Жизнь в мысли

                Всем, кто пережил опыт ничто,
                посвящается
                Легче войти в круг, в лабиринт, чем из него выйти

 

                Пролог
        Первое впечатление от пробуждения отлилось в форму звенящей тишины. Он ничего не слышал, кроме шума в ушах.
        «Неужели я оглох? – подумал он, но тут же додумал, - Но я же слышу звон в ушах?! Впрочем, где мне знать, что значит быть глухим? Может быть, глухие тоже слышат звон в ушах и ничего, кроме него?».
        - А-а-а, - крикнул он и для пущей важности добавил вслух, - Я, Иван Иванович Иванов, не глухой, имею хороший слух.
        У Ивана Ивановича сразу отлегло от сердца и он, счастливо вздохнув, замурлыкал известный мотивчик под нос, подошел к окну и, встав на цыпочки, открыл форточку. Но сделал это так неловко, что чуть не упал на пол.
        «Да, трудно удержаться, потеряв точку опоры. Так и в душевной жизни нужно иметь эту точку, якорь – чувство Я. Это чувство реальности, равновесия, идеальный балансир – сир, царь баланса», - сказал он про себя. 
        Ворвавшийся в спальню свежий воздух принес с собой шум из сада, который, вкупе с неловким движением, так сказать, «ложным шагом», заставил Ивана Ивановича заколебаться. Он стал нервно хватать руками пустой воздух, медленно наполнявшийся запахами садовых трав, кустов войлочной вишни и яблонь, стоявших у самого окна и бросавших длинные и глубокие тени на спальню, и, наконец, извернувшись, достиг искомого равновесия. Иванов сразу вспомнил, как давным-давно учился медитировать, и вот так же, как сейчас, силился, тратя лишние движения, прийти в энергетическое равновесие. В его памяти сразу тут же всплыл спор со своим единомышленником, Сергеем Сергеевичем Сергеевым, о превратностях медитации.
        - Когда я размышляю, тогда я не думаю, - выпалил из своей головы Сергей Сергеевич огненную фразу и тут же усомнился в ее смысле.
        - Ты сам-то понял, что сказал? – риторически спросил его Иван Иванович.
        - Нет, постой. Я, конечно, загнул, но в ней что-то есть, - ответил, задумавшись, его единомышленник.
        В ту пору своего юношеского цветения Иван Иванович и Сергей Сергеевич называли себя не друзьями, а единомышленниками. Они полагали, что называться «друзьями», - это не вполне точно и правильно, - друзей много, «пруд пруди», а вот единомышленников мало, «раз-два и обчелся». "Раз-два" - это и были наши друзья. Однако не будем отвлекаться от разговора, милостивый читатель, и вернемся к нашим спорщикам.
        - В чем есть то, - в твоей фразе, что ли? Знаешь, в ней нет никакого смысла. Ты сам себе противоречишь.
        - Ну, да. Но ты сам подумай. Что можно подумать о том, что является только в мысли, а? Что это, как не фантазия? Поэтому думай - не думай, все равно получится то, что будет вымыслом.
        - Ты хочешь сказать, что гуру, практикующие медитацию, ввиду иллюзорности мыслей, пытаются, чтобы лишний раз не думать, заниматься одним созерцанием вещи ради достижения совершенного покоя, единения с реальностью?
        - Можно и так сказать.
        - То есть, мыслящий думает, беспокоится, занятый поиском истины, но как только он сосредоточился на ней, точнее, на мысли о чем-то, так слился с ним в мысли, увлекся им, что стало невозможно отвлечь мысль как от себя, так и от ее предмета. Так называемое «медитативное безмыслие» есть не отсутствие мысли, а присутствие в ней.   
        Цветущий запах майской сирени вернул Иванова к действительности, но воспоминание все еще волновало его, как будто этот разговор состоялся накануне. И все же он усомнился в том, те ли слова он слышал от своего оппонента и то ли он сам говорил, или, может быть, на это припоминание уже наслоились его поздние размышления о размышлении.
        Он вдруг понял, что не может сказать однозначно, правильно ли он жил. И, вообще, что это означает: жить правильно? Жить по правилам? Есть ли в этом смысл? Жить по правилам – это жить по закону? Если «да», то это закон жизни. Закон жизни – правильно жить. Жить правильно – жить по правилам. Да, это так, при условии, что то – живые правила. «В этом есть смысл», - сделал вывод Иван Иванович. Но размышление о смысле жизни его не отпускало. В нем не было полной законченности, оставалась какая-то недодуманность, недоговоренность. И он стал вспоминать о том, была ли в прежней его жизни более полная осмысленность, чем ныне.


                Глава первая. Мысль и быль
        Был ли он прежде? Или не был? А, может быть, он есть только сейчас? Имеет ли смысл то, что было? Не сбылось ли оно и полностью исчезло? Но он же есть, продолжает быть. Кто: он? человек? Или мужчина? Или еще кто, например, учитель. Да, он учитель, во всяком случае, был им когда-то.
        Сколько Иван Иванович помнил себя, он помнил себя размышляющим, медитирующим. Как есть такие верующие, которых называют «истовыми верующими» за то, что они постоянно молятся, так и есть такие мыслящие, которые постоянно думают. Как раз к их числу причислял себя товарищ Иванов. Слабо верующие ставят себя на место сильно верующих и вздыхают с огорчением, а, может быть, с облегчением, что они так не могут верить, - постоянно молиться. Как это можно? Это трудно, да, нет, - невозможно. И потом, как это скучно, - заниматься одной молитвой: ни тебе выпить, ни полакомиться, ни поспать, наконец, удовлетворить интимное желание.
        Но Ивану Ивановичу было не скучно постоянно или, сказать точнее, часто думать. Он просто привык к тому, чтобы сопровождать все свои чувства, помыслы и воления, поступки размышлениями или, во всяком случае, следом задумываться над ними, рефлексировать о связанных с ними причинах, условиях, мотивах, целях и последствиях. Мысли легче иметь дело не с тем, чего еще нет или случается в данную минуту, но с тем, что уже случилось, было. И в самом деле, как можно ясно, полно и понятно думать о том, чего еще нет? И даже если мы думаем о том, что думаем, нам тяжелее думать, нежели о том, что уже случилось, ибо это случается в нашей мысли сейчас и заставляет нас обращать внимание на самих себя в качестве мыслящих. Выходит так, что мысль узнает себя в виде мыслящей мысли, вернее, мыслящий признает себя самим собой в мысли. Мысль становится событием  жизни, самого существования человека. Она является состоянием его бытия, способом, каким он существует как личность, как существо, осознающее себя Я. «Как тут не вспомнить, - сказал себе Иван Иванович, - Картезия, его “ego cogito – ego sum”.
        - Но так я осознаю себя. Однако делает ли этот когитальный принцип меня существующим? – засомневался наш незадачливый мыслитель, но вовремя спохватился и собрался у себя на уме. – Осознание себя Я в качестве ктойности определяется умом, существование же еще не определенного умом сущего является онтическим условием возможности такого определения. Моя чтойность или самость как человека в виде человечности, гуманности  становится причастной бытию в волевом акте приятия, удержания и признания себя Я. Непосредственно присутствуя в мысли, я, как мыслящий, уподобляюсь Богу в единстве сущности и существования. К сожалению, такое уподобление возможно только в жизни мысли, в момент самосознания, а не в мысли о жизни, в которой есть место и не для мысли, и поэтому не может быть непосредственного, полного отождествления мысли и жизни, мысли и бытия.
        - И ты думаешь, что схватил истину за хвост? – вдруг раздался в нем неведомо откуда появившийся внутренний голос.
        - И кто это меня спрашивает: мое второе Я? – после минутного замешательства, выдавил из себя Иван Иванович, пытаюсь ироническим образом справиться с самим собой.
        - Хотя бы и так! – тут же ответил внутренний голос, но потом поправился для уточнения, – Ты сам так назвал меня.
        - Так ты мой ангел-хранитель или демон-соблазнитель и путаник?
        - Это зависит от того, с кем ты хочешь иметь дело, - ответил некто в нем.
        Но Иван Иванович не мог смириться с присутствием в себе лично никого, кроме себя, и поэтому снова спросил: «Может быть, это я сам себя вожу за нос»?
        - Вот видишь: ты сам выбрал того, кого обозвал «демоном- соблазнителем» и «путаником». Ты совсем запутался, - констатировал внутренний голос.
        - Не обижайся на меня мой ангел. Впрочем, разве вы, ангелы как чистые интеллектуальные существа способны обижаться, как мы люди?
        - Конечно, не способны. Куда нам, - мы же не люди. Другое дело, если не я, а ты сам морочишь себя, выдавая себя за меня.
        - Зачем тебе это надо? – вдруг промолвил Иван Иванович и медленно стал проясняться и проявляться. 
        - Затем, дорого мой человек, что в твоем мире реальным являешься ты, а не я.
        - То есть?
        - То и есть, что мир реален, ты реален. Ты спросишь: «Зачем так все устроено»? Отвечу: так устроено затем, чтобы иметь место быть. Если бы я был реален, то вам не было бы места. Бог потому находится вне мира, ему трансцендентен, - так вы это называете, - что только так можно сделать ваше существование реальным. Но для этого следует скрыться, дать не обнаружить себя, иначе вы поймете, что нереальны и ваше понимание будет нереальным. Мы, ангелы и наш Творец, который сотворил нас, духов, из себя – из Духа, в Ком максимум духа, находимся в нашем мире, а не в вашем. В вас минимум духа. В чем его минимум? В прахе, в неопределенно малом вплоть до ничего, ничто. Его, этого духа, неопределенно много для вашего понимания и разумения, измерения. Поэтому вы не можете жить в нашем мире. В нем живут только ангелы. Ваша реальность непостоянна. Поэтому непостоянна и ваша природа, - она изменчива. Чтобы стать нами, вы должны изменить самим себе, трансформироваться. Для этого необходимо забыть себя, потеряться в этом мире, чтобы обнаружиться в ином мире.
        - Но как так? Зачем нужен еще мир? – наивно спросил Иванов.
        - Не будь идиотом. Он нужен для того, чтобы было постоянство для вас. Наш мир является образцовым, примерным для вас.
        - Это точно или примерно?
        - Не паясничай. Точность – это свернутость всего в одном. Примерность – это то, что находится вокруг входа, его окрестности. То, что примерно для вас, то точно для нас. Точка входа в иной, трансцендентный мир находится в вас, в вашем Я. Оно есть граница, трансценденталия. Необходимо совершить трансцензус, перешагнуть через себя, точнее, прыгнуть в себя, в бездну Я. Снаружи ваше Я уплощено, сплющено изменчивостью вашего мира, децентрировано им. Вы бьетесь у входа в иной мир и все мимо, скачите вокруг да около него. Вы сбиты с толку, у вас сбит прицел Я, оптика взгляда. Все ходит ходуном, мельтешит и не дает сосредоточиться на одном, что только важно, - важно для иной, а не этой, вашей жизни. Если вы в момент выхода из этого мира в смерти не найдете себя, то навсегда потеряетесь.
        - Но как же так? Ты сам противоречишь себе, - обрадовался своей догадке Иван Иванович, за миг до этого подавленный своей пассивностью слушателя внутреннего голоса.
        - Да, здесь есть парадокс. Чтобы трансформироваться, следует забыть себя. Но, забыв себя в момент трансформации, ты окончательно, уже духовно умрешь.
        - И что делать? – в отчаянии воскликнул Иван Иванович.
        - Твое отчаяние понятно, но не оно решает, а только удостоверяет. Решает воля Бога, не твоя. На все воля Бога.
        - Но что означает эта фраза: «на все воля Бога»?
        - Как будто ты сам не знаешь! Собственным усилием ты не можешь удержать Я на волне трансформации. Трансформация – это радикальное изменение жизни на смерть. То, что было прежде живым, становится мертвым. Это факт вашей жизни. От тебя остается только пустая форма Я, ее скорлупа. Это место от тебя, пустошь, которое вновь оживет, зазеленеет, зацветет и принесет свой плод – Я, если Бог из своих недр выбросит семя жизни. Вот это место в бытии и есть человеческая экзистенция, голос человека, гласящий: «Кто я есть»? Ты есть Я.
        - Так Я – это сосуд или семя?
        - Догадайся.
        - Это игра в «угадай мысль»?
        - Ладно. Не хочешь гадать, получи и распишись: Я – это место или сосуд. Это и есть Бог. Содержимое же сосуда или то, что растет на месте – это ты или кто другой. Ты ушел, на твое место пришел другой, и это место изменилось, стало другим Я. В сосуде хранился сахар. Его опустошили и наполнили уже не сахаром, но солью. Пример понятен? Что пришло и ушло? Время. Человек есть время. Бог есть место, пространство. Ему положено быть полным, совершенным. Полным чем? Собой? Нет, он не что, а Кто. Тогда чем? Тобой. Ты для Боге не кто, а что. Если ты есть «что» Бога на твоем месте, то он тебя признает собой, своим. Свое Бога в тебе есть Его мера. Мерой, которой он измеряет тебя, есть время.
        Дело в том, что Бог есть не просто место, а все места вокруг на все времена, на вечность. Поэтому в нем нет изменения. Но Он есть изменение во всем. Изменение есть в частях, не в целом. Это то же самое целое, то же самое Я. Но содержание жизни различное, ее опыт разный.
        - Извини, конечно, внутренний голос, но я не вещь, не что, а кто, - резонно возразил Иванов.
        - Я вас понимаю, товарищ Иванов. Вы есть кто как пункт, точка приписки, точка зрения, взгляд Бога на себя как место в потоке времени.
        - Хорошо, ты говоришь замысловато, метафорически, мистически, заглядывая за край картины мира, читая между строк книги жизни. Ответь прямо на вопрос: «Я буду после смерти»?
        - Для вас, детей времени, само время является прошлым, настоящим и будущим, то есть, является тем, чем заполнена ваша жизнь. Она полна грустными воспоминаниями о былом, радостным осознанием того, что вы есть в настоящем, и поэтому вы настоящие, и робкими надеждами на будущее. Она заполнена вами. Но вам этого мало. Вам нужно, чтобы она вся, вечна была полна вами. Не много ли вы хотите? Вот мы, ангелы, например, полны, если не вами при воплощении и реализации, то Самим Богом, Его Пустотой. Чтобы жить вечно нужно оставить в себе место Богу. Смерть есть время предоставления с себя всего, целиком Богу, его Пустоте как чистой возможности стать всем. Поэтому если в момент смерти в тебе будет место для Бога, а не только для тебя или для мира, то ты будешь иметь шанс на вечную жизнь. Если в тебе будет мир, то ты в него вернешься, но уже не собой. Но если в тебе, никого и ничего, кроме тебя, не будет, то ты полностью умрешь, ибо заблокируешь доступ к себе. Можно, конечно, разблокировать. Но что? Ведь осталось только твоя скорлупа.
        - Что такое не скорлупа?
        - Это дух. Дух жизни осознает себя тобой. Он есть сознание того материала, которым измеряется, одухотворенной и осознанной жизнью. Для Духа как такового, для Бога необходимо все на все времена. Для тебя важно, имеет смысл найти в себе Бога, ту пустоту, которая скрыта в тебе, что является иным по отношению ко всему, иному. Если тебе все иное, то ты сам иной, ты можешь быть наполненным всем и тобой тебе уже иным.
        - Хорошо, но тогда напрашивается вопрос о том, является ли Бог себе иным?
        - Нет, он потому может все наполнять собой, быть полным всем, что он ничем и никем не является. Он Не-Иное только потому, что Иной всему, но только не Себе. Ты можешь быть иным себе, Он – нет. 
        - Так я имею шанс воскреснуть благодаря тому, что я могу быть иным себе или потому что я буду не иным себе?
        - Ты воскреснешь, если будешь не иным Богу. Не иной Богу восстановится и станет самим собой.
        - Как ты хитро рассуждаешь. Так, по-твоему, я должен в момент смерти не потерять себя для Бога, а не для себя, чтобы воскреснуть?
        - Да, ты обретешь вечность, как только получишь Откровение в момент конца жизни.
        - Так мало того, что для воскресения следует быть в сознании Я, нужно еще получить Откровение?
        - Конечно.
        - Нельзя ли до смерти Его получить?
        - Для чего? Для того, чтобы на нем уснуть? Нет. Верующие понимают осознание Я своей верой в Бога, а Откровение – Открытием Бога. Бог закрыт до смерти. Вера есть напоминание о смерти как моменте Открытия Бога.
        - А мысль?
        - Мысль? Есть идея как форма мысли. Форма мысли не есть сама мысль. Она подталкивает к мысли и мысль следует уже за понятием как смыслом в качестве цели толчка. Материалом для мысли служит то, что есть в наличии.
        Можно ли думать о том, чего нет?
        - Можно, но это будет уже не пустая форма, а пустое содержание. Есть такая же пустая, суетная вера, упование на то, что никогда не случится. В вере человек готовится, в мысли он становится самим собой. Установиться в мысли очень сложно, проще для всех установиться в вере через послушание авторитету, привычку традиции. Бог есть во всем, в том числе и в мысли на уме. Он в нем разворачивается как идея. Не идея Бога, а Идея. Мало ли, что ты думаешь о Боге. Важно, чтобы он был именно в мысли, когда ты о Нем думаешь. Но он может быть в ней и тогда, когда ты о нем не думаешь.
        Вера же есть служение Богу. Что это за служение? Именование Им всего того, что ты имеешь. Он податель всяческих благ. Это, имение через именование, ближе человеку, чем мышление. Для того, чтобы не заслонять Его собой, верующий ограничивает себя, творит аскезу и исихию, молчит, как воду в рот набрал. Он все кается, кается, пытаясь замолить свой грех. Грех человека: быть самим собой, человеком. Но и грех: пытаться быть богом. Все грех. Это сознание греха рождает веру. Веру не рождает чувство непогрешимости, совершенства. Ангелы не верят в Бога. Они его знают. Их знание не отлично от бытия. Оно реально. Для вас реальна не мысль, но вера. Вы, существа времени, изменчивы, сомнительны. Мышление вас запутывает, и знание не спасает. Оно не является полным, а мышление не становится последовательным. Вы скачите в мыслях как блохи в шерсти.
        - Ну, хорошо! Ты то, что подскажешь мне делать?
        - Говорю: не слушай, а думай. Тебе говорю: думай и решай сам, а я посмотрю и послушаю, что ты надумаешь.
        - Ладно. Знаешь, я прежде думал, что ангелы не думают, а уже знают.
        - Ты прав. Но я сейчас в тебе.
        - Или я в тебе?
        - Для тебя ты во мне, когда я в тебе. Все, с меня хватит! И как ты можешь так долго думать?
        - Так значит, это правда, что ангелы не думают?
        - Они занимаются телепатией, - читают ваши мысли.
        - Но как же так, - ты же думаешь то, что я не думаю!
        - Скажу так: я транслирую в твои мысли то, что знаю. Теперь же мне пора замолчать.
        - Значит, и вы зависите от времени?
        - А то, как же, ведь наш разговор идет во времени. Я не Бог, чтобы вещать с точки зрения вечности. Но я еще заговорю.
        - И мы договорим?
        - Нет, мы поговорим о вашем, а не только твоем будущем.
        - Но как мне называть тебя, пока ты не замолчал?
        - Зови меня «Я».
        - «Я»? Странное имя.
        - Не менее странное, чем твое, Иван.
        - Так ты, Я, я или кто-то еще?
        - Я и ты и не ты. Об этом мы поговорим при следующей встрече.


                Глава вторая. Вспомнил!
        Странный разговор с собственным внутренним голосом поверг Ивана Ивановича прямо-таки в умопомрачительное состояние. Сказать, что он был потрясен разговором с тем, кто скрывался в нем, значит, ничего не сказать. Сначала, после исчезновения внутреннего голоса, который больше не отзывался в нем, он подумал, что сошел с ума. Но так считать было бы слишком просто. Нет, он не сошел с ума, он всегда был сумасшедшим, и только теперь понял это. Недаром говорят, что сумасшедшие потому сумасшедшие, что не считают себя сумасшедшими. Напротив, они полагают себя нормальными людьми и утверждают, что те, кто считает их сумасшедшими, есть настоящие сумасшедшие.  Это была его вторая мысль. 
        Чтобы отвлечься от сомнения в своей умственной состоятельности Иван Иванович перевел мысль в новое состояние, в котором сама мысль и мыслящий ее стали предметом мысли. Он стал думать о сиюминутности, временности такого состояния сознания как самосознание. И он понял на своем собственном опыте, как и он понял, каким случайным бывает оно во времени, какой избирательной, зависимой от обстоятельств существования может быть память о себе как о том же самом Я. Ему вдруг привиделась, вспомнилась юность, - эта пора душевной наивности и незрелости, воспитания чувств, - то ее мгновение, когда он потерял свою стыдливую невинность.
        Это случилось в летнем лагере, на природе. У костра собралась дружная компания, которая славно повеселилась. После обильного возлияния парочки разошлись на ночь по коттеджам для того, чтобы приятно закончить вечер. Его выбрала милая девушка, которая сидела рядом с ним у костра. Видимо, она специально подсела к нему, чтобы он обнял ее и уже наедине дальше продолжил. Ему приглянулась другая девушка, более стройная и симпатичная, но она ушла с другим кавалером. Впрочем, как говорят, «на вкус и цвет товарища (подруги) нет». Может быть, такой она только показалось. Вероятно, милая девушка действовала по уже готовому сценарию, который она уже раз или не раз проделывала.
        Возможно, ввиду неопытности он поторопился или у нее был фертильный срок, но она вовремя увернулась, и Иван Иванович не смог с ней поделиться своим нечаянным подарком. Вот, что значит быть непредусмотрительным на резинку кавалером. В результате он не получил полного удовольствия от близости с более опытной девушкой. Вот эта незавершенность в интимных отношениях еще долго преследовала его, пока он не сделал из пресловутой «незавершенности» (non finito) «свой конек», свой характерный стиль, найдя в нем утешение для себя.
        Так случилось, что ему стали нравиться девушки, которым не нравился он. И, напротив, он нравился девушкам, которые не нравились ему. Впрочем, это нисколько не сказывалось на его телесной потенции. Но душа то просила свое, - то, что ей нравилось.
        Его товарищ по юношеским спорам был равнодушен к девушкам. Но это не мешало ему своим остроумным нравом соблазнять девушек. Наверное, собственное равнодушие к другим помогало ему быть хозяином положения, неравнодушным к самому себе.
        Все это были лишь забавы молодости. Еще не было настоящего чувства, которое лишает человека покоя, сна и свободы. Вот такая роковая любовь пришла к Ивану Ивановичу, как бывает с ней, нечаянно, внезапно, когда ее никак не ждешь. И именно она рассорила «в пух и в прах» бывших товарищей по спорам. Они влюбились, нет, полюбили одну и ту же девушку-разлучницу.
 

