Старый дом

- Мама, а где папа?
- Спит.
- А, опять весь вечер играл в домино…
- Да. А ночью занимался чертежами. Не знаю, как оторвать его от этой компании во дворе.
- Мы пойдем в воскресенье в кино все вместе?
- Проснется, спросишь.
- Ну вот, так всегда.


Впрочем, я понимала отца. Наш коммунальный рай на Самотёке в старом доме с огромными деревянными балками на потолке был очень уютен всем, что в нем было: мужскими перекурами на лестнице, вечерними посиделками во дворе, общими сплетнями, скандалами, но самое главное – общими праздниками. Новый Год, Первое мая и прочие, тогда коммунистические, праздники мы встречали всем домом в два с половиной этажа. Два с половиной – потому что было непонятно, сколько их на самом деле – два или три: нижний был полуподвалом с одной стороны и целым этажом с другой. Дом был построен под уклон. Весь переулок как бы спускался с горки.

Еще мы знали о том, что происходит в соседних домах: люди дружили, общались, ругались, конечно, но это было детство, и все в нем было солнечно. И, когда поселившийся позднее в постепенно освобождающемся от своих жильцов доме цыган-дворник-спекулянт Колька, несмотря на все нагоняи из ЖЭКа, не хотел подметать осенью золотую листву, падавшую с одного громадного тополя и заполнявшую весь наш дворик, я была с ним полностью солидарна: красоту нельзя подметать. Она освещала двор осенью вместе с алеющими рябинами и благоухающими в предосенней свежести флоксами из садика грозной тёти Маруси. Цветы мне доставались только к первому сентября. Так и было: зацветают флоксы – значит, скоро в школу, и так из года в год; время в детстве отмерялось для меня первым сентября.


А потом пришлось уехать. Перед этим, конечно, была первая любовь, первая работа, институт, одним словом, всё, что полагается в среднестатистической жизни.


Только на самом деле, не было у меня отца в детстве. Почти не было. Он появлялся редко: чтобы свозить меня на Центральный рынок за черешней в мае, к зубному врачу на Каляевскую, хотя во все эти места можно было дойти и пешком.
Когда он приезжал на белом служебном «Москвиче» и сигналил с улицы, мне хотелось спрятаться. Я не знала, о чем говорить с ним, и он – тоже. Он прятал свои чуть навыкате, огромные голубые глаза, большие его руки лежали на баранке, одеколон «Шипр» заполнял всю кабинку «Москвича», и только наши взгляды похожих голубых глаз под русыми челками у обоих не помещались в этой кабинке и встречались боязливо. Да, были билеты на елку в КДС, путевки в пионерский лагерь от его работы, сервант, купленный по случаю больших алиментов, и спокойная обстановка дома.
Когда мне было лет семь, он попробовал жить с нами, но с ним случилась операция, и после больницы он вернулся к той женщине с ее тремя детьми, с которой жил и раньше и которую звали так же, как и мою мать.


Однажды я увидела белый «Москвич» на хоздворе одного из летних детских домов отдыха, прозванных суровым словом «лагерь», и инстинктивным генным чувством поняла, что он – здесь, и увидела его, но подойти не смогла, потому что не знала, зачем. Посмотрела на своего родителя издалека и ушла. Тогда мне его не не хватало. Говорят, что мальчику нужен отец обязательно, о девочках молчат, им вроде он и не очень нужен. Так и выросла. Правда, когда мать ругала меня, а я смотрела на нее и молчала, она всегда говорила одно и тоже: «Ну, что уставилась? Спрячь свои отцовские глаза! У-у, порода, и характер такой же: у него семь трудовых книжек было; психанет – и уйдет с работы». Я не сужу родителей, не ужились – так не ужились, значит, разные были. У матери от силы три страницы в трудовой заполнено, а у меня к тридцати годам уже вкладыш завелся – наверное, гены.
И вот, к этим самым тридцати появилась у меня тоска. Тоска по непрожитому, тому, чего не было, и тому, что ушло. На месте нашего старичка-дома с подпорками появился кирпичный красавец для номенклатуры, еще бы – центр. Я живу в районе, название которого звучит почти неприлично, вместе с вымирающими москвичами и здравствующими лимитчиками, и, когда ругаю свою дочь, она молча смотрит на меня такими же, как у ее отца, карими миндалевидными глазами. Я не могу долго выносить это детское обидчивое молчание и отсылаю дочь в ее комнату, но мой язык не поворачивается упрекнуть ее похожестью на своего отца. Она с ним встречается, ведь они любят друг друга.


Мой папа умер десять лет назад. Я случайно очутилась в его районе в то время, и меня потянуло зайти. Дверь его квартиры оказалась опечатанной. Значит, здесь уже никто не живет и не живет недавно. Соседка произнесла сакраментальную фразу:
- Папа твой умер.
У нас не было телефонов на новых квартирах: когда родилась дочь, я написала ему, что он стал дедом, но ответа не получила. Жена ревновала его до самой смерти, может, она вынула письмо, может, еще что. И я даже не знаю, где он похоронен, хотя искала.
А вот теперь жалею, что он не играл в домино в нашем старом дворе, не ел супа после работы в нашей коммуналке и не.., не.., не… И я тоже что-то не сделала как дочь: не.., не…, не… Остались фотографии, книжка с надписью «Иногда вспомни», странная зодиакальная преемственность: мой отец, я и моя дочка родились под одним созвездием, и ее именины – в день его рождения.


Сейчас он снится матери под большие православные праздники. А я чувствую, как мне его не хватает теперь, на четвертом десятке лет, и хожу поминать в церковь. Иногда я с ним разговариваю, про себя, как с живым. Меня нисколько не смущает, что его уже нет: наверное, правду говорят, что близкие умершие становятся нашими Ангелами-Хранителями и посылают нам оттуда свой свет.


Москва, 8 марта, 1994 года.