри оценивало всё отрядное действо по пятибалльной системе. 

   Что тут смешного, спросите вы? Точно также спросили с меня после смотра строя и песни на партийной ячейке, куда, как комсомолку и пионервожатую строго пригласили после мероприятия.

   Смешного, на самом деле, ничего не должно было быть, но смешное началось с того момента, когда на смотр вышел, как сейчас помню, восьмой класс. Малыши уже прошли, и восьмой класс должен был всем пионЭрам показать своё мастерство. Ребятам по пятнадцать лет, достаточно рослые, подтянутые, в бело-синей пионерской форме, с красными галстуками на шеях, шагали стройными рядами. Впереди отряда шёл маленький и щупленький командир. Мальчишка был отличником, к тому же тщеславным, и его избрали командиром. Чтобы вы понимали, было очень почётно шагать впереди отряда и запевать отрядную песню! И никого не смущало, что он был на две головы ниже, чем все «бойцы» и «бойцыцы» этого отряда. 

   Когда командир, чеканя шаг, задирая ноги чуть ли не выше головы, вдруг тонюсеньким голоском затянул «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд...», а потом отряд, в котором были, практически одни мальчишки, грянул басом: «чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот...», мне стало смешно. Очень смешно. Так смешно, что я поняла: это провал. Я стала ёрзать и поскуливать. За мной тихонько стали хихикать члены жюри, за исключением военрука Викентия Ивановича. Он, полковник в отставке, сначала с недоумением, я бы даже сказала, с осуждением, смотрел на нас, ненормальных, и, наконец, когда командир отряда споткнулся и чуть не упал на словах «шли лихие эскадроны приамурских партизан», полковник засмеялся так, что даже мы притихли. Он смеялся басом, громко, заливисто, чем вызвал у нас сначала новый приступ смеха, а потом истерику. За членами жюри, которые от смеха потихоньку сползали со стульев и утирали слёзы, стали смеяться отряды. Один за другим. Это была какая-то цепная реакция: через пять минут на полу актового зала лежала вся пионерская дружина. Не смеялись только два человека: директор и завуч. Они смотрели на меня даже не с осуждением – с ненавистью. Я была диверсантом. Я была злом. Я была идейным врагом. Со мной нужно было что-то делать, но пока они не знали что. Меня бы с удовольствием исключили из партии, но я не была её членом. 

Всё окончилось тем, что мне вынесли строгий выговор и дали часы математики с классным руководством. И вот тут я понял: шутки кончились. Впервые в жизни на мне лежала ответственность за судьбы конкретных тридцати чужих детей. Я растерялась... А мой класс изгалялся, как мог, проверяя меня на выносливость. Чего они только не делали: жужжали весь урок, скрипели зубами, подкладывали кнопки и играли на расчёсках с бумажками... Это был мой первый, трудный седьмой «Г» класс. Может, если бы он был «А», «Б» или, на худой конец, «В», всё было бы гораздо проще! Но он был «Г» окончательно и бесповоротно...

Продолжение: http://proza.ru/2021/08/13/594