Столпник и летучие мыши 1

Со дна ущелья до ушей столпника долетел тревожный, как голос заблудившегося грибника, теноровый вопль.  К отшельнику взывал игумен Порфирий – настоятель мужского монастыря, что близ деревни Разумихино:

– Эй! Симеон Неправедный, окаянная твоя душа! Нут-ка спускайся вниз, кому говорено! Негоже тебе своевольничать без благословения мово! Пошто срамишь святую обитель нашу выкрутасами забубёнными!? Эк ты своим отшельничеством братство-то взбутусил!

Столпник – паренёк двадцати двух лет от роду – кинул вглубь, туда, где находился брат во Христе, взгляд полный презрения. Рядом с тонким ручьём, разделяющим, точно проделем, травянистую растительность надвое, угадывался силуэт игумена в виде пухлой чёрной козявки. Нависающие по обе стороны над ним громады скал царапали небо рваными обломками гор. Где-то в облачной выси, на каменном острие, как вошь на гребешке, сидел Симеон по прозвищу Неправедный. Так его окрестили братья монахи после того, как он заявил им, что не считает себя рабом Божьим, а что он есть никто иной, как чадо Его, и что Он – его, Симеона, настоящий Отец. От такого заявление по обители прошёл ропот. Чернецы гомонили, а трудники лишь молились, помалкивая. Вскоре мятежный послушник самовольно и неразумно по младости лет, не будучи иноком, вознамерился стать столпником. И ладно, если бы плоть усмирять. Но нет, цель у Симеона была другая.

Уже почти четыре месяца он, подобно великим святым, торчал торчком на остром каменистом огрызке, где было ни сесть, ни лечь, с великой миссией: вымолить у Бога защиту от поганого змия, ворующего в деревнях прекрасных дев и сжигающего посевы. Гад поливал поля огненной блевотиной столь обильно, что от урожая ничего не оставалось. Из года в год крестьяне страдали и слёзы лили, а погань змеиная крепчала и наливалась лютью всё больше.

От бандитских налётов не помогали ни заклинания ворожек, ни молитвы монастырских обитателей. Посты, власяницы и вериги не давали никакого результата. Бог не слышал стенаний и воплей славян. Тогда Симеон Неправедный решил, что сможет достучаться до Всевышнего, если полностью отрешится от земных благ. И вообще, на горной вершине разговаривать с Богом сподручней. Ближе как-то. Он уже представлял себя Моисеем на Синае. Вот-вот Небеса распахнутся, и на него хлынут Господние откровения – пошаговая инструкция по уничтожению врага. А может Отец самолично расправится со злодеем в знак признательности за Симеоново подвижничество и по щелчку пальцев лишит тварь зелёную огнедышащей главы. А в доказательство того, что Милостивый не оставит в нужде Своего преданного сына, послушник взлез на самую высокую скалу и там уединился. Даже тонкой верёвочки сверху не спустил, чтобы миряне не могли через неё передавать ему кринки с молоком и хлебы, как это делалось для иных столпников.

Неправедный вынул изо рта крупный камень, который он там держал, чтобы не осквернять себя пустыми разговорами с бабами, время от времени возникающими у его столпа. Разумихинские крестьянки кланялись ему в пояс, как святому, и, сложив ладони, тихо лопотали. Послушник сердито отворачивался от молитвенниц, демонстрируя им спину. Бабы вскоре удалялись, а столпник, удобно усевшись в вулканической выемке, продолжал глядеть на туманный скальный пейзаж, молиться и думать думу о том, как уничтожить гада. Так в абсолютном уединении проходили дни и ночи, никто не заговаривал с отшельником и не донимал как-то иначе. И вдруг его одиночество самым наглым образом было осквернено настоятелем, которого Симеон с некоторых пор не считал выше себя или кого-либо из братьев.

Заслышав голос Порфирия, Симеон сплюнул вниз и, с предосторожностями наклонившись над ущельем, крикнул настоятелю молодеческим зычным баритоном:

– Поди прочь! И не тревожь меня, Порфирий, до той поры, пока Всемилостивый не услышит моих молитв, да не вырвет змеиную голову с корнем! Или не даст мне откровений Своих!

Игумен потряс над лохматой головой посохом.

– Ах, ты, дурья башка! Душонка твоя неправедная! Неужто не знаешь, что взамен одной, у змия вырастает сразу три главы?! Аль ты думаешь, что по своему велению, да по собственному хотению, аки по волшебству, сумеешь гидру одной молитвой побороть?! Аль не ведомо тебе, что для ратного дела надобен меч кладенец и конь буланый? Да ещё богатырь русский. Где ж их взять?! Молчишь? То-то… Повелеваю тебе немедля спускаться на земь, да приниматься за полевые работы! Каждый выдень ой как дорог! Огурчики надобно собрать да на зиму засолить! Всем миром пойдём по ягоды-грибы! А рожь гад поганый спалил под чистую! Неурожай хлеба будить ноне!