                Глава третья. Как это было
        Она появилась на их курсе, вернувшись из-за границы, где проходила первоначальное обучение. Вначале наши друзья, Иван Иванович и Василий Васильевич, которых их товарищи в шутку называли «перпендикуляром», не могли поделить между собой философию, которой серьезно занимались еще до поступления в университет. Они испытывали равную по силе любовь к мудрости. Интересное дело, но что такое мудрость, как и подавляющее большинство людей, они точно не знали, но интуитивно, приблизительно догадывались. Так что же это было такое, к чему они испытывали неодолимое влечение? Идея-фикс, фиктивная, фальшивая, ложная идея? Или она, эта мудрость, есть на самом деле?
        Но разве может быть такая идейная, идеальная любовь к тому, чего, вообще, нет или она есть к тому, что есть только в их заблуждающемся, ложном сознании? И все же, если есть глупость, то по необходимости должна быть и мудрость. Мудрость – это обратная вещь, точнее, действие, противоположное глупости. Люди творят глупости. Но творят ли они «мудрости»? Или правильнее будет сказать – «творить мудрость», ибо мудрость одна, едина, есть способность согласия с тем, что есть, истина как естина. Мудрость любит скрываться так, как любит открываться глупость. Она открывается только тому, кто знает не только явление, но и сущность. Причем знает сущность не с точки зрения ее явления, но с точки зрения вечности, которая скрыта от конечного, смертного существа, каким является земной человек.
        «Нет, не то. Так хорошо, приподнято начал и так плохо, вяло кончил», - сказал себе Иван Иванович, криво усмехнувшись, - да, нет, еще не закончил. 
        Что такое мудрость, знают все. Но что они знают? То, что есть житейская мудрость. Или ее нет? Нет, есть. Но что она есть? Она ведь не всеведение. Тогда что? Не мудрить, но жить так, что она сама, твоя жизнь, становится складной, имеющей смысл. Только та жизнь, которая имеет смысл, мудра. Но мудр ли ты? Разумеется, если не мудрствуешь лукаво, не мудришь, а живешь по-настоящему, как говорят люди, «на полную катушку». Но это мудрость в жизни, а где и в чем твоя мудрость? Вероятно, как жизни следует быть жизнью, и это мудро, так и тебе надлежит быть самим собой. В этом следовании самому себе и будет заключаться твоя мудрость здесь и теперь. Следует знать, что ты делаешь здесь и теперь. Вот что нужно для твоей мудрости. Но обыкновенно мы знаем это после того, как уже сделали это. Значит, мудрость есть своего рода предвосхищение, антиципация того, что только будет, но его еще нет. Мудрость догадлива.
        Так вот наши друзья желали быть догадливыми. Но мудрость не торопилась угадывать их желания, не жалела их. Она была капризна. Такой же капризной была и их избранница, Иванна Ивановна. Когда Иван Иванович узнал, как зовут новую согруппницу, он решительно сказал себе: «Это твоя судьба! Не зря же ее зовут так же, как тебя». Такое лицо, каким обладала Иванна, Иван Иванович встречал на старинных гравюрах. Иванна была среднего роста с белым удлиненным лицом, но высокими скулами. Глаза горели на лице как два, нет, не блюдца, а светлячка, и переливались на свету цветами радуги. Во всяком случае, такими они представлялись нашему герою. Она была мила и весела, но резко становилась серьезной, если слышала то, с чем была не согласна.
        Друг Иван Ивановича сразу заявил права на Иванну как на даму своего сердца. Но та подняла его на смех и, чтобы отвязаться от назойливых ухаживаний Василия благосклонно кинула взгляд на Ивана, который не решался обратить на себя внимание своей тайной возлюбленной. Он приложил неимоверные усилия к тому, чтобы она не догадалась о его потаенной страсти к ее прекрасной особе. Иванна попросила его рассказать о том, какие дисциплины они уже прошли, пока она училась в другом месте.
        И тут она неожиданно задала тот вопрос, который не мог не смутить Ивана Иванова.
        - А вы не изучали «тайную доктрину»?
        - Что-что? Тайную доктрину? Это учение госпожи Блаватской? Ты это серьезно? Извини, но у нас такого сорта или рода учения отсортировываются в качестве псевдонаучных учений.
        - Скажи на милость. Тезка, ты хоть одно сочинение Елены Петровны читал?
        - Да, мельком листал в архиве. У нас такого рода литература не издается. Ты в курсе? Это тебе не заграница, где все есть.
        - Это миф.
        - Общество массового потребления – миф?
        - Нет, я ничего не говорю. Книги по мистике пользуются спросом. Но они стоят деньги. Конечно, у нас при коммунистах мистика вряд ли когда-нибудь станет доступна.
        - Иванна, ты считаешь, что коммунизм и мистика не совместимы? Это странно, ведь коммунизм связывают с утопией, а утопия есть то, чего нет. Нет и того, что называют мистикой. Значит, они схожи в том, что есть то, чего нет.
        - Логично, точнее, формальнологично, да и только. Могу возразить: во-первых, у нас социализм, а не коммунизм. Мы только строим его. Да, утопии нет. Но если понимать это слово буквально, то оно означает лишь отсутствие места. Еще нет места, но оно будет. Мистика же связана не с тем, что еще будет, а с тем, что уже было, когда не было знания или его не хватало. Вот люди и сочиняли неведомо что и верили в то, что сочинили.
        - Послушай, не понимай меня буквально. Я, конечно, понимаю то, что ты говоришь и согласен с тобой. Но… утопично время. Его утопичность связана с изменчивостью. А мистика есть то, что меняется чудом, непредсказуемым образом. Чудо есть то, что трудно предсказать. Та же самая Блаватская, ты же знаешь, иронично относилась к вере и считала ее внутренним выражением внешнего, ритуального, материализованного отношения к миру. Мистика для нее была не непознаваемым, но не познанным людьми, ограниченными тем, что можно пощупать. Для посвященных же, то есть, для посвятивших себя поиску истины, она уже не есть мистика, тайна, но есть откровение.
        - Но для Елены Петровны религия имеет значение, иначе она бы не называла то учение, которое ей преподали махатмы (Мория и Кут Куми) «религией истины» или религией мудрости.
         - Были ли в действительности эти махатмы и тем более есть ли они до сих пор?
        - Если образно толковать слово «махатма» как великодушного человека, то, я думаю, они еще остались.
        - Блаватская использует это имя в гиперболическом смысле, называя им мифические духовные существа. Она явно преувеличивает как психически неуравновешенная особа, а, проще говоря, «тяжелая истеричка» значение своих фантазий. Как «продвинутая мифоманка» она натурализует их, укореняет в нашем материальном мире в виде призраков, которые невидимы для всех, но только не для нее и ее ближайших сподручных, вроде полковника Олкотта.
        - Иван, ты как завзятый психотерапевт ставишь диагноз тому человеку, кого никогда не видел. Как тебе не стыдно!
        - Да, Иванна, ты умеешь поставить человека на место. Впрочем, я готов признать справедливость твоего замечания.
        - Неужели ты не одно положение из учения Блаватской не можешь признать? Если ты не можешь поверить в существование призраков и махатм, то хотя бы наличие такой необыкновенной, чудесной способности, как телепатия, которой обладала Елена Петровна, ты допускаешь?
        - Ты плохо обо мне думаешь, Иванна. С некоторыми мыслями, не идеями, Блаватской нельзя не согласиться. Например, с мыслью об истине, с необходимостью духовного единения западных людей с восточными. Но когда дело заходит о призраках… Возможно, были прототипы пресловутых учителей мудрости. Но эль Мория или Кут Хуми Лал Сингх – это уже выдуманные персонажи. Или за этими реальными именами стоят вымышленные лица, которые домысливались единомышленниками Блаватской по Теософскому обществу.
        Что до телепатии, то и у нее как мыслительной операции есть своя реальная основа. Только это основа не ментального, а психического происхождения эмпатического характера. Можно читать не мысли, а душевные состояния, и, зная, словарный запас собеседника, с большой степенью вероятности угадывать мысленные аналоги этих слов «про себя» на его уме, когда он переживает эмоции, находясь в определенном состоянии сознания. Ведь любая мысль не может не быть вызвана некоторым представлением человека, переживаемым в  его душе. То, есть, каждой мысли соответствует более или менее адекватная ей эмоция, а тем более человеческое чувство. Именно эта эмоция как психический импульс или - еще сложнее – осмысленное человеческое чувство может быть схвачено телепатически, ибо по своему уже буквальному переводу на русский язык «телепатия» есть передача не самой мысли, а душевного состояния, пафоса, страсти человека, которая, конечно, имеет определенное значение, конкретный смысл, доступный в мысли.
        Телепатическое явление или феномен касается не самой мысли в потоке внутренней речи как события, а того эмоционального фона, который сопровождает ее движение – мышление в сознании или в уме человека. На этом фоне отражается образ мысли, ее стилистическое поведение, которое естественным образом для ее существования выражается словом. Слово манифестирует вовне содержание мысли. Но как мысль скажется, будет ли она адекватно передана словом так, как замышлялась, генерировалась идеей, еще большой вопрос. И как может посторонний правильно передать мысль на уме человека словами, когда не он сам ее выносил? Это сродни тому, как за беременную родить ребенка!
        К тому же для большинства людей характерно не точное, но довольно приблизительное помышление. И, как правило, обычный человек думает о вполне приземленных вещах, а не о возвышенных материях в абстрактных понятиях. Но как телепат может не запутаться и не перепутать движение понятий в сознании мыслителя, если он не знает их значения и тем более идейного смысла, той точки зрения, ментальной интенции, которой придерживается реципиент?
        Иногда порой человек сам не знает о чем и что он думает. По-твоему же получается, что телепат знает это лучше, чем сам подопытный?
        - Да, задал ты задачку! Сложная она. Может быть, телепат способен передавать только простые мысли?
         - Мысли, заточенные под повседневные нужды? Может быть, хотя даже такое умение я считаю невероятным.
        - Невероятно, но факт.
        - Откуда ты знаешь? Ты была свидетелем того, как телепат угадал твои мысли?
        - В таком случае уже не свидетелем, а жертвой телепата. Нет, у меня у самой есть такая способность. Хочешь, я угадаю, о чем ты думаешь?
        - Ты – телепат? – опешил Иван Иванов и подозрительно посмотрел на Иванну, но потом махнул на нее рукой и промолвил, - Да, ну, тебя. Правда? Быть такого не может.
        - Нет, может, - упрямо возразила Иванна и заявила, - Ты подумал о мороженом. Вот бы сейчас его откушать! Что угадала?
        От высказанного предположения Иван растерянно выронил из рук  сумку и невидящим взглядом уставился на нее.
        - Как? Своим ушам не верю! Ну, как ты угадала? – в растерянности спросил Иван.
        - Сама не знаю. Мне самой интересно знать, как это получается у меня, - честно призналась собеседница нашего героя.
        - И давно это у тебя?
        - Явно – сравнительно недавно, но намеки на телепатию я стала чувствовать, как себя помню. Просто прежде я не придавала ей особого значения и думала, что она свойственна всем людям, но они почему-то умалчивают о ней. В конце концов, благодаря опыту узнала, что способность читать мысли на расстоянии редко встречается среди нас, людей.
        - И все же я не то что тебе не верю, но, может быть, мы говорим не об одном и том же, называя разное одним и тем же словом?
        - Ты был живым свидетелем факта телепатии, когда я сказала тебе, о чем ты думаешь и не говоришь мне об этом. Это ли не телепатия?
        - По факту телепатия, но по сути… Ты все мои мысли читаешь?
        - Все, но я не собираюсь их озвучивать по известным тебе причинам.
        - Да, какая ты интересная! Ну, ладно, не будем волноваться и успокоимся. Это я сказал себе, - пояснил Иван и затем, помедлив, добавил, - до сегодняшнего дня ты признавалась кому-нибудь в том, что ты телепатка?
        - Я говорила маме, но она ответила мне, что я преувеличиваю и фантазирую. И поэтому я перестала говорить об этом.
        - Почему же ты мне призналась?
        - Я не признавалась специально, просто разговор зашел на эту тему. Вот и все.
        - И ты считаешь, что это нормально?
        - Что? То, что я телепатка?
        - Да, нет, не это. Это действительно необычно, но еще необычнее – твоя реакция на то, что ты владеешь тем, чем никто или почти никто не владеет. Для тебя это обычное дело. Но для меня, как и для множества других людей, это необычно, даже опасно. Хорошо, что ты никому об этом, кроме мамы и меня, еще не говорила. Иначе, не дай Бог, из тебя сделают подопытную свинку или кролика!   
        - Да, не бойся за меня! Я сама способна постоять за себя и не дать в обиду.
        - Сам с усам.   
        - Сама с ума.
        - Объясни мне, Иванна, что такое телепатия. Это своего рода интуиция, то есть, знание, которое дается, а не берется, не заслуживается, не вырабатывается. Если так, то откуда оно берется?
        - Неужели не ясно?! От верблюда. Оно является нам врожденным. Просто в человеческом обществе развивается знание не по существованию, в силу его самого, а посредством общения, других людей. Мы все причастны бытию  телесно, прямо, а не посредством слов. Но слова заслоняют не только вещи, но и нас самих, наше телесное бытие. Душа есть голос тела.
         - Я могу согласиться с тобой только при условии, что это голос умного тела.
        - Ты имеешь в виду сознание?
        - Можно и так сказать, но не только сознание. Душа открывает нам измерение из телесной сферы материального мира в сферу, мир духа. Душа – это проводник нас в мир Бога-Духа.
        - Так ты считаешь, что Бог общается с нами телепатически? Я говорю не об этом, но о том, что наши тела сообщаются телепатически друг с другом, ибо равным образом причастны бытию. Телепатическая связь – это экзистенциальная связь, связь по бытию.
        - Ты просто отождествляешь бытийное, реальное с материальным и находишь в нем скрытое психическое измерение. Так как ты понимаешь материальное как телесное, то это скрытое измерение ты понимаешь в телесном смысле. Между тем это измерение, если придерживаться твоего материалистического подхода есть уже не телесное, а полевое. Следовательно, телепатия есть связь по полю, а не по веществу, субстрату. Психическая (астральная) сфера есть сфера желаний, эмоций, аффектов, страстей. Она реально существует, но не как тело, а как поле, энергия.
        С вашей материалистической точки зрения мысль похожа на эмоц3ию своей энергичностью, эффективностью. Мысль и эмоция завязаны на воле. Та же как волна, как пси-функция передается путем вибрации. Причем такая вибрация может иметь не только человечески размерную акустическую модуляцию, но и превосходящую человеческий размер.  В таком виде она может быть коммуникацией, общением с духами, с Богом. Чтение мыслей на расстоянии может представлять предельный случай человеческой коммуникации, опять же, словами, но про себя, без произнесения их вслух.
        - Иван, проще не можешь говорить, а то трудно понять тебя. Насколько я поняла, ты приписываешь мне явное недоразумение, - как будто я перепутала эмоцию и мысль и выдала последнюю за первую. Ничего этого нет и в помине. Как я думаю, телепатия есть передача или чтение мыслей на расстоянии в том смысле, что когда так говорят, то имеют в виду мысли вместо слов. В случае телепатии не слова несут мысли, но эмоции. Их можно почувствовать на расстоянии и вместе с ними то, что они означают, какой имеют смысл. В телепатии имеет место двойная субституция слова эмоцией и мысли смыслом. Вот что именно я хотела сказать. Понятно?
        - Не совсем. Не спорю, Иванна, ты говоришь умно. Но так ли оно есть в реальности. И про себя мы думаем словами, вернее, осознаем, что думаем, говоря с самими собой. Без слов мы чувствуем, когда мысли еще не сложились в слова. Поэтому я согласился бы с тобой, если ты сказала бы, что передаваться от сердца к сердцу может не столько мысль, сколько чувство, эмоция. Именно она и является предметом передачи (сообщения) телепатии.
        - Для меня эмоция, чувство и мысль составляют единое целое. Конечно, можно различать их, но это различие будет абстрактным.
        - Ты рассуждаешь как женщина. Для меня как мужчины они отличаются друг от друга конкретно, а не абстрактно. 
        - Ребята, я внимательно слушал вас молча, но теперь не могу не вмешаться в ваш спор. Абстрактным в данном случае будет не различие, а операция различения. Это так, к слову, - заметил Василий Васильевич и сам стал рассуждать. -  Но, в общем, я не вполне согласен с вами относительно выбранной вами двоичной манеры думать: женский и мужской образ мысли. В такой аналитической дихотомии мышления дает о себе знать манерность, даже скажу: тенденциозность противопоставления: черное-белое или инь-ян.
        Не лучше ли выбрать синтетическую позицию – позицию собственно человеческого, а не только мужского или только женского образа мысли. И на это есть свои веские основания: думает не пол, а целиком весь человек. Тогда с человеческой точки зрения разумный человек, то есть, совершеннолетний в полном смысле слова или человек с самосознанием, когда думает, то чувствует мысль, а когда представляет и переживает представленное, то понимает, осмысленно видит и переживает это, а не то, и так, а не этак.
        - Вася, ты как всегда прав, но не во всем. Именно мысль, в ней, мы сознаемся себе в том, что чувствуем, что представляем, а потому понимаем самих себя и тогда и всех прочих людей, - поправил Иван Василия.      
        - Я вижу в васиной позиции иное. Все хорошо в том, что ты говоришь, Василий, но есть одно «но»… Я не могу отмыслить себя от того, что я женщина. Вот такое я ограниченное полом существо, - заметила Иванна и криво усмехнулась. – Во мне человеческое является в женском виде, конкретно в образе девушки. Такова моя экзистенция.
        - Неужели экзистенция имеет пол? – усомнился Василий.
        - Да, в самом деле, - поддержал товарища Иван, - разве не является экзистенция более фундаментальным основанием для сущего, чем природная особенность?
        - Но мы то укоренены в этом мире именно своим природным своеобразием, нежели личным качеством, - возразила упрямая Иванна.
        - Ты что материалистка, что ли? – в лоб спросил Иван Иванну.
        - Я реалистка, а ты, видимо, иллюзионист, - отрезала девушка, обидевшись на философское обвинение.
        - Я понимаю твою методу рассуждения начинать с простого и доходить до сложного в простом. Но то, что в познании находится на первом месте, в самом бытии пребывает на последнем месте. Ты рассуждаешь, отправляясь от объективной реальности и приходишь к субъективной реальности личного Я. Для тебя пол и связанный с ним гендер есть факт, который не требует доказательств, ибо является прямой данностью твоих чувств. Принимая себя как женщину, как копию мамы, ты еще в детстве обнаружила себя как себя, а не как маму.  Ты отличила себя от нее как личность. Но потом приняла уже в отрочестве социальную роль и стала носить женскую  (гендерную) маску. 
         - Знаешь, ты не знаешь, просто не понимаешь того, что чувствую я. Я чувствую себя женщиной. Для меня быть Я и быть женщиной одно и то же.
        - Да, я понял. Ты просто привыкла быть женщиной и у тебя выработалась привычка быть ей. Вот тогда женственность стала для тебя экзистенциально окрашенным первичным признаком.
         - Ваня, не изображай из себя автора романа воспитания. Ты не Флобер, а я не «мадам Бовари», героиня сочиненной истории. Я женщина из плоти и крови, а не мужская фантазия.
        - Ты слишком придаешь большое значение полу и гендеру. Оно и понятно мужчины заставили вас быть фиксированными на своем поле благодаря половому доминированию.  Вот вы как жертвы сексизма и зациклены на нем. Тем более вы связаны с ним непосредственно через деторождение и заботу о детях, их воспитании.
        - Не говори со мной так обобщенно. Иван, не своди меня к полу, пусть даже женскому, - с обидой в голосе заметила Иванна.
        - Никто тебя не сводит ни к чему и ни к кому, тем более, я, - возразил Иван, покраснев до корней волос.
        - Что с вами сделали на факультете, что вы уже  на втором курсе стали законченными философами. Ты думаешь, что умными являются лишь те, кто говорит об уме.
        - Знаешь, Иванна, наш Ваня стал, если уж не готовым философом, так готовым писателем. Он недавно написал роман. Да, роман, - повторил Василий в ответ на то, что Иван стал махать на него руками, чтобы тот придержал свой язык и не выдавал его тайну прежде времени. – Только герои у него все умные и ведут одни умные речи. Одним словом, настолько романист, насколько философ. Не знаю уж, настолько ли философ, насколько романист.  Наверное, вернее, первый вариант соотношения. 
        - Вася, ты мне льстишь. Но льстишь не для того, чтобы похвалить, а, напротив, пожурить, отругать. Это лесть шиворот-навыворот. Ты не просто добавил ложку дегтя слова в бочку меда мысли, ты сказал, что герои  у автора умные, а он сам дурак, ибо как писатель он полное ничтожество, - заметил с горечью Иван Иванов.
        - Иван, ты не прав, - возразил Василий и объяснил Иванне характер своего визави так, - Вот захочешь его похвалить, а он, негодный, эту похвалу обернет в прямую противоположность, - его порицание. Ну, и как после этого с ним дружить? Скажи на милость? – спросил Василий и с кривой улыбкой воззрился на Ивана.
        Иван только махнул на него рукой, как бы говорящей: «Что с тебя, подлеца, взять»? Взятки  гладки, - ничего более.
        И все он сказал: «Не хочешь, - не дружи».
        - Ваня, так ты покажешь мне хотя бы одно твое сочинение? – спросила с любопытством Иванна.
        - Конечно, покажу. Но когда отредактирую. Мне важно показать, то что я сделал, а не доделал.
        - Понятно. Но когда ты доделаешь? Только учти: к тому времени, твой читатель может потерять к нему и к тебе свой живой интерес.
        - Не может ли, напротив, отсрочка повысить интерес к пока недоступному объекту? – возразил Василий и привел пример, - Например, шансы на взаимность чувства увеличиваются по мере недоступности объекта.
        - Вы, мужчины, привыкли думать «чисто конкретно». Но если рассуждать в вашем духе, то следует иметь в виду умеренность недоступности объекта влечения. Он должен быть недоступен настолько, насколько желает субъект. Между тем сам объект влечения есть вместе с тем субъект, имеющий свое желание, свое влечение. Желание ситуативно, имеет место и время, поэтому то, что мы желаем сейчас и здесь, мы не хотим уже потом или там. Желания разных людей имеют привычку не совпадать. Вот например, сейчас у меня появилось желание прочитать сочинение Ивана, но у него есть желание, противное моему, - желание не дать его прочитать.
         - Да,  понял, - ответил Иван, почесав свой затылок. – Ты хочешь узнать меня. Не узнав меня из моего сочинения, ты можешь пройти мимо меня.
        - Вот именно, - сказала твердо Иванна.
        - Хорошо, как кавалер я не могу идти против желания дамы, - обреченно проговорил Ваня.
       - Не поддавайся, Ваня, на женскую хитрость, иначе всегда будешь уступать ее желаниям. Где тогда твои желания? - стал, смеясь, подначивать Василий своего товарища (или соперника?).
        - Где тогда взаимность в чувствах, сочувствие, симпатия? – резонно заметила Иванна.
        Ваня, опустив плечи, оглядел полупустую лекционную аудиторию и покорно пошел к своей сумке, которая висела на спинке стула. Он достал из нее общую тетрадь и вяло протянул ее по направлению к Иванне.
        - Подойди, - скомандовала Иванна.
        Иван поднял глаза и посмотрел в глаза Иванне. Что он там увидел, для него самого осталось загадкой. Лишь по короткому ответу Иванны можно было догадаться, что творилось в душе Иванны.
        - Ты исполнил мое желание. Мне больше не хочется читать твою писанину, - сказала Иванна и отвернулась от Ивана в сторону Василия. – Вася, ты говорил, что хочешь сходить на комедию. Что у вас показывают?
         - Показывают то же самое, что и у вас за границей, - кино, которое стоит посмотреть, - ответил довольный Василий и сделал большие глаза Ивану, который понуро смотрел на счастливых собеседников.
        Тут, наконец, Иванна благосклонно обратила на него свое драгоценное внимание и бросила ему, уводимая под руку удачливым соперником, - дописывай свое сочинение. Никто не будет мешать тебе его читать.
        Последние слова Иванны поставили жирную точку на том, что у него будет хотя бы еще один читатель, кроме него самого как автора.  Так подумал Иван Иванов. Но он был не прав.   


                Глава четвертая. Продолжение
        Следующий эпизод воспоминания был связан уже с другой беседой, которая случилась спустя несколько месяцев. Их было опять трое. Разговор зашел снова о телепатии. Но теперь Иванна была более благосклонна к Ивану и мало обращала внимания на Василия. Интересно, почему? Наверное, он просто «достал» ее своими предложениями еще более близкого знакомства уже в постели. Сокурсники нужны были Иванне совсем для другого занятия: не физического, а, напротив, метафизического.
        - Иванна, вот ты давеча убеждала меня в том, что являешься телепаткой. Но что это дает тебе лично и конкретно, - начал Иванов беседу.
        - Ваня, какой ты наивный мальчик. Я придумала, а ты поверил! Нельзя быть таким глупым и доверчивым.
        - Так, значит, ты просто обманула меня? – удивился Ваня.
        - Ну, не так, чтобы очень. Я ведь угадала.
        - Случайно?
        - Нет, не случайно. Ваня, вообще, ты отвлекаешь меня от доклада своими детскими вопросами, - прямо, пионер какой-то.
        - Тебе осталось добавить: отстань, зануда!
        - Ну, почему же. Ты бываешь интересен, но не тогда, когда повторяешься, - ответила Иванна и затем, посмотрев на его грустный вид, сжалилась, - Хорошо. Я сама не знаю, как это у меня получается.
        - У тебя нет ощущения при догадке, что кто-то неведомый подсказывает тебе верное решение?
        - Есть, - просто ответила Иванна.
        - И кто это? Или что?   
        - Я не верю в сказки. Для детского, сказочного, мифического, верующего «пьяного» сознания – это кто. Это тот, кто подсказывает: бог, дух, демон, внеземный разум и прочее. Для меня же, для моего взрослого, трезвого, можно сказать, научного, точнее, мета-научного сознания, - это «что», то есть, то, что наводит на знание. Об этом, его зная, уже можно подумать, поразмышлять. Меня больше заботит вопрос о том, так ли предпочтительно бытие по сравнению с не-бытием.
        - Не вижу здесь проблемы. Бытие предпочтительнее не-бытия тем, что не-бытие уже как не-бытие обязано бытию своим существованием в качестве не-бытия, то есть, того, чего нет, и в этом качестве, сущности ничто оно есть.
         - Мне понятна твоя логика сведения сущности не-бытия к ничто. Но меня волнует не это. Я, может быть, неточно выразила то, что меня занимает. Мне до конца не понятно, почему жизнь важнее смерти.
        - Если я правильно тебя, Иванна, понял, то тебя интересует скорее смысл смерти, чем то, что жизнь важнее смерти. Последнее понятнее всего: жизнь важнее смерти хотя бы потому, что смерть есть лишение жизни как жизненный процесс и его результат – отсутствие жизни не как таковой, а этой или той жизни налично сущего.
        Имеет ли смысл смерть для налично живого существа, в данном случае человека? Да, имеет в своем отношении к его жизни, но никак не само по себе. Если жизнь потеряла смысл, то смерть еще в жизни приобретает значение. Жизнь теряет смысл, когда не знаешь, ради чего жить. Многие живут ради того, чтобы жить. Некоторым, например, тебе, я думаю, этого мало для того, чтобы жить. Поэтому ты думаешь о смерти. Для тебя обычных предложений жизни мало…  И ты спрашиваешь с нее: зачем ты мне нужна?   
        Угадал?
        - Нет, ты не угадал, ты истолковал мой вопрос. В чем-то ты прав. Действительно, мне мало жить просто, чтобы жить. Я полагаю, что смысл жизни есть в жизни, но ей он не ограничивается, ведь смерть есть обратная сторона жизни.
        - Но обратная, тыльная сторона есть то же самое, что и передняя, наружная сторона жизни, только наоборот. Если есть смысл в жизни, то есть смысл и в смерти, только прямо противоположный, - со знаком (-). Жизнь положительна, а смерть отрицательна. Отрицание смерти как отрицание жизни есть двойное отрицание, отрицание отрицания, то есть, сугубое утверждение жизни, не просто ее тождество, но эквиваленция жизни, ее расширенное воспроизводство, продолжение жизни в потомках. Поэтому имеет смысл жить для себя в качестве основы жизни для других.
        Другими словами,  личная жизнь есть жизнь как отсылка к жизни других, - тех, кто был до тебя, твоих предков, и тех, кто будет после тебя, - твоих потомков. В этой эволюции жизни, в ее преемственности и есть жизненный смысл нас, живущих в качестве людей. Эволюция жизни идет через революцию личного существования, которое нельзя заменить ничьим другим существованием. Вот здесь между личной смертью и родовым, человеческим бессмертием я вижу противоречие. Может быть, именно оно тебя и угнетает. Бывает печально, когда никому не нужна твоя уникальность, даже не просто уникальность, а твоя личность, которой индивидуально ты не только отличаешься от других, но и связан с другими особым образом через то, что является для всех общим, всеобщим. 
        - Да, Ваня, ты хорошо рассуждаешь, - отметила Иванна, что обрадовало Ивана, - но я думала о другом, - о том, что есть нечто помимо нашей жизни здесь и теперь. И это не наши предки и потомки. Это само ничто, явлением которого является смерть, - прошептала Иванна и вдруг невольно оглянулась.
        - Твое увлечение смертью и ничто меня беспокоит, - сказал с тревогой Иван. – Было бы хорошо, если бы ты думала о том, что нас ждет после смерти. Но ты, странным образом, замкнулась на ней. Что тебя привлекает в ней? Она же есть то, чего нет. В смерти нет самой смерти, - в ней нет тебя. И если она сменяет жизнь, то жизнь есть, но не для тебя. Уже нет жизни для тебя в смерти. В ней нет смысла, нет мысли, чувства, действия, самого существования тебя. Так почему она интересует тебя?
         - Вот именно почему меня не было и не будет, когда я еще есть? – вскричала Иванна.
        - Именно поэтому, - потому что ты есть здесь и теперь. Мы ограничены во времени и пространстве движения бытия. Наше покойное пребывание в нем вживую условно. Упокоение же в том, чего нет, безусловно для мертвого.  Смерть тогда имела бы смысл, когда была бы иной жизнью, иной, чем наша жизнь в этом мире. Для нее был бы уместен другой мир. Таким миром в религиозном фантазме (воображении) является или ад, или рай. Почему же есть ад при существовании рая?
        Дело в том, что «несчастное сознание» верующего раздвоено, он сам себе противоречит. Он полагает Бога Абсолютом, абсолютным, максимальным благом, добром и одновременно утверждает его в качестве минимального блага или зла как ничто, ведь Бог творит мир в целом, все из ничто. Но что такое ничто как не сам Бог? В нем же совпадает максимум и минимум в абсолюте, так называемая “coincidentia oppositorum”. Но тем самым он, создавая мир из минимума бытия, из ничто, из бытия не-бытия, из что ничто, впускает в него, допускаем в мире то, что является злом. Поэтому реальность двусмысленна. В ней есть как истина, так и ложь.
        Но если есть и то, и другое, то с чем ты и с кем? Может быть, ты сам по себе? Бог есть и здесь, и там, или, вернее, он по ту сторону добра и зла, истины и лжи. Не в том смысле, что ему все равно, но просто он иной, он вне контекста выбора между тем или другим.
        - Это в каком смысле? – возмущенно призвал Василий к ответу Ивана.
        - В прямом смысле, - спокойно, как бы нехотя ответил Ваня. – Ему не до нашего выбора, ведь он не выбирает, - Он уже находится там, за гранью между добром и злом, за горизонтом. Его не волнует наш вопрос: как стоять на добре и противостоять злу. Он пребывает, существует вне жизни и смерти, в нирване.
        - В каком смысле ты употребляешь слово «нирвана»? В смысле нейтральном, безразличном к различиям добра и зла, истины и добра, жизни и смерти. В смысле быть по ту сторону? – задумавшись, спросила Иванна.
        - Да, и в этом необычном смысле можно говорить об обычном восприятии как смерти, так и жизни. Смерть не есть прекращение жизни. Возможна жизнь в смерти. Но сказать обратно: смерть в жизни – значит сказать тривиальность. Нет, жизнь заключается в другом, – в иной жизни. Иная жизнь отсюда может показаться жизнью в смерти.
        - Как это: рай есть ад? – изумилась Иванна.
        - Ну, ты брат, оригинал: назвать рай адом, - поддержал Иванну Василий.
        - А, вот так! Рай то рай только для духов, то бишь, ангелов. Но далеко не для людей! Для людей ад то, что для ангелов рай. И все потому, что рай-то огненный. Люди, попав туда, сгорят, как дрова, солома, будучи мертвыми. Или представьте себе живых людей в огненном месте, если они со смертью не умирают для иного мира.
        - Я не верующий в церковной ограде, но все же и я ошеломлен твоим утверждением. Если уж ты допускаешь рай, то он никак не может быть адом, - изрек Василий. – Это не логично! Или ты начитался Мигеля? Парадоксалист ты такой-сякой. Прямо «человек из подполья». 
        -  Да, в этом смысле я склонен придерживаться парадоксального взгляда на веру, но другого характера чем у Унамуно, - отвлеченно ответил Ваня и глубоко задумался, уйдя в себя.
        Он вдруг понял совсем вне связи с темой разговора, что Иванне приятно с ним, но не более. Если он начнет настаивать на своих отношениях с ней, то ей станет неприятно и она, почувствовав неловкость, станет его избегать. А так она занята им не как интересным мужчиной, но как приятным и толковым, умным собеседником. Но тут же он перескочил на другую мысль, уже связанную с поставленной проблемой. Он внезапно понял, что существование в сознании не есть то же самое, что жизнь в мире. Его поразила ясная и простая мысль о том, что явленное ему в сознании, осознанное и подуманное доставляет ему радость. Но при встречи с ним в жизни оно производит на него, напротив, прямо противоположный эффект: оно его отталкивает, заставляет испытать к себе отвращение.
        Сейчас припоминая тот далекий в прошлом разговор, Иван Иванович невольно подумал  о тошноте Антуана Рокантена.  Ему стало дурно, как было дурно, когда он посмотрел   фильм «Шестое чувство». В нем герой, которого играл звезда Голливуда, прекрасно себя чувствовал, когда был в сознании, но когда узнал, что уже порядочное время не живой, а мертвый, испугался «до смерти». Он являлся мальчику, который как медиум общался с привидениями или «духами». Но положение «живого мертвеца» было отлично от положения приведений, - это было положение существа, имеющего шанс «попасть на небо», а не влачить жалкое существование «живого мертвеца» на земле.
        Его сознание было не в силах разобраться в том, что значит именно быть «живым мертвецом». Та интерпретация, которую он держал в нем, его не удовлетворяла. Он на время вынашивания идеи «живого мертвеца» снова ушел вглубь сознания припоминания того, что было давным-давно на заре его совершеннолетия. И вот в его сознании вновь всплыл образ Иванны, обратившейся к нему с вопросом.
        - Ты сам веришь в то, что говоришь? Мне показалось, что ты увлекаешься.
        - Да, это что. Иван все, что с ним и вокруг него происходит, взвешивает на «весах Иова», как говорил Лев Шестов. Он стал законченным философистом, - вынес обвинительное заключение Василий своему товарищу по мысли.
        - Это что за фрукт? – с любопытством спросила Иванна.
        И Вася с откровенностью философского неофита, который мнит себя большим философом, чем сам царь философии, стал излагать элементарное объяснение того, что такое философист, которое не могло не быть известным Иванне.
        - Ну, это человек, который считает философию панацеей от или против любых проблем. Вот, например, Иван, - он пытается смотреть на все, что происходит здесь и теперь, с философской точки зрения – точки зрения вечности. Для того, чтобы разглядеть все, он применяет к нему свой пресловутый метод триадической схематизации, как завещал ему великий Гегель, - со смехом доложил Василий.
        - Не вижу в этом ничего смешного, - строго ответил Иван.
        - Ну, как же? Так и получается, если по каждому поводу создавать философию, философскую систему на всякий случай. Прежде, чем что-то сделать, следует заняться его обоснованием в мысли и вывести возможные следствия из диалектической схемы.
        - Почему же? Я обращаюсь к понятийной схематизации  чаще для полноты объяснения предмета исследования и реже для наведения  интуиции, когда она сама нечаянно меня не посещает. Я усиливаю при помощи моего ментально-смыслового метода мою готовность пробудиться и быть расположенным, настроенным на истину как открытость. Откройся, будь откровенным, искренним, честным и тебе откроется.
        Теперь, много лет спустя он, вспоминая тот эпизод, улыбался своей, нет, не глупости и наивности, но верной догадке, которую не мог понятным образом объяснить своим собеседникам. Но сейчас же ему пришла в голову неприятная мысль о том, не произошла ли у него в сознании подмена прошлого толкования настоящим пониманием. Да, невозможно полное возвращение в прошлое. Это возвращение в прошлое производится из будущего для него настоящего. И время накладывает свой отпечаток на состояние сознание. В памяти это другое состояние сознания, тем более уже не просто актуально описанное, но и объясненное, и тем самым удаленное во времени от подлинного события прошлого.


                Глава пятая. Раздумья
        То, что он вспомнил разговор, сделало ли его если не подобным, то похожим на тот разговор, который состоялся в его юности? И да, и нет. Из настоящего он выглядит похожим не на сам разговор, который он в точности, конечно, не помнит, но впечатление от него осталась в его душе. Вероятно, со временем оно изменилось сообразно сложению его душевной конституции в жизни, но вряд ли изменилось до полной неузнаваемости. Все же он вспомнил ту беседу. Почему? Наверное, потому что Иванна с того времени стала для него его Беатриче, его Философией в нежном, эротическом виде. В этом сказалось его очарование платоновской философией, к счастью, до сих пор не утратившее власти над ним.
         И что же? Вот он вспоминает о том, что был с теми в жизни, кого теперь уже нет, - они в могиле. И для чего он вспоминает их мертвых? Естественно, не для них, ведь их уже нет. Тогда для кого? Разумеется, для себя, кто остался в жизни, в этом мире. Другим живущим нет до него дела. Они заняты собой. Как грустно, что нет тех, кому все же было дело до него, а ему до них. Значит, пришла пора и ему умирать. Но он не хочет умирать. Ему страшно вечной тьмы. Есть ли там свет? Может быть, постараться привыкнуть к темноте, вести ночной образ жизни, чтобы было лучше в смерти. Но можно ли быть различным в смерти? Или в ней все равно? Но если все равно, то тебе должно быть все равно относительно смерти. Не думай о ней, будь безразличен к смерти, так лучше к ней приспособишься.
        Однако можно ли к ней приспособиться, если она смерть? Можно ли приспособиться к тому, чего нет?! Можно приспособиться к тому, что есть в качестве того кто и что есть. Но как приспособиться к тому, чего и кого нет? Как приспособиться к себе как к никому и ничему? Никак. Оно, никак, и есть приспособление к смерти как ничто никто нигде и никогда. Поэтому не умирай в мысли, в размышлении о смерти, а живи, хотя бы в мысли, если уже не можешь жить на полную катушку и телом тоже.
        - Чем это я занимаюсь? – подумал вслух Иван Иванович. – Утешением инвалида? Да, я уже инвалид: инвалид возраста. И сколько мне? Еще нет шестидесяти. Но для меня того, - участника разговора с теми, кого уже нет, - меня тоже нет. Вспомни, как ты в то время относился к таким, как ты? Как к живым трупам! Этого нельзя, того нельзя, вообще ничего нельзя. Но мне еще можно. Я еще хоть куда! Куда: на тот свет? Да, я прилично для него сохранился. Это, наверное, про таких пожилых людей, как я, говорят, что умер живым. Я есть не старик, я есть тот, кто уже пожил, но еще проживает. Скоро буду доживать. Дожил до таких лет и еще не узнал, в чем смысл жизни и смерти. Есть ли там что-то после жизни, можно ли после жить? Жить до и после?!
        После чего: жизни или смерти? После жизни – смерть. А после смерти что: ничто, смерть или что - жизнь?
        «Я зациклился на смерти, - подумал про себя Иван Иванович, - это просто навязчивое действие, - возвращаться к одному и тому же, и к чему: к смерти! Надо же! Нет, не надо, мне – не надо! Однако с каждым утром возвращаться к жизни из объятий сна как образ жизни в смерти, – не навязчивое действие?! Лекарством из размышлений о смерти – является бытовая жизнь. Но нужна ли она мне? Как фон – да, но не как авансцена. Бытовая жизнь нужна как то, от чего хочешь отвлечься и как то, к чему можно вернуться после работы. Быт как дача нужна для отдыха, а не для выживания на грядке: тяп-тяп-тяп. Один мой знакомый философ говорил мне, что под эту «рабочую триаду» ему легче думается. Его жена заставляла пахать или пахтать, и он радовался этому ярму потому, что в таком разе его не отвлекали пустыми семейными разговорами от умных мыслей. Они были ему приятны. 
        Да, прежде господа умели жить, а не работать на даче. Они работали в городе. Те же, кто жил на постоянной даче, - во «дворянском гнезде», - постепенно скисали и превращались в «обломовых».  Я работаю на даче, но не тяпкой, а пером. Работал, правда. Теперь у меня нет дачи. Продал из-за нехватки денег.   
        Авансцена – это мое размышление, и о смерти в том числе. Но ценят ли люди размышление? Не знаю. Те, кто склонны к размышлению, заняты им по привычке, по работе как профессионалы.
        Интересно, ценят ли умные люди умные мысли? Нет, ибо они уже имеют их. Но ценят ли их не умные люди. Тоже нет, ибо они не знают их. Ценить умные мысли могут только те, кто узнает их, но не имеет них, или тот, кто теряет свой ум, но еще не потерял его окончательно, ибо в таком случае перестал бы их узнавать».
        Тут наш герой сбился с мысли, - к нему вернулось воспоминание. Но оно было связано с темой размышления. Воспоминание принесло откровение того, чем является для него письмо.
        - Вот ты пишешь роман. Но из того, что ты дал прочитать мне, есть одни размышления. Где действия? Роман живет, дышит действием, action. Ты же не действуешь, не описываешь жизнь, а размышляешь о ней. Будь феноменологом, а не спекулянтом в мысли. Ты разбавляешь свое монотонное размышление редкими лирическими отступлениями. Думаешь, читателю это интересно? – возмущался Василий.
        - Что ты возмущаешься зря. Возьми и сам напиши, что советуешь мне. И я посмотрю, как это получится у тебя, и тогда сделаю вывод.
       - Щас! Русский не писатель, русский - читатель. Это ты писатель, а не читатель.
        - Ты кем меня сейчас обозвал? – нарочито рассердился Ваня.
        - Чума на твое сочинение! – ответил Василий.
        - Ты советуешь мне быть феноменологом. Но опять же в мысли, а не в слове. На словах трудно быть без мысли. Мысль у меня опора, а слово – выпад. У писателя же все наоборот, - он опирается на слово и дальше идет и заходит в мысль, если не теряется в ее поисках, заходя в тупик мысли. Для меня же тупиком является не мысль, а слово, в котором нет смысла.
        - Философского смысла? – заинтересовался Василий. 
        - Да, просто смысла. Он и есть философский смысл – смысл как таковой, идея смысла. Если она есть, то найдется и смысл идеи. Как душа отлетает от тела, освобождаясь от тяжести плоти и расставаясь с жизнью, так и смысл парит над словом, в нем оживая в качестве значения знака.
        Знаешь, Вася, те, кто живет мыслью, есть не плоские, а объемные люди. Это духовные существа. Благодаря идеям они касаются иных миров, которые становятся местом их внутренней жизни. Они делают вид, что живут рядом с бытовыми людьми. Люди быта – материалисты. Они живут телом, плотью. Конечно, у них есть душа, но она существует заботами тела. Между ними, духовными и плотскими существами, проживают распятыми душевные существа. Они разрываются между духом и плотью, их душа рвется на волю духа, но ее крепко держит масса тела, превращая в дух животной жизни. Человеческая душа не находит в такой бытовой жизни своего убежища, смысла, обращая его в элементарную привычку того же самого существования.
        - Почему же ты так думаешь? Может быть, все наоборот? Это человеческая душа есть синтез крайних позиций духа и материи плоти. Благодаря плоти единый дух различается, дифференцируется во всем многообразии воплощений. При этом он скрывается в плоти как внутренне свернутый источник, импульс ее развития-развертывания. Является же существу-модели своего воплощения как акта (модуса) в ходе потенциирования-моделирования в качестве, в форме Я. Это и есть душа в материи, в органическом материале жизни-существования. Именно она является маркером, знаком духа в материи индивидуального существования. Это явление есть сугубо личное становление. Душой означивается присутствие духа в плоти, в организме, в теле, в мозге. Душа представляет дух в теле в опыте воли, представления или мысли чувства. Она репрезентант, воплощение всеобщего духа в индивидуальной, дифференцированной материи особенным (личным, ипостасным) образом Я. У каждого сущего, которое живо и сознает, разумеет себя, есть свое Я – свое воление, представление, ощущение и выражение самого себя. То есть, помимо представления духа человек как такое существо еще побочным образом как результатом развития сущего в целом в своем лице представляет себя себе и всем. Именно так дух является творцом в полноте своего воплощения в лицах всех существ, связывая их духом как любовью с пониманием, разумением.
        - Может быть, и так. Я рад, что ты, Вася, расставил все смыслы по местам. Хорошо весьма. Но все же бог есть Бог, а человек есть человек. Понятия их не равномощны. Человек дополняет Бога, а не наоборот. Это дух находит человека, который ищет дух. Почему он ищет дух? Потому что дух уже есть в человеке, но в скрытом, в возможном состоянии. Это состояние духовной жизни становится актуальным, цельным, как только человек возрастает в духе. Степенью возрастания в духе и является душа, ее соответствующая уровню развития и совершенствования модификация: растительная, животная или разумная мода – модальность необходимости, реальности и свободы. Последняя мода, как правило. В человеке носит случайный, привходящий характер. Но все же хотя бы в этом виде присутствует. Причем эти модальности представления, репрезентации духа в соответствующем виде души сообразно материалу представления в волении, мысли и ощущении являются степенями простого, сложного (аналитического) и синтетического характера. Человек существует, действует интуитивно, широко, мыслит понятийно, дискурсивно глубоко и чувствует высоко, любуется тем, что сделал и сознавая то, как сделал.
        Все же человек есть душевное, чувствительное, а не чувственное или разумное существо. Главное в нем душа, как в животном главное – тело, страсть, а у духа – разум. У человека человеческое, высокое чувство. Ум ему дается через работу с материалом, над ним, через волю и находит себя в чувстве.
        Родовым понятием по отношению к воли, мысли и чувству как видовым понятиям, на которые оно раз-деляется, является понятие человеческого познания. Но воля, мысль и чувство не только различаются по своему качеству познания, но и по степени раскрытия полноценного содержания познания. Какое же из них наиболее полно воплощает и выражает само познание? Трудно сказать. Но, по-моему, чувство как любовь к самому познанию. Таким чувством как интеллектуальной любовью к Богу и является философия. В ней есть и философская интуиция и философское размышление.
        Кстати, в каждом из этих познавательных сил соприсутствует все остальные силы познания: в любви, как мы уже знаем, присутствует и воля и мысль, в мысли есть и посылка как ощущение, и вывод как решение, а в воле как интуиции предвосхищается чувство красоты как цель и ведущая к ней мысль как то, что требует осуществления. 
        - Вот видишь, Ваня, мы способны не только постоянно спорить, но и соглашаться друг с другом.
        - Ты, прав, Вася. Мы ведь друзья истины. Истина нас делает друзьями. Но я не договорил про смысл. Смысл есть не только в себе, но и в ином, в слове. Смысл в себе есть бессмыслица для иного. Я хочу сказать, что бессмыслица нулевой или ничтожный смысл есть все равно смысл. Он становится осмысленным в слове. Но он живет еще до слова в воле, в действии. В этом правы марксисты-ильенковцы  и прагматисты. Но он становится самим собой уже в собственно человеческом действии – в общении, в речи, в беседе, в споре. Там его выражение становится действием. Не действие является смыслом, а смысл действием в материале языка, в слове. Слово – это материя, метод, бытие, «как» а смысл – дух, сущность, идея, «что». Душа же здесь сам говорящий, человек, сущий, «кто». Кто думает? Человек. Здесь экзистенциально дух является в материи, в языке человеком, пророком.
        И все же, и в воле, и в мысли и в чувстве что-то или кто-то ведет человека-субъекта  как интуиция медиума, логика мыслителя, любовь другого или красота объекта. У меня нет впечатления полной самостоятельности на равных человека во всем этом существовании. Да, он делает, думает, чувствует. Но наводит его не он, думает он о другом, если даже думает о себе, но уже в другом лице – alter ego или другом состоянии сознания, даже если любит себя, но как другого, желанием другого. Везде на всем, где есть человек, лежит тень еще кого-то или чего-то, - Бога, мира, вообще, иного, неизвестного, идеи-х, идеи-фикс.
        Все, о чем и что говорили в прошлом Иван Иванович и его университетский друг, теперь казалось таким наивным, что он невольно усмехнулся. Настоящее время не было таким радужным. До него только теперь стало походить, что Я не столько освобождает, сколько привязывает к целому, являясь проявлением связи с ним через ближайшее окружение. Но даже не это его изумило, а то, что было скрыто за этим личным причастием всеобщему бытию. Есть и обратная сторона Я как освобождение от всего. Это тоже проявление духа, но уже его как абсолютного минимума бытия. Это alter ego обращено к ничто и является никем.
         Столь неутешительный вывод не расстроил Ивана Ивановича, так как он явился следствием его дурного настроения. Напротив он поразил Иванова своей категоричностью, предельностью выражения: Я на самом деле есть не-Я, да, нет, оно есть то, чего, вернее и точнее, кого нет, не было и быть не может. Чем скажите, благоразумный читатель, не вывернутый наизнанку буддизм товарища Будды? Иван Иванович был готов стать убежденный анатманом. Но так и не стал. Почему? Потому что понял, что существование дороже не существования. Так сказать: Я мне друг, но бытие дороже. Для Ивана Ивановича именно бытие было определяющей инстанцией, а не Я. Хотя он понимал, что применительно к тому, кто задается вопросом, а вопросом задается субъект, бытие является в форме Я как той инстанции, которая относится  к самой себе, саму себя обосновывает в вопросе в качестве экзистенции. Иван Иванович спрашивал с самого себя, для чего он существует, есть на «белом свете», в чем здесь и теперь смысл и загадка.
        Налицо, как говорят, гамлетовский вопрос: «Быть или не быть»? Быть покорным своей судьбе или сопротивляться ей, «идти на вы»? Для чего сопротивляться? Чтобы не быть? Быть поперек – значит не быть или в самом деле быть? Вдоль или поперек? Иван Иванович выбрал не то и не другое, а третье. Нет, он не отказался от выбора и не занялся перевыборами, «вечными выборами», - он застыл в позе буриданова осла. Он задумался над тем, а зачем, вообще, следует выбирать? Вместо решения, он стал думать, но думать не для того, чтобы принять верное решение, а думать вместо решать. Он нашел себя в мысли. Мысль для него стала способом, методом существования. Он ее стал ощущать, представлять, воспринимать, понимать, судить и делать вывод. Делать вывод – значит решать.
        Для Ивана Ивановича Иванова жить без мысли и вне ее равносильно было не жить. Он никогда не понимал безумного существования, глупых людей. Он считал тех, кто не думает часто или постоянно, глупыми людьми. Но если они редко думают, потому что знают наперед, что случится? Неужели они глупые люди? Конечно, нет. Они догадливые люди, живущие не мыслью, а интуицией. Это интуитивные люди. Они не обязательно дураки. Но такое рассуждение Иван Иванович отметал с порога. Интересно, почему? Не потому ли, что был недальновидным, непроницательным человеком? Вряд ли. Он был догадлив, но относился к своей интуиции как к тому, что есть постольку, поскольку оно есть, как к данности. Мысль же была не дана ему, а взята им, самим завоевана и потому ценна. Поэтому, наверное, прав был его товарищ по мыслям, утверждавший, что Иван Иванович вылитый философист. Нужно было понять Василия Васильевича правильно, - увидеть в Иване Ивановиче не болтуна и спорщика, но, напротив, мыслителя, который больше философ чем, сама философия. О таких любителях мудрости с иронией говорили Парменид с Сократом в зрелом диалоге Платона, что они ищут, по словам ВВМ, «философию на мелких местах», и находят идеи там, где им не свойственно быть, - в грязи, то есть, грязно, мелко мыслят.
        Видите ли, почтенный читатель, эти авторитеты мысли находили идеи, их выражения в мыслях только на возвышенных местах. Оказывается, думать – это значит парить, «витать, в облаках», а не копаться в земле, во всякой мелочи, пребывать в прахе. Как интересно, а мы этого не знали с вами, мыслящий читатель. Об этом догадывался Cartesius, когда писал, что только несколько часов в год занимается философией, а все остальное время, по преимуществу, посвящает науке, то есть, физике и математике, как, впрочем, и иным наукам. Он и саму философию приспособил к математике, уподобив начинающего философа геометру. Ну, как тут, любезный читатель, с горя не зафилософствовать? Скажите на милость, а? «Ах, читатель, дай скорее идею, чтоб уму стало мудрей».
        Иван Иванович, начиная со своего первого романа «приключения идей», искал у читателя поддержку, выкладывая на всеобщее обозрение свои сокровенные мысли. Вот эти мысли и составляли основное содержание его философии. Они связывались в одно живое смысловое целое в свете идеи как точки зрения, установки его ума на созерцание жизни. У него хватало этих мыслей понять, что главное в искусстве сочинять истории - уметь рассказать так, чтобы не заскучал читатель. Но ему, как минимум, будет не скучно, если сам рассказчик заинтересуется  своим рассказом. Поэтому, само собой, верно, что первым читателем рассказа не может не быть никто, кроме его автора.
        И все же быть не скучным – это необходимое условие сочинения, но не достаточное если не для того, чтобы сочинение пользовалось успехом у читателей, то хотя бы было до конца прочитано одним из них, естественно, помимо самого сочинителя. Оно должно быть интересным. Но во всем нужна мера. Ведь можно оступиться и с другой стороны. Опасность подстерегает автора  там, где он является хозяином положения. Здесь важно не переиграть самого себя, не стать назойливым, не надоесть читателю, не переборщить с тем, что является приманкой для чтения. Иначе потеряется эротический эффект неуловимой привлекательности и обаяния самого продукта творческого производства, его сладострастного поедания. Важно не спугнуть читательское внимание грубым, откровенным и даже циничным, порнографическим представлением (перфомансом). Неприлично и поэтому нельзя во избежание потери интереса у третьих лиц  автору, творцу сливаться со своим творением в полном объятии, отождествляться и заниматься интимным сожительством с ним на глазах у публики.
        Необходимо поделиться лакомым кусочком текста, что-то и читателям оставить на закуску. Автору следует показать в самом тексте свое отстраненное отношение к нему, внести некоторый зазор между собой и текстом. Для произведения этого эротического эффекта в текст вводится симпатичная фигура автора как «доброго малого», «своего человека», которая представляется одним из героев повествования.  Теперь у читателя есть свои глаза и уши, свое место в самом тексте. Место писателя становится место читателя. Так текст осваивается и присваивается читателем, становится текстом самого читателя, а он является уже соавтором произведения.
        Настоящий же автор скрывается за этой фигурой, чтобы управлять как если бы со стороны за персонажами и направлять их строго по канве сюжета. Тем самым он отвлекает пристрастное и переменчивое внимание читателя от себя и привлекает его к героям повествования.
        «Это они во всем виноваты и читатель вместе с ними, - а я тут ни при чем, - скажет про себя автор, - все так сложилось помимо авторской воли естественным стечением текстовых обстоятельств».
        Но Ивану Ивановичу было еще сложнее, чем автору бытовых сцен, ибо он  нашел своих героев в собственных мыслях, своих идеях.  Эти идеи жили у него в тексте в качестве персонажей, ведь его роман был романом идей. Это хорошо, что у него были мысли, а порой даже идеи. Но была ли у него мера обращения с ними в словах? Она была, присутствовала на словах, а не деле, на письме в тексте? Не зря же его предупреждал Василий Васильевич о том, что он злоупотребляет мыслями и тем самым теряет спасительное чувство реальности в языке. В нормальном читабельном языке мыслей столько, сколько слов. Если их будет больше, то нормальный, то, есть благоразумный и благовоспитанный, культурный читатель просто не осилит текст, - тот перестанет быть ему интересным. Интерес то нужно еще подогревать не только мыслями, но и словами, - описаниями, характером, наконец, действием, поведением предмета читательского интереса.
        Однако не шумный успех у читателя был главным мотивом письма Ивана Ивановича. Он писал не из тщеславия, а из желания думать и думать лучше, потому что лучше думать лучше, чем хуже. Уже думать – это лучше, чем не думать. Но просто думать – это думать хуже, чтобы следом перестать, вообще, думать. Поэтому для того, чтобы думать, надо думать лучше, чем думалось прежде, - так есть движение в мысли. Остановка в ней чревата ее отсутствием. Хорошо ли отсутствие мысли? Не знаю, как для кого, но для Ивана Ивановича такое отсутствие было личным отсутствием.
        Мысль была завязана у него на чувстве Я. Присутствие в мысли являлось свидетельством его существования, экзистенциальным событием, фактом жизни. Жизнь без мысли – это не жизнь, во всяком случае, так и было для него. Мысль – это явление бытия. Но как является мысль «для другого»? Словом. Таким другим являлся он сам, не как только желание быть другим, но и как его осуществление, точнее говоря, невозможность полного явления в слове. Но это и хорошо, ибо предполагает необходимость выговариваться, не будучи выговоренным до конца и получить выговор.
        Иван Иванович потому и писал, что не мог не то, что выговориться, но выдумать то, что, наконец, найдет себя в слове. Нет, не слов ему не хватало, а того, чтобы именно в них жили мысли. Мысли трудно ловятся словами, и даже  если и ловятся, то с трудом в них оживают, когда мы отвлекаемся от них. Их сложно потом найти в них, в словах в качестве не слов, а мыслей. Почему? Да, просто потому что смысл слова не есть сама мысль, а есть ее тень, которая ложится на то, что мысль не есть, но является ею. Для того, чтобы понять слово, а тем более текст как собрание многих слов, нужно задуматься и написать уже другой текст, как ответ на прежний, ставший для него вопросом о смысле жизни и бессмыслице смерти.
        «Имеет ли смерть смысл»? – это тот вопрос, который стал часто задавать себе Иван Иванович. Прежде, особенно в юном возрасте, он чаще задавал вопрос не о смысле смерти, но, напротив, о смысле жизни. Теперь же все перевернулось с ног на голову. Вероятно, таковы ничтожные плоды старения, - тоска, одиночество, болезни и, наконец, смерть, - когда жизнь напоминает нам, что она не продолжается, а заканчивается. Горьким плодом жизни становится смерть. Человек умирает от жизни, от плохой жизни, которой уже не хватает. Вот эта нехватка жизни и есть умирание. Итогом нехватки жизни является смерть. Так как жизни не хватает, то умирающий живущий хватается за ее остатки, пока уже последний не ускользает из его рук. Стоит, имеет ли смысл хвататься за ничтожную жизнь? Нет, не имеет смысла. Как так? Она придет сама во всем своем ничтожестве в смерти.
        Смерть есть итог жизни, та черта, граница которую проводит сама жизнь. Ты, мертвый, оказываешься за границей жизни. Смерть – это обратная сторона жизни. Весь ее смысл заключается в том, что она лишена смысла. В смерти содержится нулевой смысл. Бессмыслица есть обнуление смысла. Смерть есть обнуление жизни. Для чего же нужна смерть? Не для смерти, точно, Сама по себе она лишена смысла. Она важна для жизни как новой жизни. Смерть нужна жизни, чтобы полностью обновиться, вплоть до полного стирания живущего. На его место станет другой. Поэтому смысл жизни в самой жизни, а не в живущем человеке. Как понять такое странное заключение? Просто: смысл жизни заключается в том, чтобы жить. Как жить? Так, чтобы можно было жить. И все: Конечно.
        Другое дело, уже не смысл жизни, а смысл личного существования. В этом случае важно уже не само существование, а существующий, в данном случае, человек. Кто он? То есть, смысл состоит не в том, чтобы существовать, а в том, как существовать? И как? Осмысленно, как личность.  Быть личностью – смертельный случай. Личность сознает свою смертность. Просто живущий нет. Он не знает, что смертен. Он полностью отождествился с жизнью, точнее, никак не выделился из нее. И поэтому он бессознательно бессмертен, ибо как Я он – ноль.
        Действительно, только тот человек боится смерти, кто размышляет о ней. Кто же размышляет о ней? Тот, кто живет в мысли. Тот же, кто бывает в ней привходящим образом, в силу жизненных обстоятельств, думает не сам, но им думают. Вот тогда лишь случайно он может подумать о ней случайно, перескочив с обязательного для жизни на запретное для нее, но тут же ввиду тупого непонимания оставит ее как негодную мысль. Обычный человек не привык думать, а думает только тогда, когда уже не может не думать. Он привык действовать. В отношении к смерти его действие является противодействием смерти, уклонением от нее в жизни и тем более в мысли. Эволюция жизни принудила такое ритуальное существо, как человека, думать для физического выживания, а не для собственного удовольствия или духовного спасения. Животный инстинкт превратился, вернее, обратился в человеческий ритуал. Человек стал культурным существом. У него появилась возможность уже душевного развития. Но такая возможность носит не социальный, а личный характер. Из-под палки, принудительно, силой обстоятельств думать невозможно. Так можно только имитировать мысль. И вот в этой ментальной имитации достичь искусства. Это и есть обычная человеческая культура. Имитация. Она вполне доступна, конечно, не всем, но многим людям.
        - Посмотри на актеров. Они умелые подражатели, - вслух сказал Иван Иванович и замолчал, пораженный собственной дерзостью.
        «Нет, лучше я буду думать про себя, - так легче», - подумал про себя Иванов.
        «И думает он, - продолжил дальше Иван Иванович, - нет, имитирует, подражает другим. И только когда его подражание обращается на само подражание, становится сугубым, а не предметным подражанием, у него возникает сознание себя как подражателя, имитатора. Он начинает имитировать самого себя. Так появляется человеческое сознание. Оно является дерзким, с претензией быть самим собой. Человеческое Я появляется как вызов коллективному бессознательному. Это Я уже есть вызов смертного бессознательной стихии вечной жизни. Вместе с Я в человеке на волне мысли появляется страх. Страх перед чем? Перед смертью, которой мстит ему, смертному, тупая и жестокая жизнь. И вот тогда испугавшийся человек, в котором пробудилась личность, начинает утешать самого себя тем, что жизнь не так страшна и тупа, но, напротив, она мудра и научилась делать так, что смерть одного обращается рождением другого.
        И в самом деле, поживи и дать пожить другим! Целая идеология жизни. Ничего себе, какая иллюзия. И этим превращенным представлением, этой бестолковой иллюзией как вирусом заражены многие, если не подавляющее большинство людей. 
        Однако, как же быть с советом древних мыслителей: “memento mori”? Так это напоминание о смерти обращено не к людям, а к ним самим. Будешь помнить о смерти – продолжишь думать. Но зачем тебе мучить самого себя? Лучше совершить, пока не поздно, пока еще не умер физически, ментальное самоубийство – самоубийство в мысли, - представить себе, что лично тебя нет, что чувство Я есть одна видимость, чистая иллюзия. Поэтому недаром те же восточные мудрецы по собственному недомыслию, непоследовательности в мысли думают так, чтобы больше не думать. И только тогда достигают искомого равновесия, пресловутой гармонии, гомеостаза в жизни, сливаются с ней до полного конца. В этом проявляется противоречивость человеческой мысли, парадоксальность ее действия. Как только мыслитель ставит себя в позицию вопрошания, перед ним встает простой, прямой вопрос и нет уже возможности извернуться, стать воплощением превращенной, нет, превратной формы мысли. Что это за вопрос? Это вопрос о том, как быть. Как быть: в жизни или в мысли? Думать или действовать? И нет уже возможности спрятаться за мысль как теоретическую практику.
        Если ты выбираешь мысль, то будешь демонстрировать собой философское отношение к жизни. Таков философский удел – удел философа в жизни. Этот удел - созерцание идей. Это и есть изменение своего еще животного отношения к жизни на то духовное, которое доступно человеку в принципе, то есть, конечно, не для всех. Оно того стоит? Сомнительно. Поэтому многие из тех, кто его достоин,  выбирают другое, - то, что доступно всем или, по крайней мере, подавляющему большинству, - практику. Это практическое отношение к жизни. Оно свойственно самой жизни. Принимая сторону жизни, ты обретаешь животное, родовое бессмертие. Конечно, такое бессмертие в философском смысле смертно, но его смертность имеет только философский, теоретический, а не практический смысл. Никто не будет разбираться в том, когда погибнет человечество, ведь тогда его уже не будет. Кому это будет надо? Так зачем же лес городить?!
        Кстати, та же самая логика действует и в случае с личным бессмертием сознания. Здесь прав Михал Михалыч. Утешение философией заключается в том, что мыслитель сознает то, что не знает ни своего рождения, ни своей смерти, и так и не узнает. Так как он живет в мысли, то незнание личной смерти делает его в мысли бессмертным. Бессмертный потому бессмертен, что питается смертью как незнанием всех других. Поэтому он и думает о смерти, чтобы быть бессмертным в мысли. Чем не философская иллюзия? Иллюзия как философия?
       Но в пику его мыслям о бессмертии вдруг всплыла реплика его визави Василия на одной из последних с ним встреч уже после окончания учебы.
       - Умирание, как и вся сознательная жизнь до него, у культурного, интеллигентного человека носит явные черты его личности. Но как быть с самой смертью. Является ли она личной или она безлична?
       - Ну, а как ты думаешь?! Конечно, она безлична и безобъектна. Ведь в смерти нет ничего, кроме смерти, а ее нет. Она нужна для чего? Для того, чтобы сделать заключение о том, что нет этой жизни. Это другое название того же самого, - отсутствия жизни, только определенное в слове не через операцию отрицания, а, напротив, через операцию утверждения. Но есть другая жизнь. Вот и все. Смерть есть, но уже нет смертного. Он умер. В отношении него теперь действует единственное заключение: смерть. Он не еще умрет, нет, - он уже умер. Поэтому смерть имеет всеобщий характер по отношению ко всем смертным, без исключения. Встреча с ней как с ничем ждет всякого живущего, только с единственной разницей, - одних раньше, других позже. Для многих, если не для всех, - смысл жизни заключается в этой небольшой по количеству, но разительной по качеству разнице, - лучше позже, чем раньше.
        - Но этого мало для того, чтобы жить осмысленно, - заявляют верующие идеалисты, - резонно заметил Василий. -  Вот поэтому люди и придумали вечную жизнь, к которой имеют отношение. Так, сказочным, мифическим образом легче жить.
        - Значит, нет вечной жизни? – усомнился Ваня.
        - Нет, если понимать вечную жизнь в абсолютном смысле. Но она есть, если ее вечность относительна срока жизни одного индивида.
        К тому же, как всякое тотальное, всеобщее понятие понятие смерти включает все, но как пустой класс. Поэтому о ней можно как сказать все, что угодно, так и не сказать ничего. Как хочешь ее, так и понимай, - полный простор для произвольной субъективной интерпретации.
        И все же, если понимать смерть не отдельно от жизни, а вкупе с ней, то она может быть понята и как переход к другой жизни от этой, существующей до смерти, но и самой когда-то бывшей тем, к чему был осуществлен переход через смерть. В итоге смерть есть то, что разделяет жизни, но и связывает их, будучи разделением, границей одной линии жизни. Но если есть жизнь, то есть и живущий как тот, кто живет, ее проживает. Уже то, что она проживается, говорит своим высказыванием о том, что смерть вписана в жизнь.
        Значит, нет жизни без живущего. Жизнь разделяется внутри себя на части смертью, нарезается ею. Но это части жизни разных субъектов жизни или одного и того же? Что связывает эти части в одно целое? Одно сущее, «что», которое «кто», существо. Часть жизни заканчивается смертью. Но жизнь продолжается дальше уже другой своей частью. Эти все части должны быть приписаны, но кому? Тому же самому субъекту, у которого в каждой части жизни складывается свой путь жизни и ее опыт. Он складывается внутри каждой части жизни, но складывается он извне каждой части, уже в их связи друг с другом? Если да, то этот путь жизни есть путь откуда и куда? Он есть из жизни в жизнь. Вне каждой части жизненный путь имеет не линейный характер, а круговой. Но если части жизни являются частями одного живого целого, то связь между ними имеет не только внешний, но и внутренний характер, который так или иначе проявляется внутри каждой части жизни. Он проявляется как импульс, пульсация жизни, которая расширяется до полной, максимальной жизни здесь и теперь, а потом сужается до минимальной жизни здесь и теперь в смерти, продолжаясь в ходе от расширения до сужения быть оптимальной.
        Вот этот круг жизни не разрывается, если смерть, которой все меряется в жизни, как ее начало и конец, сама не имеет внутри себя размерности. Она мгновенна. Если же она имеет некоторую длительность, то длительность чего? Вызревания новой жизни? Нет, в ней нет ничего, и она нужна только для перехода к другому, к тому, что ей не является. Новая жизнь зреет уже в недрах прежней, старой жизни. На самом деле они связаны друг с другом. Что делает их связанными друг с другом?  Их делает связанными друг с другом не «что», а «кто», - Я. Поэтому так важно знать и понимать, что ты делаешь здесь и теперь, определяет не только, что будет в этой жизни, но и то, что будет с Я в иной жизни.
        Но, к сожалению, того, что будет ли что-нибудь дальше, после смерти и что будет, человек заранее не знает, и поэтому часто оступается, предполагая, что мы живем один раз. Но если так, то зачем себе во многом отказывать, зачем соблюдать человеческие условности в виде морали и прочей болтовни, которой ловко пользуются те, кто устанавливают правила жизненной игры для других, но не для самих себя (у них идет игра без правил по ситуации).
        Совсем другое отношение вырабатывается человеком, если он знает, что есть вечная жизнь. Если она есть и есть Бог, то не все позволено человеку.
        Высказав все это на одном дыхании, Ваня выдохнул и замолчал.
        - Для Бога нужна вера? – спросил Вася.
        - Да, но она ненадежна. Вера обнадеживает, но не надежна. Нет знания Бога. А без знания все держится на честном слове. Пусть оно честное, но оно только слово. Ведь у них, этих верующих, в их книге записано: «Вначале было слово» и потом есть продолжение: «И слово было Богом». У них Бог есть только на словах. И на словах есть все остальное: совесть, правда, честь, короче, мораль. Ты же знаешь, как они лицемерны, двуличны. Они пробуют быть такими на деле, какими представляют себя на словах, но силы духа не хватает для этого. И все, потому что люди не духи, а только люди. Немногие из них великодушны. Но опять же не всегда и не ко всем.
        Зная это, не следует много требовать от человека и ждать от него поддержки. Что остается? Только уповать на Бога, который молчит.
        - Но верующие, говорят, что Бог говорит с ними! – возразил Василий.
        - На каком языке? – живо спросил Иван.
        - На языке веры.
        - Что и требовалось доказать. Люди говорят на другом языке – на человеческом. Все остальное – сказки.
        - Может быть, реальность и есть сказка? Чем тебе не правда жизни?
        - Ну, да, реальность сказочна в сказке. Если ты в сказке, то сказка и есть реальность. Сказкой является сознание. Оно идеологично, сказочно, мифично. Только обычная сказка естественна, стихийно складывается. Она является естественным, природным образованием культуры, ее произведением.  Как говорится в сказке: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». А вот идеология организуется. Она является искусственным изобретением, техне, техникой цивилизации.
        Вася, важно понимать, что ты сознанием находишься в реальности, в бытии. В сознании же складывается картина не бытия, но быта. Идеальный быт и есть сказка. Она есть описание быта, а быт есть ритуал. Поэтому сказка есть опись быта. Сказка – бытовая записка, описка, писк, пи… пи.
        - Иван, попрошу не выражаться, - Иван сделал замечание и криво ухмыльнулся. - Ты не описился от описания?
        - Нет, но не удержался, - объяснил Иван.
        - Смотри недержание языка, может обернуться недержанием этого самого.
        - Не хватало еще, чтобы ты, не удержавшись, оборжал меня.
        - Не удержал – оборжал.
        - Не будь пародистом. Тебе не к лицу. Что у бессознательного на языке, то у сознательного в голове, на уме. Сказка есть поэтическая вольность, дерзость воображения. Поэт облагораживает словом свое дикое воображение. Это поэт. Я же мыслью. Мысль наружу является словом. Она опошляется в слове. Выглядит сказкой, фантазией, мечтой. Мечтать – это опошлять мысль. Мечта – призрак мысли, ее натурализация, материализация в языке. Мышление же есть гипостазирование мысли, опошление идеи. Идея приходит в голову, в ней опошляясь до мысли как явления в чувственном материале сознания, в нем оформляется в ментальном качестве. То, что опошляется, теряет меру и снижается до чувственного впечатления, - мечты. Та раздувается, гиперболизируется, превращается из мухи в слона.
        - Слушай. Иван. Что если смерть есть зазеркалье жизни? Как тебе такой расклад, - спросил загадочно Василий.
        - Почему бы и нет, - задумавшись, согласился Иван. – Зеркало может быть смертью. Сквозь него мы смотрим на иную реальность, которая нас всех ждет.  Так как это зазеркалье, то там случается все наоборот, чем в нашем мире. Поэтом трудно представить, что там происходит. То, что у нас справа, то у них, в стране мертвых, слева. Если у нас время течет из прошлого в будущее, то у них - из будущего в прошлое.
        Кстати, не случайно в доме покойника занавешивают все стекла. Интересно для чего? Не для того ли, чтобы не смотрел из зеркала на нас, живых, мертвый и мог сглазить, свести нас в могилу.
        - Еще скажи, что покойники являются нам как голоса в голове, и тебя сразу сочтут психически ненормальным! – воскликнул Василий.
       - Вася, не лезь мне в голову, - скажу я в свой черед. 
       - Ты сам затеял эту тему.
       - Эта тема – часть нашей жизни с обратной стороны. Она дает о себе знать во снах, в нашем неконтролируемом разумом воображении.
        - Так смерть – это время, ее способность исчезать, -   или она на целый век, на вечность?
        - Смерть является нам во времени на все времена, если так понимать вечность. Она в ней то, чем делится время на прошлое, настоящее, будущее. Если же вечность понимать как то же самое, но без разделов на прошлое и настоящее, на настоящее и будущее и на прошлое и будущее через настоящее, то в ней нет смерти.
        Смерть есть в настоящем то прошлое, после которого начинается жизнь, и то будущее, перед которым она заканчивается. Она есть тень, которую отбрасывает на настоящее прошлое, и есть свет, иной, тот свет, который наводится на этот.
        - Вот ты заговорил уже метафорами. Может быть, ты преувеличиваешь? У тебя не столько смерть противопоставляется жизни, сколько с ней отождествляется, но шиворот-навыворот, является за пределом, заграницей жизни. Да, смерть есть в жизни, но есть ли жизнь в смерти?
        - Есть. Это жизнь уже не смертных, а мертвых. В этом смысле мертвые живее всех живых, ибо они больше никогда не умрут.               
        - Но как же так? – спросил с недоумением Василий и возразил, - смерть бывает разная: физическая, телесная, психическая, сознательная и метафизическая, духовная. Поэтому можно умереть не один, а целых три раза.
        - Ладно. С тобой можно и согласиться, но при одном условии. Что такое духовная смерть? С физической смертью понятно: она является смертью тела. Психическая или душевная смерть – есть смерть сознания. Есть тело, но нет сознания, нет Я как чувства реальности. Но что такое духовная смерть?
        - Подумай. Мне же кажется, что духовная смерть – это смерть без жизни, без иной жизни за гробом, - высказал свое предположение Василий.
        - Но тогда получается, что в аду как в иной жизни грешников они находятся в духе. Как духи? – спросил Иван.
        - Никого ада нет. О нем говорят в переносном смысле слова. Буквально его воспринимают те, кто натурализует душевные состояния. Это те люди, которые путают телесное с душевным. Короче, неумные, глупые, неразвитые, «темные люди». 
        - Если ад есть, то он предназначен как раз для тех людей, что мертвы не только телом, но и духом. Это и есть худшая из смертей, ибо умереть телом еще полбеды, но духом, – последнее дело. Так-то духом, ты хоть есть как дух. Но ни телом, ни духом не-быть страшно: ты есть, но есть как пустота, как никто и ничто, - умозаключил Иван и потом напомнил, - В Библии о таких говорят, что они «будут извержены во тьму внешнюю, где плач неумолчный и скрежет зубовный». Эти подробности относятся к натуральному описанию душевных мук. Плач указывает на заброшенность, скрежет зубов на реактивную реакцию одинокого, ведь в пустоте никого и ничего нет. Следовательно, духовно мертвый есть тот, кто не просто чувствует пустоту, но чувствует себя пустым, самой пустотой.
         - Интересно, и кого, по твоему мнению, наказывают духовной смертью? – спросил опять Василий.
        - Тех, кто закрыт, непроницаем для духа, Но как можно быть непроницаемым для духа, который все проницает? Вероятно, он непроницаем для духа жизни, ибо уже находится в измерении духа смерти.
        - Что ты в данном случае имеешь в виду? В каком смысле ты используешь понятие духа? В смысле силы? Силы жизни и силы смерти? Или еще как? Нет ли в этом признака необоснованного удвоения понятия духа?
        - Мое использование понятия «дух» тем и обосновано, что я полагаю его синонимичным понятию измерения. Есть измерение жизни, но есть и измерение смерти, - так Иван объяснил свою точку зрения на дух.
        - Но ты же уже предположил, вроде того, что дух безмерен, ибо им можно все измерить, но его нельзя измерить ничем.
        - Да, нет. Ты не понял меня. Именно потому, что он все проницает, ему ничто не может противостоять, кроме него самого, но уже противоположно направленного.
        Кстати, хочу заметить по поводу того, оправданна ли духовная смерть относительно убийц. Убийца, если убивает человека, вольно или невольно, справедливо или нет, убивает самого себя как человека. Он является не только убийцей другого, но самоубийцей. Таким нет места в духовном измерении вечной жизни. Убийство будит в нем животный инстинкт хищника. Он уже не может не убивать, как это бывает с людоедами среди львов, медведей и прочих хищников. Вот что, что стоит за нежеланием людей вернувшихся с войны, где они привыкли убивать и ощутили в этом потребность, говорить о ней в мирное время. Они с ужасом вспоминают о том, кем стали, и не хотят больше быть такими.
        И еще о проницаемости духа. Дух проницает свое выражение, например, в виде слова. Но когда они отзвучали, то дух покидает их, ибо в них он задыхается и выдыхается. Снова вдохнуть дух в слова бывает сложно, потому что они, как правило, мертвые. В них нет уже духа жизни. Вот тогда от них веет смрадным духом смерти. Записанные слова – мертвые слова. Они живы пока тот, кто пишет, находится в духе, в духе жизни. Но бывает чудо, когда слова оживают под взглядом читателя, если это слова гения слов.
        - Тут надо подумать. Ты рассуждаешь о духе и букве. Возьмем, например, саму философию. Дух философии – идея, ее буква – термин. Дух (идея) находит себя в материи (термине) с помощью понятия. Он обнаруживает, является в языке смыслом, который стоит за словом. 
        - Я могу с тобой согласиться. Только, Вася, явлением идеи является мысль, которая узнается как смысл слова, его концепт. Смысл слова в мысли становится понятием, которым понимается смысл. Да, вдохновляет философа идея. И он находит ее уже как понятие в слове, специально для этого предназначенном, - философском термине. Но что в этой  философской, идейной материализации делает мысль? Она есть явление идеи философскому сознанию. Оно понимает мысль в образе понятия.
        Наконец, в этом месте воспоминаний сознание Ивана Ивановича поставило точку и отключилось.