Симеон широко, так что челюсти хрустнули, разинул рот и запихнул в него кусок доломита с рваными краями. Камень повлёк внутрь растительность лица, выдирая волосины. Столпник закрыл рот, и кристаллы горной породы жестоко впились в дёсны. Неправедный остался этим доволен. Он по-настоящему был рад, когда к нему, как разбойники с большой дороги, подступали испытания. Тогда он с ними бился, противопоставляя силу, волю и мужество. В горах часто бушевало ненастье. Дожди остервенело секли тело нагайками.  Дневной зной медленно поджаривал мозги. Ветры порою трепали так, что Неправедный, облепив руками и ногами каменный уступ, отдавал все силы, чтобы не быть оторванным от своего столпа и не улететь во мглистую даль гор, подобно осеннему листу.

Он не желал более смотреть вниз, на козявочные шевеления игумена и воззрился в высь. «Какое может быть оружие у монаха кроме Слова Божьего?! Убирайся восвояси, маловерный! Чем оправдаешься на Судном Дне?! Ведь Он всё слышит!» – ругал Симеон наставника про себя. Голос на дне не унимался. Он имел отличную слышимость, устремляясь из трубы узкого ущелья прямо в уши парню:

– Сёмка!.. А, Семён!.. Идём домой! Скоро Спас, яблочки кушать будем… А то ить ококовеешь в зимку-то! Без братства пропадёшь!

«Яблочки!.. Ни стыда в тебе Порфирий, ни совести! – вскипел гневный возглас в голове Симеона. Он сильнее сжал волосатые губы и нахохлился, – Небось не ококовею по Божьей милости». Наставник не унимался, продолжал подначивать столпника, но уже более миролюбиво:

– Помочь твоя надобна братьям. Где брёвнышко подтолкнуть, где камушек подпереть. Церковку без тебя никак не достроим. Уж и колокол вылит, а колокольни нетути. «А и без церковки хороши будете. Христос сказал, что Царствие Божие внутрь нас есть», – хотел ответить столпник, но язык был крепко придавлен каменным кляпом. Игумен постоял, помялся, как нищий у господских покоев и, не дождавшись ответа, присел на валун. Он отринул от себя бесполезный посох, подпёр ядрёные щёки пухлыми кулачками и, вздохнув, сказал негромко, с расстановкой уже не тому истрёпанному упрямцу и молчуну, что отдалился от мира на трёхсотметровую высоту, а всеобъемлющей горной дымке, единственной, способной впитать в себя горькие деревенские новости:

– Девки-то теперича по воду не ходют… На улицу носа не кажут, на игрищах не гуляють… А вчерась… Марфу…

– Что?! – заорал Симеон истошно, подскочив на месте, как ужаленный. Он так поспешно выдернул камень, что кровь изо рта резво брызнула на бороду.

– Уволо-о-ок, – завыл Порфирий и упал щекастым лицом в широкие рукава.
Два брата молчали в отдалении друг от друга, накрепко спаянные бедой. Один, всхлипывая, лил слёзы. Другой тяжело дышал, выдувая кровавые пузыри. Тупо глядя вниз, отшельник наблюдал, как чёрная козявка оторвалась от валуна и, тыча в грунт палкой, медленно поползла по дну ущелья прочь. Потом Неправедный зло швырнул вслед исчезающей вдали чёрной крапинке окровавленный камень и его звонкий шлепок обозначил точку в мужском разговоре…

Симеон стоял столбом на своём столпе и пытался осознать происшедшее, но все мысли разбежались. Это спасло инока от поражения ума и сердца. Он не желал верить, что гад украл лучшую девушку в Разумихино. Красота, доброта и кротость Марфы были всеобщей гордостью. Единственная дочь пасечника, девица осьмнадцати лет обладала небесной красою. Местные парни, знавшие девчонку, что называется, от горшка, попривыкли к её совершенству и принимали, как должное, хотя и побаивались смотреть откровенно. А вот заезжих молодцев при виде ангела, спустившегося на землю, так прошибало, что прямо дух из них – вон.

Симеон глядел на Марфу с той же нежностью, с какою созерцал розовые пёрышки рассвета над влажными пашнями; голубые соринки незабудок в травянистом шорохе; солнечных зайчиков, петляющих по голубому шёлку озера; хрупкого жеребёнка, тормошащего молочную материнскую торбу; агатовое дно колодца с масляным пятном луны. Всё великолепие земное, вызывающее у Симеона тихие слезы счастья, теперь, без Марфы, представлялось ему ущербным, даже жалким. И, хотя монах не видел девушку уже около четырёх месяцев, вплоть до сегодняшнего дня он был покоен мыслью, что мир, благодаря её светонесущему существованию, имеет абсолютную гармонию.