                Глава шестая. Возвращение в бытовую реальность
 или мысль в жизни
        Сознание Ивана Ивановича медленно возвращалось из мира снов и грез к настоящей действительности. Для него воспоминания не были горькими, ибо он мало просто жил и поэтому немного натворил вреда. Правда, и добрых дел было ровно столько, сколько можно посчитать. Если не считать добрыми делами сами мысли да идеи, которые мыслями и с мыслями приходили ему и к нему в голову. Они, идеи, то были не просто явлениями сознания, но вестниками из иного мира – мира духов.
        Всякое возвращение в бытовую реальность для Ивана Ивановича было мучительно больно. Но все же сознание постепенно, со скрипом и скрежетом адаптировалось к быту, невольно вовлекая его в обычную,  суетливую людскую среду. И он тоже спешил куда-то в поисках хлеба насущного и переживал за исход текущих малых дел. Вот и теперь он был занят уже бытовой мыслью о том, как сделать так, чтобы после долгого, монотонно скучного учебного года, как можно лучше отдохнуть, провести отпуск, ни о чем не думая. Нет, не думая о думах, но, напротив, не думая о бытовых мелочах и рабочих моментах обучения не желающих думать студентов.
        Следует сказать, что на рабочем месте он работал только со студентами. Его работа  заключалось в том, чтобы будить их мысль, к сожалению, без видимого успеха. Он все бился и бился, но так ничего и не добился на этом поприще.  Что до своих коллег, то ему не было дела, ибо многие из них беспробудно спали, по самую макушку погрузившись в сонное марево бестолкового преподавания. Те же, кто просыпался, то только для того, чтобы отхватить лакомый кусок времени для так называемой «семейной жизни» или, что еще хуже, показушной «общественной работы».  Мир взрослых пугал Ивана Ивановича тем, что состоял по большей части из существ, глухих к сигналам иного мира. Поэтому Ивану Ивановичу было одиноко среди людей. Идеи как существа мира грез его посещали чаще, чем живые люди, которые ему, напротив, казались мертвыми. Он никак не мог отделаться от мысли, что живет не столько в сонном царстве «животной гражданской жизни», сколько в «мертвом царстве», где происходит только то, что не может не произойти.
        В этом царстве люди, с возрастом вовлекаясь в общую жизнь, теряют сознание реальности, увлеченные тем, что лишь повторяется на все лады, вроде того, что «надо лучше жить» или «почему потом, если не сейчас». Быт личный или общественный, государственный, - не важно, какой, - вызывал у Ивана Ивановича меланхолическое чувство сартровской тошноты. Он не мог быть солидарным в быте людям. У него сразу опускались руки и отнималась голова, как только он уподоблялся им, имитировал их увлеченность тем, что называлось на бытовом, обиходном языке «Успехом». Стать «успешным человеком» было для Ивана Ивановича равносильно тому, чтобы стать «мажором». «Как это можно»? – говорил себе Иван Иванович, пребывая в настроении «мировой скорби» относительно того, - ну, совсем не хочется произносить неприличное слово, которым описывается, - что творится вокруг в мире людей. Ему было тошно не только от этого, но больше всего от того, что это «блевотное состояние бытия»  выдавалось за превосходное расположение духа, за цель человеческого развития. Короче говоря, Иван Иванович философски, с пониманием, беспристрастно относился к собственным успехам. 
        Он недоумевал, как можно слушать то, что вещают с экрана «говорящие головы» о каких-то архаических ценностях, которые выдают за «вечные ценности». Это «скрепы», это «наше все». Что это такое? Как можно этими абстракциями жить?! Так думал наш герой. Может быть, он был не прав. Да, нет, почему же, он был совсем не прав. Как можно сомневаться в том, что «наши ценности» не «вечные»?! Но он думал дальше. Он думал о том, что «вы вот говорите об этих ценностях, говорите, так сказать, «по понятиям»,  но сами то живете по правилам, выработанным там, за границей».
        Единственная ценность, которую он принимал, была ценность любви. Именно она внушает надежду, обнадеживает. И она же заставляет верить, вернее, доверять тем, кого любишь. Если есть доверие, то следом приходит и вера. Она является следствием доверия как ее причины. Ведь мы доверяем тем или тому, на кого или на что можно положиться. Вера есть эффект доверия как нечто положительное. Без доверия вера невозможна. Она есть действие во имя доверия. Если основанием веры является доверие, то что является основанием веры? Конечно, любовь. Именно она заставляет доверять тем или тому, кого или что любишь. Верность же есть сущность веры как действия. Веру вызывает любовь, располагающая нас к доверию. Верность же есть обратное, ответное действие. Она служит деятельным (прагматичным) доказательством веры. Если любовь вдохновляет, то надежда окрыляет, а вера подкрепляет человека в его сложной жизни.
        Но что-то было не так в рассуждении Ивана Ивановича. В его мыслительной конструкции был некий скрытый изъян, который мешал ему поверить в ее истинность. И тут на помощь ему пришло спасительное воспоминание о последнем свидании с Иванной, на котором они говорили о любви. Тогда Иванна сказала, что в любовных делах ведет человека не знание, но вера. Она подсказывает человеку то, что он не знает. Поэтому он и доверяет. Значит, доверие является не основанием веры, а ее следствием?
        - Да, это так! – обрадовался находке Иван Иванович. – Доверие есть наше ответное чувство на то, во что мы верим. А любовь есть связь между верой и доверием. В пространстве, области, измерении веры она есть верность. В отношении же к любви доверие выступает надеждой. Когда любишь, то надеешься на ответное чувство. Если вера внушает, - она внушает, загадывает как неведомая сила, то надежда угадывает. И угадывает потому, что есть любовь. Она есть связь между верой и надеждой. Следовательно, вера подталкивает, причиняет, а надежда указывает, любовь же связывает. Любящий верен по мере надежды. Он доверяет любимой. Он доверяет, потому что верит ей. Верит – значит, любит, а любит, потому что надеется.
        - Так что же главное то? Вера или надежда? – вскричал Иванов. – И то, и другое как любовь. Это и есть пример пресловутого «взаимообусловленного сопричинения». В любви есть вера и надежда. Она внушает, вдохновляет как вера. И тогда она пассивна. Но она же и требует ответного чувства и действия – чувства и действия надежды. И тогда любовь активна. В отношении к вере она доверчива, а в отношении к надежде верна как компенсация отсутствия знания.
        «Интересно, есть ли здесь место мысль? – подумал про себя Иван Иванович. Конечно, есть! Вспомни Канта, - приказал он себе. – У него модально может знать ум, воля как субститут должна действовать, а чувство надеяться. Ум напрягает, воля усиливает, чувство ускоряет. Для ума требуется истина, для воли свободы, а для чувства красота. Но истины нет без смысла, свободы - без необходимости, а красоты - без возвышенного. Для смысла нужна мысль. Ее приводит в действие идея. Для свободы нужно действие. Его мотивирует интерес или благо. Для красоты же нужно созерцание. Но созерцать можно только то, что сотворено, то есть творчество. Тогда красота будет творением.
        Кстати мне пришла в голову Иванна. Творец волен и волит, желает творить. Творить что? Благо. Его творение прекрасно. Это благо творения разумеет Спаситель. Дух внушает любить то, что прекрасно, полезно, является благим. Благо же есть то, что есть. Спаситель помогает человеку понять то, что есть. Но понять невозможно без созерцания, любования, которое вызывает ответное желание самому сотворить нечто подобное тому, что есть уже само по себе.
        Подражая Творцу, созерцая красоты Его творения, человек в духе творит сам, своей волей в искусстве. В религии же он пассивен, находится под внушением Бога, проявляя активность  лишь в верности догме вероучения. Большую активность он может проявить не в религиозном ритуале, но в религиозной мистике. Это уже не культ как почитание Бога  согласно догме церковного канона, а оккульт как личное переживание непосредственного или внутреннего, скрытого, тайного общения с Богом.
        Культ есть ритуал, магия. Религия как культ отличается от магии только тем, что если магия носит стихийный семейный характер, то религия носит организованный, институциональный. Мистика же мифологична, точнее, мифична, сказочна. Магия и религия как ритуал действует на нервы, общие чувства. Мистика, как и миф, носит уже сверхчувственный, чувствительный, сентиментальный характер. Поэтому в ней личные, внутренние переживания приобретают космический и даже потусторонний характер. Она вырабатывает тонкие чувства. Только это уже не прекрасные чувства мифа и поэзии, но возвышенные чувства. В искусстве поэт сочиняет и поэтому не выдает субъективный образ за объективный предмет. В мистике же, напротив, мистика сочиняют высшие силы как медиума. В этом пассивном служении мистика подобна магии и религии. Только религия и особенно магия используют  это подчинение человека высшей силе в интересах самого человека.
        Иван Иванович в своих размышлениях о природе любви не мог не подумать и о другой, уже материальной стороне любви. Да, любовь ассоциировалась в его сознании с душевной расположенностью к прекрасному. Но она не могла оставаться полностью эстетической незаинтересованностью. В любви он интересовался и чисто телесным ее началом. В любой женщине, на которую он обращал внимание, как на женщину,  он видел эту сторону, готов был переспать с ней. Но в обращение с Иванной он получал разрядку еще до самой постели. Не то, что это его терзало, - с другими все случалось вовремя. Но беспокоило точно. Это не была чувственная неловкость или поспешность в чувствах. Это была обостренная чувствительность, которая становилась такой резкой, острой, что требовала немедленного освобождения от напряжения. Не случайно Иванна говорила с ним о своей способности к телепатии, экстрасенсорной настроенности. У него невольно возникало ответное чувство. Его организм так реагировал на близость с любимой. Ей не нужна была с ним общая постель, - достаточно было одного прикосновения. Вероятно, Иванне нужен был Иван для моментальной разрядки. Она сбрасывала на Ивана то, что мешало ей быть подвижной в подвижной человеческой среде. Таким путем их взаимное чувство погашалось, просто сгорало, не опаляя крыльев их воображения. В какой-то мере Иван даже заряжался от Иванны, но уже не физической силой, а душевной энергетикой, тайно мотивировавшей его интеллектуальную активность.
        Ему не все было понятно с этой пресловутой экстрасенсорикой. Что это такое? Обострение чувств или нечто большее, а, может быть, и нечто другое уже по своему качеству. Это чувственно-сверхчувственное явно не есть мысль. И поэтому телепатия не есть ментальная близость, не интеллектуальная любовь. Но это не и не душевная симпатия, сочувствие. Тогда что это? Симпатия вещей, познание как телесная, физическая или химическая близость? Или познание как страсть? Не духовная же это близость? Или, все же, она самая?
        Возможно, познание без слов и есть язык любви, любовное познание. Но такое любовное познание не есть любовь к познанию. Это так же, как философия в качестве любви к мудрости не есть еще сама мудрость. Любознательность не есть еще телепатия. Любовь к познанию тогда есть любовное познание, когда есть не только влечение, желание познавать и знать, но есть и знание любви.
        Однако для знания любви следует ли знать то, что значит знать, или знать само знание? И возможно знание знания без самосознания?
        Вопросы множились в голове Иван Ивановича. Он примерно знал на них ответы, но не торопился их выкладывать, потому что ответы не могли не вызвать новые вопросы. И потом знание о чем-либо не есть еще знание его. Знание его предполагает конкретику, умение владеть им, а «знание о» нем абстрактно и есть представление, представленность его в сознании, не реальный предмет, трансцендентный сознанию, а предмет сознания как предмет внимания или, как говорят философы-феноменологи, «интендированный предмет».
        Например, можно вполне откровенно говорить о любви с подругой, но совсем другое дело фактически  заниматься любовью с ней. Понятно, что люди занимаются любовью из физиологических потребностей. Кроме того, такое занятие есть своего рода азартная игра в соблазн, увлекательная интрига, особенно если в ней есть обман, подмена и подстава. Телесная радость, конечно, перекрывает физическую усталость, но не она или не она только затягивает в любовные сети, короче, в постель. В любовном занятии важнее всего новизна ощущения близости от чужого тела, прямо противоположного твоему телу; интересно изучать как его, так и свое впечатление от этого изучения, и то, что происходит при этом с тобой. Но это важно только для нежно чувствующих натур. Для грубых натур достаточно того, что необходимо, - физиологическая разрядка после физического напряжения.
        Конечно, само по себе любовное занятие или секс естественно груб и примитивен. Но он нужен и для физического здоровья индивида, и для существования живого рода. Без него не было бы жизни. Но для полной любви его недостаточно. Он необходим, входит в состав любви, но полностью ее не покрывает, не отождествляется. Любовь – это и нежные чувства, которые сопровождают секс и возникают до него и существуют после. Нежные чувства аффективны, так как есть переживания, которые ищут своего выражения, чтобы снять напряжение. Этим они похожи на сексуальную страсть. Они предвосхищают ее и продолжаются после сексуального акта, обеспечивая возможность его возобновления, возбуждения после расслабления, Схема «возбуждение – торможение» действует и в чувствах, переживаниях, как и в страстях, вожделениях, желаниях. Желания и переживания в человеке, в его душе связаны с представлениями и поступками. Мы представляем то, что переживаем, чтобы это понимать и выражаем словами свое понимание, а так же демонстрируем физическими действиями, чтобы добиться желаемого. Мы планируем, целеполагаем осуществление желаемого и пытаемся избежать не желаемого, что нас пугает, вызывает страх.
        Так вот Иван Иванович думал о том, что он как тонкая, художественно одаренная натура придает в любовном контакте большее значение не физической разрядке как результате возбуждения при виде объекта желания, который его привлекает, соблазняет, но впечатлению от контакта с ним и его изучению и выражению в словах. Ему было важно не столько проконтактировать, сколько понаблюдать за этим и обсудить свое впечатление с самим объектом влечения. Контакт был событием-поводом для последующего исследования своих ощущений. Кроме того, ему предшествовал поиск объекта влечения, его ловля и опыт овладения. Все это были этапы развития любви как познавательного процесса и его результата.
        Иногда ему было достаточно простого физического контакта, одного прикосновения руки, чтобы пережить любовное не только томление, но и наслаждение, как в случае с Иванной. Эстетическое любование и нежный разговор с лихвой восполняли, компенсировали необходимую для разрядки физическую, сексуальную близость. Он получал большее наслаждение от разговора с любимой, от совместного существования с ней, чем от прямого сексуального контакта. Конечно, не мешало заняться любовью. Но для чего? Для новых впечатлений, которые следовало пережить и найти им выражение для понимания, - взаимного понимания. Такой он был душевный и интеллектуальный человек, - человек не прямого действия и обладания, но представления, переживания, выражения и понимания. Более сложная натура, чем многие другие люди. Именно так он думал на свой счет. Разумеется, он сильно преувеличивал свое значение и преуменьшал значение других людей. Но они сами давали ему для этого повод.
        Неожиданно Иван Иванович усомнился в своем занятии, с которым отождествлял самого себя. Есть ли, вообще, смысл в том, чем он занимается, есть ли смысл в его жизни? И в самом деле, вот он думает, и для чего думает? Зачем? Может  ли быть так, что когда-то, - когда именно он не помнит, - он задумался, подумал случайно так, что у него получилось, он понял себя, что он мыслящий. И теперь, всякий раз теперь он повторяет найденный ход в мысли, думает по привычке. И вот эта привычка думает есть его личный способ быть, жить в этом мире. Таким образом он существует, - и все…
        То, что прежде было случайностью, после стало закономерностью. Он идентифицировал себя по такому способу, образу жизни. Это способ, образ мысли. Таким образом он живет, существует, каким думает. Он такой, такое у него мыслящее Я. Изнутри его самого, экзистенциально в таком способе жизни как способе мысли заключается смысл его жизни. Смысл жизни для него есть мысль в жизни, точнее, мыслящий мысли в жизни. Это экзистенциальный смысл.
        Но так ли все снаружи? Как обстоит дело жизни извне, во вне, с трансцендентной точки зрения? Как полная бессмыслица, если экзистенциальная осмысленность не является средством утверждения, удостоверения жизни в вечности. Для чего человек живет? Чтобы умереть? Конечно, нет, ведь иначе жизнь полностью обессмысливается для самого живущего. Разумеется, она имеет смысл, но уже не для него, а для тех, чья жизнь утвердилась за его счет. Она имеет смысл, если предполагает ее вечное продолжение. Связующим звеном между экзистенциальным смыслом смертной жизни и трансцендентным смыслом бессмертной жизни является трансцендентальный смысл жизни, который заключается в перешагивании, в переходе от времени к вечности в жизни не вообще, а личной жизни живущего. Этот переход и есть событие смерти. Только в этом качестве перехода от времени к вечности в жизни смерть имеет свой ограниченный (пограничный) смысл.
        Следовательно, решил Иван Иванович, смысл моей смертной жизни заключается в том, чтобы думать здесь и теперь. Для бессмертных же ее смысл заключается не в размышлении о ней, а в ней самой, ибо они уже живут, а не просто так думают жить.
        Но что означает фраза «жизнь в мысли» или выражение «жить мыслью», как не «жить в сознании»? Это то же самое, что «жить в мире» или нет? Можно, конечно, их связать друг с другом и получить одно выражение «жить сознанием в мире» или «сознательно жить в мире». Что тогда означает эта общая фраза? Не то ли, что человек осознает реальность своего существования в этом мире, имеет чувство реальности, располагает, естественно, не самой реальностью, но ее чувством, чувствует ее. Но одновременно он располагает, нет, не располагает, а полагает себя как реальность, точнее, как реально сущее, существо с сознанием своего Я.
        Понятное дело, что сущий, существо, существующий и существование, бытие, его же собственное – это не одно и то же. Он как лично существующий, как живой и мыслящий субъект предицируется, определяется безличным и общим существованием. Но его место в таком существовании становится личным, никем другим и тем более ничем другим не заместимым. Вот это место, которое философы, начиная с таких, как Мартин Хайдеггер, называют “da-sein”, носит экзистенциальный характер. Все же прочее не отличающееся особым, личным характером существования, является просто онтическим, индивидным. Конечно, у него, такого сущего, есть индивидуальность, но лица, ипостасности нет. Есть ли она, эта личностность, ипостасность у трансцендентного начала? Является ли трансцендентное экзистенциальным, если оно противостоит экзистенции, но может с ним сообщаться, коммуницировать?
        Трансцендентное не является бытием, существованием, которое имманентно экзистенциальному. Сущность последнего есть экзистенциальность. Экзистенция же есть само событие явления, выступания из анонимного бытия и отнесения к самому себе. Вместе с тем трансцендентное в своей трансценденции абсолютно, то есть, полностью самостоятельно. Таким самостоянием характеризуется как раз бытие. Оно, бытие, то, что есть, есть, то есть, самотождественно. Говорящие о трансцендентном как о Боге наделяют его ипостасностью. Они опознаются как христиане. Одну из ипостасей, ликов божественной субстанции, то есть, того, что самоопределяется в бытии, они называют Спасителем Иисусом Христом. Причем сама субстанция является субъектом, - абсолютным субъектом, не «что», а «кто». Значит, и у божественного абсолюта есть экзистенциальность. Абсолют трансцендентен всему, но не самому себе. При этом ему имманентен не только он сам, но и все остальное, что есть. В этом смысле он есть не бытие, а сверхсущее, то есть, такое сущее, которое включает в себя как бытие, так и не-бытие, определенное, чистое бытие и неопределенное бытие, и ничто из того, что есть, ибо то, что есть, помимо него, не есть Бог.
        Тогда Бог есть абсолютное Я? Да, но христиане говорят о том, что ипостасей у Бога больше, чем одна, - их целых три. Выходит, что Бог есть не Я, а Мы? Мы - это Творец, Спаситель и Дух. Это три лица или одно в трех аспектах, отношениях к самому себе и иному?
        Размышление об экзистенции и трансценденции захватило мысль Ивана Ивановича в цепкий плен и никак не отпускало. Если есть Я как имеющий свое место в бытии, имеющий экзистенцию, то Бог имеет уже целых три экзистенции, так что ли? Центры экзистирования как творчества, спасения и сообщения в духе относительны друг друга? Они есть константы или переменные бытия? Очевидным образом они есть константы, постоянные величины бытия. Постоянные творения бытия, спасения от не-бытия и вдохновения, духовности. Бог как Дух творит и спасает мир. Человек есть образ духа в теле в качестве души. Его душа есть Я в теле. Он творит себя, уподобляясь Богу и в этом уподоблении спасается его силой, волей Бога.
        Творец и Спаситель находятся в суперпозиции относительно друг друга. Творец рождает, Спаситель спасает от возвращения туда, куда все возвращается, смешиваясь со всем. Что спасает? Что спасается? То, что есть кто! Спасается от смешения и забвения, уничтожения, смерти Я. Чем спасается? Духом. Я не материально, но духовно. Оно не проявлено как само по себе. Его проявлением служит человеческое Я. Но человеческих Я много. В среде проявленного они отличаются друг от друга. Показателем их различия служит материальность. Это не означает, что Я становится материальным в каждом человеке. Нет, в такой сложно материальной среде, как среда общения людей или общество Я каждого человека определяется в качестве формы человека, его души, которая держит материальный состав. В этом смысле человеческая душа является оболочкой духа, духовного Я. Душа – это мембрана духа в материальной среде. Дух находится в разумной душе, а душа находится в теле. Так обстоит дело для человека. В духовном же измерении это не дух находится в человеке, а человек в духе, его душа покоится в духовной среде. Положение человека меняется в зависимости от угла умозрения, точки зрения вечности (эона) или времени (хроноса) и места (топоса).
        «Итак, - сказал себе Иван Иванович, - жизнь в этом мире имеет смысл, если он есть идея в материи слова. Идея является моему сознанию в виде , образе мысли. Мысль есть доступная мне, моему сознанию явление идеи.
        Смысл живет в слове мыслью так, как я живу в теле душой, разумной душой в виде Я. Я непосредственно является мне как душевно-соматическому, телесному, плотскому существу в личном чувстве – чувстве Я. Это личное чувство очевидно и понятно мне в мысли, в полном сознании себя как мыслящего существа. Но чувство Я и само Я как экзистенциальный центр моего бытия в мире не есть одно и то же. Чувство Я является лишь удостоверением себя себе же, средством утверждения и доступа к себе.
        И опытное содержание моей жизни, осознаваемое как моя собственная жизнь, не обладает для меня безусловным значением. Ценность содержимого жизни условна и может быть признана в меру его испытания, выражения и переживания. Более важным является само событие осознания Я чем кого угодно. Что это так, становится особенно понятным в свете неминуемого наступления смерти».
        Тут Ивану Ивановичу пришла  в голову ясная мысль о том, что если бы человек осознал, что уже мертв, то смерть перестала бы быть только внешним фактом, объективно осознаваемым другим сознанием.
        «Да, другой человек в меру близости мне, - с горечью в сердце подумал Иванов, -  может почувствовать утрату меня лично, субъективно. Для него станет непреложным фактом то, что меня нет и никогда  больше не будет. И со временем никто не вспомнит, что я когда-то был. Зачем тогда я есть и был? Не зачем. В этом нет смысла. Смысл его жизни есть только для него и только до той поры, до которой он не разделяет свою жизнь и ее смысл. Смысл его жизни состоит в том, что он живет, пока живет. Смысл становится целым, непреходящим смыслом, если только он живет вечно. В противном,  смертном случае этот смысл теряет себя со временем и во времени».
        Ясность сознания смертности своего существа привела Ивана Ивановича к роковому для него моменту необходимости взять тут же и уйти ни в туда и ни в сюда, а в никуда точно. Теперь ему было понятно, что значит «точно». Об этой точке говорил ему еще давным-давно Василий. Он дошел до самой точки. И в самом деле, пора, мой друг, пора. Самое время для того, чтобы уйти, пока никто не стал свидетелем ухода. Факт того, что я уйду, никого не побеспокоит. И все же: «зачем я жил»? Кто его знает! Вот именно «кто»? Верно, Я собственно. Нет, не я, а оно, уже чужое мне. Если меня в нем нет, то для кого жить?!