Когда она не шла – шествовала с коромыслом на плече, в избяных окнах зажигались белозубые, щербатые, пухлые и морщинистые улыбки деревенских трударей. Малыши, коты и собаки кружили у её ног. Коровы на лугу тянули навстречу ей липкие губы, и жестяные колокольца на сытых выях возбуждённо звякали. На том месте, где девица заставала парней, они замирали и падали в синюю пропасть её очей. Руки выпускали уздечку, сеть с уловом валилась в реку, в кузне угасал огонь. Здороваясь со встречными, дева сгибала в поклоне лебединую шею и льняная, толстая, как корабельный канат, коса, совершала медленный качок…

Симеон, как помятая мошка, лежал, скрючившись, в ложбинке, ни живой, ни мёртвый. С тех пор как его пронзила страшная новость, он ни разу не помолился. Вместе с каменным кляпом, улетевшим в пропасть, улетучилась и его железная уверенность в том, что он чадо Божие. «Нет, видимо я такой же раб, как и все, раз Он не ответил на мои молитвы. Кто Он на самом деле, Отец или рабовладелец?» – подумал парень, но эта жуткая кощунственная мысль не вызвала у него слёз. Он мог плакать только от прекрасного, а от страшного, болезненного или мучительного он только ожесточался. Чтобы окончательно не озвереть, столпник поменял направление мысли. Стал думать о Марфе, о том какая она чудесная и о том, как бы её освободить из гадючьих лап.

Этой ночью Симеон не спал. Не хотел, вернее, не мог смотреть один и тот же сон о сочных курниках, жирных колбасах, прохладном монастырском квасе, яблочной пастиле или ещё о чём-то съедобном, искушающем его бессознательную плоть. Днём думы о снеди он гнал прочь усилием воли. Ночью же, когда он за себя не отвечал, кулинарные видения овладевали им полностью. Во сне он поглощал одно блюдо за другим: ботвинью с луком и кореньями, тельное, подовый пирог с зайчатиной, шанежки, перепичи, оладушки с ореховым маслом, хворост, утку с яблоками, жареного поросёнка. Лил в бездонное горло бочонками сыть, взвары, меды. Наутро после увиденного есть хотелось смертельно. Отшельнику казалось, что в животе у него живёт стая голодных волков, вечно грызущихся и готовых пожрать друг друга.
 
Симеон считал, что Всевышний дал ему всё – жизнь, крепость тела, здравый ум, поэтому для себя ничего никогда не просил. А что невзгоды щедро сыпались на парня, так ведь без испытаний никак нельзя. Семилетним пацанёнком он лишился семьи. С самого рождения жил в городе с отцом, матерью и двумя сёстрами в просторной добротной избе.  Были они посадскими, держались за общину и горя не знали. Отец слыл знатным плотником, сильным был и смелым. Погиб на пожаре, вызволяя из горящих изб баб и ребятишек. Матушка вскоре занедужила и померла от сердечной болячки, а пятилетних близняшек чума забрала. Потом два года жил у родного дядьки на конюшне. Родичи и на порог не пускали. Но не бывает худа без добра. Забрёл как-то на дядькино подворье старец, паломник из святых мест. Увидел он Сёмкину беду и увел его безлунной летней ночью с собою.

Так мальчонка попал в скит, и жизнь его чудесным образом переменилась. «Всё-таки любит меня Отец, озаботился моей судьбой, определил место в жизни. Он и сейчас не забывает обо мне, посылает всё необходимое по моим потребностям», – думал монах, блаженно улыбаясь. Свернувшись бубликом на каменной постели, он каждой косточкой истощавшего торса чувствовал отеческую опеку.

И таки да, попечение регулярно изливалось с небес. Дождевую воду парень собирал в углублениях камней и использовал для питья. Стоика так прополаскивало ливнями, что и бани не нужно. С едой, правда, было похуже. Приходилось проявлять силу воли, чтобы не выть от голода. Но, когда живот начинал присыхать к позвоночнику, случалось чудо. То ястреб ронял над столпом цыплёнка, то ворона швыряла орех. Одна летучая мышь повадилась приносить ему змеиные яйца и молодых крыс. А однажды туча саранчи облепила скалы и буквально завалила отшельника пропитанием.

Симеон открывал мамин подарок – медный медальон с замочком, внутри которого на одной из створок сиял золотистый лик Иисуса. В другую створку было впаяно крошечное зеркальце. Им голодающий ловил и направлял солнечный луч на любую живность, ниспосланную свыше. Продукт шипел, пищал, лопаясь на сочном брюшке, распространял вонь палёных перьев и шерсти, но в итоге хорошо прожаривался и отправлялся в жадный рот. Только одна проблема вызывала у столпника неудобство и даже стыд – естественные отправления. Визуально изучив узкие скальные щели, уходящие в немыслимую глубину, отшельник выбрал одну из них, полагая, что на дне бездны отходы его жизнедеятельности потеряются без следа.

14.08.2021
Продолжение следует.


Продолжение следуе