             Глава седьмая. Душевный разговор или разговор со своей душой
       Человек живет для себя. Моралисты и важные, уважающие себя люди, которых в старину называли «столоначальниками», а потом стали звать «бюрократами», говорят, что человек должен жить для других людей, для «обчества». Я с ними не спорю, любезный читатель. Можно говорить о должном, но своим поведением, своими делами, всей своей жизнью доказывать обратное или полагать и то, и другое сразу, не видя в таком положении дел никакого противоречия.
        Так вот, Иван Иванович, теперь понимал всю бесполезность и бессмысленность жить для себя, ибо видел, что в этой жизни для него нет места. Это не его место. Но где его место, если другого места ему, таким, как он, нет? Верил ли он, что есть иной мир и это мир Бога? Когда он еще не знал себя, то верил в Бога, если заводился от толчка. Его могла завести книга и больше другой человек, который с убеждением вещал о Боге и его Царстве. Иван Иванович был доверчив. Он не столько сам верил, сколько заражался чужой верой, подзаряжался энергией веры от других источников питания веры. Иванов был своего рода аккумулятором веры, имеющим внешний источник подпитки. Проводниками, проводами веры для него служили не столько богослужебные, сколько мистические и философские книги, или искусно подобранная умелой рукой пропагандиста и агитатора веры душеполезная книга.
        У него и раньше случались, но очень редко приступы абсурда жизни. И вот тогда эти книги или их заядлые пользователи оказывались как нельзя лучше рядом и предлагали свои советы исцеления от духовной болезни. Ему говорили: «Только поверь! Открой свое сердце Богу и тебе все откроется! Истина рядом. Тебе достаточно верить. И будешь блажен, счастлив своей верой в Бога, надеждой на вечную жизнь и любовь ко всему сущему, ибо оно благое творение Бога. Люби его больше чем себя. Тогда полюбишь все и всех, как самого себя. Все они станут твоими близкими. Но ближе всех Он Сам».
        - Где все это?
        - Как это «где»? Оно здесь, ибо Он везде, если ты уже там своим сердцем.
        - А головой, умом своим?
        - Ум твой там, где сердце.
        - Но как же так, ведь умные люди говорят, что ум в дураках у сердца.
        - Они так говорят, ибо у них ум занимает место сердца. У самого ума должна быть голова. Главой ума является сердце. Твой же ум гордец. Между тем уму следует служить, не гордиться собой, а быть послушным зову сердца. Ведь человек с душой, душевное существо. И, прежде всего. Слушается сердца. Ум ему нужен для того, чтобы лучше слушаться. Человек сначала верит, имеет убеждение, и лишь потом доказывает его правильность. Для ума вера является правдой, и правилом жизни. У тебя же дурака ум играет первую скрипку. Он во всем сомневается, но не в себе самом. Он все обесценивает, во всяком случае, проводит переоценку, уценивает то, что для прочих является бесценным. Не ум, а вера является началом всему. Ум нужен для того, чтобы найти путь к тому, во что ты веришь, воочию увидеть его как истину. Ум душе, сердцу не соперник, а помощник. Именно так в стародавние времена и думали, полагая человеческий разум, философию служанкой веры, слова Бога.
        Иван Иванович не спорил с ними. Но в результате уступки чужой вере, чужому мнению он выработал в себе привычку соглашаться с ними в жизни, чтобы они оставили его в покое, наедине со своими мыслями. Именно так он и расчистил место от себя для других в своей жизни. Ему осталось одно место, - в собственных мыслях. Там он собственно по-настоящему и жил.
        Однако теперь и здесь, уже у себя на уме, ему не было место, ибо на его месте оказалось Я. Оно было не у него, - это он был у Я на месте служителя. Свое место на уме Ивана Ивановича стало служебным, присутственным местом. Он присутствовал под взглядом другого. Этим другим было Я. Но тогда сам Иван Иванович становился не-Я. Вышло так, что Иван Иванович соблазнился Я и оказался у него в услужении. Он стал отличать себя от Я. Что же отлично от Я? Разумеется, не-Я. Кем стал Иван Иванович? Никем. Что и требовалось доказать. Он был ничем среди людей, не «важной персоной». Но разве бывают не «важные персоны»? Нет, не бывают. Значит, он был ничтожным человеком. Но таким персонажам самое место лишь на страницах классических сентиментальных романов о «маленьком человеке». Одним словом, Акакий Акакиевич Башмачкин, Макар Девушкин, крошка Цахес и пр. Сей же час Иван Иванович стал и в самом себе и для себя никем. Некто в клетчатых штанах и с ретроградной физиономией. Не стал ли он «мелким бесом», сологубовской «серой недотыкомкой», не превратился ли он в черта, когда сам черт сел на его законное место Я внутри него самого?
        Вот до чего может довести автоматизм в духе: до фанатизма веры или скептицизма мысли, ума.  Но теперь-то Иван Иванович не сомневался. Он не сомневался в том, что является никем. Поэтому разве есть ему место в мире? Его место в бытии это ничтожный дазайн – дазайн нуля, дыры в бытии, пропуска, лакуны в существовании. У него есть в наличие пропуск на пропуск. Так почему бы им не воспользоваться? Не покинуть этот мир? Но как можно покинуть этот мир, в котором даже смерть уже заранее оприходована? Но зачем уступать миру дальше, до самого конца? Ведь другого мира нет. Выйдя из этого мира, ты в нем же и окажешься, но уже в другом, более низком качестве. Не лучше ли ничего не делать самому для этого, активно не участвовать в такой неизбежной деградации?! Вот придет время, и ты без сожаления покинешь этот мир как «проклятое место». Не надо торопиться на тот свет. Тот свет есть тьма этого. Так он отбрасывает тень.
         - Однако на него кто-то же светит? – спросил некто в нем слабым, едва слышимым голосом.
        - Ты кто? – спросил его Иван Иванович.
        - Я – это ты, - ответил тот без всякого энтузиазма.
        - Верю, - сказал Иван Иванович и дико, страшно засмеялся. – Вот так люди и сходят с ума, - добавил он ядовито.
        - Ошибаешься. Так люди приходят в чувство, узнают себя, узнают, что существуют.
        - Значит, я разговариваю с собой как с тобой?
        - Вернее говоря, ты разговариваешь со мной как с самим собой.
        - Но ты же сказал, что я есть ты. Ты мое зеркало в сознании, сознание как зеркало себя.
        - Я-то и есть сознание, но вот ты кто? Ты во мне видишь себя, а не, наоборот, в себе видишь меня.
        - Но ты есть часть меня, а не я есть часть тебя!
        - Ты сам-то понял, что сказал? Я есть зеркало, в котором здесь и теперь отражаешься ты, как и всякий другой сознательный человек.
        - Вот именно: я отражаюсь в тебе, а не ты отражаешься во мне. ты просто зеркало, а я тот, кто есть помимо тебя. В тебе есть лишь мой образ меня самого. Вот я смотрю на тебя и вижу в тебе самого себя. Ты есть лишь средство моей идентификации. Само по себе ты не имеешь значения.
        - Не буду спорить с тобой. Я - не ты. Я не выхожу из себя, как ты в прямом и переносном смысле.
        - Как это так: я – не ты? То ты был мною, то ты не есть я! Ты, наконец, определись: ты я или не-я? Отражаешь ли ты как зеркало моей души само себя?
        - Да, отражаю, в тебе самом!
        - Так это я зеркало?  И ты отражаешься во мне как в себе?
        - Именно. Помимо того, что я отражаю тебя, я отражаюсь и в самом себе. И где я нахожу себя? В тебе самом.
        - Естественно, если ты все отражаешь, то не можешь не отражать себя на всем остальном, в том числе и на мне. Ты претендуешь быть душой?
        - Почему претендую?! Я и есть душа в тебе.
        - Или я в тебе?
        - Это как посмотреть. Я встала на твою точку зрения, и вышло, что я в тебе. С моей, душевной точки зрения – это ты во мне.
        - Интересное получается кино. Ты во мне, а я в тебе. Мы вместе друг в друге отражаемся.  Между тем, это ты, с твоих же слов, а не я, душа. Причем моя, а не твоя. Значит, ты, а не я, часть меня. Выходит, мы не сливаемся друг с другом в одно неопределенно общее, а определяемся друг против друга как разные. Что есть в тебе такого, чего нет во мне?
        - А ты подумай.
        - Я вот о чем сейчас подумал. Не является ли окружающая жизнь для меня только материалом моего существования в мысли на уме? Оно существует только для того, чтобы сложиться в мысль в сознании.
        - Да, это так для тебя в сознании. Но все существует во всем, а не только в тебе, - лишь части всего целого.
        - Да? Я уже подумал о том, о чем ты сказала. В тебе нет тела.
        - Я попросила подумать тебя не об этом.
        - Тогда о чем? Может быть, о Боге, о том, что ты образ Бога во мне? Ты дух в теле как душа? Да?
        - Допустим. Но я не сказала: да!
        - Раз так: допустим, то можно допустить, что я есть подобие тебя как образа Бога во мне, в моем теле. И что это, такое сравнение, уподобление дает мне? Ничего более того, как быть Им у себя внутри, в своем воображении. Я есть Бог внутри себя. Но и здесь я не Бог, а только его ничтожное отражение. Ведь отражение тебя во мне есть я как раб, служитель Бога. Вот этому мне следует учиться? Тому, чтобы быть покорным рабом? Бог является во мне в виде души, как Я? Внутри Бог - Я, а снаружи, во вне – Мир?
        - Не совсем так, как ты говоришь. Бог не есть мир. Мир есть творение Бога, а не сам Творец. Бог присутствует в мире не как творение, а как Творец.  Он есть в мире не Сам, но своим действием, нетварной энергией.
        - Что такое нетварная энергия? Как тот, кто действует, не присутствует сам в собственном действии?
        - Понимай, как говорится, и не выдумывай. Нетварная энергия – это творящая, а не сотворенная энергия.  Бог присутствует прямо в мире в момент его творения, зарождения. После только через законы уже самого мира. Если Он и присутствует прямо в мире, то поверх законов его функционирования, чудесным образом, духом.
        - То-то и оно: когда вы не можете толком объяснить, то хватаетесь за чудо как якорь спасения от бессмыслицы. Чудом, верой, непостижимостью. Якобы человек слаб на голову и ничего в вашей абракадабре не поймет. Оно и понятно почему: она же абракадабра, абсурд!               
        - То, что не может быть понято тобой, еще не означает бессмысленность. Таково чудо. Оно есть. Есть чудо веры. Ты не веришь. Ты не знаешь веру как чудо. Не из чуда ее нельзя понять. Конечно, можно научно объяснить как привычку, навязчивое действие, но так понять ее нельзя. Так и душу, меня не поймешь.
        - Так ты чудо, душа моя? – спросил с иронией Иван Иванович.
        -  Я своя. Я и есть чудо. Верь мне, - сказала просто Душа.
        - Сейчас, - разбежался!
        - Как хочешь, - обиделась душа и замолчала.
        - Этот номер у тебя не пройдет! Играть обиженную…
        - Ну, в самом деле. Обидно: ничто человеческое мне не чуждо.
        - Давай, душа, уберем эту лирику и поговорим здраво, - предложил Иван Иванович, чертыхнувшись про себя.
        - Зачем, ты приплел сюда черта? Он нас точно запутает. Давай разбираться без него. И лирику оставим. В ней…
        - Сам черт ногу сломит.
        - Не перебивай меня, пожалуйста. Это бесполезно и даже вредно для тебя же. В лирики сама суть нашей проблемы.
        - Что это за проблема? – раздраженно спросил Иван Иванович
        - Это проблема души и духа, - спокойно ответила Душа. – Я душа для тебя. Для себя же я есть дух.
        - Знаешь, в нашем разговоре он лишний. Пускай он остается «за кадром», «третьим лишним».
        - Но без него не разберешься со мной.
        - Так ты есть дух?
        - Да, в отношении себя. В отношении же тебя я есть душа. Такой меня делает твое тело. Если я – твоя душа, то ты – мое тело.
        - Ах, вот оказывается, что! Я есть твое тело. Ты – моя душа, а я - твое тело.
        - Да! Что тут не ясно? Ты увидишь во мне дух, когда умрешь и потеряешь свое тело. Увидеть во мне дух мешает тебе твое тело.
        - Так значит оно мое все же!
        - Ну, да. Не вижу тут противоречия. Я в тебе как в теле. Ты во мне как Я. Ты станешь мной, когда умрешь.
        - Я стану призраком, когда исчезну? Думаешь, такое призрачное существование устроит меня?
        - Что ты будешь делать, глупый? Куда ты денешься! И потом дух - не призрак. Дух есть дух. Ты же не поймешь, что: и ни тело, и не дух. Так себе: то, в чем есть душа.
        - Так значит, я даже не «кто», а «что»? 
        - Кем тебя делает Я, - твоя душа!
        - Выходит, я без тебя, - никто?
        - Никто, раз признаешь меня душой, - резонно ответила Душа.
        - Да, ты надо мной смеешься! – возмутился Иван Иванович.
        - Куда мне, убогой, если ты считаешь, что я все отняла у тебя, - и тело, и душу.
        - Не жалуйся – не разжалобишь.
        - …
        - Так ты есть или тебя нет? Может быть, ты моя фантазия, мираж, иллюзия?
        - Я такая же иллюзия, как и ты - призрак в моем мире – мире духов. В твоем мире «кем» являются существа из плоти и крови. В моем же мире, в доступном виде сознания для тебя, «кто» есть духи. В этом мире мне уготована роль души как свидетеля твоего существования в качестве Я. Я зеркало твоей души, твоего Я. В тебе Я ровно столько и оно такое, какое твое, и все. Вне тебя ты никто и я как свидетель твоего ничтожества ничтожен. Но когда ты – никто, кто-то есть еще после тебя. Неумно сказать, что после тебя как «кто» останется «ничто» как «что». Останется и «некто». Но, кто это, будет понятно в иной жизни уже в качестве духа или в вашей жизни в качестве другого существа. Некто – это след тебя как Я в мире уже без тебя. Его ты видишь, чувствуешь себя им в момент смерти и сразу же после нее. Ты спросишь его – оно не отзовется. Да и спросить не сможешь, только подумаешь о нем. Понятно?
        - Не совсем.
        - Хорошо. Объясняю для непонятливых: некто есть след тебя, образ мысли в сознании Бога, марионетка, кукла, возомнившая себя самим Кукольником.
        - Так есть, Душа, Бог или Его нет?
        - Есть у тебя в мозгу. И, последнее, что я хочу сказать: жизнь должна быть устроена религиозно, таким образом, чтобы не возникало другого желания жить иначе, чем живешь.
        - Это ты сказала!
        - Ты меня услышал! – ответила Душа и замолчала.
        Как Иван Иванович ни пытался с ней найти общий разговор, она не отвечала, как будто ее и вовсе не было.
        - Может быть, я и не говорил с ней по душам? – спросил себя Иванов и глубоко вздохнул, чтобы не подавиться внезапно открывшейся ему простой и одновременно глупой мыслью. Но тут же ужасно поперхнулся. У него перехватило дыхание и все поплыло перед глазами, пока не остановилось и замерло. Свет померк, и со всех сторон навалилась на него тягостная и душная тьма.


                Глава восьмая. В ином миру
        Иван Иванович вдруг осознал, что вот так неожиданно и приходит к смертным смерть, что они никак не успевают понять, что уже не живые, а мертвые. Но сознание так и не покинуло Ивана Ивановича. Он почувствовал им, что ничего не чувствует. Оказывается, бесчувственность тоже есть чувство, отсутствие чего-либо есть его присутствие в пустом виде. Но раз ничего нельзя было почувствовать в бесчувственном состоянии сознания, он стал чувствовать, прямо ощущать свою мысль о себе, как о мертвом, мертвеце.
        - Да, я мертвец, - сказал он себе, но не услышал себя.
        Сначала он подумал, что это кто-то другой сказал. Затем понял, что нет никого другого, в том числе и его самого, что это сказалось, как подумалось, и не в нем, а во тьме, которой он стал, или, напротив, тьма стала им. Ощущение тягостного удушья прошло. И это было понятно, ведь он перестал задыхаться, дышать вообще.
        У него было ощущение, что остановилось все, включая время. Но ведь что-то же с ним происходило во тьме. Что это было? Время или вечность? Странным было ощущение вечного времени. Вот он подумал, что сказал, и ему показалось, что это сказал другой. Хотя он понимал, что нет никого другого, и его самого тоже нет. Время стало безразмерным. Оно сразу и вытянулось, и сжалось в одну ничтожную точку мгновения.
        Просто Иван Иванович понял, что перестал быть самим собой. Он так скоро умер, что не успел осознать гибель всего, с чем было связано его чувство Я. Но само чувство Я не покидало его. Точнее говоря, не покидало не его, так как его уже не было, но это обезличенное Я. Оно думало и знало, что того Ивана Ивановича, который только что умер, больше никогда не будет. Но что оно такое? Мертвый след живого Я Ивана Ивановича, немой и глухой отзвук его голоса? Почему оно до сих пор есть, когда все остановилось и исчезло.
        Нельзя было сказать, что это Я почувствовало весь ужас своего положения быть не-Я. Положение было бы ужасно, если бы время тянулось бесконечно долго. Оно же, как тянулось, так и сразу стягивалось. Оно нейтрализовало само себя. Неизвестно откуда до Я как не-Я стало доходить, что так долго продолжаться не может. «Почему же?» - возразило оно самому себе. Оно не могло ответить на этот вопрос. Ответ пришел из самой тьмы, - она стала рассеиваться сразу со всех сторон, если они были. Я было трудно сосредоточиться относительно сторон света, ибо оно перестало быть живым Я  и стало не-Я. К тому же свет светил отовсюду. Как прежде Я было поглощено тьмой, так теперь оно наполнилось светом. Оно должно было догадаться, что происходящее протекает не во времени повествования о нем, но сразу случается в вечности. Но у следа Я в вечности не было сил для такого сложного действия в вечности. Вечность стояла перед ним и в нем самом, ставшим не-Я, колом, горой и мешала понять, что происходило с ним.
        Происходило же с ним то, что проще простого, - оно готовилось к тому, чтобы снова стать самим собой. Опять Иваном Ивановичем или кем-то другим? Ответ на этот вопрос зависел от того, приняла ли его вечность или, попробовав, выбросила за ненадобностью туда, откуда его смыла волна времени. 
          По тому, что произошло дальше, уже на границе вечности и времени как началу жизни, противной границе времени и вечности как ее концу, можно было судить, что Иван Иванович не заслужил вечную жизнь, но заслуживает еще одну жизнь в нашем смертном, но живом мире.


                Глава девятая. Все как всегда
        Иван Иванович снова вернулся в наш мир. Свое отсутствие в нем и присутствие уже в другом – ином - мире он и не заметил. Но он понял, разобрал то, что стояло поперек того, что с ним произошло чудесное превращение помимо его воли и сознания, - смысл простой и глупой мысли: не следует больше задаваться вопросом «Зачем».
        - Зачем все это? Какая глупость, - изрек Иван Иванович вслух, кое-как отдышавшись.
        И все же, что-то в нем еще сопротивлялось. Это было его Я, которое он глубоко спрятал в самом себе, на самой глубине своего не-Я.
        «Внутренний оппортунист», - скажешь ты, благоразумный читатель, и окажешься правым. Но имей снисхождение к моему ничтожному персонажу, хотя бы потому, что он снова стал живым. И он, жалкий мыслящий, тоже имеет свое право жить так, как ему заблагорассудится.
        Порой и с обыкновенными образованными людьми, которых у нас зовут «интеллигентами», то есть, мыслящими и понимающими людьми, случаются чудеса. Но какие они из этого чуда делают выводы? Даже им, а не только простым или важным людям, бывает очень сложно и трудно заметить чудо и тем более, если не понять, то, во всяком случае, задуматься над тем, что случилось и извлечь урок из жизни. Но нет, кризисный вопрос о смысле жизни они задвигают глубоко внутрь себя или, ничтоже сумняшеся, отбрасывают далеко в сторону. Для них намного важнее материальный, престижный, семейный или государственный вопрос.
        Но как же быть с тем, кто всю жизнь жил мыслью, ее вопросом и интересом? Ему как раз пристало задаваться и решать вопрос о смысле жизни. Почему же он трусливо сбежал от того, что сам же выбрал? Неужели причину такого бессмысленного поведения, как в жизни, так и в мысли, следует искать в усталости от самой жизни, поиском смысла которой он был занят всю сознательную жизнь?
        Обыкновенно у нормальных, или бытовых людей вопрос о смысле жизни появляется только в районе пятидесяти лет или после того, когда человек уже пожил, и пришло время доживать свой срок жизни. Вот тогда у человека случается в медицинских терминах «климакс», а в психологических понятиях «кризис среднего возраста». Он переживает по поводу своей физической продуктивности, переходя от сексуально активного способа существования к сексуально пассивному бытованию. Но это не значит, что он меньше любит. Он продолжает любить, правда, многого уже не может позволить себе. Поэтому может, наконец, когда его «концу» приходит конец (в народе такой конец звучит как «пипец»), заняться благотворительностью в качестве старца или матроны, а не ублажением собственной плоти и физическим размножением.   
        Перед Иваном Ивановичем же, напротив, вопрос о смысле жизни встал во весь рост уже в юном возрасте, когда никаким климаксом и не пахло, а если и был кризис, то подросткового возраста, который он благополучно прошел так, что и не заметил, потому что еще в детстве почувствовал себя взрослым. Года, естественно, оставили свои следы на лице нашего героя, убели его голову, но не согнули его. Он был прям, и как только опускал брюшко, так тут же пытался его втянуть в себя. То есть, он еще держался и не торопился уйти в запас. Правда, его почти не волновал житейский вопрос, связанный с хозяйственным бытованием и семейным состоянием, ибо и то, и другое жило с ним, но как бы параллельно, мало его волнуя. И все же оно порой настоятельно о себе напоминало и больно задевало его болезненно ранимую душу.
        И вот, перевалив через вершину жизни, Иван Иванович очутился, нет, не в сумрачном лесу, где страх стоит такой, что перехватывает дыхание, а в сухом доле жизни, где стоит нестерпимый зной, вроде Долины Смерти в Калифорнии. Между тем ему нравился зной, и он каждый год ждал его в июле месяце, когда нормальные люди выходят с работы в летний отпуск и маются дома, если не попали на море. Они весь рабочий год ждут как манны небесной отпуска и мечтают его провести на курорте. Иван Иванович стал ловить себя на мысли о том, что когда чаемое приходит, то ему как ненормальному жалко, что оно пришло, ибо оно как пришло, таки и ушло, и его никак не удержишь. Да, приходит осень плодами, но она приносит с собой увядание, отцветание того, что летом расцвело. Конечно, снова придет лето, но оно придет уже не для всех. Наш герой теперь стал чаще чувствовать, что и по нему стал бить колокол, отсчитывая последние удары его больного, исстрадавшего сердца. Если прежде такое печальное чувство волновало Иванова, то ныне он встречал его лишь с глухим раздражением, словно бы говоря: «Ну, когда же, наконец»!
        При этом он прекрасно или отлично понимал, что ему еще лет тридцать как быть «бродягой дхармы». Но он уже устал от такой жизни, устал от вечной рефлексии как подведения итога жизненного опыта. Жизнь была горазда на испытания и никогда не оставляла его в покое. Именно благодаря ее испытаниям Иван Иванович и стал опытным и умным человеком, каким он не был от рождения. Только теперь он раскусил жизнь как жизнь: стоит жить ради самой жизни. Уже одна возможность дышать свежим и теплым воздухом лета, когда день клонится к закату и люди высыпают на улицу, чтобы прогуляться перед сном, стоит поисков и самого смысла жизни. В такие минуты обостряются чувства, и ты понимаешь, что не напрасно живешь. Но именно к такому заключению его и привели постоянные поиски смысла жизни.
        «Да, ну их к бесу, эти поиски! – хотел уже выкрикнуть Иван Иванович, но вовремя осекся. Причиной тому было не табу на чертыханье, а то, что работа над смыслом составляла важную часть его жизни. Она заполняла пустоту обыденного существования, которая тяготила его. И только усталость от напряжения ума отпускала его на время и позволяла найти в пустом существовании желаемую легкомысленность. Но это была не легкость в мысли, а только его видимость как реакция на притупленность, тупость в рефлексии. Тогда он скользил по поверхности вещей, не углубляясь в их суть. Но даже в таком скольжении иной раз у него появлялась такая ясность мысли, что не надо было погружаться в ее глубину, потому что он видел ее до дна и ее смысла и своей души.
        Слава Богу, он догадывался, что дно души есть лишь первый уровень духовного прозрения, за которым лежат и теряются в бесконечности постижения нижележащие уровни смысла.
        И только иногда после долгих часов напряженной работы ума, когда он отключался, его подхватывала неведомо откуда взявшаяся сила и поднимала вверх, где он парил. Но чем выше он поднимался, тем чаще хватал воздух, которого было уже недостаточно для парения мысли, ибо он влетал уже в иную сферу жизни – жизни духа. Там царствовала уже не воздушная стихия души, но стихия чистого духа. В этой стихии могут жить только создания света. Это идеи, которые дышат, вернее, существуют уже не телом, а бестелесным умом. Когда у него перехватывало дыхание от полноты духа, то он терял сознание Я и падал камнем вниз в свою телесную оболочку.


                Глава десятая. Мысль и любовь
        Иван Иванович был создан не для мысли, а для любви. Но стал жить не для наслаждения, а для размышления. Для него было естественно желать и заражать своим желанием противоположный пол. На желание любить у него была не воля, а инстинкт. Конечно, если он был предназначен для любви, то следовало упражняться в любовных желаниях, доводить свою склонность, способность до совершенства, становиться искусным в соблазнении. Но умение любить или получать и доставлять удовольствие только тогда превратится в полезный и эффективный, успешный навык, когда будет опираться на необходимое знание природы объекта влечения, его влечений, страхов и привычек.
        В принципе, любой мужчина может доставить женщине удовольствие и сам получить его. Но в жизни он занимается любовью не с любой женщиной. Причина ограничения занятий любовью кроется не в наличии других мужчин и конкуренции между ними за то, чтобы иметь их, а в человеческой лени, в нежелании заниматься познанием любви. Поэтому большинство мужчин довольствуется любовью тех женщин, которые попадаются им под руку. И, естественно, любая женщина, следуя своему инстинкту матери, пытается ограничить круг любовных интересов желанного ей мужчины своим кружком, чтобы крутиться вокруг него как оси семейного колеса. Это и есть сансарический круг семейной жизни. Войдя в него, уже трудно из него выйти, - выйти из круга перерождения в потомках.
        Иван Иванович, в отличие от многих мужчин увлекся не женщиной как целью своего существования, а средством, ведущим к ее достижению. Другими словами, он стал увлекаться не женщинами, а их познанием, пока не нашел во всех них ту, которая ни в одной не присутствовала целиком. Это была идеальная женщина. Он возлюбил сам идеал. И если Пигмалион сотворил идеальную женщину рукой из камня, то наш герой сотворил ее умом из мысли. Идеальная женщина стала его музой мысли. Он условно назвал ее Софией. Таким образом средство для достижения удовольствия у Ивана Ивановича превратилось в само удовольствие, в объект влечения. Познание в форме мышления стало доставлять наслаждение Ивану Ивановичу в виде идеальной женщины, богини, идеала. Сам того не понимая, Иванов, занимаясь философией, не по-философски стал вести себя. Философское отношение к жизни предполагает получать удовольствие, приятное не от приятного, не от философии, от любомудрия, а от полезного, от самой жизни. Такова противоречивая природа любого соблазна, в том числе и философского. Интеллектуальная любовь к Богу, как и любая другая любовь соблазнительна, желанна, а потому и иллюзорна, ибо она подменяет то, ради чего есть, самой собой. Любовь Ивана Ивановича к Создателю и Его творению подменила собой любовь к миру, ко всему сущему. Чем же подменила? Тем, для чего человек не предназначен. Он предназначен не для познания, для которого у него как душевно-материального существа нет достаточно ума, а для жизни, которую следует продолжить, создав для этого благоприятные бытовые условия.
        Иван же Иванович увлекся мыслью, которая так и осталась ему, его слабому уму не подвластна. По этому случаю он много и глубоко переживал, теша себя всякого рода тщетными фантазиями. Благо, для этого, - для мечтания, - бог дал человеку душу и ее соблазнительную способность – силу воображения. Иван Иванович был еще тот мечтатель. Он не столько жил, сколько мечтал жить. И пустые, иллюзорные, бесплодные мечты выдавал за идеи, представлял себе в виде мыслей.
        В любой женщине он искал свой идеал, свою музу мысли. И, естественно, не находил ни в одной из них. По уму то следовало не искать, а взять любую и строить с ней человеческие и семейные отношения. Кстати одно другому не мешает: можно по-человечески относиться к одной женщине, а спать с другой. Люди, в частности женщины, путают любовные отношения, которые существуют для соблазна и удовольствия, с человеческими отношениями. Любовь нужна людям, чтобы им было интересно, занимательно, здорово жить. Она просто необходима для продолжения человеческого рода. Человеческие отношения необходимы для общения. А в общении главное, - это правда, честность, искренность, открытость. В любви же, напротив, главное, - это тайна, скрытость, обман.
        Иван Иванович же предпочел обманывать не других для достижения своего и чужого удовольствия, но самого себя, найдя его в любви к мысли. У него плодились не дети от соблазненных им женщин, а мысли от соблазна самого себя игрой воображения.
        Возможно, ты, проницательный читатель, со мной не согласишься и будешь возражать мне тем, что человек и в любовном деле, занятии удовольствием должен оставаться человеком. Но как быть честным в соблазне? Ведь без него нет эротики как запала любви. Без него как мотива она не сможет начаться и худо-бедно возрождаться и продолжаться. В любви, даже такой, предметом которой является один и тот же объект влечения, ты и он, этот объект должны меняться. К слову сказать, заниматься любовью с одним и тем же человеком намного труднее, чем с множеством других. Для этого требуется очень большое умение и терпение. Проще менять объект влечения, чем самого себя.
        Иван Иванович выбрал самого себя. Он совершил экзистенциальный выбор: стал заниматься самим собой с помощью мысли. Мысль, идея, идеальная женщина стала спутницей его жизни. Это была жизнь в мысли. Именно в мысли он занимался любовью. С кем? Нет, не самим собой, - как бы тебе не хотелось посмеяться, иронический читатель, а с мыслью же. В смысле? Как можно заниматься любовью в мысли с мыслью же? Проще простого: такое занятие и есть философия как любовь к мудрости, любомудрие. Философ следует мудрому правилу: все свое носит с собой. Он испытывает, познает мысль. Познавая мысль, он познает себя и все остальное, что есть вокруг него и в нем самом. Философ – это не тот любитель познания, который познает все, в том числе и мысль как часть, как образ целого всего в себе, а тот, который познает саму мысль и уже в ней ей же все остальное, что не является мыслью, но есть в мысли.
        Разумеется, философ как философ ограничен мыслью. Но именно она все ограничивает, делая его понятным, имеющим смысл. Так он понимает и самого себя.
        И еще одно. Философ может искать полезное не только в приятном занятии размышлением, в любви к мысли и знанию, самому познанию, но и в уже неприятном занятии вредным – в размышлении о смерти. Не зря же они, философы, говорят, что не так страшна сама смерть, которая тогда придет, когда тебя уже не будет, как размышление о ней, доводящее обычного человека до стресса, депрессии, сумасшествия и самоубийства.
        Рассуждая так, Иван Иванович все равно не мог успокоиться. Между тем именно для успокоения своей души, ее безмятежности и невозмутимости он занимался философией. А для чего она еще нужна? Во всяком случае, так думали философы еще с древности, полагая целью философствования, философского образа не только мысли, но и жизни, философского к ней отношения искомый покой, или, атараксию. Иван Иванович чувствовал, что что-то он не додумал в размышлении о любви. Да, действительно, любовь как эротика соблазнительна и своим соблазном напоминает саму философию. Эротическая любовь, начиная с Сократа, да что с Сократа, с самих досократиков, понималась как вселенская сила, что, как сказал старый поэт, «движет небо и светила» и считалась прообразом философии, которая тоже движет как любовь человеком по направлению к мудрости в качестве непреодолимой силы истины, не могущей быть сокрытой для любящих ее.
        Но есть и другого рода любовь. О такой любви еще древние говорили, что это не эротическая любовь, не любовь желания, а каритатическая любовь, любовь жалость, сострадание. Она есть не влечение, стремление к тому, чего нет, в чем испытываешь недостаток. Нет, напротив, эта любовь есть избыток. В ней человек делится тем, что имеет, что у него есть. Это любовь-отдача. Она существует не для того, чтобы иметь, но для того, чтобы быть. Любовь жалость вызывает в человеке желание поделиться не только наличным составом, но и тем, чего еще нет, но оно может быть.
        В этом смысле сострадательная любовь является творческой, созидательной силой, творчеством от избытка, а не от недостатка. Это позитивная любовь, она предполагает, как минимум, не только сам акт любви, но и его возможность быть иным, не таким, каким является. Но тогда любовь-жалость превосходит возможности наличной актуализации. Это означает, что в ней есть момент не только посюсторонний, имманентный телесному плану овеществления, но и потусторонний, трансцендентный телу, но имманентный духу через интеллект, как это сложилось в античности в философском виде идеи, или волю, как это сложилось в средневековье в религиозном виде веры.
        Эти два рода любви: любовь эротическая и сострадательная  дополняют друг другу, творя объект влечения, любуясь им, и одновременно служа ему, отдавая всего себя на алтарь любви. Они связаны вместе, обогащая друг друга своими качествами. Так эротическая любовь заражает сострадательную любовь стремлением к наслаждению, но уже наслаждению не телесному, низменному, комическому, а душевному, прекрасному, драматическому и даже духовному, возвышенному, трагическому. В свою очередь сострадательная любовь делится с эротическим своим творческим характером.
        Но в любви есть не только захват и отдача, имение и существование, - в ней есть еще и игра, что роднит ее с эротикой и порно. Она становится игривой, соблазняет уже не самой собой, а игрой, интригой, обманом. Этим игривая любовь, или любовь-игра (люденс) смахивает на эротику. Только ее интересует не само телом, наслаждение им, но что с ним можно сотворить. Причем любовь-игра не ограничивается телом, а начинает заигрывать с самой душой, вовлекая ее в немыслимые авантюры. Если эротическая любовь опасна своей приземленностью, властью над собой объекта влечения, связанностью его имением, то любовь-игра опасна тем, что может заиграться, быть ангажированной рискованными авантюрами. Правда, в ней есть и хорошее, доброе, благое начало, - это сама игра, при условии ее представления как силы созидания.
        Ног есть еще и такая разновидность любви, которая, как и игривая любовь, опасна для душевно незрелых людей. Эта любовь есть любовь мания или меланхолическая, грустная, печальная любовь. Она не пробуждает сознание любящего, но, напротив, тушит его, отнимает сознание. Человек в такой любви становится маньяком объекта влечения. Вот тогда он опасен не только для себя, но и для объекта влечения, для любимой. Меланхолическая любовь не созидает, но разрушает. Это не позитивная, а негативная любовь, которая превращает человека в марионетку страсти, мании. Тем более такая любовь опасна, если она разрушает не только тело, но и душу, и ведет человека к унынию как смертельной духовной болезни. От нее страдают и тело, и душа, и дух.
        Спасением от такой любви может стать сострадательная любовь, которая не ограничивает себя жалостью только к себе, но распространяет эту жалость на весь мир до «мировой скорби». Сострадательная любовь преодолевает обидчивость меланхолической любви и позволяет почувствовать боль всего мира. Именно она и праздновалась в средние религиозные века с культом веры, надежды и жертвы. Сострадательная любовь – это любовь-жертвенность. Именно этой своей жертвенностью она пугала Ивана Ивановича. Поэтому он искал другой, такой же возвышенной, но более гармонической любви, от которой всем хорошо, - и другим, и, естественно, ему. И он остановился на любви, подобной дружбе.
        Дружеская любовь была в чести еще у древних и соперничала в популярности с эротической любовью. Вместе они могли создать гремучую смесь, которая усиливала момент удовольствия в любви от самого удовольствия. То есть, плодом любви становилось не рождение, а сугубо одно удовольствие. Но Иван Иванович не был поклонником такой разновидности дружеской любви. В этом эротическом смысле Иван Иванович был плохим философом, ибо философия как раз расположена к такого рода любви, - любви как таковой, платонической любви, любви ради любви, а не ради потомков. Любовь к друзьям становится своего рода паллиативом идеальной любви ввиду невозможности материализовать идею любви. В этом свете материалисты, чтобы понять человека, рождающимся в красоте идеи любви, сделали Платона геем. Таким, именно таким является человек, увлеченный идеалом, в представлении бытовых людей.
         Что касается Ивана Ивановича, то он не испытывал ни малейшего эротического, скрытого и тем более порнографического, откровенного желания к своим друзьям. Он был человек обыкновенный и поэтому любил женщин. Если они не любили его в ответ, то любовь Ивана Ивановича становилась манией или, пережив эротический кризис желания, превращалась в любовь-дружбу к женщине. Именно такой любовью Иван Иванович любил Иванну. Но ему были ведомы и импульсы любви-жалости. Менее всего он был расположен к игривой любви, ибо она отвлекала его от философии. Вот с ней он порой играл во взрослые игры, мня ее, а не другого философа, идеальной женщиной. Он желал, чтобы его философия нашла свое лицо в Иванне, как она нашла себя у Данта в образе Беатриче в его Комедии. Но Иван Иванович не был Данте. И образ его «Биче» («…иче») так и остался благим пожеланием. В сознании Ивана Ивановича философия пережила Иванну.
        Для Ивана Ивановича философия, как для Франческа Петрарки поэзия, была любовью, музой, которую он не хотел и не мог поменять ни на кого другого, даже на свою жену. Как можно понять Ивана Ивановича? Только предположив, что для него философия была не «что», а «кто», неземным, духовным существом, которое вдохновляло его на мысли. являясь их идеей. Он испытывал от идеи прямое эротическое удовольствие, жил с ней в своем сознании и имел от нее мысли.
        Как бы это грубо и безнравственно ни показалось тебе, добродетельный и щепетильный читатель, не Иванов имел идею, а она имела его. Идеальным имением Ивана Ивановича были мысли, которые в нем рождались, и он рождался вместе с ними. Это и есть то, что Сократ у Платона называет рождением человека в красоте. Всякое иное, телесное толкование такого рождения оборачивается извращенным, пошлым пониманием. Телесное, материальное реально существует. Из него состоит мир. Но есть не только мир. То, что не есть мир, люди называют или иным миром или, вообще ничем, ничто. Можно, конечно, назвать это тем же самым миром, только другим, уже не материальным его измерением. Если не брать материальный элемент мира, то за его вычетом, мы получим либо ничто как пустой мир, его пустоту, либо нечто нематериальное, имматериальное. Что является имматериальным? То, что люди называют «духовным» или «идеальным».
        Материалисты полагают, что идеалисты выдают за это идеальное то же самое материальное, только не в телесном виде, а в виде поля энергии мира или в виде информации, или, наконец, их объединяют вместе в некий конгломерат информационно-энергетического поля. Они ругают идеалистов за то, что те нерелевантно используют энергетические понятия, наделяя их, или, точнее, то, что в них понимается, не существующим, потусторонним качеством нематериальной, нетварной энергии. При этом материалисты считают, что все материально, кроме сознания и его явлений, вроде смысла, понятий и пр. Их позиция понятна, выражена последовательно и проведена до логического (заметим, не материального) конца.      
        Иван Иванович не был так категоричен, как завзятые материалисты. Он предполагал существование как материального, так и идеального начал мира. К тому же он полагал, что идеальное существует как по ту сторону мира, так и по эту сторону как ее внутренняя сторона. Идеальное абсолютно и как абсолютное находится вне связи со всем как часть всего, ибо есть само целое, которое нельзя все свести к частям. В этом смысле оно самостоятельно и отделено от всего. Его отделенность от всего материального есть основа, база для идеализации материального, импульс деятельного творения. В этом смысле идеальное субъективно как вне мира, так и внутри него. Вне мира идеальное есть духовное, представленное в виде духа. Этот дух прямо, сам по себе непредставим, незрим, ведь он идеален, а значит имматериален. Любое зримое материально, во всяком случае, выражено материально. Но дух можно представить не прямо, а посредством нечто иного ему, например, символа или понятия. Они, символ и понятие, есть агенты духа в мире вещей. Посредством них выражается то духовное, которое пребывает в мире, в сущности вещей, во внутреннем плане деятельного творчества человека как образа и подобия Духа как Творца.
        Дух, которого нормальные, или обычные люди, называют Богом, есть и Дух и Творец. Он творит Собой,  Духом. По отношению к Себе Бог есть Дух. Он не одинок. У Него есть духи – ангелы как Его создания в вечности, в духе. Они идеальны и есть идеи. Поэтому Бог есть и Творец как невидимого (бесформенного) мира ангелов, так и видимого мира форм в материи. Видимый мир формируется (движется) во времени и располагается в пространстве. Он вещественен, имеет массу, плотность, энергию и прочие физические признаки.
        Человек же, как уже не дух, а душа живет в материальном мире. Ближайшим, видимым образом этого мира для человека как души является его тело. Человек телесен. В нем, в его теле есть в свернутом виде все то, что развернуто в мире. Но в нем свернут не только материальный мир, но и мир идеальный. Иной мир представлен в человеке в виде души. Душа – это паллиатив духа. Сам дух не может иметь материальное воплощение, быть выражен наружно. Но он получает выражение внутри мира. Его невидимым, скрытым внутри тела человека образом является душа. Причем не вся душа, а только ее сердцевина, средостение в виде разумной (вечной) души.
        Так рассуждая, Иван Иванович глубоко задумался. Он подумал о том, что и у Бога есть тело. Только это тело, которое верующие в Него называют «Царством Бога» или «Царством Духа», не материально, а идеально; оно разумно и есть сам разум, его свет. Дух светит во тьме (в материи) и тьма не объяла его. Свет духа и есть разум. И по аналогии с Богом у человека этим светом является разумная душа, которая им, разумом, освещает неразумную и безумную тьму (дно) души, непосредственно связанную с материей.
        Но тогда любовь как связь частей друг с другом скрывает за собой само целое. Она вуалирует то, что находится по ту сторону любви и ненависти, - вечный покой духа. Дух незрим, он соприсутствует с тем, что вызывает в нас как любовь, так и ненависть, что мы не любим ни в себе, ни в других. Он не есть ни любовь, ни ненависть, но ими является как любовь благим и как ненависть злым.
        Иван Иванович так и не мог до конца понять то, почему Бог попускает зло и так понять, чтобы понятие было строго определенным по своему смыслу в отношении к истине. В его мыслях все еще царил беспорядок, который вызывался двусмысленностью толкования. Зачем в мире зло, если в ином мире его нет. Глупо допускать существование ада помимо нашего мира. По суждению Ивана Ивановича, ад – это не место, ибо нет места вне мира, а состояние души, отягченной мирскими грехами и не способной стать духом после смерти тела. И вот в этом месте своих размышлений Иван Иванович испытывал душевное смятение и томление духом. У него не хватало ума разрешить противоречие осознания греха. Казалось бы, наличие сознание должно говорить за грешника, но именно такой грешник, осознавший свой грех и не могущий его преодолеть, оказывается в адском состоянии души. Между тем, как грешник, каким бы великим он ни был, не сознающий свой грех, исчезает полностью. После смерти страдает сознательный, а не бессознательный или циничный грешник. Почему и за что? Иванов думал, вероятно, потому что страданием ему дается шанс изжить свой грех в ином рождении. Значит, воскресает из смерти в жизнь только то существо, которое обладает сознанием своей правды, праведности или лжи, греха. Праведник становится ангелом, а грешник готовится к очищению, чтобы начать жизнь с чистого листа в нашем мире.
         Хорошо, если в Царстве Духа вечно существуют только ангелы, то кто тогда такие демоны и где им место? Демонам самое место в человеческих мифах. Это сказочные существа. Они есть превращенные представления ангелов в гиперболическом сознании людей. Ангелы есть образцы мер вещей. Но люди не могут адекватно их воспринимать в силу недостатка ума, чтобы держаться меры, Искажение в восприятии духовных существ ведет к их подмене мифическими существами, от которых люди ждут из страха не столько помощи, сколько вредительства. Так ангелы силой кошмарной человеческой фантазии превращаются в демонов.
        Но почему люди испытывают страх перед ангелами? Потому что ангелы иной природы, чем люди. Всякое иное, тем более превосходящее человека, естественно, непонятно ему и вызывает у него испуг. Страшит человека то, чего он лишен телесно, - духовной идеальности. Он для того и выдумал «падших ангелов», чтобы справиться с ней. Не он является духовно неполноценным, - это они пали, отказавшись поклониться человеку. Человека пугает в ангелах их чистая, утрированная идеальность. Она непонятная человеку, ибо он сотворен Богом не из самого Бога, а из праха материи как противоположности духа. Между тем как ангелы рождены из духа Бога как Духа. Они не могут поклониться человеку в силу своей божественной природы, так как не божественное, высшее служит, поклоняется человеческому, низшему, но, напротив, низшее служит высшему. Высшее спасает низшее от ничтожества.
        Есть и другой аргумент в пользу Бога. Сам Бог как абсолютный максимум способен создавать из всего то, что превосходит все, - духовное, преобладающее над материальным. Он же как абсолютный минимум способен создавать из ничего, из ничто все, включая человека, но сам при этом оставаясь собой, Богом. Создавая все, Бог создает не только своих – ангелов - и других – людей, - Он, прежде всего, создает Самого Себя.
        Ангел не способен падать. Он способен парить над материей. В этом смысле ангел, в отличие от Бога, ограничен собственной духовной природой, и поэтому не может материально воплотиться. Это может только Бог. Но ангел может создать иллюзию творения и воплощения, используя уже тот материал, который создал Бог из праха. В материале уже есть дух от Бога, ограниченный им, этим материалом. Это дух материала, материи. Так зачем ангелу как чистому духу вытеснять дух, смешанный с материей, из материла, из вещи.
        В тот же день, в который Иван Иванович додумался до заключения, что на божьем свете есть только ангелы, с ним случился конфуз: как только он стал записывать свои мысли о сказанном в виде текстового файла на ноутбуке, так сразу же дала сбой его клавиатура. Иван Иванович сначала не придал этому казусу важного значения. Конечно, ему было досадно, что возникла проблема с записью его мыслей. Чтобы ее решить, нужно было отнести ноутбук в ремонт в сервисный центр, что он незамедлительно и сделал на следующий день. Но когда он в тот же день принес из ремонта ноутбук домой, то в нем прекратил свою работу Windows. И тут Ивана Ивановича осенило: во всем виноват черт, - «черт его возьми»! И зачем только он подумал, что черта или беса, дьявола и сатаны нет в реальности. Они тут же напомнили ему о своем существовании вредительством. Иван Иванович сразу же стал заверять про себя нечистую силу, что ошибся, что он, - «вот тебе крест», - признает ее реальность, чтобы она ради Бога оставила его в покое.
        Но черт не унимался. В результате пришлось раскошеливаться и покупать новый ноутбук для работы. Да, прежде чем не только сказать, но и подумать, следует очистить свое сознание от всяких навязчивых предположений.
        «И в самом деле, - подумал Иван Иванович, - не является ли вся эта сфера с демонологией, то бишь, бесовщиной, и культом веры, трясиной домыслов, мнений и слухов, забивающей сознание пылью вековых предрассудков. Человек сам виноват в том, что его мучает, - и все благодаря навязчивой игре его дурного и кошмарного воображения».
        Он долго еще гадал, водятся ли демоны в ином мире, но так и не решил эту спорную для себя задачу. Как может быть демонология в качестве науки о демонах, если их нет?! Ее быть не может. Значит, демоны есть. Но где? В действительности или в сознании как подсказчик? Для чего он нужен? Для посредничества с миром богов в древней мифологии. У Сократа, например, демон служил внутренним голосом или голосом совести, свидетелем того, что думает и переживает, желает и страшится человек. Но есть ли он в действительности. Иван Иванович склонялся к мысли, что демон существует, если он дает верную подсказку, вернее, предупреждает о том, чего не следует делать. Иное дело бес или черт, которые лукаво соблазняют грешника сделать неверный выбор. Поэтому им самое место только в страшной сказке. Страшная сказка есть преувеличение, иллюзия.
        Однако и такая, сокращенная (lite), версия допуска существования положительных или нулевых демонов, но никак не отрицательных не привела Ивана Ивановича ни к чему хорошему. Дурные случайности, опасные уже не для исправного состояния гаджета, а для здоровья и жизни самого Ивановича нарастали снежным комом. С его головой стали происходить странные перемены: он забывал то, что произошло только что, мысли становились вязкими и повисали в пустоте безмыслия. Коротко говоря, Иван Иванович завис на демоническом пунктике. Что было делать? Не оставалось ничего другого, как признать и отрицательных демонов, их реальное существование. Справедливо, то есть, логично, ведь Бог есть не только абсолютный максимум, но и абсолютный минимум. Иначе выражаясь, Он есть предел как совершенства, полноты, так и предел не неполноты, несовершенства, но, все же, того совершенства, той полноты, которая стремится к нулю, но никак не может стать им. Если бы Бог стал абсолютным нулем, то ни Он, ни его творение не просто не стало бы, а и не было, не могло бы быть.
        Интересно, так эта минимальность совершенства и блага включает в себя его отсутствие и даже больше, - присутствие, наличие в себе своего отрицания? Да, включает, но только в «снятом», безопасном виде модели, идеи. В прямом, же реальном виде несовершенство, безобразие, зло, не-истина, обман, иллюзия, ложь существует, но уже вне Бога, вне Его Царства.
        Но существует где? В ничто, в реальном ничто. Ничто реально в виде не-бытия бытия, не-бытия добра, зла, лжи, безобразия. Они есть в мире, как и есть вдохновители на эти отрицательные замыслы, помыслы, представления, переживания, желания и страхи перед добром, истиной и красотой, а также, естественно, и деяния. Они есть в нашем, а не Божьем мире.
        Так рассуждая под давлением обстоятельств, Иван Иванович вернулся в толковании того, что мир во зле лежит, к традиционной версии. Есть ли мир чистого зла? Этот вопрос равен по смыслу вопросу о том, есть ли чистая грязь. Нет, ни чистого зла, ни чистой грязи нет, ибо положительный ответ на такие вопросы просто бессмысленен. «Почему же?» - задался вопросом Иван Иванович и сам на него тут же ответил, - «Да, потому чтобы быть, и зло, и грязь должны быть смешаны. С чем? С тем, что есть помимо них, - с добром и чистотой. Не они смешиваются, а добро и чистота, когда смешиваются с иным себе, становятся злом и грязью. Но тогда зло есть результат неправильного употребления добра».
        Однако такой вывод не устроил Ивана Ивановича, ибо придал сомнительность утверждению того, что Бог есть единство, совпадение абсолютного максимума и абсолютного минимума. Конечно, это утверждение не означает, что в Боге смешивается добро со злом, истина с ложью, красота с безобразием и возвышенное с низменным. Оно означает только то, что Бог есть во всем, даже в ничто. Но, будучи во всем, Он не становится всем, а остается Самим Собой, Богом. Вернее сказать, все в Боге, но не все есть Бог. К тому же, есть не только в Боге, но и в мире, и в ничто. Так вот в ничто есть демоны. В мире они представлены теми, кто им поклоняется и служит. 
        В Божьем мире есть своя материя. Это божественная материя как чистая возможность или первоматерия, Энсоф. Возможно и такое понимания Бога как абсолютного минимума – минимума бытия и как абсолютного максимума – максимума бытия или чистой актуальности. Бог создает свой мир из первоматерии свободы или воли как материала для творения в форме идеи. В результате получается идеальный мир разума. Основа этого мира – свобода. Идеальный мир разумно устроен для любви. В религии свобода уже понимается как Божья воля и человеческая вера, верность ей. Разумная идеальность Божьего мира трактуется как его надежность, надежда на спасение от греха в раю. В нем же как в Царстве Бога царит любовь.
        Вне этого мира царит ненависть. Что же находится вне мира Бога? Ад или то место, которому нет места, - место для ничто. Там скрываются демоны от Бога. Зачем они там скрываются? Затем, чтобы не соблазниться сравняться с Богом в творении. Один только Бог может как абсолютный максимум и абсолютный минимум, творя все, быть Самим Собой, трансцендентным всему. Ангелы же в желании быть подобными ему в творении становятся имманентными тому, из чего пытаются сотворить, - из ничто. Поэтому они смешиваются с ничем и становятся «падшими ангелами». Они соблазняются свободой творения из ничего. В них появляется то, что уже есть не полнота бытия творения добра, но пустота не-бытия уничтожения пороком.
        Ангелам пристало быть проводниками воли Бога, а не соперниками Ему в творении. Это человек может творить, подражая Богу, но уже не из ничто, а из чего-то. Всякая попытка демона самому непосредственно взяться за творение, приводит творение к уничтожению. Поэтому для демона главное самому избежать собственного уничтожения, подставив вместо себя человека. Демон как стихия соблазняет человека заявить своеволие. Человеческий произвол поднимается самого дна человеческой души. Этим дном является хаос, которым является человеку демоническая стихия опустошения.
        Как только Иван Иванович подумал о себе, он успокоился. Успокоению способствовала его настройка на позитив. Великая штука - настроение. Иное дело – расстройство. Расстройство человека связано с двойственностью его природы: в человеке есть как душа, которая через ум и высокое чувство связана с духом, и тело, своей массой и плотностью приземляющее его. Вот человек и разрывается между духом и материей, расстраивается уже как воля, чувство, разум. С расстройством приходит боль, страдание рождает и обостряет сознание, рефлексию. Человек умом понимает то, что чувствует, - свою неустроенность в мире на земле и на небесах6 нигде ему нет места, его место утопично. Таким путем он догадывается о проблемности своего существования в мире, он находит себя в себе, ему открывается его собственное, никем и ничем незаместимое место в бытии, его экзистенции. Вот тогда он уже готов к встрече с Богом как трансценденцией, к контакту, к общению с Ним.
        Но мысль Иван Ивановича не могла успокоиться. Она все билась и билась в поисках верного решения. И тут до Ивана Ивановича стала доходить простая истина. Ее, как всегда в ситуации неразрешимости, принесла интуиция. Эта истина заключалась в том, что его беспокойство связано с расстройством ума. Это самое слабое место его бытия, в котором он задействован своим телом. Что-то не в порядке с самой средой его обитания, жизни на Земле. Либо эволюция самой Земли привело Ивана Ивановича и вместе с ним и все человечество к кризисному состоянию их бытия, либо это событие еще более крупного, уже вселенского масштаба.
        Условно говоря, зараза пришла из космоса. Это космическая или пространственная версия толкования кризисного события жизни человека на Земле. Она ничем не хуже исторической или временной, темпоральной версии такого толкования. Так может думать ученый-естественник, естествоиспытатель. Интересно, как же будет думать богослов. Конечно, он будет думать о конце света, об Апокалипсисе, о том, что пришел Антихрист, с появлением которого связан Армагеддон, с которого этот конец света начинается. Где это место, этот Армагеддон? Он везде, где есть человек. В кризисе находится весь человек, каждый человек, весь мир людей в целом. Ведь человек не является независимым от природы и духа. Болеет не только человек,  болеет и природа, болеет и дух. Человек болезненно переживает этот кризис теперь уже не только сознанием как бесчеловечную идеологию расизма, нацизма и коммунизма, но и самим своим телом как инфекцию нового поколения – наноинфекцию, связанную с развитием информационно-генетической инфраструктуры современной цивилизации, вступившей в эру технозоя. Это заключительная стадия развертывания железного века или эона вражды и разрушения, как о нем говорили древние мудрецы. 
        Кризис духа имеет начало в событии, а акте творения Богом мира из ничто. Произошла инфильтрация, попадание Бога в чужеродную среду ничто. В результате мир Бога, его тело отреагировало неадекватным образом падения ангелов в это ничто. Сам Бог и значительная часть его ангелов получили прививку от встречи с Иным, с Ничто. Но некоторая часть ангелов изменилась под влиянием ничто, заразилась им. Они превратились в демонов согласно закона на всякое действие приходится противодействие. На созидательное действие Бога часть его мира ответила противодействием. Это противодействие выразилось в своеобразном сопротивлении воле Бога в виде демонстрации своей собственной воли, а не воли Бога, проводниками которой они были прежде.  Само ничто уничтожает демонов. Они стремятся к самоуничтожению – к существованию в ничто. Этой тягой к ничто они соблазняют людей. Кто из них соблазняется, тот, как правило, кончает жизнь самоубийством. И не обязательно используется для этого веревка. Не все люди сразу привыкают к такой теги. Есть более изощренные средства токсичного самоуничтожения, как идеологическое вранье, безумие, наркотики, алкоголь, садизм, проституция и т.п.
 

                Глава одиннадцатая. Я и его тень
        Прошла вторая неделя отпуска. Иван Иванович закрутился в суете домашних дел и мало имел времени для вдохновенных размышлений. Одна радость: он стал забывать свою неблагодарную работу по обучению студентов, которые учатся из-под палки. Он давно понял, что если кто-то из ребят и проявляет интерес к его предмету, то не из любви к нему, а из-за положительной оценки или педагогического внушения учителя, украшающего изложение материала темы занятия занимательными историями. Но интерес у самого преподавателя-предметника к занятию может будет только в случае, если изучением заинтересуются сами учащиеся. Вот тогда и появится польза от его учения. В противном случае от фиаско учителя может спасти только его увлеченность самим предметом.
        И все же в житейской суете к нему вернулось чувство Я. Он живо ощутил реальность своего присутствия в мире. Я явилось аккумулятором его жизненной силы. Вместе с тем он чувствовал свою слабость, чувствовал то, что не все в его силах. Слабость как тень ложилась на его Я. Но оно продолжало светить светом разума во тьме неразумия, которая сгущалась по краям поля познания. Иван Иванович догадывался, что темным пятном его Я, тенью его является второе, альтернативное, другое Я. Оно было для Ивана Ивановича инстанцией желания. Его же личное Я выступало в качестве инстанции определения желания, его ограничения и осознания того, что действительно нужно ему.
        Своему Я Иван Иванович мог доверять и довериться. Он верил, что оно его не обманывает и не обманет, что его не надо лишний раз проверять и подтверждать фактами, что на него можно надеяться, что оно и впредь не подведет его. Иванов думал, что сознательный, идейный человек, каким он считал себя, именно в Я видит, прозревает и находит образ Бога. Он в той мере уподобляется Богу, в какой следует в жизни предостережениям Я в качестве совестливой инстанции. Такое уподобление и есть метод, путь служения Богу. Так в Я Бог открывается человеку. Но для Откровения, для того, чтобы видеть и слышать, знать его, следует самому быть открытым, верно расположенным к Нему как к не-сокрытой Истине, тому что Есть и есть Что это Кто. Именно таким разумным образом устанавливается коммуникация с Богом.
        Но есть и Тень Я. Эта Тень символизирует собой то, что не может быть непосредственно дано через Откровение. Что же не может быть дано человеку? Естественно, само сверхъестественное, сам Бог. Его Тень как Божественная Сущность нависает над Явлением Бога человеку в образе Иисуса Христа. Бог является человеку в свойственной самому человеку сущности, - в человечности, в гуманности его души. Гуманизм рационален, доступен в понятии для понимания, как доступен чувству любви для переживания. Ни Я, ни его Тень не является самим человеком и не есть его самость. Но Я используется человеком как форма для самостоятельной организации материала опыта собственной личной жизни. Тень же скрывается в глубине его существа как внутренний «черный ящик» или матрица его желаний.   
        Неужели не только Я, но и его Тень не имеет прямого отношения к человеку, не является частью его целого как живого и душевного сущего, рационального существа? И да, и нет. Я причастно ему как форма лица, его личности. Тень же Я дана ему как то, что есть от Я уже не как форма актуальности, а как нечто бесформенное, только как возможность Я. Так же следует понимать и взаимное отношение между сознанием и бессознательным. Так бессознательное является виртуальной возможностью наличия сознания, а оно есть уже актуализация или реализация такой возможности. Но этого мало. Бессознательное лично Ивана Ивановича, как он догадался сливается в потоке так называемого «коллективного» или родового бессознательного с индивидуальными бессознательными других людей.
        - Но обстоит ли точно так же дело с моим уже сознанием? И может ли быть вообще бессознательное моим? – воскликнул Иван Иванович.
        Ему было трудно положительно ответить на эти вопросы. И в самом деле разделяют ли люди сознание? Да, формально они все имеют одно и то же сознание по структуре, но опыт сознания, сознательной жизни у всех людей разный. В бессознательном же труднее ориентироваться на себя, чем в сознании, и тем более, чем в самосознании. Я проявляется в человеке как раз в его самосознании. Оно, это Я, становится плотным, не овеществленным, конечно, в живом виде, но уже не так духовным, как душевным. Овеществляется личное Я как форма человеческой личности в ее творениях. Личность именно как Я и сохраняется в вечности. Разумеется, вечен только тот человек/, который не только дошел до самосознания, но и в нем остался до смерти. В человеке сознательно умирает все, кроме сознания самого сознания. Через личный характер такого сознания человек и живет вечно.
        Что означает это высказывание? Ничего больше того, что, находясь в самосознании, человек не ведает смерти, то есть, не проходит во времени, Время приходит, идет и уходит, о сознание сознания не выходит из себя. В той мере, в какой человек самосознателен, он продолжается. Иначе говоря, человек проходит, а самосознание нет. Это человек выходит из самосознания, а не самосознание из него. Поэтому человеку важно, если он желает вечно жить, стать самосознанием. Пусть даже это будет не его самосознание. Сам человек не вечен, а конечен, не вечна его самость. В этом смысле самосознание есть высшая форма самообмана, иллюзии. Это полезная, утешительная иллюзия – иллюзия стать самосознанием, которое не знает смерти. Человек умрет, но не будет знать об этом.
        Таково сознание, фиксированное на самом себе. Это философская иллюзия. Ею болеют идеалисты.
        Материалисты болеют иной иллюзией – иллюзией науки. Они фиксированы на вещах, одержимы ими в своем сознании в виде фактов.
        Есть еще софисты. Так они фиксированы не на размышлении, сознании и не на вещи, а на сомнении. Но они, в отличии от философов и ученых, обманывают не себя, а других людей. Софисты любят заниматься не идеями и не вещами, а властью, политикой. Они и есть идеологи. Идеологи – это не те, кто созерцает идеи, а те, кто их использует в своих корыстных, политических целях, охмуряя ими подвластное население, прикрывая ими свои неблаговидные, вредные для людей интересы.
        В пику софистам существуют философисты. Это выродки философии. Они водят за нос не других, как софисты, а самих себя, принимая свои рассуждения – разглагольствования за «чистую монету». Фальшивомонетчики мысли. Следовательно, философисты есть такие болтуны, которые заболтали самих себя. Настоящие философы, то есть, идеалисты, все же понимают, что их медитативная позиция условна. Нет той реальности, о которой они задумываются. Нет в материальном смысле. Поэтому важно само философское отношение к жизни. Философисты же занимаются натурализацией такого отношения к миру. В результате они, пустоголовые, поклоняются в мысли самим себе. Они верят в то, что есть то, о чем они думают. Глупые есть не то, о чем они думают, а то, что они думают. Философисты – это такие ученые, которые «запудрили» себе голову своей персоной. Они сделали субъективное объективным, объективировали и овеществили самих себя. У Ивана Ивановича ходил в друзьях такого рода рассудитель. Звали его Сергей Сергеевич Сергеев. Но тот благополучно, вовремя почил в бозе. До самой смерти он так и не догадался о том, кем был на самом деле, принимая себя за мыслителя. Его философизм укрылся под крылом схемы. Философская схизма Сергея Сергеевича заключалась в схематизме. Он настолько был не уверен в своей мысли, что шага не мог сделать в мышлении без схемы. Мыслил он триадически, располагая свои мысли в строгом логическом, точнее, диалектическом порядке: тезис – антитезис – синтез, думал ли он о мире, о себе и своем отношении к нему, или, как делает это большинство, занимаясь своими естественными надобностями в туалете. Ведь большинство людей считает, что на это, мышление, а не на естественное занятие, жалко отдельно взятого времени, которое необходимо им для того, чтобы утвердиться в жизни за чужой счет. И везде, и всегда он думал, - думал так и никак не мог думать иначе. То есть, без мысли, у него не выходил ни один… чих.   
         Но это не все, о ком думал Иван Иванович. Он думал еще о людях веры. Фанатики тоже думают. Но их мысли случаются не потому, что они напрягают ум, а потому что они напрягают, нет, конечно, не свой живот, а другое место, боясь вечной смерти. Их понять можно: если нет вечной жизни, то есть вечная смерть. Вот они и верят в вечную жизнь, которую принимают за Бога. Есть такое выражение: хоть этим местом думай. Это про них.
        И последний, о ком думал Иван Иванович, - это был артист, художник, поэт, наконец, писатель, коим он считал самого себя. Но ему хватало ума понять, что он не полноценный писатель, потому что все еще думает, а не выдает свои эротические фантазии, как выразился один герой одного сериала, «художественный вымысел», за мысли.
        Для Иван Ивановича слово, предложение, текст и сама речь были не передней, а гостиной в его жизни. В передней его уже ожидала мысль. Но на пороге встречала интенция. Его знакомство с миром и с самим собой начиналось с точки зрения, с того, как он смотрел на мир и на свое место в нем. Эта точка зрения и была его местом в мире, его экзистенцией. Однако ее заранее не было в мире. Она устанавливалась идеей, игравшей роль интуиции в его сознании. В первую голову он был созерцателем-интуитивистом, а уж потом мыслителем, чтобы, наконец, в последнюю очередь стать писателем. Мысль играла в его сознании роль посредницы, служанки, нет, не веры, а интуиции, знающей свое место в слове в качестве смысла. Философия становилась тогда пониманием в толковании смысла. Само толкование велось в качестве письменной речи.
        Таким своеобразным способом Иванов был писателем не столько слов, сколько мыслей. Он писал так, что сами слова вели беседу друг с другом, понимая друг друга в качестве мыслей. То есть, без слов он не мог понять, что видит вокруг и, прежде всего, в самом себе. Он не мог рассмотреть то, что видел, без мыслей, чувствующих себя в своей тарелке в словах в виде смыслов. Но перспективу взгляда задавали не сами слова, а идеи, явлениями которых они были. Слова же выступали знаками мыслей, виды на которые подавали идеи.
        Несмотря на свою служебную роль, слова в письменной речи Иван Ивановича были не декорацией или украшением, маскирующем мысль, но выражением самой его мысли. Поэтому он заранее не знал, что напишет. Он писал, как пишется под диктовку мыслей, которыми приходили к нему в голову идеи. Логично можно было сделать вывод, что он проводил жизнь не в самих словах, а в мыслях, являющихся в словах. Он жил в мыслях, но не мыслями, а идеями, с которыми носился как заказной графоман с писанной торбой. Мысли были для Ивана Ивановича светом, а слова по контрасту тьмой. Слова светились мыслями, ими освещались. Но источник света был не самой мыслью, а идеей. Слова были не отражением мыслей, а их тенью. Они выходили из тени, как только идеи бросали на них свет мысли. Вместе с тем в словах отражались мысли, как только Иван Иванович наводил мысли на предметы, задумывался о вещах. Но большую часть своего времени Иван Иванович посвящал не миру вещей, а миру идей. Поэтому его писания, сочинения были сочинением не мира вещей, а мира идей, точнее, мыслей, наведенных миром идей.
        Иван Иванович задумался над тем, что же важнее Я или не-Я, кто или что, или, может быть то, что они есть, что их делает реальными, - их бытие.
        В случае с Я Я есть Я. В Я оно само как то, что есть, есть одновременно не только что есть, но и кто есть, и то, что оно есть. Если что и есть, то это Я. Причем Я есть субъект, который есть для себя и субъект, и объект, и сама реальность, реальность Я, событие Я. Важно понимать, что есть сущность Я и его существование. Есть ли Я? Да, Я есть. Что оно есть? Я есть Я, то есть, я собственной персоной как явление Я.  Не-Я же как Тень Я не есть настоящий субъект. Как субъект Тень мнима. Но она мнима и как объект ввиду своей неопределенности. Она не проявлена и может быть, как то, что может быть, как возможность Я, виртуальность его существования. Тень как не-Я есть, но есть не Я, а моя тень, если я именую себя как «я» или Я.  Тень есть в сознании, а не снаружи меня, или, вернее, я есть в тени Я. Я уходит в тень, чтобы показалось мое Я, я представился себе как Я и заявил о том, что я есть Я.
        Так Иван Иванович различил Я и его Тень. Я определилось в двух позициях: как сущность и как явление, ее существование, - Я есть я. Именно так: не я есть Я, нет, напротив, - Я есть я, Иван Иванович Иванов, а не какой то там Аксентий Иванович Поприщин. Я еще в уме и на уме. Правда, Я бывает не только мной, но и другим человеком. «Для меня, - рассудил Иванов, - Тень Я – это я сам как бывший, так и будущий, или вовсе другой, чем я. Значит, Тень появляется во времени. В вечности же нет Тени, не на чем, не на ком ее отбрасывать. Там все едино или проницаемо. Здесь же не все едино и многое непроницаемо». Себя как Я можно услышать. Но можно ли услышать Тень Я? Можно, если это Я стало Тенью меня, или, наоборот, это я стал тенью Я.
        - Так вот оказывается, что творится на самом деле! Тенью Я являюсь я, а не то, что Я является моей тенью. Но как мне – тени - стать тем, кто ее отбрасывает? Как поменяться местами с тем, в ком я нахожусь, а не он находится во мне? Думаю, никак! Ведь им является тот, кто мне трансцендентен во времени, ибо я нахожусь в настоящем, а он одновременно во всех временах.
         Не поменять, а совместить Я со своей малой тенью как частью целой Тени можно только после смерти и то при условии, что в момент смерти тень Я вышла из себя – из тени на свет Я. Только в этом случае мое я станет одной из идей – ангелов Царства Духа. Последние есть уже не тени, а ясные образы Самого Бога – Абсолютного Я. В этих образах-идеях Он представляет, узнает Самого Себя. В этом смысле ангелы есть вторая, альтернативная сторона Бога на свету, без контраста слитая с Ним. Поэтому они есть одно целое как природа творящая и природа сотворенная творящей. Тень же Я в земном мире является в качестве мировой души.
        Таким образом выходит, что я есть часть мировой души и затемненный преходящим временем образ Я Бога. Какой я законченный идеалист.
        Сделав такой вывод, Иван Иванович наконец успокоился. Метафизическая определенность его позиции предохранила нашего героя от угрожавшего ему сомнения.
       
               
                Глава двенадцатая. Совместное бытие
        Жизнь Ивана Ивановича на время «с грехом пополам» наладилась. Теперь он меньше предавался невеселым размышлениям о судьбах мира и думал только или больше о хорошем, - о том, что хорошо жить, а жить хорошо лучше, чем просто жить. Конечно, это было банально до тривиальности, но такова жизнь: она довольно скучная и пресная штука и быстро надоедает. Вот когда жизнь протекает сквозь пальцы, тогда она приобретает остроту восприятия и становится интересна. Но, слава Богу, Иван Иванович еще не привык к обыденной жизни и не чувствовал, что она буквально сыпется как песок из сита. Его стали беспокоить житейские проблемы и удовлетворяли домашние радости бесхитростной жизни.
        Конечно, он все равно чувствовал, что это не совсем его образ жизни и поэтому не мог отделаться от ощущения, что это не он так живет, а кто-то другой, похожий на него. Так где же тогда он? Он ушел в тень, предоставив возможность своему второму (или третьему?) Я располагать им.  Второе Я как тень «я» Ивана Ивановича было для его близких и всех окружающих первым его Я. И, хотя эта тень была своего рода клеткой для его Я, он чувствовал себя в ней в безопасности. Ему было сподручно отвечать ожиданиям окружающих, представлять себя в их глазах в том бытовом виде, какой был привычен им. Что же это был за вид? Вид такого же, как и он изгоя, но только не его личный, а архетипический, - вид человека не от мира сего, которого люди принимают на правах «своего» постороннего, уже адаптированного для повсеместного использования в качестве недотепы, которому все достается в последнюю очередь.
         И прежде он вел себя как посторонний. Но это была не роль, а стиль поведения, естественно сложившийся под влиянием философского образа мысли и ставший философским образом жизни. Он укрывался в философии как в «башне из слоновой кости» и из нее наблюдал за мимо протекавшей обыкновенной жизнью бытовых людей. Теперь же он вышел из философской башни и оказался на широкой дороге жизни, по которой шли люди в направлении смерти, скрывавшейся за горизонтом жизни. Большинство из них шагало стройными рядами. Но иные переходили из стороны в сторону по перпендикуляру к общему потоку и мешали другим идти вперед. Некоторые же шли на попятную, в направлении, обратном магистральному, тормозя остальных. Он влился в поток, но шел медленнее прочих, мешаясь у них под ногами. У него уже не было сил, чтобы встать в сторону или тем более парить над течением жизни.
        В последнее время он пытался набраться сил у жизни в быту. Это ладно. Но быть бытовым и в творчестве, - это было выше его сил. Писать бытовой роман – какая пошлость! Неужели нельзя потратить остаток сил на более важное занятие, чем описание быта. Достаточно уже того, что он стал жить бытом. Так нет, еще, что, заниматься его прославлением словом, что ли? Дудки! Какая гадость! И тем более заниматься героизацией народа, власти, - этих «священных коров» прошлых веков.
        «Нет, ничего вы от меня не добьетесь, с меня довольно быта, - говорил себе Иван Иванович. - Я, конечно, не народник, не революционер-сектант, но и не буржуй какой-нибудь, пропагандист, наймит правящей или бесправной, оппозиционной власти».
        Само собой, никакой идеологией он был не способен заниматься уже по своему происхождению и природе. Он был не идеологический, а метафизический, интеллектуальный писатель. Но как быть с социальным романом? Ему, вообще, претил масштаб романа. В монументальности романа как вульгарного наследника варварского эпоса он находил чрезмерную помпезность и аляповатую напыщенность, обратную естественной возвышенности. Иван Иванович был любителем камерных, «малых форм». Нет, он не искал великое в малом. Он предпочитал величию всеобщность. Эту всеобщность он находил в мысли. В слове он искал выражение для искренности, близости. Она нужна ему была для того, чтобы донести до других как читателей то, как ему близко то, что является ему мыслью, точнее, с мыслью. Он думал, что есть во всем, есть прежде всего в мысли. Но для многих оно становится понятным уже в слове. Ивану Ивановичу не нужно было много слов, чтобы выразить то, что было на уме и переживалось в сердце. Зачем для этого писать целый роман?!
        Иван Иванович писал по-русски, но думал не словами, как писатель. Обыкновенный писатель думает, когда пишет. Обыкновенный философ, напротив, пишет, когда уже подумает. Вот надумает и следом запишет, изложит в словах то, что надумал. Наш герой думал во время записи. Сначала он путался в том, что было определителем, а что определяемым. Но потом, подумав, решил, что все же он философ, но пишущий философ. Не то, что он думал, когда писал, но к нему приходили мысли и во время письма, а не только до него. Настоящий писатель чаще думает не тогда, когда замысливает свое сочинения, а когда пишет, сочиняет. Его мышление есть сочинительство. Он сочиняет не до или после письма, а во время письма, не зная точно наперед, что напишет, сочинит. Сочинительство помогало Ивану Ивановичу настраиваться на мысль. Оно было рабочим методом, тем, посредством чего, он возбуждал свою мысль, пришпоривал ее. Письмо было субсистенцией его мысли.   
        Иванов был умозрителем форм не слов, но мыслей, которые находили себя в словах в виде смысла. Ему не нравилась полемика. Он не любил спорить, доказывать, что прав. Поэтому он был малодраматичен. Но ему нравилось выражать то, что лежало на сердце. Иван Иванович являлся сентиментальным человеком. Он болел «мировой скорбью». Внешне это выражалось в его печальном образе. Будучи в этом образе, он лил слезы, как только жалел тех, кому было еще хуже, чем ему. Но как только переживание становилось понятным, доходило до ясного и отчетливого представления, а тем более понятия, слезы сразу высыхали у него на глазах. 
        Можно, конечно, сказать, что в своем писательском деле Иван Иванович был символичен, метафоричен. Он не специально затемнял то, что думал. Напротив, он старался прояснить сложную мысль, подбирая простые слова. Но у него часто получалось не то, что хотелось сказать, а то, что нельзя было не сказать. То же, что было желательно сказать, не выходило ясным и понятным, но скрывалось за словами. В итоге слова приобретали неведомое прежде при обычном использовании значение, и открывалось нечто таинственное. Но какое оно по природе было невдомек.
        Идеи как идеальные, бесплотные, воздушные, духовные существа невидимым образом оказывались видимы уму Ивана Ивановича в качестве мыслей. Чтобы понять их, понять то, что они представляют своим собственным интеллектуальным, ноэматическим, осмысленным видом, следовало их облечь плотью слова. Поэтому Иван Иванович, в своем философском творчестве оставаясь платоником, не мог не обращать внимания на то, посредством чего ему становилось понятно, что именно, какая идея приводила его мысль в движение по направлению к себе как цели. Мотив, который заводил его мысль был неподвижен как аристотелевский перводвигатель, ибо являлся целью движения в мысли. Как только идея являлась ему мыслью, он подбирал нужное слово, чтобы ярко представить себе не только мысль, но и ее саму, эту идею, стоящую за мыслью и одновременно призывающую ее к своему достижению. Конечно, сама идея оставалась недостижимой, но путеводной звездой по миру мыслей, в которых было легко запутаться и потеряться в нем, - потерять свою сосредоточенность на идее. Фокусируясь на идее, Иван Иванович невольно отождествлялся с нею, идентифицировал свое Я с идеей как духом, который так вел его к цели познания как самопознания. Нужное слово для выражения мысли как представления идеи для Ивана Ивановича играла в идейно драме роль тени тени. Ведь его мысль была тенью идеи как духовного существа, ангела, единого по разумной природе с Богом. Чтобы оттенять мысль, уже как тень, слову следовало быть настолько ярким, цветастым, живописным насколько это нужно для контраста на свету мысли. При этом идея становилась прозрачной с целью достижения ясности понимания мысли как уже смысла слова.
        Таким образом, идея обретала плоть в слове посредством мысли мыслящего. Слово же действовало на мыслящего, внушая ему сделать то, что было нужно духу, живущему в нем в качестве Я. Так Иван Иванович нашел в жизни выход для себя, свое место в качестве мыслящего. Смысл его жизни в деле мысли обрел свое желанное воплощение. Живой плотью мысли и стало для него художественное слово. Только такое слово, выделанное уже как умное слово, могло сделать для него доступным именно его, мыслящего, смысл жизни.
 

                Глава тринадцатая. Смерть тела
          На страницах этого повествования жизни и мысли Ивана Ивановича Иванова уже было сказано, что он готовился к смерти в мысли, как завещал отец идеализма: Аристокл, сын Аристона. Платон устами своего учителя Сократа в диалоге «Федон» говорит о том, что «истинные философы думают много о смерти» (см. «Федон», 68а). Почему же? Не потому ли, что готовят свою душу после смерти тела к бессмертию? Они приучают себя, свое сознание, которое во времена Платона называли «душой», к жизни вне плотного, плотского тела, когда его уже не будет.
        Так и Иван Иванович часто думал о смерти как смерти тела, но никак не смерти души, его Я. То, что было Я его тела, после смерти тела станет собственно Я. Вернее сказать, он, Иван Иванович, после смерти его тела станет подлинным Я, больше Я, чем телом Ивана Ивановича, которого у него уже не будет или будет тело при Я в качестве ума. Он как мыслящий останется с умом. Вот поэтому он часто остается в своем теле, но у себя на уме, чтобы привыкнуть к нему больше, чем к тому телу, которое у него еще есть, но скоро его уже не будет. 
        В медитации можно было добиться телесной бесчувственности. Иван Иванович пребывал в сознании, но сознание не чувствовало того тела, в котором находилось, или, во всяком случае, уже не было сознанием тела. Но в таком случае оно было сознанием мира? Нет, чтобы быть сознанием мира, ему следовало быть сознанием тела. Сознание тела и есть сознание мира, размером с его тело. Мир доступен сознанию через тело сознающего. Если сознающий уже не сознает тело, то он не сознает и мир. У него может сложиться впечатление, что, теряя сознание тела, он обретает сознание мира, то есть, в концентрации на сознании его тело расширяется до масштабов мира в целом, конечно, не в самом мире, а только в его сознании. Но если продолжать дальше медитировать, то за освобождением от чувства тела последует и освобождение, утрата чувства мира. Пока не остается одно чувство сознания самого сознания, сознания Я. Но и оно потом исчезнет, если напрягать дальше ум.
        И вот здесь в момент перехода от самосознания к бессознательному может появиться чувство, сознание пустоты. Есть ли эта пустота и ее сущность – пустотность - само, что ни на есть, ничто? Наверное, нет. Это не само ничто, а чувство отчуждения, пустоты содержания самого чувства, представляющего присутствие его отсутствия. Поэтому чувство ничто есть ощущение не самого становления бытия не-бытием и его результатом – ничто, но пустотности экзистенции, обращенной лишь на саму себя, незаполненной ничем иным. Это сугубое одиночество внутри себя без близости Бога, его открытости человеку в чуде Откровения, преодолевающего принципиальную трансцендентность Его для человека.
        Вот это ощущение пустоты внутри себя – незаполненности не мирским, преходящим, но вечно содержательным, ужасает человека, мнящего, что теперь так будет всегда, - одиночество в пустой тьме. Она потому тьма, что в ней ничего нет. Эта пустота, ничтожность давит, угнетает и внушает ему собственную ничтожность и опустошенность. Но это не само ничто, а только его ожидание. Само ничто и есть смерть как момент полного уничтожения сущего. Смерть есть порог новой жизни. Умирая, человек переходит черту между временем и вечностью. Он окунается в вечность, заходя за черту преходящего времени, трансцендируя самого себя. Но преодоления себя есть возвращение к тому, что было в нем от века, - возвращение к самому себе, к Я. Есть индивидуальная уникальность, которую нельзя заменить ничем и никем в нашем мире. Но есть и всеобщая уникальность. Это уникальность Я. Явлением этого Я и является каждый человек, открыл он это Я в себе или нет. Возможность такого открытия уже дана в момент творения человека. Дело за малым, - за реализацией Я самим человеком. Для быта, житейского бытования в мире вещей такая реализация является преступлением, ибо внушает человеку преступить закон этого мира, в котором каждый за самого себя, и одно Я за всех. У человека появляется мечта стать Я, он пытается осуществить фундаментальный проект быть богом, то есть, вдохновенным творцом, а не хозяином в мире.
        Не менее важным, чем чувство ничто, на пути к бессмертию является чувство восприятия или созерцания не-восприятия или не-созерцания. Это чувство можно понимать двояко: как восприятие или созерцание того, что не может быть воспринято или созерцаемо в качестве предмета восприятия или созерцания ввиду его трансцендентности воспринимающему или созерцающему по формуле Кузанца: постигать непостижимое непостижимостью, или как не-восприятие или не-созерцание самого восприятия или созерцания. В этом последнем смысле речь может быть о том, чтобы путем не-восприятия или не-созерцания воспринимать или созерцать само это не-восприятие или не-созерцание. Во втором случае имеется ввиду не предмет, а отношение к нему, не трансцендентное, а трансценденция. Не-воспринимаема, непостижима сама не-воспринимаемость, непостижимость, которую можно постичь лишь ею самой. Это и будет постижение непостижимости непостижимостью. Так смерть может быть воспринята самой смертью, точнее, самим смертным.
        Что она такое, эта смерть? Это прекращение жизни? Вот жизнь: она имеет начало. Это начало есть рождение. Смерть - это конец жизни? Она имеет начало? Или она часть жизни, - та ее часть, в которой жизни уже нет? Она часть жизни в том смысле, что есть прямая противоположность жизни и имеет сама смысл только в противоположном отношении к жизни, к ее рождению. Можно сказать, что смертью жизнь заканчивается, как рождением начинается. Но человек есть еще до рождения, правда после зачатия. Но таким образом он есть не самостоятельно, но лишь вместе с матерью, в ней. Так и родившийся и живущий человек есть в материи. Таким образом, если рождение знаменует собой событие рождения, вхождения в мир, то смерть символизирует собой событие выхода из мира. Откуда? Из мира. Но куда? Есть что-то для человека после смерти? Где он есть и на какой срок? Для него есть только память в живущих или запись о нем в вещах мира? Человек оставляет след в мире? И все? Где он? Нигде. И на какой срок он нигде? На никогда? Есть конец самому концу? Если смерти нет конца, то все давно бы умерло. Помимо смерти как негатива, есть еще жизнь как позитив. Неужели после одной жизни нет другой жизни? Или есть жизнь в мире, но уже лишь для другого смертного, опять же на время? Можно ли говорить о смерти, как и о жизни, - что она имеет как начало, так и конец? Вероятно, можно. Но в отношении к отдельно взятому человеку нельзя сказать, что он бессмертен, ибо он не один и не един. Значит, он умрет, но кто-то после него может остаться вместо него.
        Но как так? Значим ли тогда каждый сам по себе? Нет, конечно, они имеют значение только в связи, в контексте с другими. Один Бог есть сам по себе, и поэтому все и все остальные в Его силу важны вместе. Это понятно. Но понятно ли то, что смерть есть в жизни? Что она такое? Не есть ли она то, что есть в жизни неживое? Да, оно есть в жизни: в жизни есть и неживое, ибо живое существует наряду и вместе, даже на основе неживого. И поэтому естественно, что живое приходит в неживое состояние, возвращается в него, - в то, из чего вышло. Так значит, живое выходит из неживого, из вещей, которые есть, появляется из смерти и возвращается в нее, в мир вещей? Что не живо, мертво? Вещи. Живы, не мертвы, но смертны существа, а не вещи.
        Получается мы живем в мире смерти, в мире вещей как островки жизни в ней как в безбрежном океане. Смерть есть, но она не живая. Она есть состояние вещей. Она присутствует, существует и в самой жизни, скрытая жизнью. И только когда показывается, открывается жизнь уходит не от того, кому она открылась, а кем она открылась. Он становится ей причастным, ее свидетельством, удостоверением. 
        «Продолжается ли смерть»? Вот какой вопрос поставил Иван Иванович перед собой и адресовал собственной смерти. Есть ли в ней продолжение, время для него лично? Если есть, то что это есть: продолжение жизни или продолжение смерти. Другими словами, продолжает ли жить человек и в смерти, или, напротив, в ней он мертв только?  Если он живет в смерти, то в каком виде, - в том виде, какой похож на вид спящего? Или еще как?
        Обыкновенно считают, что в вечной жизни, в отличие от смертной жизни, ничего не проходит. Но если ничего не проходит, не уходит, то и не приходит, ибо все уже есть, так как есть все времена разом: и прошлое, и настоящее, и будущее как одно настоящее, - более настоящего не может быть. Но тогда нет смысла их различать как прошлое, настоящее и будущее. А вот в смерти какое есть время? Время одного прохождения, ухода, лишения. Если это время ухода, то ухода разом, сразу или постепенно, по частям? Мы знаем, что время уходит по частям не в смерти, а в жизни, В смерти это время уходит сразу и разом. В жизни же время не только уходит в прошлое, но и приходит в настоящее из будущего.
        И все же если есть смертная жизнь, то не может ли не быть и живой смерти? Да, она есть, когда жизнь находится в смерти как островок в океане, или оазис в пустыне. Смерть становится смертью в отношении к жизни. Если есть одно в отношении, то и есть другое в нем, - иначе не будет отношения. Но есть не только это, но и их симбиоз, связь и проникновение друг в друга. Для Ивана Ивановича было важным познать и понять то, до какой степени и в какой мере смерть причастна жизни относительно него самого. То есть, он был занят рассмотрением, медитированием не столько взаимного отношения жизни и смерти, сколько отношением отношения – отношением отношения жизни и смерти относительно себя самого. Вопрос относительности был для него вопросом не биологическим и не метафизическим, а экзистенциальным, касающимся не целиком природы или духа абстрактно, но его лично конкретно. Что для значит быть, но быть мертвым. Быть мертвым – это не означает, вообще, не быть, но быть мертвым. Есть ли в таком мертвом бытии еще что-то помимо смерти? Ведь по аналогии со своей противоположностью – с жизнью, в которой есть не только жизнь, но и смерть, - и в смерти почему бы не быть, например, жизни. Логично, осмысленно допустить жизнь в смерти. Но что это за жизнь? Мертвая жизнь – что это такое? Это жизнь, которая стала, ставшая жизнь, жизнь в неподвижности? Обычная, живая жизнь подвижна. Не зря же говорят в народе, что смерть – это вечный покой. Следовательно, в смерти есть покой и он вечен, нет движения. Ладно, хоть что-то есть и есть жизнь в покое. Она остановилась в смерти, обратилась ею. Но так ли он вечен, как говорят? Может быть, она остановилась на время? Но что это за время? Где ему место?
        Иван Иванович стал гадать и догадываться. Не является ли таким страшным, мертвым местом пресловутый ад писания? Именно в аду все идет обратно тому, что идет в жизни. Значит, в аду, в месте смерти есть все же движение. Но это движение не вперед, в будущее, а назад, в прошлое, вплоть до самого начала времени. Выходит, человек мертв ровно столько, сколько он живет прошлым в смерти до самого своего появления на свет и даже дальше вглубь личной истории до самого акта зачатия его родителями. Следом начинается новая жизнь. Нет, не другого человека, а тебя самого, ставшего другим.
        - Чего же добиваются буддисты, - воскликнул Иван Иванович. – Не того ли, чтобы остановить возвращение в жизнь? Но тогда логично забыть не только свое прошлое, но и самого себя. Значит, есть еще нечто помимо жизни и смерти, что буддисты вслед за Буддой называют «нирваной». Но как быть ей мотивированным? Для этого, естественно, Будда начинает представлять в медитации жизнь страданием, чтобы отбить в кус к жизни. На этом он не останавливается, а только продолжает, представляя жизнь тотально непостоянной и самого себя в ней тоже. Если нет страдания, то нет и мира, и тебя самого, Будды! «Будьте сами себе светильниками! – говорит Будда своим ученикам накануне мрака смерти. Но для чего? Для того, чтобы осветить мрак смерти знанием жизни того, что есть по ту сторону жизни и смерти, их разделения. Знаком такого разделения и являешься ты сам как Я. Это иллюзия. Никакого Я нет. Значит, нет никого и ничего. Есть только пустота. Помимо жизни и смерти. Это и есть ничто, ибо ни жизнь, ни даже смерть еще не есть ничто. По ту сторону жизни и смерти есть ничто. То, что есть ничто, не есть, что нет ничего. Что есть, но есть и ни-что. Что оно – это ничто. Ничто из того, что есть, что мы знаем, как что.  Даже смерть мы знаем, но не само ничто. Ничто есть иное для что. Но и оно есть. Есть бытие ничто. Сущностью, чтойностью ничто является не-бытие. Существование ничто есть бытие, а его сущность – не-бытие. Ничто внутренне противоречиво, ибо есть не-бытие. Явлением ничто в жизни выступает смерть. Следовательно, смерть есть не сущность ничто, но только его явление. Но тогда сущностью смерти является ничто. Сущность же самого ничто скрывается в не-бытии. Таким образом Иван Иванович пришел к выводу, что ничто является смертным смертью в жизни и скрывается в не-бытии, а смерть есть явление ничто в жизни как ничего из того, что есть в жизни. 
        «Как это все запутано, - подумал про себя Иван Иванович и додумал следующее, -  вот я думаю о смерти. Ну, какой человек думает о смерти? Только такой у кого в жизни нет других проблем. Большинство так никогда и не задумывается о ней, ибо у них полно других, житейских забот, например, о хлебе насущном, о злате, серебре, короче, о деньгах, об их количестве, наконец, проблем со здоровьем, с близкими. Они умрут, так и не изведав смерти, не узнают ее. Поэтому они думают о том, о чем не могут не подумать, додумать о том, что можно осязать, можно представить. Я же думаю о смерти, будучи еще живым, мало того, - не чересчур больным. Видать, я счастливый человек, раз у меня как у живущего нет более неотложных проблем, чем проблема смерти. Неужели я так близко подошел к смерти, что ни о чем не могу думать, как только о ней? Это опасно: «не буди лихо, пока оно тихо». Нет, я думаю о смерти опять же в свете не самой смерти, а жизни. Ведь ничто есть ни что из того, что есть в жизни как жизнь. Эта жизнь меня интересует, а не смерть как то, что противоположно ей. Смерть, а тем более ничто трудно представить наглядно, увидеть ее. Но не только ничто невидно, безвидно, сам Бог невидим.
        Недаром о нем пишет евангелист Иоанн, что «Бога не видел никто никогда» (Евангелие от Иоанна, 1:18). Он невидим потому, что не может реально быть представлен вне мира, который в Нем как все в Одном. Все есть в нем как сущее в целом в Бытии, Он же Сам есть в Себе только для Себя как уже Сверхсущее. Для Иного Он есть Бытие, которое есть и поэтому все есть. Бог есть Не-Иное для всего, в том числе для мира в целом и в частности для человека, в качестве Бытия. Правда, для человека как сущего Он есть еще и Сверхсущее, но не реально, а только в образе, в представлении по аналогии сущего Сверхсущему. В реальности Бог как Сверхсущее, как Дух, как Абсолютная личность, как Само Самое или Я есть трансцендентное для сущего человека.
        Правда, человек пытается уподобиться в творчестве Богу как Творцу и в человеческой жизни, человечности Богу как Иисусу Христу, но это возможно только в подражании, в копии, а не в оригинале. В этом смысле человек есть явление Я Бога, если человек – личность, а не просто естественная или творческая («яркая»), культурная индивидуальность. Много в этой индивидуальности «человеческого, слишком человеческого». В Боге человека столько, сколько следует, в меру, чтобы человеку быть, существовать в Боге. 
        В человеке есть нечто от личности, но это личное превосходит социальное, к которому сводят человечески индивидуальное, ибо есть от Самого Бога, от его Ипостасности. Социальное сочетается с индивидуальным как общее с единичным. Личное же или в отстранении от субъективности личностное (субъектное) сочетается с божественным по своей особенной стати, положению.
        В человеке даже то, что противно Богу, от Бога же, как не-бытие, как ничто, как пустота, как хаос. Сама пустота есть минимум Бога. Производная этой пустоты есть алогичный, безмерный хаос, который стремится все превратить в ничто, в пустоту как свой предел. Но человек нужен Богу, чтобы узреть Себя в качестве Иисуса Христа. А мы должны уподобиться Иисусу, чтобы стать собой. В этом спасение», - так заключил Иван Иванович свое пространное размышление.  Понять Ивана Ивановича можно было так, что смерть есть для тела, но не для духа, который одной природы с Богом. Оставался еще вопрос о том, бессмертна ли душа. Но на него было трудно ответить так определенно, чтобы было ясно, наконец, вечно ли человеческое, именно человеческое Я, а не что-то иное.
        Само собой, было ясно и понятно, что Божественное Я вечно. Оставалось только надеяться на то, что человек в качестве не телесного существа, а духовного Я будет вечен не в себе, а только в Боге. Разумеется, у Ивана Ивановича, как и любого нормального человека было желание жить вечно в духе, но телом все же не спекулятивным, интеллектуальным, в мыслях, а натуральным. Но, к сожалению Ивана Ивановича, одного желания, да и старания мало для осуществления этого. Такова природа вещей в этом мире. Иной же мир есть для Бога и его ангелов. Что же остается, если нарушена мера в желании бессмертия? Пребывать в иллюзии и утешать себя тем, что есть нечто ИНОЕ, перед которым уместно занять позицию немого вопрошания. А, вдруг, вопреки всему, Я и есть Бог! Вы скажите: «глупо»! Но как сказать, любезный читатель. Все может быть! Это смехотворное «может быть».
        И последнее. О вечной жизни и, в общем, о смерти следует думать и говорить в иных категориях, чем в категориях душевной жизни, иначе сердце разорвется надвое от печали. Дух не терпит сантиментов. Но это не означает, что он суров. Просто дух освобождает от страданий человека, приуготовляя его к покойному существованию в вечности.

 

                Глава четырнадцатая. Служение
        Как говорят: «Службы службой, а дружба дружбой». Не следует путать службу с дружбой, ибо на службе человек чувствует себя не человеком, а слугой. На службе он подвергается эксплуатации, его там используют.
        Ныне, когда массовый работник уходит из сферы материального производства в сферу услуг, все в той или иной степени становятся слугами общества, то есть, служат друг другу. Вот эти служебные отношения начинают повсюду замещать собой собственно человеческие, дружеские отношения. Эксплуатация становится не просто массовой, какой она была в эпоху материального производства, но просто тотальной. Пришла эпоха служебного производства человека. Это эпоха вторичного, уже культурного закрепощения человека в качестве слуги общества. Сейчас уже не говорят об эксплуатации человека человеком, ибо ее не с чем сравнивать, так как все или почти все стало этой эксплуатацией. Человек превратился в универсальное орудие использования. Он и прежде не был целью общественного развития. Но никогда он не был таким тотальным средством употребления, как теперь.
        О какой человечности можно говорить в наше бесчеловечное время?! Именно об этом часто стал задумываться Иван Иванович. Ему после таких размышлений и жить особо уже не хотелось, - не желал он быть рабом. Ему хотелось свободы, воли и покоя. Ему был не нужен рай, счастье в клетке, пусть даже эта клетка общества была бы золотой. «Не в деньгах счастье, а в их количестве», - говорят люди. И они правы, ибо живут в царстве не качества, а количества, как счетные, оцифрованные единицы эксплуатации, служебного использования.
        Они, эти рабы, и Бога сделали Господином, как будто в отношении с Богом человеку обязательно быть рабом Бога, чтобы он обратил на него внимание! Ну, какая, позволю сказать себе, вдумчивый читатель, глупость. Вы не находите? Иван Иванович полагал Бога не Господином и не Хозяином, а себя не Его слугой, а другом. Правда, такое дружеское отношение к Богу он понимал не в том смысле, что следует «быть на одной ноге» с Богом. Конечно, нет. Бог трансцендентен человеку. Но в своей глубине, уходя в себя, человек приходит, экзистирует, выходит уже из себя, чтобы войти в Бога, в Его вечное царство Духа. Связь человека с Богом носит не телесный, природный характер, но духовный, сущностный. У человека не божественная природа, но по сути, по своей экзистенции, он способен преодолеть инородность Бога, может трансцендировать, перешагнуть границу разделяющую его и Бога, смертного и Бессмертного, времени и вечности.
        Конечно, он способен это сделать с помощью Бога после смерти, когда никакое тело не сможет воспрепятствовать этому возвращению человеческой души на духовную родину. Эта родина звалась Иваном Ивановичем как законченным философом «царством идей».  Туда он стремился всей своей душой с помощью ума. Но одного его ума было недостаточно. Он был необходим для понимания того, что следовало сделать. Но само эта дело требовало непосредственного участия Бога. Бог был не против помочь человеку, но Иван Иванович был еще не готов к этому переходу, он еще не все додумал для того, чтобы понять, как это можно сделать с его стороны. Но он уже знал, что путь к Богу есть не служение раба, не моление грешника, а живое дружеское участие в спасении своей души.
        И все же на этом месте в мысли Иван Иванович запнулся. Он подумал, что Бог выше всяких определений, не исключая и определения Друга. Конечно, Бог был для Ивана Ивановича больше Другом, нежели Хозяином. Но сам то по себе Бог не мог быть Другом собственно. Можно было к Нему так относиться, - Он допускал такое обращение. Иван Иванович надеялся, что Бог допускал дружеское отношение к себе не потому что Ему было все равно, как Иван Иванович относится к Нему, а потому что Иванову так… удобнее, нет, не так, - правильнее будет сказать, адекватнее будет воспринимать Бога. В таком виде Друга Бог предстает человеку уже не как Господин слуге, а как Человек, будучи, разумеется, не только Человеком, но и Самим Собой, Я, Духом, Богом. Ближе и понятнее к позиции Друга позиция Учителя, для которого человек есть ученик. Чему же тогда Бог учит человека? Как это чему? Конечно, человечности. Но чтобы ей учить нужно уже быть Человеком, вернее, Пра-человеком, Идеей его, то есть, человеком совершенным.
        Значит, Бог доступен человеку как Человек, как образец человека, которому обычный человек может подражать в качестве его копии, явления Божественного Я. Если человек явление Я, то Бог есть феномен Я, или то Я, которое вполне, точнее, сполна есть само Я. В нем сущность совпадает с явлением, им вполне и является.
        Человеку в его земной жизни ближе Бог как Человек, а не как Дух, ибо реальный, наличный человек есть прежде всего душа, - именно в ней содержится эта самая искомая человечность. Что же такое душа, человеческая душа?  Это дух в теле как разумная и чувствительная душа. Это большое человеческое самомнение искать в себе духа. Дух – это Бог и его ангелы, а не люди. Суть человеческая заключается не в духе, а в душе. Душа – это превращенная форма духа. Именно поэтому человек может найти в Боге Друга, с которым можно поговорить по душам. Это вполне возможно, если в Боге есть Человек. Иначе говоря, Бог может из духа превратиться в Душу и найти с человеком общий язык – Язык (Логос) Откровения.       
        Имея в виду перспективу возможного Откровения, можно говорить о той позиции, которую занимает человек в жизни. Надеется ли он на то, что случится, наконец, его встреча и беседа с Богом, или нет, и тогда он ждет как обреченный на казнь неизбежной встречи только со смертью, которая прекратит повторение привычного хода вещей в настоящем из прошлого в будущее. Вот этого избывания и забвения страшится человек, он боится того, что не будет того, что уже было, и что, вообще, ничего не будет для него. Страх перед неизбежным будущим концом отнимает у человека радость переживания своего бытия, делает его пессимистом. Поэтому он не может смотреть с оптимизмом в свое будущее. Но и на светлое будущее для других, например, своих потомков, собственных детей он тоже не может рассчитывать, потому что такое же безрадостное будущее ожидает и их, и, в целом, всех живущих. Как жить с этим сознанием конца? Философски относиться? То есть, принимать как неизбежное, как неминуемую необходимость самой природы вещей, которым свойственно быть и не-быть, а не только быть?!
        Нет, Иван Иванович не был ницшеанцем и просто не желал покорно идти навстречу своей судьбе и, тем более, торопиться с ней увидеться. Он хотел не то, что отгородиться от нее, закрыв глаза на ничто, но проницать его, чтобы увидеть за ним горизонт рассвета нового, обновленного, уже иного бытия. И чтобы его увидеть, он искал приметы искомого приближения зари бытия. Такой приметой могла стать любовь. Только не следовало ее путать с тем, что широкая публика называет «занятием любовью». Иван Иванович проводил между ними такое же различие, как между философией и идеологией.
        Одно дело быть любящим и другое дело заниматься любовью. В занятии любовью было что-то нудительно, монотонно принудительное. Опять то же самое. Эта скучная монотонность уже сквозит в обычной фразе, которую так любят выговаривать женщины: «Все мужчины одинаковы: им надо одно и то же». Естественно, а что вы хотите от них? Именно этого. Конечно, не только этого. Но другого после этого. Например, внимания, а не поворота на сто восемьдесят градусов и безответного разговора со спиной. Ведь женщина не вещь, которую потребляют, а тоже человек, так сказать, «личность»! И она заслужила внимания после оказания интимной услуги, так нужной для здоровья организма. Неужели такое внимание заслуживает названия «любовь»? Конечно, нет. Это простая вежливость культурного обслуживания.
        Именно так теперь понимается любовь, - как облагороженная культурой природная необходимость, инстинкт, - в наш век оказания потребительских услуг. Такое «занятие любовью» сродни «занятию идеей» всякого рода пропагандистами-журналистами. Идеологи не творят под влиянием идеи, они влияют на идеи, точнее, насильно искажают, ибо употребляют их для достижения корыстных целей, то есть, используют высшее, возвышенное ради низшего, низменного.
 

                Эпилог
        Иван Иванович имел одно желание, - созерцать мир идей. Только так человек может участвовать в совершенной, вечной жизни, продолжая жить в качестве смертного в материальном мире. Но своим любимым занятием он мог заниматься только эпизодически, посвящая львиную часть своего времени жизни среди себе подобных поискам хлеба насущного, которого на всех не хватает. Если бы хватало, то он не искал бы его, где придется.
        Лишь в последнее время он подвизался заниматься выделкой текстов. Конечно, он не добился еще коммерческого успеха. Из-под его пера выходили не бестселлеры, но вполне читабельная массовым потребителем литературная макулатура. И на что не пойдет наш брат литератор, чтобы зарабатывать своим пером на хлеб с маслом в качестве «литературного негра», pardon, «раба с южного континента». Но работать так, не головой, но не покладая рук, было непривычно для Ивана Ивановича, не в его созерцательном, мед(а)итативном, вязком характере. Он не принадлежал к породе писателей «фастлита», пишущих для «читателей с прямой кишкой», у которых слова не задерживаются в организме для переработки в более значимый, уже осмысленный продукт.
        Он писал не для того, чтобы читатель поглощал как можно больше слов, больше бумаги, но для того, чтобы минимум слов вызывал у него максимум размышлений. Для этого самому писателю следовало думать и до, и во время, вовремя и после писания. Иван Иванович писал не для того, чтобы читателя «понесло» и «пронесло», но для того, чтобы его «задержало», «замкнуло» на мысли. Он был писатель не облегченного, но усидчивого чтения до «запора». Он сам до запоя, до упора зачитывался классикой и научился у нее тому, чтобы словам в тексте было тесно, но в самый раз для мыслей, которым от достатка слов становилось просторно.  В этом и заключается эротический эффект классики: эффект уклончивого, поверхностного намека на глубокие и важные обстоятельства. Так редкое, но меткое слово нас манит как мед пчелу своей приятной сладостью, чтобы обратиться при близком знакомстве полезной понятностью. Эротика привлекает, влечет тело, а удовлетворяет душу. Порнография же, то есть, любовь как инструмент чешет и тешит тело и пренебрегает душой, опустошает ее. 
        Теперь же ему приходилось поступиться своими принципами и писать не для себя, а для массового читателя, которому нужно не серьезное чтение на век, а короткое развлечение на час. Чтобы его удовлетворить, требовалось быть болтуном, скорым на скандальную сенсацию. Например, взять и представить на словах ангела не только с тяжелыми кулаками, но и с крепкими зубами, да что зубами, прямо с острыми клыками, как у популярного упыря. Но мало представить, нужно самому стать им, чтобы питаться вниманием читателя, вроде энергетического вампира. На это Иван Иванович никак не мог решиться! Совесть заела бы. Дело в том, что Иван Иванович все еще оставался поклонником литературной классики, а не поборником новомодной постнеклассики, которая «имела» классику во все слова.
 

                Послесловие
  или советы вдумчивого рассказчика относительно того, как писать так, чтобы  самому было понятно написанное
       Иван Иванович в отпуск, когда делать было нечего, от этого самого «нечего» взял и составил памятку начинающим рассказчикам, которые имеют желание изложить словами то, что встало и стоит колом на уме, настоятельно требуя своего выражения.
        Перво-наперво начинающему рассказчику, задумавшему не просто описать то, что он видит глазами или слышит ушами, но, прежде всего, записать то, что он зрит умом и чутко слышит сердцем, следует обнажить свой обычный прием изложения того, что он замыслил. Как он обычно излагает свои мысли и выражает чувства? Подумает и почувствует, а потом выражается? Если так, то все ли из того, что ему приходит в голову и уже лежит на сердце, он способен доверить бумаге и перу или экрану и клавиатуре гаджета?  Нужно быть честным, прежде всего перед самим собой, если ты взялся за перо, чтобы поведать самому себе как первому читателю свою историю. А для этого следует полностью разоблачиться, снять с себя все, что обычно носишь на себе. Необходимо это сделать буквально, чтобы невидимое сделать видимым воочию. Так ты откроешься миру. Мир оценит твою откровенность и в ответ откроется тебе. Он покажет тебе себя таким, каким ты показался себе. Напрягшись от удивления перед видом себя, в чем мать тебя, разлюбезный читатель, родила, ты заметишь, что есть на что посмотреть. Но не увлекайся лицезрением своего собственного достоинства, - ты не для этого разделся!
        Не занимайся самолюбованием, но лучше изобличи себя, найди в себе то, что хотел бы исправить. Самосозерцание наведет тебя на мысль о том, что не все то, что представимо желаемо, а желаемо представимо. Так и в твоем деле писания не все, что ты можешь подумать, можно выразить так, что оно найдет себя в выражении. В деле выражения подражай природе, - это естественно и не безобразно. Подражай самому себе в том, как ты смотришь на себя, когда пытаешься понять, как ты выражаешься.
        Найди образ. Но знай, что образ есть образ того, что не имеет образа. Труднее всего найти то, что невидимо, но становится видимым целиком в рождении. Нужно быть уже готовым к рождению образа. Если у тебя нет того, что готово родиться, - то не следует браться за описание. Одного желания и напряжение недостаточно для формирования образа, образования формы. Они необходимы, ног недостаточны. Нужны как материал для опыта, так и само умение складывать материал в виде целой формы. Должно быть что-то в душе, чему ум придаст форму, чтобы можно было это увидеть, услышать и понять. Это что-то должно уже проситься наружу, чтобы от тебя, дорогой читатель, отпочковаться, отстраниться, освободиться. В нем, в будущем произведении, твоем сочинении должна уже быть заложена воля к рождению-выражению.
        Как сказал один умный человек еще в XX веке, - «если тебе не о чем говорить, то нужно промолчать». Может быть, само молчание разродится словом. Но для этого разрешения требуется настроение, отвлечения от излишнего напряжения, связанного со страхом расхождения с тем, что сошлось у тебя внутри. Это сошлась гармония, связалось нечто в тебе самом. Но что оно такое? Это станет известно, как только ему станет тесно в самом тебе.
        Но если ты не полный, а худой или совсем пустой? Если в тебе нет ничего того, чем можно поделиться с тем, кто есть не ты? Что тогда? Тогда поделишь с другим, чем ты, с миром тем, чего в тебе нет, с самой пустотой, чтобы не только тебе было пусто. Так не только в тебе, но и в мире появится место для того, чего в нем нет. Это место для тебя. Поэтому следует дорожить не только тем, что в тебе есть, но и тем, чего в тебе еще нет, но место для этого уже есть и оно пусто, свободно от всего иного.
        Значит, начинающему литератору нужен не только материал опыта для выражения, описания, но и форма, то, как сделать это описание, а для нее свободное место в твоей душе. Да, и сама душа не есть ли такое пустое место в твоем теле, то, что есть внутри и не есть то, что снаружи налично сущее. Как только то, что есть в душе, найдет свое выражение, так оно своим расположением вне себя и скажет, что оно есть. Следовательно, то, что найдет себя в образе, в гармонии наличных частей, уже было в тебе без образа. Твое сочинение и есть, прежде всего, образ тебя. Так ты видишь себя. И другим своим сочинением, собственным творением ты должен показать, кто ты есть, чтобы они признали тебя, приняли тебя, таким, каким ты показал себя в творении. Покажи им себя. Так ты докажешь другим свое собственное творческое существование. И глазами других посмотришь на себя, обкатав в их душах собственное произведение, - произведение самого себя. Получилось?            
         Получится, если есть чувство языка. Оно необходимо литературу, чтобы чувствовать слова как плоть, наличие того, что есть в душе и есть душа наружу. Однако, чтобы быть умным литератором, одного чувства недостаточно, - нужно еще понятие языка и сама идея, которая должна найти себя в понятии, а понятие в слове. Идея – это то, что входит в душу и накладывает на нее свой отпечаток – печать своего присутствия. Это и есть Откровение Духа. Даша в ответ на такое Откровение, вдохновленная им, пытается разобрать то, что в ней открылось. Такой разбор и есть мышление. В мысли душе является идея – дух ее посещает. Событие такого посещения и общения и есть живая мысль. Она есть та пустота, которая заполняется идеей и просится наружу для осмотра. Наружу мысль выходит со словом. У простого, нормального литератора слово беременно мыслью. У умного литератора мысль беременна словом.
        Обычный, прирожденный литератор бессознательно доверяется самому языку, его разумному устроению. Его рукой водит язык. Толковый же литератор руководствуется своим умом, ибо ему важно не только рассказать, но и понять, что стоит за рассказом, что скрывается в слове, почему и зачем оно так складывается. Для понимания он занимается толкованием самим ходом описания того, что ему подсказывает вдохновляющая его муза – идея.
        В результате понимание становится истолковывающим, а истолкование, интерпретация понимающей. Автор же есть обличитель того и другого, друг в друге себя проясняющих и поясняющих. Тогда понимание является не только проясняющим смысл, но и его поясняющим, а толкование представляет не только пояснение смысла, но и его прояснение тем, что им не является, но чем оно поясняется, - понятием. Мы понимаем понятием. Что же понимаем? Смысл выражения души ее воплощенным словом, логосом. Понятие нужно не для выражения чувств и даже не для представления и его переживания, но для точного объяснения причины и ясного понимания цели такого выражения и вызванного им поведения. 
        Рассказ нужен для описания характера героя, который находится в центре повествования, и необходим занимательный сюжет, чтобы раскрыть его характер во всех возможных обстоятельствах как обычных, нормальных ситуаций, так и «пограничных», или «пороговых», «аномальных» ситуаций, которые бывают в человеческой жизни. Только так можно задержать читательское внимание на самом повествовании от начала и до конца. И лучше всего закончить так рассказ на самом интересном месте, чтобы читатель сам мог его продолжить. Так многие произведения писателя продолжают друг друга, позволяя ему до конца высказаться, ведь именно он является первым читателем своих произведений.